Довериться замыслу Бога
Из цикла
«Литературные портреты израильских поэтов»
О поэзии Наума
Басовского
Золотая
лампада в углу
Уж ежели с польской смешалась еврейская кровь,
а помыслом правит прозрачная русская речь,
ты станешь поэтом – Всевышнему не прекословь:
никто на земле не сумеет тебя остеречь.
...Я умер когда-то, и только что не был зарыт,
и чудом воскрес, и не скоро повторно умру:
мне снова и снова чугунную тьму озарит
лампада твоя, золотая лампада в углу...
Эти
две строфы из «Посвящения Владиславу Ходасевичу», написанные в 1986 году Наумом
Басовским, тогда москвичом, а ныне признанным израильским поэтом, точно
передают суть логической связи нашей русскоязычной поэзии с русской, с ее
влиянием. Да, мы навечно вернулись на Землю Обетованную, восхищенно
вглядываемся в ее ландшафты и в своих обретенных братьев, вслушиваемся в
диктовку высокого синего Неба, но чистые лучики золотой лампады в углу –
негасимы.
В
1997 году в Иерусалиме была издана книга Наума Басовского «Свободный стих» –
старательно отобранные российские и израильские стихи, воспринимающиеся как
единый лирический поток, опознаваемый и по философским интонациям, и по
выверенности русского слога. При драматичности личной судьбы и причастности к
трагической истории своего великого народа лира Басовского печальна, но
оптимистична, степенна и сдержанна.
...Мне устоять бы, когда осознанье нависнет,
мне бы решиться, когда замаячит дорога! –
самое время подумать о малости жизни,
самое место довериться замыслу Бога...
Перечитав,
многократно и увлеченно, и восхитившись отточенности и своеобычной образности
строк, не принял я безоговорочную формулу Михаила Копелиовича: «…Наум Басовский
– автор стихотворений, вольно или невольно восходящих к той литературной
(русской, разумеется) традиции, которая породила, с одной стороны, Фета и
Пастернака-поэта, с другой – Бунина, Паустовского и, конечно,
Казакова...» По мне, не всё так однозначно или упрощенно – достопочтимый
критик не разглядел (ужель не захотел?) иные глубинные истоки, наполнившие
поэзию Наума Басовского и там, в стране безвозвратного Исхода, и здесь уже, под
щедрым солнцем Эрец-Исраэль. Естественно и, надо полагать, вначале неосознанно,
по наитию Наум Басовский, рожденный еврейской мамой, в себе услышал голос
крови, не наступил на горло собственной песне, а осознал себя поэтом, пишущим
по-русски, коль так судьба сложилась, – но поэзия его по сути, по
звучанию, по принадлежности к племени, к народу, гонимому в веках, иная...
Ивану Бунину не в обиду будь молвлено. Еврейская мудрость ей быть не позволит
простой... Неоспоримо это нынче для меня, хотя не вдруг я разобрался, постиг к
сединам, а для других, и даже для многих русских интеллигентов истинных, в
диковину, что еврейство русского писателя что-то может означать.
Так
сошлось – рожденный в страшном тридцать седьмом, в то жестокое и черное
время, о котором, за пять лет до того, трагический и незабвенный Осип Эмильевич
выдохнул: «...Мы живем, под собою не чуя страны, / наши речи за десять шагов не
слышны, / а где хватит на полразговорца, / там припомнят кремлёвского горца».
Наум
Басовский как поэт формировался в шестидесятые годы, на взлете якобы
свободолюбивой поэзии, выплеснувшейся (но с изволения или благословения
властей) даже в стотысячные Лужники. Ни славословить, ни охаивать ту эпоху не
вправе, но если многие, и в тех легионах ваш покорный слуга, захлебнулись от
внешнего или мишурного вольнодумства, от кухонной эйфории радужных ожиданий,
Наум Басовский оказался пророчески неуязвимым для нещедрых искушений того времени,
в котором довелось ему и нам жить и писать: Крутые морозы нагрянули снова /
и держат сурово,/ и жестким дыханьем мы платим за слово – / звучащее слово...
При
обращенной наружу благополучности его московского уклада, удачливой
увлеченности профессией – техническая акустика, медицинское
приборостроение («что-то физики в почете, что-то лирики в загоне...») Наум
Басовский, как и другие малочисленные поэты, отстаивал, словно осажденную
крепость, свою суверенную вселенную, свою творческую манеру (о ней разговор
особый), с годами обретающую черты узнаваемые, органичные, самобытные.
«...Какая
я шестидесятница?..» – уже в Израиле, на излете двадцатого столетия воскликнула
Елена Аксельрод, и Наум Басовский если не сказал, то убедил меня своим «Свободным
стихом»: он не был ни шестидесятником, ни диссидентом, но пребывал все годы до
репатриации в стойком сопротивлении власти, с которой многие из нас сжились,
или притерпелись, или привыкли – синонимов не счесть, но есть единственно
точное слово – ассимиляция, оно особенно нам впору.
«...Не в том беда, не в том печаль, / что мне сначала не начать /
пути земного,/ а в том печаль и в том беда,/ что дни сомнений и стыда /
приходят снова...»
...и вся в
дождях заплаканная Русь
У
Наума Басовского как у настоящего художника – а он своим творчеством доказал
право, бесспорное и очевидное, на такой эпитет – настоящий, полноценный,
подлинный – есть свое видение, свой срез времени, и благодаря его
запечатленному взгляду с его неповторимой философией и мы соизмеряем
собственное восприятие эпохи, да и потомки, верится, попытаются осмыслить века
минувшие – для них, а для нас – нынешние
«Это
было при нас, это с нами вошло в поговорку...», – хотя и другим сказано, и о
другом времени.
Мы
давно знакомы, общение, увы, более всего – телефонное, но мне отчего-то
симпатичен, и близок, и дорог, словно друг давнишний, этот человек: над высоким
встревоженным челом, над черными, зачесанными назад волосами – уже осенняя
кипень, добрые карие глаза – печальны, но спокойны, тонкий, с едва заметной
горбинкой нос, полукруглые скобки густых усов, сбегающих на упрямый подбородок,
да неистребимый московский говор – а мне мил и сладок слог Москвы, – короче,
интеллигентный еврей под негасимо синим израильским небом – таков Наум
Басовский, поэт и инженер. Коллега мой в квадрате, а может быть, и в третьей
степени: не считано вечеров и ночей наедине с поэтом – с его стихами –
неожиданно и несказанно приблизили меня к нему, точнее – приторочили душу мою к
его поэзии – не так ли путник, от жажды задыхаясь, к прохладе родниковой
припадает, не так ли мои гости, жители душного прибрежного Тель-Авива и
раскаленной Петах-Тиквы, пьют по глотку, смакуя, прозрачный и напоенный настоем
травянистым чистый воздух гор Иудейских?
Так
– да не так! – я напрочь отметаю выплеснувшееся или напросившееся на бумагу
сравнение, – в стихах Наума Басовского, московских и израильских, улавливаю
интонации исповедальные, искренние, словно слышу его голос, приглушенный,
растревоженный, ко мне единственному обращенный, лишь мне доверивший свои и боли,
и печали – и в жизни обыденной, и при чтении слова рифмованного душа на
исповедь откликается – вот отчего и близок он, и дорог, как друг давнишний...
Наум
Басовский бережливо точен, и скуп в словах, и щедр в палитре красок, в гармонии
звенящих звуков – к примеру:
Богом брошенная волость
Лес. Дорога. Облака.
