Boroda1

– Марта, Хайнц! Наконец-то! Мы уж и не знали, что думать. Хайнц всегда такой пунктуальный, хоть часы по нему проверяй. А тут – ждём, ждём, гадаем, что могло случиться...

– Ах, Хильде, ты себе не представляешь! Только мы выехали, поезд ещё и скорость набрать не успел, вдруг: стоп! В чём дело, что случилось – никто ничего не объясняет. Стоим и стоим. Так вот час с лишним простояли, потом поезд тронулся, но поехал куда-то в другую сторону – мы уж совсем перепугались. По-прежнему никто ничего не объясняет. И только потом, когда, наконец, приехали, выяснилось: за час до того, как мы выехали, разбомбили тот участок пути, по которому мы должны были ехать...

– А, теперь я понимаю. Мы уж думали, что летят наш город бомбить, а они, оказывается...

– Ну да, да, бомбили железнодорожный узел, наш поезд пришлось пустить в обход – и пожалуйста: опоздали к Вам на кофе. А всё эти проклятые бомбёжки! И я думаю, что если бы за каждую такую бомбёжку вешать по...

– Ну, Хильде, берегись: Марта села на своего конька. Видно, в дороге недостаточно наговорилась.

–...Господи, Хильде, как вам удаётся доставать такой дивный кофе? Аромат по всему дому...

– Ах, Хайнц! «Удаётся» – какое слово! Если подумать, чем стали для нас самые обычные вещи…

…Твои домашние туфли, Марта? Там, где они были всегда… да нет же, направо, на нижней полке… Что значит ты долго у нас не была… Ну, пойдёмте уже. А то Петер будет мне потом выговаривать, что это я вас так долго в передней держала.

– Привет, Хайнц! Здравствуй, Марта! Ну, наконец-то!

– Привет, Петер, и извини пожалуйста за опоздание. Марта уже рассказала твоей жене, что случилось: бомбили железнодорожный узел неподалёку от нас, поезд пустили в обход, и...

…Слушай, Хайнц, сколько же мы с тобой не виделись? Полгода? Да нет, больше, больше. Да и Марта – когда ты была у нас в последний раз... м-м... ну, тоже что-то около этого...

– ...О-о-о! Хильде! У вас новая мебель! Мой бог, какое чудо этот буфет! Нет, Хайнц, ты посмотри, ты только посмотри! Красное дерево! А какая работа, мой бог, какая работа! А этот комод с инкрустациями – нет, это просто произведение искусства... погоди, Хайнц, дай мне вдоволь насмотреться. А... – нет, ты погляди... эти часы на комоде! Да это же музейные вещи!

Хильде, ради бога: где? Где вам удалось такое купить?

– М-м-м... но... Ах, боже мой, какие потрясающе красивые бокалы! Хайнц, ты видишь?

– Да, вижу, вижу, но, честно говоря, я в этом ничего не понимаю. Бокалы как бокалы, ну, может быть, не совсем обычной формы, но...

– Это баккара, милая Марта! Французская работа, XIX век…

– Да, да, настоящие баккара, не какая-нибудь подделка! Так, во всяком случае, нам сказали специалисты, а им уж можно верить.

– Но это... это невероятно! Откуда? Такое купить...

– Ах, милая Марта, ну, где же можно такое купить, а уж тем более сейчас? Это – всё то, что ты сейчас видела, это – ну, как бы это сказать… подарок, или, точнее...

– Ну, то есть, строго говоря, это не совсем подарок...

– Ладно, Хильде, строго или не строго – от кого? Мой бог – подарок!..

– Да говори же ты, наконец, что ты меня мучаешь!..

– Ну, в общем, эти вещи – они от... мадам... Розенталь.

– Ах, вот оно что! От Розенталь... От жены доктора Розенталя. Этого... еврейского... лекаря. Но их же, как я слышала...

– Да, Марта. Да... Но... за неделю до того, как их... как они... уехали, я встретила мадам Розенталь на улице, и... спросила её...

– Хильде! Ты – заговорила – на улице! – на глазах у всех!! – с еврейкой?!! Ты? С женой этого еврейского... доктора, который выстроил себе в центре города – в самом центре! – двухэтажный дом! На наши деньги, на высосанную из нас кровь? И ты... нет, у меня просто нет слов!

– Ну, зачем же так, Марта? Не будем забывать, что именно доктор Розенталь установил у твоего сына начинающийся менингит. И если бы не он, вряд ли твой Рихард остался бы жив – ну, или был бы...

– Хильде, не слушай её! Она сегодня с самого утра как заведенная.

– Хайнц, не затыкай мне рот! И, если хочешь знать, Хильде, Рихард до сих пор стыдится этого. И он прав! Прав! Прав! И будь я на месте тех, наверху, я бы...

– Ну, вот, опять начинается! Разговоров по дороге тебе, похоже, не хватило!

– Ладно. Я всё же хочу узнать от Хильде, что же было дальше.

