Евгений Айзенберг

Анатомия отъезда

Рассказы из жизни

Первая работа

Специальность "Математические приборы и устройства" в ЛЭТИ в 1957 году сконцентрировала почти всех факультетских лиц некоренной национальности с ущербным по партийным понятиям пятым пунктом или половинкой его. Таким же магнетическим свойством обладал еще разве электрофизический факультет. Нужно помнить, что в те годы физические и математические специальности в Университете были практически закрыты для евреев. И вчерашние школьники, тяготеющие к точным наукам, потянулись в технические ВУЗы на схожие, хотя бы по звучанию, специальности. В результате через пять лет институтское распределение двух групп ЛЭТИ по этой специальности в 1962 году происходило следующим образом.

Сведения о потенциальных местах работы у нас были довольно однобокие. Известна была лишь начальная месячная зарплата, которая колебалась от 90 до 120 рублей, остальные детали были скрыты. Студенческое безденежье слегка надоело, поэтому в коридоре главного корпуса, где все это происходило, выпускники столпились вокруг представителя "конторы", обещавшей 120 "рэ". Высокий Представитель богатой "конторы" критическим взглядом оглядел будущих инженеров. Еще не имея на руках никаких документов, он четко отметил неславянскую внешность части претендентов. Далее, указав пальцем на каждого, довольно небрежно и слегка презрительно сказал:

- "Вы, Вы, Вы и Вы нам не подходите".

Оценки не имели в данном случае никакого значения.

Исключением было лишь "трудоустройство" в армию, точнее во флот на 25 лет. После сокращений в Вооруженных Силах катастрофически не хватало технически грамотных офицеров, а у нас после военной кафедры были лейтенантские звания. Призвали многих, и тут еврейство перестало вдруг мешать. Немало из тех призывников в мирное время погибло или потеряло раньше времени здоровье из-за излучения радиолокаторов на корабле, или атомного реактора на подводной лодке. Кому как "повезло".

Распределение было в те годы законом, и меня направили на Металлический Завод в Ленинграде, одно из мест, куда тогда "брали".

И вот в ожидании торжественного момента топчусь около приемного окошка в Отделе Кадров. Впереди - парень с открытым паспортом наготове. Начальник Отдела Кадров (как узнал потом – отставной кавалерийский офицер) как-то странно морщится. Я нескромно подглядел в чужой паспорт. Национальность вполне приличная – белорус, но фамилия явно подкачала – Поргейзен. Мне вдруг стало смешно, и я не удержался:

"Поменял бы ты фамилию на Параштанова – и прилично, и по смыслу подходит" (пор хейзен на идиш – пара штанов). Но белорусу Поргейзену было не смешно.

Не взять распределенных на завод выпускников отставной кавалерист не мог, и мы оба были приняты, хотя и не без сопутствующих гримас.

Металлический Завод имени ХХП съезда КПСС бывший имени Сталина, как известно, делает турбины (порядка сто тысяч деталей в каждой), о которых в родном Электротехническом Институте мне как-то забыли сообщить. Я изучал компьютеры.

Но турбины он делал, по-видимому, неплохие. Мало, какие советские заводы могли похвастаться продажами сложных изделий не в слаборазвитые страны, а на Запад. Не зря ЛМЗ входил в двадцатку образцово-показательных заводов СССР. Все знатные гости, посещавшие Ленинград, обязательно заворачивались на завод. Маршрут внутри был строго оговорен и специально выкрашен. Ни шагу в сторону. Все заводоуправление приказным порядком выгонялось во двор встречать дорогих гостей. Одна и та же красивая молодая и проверенная девушка вручала букет с цветами. Было так тесно, что при большом желании, а мысли такие меня навязчиво посещали, я мог бы на память срезать пуговицы с ширинок Де Голля, Шастри, Хрущева, Косыгина и других, всех не упомню. Так близко они от меня были. Слава богу, удержался, а то была бы редкая коллекция.

На ЛМЗ тогда работало десять тысяч человек, из них три тысячи инженеров. По "случайному" стечению обстоятельств около тысячи из них были евреями. По тому же случайному стечению обстоятельств у Главного Конструктора Отдела Гидротурбин все четыре Зама были евреи. В остальных КБ ситуация была похожей. Но вот в цехах среди рабочих я встретил только двоих. Один - молодой в фетровой шляпе всегда улыбался, распиливая заготовки. По виду он был блатным клиентом психиатрии. Второго – пожилого я встретил в библиотеке завода. Я искренне обрадовался, увидев еврея-рабочего, а он вдруг стал оправдываться и говорить, что у него не было возможности учиться.

На Вычислительном Центре, куда я попал, величаво располагалась ламповая вычислительная машина «Урал-1» - гордость советской вычислительной техники того времени, занимавшая площадь несколько десятков квадратных метров и обладавшая «бешеной» скоростью в 100 (сто) операций в секунду в точном соответствии со скоростью вращения ее магнитного барабана (единственного устройства памяти у этого циклопа), умноженной на количество меток на его ободе.

Около машины «Урал-1» я увидел знакомое лицо — инженером по эксплуатации работала симпатичная Люся (фамилию уже и не помню) из предыдущего выпуска моего института. Она необъяснимо обрадовалась, и желая доставить мне эстетическое удовольствие, сказала:

- «Посмотри, как тут красиво». Потушила свет, и электронные лампы в темноте замерцали переливами синего света. Почти северное сияние.

В это время что-то не пошло у компьютера. Люся залезла своими полными коленками на широкий и длинный стол, бывший неразделимой частью машины «Урал-1», и, демонстрируя аппетитные формы — проекция сзади, поползла на коленках вдоль главного регистра (32 триггера, каждый размером с кирпич), при этом она переставляла эти самые кирпичи в случайном порядке.

-                    «Что ты делаешь?» - изумился я.

-                    «Ищу совместимую комбинацию» - отвечала Люся.