Да еще, прозрачный голос
родника-лесовика.
Да еще ручья в овраге
бормотание и плач,
да еще молчит во мраке
строгий думающий грач,
да береза монотонно
что-то шепчет дотемна.
А потом совсем бездонно
мир охватит тишина.
Только грач перо уронит
на замшелые пески,
только сердце захолонет
от любови и тоски...
Вчитайтесь,
вслушайтесь, всмотритесь – как прочно О в его строках неспешных, как кольца в якорной
цепи, и как лукаво О лучится в проталинах просторных слов, так комочек рудный,
окатыш, окатывает тишину потоком торопливым: тОлькО сердце захОлОнет / От любОви
и тОски... И с этим сердцем захолонувшим едва ли не весь Наум Басовский – в
стране той, в России... Себе и нам поэт сберег пейзаж российский, или интерьер,
или портрет пространный, групповой, помеченный восьмидесятыми годами, дотошно и
по правде прихватив и девяностых неспокойные истоки – точь-в-точь ко взлету алии:
«...У серого неба в прозрачном приюте, / по серой земле, по квадрату двора /
цепочкою движутся скорбные люди, / цепочкою в завтрашний день из вчера...»
Или:
«...Простые вехи: совесть без укора / и вся в дождях заплаканная Русь. /
Звучит гудок. Уходит поезд скорый. / Пускай уходит – я не тороплюсь...»
Каждый
раз, в тех редкостных случаях, когда меня восхищают стихи незнакомого мне
поэта, но неведомы подробности его бытия, я задаюсь вопросом – как возникают
или, точнее, зарождаются стихи – ведь у каждой строчки, или строфы, или поэмы –
свои истоки или подземные толчки – но нам, почитателям поэта, этого знать не
дано, да и надо ли... Уж больно затрепано временем, но беспощадно точно
признание великой Анны Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора / растут
стихи, не ведая стыда...»
Хотя,
пожалуй, жалость – не моя стихия, могу лишь соболезновать тем истинным
ценителям, кто не прочел тогда (или прочесть не дали), не внял, не насладился
Наума Басовского стихами – тех, предысходных, предотлетных лет – должно быть,
многое осталось за рамками его «Свободного стиха», – но то, что в книге –
достойно и отточено, пленяет, восхищает и радует глаз, приученный к красоте
подлинной, но и привередливый: и философской глубиной, и образностью, и строгой
ритмикой, и рифмой непогрешимой, и многообразием неистощимым возможных форм –
от лаконичного стихотворения в двенадцать строк до триптиха, от циклов
цельнокованых до поэм эпических, но чутких к дыханию жаркому нахохленной –
сегодняшней – эпохи. Впрочем, у Наума Басовского порой и стих лирический
звучит, как эпос, а в поэмах встречается сентиментально-мягкий, исповедальный
слог:
Закружила и не раз еще закружит,
и по следу белой вьюгою завьюжит,
и на свете не останется следа,
не останется ни памяти, ни знака;
много лет меня преследует, однако,
ощущение дремучего стыда...
(Поэма «Плач о дереве...»)
Разорви моё сердце, тоска по чужим берегам…
Но,
не поверив на слово крикам или заклинаниям перестроечным, разглядев сердцем
охолонувшим всю в слезах заплаканную Русь, поэт приходит к своим истокам, своей
родословной. Тема принадлежности к великому народу естественно и бесповоротно
стала основной или главной в его поэзии; скажу иначе, – Наум Басовский стал
русским, русскоязычным еврейским поэтом, значительным и непохожим ни на кого,
еще в миражной Москве, задолго до того, как занял свое место в цепочке или потоке
алии девяностых. В отличие от многих из нас, осознавших или разобравшихся в
своих корнях уже под израильским небом... Впрочем, иные и здесь в толк не
взяли.
Поэт,
со свойственной ему манерой, отработанной десятилетиями, почерком, или стилем,
или голосом, опознаваемым и чистым, для этого своего возвращения к истокам
находит краски непривычные, поражающие и свежестью, и образностью, и
достоверностью – «...каким бы то ни было словом – / подробным, цветным,
ароматным, звучащим, рифленым...» – и от себя добавлю: услышанным Свыше.
Не
умаляя другие стихотворения – в их изобилье щедром, как в густолиственном лесу,
я едва не заблудился, да по тропинкам рифм, похоже, отыскался, – о двух скажу
особо – их чуткое свеченье не только глаз внезапно услаждает, не только слух
усердно утешает, но проникает несказанно точно в печальное яблочко души.
Концерт варшавский
Под напряженьем сложного ритма,
сквозь пламя сплавленных глаголов, по вспышкам густослитых звуков поэт бежит
как будто минным полем, по взорванной судьбе единокровных предков.
И
силой воображения своего – или было дано услышать свыше – Наум Басовский
попадает в разрушенную и растоптанную немцами Варшаву, где в одном из домиков
Старого Мяста, среди руин и выкриков на идише, внезапно слышит мелодию
польского народного танца – мазурки: …шум Побережья, низкое небо, тусклое
солнце, / а за роялем древний мой предок Юзик Басовский... И так реальна,
так не измышлена в деталях точных картина эта – старый еврей вечный романтик,
заслышав грохот сапог фашистских на пороге, продолжает спокойно и вдохновенно
играть мазурку Шопена – за считанные минуты до гибели, – что веришь
провидческой справедливости судьбы: именно она сберегла нашего современника – с
польским истоком, с ликом еврея, добавлю, с сердцем еврея – поэта Наума
Басовского.
Анфилада. Как маститый режиссер нас поражает новизной приемов,
неиссякаемой фантазией или феерией сцен, так и Наум Басовский – ужель лишь
строк рифмованных создатель? – одаривает, и непостижимо щедро, вымыслом
легендным, да так, что мы на веру принимаем, и с восхищеньем... Так возникает «Анфилада»,
не ради рифмы нареку – баллада, в ней стройность лада ведет нас чередою смежных
комнат дорогою судьбы семьи поэта: «Чтоб из жизни моей, непростой, непрямой,
/ в суете не ушло ощущение лада, / уходящий во тьму род неведомый мой, / как в
обратном кино, мне дарит анфилада...» Не оттого ль так близок, так берет за
душу художественный прием поэта – у каждого из нас своя анфилада, свой длинный
сквозной ряд комнат, свои дороги судьбы, словно тропинки или ручьи, сбегаются
или сливаются в трагическую историю нашего народа, а если говорить о
современниках – в Катастрофу европейского еврейства, мы все оттуда родом...
Такова сила слова поэта... «Оглянулся назад. Анфилада пуста. / Тут уйти от
судьбы – не уйти от позора.»
...А Вы не внук ли ребе Мордехая?
Кропотливые
поиски по составлению своего генеалогического древа Наум продолжает и в
Израиле. «Попытка родословной» (1995) – из того же цикла, или потока, или
избранного изобилия, так точнее. «...Но вот, доживший до густых седин, / я
все еще, как юноша, мечтаю, / что приезжаю и брожу один / по улочкам недлинным,
но бездонным/ и жизнь моя, из разных половин / становится единая, литая, / и
захожу в молочный магазин / с невесть откуда взявшимся бидоном…» (Мы еще
вернемся к рифмам Басовского – непогрешимым, сочным, выверенным; бездонным –
бидоном из того же высокого ряда, когда точность и глубина созвучья
соизмеримы с погруженьем смысловым). «...И тут лицо изменится слегка / у
продавщицы, пожилой еврейки, / и я услышу шепот у виска: / – А вы не внук ли
ребе Мордехая?»