– Ну, вот, и я… спросила, как их дела – ну, что ты так смотришь на меня, Марта, это же… это же, в конце концов, просто вежливость… Да, я знала, ну… то есть, я понимала, что им рано или поздно придётся… покинуть наш город, но…

…И когда фрау Розенталь сказала мне, что их... пересе… что им... ну, в общем, что они через неделю должны... уехать, я сразу предложила ей купить что-то из её мебели и... из других вещей – ты помнишь, Марта, у неё ещё была изумительная норковая шуба, и когда мадам Розенталь появлялась в этой шубе... я… глаз оторвать не могла. Мадам Розенталь, между нами говоря, была и без того красивой – ну, Марта, положа руку на сердце, разве это не так? – но в этой шубе она была просто... великолепна. Ну, вот, и я предложила ей за несколько вещей из... из того, что у них... осталось...

– Уму непостижимо! Мы несём на себе всю тяжесть этой войны, этой развязанной евреями войны, и в это же самое время этот... еврейский... лекарь со своей женой живут среди дорогой мебели, пьют из дорогих бокалов вино, а мы...

– Хайнц, ты перестанешь, наконец, затыкать мне рот?

– Ну, вот, я предложила фрау Розенталь за… ну, вот за этот комод, буфет и часы, и... у них ещё было замечательное столовое серебро... фамильное...

– Нет уж, Хайнц! ...А, кстати, Хильде, откуда ты узнала, что у них... что у них есть – ну, вот этот буфет, и... столовое серебро, и…

– Ну, вот, и я... я предложила мадам Розенталь за... за эти вещи... ну, и за... их столовое серебро... то есть, я ей сказала, что готова предложить за это... четыреста марок... и... – если правду сказать, я была готова поднять эту цену даже до... пятисот – да, Петер, да! и не смотри на меня так, пожалуйста! – до пятисот – если бы фрау Розенталь стала торговаться!

– Четыреста марок?! Хильде, не обижайся, ты вообще представляешь себе цену этих вещей?

– Милый Хайнц, я не дура. Конечно, представляю. Но... но это ведь были... особые обстоятельства. И там, куда их пере... куда они... уезжали – им ведь предстояло... работать. И...

– Погоди, Марта... Ну, и вряд ли такие вещи, как – ну... вот эти часы или... бокалы – вряд ли это могло им там… понадобиться. Деньги – деньги другое дело...

…Ну, вот, я предложила фрау Розенталь... я предложила ей деньги, но она посмотрела на меня... каким-то странным взглядом... очень странный был у неё взгляд... и сказала, что после гибели их сына ей... им... всё стало безразлично, а...

– Гибели? Вот как? Погибают наши солдаты – на фронте! А не евреи – дома! И где же этот еврей...

– Ну, Марта, я же тебе рассказывала, после этих… беспорядков... ну, тогда... в… в ноябре тридцать восьмого[1]…

– Беспорядков?! Вот как ты их называешь! Впрочем, ты права: не витрины надо было разбивать, а еврейские головы!

–...тогда сын Розенталей… ну, его тогда… задержали, и когда… когда он… вышел, он сделался… не совсем нормальным, и… В общем, он попал в тридцать девятом в эту клинику, в... Графенек[2], и потом… им пришло... извещение...

– Ну, вот, и фрау Розенталь... она посмотрела на меня таким... взглядом и сказала, что ей... что после… смерти их сына ей всё стало безразлично, а уж теперь – тем более, и что эти вещи, которые я собиралась у неё купить... что я могу взять себе, всё равно их отберут. Я сперва ушам своим не поверила и переспросила «Как, всё это?», и услышав ответ, я была... я была просто вне себя от счастья и, ей-богу, если бы это было можно, я была бы готова обнять и расцеловать мадам Розенталь, так я была впечатлена...

– О, да! Впечатлительности у тебя хватило бы на троих – недаром мать говорила: наша Хильде – сама сентиментальность! Обнять и расцеловать еврейку! С ума можно от тебя сойти!

– Ну, я тогда сказала фрау Розенталь, что возьму эти вещи на… хранение, и когда они с мужем… когда они вернутся, я…

– Вернутся?!! Хильде, ты… сошла с ума? Увидеть этих… этих… вновь среди нас?!

– Марта, да послушай же! Конечно, вернуться им будет… трудно, ну, да, да, я всё понимаю, я не дура, но… если они даже не вернутся…

– Но, Марта, разве фрау Розенталь не будет приятно, что её вещи не в каких-то… чужих, руках, а… – мы всё же раньше – ну, пока это было можно – встречались… на концертах, в театре – доктор Розенталь был ведь одним из учредителей нашего театрального общества… и… Марта, положа руку на сердце…

– Ну, я всё-таки попыталась дать ей денег... сто пятьдесят марок… это всё же сумма… деньги ведь могут им пригодиться на их... новом месте… но фрау Розенталь посмотрела на меня каким-то особенным взглядом – мне на момент даже показалось, что она скривила губы – и сказала, что это, конечно, очень мило с моей стороны, но что эти... деньги... что я могу оставить их себе.

...Нет, всё-таки, что ни говори, а какое-то благородство в этом жесте было. И мне стало даже на момент жаль, что такие милые люди... что их... ну, что они... покидают наш город. Но потом я сказала себе, что может быть, там, куда их пересе... куда они... едут – что им там будет… не так плохо.

– Ну, что ж, эти вещи вернулись, так сказать, на их законное место.

– Что? Ну, дом, в котором вы с Петером живёте – он ведь принадлежал раньше отцу… этой самой… МАДАМ… Розенталь.