Как ни странно, после одной из серии этих случайных перестановок все заработало.

-                    «Но ведь такой работе можно и обезьяну научить» - бестактно вырвалось у меня. Обида Люси была так велика, что и год спустя она меня не замечала. А я пошел к начальнику ВЦ Дмитрию Алексеевичу Москвину и попросил меня уволить.

-                    «Не могу, ты - молодой специалист, если тебя уволю, новых работников не дадут. Ищи сам, что полезного можешь сделать для завода». Помыкавшись не один месяц, беседуя со всеми, кто готов был со мной разговаривать, я, наконец, вышел на замечательного человека и умнейшего технолога Павла (Пинхаса) Рувимовича Бройде. Именно Павел Рувимович нашел чем меня занять.

Геометрическую форму турбинных лопаток, составлявших тогда треть от стоимости турбины, измеряли вручную с помощью шаблонов. Пусть простит меня читатель за технические подробности, но процесс проходил так: на поверхность лопатки (кто не знает, как она выглядит, пусть глянет на пропеллер вентилятора) вручную накладывали плоский (для лопаток паровой турбины) или пространственный (для лопастей гидротурбин) шаблон, повторявший форму контролируемой поверхности. Контролер, щурясь на один глаз, оценивал просвет между шаблоном и деталью, иногда для верности засовывая туда калиброванный щуп. Существовало целое КБ, которое только и проектировало этот инструментарий, и целый цех очень гордых собой лекальщиков высшей квалификации, которые их делали.

Смотреть на такое допотопие после пяти лет изучения компьютеров и всякого рода измерителей было тяжело. И я, недолго думая, предложил датчики для измерительной машины, которая измеряла бы координаты точек лопатки автоматически, передавая данные в компьютер, где их профиль виртуально сравнивался бы с чертежом. Программа обработки была в голове, шаблоны будут не нужны, и я попросился на прием к Главному Технологу.

«Ты что умнее всех?»- несколько грубовато спросил Главный Технолог.

«Может это все давно известно. У тебя что - есть патент?»

Так я впервые узнал о способах защиты интеллектуальной собственности. Другой собственности на тот момент я не нажил. Я пошел в патентное бюро, мне помогли составить заявки. И через полгода я получил подтверждение на свои первые три авторских свидетельства об изобретении, и снова отправился к Главному Технологу. Увидев меня, он никакой радости не испытал.

"A куда я лекальщиков дену и Конструкторское Бюро по проектированию шаблонов?” - угрюмо спросил он.

В то время строили социализм с человеческим лицом, и я ощутил себя социально опасным типом, или даже асоциальным элементом.

- "Что делать?"

Но, несмотря на мое асоциальное поведение, он все же посоветовал сделать опытный образец.

Это был удар ниже пояса, своими деревянными ручками я еще ничего путного не создавал.

Ну не опускать же эти самые руки. На Вычислительном Центре чистый спирт был в достаточном количестве. Видимо, чтобы лучше вычислялось, а также для протирки виртуальной оптической оси имевшейся на ВЦ большой лупы, неизвестно для чего приобретенной. Я стал расплачиваться спиртом - этой никогда не обесценивающейся в России валютой, собирая и заказывая нужные детали. Мне помогал техник с нормальными руками. Через несколько месяцев самая проблемная часть моего устройства была готова в виде образца. Главный Технолог переправил меня к Главному Инженеру Чернышеву (инициалы не помню). То был Герой Социалистического Труда, Лауреат Государственной Премии, говорят, в молодости он был и чемпионом СССР по фигурному катанию на коньках (по его цилиндрическому туловищу предположить такое было невозможно). Меня немного смущало, что однажды в какой-то советский праздник он так напился, что лежал под столом в своем кабинете, куда я ненароком заскочил. Но я надеялся, что он меня не помнит, он был тогда в полной отключке.

В старом здании заводоуправления я сидел на чердаке, лифта не было. И грузный Чернышев шумно матерился, следуя за мной наверх. Когда мы пришли, от волнения я забыл включить какой-то тумблер, и у меня ничего не работало и не показывалось. Чернышев стал материться еще громче, сказал мне все, что обо мне думает, и ушел. Потом я узнал, что это явление называется «адмиральский эффект», и встречается почти во всех испытаниях при визите большого начальства. Я успокоился, понял причину своей неудачи и снова побежал за ним. При новом подъеме на мой чердак он ругался еще громче и изощреннее. Но на этот раз у меня получилось.

В результате после долгих проволочек была написана куча бумаг, и мой проект не сразу, конечно, был вставлен в план другого министерства для передачи на изготовление опытного образца заводу «Калибр» в Москве.

Шло время, прошли сроки, установленные Замом Министра Тяжелого Машиностроения для изготовления, но ничего не происходило, и я направился в Москву прямо на завод "Калибр".

На мой вопрос "почему срываете сроки" ответ был такой:

- "У нас мощности не резиновые, одной рукой нам дают заказы гражданские, а другой военные. И он показал мне какую-то огромную папку. Сам понимаешь, что мы возьмемся делать". Я осознал, наконец, что ждать мне нужно пришествия мессии, и из Вычислительного Центра перешел в Патентное Бюро Отдела Автоматизации, где зарплата была больше. Помнил я и про Эйнштейна, который в 26 лет, работая в патентном бюро, выдал свою теорию относительности. Конечно, планы у меня были скромнее. Мне помогло, что я сам уже был изобретателем, и знал пару европейских языков. На изобретения был план – каждый патентовед должен был оформлять, по-моему, пять заявок в месяц. Положительные решения в среднем по заводу составляли четверть от числа поданных заявок. Но потенциальные изобретатели приходили сами по себе, совсем не в соответствии с установленным свыше графиком, а исключительно в соответствии с моментами, когда им «ударяла в голову моча», и идея вызревала. Но план нужно выполнять, иначе прогрессивку в конце квартала не получить.