На
одном из литературных вечеров поэт читал свою «Попытку родословной» – спокойно,
ненавязчиво, повествовательно, без голосовых распевных нажимов, которыми мы
злоупотребляем зачастую, – и реакция зала была соразмерной: внезапно попав под
обаяние авторского чтения, затаив дыхание, еврейская интеллигенция внимала
поэту, безошибочно разобравшись в тонкостях и глубинах поэзии Басовского –
истинных любителей словесности имитацией не заманишь, на мякине не проведешь.
Убеждался в этом многократно.
И
я слушал с сердцем захолонувшим – моя абсорбция только-только начиналась, и
вопрос «А вы не внук ли ребе Мордехая?» был обращен и ко мне, хотя моего деда
звали Иишай, благословенна его память, но и тогда, и сегодня, годы спустя, я
так и не разобрался, не постиг – за что мне, а не ему, не тысячам однокровников
моих дарован Ерушалаим?
В
начале семидесятых, когда мы были бездумно молоды и на зеленых ветвях сознанья
нашего и не помышляли завязываться крамольные мысли о возможном Исходе, Борис
Камянов, едва ступив на обжигающий бетон аэропорта в Лоде, воскликнул: – Какая
это сладкая тоска / вернуть себе прадедовское имя!.. Такие разные поэты, Борис
Камянов и Наум Басовский, и по внешнему облику, и по судьбе, сложившейся на
Земле Обетованной, и по слогу молвленному, но оба мне близки и дороги дорогами
своими – и тропами в стихах, и жизненными тропами, – возвращения к
прадедовскому имени, попытками, неистощимыми и настойчивыми, поиска
родословной... Без этого мы не евреи!
Книга
стихотворений и поэм «Свободный стих», о которой веду речь и неоднократно
перечитываю, и завершающие ее израильские разделы «Здесь осень другая» и «Городские
прогулки» (пунктир биографии) – подтверждают логику взаимосвязи бытия поэта и
его поэзии, таинственную прочную нить, неистощимо бегущую между ними.
Беспокойная мысль поэта, обретая словесную ритмику, уже не способна
существовать без сложившегося, дарованного или благоприобретенного в поте лица
запаса образов, гипербол, метафор, иных подробностей или тонкостей мастерства,
которые непременно важны для поэта и если востребованы читателем, то лишь как
последствие восприятия – ему нужны просто стихи хорошие!
...Есть время подумать, куда меня жизнь занесла,
а мир предвечерний такой тишиною озвучен,
что запросто слышно, как падают капли с весла
и вторят паденьям негромкие вздохи уключин.
Поэзия
Наума Басовского не затерялась в тяготах абсорбции, не иссякла, не потухла, не
истощилась – сберегла верность теме и, припав к родникам родной земли, окрепла –
новые корни дали новые побеги:
Осваиваю пространство – крупно, виток за витком,
осваиваю время – стремительно, год за годом.
Ничего удивительного, что при подходе таком
ракурс немного меняется с каждым заходом.
Или:
...Дорога в наше сегодня сделала много петель,
но городок, в котором мы живем и стареем,
чист, уютен и зелен,
и только витает
пепел –
витает пепел над нами, как над каждым евреем.
Наших
собратьев иных печальные плачи по бывшей Отчизне слышны и поныне, а Наум
Басовский, по обыкновению, по складу стиха сдержанный, собой владеющий, словно
в ответ им, но не в упрек, отсекает:
..даже если бы чудом смог – не хочу туда возвращаться,
потому что племя мое не в одном покоится рву,
потому что навек устал жить, надеясь на чью-то милость,
и земли иной не хочу, чем земля, где сейчас живу,
и судьбы иной не хочу, чем судьба, что уже сложилась.
Интересны
для меня отношения Наума Басовского со Всевышним – это не известная в поэзии
практика символистов, которые эксплуатировали религиозное слово, это не
употребление слов ТАНАХа для ежедневных молитв ортодоксов, – поэт умиротворенно
и почтительно, высоко и возвышенно произносит имя Создателя лишь в
исключительных случаях, не всуе, не привычной скороговоркой.
Дактилоскопия
стиха
Однажды,
прочитав мою газетную публикацию из серии «Портреты поэтов»,
откликнулся. Наум звонком телефонным:
–
Понятно, N – поэт хороший, не возражаю, но в
ваших текстах я не обнаружил – что именно его и отличает от других.
Замечание
серьезное, обронено дружески, но еще долго, по сей день, задумываюсь – не
только отличить истинное от плевел, но обозначить безошибочно точно
своеобразные и типичные черты, особенности творческие, присущие поэту.
Дактилоскопия
– метод установления личности по отпечаткам пальцев; хорош и надежен в
уголовном розыске, но как по типографским отпечаткам слов и строк, обрамленных
рифмами, опознать голос поэта – не тот, озвученный телефонной мембраной, а
голос души, единственный, неповторимый, с другими не схожий? Для меня – вопрос
не праздный.
Книгу
раскрыл я в ладонях распахнутых, как трис отдернул, как дверь в мир неведомый;
так в детстве далеком дыханьем оттаивал оконную изморозь, веруя исподволь
видениям сказочным, но ныне, стихами поэта подхваченный, словно лавиной, словно
потоком воздушным стремительным – выше и выше! – так мысль, оперенная словом и
ритмом, влечет, очаровывает:
Напишу наобум две протяжных строки,
две протяжных строки, как теченье реки,
как теченье реки, где вода широка
и куда ни гляди – все река и река.
А потом напишу две печальных строки,
две печальных строки, как движенье руки,
как движенье руки по любимой щеке у ресниц,
где слезинка дрожит в уголке.
И возникнут в тиши две тревожных строки,
две тревожных строки, как на рельсах гудки,
и огни, и бессонная ночь у окна,
а дорога темна, а дорога длинна.
И тогда напишу я две тихих строки,
чтоб молчали они, как молчат старики,
а в молчании том всё года и года,
и слеза, и гудок, и речная вода...
Если
бы Наум Басовский написал только это одно стихотворение (упаси, Господи!), он
бы и тогда остался поэтом – услышанным, узнаваемым, самобытным, но в его книге,
в бездонных ящиках письменного стола их несколько сот, да и поэм до трех
десятков, да и новые на подходе, на дозревании, но все они – одновременно и
неповторимы, и похожи, прежде всего – структурой, или конструкцией, или
композицией, когда мысль или образ, ненавязчиво повторяясь, движется не по
поверхности, словно плоскодонка по глади речной, а по восходящей спирали, по
форме нарезки винтовой, объемно убеждая, увещевая, уговаривая...
Вслушайтесь:
поэта не удовлетворяет – две протяжных строки, он дополняет – две протяжных
строки, как теченье реки, или, в другом месте, – разорви мое сердце, тоска по
чужим берегам – и в следующей строфе – разорви моё сердце, тоска по святыням
чужим... или: не только самое время подумать о прошлой неволе... но тут же:
самое место подумать о смысле свободы. Примеров – множество, надеюсь, читатель
их отыщет по моей азимутной подсказке.
Наум
Басовский – поэт, обостренно чувствующий современность, ее обжигающее дыхание,
но в технике стихосложения не допускает свободу нерифмованного слова,
расшатывающего ныне традиции русской поэзии. Его классический стих прочен и
напряжен, его рифмы точны, непогрешимы, полнозвучны, иным стихотворцам и
поучиться – не лишне, к примеру: телеги – слеги, потен – полдень, столики – стóите,
снастей – страстей, стареем – евреем... Даже глагольные рифмы, если случаются
изредка, наполнены: дует – колдует, жил – положил... Созвучье окончаний строк –
не только ради музыки стиха, но и с нагрузкой смысловой.