– Но… Марта, мы этот дом в тридцать восьмом… купили. Кстати, почти день в день с тем, когда к Хайнцу перешла фабрика Эпштейна… Всё было законно. Отец фрау Розенталь… он согласился с нашими условиями[3]… И я тебя не понимаю…

– Ещё бы ему было возражать: в конце ноября этого плутократа выпускают – и пожалуйста, месяц ещё не прошёл – он уезжает в Палестину! Сбежал! Даже дочку с зятем с собой не прихватил!

– Но, Марта, доктор Розенталь… он не хотел уезжать. Ему… ему ведь полагались льготы – он имел железный крест первой степени…

– Который он наверняка получил обманом – и в тылу!

– Хайнц, ты постоянно затыкаешь мне рот! Это, в конце концов, просто неприлично!

– ...Ну, Вот и вся история с этим буфетом, и с часами, и с...

...Ой, боже мой, ну и хозяйка же я! Совершенно забыла про кофе! Ради бога, извините! Марта, тебе, как обычно, кофе без молока? А тебе, Хайнц? Если твои привычки не изменились, молоко, чуть приправленное кофе... нет? На этот раз... да, кофе действительно замечательный. Повезло... Ну, Марта, как и где – это наш маленький секрет...

…Спасибо, Хайнц, спасибо за комплимент, печенье мне в этом году действительно удалось... спасибо, спасибо... ...Ну-ну, не говори: Марта – замечательная мастерица печь, такой рождественкий Штоллен, как у неё, мне пока ни разу не удалось спечь...

...Ладно, ладно, в гостях всё всегда вкуснее...

...– Послушай, Петер, а как ваш Гюнтер, как его дела? Ты знаешь, я всегда был к нему неравнодушен, про Марту и говорить не приходится. А уж моя племянница как увиела его тогда в его новой униформе – ему, кстати, поразительно идёт чёрное – так с тех пор только о нём и говорит. И...

– Как Гюнтер? Ну, об этом он вам сам расскажет.

– Ну, у моей жены была её любимая тема: фрау Розенталь и её благородный поступок. Не хотел ей мешать.

– Погоди, Петер. Так что Гюнтер сейчас у вас! Вот это новость! И когда он приехал?

– Ну, конечно. До того, как началась эта война, мы Рождество всегда праздновали вместе, но последние два года – увы! – он не был на праздники с нами: с отпуском не получалось.

– А сейчас его так просто отпустили? Сейчас ведь с отпусками...

– Ну, что значит «просто»? Конечно, непросто. Конечно, он нужен там, тем более что он уже командует группой его имени! Айнзатцкоммандо Гюнтер![4]

– Гауптштурмфюрер! Мой бог, вот это карьера! За три года!

– Ну, почему же за три? До этого он ведь два года служил в Польше. И останься он там, он был бы уже наверняка в аппарате Франка[5]. Тем более что Гюнтер имел от него личную письменную благодарность за проделанную работу.

–В Белоруссии. Сейчас, насколько я знаю, их группа стационируется в этом, как его… в... Гродно. Впрочем, он бывает по службе в разных местах.

– Гауптштурмфюрер! ...Да-а-а... А ведь начинал, кажется, совсем недавно, и был таким милым, благовоспитанным, домашним молодым человеком.

– Ну, Марта, что до воспитанности – она осталась, а...

– …Петер, звонят в дверь. Это наверняка Гюнтер. Я пойду открою.

– Нет, нет, оставайся с гостями. Я открою сам.

…– Послушай, почему ты так опоздал? Марта с Хайнцем уже здесь, они, правда, тоже опоздали, но их можно извинить – пути разбомбило, а ты…

– Извини, отец, было несколько встреч, не всегда можешь оборвать разговор, и вот…

…– Тётя Марта! Герр Штрайх! Рад вас видеть! ...Мать, извини – было несколько встреч, раньше освободиться не мог…

…– Гюнтер, боже мой, ты ли это? Как возмужал, мой бог, как возмужал! С ума сойти –… нет, тебя просто не узнать!

– Мужчину из мальчика делает война, Марта. Ну, и, конечно, женитьба, ответственность за свой маленький райх.

– Ну, Петер, за этим дело не станет! Любая семья сочла бы за честь… почему ты так улыбаешься, Хайнц? Ты, конечно, подумал о твоей Лизхен.

– Ладно, давайте пить кофе. Тебе с молоком, Гюнтер?

…Послушай, мать, я сейчас по дороге домой встретил нашего нового пастора. Вы мне даже не сказали, что у нас новый пастор.

– Просто не успели. Ты же только вчера приехал – были другие темы, более…

– Хорошо, а где же наш прежний? Он, был, правда, уже немолод, но, вроде бы, и не так стар, чтобы выходить на пенсию, тем более сейчас. Или…

– Понимаешь, Гюнтер, как бы тебе это сказать… В общем, он был в последнее время какой-то… ну… не… не совсем сдержанный в… разговорах, и не только в частных разговорах, но даже в проповедях… да, даже в них. Эта война… не у всех хватает… выдержки…

– …И он… он говорил, что мы… что… как будто… что где-то умерщвляют ну… эти… неполноценные су… ну, то есть… безнадёжно больных, и даже… даже наших раненых солдат… И ещё… ещё он говорил, что… что это… что это – ложь, что евреев переселяют на Восток, и что в действительности их… свозят в… в эти… лагеря и там убивают – всех: и стариков, и женщин, и детей... Да, даже и детей. И что эта война… что эта война… давно проиграна, и нас всех… ждёт ужасный конец… что… нас настигнет… божья кара за эти преступ…

– Вот оно, значит, как! Этот старый дурак, эта... старая ветошь докатилась до измены!