И я не нашел ничего лучшего, как продолжать плодить собственные заявки, тем более каждая вторая проходила с положительным решением, и, в конце концов, я получал 30 рублей поощрительного вознаграждения, что дополняло мой скудный бюджет. Был еще и моральный стимул. Я к тому времени купил однокомнатную кооперативную квартиру, и мне очень хотелось закрыть стены туалета в ней авторскими свидетельствами, так хорошо они внедрялись. Хотя все в квартире, включая туалет, было миниатюрным, изобретений не хватало. Гордость от получения первых авторских давно уже сменилась цинизмом. Внедрить что-либо я и не надеялся. Приборостроение было на заводе тяжелого машиностроения непрофильным делом, а пробивать новые решения двух министерств (нашего и того, к которому относится потенциальный исполнитель) было бессмысленно, не факт, что выполнят.

Моя бумаготворческая деятельность не очень нравилась моему Начальнику Бюро Николаю Васильевичу Сутокскому, но выход по моим заявкам был вдвое выше чем в среднем по заводу, и он смирился. Тематика была разная – датчики для измерения деталей, датчик пульса, прибор для измерения стопы, способ управления измерительной машиной, закройщик-автомат, модель нейрона и т.д.

Часто я привлекал соавторов, помогавших мне в реализации идей. Дизайн датчика пульса, например, делал мне доцент СЗПИ Осипович – дворянин и внук царского адмирала. Каково же было мое изумление, когда в авторском свидетельстве кроме нас двоих я увидел еще три незнакомые фамилии.

"Кто это?" – вырвалось у меня.

"Это зав. кафедрой, это парторг, а это любовница Нужного Человека, надумавшая защищать диссертацию, ей нужны печатные труды".

Прогнулся дворянин и внук адмирала. Ой как прогнулся.

 Командовал всем Отделом, куда входило и наше Бюро, выпускник довоенного техникума со зловещей фамилией Дробилко – большой знаток человеческой психологии и выдающийся (в масштабах завода) партийный работник. Эти два качества прекрасно компенсировали ему отсутствие каких-либо пристойных технических знаний. Видимо поэтому отдел всячески избегал поисковых работ, предпочитая мелкую механизацию. Дела мои с измерением лопаток по-прежнему никак не продвигались, и однажды случилось горе.

В отсутствие моего непосредственного начальника мне пришлось его замещать. И надо же в как раз это время назначили партсобрание. Всем коммунистам и начальникам (почти поголовно членам партии) было приказано явиться.

Ко мне обратились из администрации и тоже пригласили явиться.

- "Но я же беспартийный"

- "Неважно, ты сейчас за Начальника Бюро, обязан идти".

Я попробовал упираться как "не член", но мне объяснили, что раз я замещаю, да и зарплату в это время получаю откорректированную вверх, то милости просим. Да еще сказали, чтобы обязательно выступил, так как все начальники подразделений выступают.

- «О чем говорить-то?» - мрачно спросил я, чувствуя, что не отвертеться.

- «О том, что волнует» - получил я ответ. И я – в то время - идиот комсомольского разлива, понял это буквально. В своем выступлении кратко охарактеризовал деятельность Отдела Автоматизации.

Звучало это примерно так:

- «Что выпускает наш передовой отдел? Урны для огарков, лестницы, другие поделки, никакого отношения к автоматизации не имеющие. В то же время несколько проверенных работ, защищенных авторскими свидетельствами, с большим потенциально экономическим эффектом, лежат под сукном». Надо сказать, я имел в виду не только свои проекты, были и другие страдальцы.

После этого я пошел на свое место. На что я обратил внимание, так это на расширившиеся глаза моих более опытных коллег. После меня вне регламента на трибуну полез сам Дробилко.

- «Не те люди выступают»,- мрачно сказал он и сел.

Я честно говоря не думал, что могут быть какие-либо последствия от моего крика души. Но спустя полгода, когда проводилось ежегодное плановое сокращение ИТР по заводу, прибежал Н.В. Сутокский, которого я в свое время замещал, и объявил, что сам Дробилко лично требует моего сокращения, и что он ничего не может сделать. Я слегка оскорбился и пошел к Лауреату Ленинской и Государственных Премий Главному Конструктору Гидротурбин Герою Социалистического Труда, д.т.н. проф. Щеголеву, кстати, члену Ленинградского Горкома в то время. У меня были изобретения и по его епархии, и он меня знал.

Предложение Щеголева состояло в следующем: я перехожу к нему рабочим, так как инженеров во время сокращения принимать категорически нельзя, пережидаю сокращение, и потом меня восстанавливают в инженерах. Мне показалось все это унизительным, страх Щеголева вести прямую игру меня поразил.

В течение пяти лет, наплодив кучу авторских свидетельств, я занимал четвертое место по их количеству на заводе за всю его историю до 1968 года.

Но количество в данном случае не перешло в новое качество, и я уволился по собственному желанию в никуда, даже не дождавшись выходного пособия (двухнедельная зарплата, если тебя увольняют по сокращению штатов).

Так закончилась моя трудовая деятельность на славном Металлическом Заводе.

P.S. Через много лет эмиграции, навестив Петербург, у знакомых я поинтересовался, как на заводе измеряют лопатки.

Ответ был: "Купили у немцев измерительную машину".

Куда делись лекальщики и разработчики шаблонов, не знаю.

А я свое детище внедрил впервые на Вертолетном Объединении им. Климова через один из первых кооперативов спустя четверть века после создания.

Математические модели сравнения реальной и теоретической лопатки использовал в Израиле при проектировании программ для роботов, контролирующих форму алмазов.

Прибор для ввода в компьютер координат точек на сложной поверхности стал в Израиле основой StartUp-а для прибора измерения человеческих стоп. Промышленные образцы были проданы в Англию и США.

 Получается, что работал я на славном Металлическом Заводе на светлое будущее, за что по большому счету и был изгнан.