Экклезиаст
Еще
в Москве Наум Басовский увлекся библейскими текстами, уже в Израиле завершен и
издан его «Коэлет, или Экклезиаст» – поэтическое переложение включенной в ТАНАХ
последней книги царя Шломо, – итог одиннадцатилетнего труда поэта, вдохновенного
и напряженного, потребовавшего не только высочайшего поэтического мастерства,
но и глубокого проникновения в страницы Священного писания, естественно, с
учетом толкований великих наших мудрецов, в частности РАШИ... «Экклезиаст»
Наума Басовского заслуживает отдельного детального разговора, параллельного
исследования филологов и знатоков
Торы. В меру своих скромных познаний могу лишь утверждать – поэт достойно и
мастерски справился со своей сверхзадачей, показал образец, внушающий и
признание, и уважение: наряду с высоким поэтическим уровнем Наум Басовский
уловил и передал точным русским слогом многоплановость подлинника и наличие в
нем открытого смысла и горизонтов глубинных, и наставлений прямых, и
аллегорий...
Суета сует всё на свете, суета сует, суета –
все усилия бесполезны, и венчает надежды тщета.
Век за веком и род за родом тяжко трудится человек;
род уходит, и род приходит, а земля остается навек...
Естественно,
перед нами не буквальный и не вольный перевод библейских текстов – обозначив
его как поэтическое переложение, автор утвердил или обосновал свое право.
Страшусь
громких слов, хотя порой и беру грех на душу, и не намерен обижать коллег, но в
моем понимании Наум Басовский – явление в современной русской поэзии, в
русскоязычной поэзии Израиля. Если я не доказал написанным, не убедил своими
размышлениями, перечтите его книгу «Свободный стих», его Экклезиаста или
поспешите на его редкие творческие вечера – есть возможность или вероятность
убедиться.
По
своей врожденной скромности и интеллигентности Наум может воспротивиться моему
определению, искреннему и из добрых побуждений – явление; ему ближе признание
царя Давида: «Не заносилось сердце мое, и не были надменны глаза мои, и не
домогался того, что выше меня и для меня недостижимо...» (Псалом 131).
Не порвалась
серебряная цепочка
Идут
годы, завершился двадцатый век, трагический и кровавый, отмеченный для нас
величайшим знаковым событием – алией 1990-х, и вот уже мы по праву обосновались
на Земле Обетованной, годы нового тысячелетия и первого его века сложились в
первое десятилетие, и навалилось или нагрянуло второе десятилетие… Не ведомо
мне, переросло ли в сердечную дружбу наше многолетнее знакомство, – дружба –
понятие серьезное, ответственное, – но вновь и вновь непрестанно и жадно тянется
душа моя к поэзии Наума Басовского, и прежде всего возвращаюсь к его
«Полнозвучию» – второй книге в Израиле, и намеренно не объясняю читателю, почему
поэт так, решительно и безоговорочно, назвал книгу свою, ибо точнее автора не
скажу.
«В следующих словах Владислава Ходасевича
(из всех русских поэтов ХХ века самого близкого мне): ...стихотворец, по самой природе своего ремесла, не может поставить
себе менее двух заданий, ибо стих содержит в себе по крайней мере два
содержания: логическое и звуковое, – сформулирован
ещё один основополагающий и для меня принцип поэтического творчества. Я позволю себе быть даже более
категоричным. Для меня поэзия – искусство акустическое,
звуковое в первую очередь, и если в поэтическом произведении нет звуковой несущей конструкции, то такое произведение, на мой взгляд, вполне
может быть написано прозой. Кстати говоря, именно из этих соображений я
абсолютно не приемлю изыски так называемых авангардистов: для моего слуха в них
начисто отсутствует звук. И меня радует, что я не одинок в этом неприятии.
Иосиф Бродский с замечательной иронией высказался по поводу одного из лидеров
российского поэтического авангарда: ...я
совершенно не понимаю, почему он пишет по-русски, он может писать по-немецки,
на суахили, там не связано это ни с какой дисциплиной <...> Другое дело – стихи, как я их понимаю, – восстановление гармонии просодии...
Думается, после этого нет необходимости
объяснять, почему свою третью книгу я назвал "Полнозвучие"» –
завершает для потенциального читателя свою авторскую трактовку Наум Басовский…
«И последнее. Нам выпало жить во времени,
отмеченном резким падением интереса к искусству вообще (не считать же
искусством индустрию массовых развлечений!) и к изящной словесности в
частности. Поэтому хочу поблагодарить своих как нынешних, так и будущих
читателей – людей, в душах которых, вопреки всему, жива любовь к серьёзному и
раздумчивому поэтическому слову. Может быть, только благодаря этим людям ещё не порвалась серебряная цепочка, как
сказал Экклезиаст три тысячи лет тому назад».
Почти два десятилетия Наум
Басовский живет в Израиле, и всё это время не иссякает его родник. Судите сами:
уже после «Полнозвучия» 4 книги стихов вышли в нашей стране: «Об осени духа и слова» (Иерусалим, Скопус, 2004), «Не смолк ни один мотив» (Иерусалим, Скопус, 2007), «Возвращается эхо» (Иерусалим, 2009), «Контрапункт.
Двадцать три поэмы» (Иерусалим, 2010). Добавьте к этому российско-израильское
издание «ИЗ ТАНАХА. Стихотворные
переложения» (Москва-Иерусалим, Даат/Знание, 2008), где, в частности, представлен полный свод
стихотворных переложений всех 150 псалмов, составляющих книгу «Теилим».
Наконец, в Москве, в престижном – можно сказать, элитарном – издательстве вышла
в свет книга произведений Наума Басовского, избранных за полвека его
поэтических трудов: «Анфилада» (Москва, Водолей, 2008).
И в послесловии к этой книге объемом
почти в 700 страниц руководитель издательства, один из самых известных знатоков
русской поэзии, сам поэт и переводчик, инициатор знаменитой серии «Серебряный
век» Евгений Витковский пишет:
«По
поколению Басовский ровесник тех, кого нужно бы назвать «семидесятниками». Но в
литературоведении и термина такого пока нет, в литературу Басовский вошел разве
что в девяностые, а если быть совсем честным, он, видимо, попадёт в число
старших поэтов XXI века. Так Случевского иной раз заносят в поэты ХХ века, ибо только
в этом веке его оценили.
Нет
в такой участи ни грусти, ни несправедливости.
Ибо
перед нами книга живого классика».
К
этой оценке трудно что-либо добавить.
Наум Басовский
***
Редко
вражда наотмашь – всё больше мелкие пакости;
редко
и дружба настежь – всё больше застольный шум.
Чем
дольше живу на свете, тем меньше нуждаюсь в пафосе:
простые
слова и фразы всё чаще идут на ум.
Слова
из первого ряда, речи каркас несущий;
рядом
с ними эпитет стал для меня нелеп.
Зрение,
слух, обоняние не волнуют ни хлеб насущный,
ни
вода ключевая, –
а просто вода и
хлеб.
Не
вековая дорога, что будущее пророчит,
и
не песок раскалённый, где жаром бьёт по глазам,
а
просто песок, дорога, солнце, – ещё короче –
лишь
назову: пустыня, – каждый заполнит сам.