– Я это заподозрил уже тогда, когда был в коротком отпуску после польского похода. Эта тварь…

– Гюнтер! Он… ты… он принимал у тебя твоё первое причастие! Конечно, он… оступился… он… эта война…

– Ну, мы не знаем… точно, но… его… так говорят, что его… приговорили…

– И правильно, тысячу раз правильно, Хильде! Тысячу раз правильно! Судьба предателя всегда одна: конец – на виселице! А ещё лучше – на гильотине! И зря…

– Марта! Ты всегда была такой… сердобольной… Что это на тебя нашло?

– …И зря мы миндальничаем с евреями и их приспешниками. Переселяем на восток! Да они и там устроятся. И будут ещё жить лучше нас! Нет, будь я на месте тех, наверху, я бы… я бы не отправляла их на восток – нет! А…

– Так что бы ты сделала, тётя Марта? Мне интересно.

– Минутку, мать! Так всё же – что бы ты сделала, тётя Марта?

– Я бы… я бы собрала этих… еврейских плутократов с их женами и с их детьми в одном мес… в одном лагере, и за каждую бомбёжку наших городов, даже за простую попытку нас бомбить, вешала бы по десять… нет, по двадцать пять евреев! За каждую бомбёжку! И тогда эта война против нас, которую они развязали и от которой они… только богатеют – тогда бы эта война быстро кончилась. И с последним повешенным евреем весь мир лёг бы у наших ног!

– Да, мой милый Хайнц, и у моих! С последним повешенным евреем! И если правда то, что говорил про ев… про этих… паразитов наш прежний пастор – если это правда, а такие разговоры я уже слышала, то я… мы все должны это только приветствовать. И весь мир это должен приветствовать! В конце концов все должны понять, что мы … что мы стараемся не для себя! И Америка, которая объявила нам войну, потому что её правителей купили евреи – Америка тоже поймёт, что мы были правы. Да! Правы! Именно! Я даже хотела об этом письмо фюреру написать, но мой милый Хайнц…

– Сколько трупов вместе ты в своей жизни видела? Пять? Десять? Двадцать?

– Я – трупов? Мой бог, Гюнтер, я… я тебя не понимаю. Я… – откуда я могла видеть трупы? Я всю жизнь была…

– Да, да, я понимаю. Но – ты только что говорила о том, что за каждую бомбёжку… вешала бы…

– Я не о том. Я просто спросил, сколько трупов ты лично в своей жизни видела и скольких ты лично отправила, так сказать, в небытие?

– Гюнтер, я тебя не понимаю. Трупы… Какое отношение я имею к трупам – я что, работаю в больнице? Или я – солдат на войне? Ты… говоришь странные вещи, и таким странным тоном… я как-то не привыкла…

– Да нет, тётя Марта, я же не сказал ничего такого, я просто спросил…

– Гюнтер, прекрати немедленно! Ты, кажется, забыл, какие сейчас дни! И вообще – с этой темой на сегодня покончено!

– Извини, отец! На войне привыкаешь к тому, чтобы слово не расходилось с делом. И ещё к тому, чтобы отвечать за сказанное.

– Ладно, отец. Извини, тётя Марта. Я совсем не хотел тебя обидеть. Позволь мне всё же дать тебе совет:

– Минутку, мать! …А именно: ты только что сказала, тётя Марта, что слышала разговоры о… ну, похожие на то, о чём болтал наш прежний пастор. Так вот: никогда не повторяй этих слухов. Учти: это называется поддержка вражеской пропаганды. И за это голова скатывается с плеч…

– …гораздо быстрее, чем человек может это себе представить. Это – всё. Извини, отец. Я просто обязан был предупредить.

– Ладно, кончили с этими темами. Хайнц, как дела с твоей фабрикой? Как я слышал, дело процветает.

– Ну, Петер, кое-какие заказы есть, но «процветает»… нет, это уж более чем сильно сказано. Хорошие контракты достаются тем, кто покрупнее.

– Но, в общем, не жалуюсь, жить можно. Но напрягаться приходится будь здоров, дома, можно сказать, почти не бываю. Вот моя милая Марта, чтобы не соскучиться, завела на нашем деревенском участке птицеферму. Впрочем, это вы уже знаете…

– Ах, Хайнц, о чём ты говоришь! Птицеферма! Маленькое хозяйство, основной доход – поставляем куриные яйца для близлежащего госпиталя…

–…ну, и гусей к рождеству. Вот, пожалуй, и всё. Но работы немало, я и не знаю, как бы я управлялась, не будь у меня моих полек.

– Уже полгода, как они у нас. Трое. Нет, нет, даром они нам не достались, цену заломили за них сперва несоразмерную, так что пришлось похлопотать. Но я не жалею. Они, в общем, расторопны, аккуратны, что поручишь – выполняют. Вначале, правда, пришлось с ними повозиться, мы уж думали отправить их обратно в лагерь, но потом я занялась ими всерьёз… знаешь, Петер, ничто так не приучает к послушанию и дисциплине как голод… И сейчас я ими довольна.