Казахстан

Оказавшись на улице, быстро осознал, что в 1967 году с моей фамилией устроиться в Ленинграде на инженерную работу необычайно трудно. Мои последние иллюзии по поводу равенства возможностей в таких поисках таяли. Неделями безуспешно рыскал по городу. Работа на самом деле, конечно, была – компьютерные специальности везде требовались, но как только я доставал свой "молоткастый и серпастый", где была прописана национальность, так тотчас же начинались разные варианты отказа, сопровождаемые гримасами деланного разочарования: или изменились обстоятельства, или уже кого-то нашли, но никогда не говорили прямо об ограничениях на прием евреев. По экстерьеру я проходил как лицо кавказской национальности, но документы подводили. Садиться на шею родителей в мои планы никак не входило, и я созрел для перемен.

По большому блату, воспользовавшись знакомством с ученым ботаником Ирой Софроновой, впоследствии доктором ботанических наук, записался разнорабочим и по совместительству поваром в геоботаническую экспедицию в полупустыню Казахстана севернее тогда еще не высохшего Аральского моря. Началась новая глава моей трудовой деятельности.

В составе экспедиции было двое мужчин: шофер и я, и четыре женщины – две студентки после первого курса, ботаник Ира и ее начальница Людмила Васильевна – доктор соответствующих наук.

Студентки были совершенно разные – Вера из рабочей семьи, все умела делать и была безотказной помощницей, Ксения – похныкивающая внучка академика – генерал-полковника медицинской службы, женатого на генерал-майоре той же службы – профессоре, оба – чудом сохранившиеся потомки дворянских родов. Папа ее, правда, хотя тоже был профессор, но дальше полковника не выслужился. В их доме было две прислуги, и делать что-либо руками она патологически не научилась, да и не хотела. Родственники объяснили ей, что без диссертации хорошей жизни не видать, и вот она отправилась в поход за научным материалом. За каким материалом она и сама не знала, а поскольку статус первокурсницы не предполагал больших познаний, ее взяли в качестве рабочей силы, как и меня. Ведь я тоже в ботанике не очень силен. Цель экспедиции – исследовать растительность полупустыни в этом районе Казахстана. Кому это надо, я в силу своего технического образования до конца так точно и не понял. В мои обязанности входило вставать с рассветом, готовить для всех завтрак, мыть посуду, и вечером – варить ужин, совмещенный с обедом. Я был главный разжигатель огня. Помнится, такое действо у каких-то народов доверялось в древности только жрецам. Так как в полупустыне деревья не растут, то огонь я добывал из кизяка – высохших коровьих лепешек, оставленных на пути следования кочующими стадами казахских пастухов. Так из простого созидателя измерительных автоматов я превратился в Главного Жреца и повара. Чтобы давать мне возможность высыпаться (а ложился я позже всех, а вставал всех раньше), один раз в три дня каждая из двух студенток помогала мне по утрам. С Верой не было никаких проблем, но вот с Ксюшей было не просто. Она всячески подчеркивала свой аристократизм, невзначай рассказывала, что их семья – родственники Рахманинова, и что их какая-то тетя, проживающая в Швеции, за каждое исполнение произведений Рахманинова деньги получает, а они вот – ни копейки. Я понял, что и у их семьи есть свои проблемы.

В первый день, когда Ксюша дежурила, в тоске разглядывая кастрюли, ставшие теперь инструментом ее труда, она нашлась, как выйти из положения, и стала греметь ими так, что все проснулись. Пришлось сделать всю утреннюю работу по приготовлению пищи без ее помощи. Но Ксюше было сказано, если в свое дежурство она опять всех разбудит раньше, чем еда будет приготовлена, то ей придется по утрам дежурить значительно чаще, чем раз в три дня.

«Что же мне делать, я ничего не умею» – захныкала бедная Ксюша.

После недолгих размышлений я решил проблему Ксюшиной занятости, поручил ей собирать топливо для костра. Ксюше был выдан большой бумажный мешок и в следующее ее дежурство мне были торжественно вручены коровьи лепешки в товарном количестве, но по большей части сыроватые.

-                    «Что же ты нанесла, их же разжечь невозможно».

Ксюша чуть не плакала от сознания бесполезности своих трудовых потуг.

-                    «Как же я узнаю, какая лепешка сухая, какая нет?»

Задумчиво разглядывая ее накрашенные длинные ногти, совершенно не соответствующие характеру ее трудовой деятельности, я позволил себе дать не очень серьезный совет:

-                    «Каждую лепешку в середине надо протыкать. Если сыро, сразу почувствуешь. Такую – брать не надо».

Вообще-то степень сухости коровьего навоза видна и на глаз, это я вам как специалист говорю. Я и не предполагал, что она воспримет мой совет всерьез.

Уже через полчаса Ксюша вернулась с полным мешком протыканных в середине лепешек и зелеными десятью пальцами. Частично зелень была и на лице, видимо она почесалась по дороге или поправила волосы. На меня она смотрела как на классового врага и инквизитора по совместительству. Это было несправедливо, так как я никогда ничего не имел против российских и советских дворян, и против генерал-полковников, женатых на генерал-майорах, не говоря уж об их потомках.

Еще одной моей обязанностью было снабжение группы водой. Для этого имелись два 32 литровых бидона. По мере их опустошения наш грузовик направлялся за десятки километров в какой-либо поселок, и я с бидонами вставал у местной уличной водокачки в очередь вместе с верблюдами.