Не
иссушающий ветер и не дождь освежающий –
просто
смена погоды дня подведёт итог;
и,
посмотрев назад, просто скажу: пожарище;
и,
вперёд посмотрев, просто скажу: дай Бог...
Январь 1993
***
Запах
конского пота и свежего сена в телеге,
и
Абрам-водовоз мускулист, проспиртован и потен,
и,
свисая с телеги, качаются длинные слеги,
и
по крошечной тени легко догадаться, что полдень.
Я
совсем ещё мал – мне не больше, чем пять с половиной;
я
не знаю о жизни, но верю в её обещанья,
и
качается небо, и, словно дитёнок совиный,
я
не видя смотрю в беспощадное солнце Тянь-Шаня.
...Как
недавно – вчера! – не кончаясь бежала дорога,
но
в попытке коснуться упрёшься в стеклянную стену.
Вот
и минула жизнь – или так её, в общем, немного,
что
не нужно усилий представить прощальную сцену:
по
настилу моста простучат частоногие кони,
и
душа опечалится стуком настойчивым этим,
и
Абрам обернётся – поводья в огромной ладони:
–
Потерпи, золотой, потерпи – уже скоро доедем!..
Июнь 1993
Памяти
Б.А. Слуцкого
Мне
рассказывали, что Борис Абрамыч
носил складной брезентовый
стульчик –
он
жил в Москве в доме без лифта
чуть ли не под
самою крышей.
Поднимется
на один этаж, разложит стульчик,
посидит,
пока не наскучит,
снова
сложит стульчик и не спеша подымается выше.
И
никому не жаловался, и ни у кого не просил
никаких
поблажек и привилегий,
а
чтобы изношенное сердце слегка привести в порядок,
бормотал
на ходу Незнакомку
или
Песнь о вещем Олеге
или,
если в плохом настроении,
что-то
из потайных тетрадок.
А
лежали эти тетрадки в ящике из-под тушёнки где-то
в
тёмном чулане,
а сверху стояла кухонная
посуда.
И
стихи жили в ящике, словно евреи в гетто:
рождались,
учились, взрослели, создавали семьи,
работали и
умирали, не выходя отсюда.
И
вот Борис Абрамыч идёт,
сколько хватает дыханья,
бормочет,
вспоминает
жизнь, удивляясь просто тому, что выжил,
разложит
строчку на отдельные слова,
словно на прочность
проверить хочет,
сложит
строчку чуть-чуть по-другому
и опять поднимается
выше.
Декабрь 1993
Бабушка
Сара
Я (прибегая из школы): – Бабушка,
бабушка, а бога
нет!..
Бабушка Сара: –
Никогда не говори
того, чего ты не
знаешь.
(Из детства)
Бабушка
Сара казалась мне очень старой
в
те дни, когда я отправился в первый класс, –
а
была, очевидно, не старше, чем я сейчас.
Бабушка
Сара была почти что слепая.
Когда
мы сидели, что-нибудь с ней хлебая,
я,
дурачок, развлекался: словно бы невзначай
пустым
стаканом ей подменял недопитый чай.
Но
бабушка Сара меня не ругала и, конечно, не била;
думаю,
бабушка Сара просто меня любила
и
мне одному рассказывала истории давних лет,
три
языка перемешивая, словно фарш для котлет.
Бабушку
Сару соседки считали мудрой:
в
реке бытия, так часто буйной и мутной,
она,
слепая, умела всё разглядеть до дна;
расспросит-расспросит,
скажет – и суть видна.
Бабушка
Сара дважды в году ездила в синагогу –
на
Пейсах и Йом Кипур;
а дома
молилась Богу
не
слишком ревностно, не впадая в высокий слог,
но,
похоже, друг друга они понимали без слов.
И
вот мне снится сон, не слишком весёлый –
я,
седой, почему-то опять прихожу из школы
вижу
бабушку Сару и смущенно так говорю:
–
Бабушка Сара, чего не знаю,
давно уж
не говорю...
Январь 1994
***
В.
Здесь
осень другая – не шум листопада, не лес помертвелый,
не
сонное солнце, не дождь, моросящий протяжно-уныло,
когда
лишь припомнишь о гроздьях душистых акации белой –
и
холод на шее, и зябнут ладони, и сердце застыло,
и
вся эта слякоть, и вся эта морось твердит непреклонно
о
том, что надеждам на новый расцвет предаваться не надо,
что
лес помертвелый весною оденется в новые кроны,
но
мы не деревья, и необратима пора листопада.
Здесь
осень другая: повсюду рождается новая зелень,
и
гром многотонный едва отгрохочет, как солнце пробьётся,
и
дождь водопадом всё льётся и льётся в сгоревшую землю,
и
допьяна пьёт эту воду земля и никак не напьётся,
и
за две недели заполнен Кинерет, и даже с опаской
служители
смотрят на створы плотин:
не
открыть ли немного? –
а
гуща пардеса обрызгана щедрой оранжевой краской,
и
в сгустках тумана на раннем рассвете пустая дорога...
Март 1995
***
...Стихотворение
начинается не с заголовка,
а с многоточия,
как
жизнь начинается не со дня рождения,
а
с пунктира младенческих воспоминаний:
вот
меня везёт лошадёнка тощая;
вот
я болен, и во время ночного бдения
прохладные
руки той, что зовётся няней.
Потом
должна быть строфа о школе и о чёрном времени,
где
жизнь и смерть назначалась
палачом,
заменившим Всевышнего;
строфа
об оттепели и юности, о первой любви и страсти...
Но
только так не получится стихотворение –
переход
на верхний этаж с нижнего
происходит
прыжком или взлётом, хотя бы отчасти.
А
потому опускаются строфы, посвящённые различению
белого
и чёрного, обживанью Ришон-ле-Циона,
политике,
добыванию денег и прочим неизбежным делам.
Просто
просыпаешься ночью, и тебя покидает мучение,
ибо
следующая строфа должна начинаться традиционно:
барух
ата адонай, элокейну, мелех а олам...
Февраль 1996
***
Пройти
от остановки по жаре
под
солнцем раскалённо-монотонным –
под
гнётом бестелесно-многотонным
трёхдневного
хамсина в сентябре.
Дойти.
Из холодильника извлечь
в
момент запотевающую банку.
Попить
пивка. Попасться на приманку:
на
час, чтобы прийти в себя, прилечь –
и
провалиться в сон или не сон –
в
разлом времён,
в исход почти летальный –
себя
увидеть в кухне коммунальной
и
знать, что дом до окон занесён,
что
длится бесконечная зима,
которая
ни в чём не виновата,
а
просто нет отсюда мне возврата,
и
нужно жить и не сойти с ума,
и
выйти с непокрытой головой
во
тьму и снег совсем не для забавы,
и,
сдерживая сжатыми зубами
из
подсознанья восходящий вой,
увидеть
стайку ледяных осин,
услышать
на углу трезвон трамвая, –
внезапно
всплыть и, глаз не открывая,
пробормотать:
как хорошо – хамсин!..
Май 1996
***
После
пыльного щебня крутых и прерывистых троп,
после
пищи случайной и жажды вблизи водоёма –
молодое
вино, сыр, маслины, лепёшки, укроп, –
что
ещё пожелаешь для позднего ужина дома?
Время
близится к ночи, и стол наш накрыт на двоих.
Время
тихой беседы и еле заметного хмеля.
И
уходят заботы из будней моих и твоих –
отлетели
они, отболели они, отшумели.