–Ну, по-немецки они говорят не хуже наших деревенских, а может быть, и лучше… они же из под Данцига!

…Мой бог, уже без четверти семь! Хайнц, ты слышишь – без четверти семь! А мы обещались быть к половине восьмого у твоей тёти – ты, надеюсь, не забыл? ...Опоздать к ней? Ну, уж нет, мой дорогой! Мы договаривались об этом визите почти за полгода…

Хильде, Петер, нам надо идти. Спасибо за кофе и беседу. Милый Гюнтер, и тебе спасибо! Рады были тебя видеть…

…Ах, Петер, не говори! Я давно уже не чувствовала себя так свободно, давно мне не было так легко. Это… это… как…

– Да нет, Петер, наверное, Гюнтер прав… что-то вроде этого. Хайнцу легко, он всё время в общении, а я постоянно дома одна – не с работницами же мне разговаривать!

…А сейчас – сейчас мы просто должны бежать.

– …Хайнц, пошли, твоя тётя ждать нас не будет… одевайся быстрей, что ты копаешься? …Шарф? Да вот же твой шарф! Да!

Хильде, Петер, ещё раз спасибо. И Хильде… ты... проследи за Гюнтером. Он, мне кажется, немного… взволнован.

– Что значит твоё «м-да-а», Петер? Я знаю, ты недолюбливаешь Марту.

– Ну, её как-то всегда немножко… много. А в этот раз уж было совсем через край...

– Ты был сегодня… несдержан. Я понимаю: ты устал. И всё же…

– Извини, мать, если можно, отложим этот разговор. Я пойду к себе, мне нужно ещё кое-что сделать…

– Сегодня… пожалуй, нет. Я немного устал, и…

– Хорошо, Гюнтер, в самом деле: ты только вчера приехал…

– Послушай, Хильде, как будет с завтрашним днём?

– Я не совсем поняла: что значит «как»? Вечером мы всей семьёй в церкви… – как всегда, потом…

– Ну, как же, мы ведь с тобой об этом говорили, когда узнали, что Гюнтер приедет на рождество.

– Ах, вот ты о чём! Да, я с ним поговорю. Хотя…

– Но… у них там, где он... служит… там, наверное, тоже есть пастор. И я думаю, что Гюнтер…

– Наверное! Я думаю! Хорошенькие слова! К таким вещам, как исповедь, относиться так несерьёзно – я тебя не узнаю, Хильде! Будь Гюнтер кто угодно – хоть обергруппенфюрер: он не должен забывать, что он прежде всего – католик!

– Несерьёзно?! Я – отношусь – к этому – несерьёзно?! Я?!

– Ладно, Хильде, не будем сейчас спорить. Но с Гюнтером надо поговорить. И будет хорошо, если это сделаешь ты, и сделаешь сегодня.

– Спасибо за совет. Я и без твоих советов собиралась это сделать. И не тебе, мой милый, учить меня, каким должен быть мой сын. В нашем роду, например, католиками были все, из поколения в поколение, чего о твоей семье не скажешь!

– В общем, я иду к Гюнтеру. Поужинаем потом. Может быть, уговорю его поужинать с нами.

– Да, мать, заходи. Я, правда, хотел бы уже лечь... нет, нет, заходи.

– Я ненадолго. Я... мы с отцом как раз говорили о завтрашнем дне... когда мы, наконец, всей семьей пойдём... к рождественской проповеди и молитве... мы так ждали этого дня, и...

– Мать, это ясно, я тоже рад быть с вами в эти дни, но... ты ведь не за тем пришла, чтобы сказать мне то, что и так ясно, и... мать, я...

– У тебя такой странный тон. Ты... никогда раньше так со мной не разговаривал...

– Мать, я устал. С утра было несколько встреч, в двух случаях я должен был сообщить родителям о гибели их сына, что, как ты понимаешь, не очень приятно. Потом эта неостановимая пустая болтовня тёти Марты, в которой неизвестно чего больше – злобы, глупости или немощи. Знаешь, что она мне напоминает?

– Бочку с нечистотами, из которой при каждом движении...

– Ах, да. Правда, сводная. Ладно. Ты хотела спросить меня – о чём?

...Как... как ты можешь... как ты можешь так улыбаться, Гюнтер... не смей, слышишь, прекрати немедленно! Немедленно! Ты можешь командовать там, у себя, на фронте, а здесь – здесь ты будешь... здесь ты будешь подчиняться благопристойности. Да, именно: благопристойности!

– Да, мать, хорошо, тем более что это недолго продлится. Извини, если тебе есть что сказать – говори, я хочу спать.

– Гюнтер, ты был лучшим учеником нашей католической гимназии – лучшим из лучших! Тебе прочили карьеру пастора!

– Ну, теперь я пасу несколько иных овечек. И поверь мне, мать, о жизни и смерти я узнал за эти два года много больше, чем на всех наших уроках, вместе взятых.

– Я понимаю тебя. Война – тяжёлое испытание, тяжёлый... долг... но... если верить, если... если каждый вечер молиться, то... – раньше ты это делал каждый вечер, даже когда был болен, а сейчас... мне кажется, что ты...

–…И когда видишь перед собой десятки людей, которые через несколько минут, после того, как догола разденутся...