Надо отметить, что все свое детство я специализировался на стоянии в очередях. Я стоял в Ленинграде в очередях за молоком, за мукой, за сахаром, я стоял в Литве в очереди за керосином и хлебом. Кстати, последнее было небезопасно. Это было время, когда вместо пшеницы Никита Сергеевич всем велел сеять кукурузу, которая на колхозных полях без удобрений и в силу климата не пожелала там расти, и хлеба не стало. На станции Игналина, куда засветло я приезжал на велосипеде со своего хутора Петришки, в 8 утра открывался магазин. Толпа уже ждала, некоторые ночевали на месте. В 8-30 хлеб, как правило, заканчивался, поэтому уже с открытия начиналась жуткая давка. Я был подростком и выдерживал ее, но из толпы вылезал совершенно мокрый, иногда с синяками, но с вожделенной буханкой. Не все выдерживали, и однажды насмерть задавили в очереди какую-то старушку. Тогда местные власти ничего лучше не придумали, как поставить над литовской очередью русского милиционера. Порядка это не прибавило, но злобы стоящим в очереди добавило изрядно. Я при этом случае не присутствовал, но по слухам, представителя власти в той же очереди, куда он залез наводить порядок, так намяли, что пост был снят, ввиду его сломанных двух ребер.

Кстати, на хуторе Петришки, когда мы первый раз туда приехали, треть домов были заколочены – хозяев сослали в Сибирь. Казимира Муденаса (Казюка) не сослали, так как при буржуазной Литве он был батраком и своей земли не имел. Когда он был трезвым, что бывало не часто, он сидел, прилипнув к довоенному радиоприемнику, и слушал Голос Америки на литовском.

- "Американцы нас освободят" – объяснял он мне. Были пятидесятые годы, я думал, что он спятил. Мне он объяснял, что при буржуазной Литве, поработав на хозяина, он семью обеспечивал, а сейчас с этим вшивым колхозом даже хлеба не достанешь.

С ним связан еще один эпизод, который врезался мне в память. Тогда проходила добровольно-принудительная подписка на заем. Занимался этим лично сам Секретарь Игналинского Райкома Партии по фамилии Гиаватис (в переводе с литовского это созвучно змее). На агитацию он без пистолета не ходил. Хутор Петришки стоял на горе, все подходы просматривались. Вдруг клич: "Змея идет!". Все быстро запирали дома и скорее в лес. Моя бабушка не боялась Секретаря Райкома, в лес не побежала, а Муденас был слегка навеселе и посчитал для себя унизительным скрываться от кого бы то ни было. От нас Гиаватис отстал быстро, мы всего лишь дачники, а к Казюку он пристал основательно, объясняя, что деньги государство берет у населения только в долг, и обязательно отдаст.

- "Ну и когда же отдаст?" – любопытствовал Казюк.

- "Через десять лет" – твердо пообещал Секретарь.

- "Что же ты думаешь, здесь еще десять лет будет Ваша Советская Власть?"

Были пятидесятые годы, я остолбенел, ведь я был сознательным советским пионером.

Но вернемся в Казахстан к нашим верблюдам.

С верблюдами в очереди за водой я стоял впервые. Смертоубийства не ожидал, поэтому норовил пролезть к колонке без очереди. У верблюдов был довольно мрачный вид, и мне казалось, что их морды очень похожи на некоторые человеческие, а может быть и наоборот. Я слышал, что свое неудовольствие они проявляют литровым липким плевком в обидчика, и внимательно наблюдал за верблюжьими щечками и губами, надеясь по их движениям вовремя поймать момент, когда возникнет опасность стать их мишенью. Но обошлось, ни один верблюд в меня не плюнул, несмотря на мое наглое пролезание без очереди..

Были и другие опасности. Весной в казахской полупустыне укус тарантулов может оказаться смертельным, и однажды Ира ловким движением сняла тарантула с моей одежды. Я даже испугаться не успел. Щитомордник - змея, здесь обитающая — третья по ядовитости в СССР. Как-то на холме мы наткнулись на курганный минарет, и когда я из любопытства зашел осторожно внутрь, то в центре увидел целый клубок из этих змей, у всех был очень красивый узор на шкурках. Может быть оттуда берутся красивые восточные орнаменты.

Чтобы как-то обезопаситься, ночевали мы по-особому: на раскладушку накидывалась овечья шуба (оказывается тарантулы и змеи не любят запаха овец, которые их могут затоптать), сверху натягивался марлевый балдахин, без которого нас заедала мошка. За май-месяц был только один дождь, так что спали без палатки. Именно в Казахстане я научился не бояться змей, что пригодилось мне во многих путешествиях впоследствии. Змея, если не чувствует угрозу, на человека, как правило, не нападает. Правда, как узнать, что змея почувствовала угрозу, я точно так и не узнал.

От жары мне посоветовали облачаться в ту самую овечью шубу. Тогда я впервые понял, почему ватные халаты пользуются популярностью у местного населения. Шуба как термос, сохраняет температуру, неважно минус тридцать градусов снаружи или плюс тридцать.

Везде, стоя на задних лапах, нас приветствовали любопытные суслики, их было так много, что на каждой стоянке было ощущение, что они нас окружают. Близко приблизиться они все-таки не давали, юркая в свои норы.

При переездах наперегонки с нами скакали сайгаки, всегда почему-то старавшиеся пересечь траекторию машины. А если ночью они попадали в луч света от фар, то очень долго ослепленные боялись выскочить в темноту из светового коридора.

Особо впечатляли огромные орлы, но не в небе, где они большими никогда не кажутся. Орлы сидели на небольших возвышенностях, весь их гордый вид говорил, что это они здесь настоящие хозяева. Когда мы направляли машину прямо на орла, то лишь за несколько метров от нее он нехотя отлетал на пару метров. Говорили, что орел может поднять в небо молодого ягненка или сайгака.