И
недаром у нас на столе молодое вино,
чудо
рук человеческих, равно и чудо природы.
Терпковато
оно, и чуть-чуть мутновато оно,
и
невнятно оно, как и мы в наши юные годы.
Но
когда поживёшь на земле и натерпишься всласть,
ощущаешь
под вечер особую прелесть в канонах:
забирают
над нами почти необъятную власть
жёлтый
сыр, и трава, и лепёшки с камней раскалённых.
Февраль 1998
***
Жена
зажигает субботние свечи,
и
мир заоконный становится мглистым,
и
снова спокойный даруется вечер
двум
горестным грешникам, двум атеистам.
Не
то чтоб мы вовсе не верили в Бога,
но
трудно, идя с перевала по склону,
решиться
уйти на иную дорогу
и
там подчиниться иному закону.
Заклятье
судьбы, что у нас за спиною, –
казалось,
что мы расквиталися с нею;
но
что-то припомнишь, и сердце заноет,
и
челюсти сами собой каменеют:
любили,
да не были сами любимы,
и
нервы – не струны, и кровь – не водица...
А
свечи уводят в такие глубины,
что
попросту глупо опять заводиться.
Май 1998
***
Ты
однажды возьмёшь и приедешь в страну,
где родился и жил так
долго,
не
потому, что взяла тоска,
а скорее из чувства
долга.
Ты
туда приедешь не насовсем –
на неделю, туристом праздным,
и
едва ли не в первый день ощутишь,
что решенье было
напрасным.
В
аэропорту ты сядешь в такси,
скажешь адрес в
автомобиле,
но
плечами пожмёт молодой шофёр:
видно, имя улицы переменили.
Ты
в конце концов доберёшься – деньги есть,
и час блужданий не страшен, –
и
не узнаешь знакомый дом,
ибо он перестроен и
перекрашен.
Ты
задержишь палец у кнопки звонка,
словно у прозрачной
преграды,
без
причины подумав о том, что тебе,
возможно, не будут рады;
но,
всё ж позвонив и войдя в свою
временную обитель,
ты
почувствуешь глубоко внутри
что-то родственное обиде,
потому что, даже закрыв глаза,
не сможешь ты не
увидеть,
что
такой долгожданный твой приезд –
лишь повод изрядно
выпить,
что
рассказы твои и рассказы их –
скопления белых пятен,
как
если бы общий с рожденья язык
внезапно стал непонятен.
Будут
похлопыванья по плечу,
рукопожатья, улыбки,
и
злого умысла, ясно, нет,
как нет и ничьей ошибки,
а
просто настолько разная жизнь,
что дом, именуемый
отчим,
и
всё, что было связано с ним,
уже не выглядит общим,
и
объясненья доверить нельзя
даже самым просторным
фразам,
потому
что повторно нельзя прожить
год за годом и час за
часом,
а
если не восстановить до минут
всё, что мучило дух и
тело,
не
то что другие тебя не поймут –
сам не вспомнишь, как
было дело.
Жизнь
твоя былая и та, что есть,
повстречаются на неделю
и
не смогут слиться в жизнь одну,
даже если б и захотели,
и
вот ты снова в аэропорту,
как велит билетная
фирма,
и
как-то пусто: закончен сеанс
в кинотеатре повторного
фильма...
Июль 1998
Караван
–
Поторопи верблюдов, проводник!
Смотри
– передний головой поник:
шестые
сутки не даём воды им.
Пешком
и в месяц не пройти пески;
падут
верблюды – от ночной тоски
увянут
наши жёны молодые.
Мне
отвечает мягко проводник:
–
Совсем неподалёку есть родник,
который
слух Господень услаждает.
Да,
господин, – верблюды могут пасть,
но
пусть пустыня разевает пасть:
кто
не рискует – тот не побеждает!
И
он ударил пяткой вожака,
и
тот раздул опавшие бока
и
побежал, шатаясь, будто спьяну.
И
шёл от жажды пьяный караван,
замедленно
взбираясь на бархан,
чтоб
опуститься к новому бархану.
Подъём
и спуск, и так десятки раз,
и
длинный день в конце концов угас,
и
сразу же рассвет зажёгся новый,
и
мы почти в беспамятстве ползли, –
и
тут, казалось, прямо из земли
возник
гортанный клёкот родниковый.
И,
по закону первым, проводник
к
воде одним движением приник –
и
отошёл: ему глотка хватило.
Верблюды
пили, пили седоки,
а
я на расстоянии руки
стоял,
и солнце мне в глаза светило.
Все
смаковали воду, как вино,
лишь
я не пил – мне было всё равно,
что
там потом со мною приключится.
Наверно,
я рехнулся по пути,
и,
если к цели суждено дойти,
мне
никогда к себе не возвратиться.
Я
был иным, пускаясь в этот путь;
восторженной
души мне не вернуть –
её
убили спуски и подъёмы.
Зачем
же я мечты свои копил?
Зачем
же я верблюдов торопил?
Чтоб
молча постоять у водоёма?!
Пройти
пустыню – и такой итог!
Я
наклонюсь и сделаю глоток,
чтоб
вымолвить единственное слово,
и
тихо скажет мудрый проводник:
–
Ты видел жизни настоящий лик –
на
этом свете не найти иного.
Его
рука, суха и горяча,
легко
коснётся моего плеча,
и
я ему скажу на грани слома:
–
На горизонте городок возник, –
поторопи
верблюдов, проводник,
чтоб
на закате оказаться дома.
Июнь 2000
***
Жил
я там, где ворон ворону
глаз
не выест из-под век,
где
ступил два шага в сторону –
и
считалось, что побег.
В
молодые годы ранние
выбивался,
лез из жил,
а
потом пришло сознание:
жизнь
не прожил, а изжил.
И
тогда сменил пугающе
все
основы бытия,
и
под солнцем обжигающим
вновь
возникла жизнь моя.
А
отпущен был из милости
и
с поклажей небольшой –
только
с тем, что поместилося
в
голове да за душой.
Справедливость,
правосудие –
непонятные
дела...
Лишь
дотронулся до сути я,
тут
и старость подошла.
Жалок
вид пустого невода –
протекли
мои года
между
русским словом нЕкуда
и
ивритским некудА.
Сентябрь 2000
***
Шломо Эвен-Шошану
Язык
– могучий образ правоты,
с
которой мыслят целые народы.
В
иврите нет ни неба, ни воды,
а
только небеса и только воды.
Нам
не дано осмыслить до конца,
когда
всего лишь погруженье длится,
что
нет в иврите слова для лица,
а
есть одно-единственное – лица.
Не
оттого ли каменный кумир
не
мог ужиться с племенем дотошным,
давно
понявшим, как изменчив мир
и
только с виду кажется несложным?
Язык
с печатью тайны на челе!
В
нём даже Бог, единый несомненно,
во
множественном пишется числе –
поскольку
Он везде одновременно.
Июнь 2002
***
Глаз
видит всё не так, как фотоаппарат:
пристрастный
объектив свой выбор производит,
а
где бесцельно наш проскальзывает взгляд,
нет
рамок, есть простор и что-то происходит.
Вот
снимок хорошо запечатлел деталь –
проём
окна, лицо, пригашенное шторой, –
а
взгляду виден дом, чердак, и неба даль,
и
улицы фрагмент, и роща, за которой...
Да
что там говорить! Снимай издалека,
чтоб
панораму взять, – а всё равно границы,
и
так же в никуда стремятся облака,
и
так же в никуда перелетают птицы.