– Гюнтер! Я, в конце концов, твоя мать, я женщина!

– …и через минуту после того, как эти люди, уже голые, сложат свою одежду, станут трупами…

– ...а некоторым, находящимся, так сказать, на полпути, приходится ещё и помогать...

– Гюнтер, я не хочу этого слышать! Мне хватает наших бомбёжек... Мы с отцом, да и многие... – ах, что я говорю, почти все – тоже страдают от этой войны. Раньше у нас по средам и пятницам бывали в церкви концерты, приезжали музыканты из Гамбурга, из Франкфурта, даже из Берлина, сейчас же это стало непозволительной роскошью. А...

– ...и вот когда видишь, когда делаешь всё это: поверь мне, мать, жизнь и смерть представляется не такой уж сложной штукой, да и особенно интересной – тоже. Всё становится рутиной, и единственное, что раздражает, к чему сложно привыкнуть – это детский плач, а уж в особенности визг младен…

– Гюнтер, ты... ты... то, о чём ты говоришь, это... ты... пугаешь меня, как меня в детстве пугала моя тётя, рассказывая на ночь о чудовищах, которые едят маленьких детей... Ты... ты просто устал, просто устал, бедный мальчик! Война – не для тебя. Ты всегда был таким... таким благовоспитанным, таким чувствительным... Да, на войне бывают... бывают жестокости, конечно, война ведь есть война, и, как говорит твой отец, нельзя впадать в сентиментальность, нельзя быть милосердным к... нашим врагам, мы должны... должны защищать себя от... варваров, иначе они… уничтожат… нашу… культуру… уничтожат нас, и ты не думай, я всё понимаю, но....

– ...И когда ты сделал это несколько раз, пропадает интерес, даже перестаёшь чувствовать себя всемогущим Богом, хозяином жизни и смерти, и...

– Гюнтер! То, что ты сейчас сказал, это... это – святотатство, Гюнтер! Да, святотатство! Ты не смеешь так говорить! Это... это... грех, страшный грех! Господь не простит тебе эти слова!

– ...Впрочем, иногда... встретишь что-то особенное: еврейки бывают подчас очень красивы, просто ослепительны, особенно когда разденутся...

– …нескольких я даже сфотографировал – конечно, ДО этого... Что ты так смотришь на меня, мать?

– Ты... Гюнтер, ты... ты не можешь, об этом... об этом нельзя... так говорить!

– Об этом вообще нельзя говорить. И если я сейчас сделал для тебя исключение, то я надеюсь, что ты запомнила то, что я сегодня сказал твоей… сестре.

– Гюнтер, ты... Нет, война – не для тебя. И я понимаю, что тебе с твоей чувствительностью приходится испытывать, исполняя свой… исполняя свой долг...

…Я ведь ещё помню, как ты принёс домой крохотного щенка. Кто-то высадил его в холодный зимний вечер на улицу – бывают же такие бессердечные люди! – и он, забившись под голый куст, так жалобно скулил от холода и страха! И вот ты, хотя на улице стоял жестокий мороз, снял с себя куртку, завернул в неё щенка и вот так принёс домой – отец ещё был против, но ты настоял на своём, выхаживал щенка, кормил его из рук, купал, даже хотел, чтобы он спал с тобой...

…Мой бог, как давно это было, как давно! И всё же – я... я верю, что ты остался таким же – чувствительным, любящим… просто эта война, скорее бы она уже кончилась, она заставляет нас всех быть... сдерживать свои чувства, и...

…Мне ведь тоже... тоже приходилось… сдерживать мои чувства, когда некоторых наших знакомых – ну, хотя бы фрау Розенталь с её мужем... когда они... уезжали. Я... я даже хотела пойти на вокзал, чтобы с ними попрощаться, но твой отец... он не позволил, он... это могло ему повредить, и... я потом подумала, что, может быть, фрау Розенталь тоже будет грустно при прощании, и, наверное, так будет лучше...

...Нет, нет, не смотри на меня так, как будто бы я с чем-то несогласна. Я... кто же говорит… И всё же... Гюнтер, не смотри на меня так... это…

– И всё же я думаю: может быть, не все... не все они... всё-таки среди... среди евреев есть... могут быть ведь и исключения – фрау Розенталь, например, или... или фрау Вайншток...

– Извини, я не хотела об этом... я вовсе не хотела об этом говорить, просто к слову пришлось, и... нет, ты не думай...

– ...К тому же это – старая песня. У каждого немца есть, так сказать, свой еврей. Нет, конечно, все остальные евреи – отвратительные свиньи, крысы, тараканы, или что там ещё. И – да, с ними надо бороться, от них надо избавлять мир, и – кто же будет о них жалеть? Но вот именно этот, его еврей – исключение. Особая специя. Благородный металл среди кучи мусора...

Старая песня. Мы, немцы, вообще сентиментальны по отношению к тому, что себе облюбуем, будь это скулящий на улице щенок или...

– ...Но мой ответ каждому такому немцу одинаков. Твой еврей идеален? Благородный металл? Прекрасно. Тогда он первым пойдёт на переплавку. Или – извиняюсь за каламбур: на переправку. В лучший мир.

– Всё, мать! Всё об этом… Ты хотела мне ещё что-то сказать?