Наш шофер Валентин, чтобы скоротать время между поездками, заранее запасся толовыми шашками (или чем-то подобным, что может взрываться в воде). Я был приглашен глушить рыбу, что, по-моему, противозаконно. Рыба водилась в немногочисленных ручьях, которые изредка пересекали полупустыню. У одного такого ручья мы залегли за пригорком, и Валя кинул шашку в воду. Она не взорвалась, осталась вторая и последняя. Эта, к рыбному несчастью, взорвалась, и много рыб всплыло кверху брюхом. Течение было достаточно быстрым, я быстренько оседлал предварительно надутую камеру от колеса трактора. О корзине для рыбы мы забыли позаботиться, поэтому пришлось собирать оглушенную рыбу в собственные трусы. Вдруг, к своему ужасу, я увидел, как с разных берегов ко мне направляются две змеи, а может и ужи, кто же в такой ситуации может разобрать. Я трухнул и стал суетливо грести к берегу. Оглушенных рыб унесло течением, а с ней и тех, которые были засунуты в трусы, резинки снизу в мужских трусах, к сожалению, не предусмотрены. А жаль.

В один из последних дней первого месяца моего пребывания в экспедиции (далее она перебиралась на Тянь-Шань) во время заезда в какой-то казахский поселок, мне сообщили, что Израиль воюет (шестидневная война 1967 года). Еще не зная никаких подробностей, я понял, что больше оставаться здесь не нельзя. Возможность через месяц уволиться была оговорена в договоре, и я вернулся в Ленинград, не доехав до Тянь-Шаня.

Поиск работы легче не стал, хотя многие не евреи выражали свое восхищение действиями израильской армии.

В конце концов, меня взяли на горящий проект в НПО "Ленэлектронмаш".

"Ленэлектронмаш"

Хочешь кушать колбасу, разрабатывай АСУ

(народная программистская поговорка)

После того как ценой "нечеловеческих" усилий завлаб Виктор Максимович Эльясберг (русский по национальности – сын Главного Конструктора крупнейшего КБ в Объединении им. Свердлова) протащил еврея Айзенберга через Отдел Кадров на горящую тему на целых 130 рэ (кстати, с заметным понижением зарплаты по сравнению с заводом), я перевоплотился из конструктора с математическим уклоном в программиста. Стыдливо умолчал о том, что последние два года на заводе работал патентоведом, сочиняя свои и чужие заявки, а последний месяц и вовсе был поваром, извлекающим для подогрева консервов священный огонь из сухих коровьих лепешек, разбросанных по пустыне. Тогда в первый раз соврал, что я опытный программист. Интеллигентный Виктор Максимович впоследствии многократно подчеркивал, каких трудов ему стоило меня протащить меня через Отдел Кадров, видимо он и сам от этого быстро оправиться не смог.

Первым моим непосредственным начальником стал математик Иван Гармаш – выпускник Харьковского Университета – открытый честный парень на год младше меня. Мне нужно было программировать задачи для Ижорского завода. После пяти лет Металлического завода, резко ощутил отрыв постановок от производственных реалий. Ваня был отличный алгебраист, но формализовать производственную жизнь в виде красивой математической модели общего применения и в короткий срок – задача почти безнадежная не только для него. Я помнил, как тяжело было устроиться на работу, и свои сомнения по поводу постановок задач не высказывал, мне тогда платили за программирование. После вылета с завода правду-матку, а также язык свой старался держать на привязи, что, правда, далеко не всегда удавалось. Моя профессиональная неопытность осталась незаметной, так как операционная среда и язык программирования в то время ("Минск 22") были достаточно примитивны.

Как-то с Иваном вдвоем по каким-то делам мы пришли к заказчику в сталеплавильный цех Ижоры. Ивана там уже знали, а я был впервые. Печи полыхали жаром, какой-то запах в цехе ударил в нос, обратил внимание на худых сталеваров с плохим цветом лица, которые часто пили холодную воду.

Идущий по цеху мастер увидел Ивана.

"А-а-а математики пришли!" - и столько в этой фразе было издевки, что я не удержался и сказал:

- "Слушай, Иван, ты меня компрометируешь, на Металлическом Заводе, когда в цех приходил, со мной все уважительно здоровались".

Ваня, мой непосредственный начальник, молча проглотил мою дерзость.

Сделать программу оптимального расписания плавок для каждой печи с учетом ее состояния (очень индивидуального) и характера последней плавки (все влияло на все) ЛЭМ со своими наскоками для поверхностного обследования принципиально не мог. Тогда же я обратил внимание, что математики, как правило, не в состоянии проводить качественное обследование производства. Производственный жаргон далек от математических определений, масса факторов, не укладывающихся в красивые математические модели, попросту не учитывались. Конечно, в реальности такие модели не работали, но для диссертаций они отлично смотрелись.

Постановка задачи – это дотошное влезание в незнакомое дело, долгие беседы со многими людьми на заводе, теми, кто досконально в курсе, но последние, как правило, часто отмахиваются, у них нет ни времени, ни веры, что что-нибудь путное когда-нибудь получится. "АСУ-изация" спускалась сверху, как и кукуруза при Хрущеве. Если все же удавалось вытащить из заводчан достаточную информацию, то дальше надо все было формализовать, и написать технический проект, понятный программисту, как правило, ничего не желающему понимать в производстве.

Иван тратил значительно больше времени на постановку задачи, чем нужно было мне, чтобы записать и отладить соответствующий код программы.

Отладив очередную программу, я тут же нетерпеливо приставал к нему.

- "Ну, Иван, есть еще что-нибудь для меня?"

Он не успевал и однажды спросил:

- "Женя, что ты обо мне думаешь". Тон был такой несчастный, что я не удержался:

- "Иван, ты банкрот".

Опять против шерсти, приятный же ему попался подчиненный. Как он меня выдерживал, не знаю.

После защиты диссертации по любимой алгебре, Иван тут же ушел в преподаватели математики в ЛИМТУ - ВУЗ при ЛЭМе, и с радостью освободился от нематематической скверны.

Мы остались друзьями. Несмотря на мою дерзость, я уважительно к нему относился. Он был трудяга, но, как мне казалось, не на своем месте. Иван был один из немногих без малейших примесей ксенофобии. Но за свою душевную повсеместную открытость он поплатился. Заядлый нумизмат, он о своей коллекции монет мог рассказывать часами и каждому. В конце концов его ограбили, и не стало этого предмета разговора.