И
только иногда, не чаще раза в год,
ты
видишь серый холм, убогую осину –
и
взгляд легко с листа уходит в небосвод, –
но
так построить кадр лишь мастеру под силу.
Август 2002
***
В.
Стоял
февраль. Всё только начиналось.
По-новому
дневалось, ночевалось,
мир
отличался резкой новизной.
Мелькали
дни на снежной карусели,
и
что-то неизвестное доселе
с
тобой происходило и со мной.
Занятия
твои кончались поздно.
Стоял
февраль, морозный и беззвёздный.
Я
ждал тебя у станции метро.
Мы
шли и спотыкались то и дело;
казалось
нам – мело во все пределы,
казалось
нам – по всей земле мело.
Всё
было белым – дом, фонарь, аптека…
Я
вспоминаю через четверть века:
стоял
февраль, немыслимый теперь.
Ещё
снеговерчение сплошное
нам
открывалось доброй стороною
и
не было болезней и потерь.
Ещё,
хотя забот вполне хватало,
их
в это время словно бы сдувало
снеговерченьем
на края земли.
Стоял
февраль, холодный и метельный;
и
в свете дня, и в тесноте постельной
мы
просто друг без друга не могли.
Земли
круженье, головы круженье,
друг
другу бессловесное служенье,
и
каждый миг наполнен до краёв
тем,
что сказалось, тем, что нашепталось…
Стоял
февраль. Всё только начиналось,
и
музыка была почти без слов.
…Гляжу
в окно: зелёная мимоза;
не
только ни метели, ни мороза,
но
раскалённый свод над головой.
А
память возвращается в начало,
когда
весь мир, казалось, заметало –
стоял
февраль. Он до сих пор живой.
8 апреля 2003
***
Проза
жизни обычно сурова и некрасива,
а
когда она с ложью – то просто невыносима,
и
в стране, где местами полгода стоят морозы,
уходил
я в стихи, спасаясь от этой прозы.
Я
играл словами, их запахом, вкусом, цветом;
сердобольные
люди назвали меня поэтом.
А
стихи звучали, они мелодии пели,
и
крупицы прозы у них на зубах скрипели.
Никуда
не деться – ни в башню слоновой кости,
ни
с морковкой в руке к озябшей любимой в гости, –
разве
только в страну, где полгода жарко и сухо
и
где скрип песка – просто привычка слуха.
В
той стране живу, без притворства живу и маски,
не
играю словами – ищу поточнее краски,
и
псалмы Давида, поэзия в чистом виде,
не
дают простора унынию и обиде.
Называться
поэтом в стране Давидовой – лестно,
но
на самом деле только Богу известно,
кто
чего стоит, и что за вершины взяты,
и
какие слова пусты, а какие святы.
Май 2004
***
Единственная
жизнь – другой не будет,
за
что готов ручаться головой,
но
не готов – и пусть меня осудят –
её
сложить на третьей мировой.
Когда
идёт обычной жизни драма,
хватает
в ней всего и без войны.
Пещерные
воззрения ислама
мне
вовсе не важны и не нужны.
С
меня довольно равенства и братства,
прямым
путём приведших в лагеря;
я
этого словесного богатства
уже
наелся, честно говоря.
Единственная
жизнь, когда бы щедро
ты
мне дала ещё с десяток лет,
хотел
бы этот срок прожить нетщетно,
призванье
исполняя, как завет.
Пусть
буду жить я в невысоком круге
от
денег и от славы вдалеке,
пусть
будут неизбежные недуги,
лишь
карандаш держался бы в руке.
А
если ты решишь промчаться мимо
в
какие-то отчаянные дни,
не
для меня, а для моей любимой,
единственная
жизнь, повремени!..
Февраль 2005
***
В.
Таинственный
процесс, когда идут стихи,
симфония
растёт, рождается пейзаж,
снимается
кино – а зримы пустяки:
палитра,
объектив, клавир да карандаш.
Таинственный
процесс обломков и утрат,
когда
ты, зная всё, не знаешь ничего,
когда
подсказке рад и сновиденью рад,
и
всё уже сошлось, и нет лишь одного –
какой-то
ерунды, какого-то штриха,
в
котором первый шаг, прозрение, исход…
Таинственный
процесс, где чья-то есть рука,
когда
не ты ведёшь – когда тебя ведёт.
И
выбор твой лишь в том, бирюльки ли творить,
таинственный
процесс поставив на поток,
или
себя дарить и дальний путь торить
и
отклика не ждать ни нынче, ни потом.
Декабрь 2005
***
Вот
человек по улице идёт,
ему
навстречу человек идёт,
и
оба мельком смотрят друг на друга,
и
оба – этот человек и тот –
один
в другом себя не узнаёт,
и
лишь на лицах как бы тень испуга.
Один
идёт из прошлого вперёд,
другой
– понятно, что назад идёт,
нарушив
тем устои мирозданья.
Но
кто постиг все тайны бытия?
Что,
если только вместе – он и я –
одной
судьбы рисуем очертанья?
Когда
я мал, он стар уже и сед,
прожив
запас моих грядущих лет,
и
движется по жизни мне навстречу.
Но,
оказавшись где-нибудь вдвоём,
друг
в друге мы себя не узнаём,
и
я его премудрости перечу.
Пока
я дохожу до средних лет,
он
молодеет и меняет цвет,
не
ёжась от воздействий атмосферных.
Мы
видим одинаковые сны
и
женщиной одной увлечены,
но
как признать, что сам себе соперник?
А
вот и я сугубо постарел.
Повсюду
поспевающий пострел
проносится,
меня не замечая.
И,
обернувшись, я гляжу вослед
и
понимаю, что на склоне лет
мне
не дождаться и стакана чая.
Ну
что сказать? Симметрия во всём.
Себя
в себе мы редко узнаём;
но
тот, кто шёл и вглядывался в лица,
сумеет
путь увидеть до конца,
и
прикоснуться к замыслу Творца –
и
замыслу помочь осуществиться.
Май 2006
Потоп
Седьмые
сутки, как разверзлись хляби,
ни
на минуту не стихает ливень.
В
окне сосна. В её мохнатой лапе
вдруг
возникает молний хвост павлиний.
Вода
уже у самого порога,
а
ведь порог – защитник очень слабый,
и
кажется, ещё совсем немного –
вода
возникнет вместе с хвойной лапой
в
окне том самом, где раскаты грома
колеблют
еле видные вершины
и
где дороги, приходящей к дому,
уже
неделю не касались шины.
Добро,
остались в погребе припасы
заботой
небольшого магазина –
крупа,
картошка, лук, немного мяса,
да
в плёнке хлеб, да ёмкость керосина…
И
если стены сдюжат под напором –
в
противном разе не найти и шанса, –
становится
финал не столь уж скорым:
ещё
с неделю можно продержаться.
Поэтому,
пожалуйста, не мешкай,
бери
бумагу – и за стол скоблёный,
и,
приступая, посмотри с насмешкой
на
жалкую мольбу сосны зелёной
и
на стихии тяжкие замахи;
найди
слова из самых сокровенных
и
постарайся передать бумаге
то,
что хранишь в артериях и венах.
Строка
пусть покрывает за строкою
у
древней лампы жёлтые страницы:
впервые
одиночество такое
и
больше никогда не повторится.
Август 2007
Фрагменты
истории
Три
сонета
1.
Вандалы
движутся на Рим,
как
магма, месивом горячим.
От
пыли воздух непрозрачен,
в
тылу развалины и дым.