– Да. У меня... Гюнтер... у меня из головы не выходит, что ты... что ты... фотографировал... голых женщин, что ты... смотрел на них, это... это – грех, Гюнтер, это... просто неприлично! Мой сын! ...Не смотри на меня с такой улыбкой! Да, это грех. И ты не можешь этого не знать. И ты...

– Хорошо, мать. А сейчас – я просто борюсь со сном.

– Да, я ухожу, ухожу. Но ты... ты ведь пойдёшь завтра на исповедь, Гюнтер, ты ведь...

– В чём, чёрт побери, мне исповедоваться, в чём?!

– Гюнтер, поминать… поминать на ночь... чёрта...

– Так в чём же я должен исповедоваться? В каких грехах? В том, что мы отправили в небо энное число представителей избранного народа? В этом?

– Но, Гюнтер, кто же... я разве об этом... разве я об этом говорю? Я... не спрашивала, что ты там... что тебе там... приходится... выполнять. Но... смотреть на неодетых женщин, фотографировать их – это...

– Когда есть время! Мой бог, разве можно так легкомысленно относиться к таким вещам? Но... об этом мы ещё поговорим.

– Но... ты пойдёшь завтра на исповедь? Это... Гюнтер, это – обязательно. К рождеству... к этому дню надо приходить просветлённым, с чистым сердцем. И ты...

– Сейчас не могу. Смертельно хочу спать. Завтра... хорошо, как только встану.

– Ах, Гюнтер, как ты всё же изменился. Но – спи. И пусть тебе приснятся...

– Слушай, что ты так долго? Время ужина давно прошло, я жду тебя, жду… Ты ведь должна была только спросить его, и…

– Я полагаю, что мать всё-таки может поговорить со своим сыном, не правда ли? Тем более что мы с ним так долго не виделись.

– Ладно. Так как – пойдёт он завтра на исповедь?

– Твоё «да» звучит не очень уверенно. Тебе что-то не понравилось?

– Ты очень хорошо знаешь, что я имею в виду. Гюнтер… он… несдержан, и это…

– Ты… ты подслушивал! Это свинство, свинство, свинство!

– Произнеси ещё раз – может быть, полегчает. Подслушивать, моя дорогая, не было никакой надобности – ты неплотно прикрыла за собой дверь. И говорили вы – во всяком случае он – не шёпотом. Так что твои слова насчёт свинства… ты можешь их спокойно забрать обратно.

– Это был разговор матери с сыном! В конце концов, это… у нас могут быть наши... тайны, которые тебя... не касаются. Тебе этого не понять. У Гюнтера чувствительная душа. Да!

– У тебя всё? Так вот, эта тайна, как ты изволила сказать, моя дорогая, касается не тебя и не меня – она касается райха, понимаешь, райха! И болтать...

– Он рассказал это мне! Мне! И тебе нечего опасаться, что он на исповеди...

– Если ты так уверена, разговор исчерпан. И вообще, ссориться в такой день...

– ...Ты... ты думаешь, что мне надо... с ним... поговорить?

– Ну... тогда – завтра, перед тем, как он пойдёт... ...Нет, нет, ты не сумеешь. Вы, мужчины... вы лишены... тонкости, чувствительности...

– Ну, да, где мне с тобой сравниться! ...Кстати, чего ради ты рассказывала Марте с Хайнцем эту сентиментальную историю про МАДАМ Розенталь? Ты, видимо, забыла, что эта самая хайнцевская Лизхен в минуту может узнать, каким путём нам это всё досталось... Да, да, именно – как референту крайсляйтера ей это не будет стоить никаких усилий. Не хватает ещё, чтобы о нас говорили как о лицемерах!

– Но я же... действительно хотела предложить фрау Розенталь деньги... Ну да, потом это стало... лишним. Но... но... ты что – хотел, чтобы на вопрос моей сестры я бы стала рассказывать, как было дело? И...

– Нет, не оставим. Ты мне... я просила тебя, чтобы фрау Розенталь с её мужем... чтобы они уехали...

– Нет уж, моя дорогая! Обещать тебе такие вещи я никак не мог. Моё дело как начальника дороги – обеспечить бесперебойную отправку составов с этими... переселяемыми, остальное – в компетенции гестапо. Ты, я думаю, не хотела бы, чтобы я потерял место и отправился бы на фронт – не правда ли? И покончим с этой темой... Ещё раз – ты поговоришь завтра с Гюнтером?

– Да, я уже сказала: да! Да! Ты будешь ужинать?

– Нет, сегодня уже поздно. Нам надо выспаться перед завтрашним днём.

– Боже мой, как мы раньше любили этот предрождественский день, как волновался перед исповедью наш Гюнтер, какой он был трогательный в церкви, как он трогательно смотрелся в своём белом одеянии!

– Ладно. Мы все были когда-то детьми, и все были трогательными. Иди спать. Мне нужно ещё кое-что сделать. И не забудь...

– Ты был сегодня... у меня нет слов... ты был... просто великолепен. Ты... как только мы вошли, все повернулись в нашу сторону, а женщины смотрели на тебя с таким восхищением!

– Ты преувеличиваешь, мать. Я, вроде, ничего такого не заметил, и потом...