Следующий эксперимент "вхождения в народ" поставил математик Вячеслав Абрамович Рейнер и все те, кто раскрутили так называемую "СМО-Проблему". Модель была изящна – целевая функция - максимизировать вероятность выполнения заводом плана. Естественно, всех факторов, влияющих на принятие решений на уровне заводских начальников, она не учитывала. Проект провалился. Что он провалится – было ясно всем мало-мальски понимающим. Кто мог, тот с этой темы уходил. Но начальство то ли делало вид, что все идет чередом, то ли невежество торжествовало. Начальники ведь в основном политикой занимались ( "страшно далеки они от народа"). Государству это стоило огромных выброшенных денег, зато много десятков людей кормились несколько лет. И многие сделали карьеру. Социализм - Эльдорадо для умеющих втирать очки министерским чиновникам, раздающим государственные деньги.

Однажды я не выдержал и высказался Славе по поводу перспектив таких моделей. Ответ был вразумительный:

- "А что делать, ну не влезать же каждый год в новое дело, а тут финансирование на несколько лет".

Кроме того он с детства знал, что против ветра дуть не следует. Отец его комкор Красной Армии (это соответствует примерно генерал-лейтенанту) был расстрелян в 1937 году.

Когда начались неприятности, связанные с реализацией, эта система стоила Славе жизни. В 50 лет он умер от инфаркта. Математик он был с отличной эрудицией в области теории вероятностей и математической статистики, а вот приложения выбрал не очень удачно. А может быть и выбора у него не было.

Интересно, что писать диссертации для начальства он считал нормальным и общепринятым делом, позволяющим выживать, и втягивал в это дело всех, кто реально мог помочь, в том числе и меня. Коробило, но выживать я хотел не меньше. Когда директору Беднякову (местное прозвище "генерал") в обкоме объявили, что прибавку к зарплате ему снимут, если он не защитит диссертацию, то Рейнер попросил меня "поучаствовать".

В связи с этим врезался в память один эпизод. Технический проект с легким математическим уклоном, который я написал под идейным руководством Рейнера, неожиданно по распоряжению Беднякова был засекречен и сдан на хранение в Первый Отдел (филиал КГБ в каждой организации). Теперь, чтобы пользоваться нашим совершенно не секретным текстом, я и мой коллега Борис Моисеевич Гуревич должны были идти в Первый Отдел, расписываться в каком-то журнале о получении, и перед концом каждого дня сдавать обратно. Бедняков опасался, что кто-то кроме него, украдет материал, пригодный для его диссертации. В один прекрасный день я обнаружил, что из ставшего секретным технического отчета грубо вырвано несколько страниц. В журнале получения стояли только две еврейские фамилии. Запахло жареным. "Любовь" к евреям начальника Первого Отдела Лаврентьева (прозвище "Лаврентий Павлович") была известна. Когда два еврея в коридоре просто разговаривали друг с другом, он уже крался по стенке, чтобы понять, какой очередной сионистский заговор готовится. Наши объяснения, что нам незачем вырывать страницы из отчета, который мы же и написали, Первый Отдел не принял. Лаврентьев почему-то обвинил Гуревича, хотя у меня были такие же шансы. Я пошел к Рейнеру за защитой, и Слава пошел к Беднякову. На наше счастье "генерал" вспомнил, что когда он нанимал в Отдел Технической Информации журналистку с филологическим образованием для оформления своей диссертации (даже это кто-то должен был делать за него), та заколебалась, справится ли она с редактированием технического текста. Он, долго не думая, тут же поднялся в Первый Отдел, взял (естественно без регистрации в журнале) наш Технический проект, вырвал оттуда несколько страниц, и понес в качестве примера журналистке.

Дело было тут же замято. Начальник Первого Отдела на директора бочку не покатил.

Другой эпизод, связанный с Лаврентьевым был для меня не менее запоминающимся.

Пока я учился в ЛЭТИ, я похаживал в Институтский Хор, руководимый профессором Консерватории Александром Ивановичем Крыловым. Когда я начал работать, естественно, постепенно утратил связи с ним. Но однажды хор должен был принимать поющих коллег из Hochschule (Дрезден, ГДР). Тут хористы вспомнили про меня, так как я говорил по-немецки. Меня призвали. Приехали студенты, и я познакомился с Моникой Циммеринг – симпатичной переводчицей с их стороны. В хоре пел и ее младший брат Клаус. Их родители спаслись от нацистов в Лондоне, а после войны вернулись в Германию. В ГДР в то время было 2000 евреев, так что с двумя из них я и познакомился. Когда я настойчиво пытал Клауса, кем он себя считает, тот упорно отвечал – немцем. Видимо, печи Освенцима, забываются быстро даже немецкими евреями.

Были совместные репетиции, мы с Моникой проводили немало времени вместе. Договорились, что через год приглашу ее уже одну снова посетить Ленинград с дружественным визитом.

Прошло несколько месяцев, и в ЛЭМ приехали теперь уже деловые немцы из родственной восточно-германской фирмы. Изначально работали с ними переводчики из ОНТИ, но они поголовно были филологами, и не очень схватывали суть бесед, что часто приводило к взаимному непониманию. Заму Директора В.Ю. Бунакову это надоело, и он стал приглашать меня. Одного из немцев я запомнил из-за его чопорности – представлялся он - Herr Hefer. Мне даже "повезло" встретить его в троллейбусе на Невском. Из приличия мы минут пять поговорили ни о чем, и я о нем забыл.

Настало время приглашать Монику. Порядок в те годы был такой: чтобы оформить приглашение, надо было характеристику, утвержденную парткомом, принести в Райком партии, и тогда, возможно, я получу право пригласить гостью из-за границы.