И
тот поток неодолим;
пока
имперская столица
блаженствует
и веселится,
вандалы
движутся на Рим.
Придёт
замена разговорам:
над
пустошью закружит ворон,
крылами
слабо шевеля;
дороги
превратятся в тропы;
цивилизация
Европы
начнётся
вновь почти с нуля.
2.
И
порт шумлив, и море сине,
и
в гости едет целый свет –
Александрия
есть и ныне,
а
вот библиотеки нет.
Есть
новая: стекло и мрамор,
компьютеры
и Интернет.
Но
знатоки твердят упрямо,
что
той библиотеки – нет.
Её
спалившие солдаты,
конечно
же, не виноваты –
ведь
на войне как на войне.
Увы,
история не учит;
что
толку, помня эту участь,
о
чьей-то вопрошать вине?
3.
К
хозяину вернулся беглый раб,
вернулся
без погонь и принужденья –
не
потому, что болен или слаб,
не
потому, что кончилось терпенье,
не
потому, что странствовать устал
и
погасил надежды тонкий лучик,
не
потому, что стал годами стар,
а
потому, что раньше было лучше.
И
снова лад! Хозяин за побег
не
покарает ни тюрьмой, ни плетью,
и
всё как прежде: душ, еда, ночлег –
гуманно
двадцать первое столетье!
И,
пережив превратности судьбы,
вернутся
все бежавшие рабы.
Октябрь-ноябрь
2007
Постскриптум
...И
вот он вышел в свет, довольно толстый том
с
фамилией моей,
и было в томе том
всё
лучшее, что я надумал за полвека.
И
хоть компьютер мой хранил ещё тома,
но
говорила мне история письма:
чтоб
имя сохранить – достаточная веха.
Чтоб
имя сохранить – понятно, не навек, –
хотя
б на некий срок в тиши библиотек,
на
полках у людей, на сайтах Интернета…
А
всё же, что потом? Не имя почитать,
а
будет ли кому ту книгу почитать,
да
вообще читать – кто обещает это?
Тогда зачем оно, продленье сладких мук,
когда не можешь спать, пока не пойман звук,
пока ты не нашёл единственное слово?
Хоть самому себе безбоязно скажи –
зачем они нужны, пустые миражи,
с которых каждый день ты начинаешь снова?
Но
можно и спросить: зачем гудит прибой,
зачем
весенний гром грохочет над тобой
и
помнят небеса о жаворонке звонком?
Зачем
шумит листва, когда вокруг ни зги,
зачем
в тиши шуршат полночные шаги
и
песенка зачем поётся над ребёнком?
А
просто жизнь идёт, не спрашивая нас,
и
нужно просто жить сегодня и сейчас,
где
каждый новый день как чистая страница,
и
заполнять её не завтра, не потом –
сегодня
и сейчас,
и не жалеть о том,
чему
не суждено надолго сохраниться.
Май 2008
Альфред
Шнитке. Зимняя дорога
Вот
сюжет: ямщик в тулупе и, обыденно знаком,
экипаж
– кибитка тесная с одиноким седоком.
По
дороге зимней, скучной тройка борзая бежит;
вдоль
дороги тьма бездонная, на дороге лёд лежит.
Тройка
движется не борзо, хоть для бега рождена, –
от
обочины к обочине всё мотается она.
Скользко,
ветрено и зябко, хоть какой бы огонёк! –
вдоль
дороги тройка движется, а выходит поперёк.
Сбился
с ритма колокольчик под невидимой дугой,
звук
несётся не серебряный, не заливистый – другой:
завыванию
метели подголоском служит он,
этот
хриплый и прерывистый, этот судорожный звон.
Ах,
куда ты мчишься, тройка, если цель и не видна?
Только
путь, по обе стороны – леса чёрная стена,
стук
копыт и скрип полозьев, резонанс сосновых крон,
полной
тьмы разноголосица, поступь страха с двух сторон.
Что
там справа или слева, кто там, к чёрту, разберёт?
Лишь
кибитка стонет, бедная, отмечая поворот –
то
ли вывихи креплений, то ли боли седока,
то
ли ветер неприкаянный крик принёс издалека...
Тройка
мчится, тройка скачет, сердце рвётся из груди,
никому
сейчас неведомо, что у тройки впереди.
Слева
– крутизна опасная, справа – в проруби вода,
экипаж
вот-вот развалится, и дорога – в никуда!..
Май 2008
***
В.
Редеет
облаков летучая гряда…
Она
на небесах, а я уже на спуске.
Она
на небесах осталась навсегда
как
высший образец для пишущих по-русски.
Всего
одна строка – а скопом чудеса:
прозрачные
слова, но тропы необычны;
все
гласные на ней поют на голоса;
согласные
на ней зеркально симметричны.
Всего
одна строка – а смолкнуть не даёт
мелодиям
в душе, нередко полусонным.
Симметрия
звучит, гармония поёт,
летучая
гряда сигналит камертоном.
Гармония
поёт, симметрия звучит,
и
можно хоть на срок не думать про печали.
Хлеб
не настолько сух, вода не так горчит
и
спуск не так тяжёл, как думалось вначале.
Сентябрь 2008
Псалом
Господь
милосердный, когда мы родимся на свет,
нам
срок пребыванья даётся совсем не любой –
как
сказано в Книге, всех дней наших – семьдесят лет,
и
вот я дошёл до предела, что задан Тобой.
Те
годы промчались, увы, как единственный миг,
лишь
память жива, в перекличке стихами звеня,
и
вот я стою пред Тобою – не мал, не велик,
а
ровно такой я, каким Ты задумал меня.
Болезни и беды меня обойти не могли,
заботы людские про хлеб, и одежду, и быт...
Но где бы я ни был, на всех перекрёстках Земли
я знал – не случится, что буду Тобою забыт.
Господь
милосердный, спасибо за знаки Твои,
за
семьдесят лет, где Твоих дарований не счесть,
за
чудо стихов, за поэзию женской любви,
за
то, что я был, и за то, что пока ещё есть.
Январь 2007
Всего понравилось:0
Всего посещений: 4629
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer4/Batkin1.php - to PDF file
Комментарии:
София
Шверин, Германия - at 2011-05-01 11:21:57 EDT
Спасибо огромное автору статьи, которая написана так ярко и вдохновенно, таким красивым поэтическим языком. Когда читаешь, кажется, в этом мире существует только полная гармония и красота, красота всего,нас окружающего, и необыкновенная звучность и значимость русского слова.
Особая бдагодарность Науму Басовскому. Его поэзия-источник вдохновения для тех, кто любит СТИХИ-искренние, наполненные глубоким содержанием.
Б.Тененбаум
- at 2011-04-09 16:10:06 EDT
Какой прекрасный поэт - и как замечательно это его прочтение,сделанное автором статьи ...
Юлий Герцман
- at 2011-04-09 13:29:45 EDT
С удовольствием соглашусь с Виктором Каганом: и поэт изумительный, и статья превосходная.
Виктор Каган
- at 2011-04-09 09:57:44 EDT
Наум Басовский - поэт великолепный. При этом не шумный, безо всякой тусовочной суеты и острых локтей для расчистки себе места под литературным солнцем, но сосредоточенный на самой сути того, что делает возможным и необходимым, по выражению К.Мамардашвили, собирание себя. И статья Ваша подстать поэзии Басовского. Статья человека не просто любящего поэзию вообще и поэзию Наума Басовского, в частности, но и понимающего поэзию и тонко её чувствующего. Спасибо Вам.