– Нет, нет, я видела, как то одна, то другая, даже во время службы... украдкой... оглядывалась на тебя, ты смотрелся так мужественно в твоей форме и вместе с тем так... трогательно, я слышала, как фрау Зайдлитц сказала своей соседке: «Какая счастливая мать!»

Когда ты молился, когда пел вместе с нами «Stille Nacht, heilige Nacht» – боже мой, ты был... ты был так прекрасен, у тебя было такое... просветлённое лицо, ты был... как прежде!

И я подумала, как же я всё-таки была права, когда уговорила тебя пойти к исповеди, исповедоваться! И пусть ты... пусть ты даже не мог рассказать того, что ты мне... – это ведь так было, Гюнтер, не правда ли?..

– Да, да, я понимаю. Но всё равно – исповедь есть исповедь, и... и я уверена, что это... что это поможет тебе... там, на войне, выполнять твой... долг, твой... тяжёлый долг.

[1] Имеется в виду т. н. «Хрустальная ночь» – организованно прокатившиеся с 9 на 10 ноября 1938 г. по всей тогдашней территории «Третьего райха» еврейские погромы, сопровождавшиеся уничтожением синагог, убийствами евреев, разгромом еврейских магазинов, и т. д. Параллельно было арестовано около тридцати тысяч евреев; арестованные были заключены в концентрационные лагеря – Дахау, Бухенвальд, Заксенхаузен и другие; часть из арестованных евреев была там же убита, многие из тех, кого позже выпустили, вышли искалеченными, тяжело больными и вскоре после своего освобождения скончались; другие, не выдержав издевательств, заболевали психически. По решению, принятому 12 ноября 1938 года на совещании под председательством Геринга, на еврейские общины «Райха» была наложена миллиардная контрибуция. Контрибуция эта, как и в стремительном темпе проведенная «аризация» еврейских собственности позволила, по замечанию Геринга, поправить критическое положение с финансами.

[2] Клиника в замке Графенек, в которой в ходе программы умерщвления «не представляющих жизненной ценности существ» только в течение 1940 года было убито более десяти тысяч человек (орудием убийства служил угарный газ). Уже в июле 1939 года, в преддверии «польской кампании», на совещании Гитлера с имперским шефом здравоохранения Конти, шефом имперской канцелярии Ламмерсом и Мартином Борманом было принято решении об «эвтаназии» (хотя это планомерное убийство происходило уже и раньше, в основном касаясь тяжело и безнадёжно больных).

[3] «Ариизация» еврейского имущества путём конфискации или в самом лучшем варианте продажи по мизерной цене началась почти сразу после прихода нацистов к власти, так что уже к осени 1938 года в руках «ариизаторов» оказались более сорока процентов еврейских предприятий, не говоря уже о награбленном частном имуществе – домах, картинах, драгоценностях. Конфискованное при «переселении в восточные области» (т. е. в лагеря уничтожения) имущество становилось имуществом государства.

[4] Айнзатцкоммандо: часть т. н. «Айнзатцгруппы» (Einsatzgruppe) – подразделения, состоящего из полиции безопасности, службы безопасности (SD), полиции порядка и военнослужaщих Waffen SS и предназначенного для борьбы с «подрывными элементами». Основным объектом деятельности этой команды убийц были массовые расстрелы евреев – в том числе и в особенности на территории СССР (в частности, в Белоруссии и на Украине).Легенды о принципиальном неучастии регулярных армейских частей в этих убийствах отброшены давно. Отчёты типа: Exekution von mindestens 50 000 Juden vorgesehen. Wehrmacht begrüßt Maßnahmen... (предусмотрен расстрел 50 000 евреев. Вермахт приветствует эти меры...) или директивы «Солдат должен полностью понимать необходимость жестокой, но справедливой кары еврейских недочеловеков» (приказ [от 10.10.1941] генерал-фельмаршала фон Райхенау, не только приветствовавшего, но и форсировавшего массовые расстрелы евреев, в частности, «операцию» в Бабьем Яру; по его прямому приказу были убиты под Белой Церковью девяносто еврейских детей, оставишихся сиротами после убийства их родителей. На адресованный фон Райхенау вопрос одного из офицеров о судьбе этих детей, генерал-фельдмаршал подтвердил, что они должны быть расстреляны) – всё это не было ни в какой мере исключением (см. напр. Wolfram Wette: Die Wehrmacht. Feindbilder, Vernichtungskrieg, Legenden. Fischer-Verlag, Frankfurt 2004; его же: 1939 bis 2009: Lügen im Dienste des Krieges. Blätter für deutsche und internationale Politik 9/2009; Léon Poljakov/Jopseph Wulf. Das Dritte Reich und seine Diener, Fourier Verlag). Только к концу 1941 года действующими на территории СССР «Айнзатцгруппами» было убито более 500 000 евреев.

[5] Ханс Франк (Hans Frank) – 1939-1945 генерал-губернатор оккупированной Польши, один из главных военных преступников, повешенный в 1946 году по приговору Нюрнбергского трибунала. Только одна цитата из его директив: “Mit den Juden – das will ich Ihnen auch ganz offen sagen – muss so oder so Schluss gemacht werden (…) Wir müssen die Juden vernichten“. [«С евреями – это я должен сказать вам совершенно откровенно – должно быть так или иначе покончено... Мы должны уничтожить евреев»] (Ханс Франк на одном из совещаний в Кракове).