Хорошую стандартную характеристику мне написали в отделе. Партком ЛЭМа должен был ее подтвердить. Перед заседанием меня вызвал Начальник Первого Отдела Лаврентьев.

- "А ты Хефера знаешь?"

- "Знаю". Ответ мой его немного озадачил, он рассчитывал, что я буду отпираться.

- "Я переводил ему по просьбе Владимира Юрьевича Бунакова".

Дальше последовал неожиданный для меня вопрос:

- "А в троллейбусе ты с ним встречался?"

- "Да. Встретил его случайно в троллейбусе на Невском."

Мой ответ выбивался из сюжета, он опять ожидал, что я буду отпираться.

- "А почему я его случайно не встретил??"

Этот вопрос меня застал врасплох. Я действительно не знал, почему Начальник Первого Отдела не встретил господина Хефера в троллейбусе. Может быть, он и в троллейбусе не ездит, а могли быть и другие причины.

- "Партбюро разберется" – буркнул Лаврентьев.

Аудиенция была закончена.

Умные люди объяснили мне, что каждый выезжающий за границу в командировку должен написать отчет, где должны быть перечислены все, с кем он беседовал на работе, и после нее. Немец оказался, как положено, пунктуальным.

И вот, наконец, состоялось партбюро, где мне должны были утвердить характеристику. Половина членов парткома меня хорошо знали, пересекались по работе. Зачитывать мою стандартную положительную характеристику поручили одному из присутствующих, председательствовал Секретарь Партбюро (все тот же "Лаврентий Палыч"). Дальше начался спектакль. Зачитывался фрагмент из характеристики, следом немедленно шел комментарий Лаврентьева. Выглядело это так.

- "Активно участвует в общественной работе".

- "Что-то не замечали".

- "Охотно участвует в спортивных мероприятиях организации".

В те дни пресса сообщила об очередном обострении на израильско-арабской границе, поэтому комментарий был актуален:

- "Небось предпочитает стрельбу".

И так далее по всему тексту.

К концу чтения я почувствовал, что меня уже можно отдавать под суд.

Дальше пошли личные вопросы.

- "Откуда Вы знаете Монику Циммеринг?"

- "Приезжал немецкий студенческий хор, меня призвали помочь с переводом, там и познакомились".

Лаврентьев не терпящим возражения тоном комментирует:

- "Это случайное знакомство".

Тут и я подал голос (не знаю, как осмелился):

- "А Вы с женой познакомились случайно или старшие партийные товарищи порекомендовали?"

Ответа я не удосужился.

Дальше было открытое голосование. Большинством голосов мне отказали. За меня проголосовал только Германов – необычайно честный человек, исключение в своем роде. Единственный, кто не испугался перечить "Лаврентий Палычу". Остальные холуи из тех, кто меня хорошо знал, после партбюро подходили ко мне извиняться, но и то не все. С Первым Отделом никто не хотел связываться.

Что написать Монике я не знал, она так и не поняла, что произошло, почему я ее не пригласил.

Тем временем работа продолжалась. Я ездил на объекты, обследовал, что там можно автоматизировать. Писал технические проекты и помогал их реализовывать.

Неудачные опыты с различными математическими моделями привели к тому, что в план ЛЭМа опытные руководители отделов не включали задач расписания, тем более что не существовало теории расписаний для числа станков, более двух. И вдруг я получаю объект - Чеховский Полиграфический Комбинат, крупнейший в Европе, с необходимостью построить для него посменное расписание работы для каждой печатной машины (общее число заметно более ста). Каждая машина (размером с двухэтажный дом) загружалась работой с учетом массы параметров и ограничений. План, разумеется, при этом тоже учитывался. Деваться некуда, началось шоковое погружение в технологию печатного дела. О математических моделях и мыслей не было, записывал логику принятия решений полиграфистами, перечислял все факторы, которые они учитывали. Все решения нужно было втиснуть в машину "Минск-32". Положиться особо не на кого. И тут мне повезло. На работу пришел устраиваться молодой математик, бывший преподаватель Университета Василий Иванович Чернышев . На него настучали, потом был суд, ему дали четыре года и засунули в психушку. Был у Советской власти такой способ воспитания и устрашения. После психушки его никто на работу брать не хотел. Я увидел, что парень толковый и совершенно нормальный. На мой вопрос:

- "Как он считает, что было в нем ненормальным?"

Ответ был такой: - "Взгляды мои были ненормальны".

Поскольку и мои взгляды в норму не очень укладывались, я пошел к начальству

просить за него со следующими аргументами:

- "Парень толковый, денег просит немного, из больницы вышел – значит полностью здоров, чего не скажешь о каждом из нас и к тому же русский, а то скажут, что мы дискриминируем старших братьев".

Начальник отдела Буртин Давид Абрамович и руководитель темы Валерий Николаевич Малинин не возражали, и Васю взяли.

Он быстро включился в работу и целый ряд его алгоритмических предложений, позволивших втиснуть громоздкую задачу в слабую машину, я с удовольствием принял. Со всеми переделками у нас ушло целых два года на эту задачу. До нее расписание вручную составляли восемь человек в непрерывном режиме. Мне кажется, это был первый случай, когда людей не набирали после внедрения задач АСУ, а уволили. Мы автоматизировали процесс. На комбинате в то время печатались почти все советские журналы.

Тем не менее, при финальном подписании протоколов о сдаче системы в эксплуатацию, несмотря на отсутствие претензий, возникла затяжка. Начальник местного ВЦ (фамилию уже не помню, назовем его, скажем, Трусцовым) откровенно боялся остаться один на один с системой, хотя год авторского надзора за нами числился. Время шло, а он тянет, подписи все нет, а мы без нее уехать не можем, премии всего отдела под угрозой.

Тут меня и себя выручил Валера Малинин.

- "Выйдем-ка покурить", - обратился он к Трусцову. Курили мы на лестнице, народу никого.

- "Трусцов! Ты видишь этот пролет?" – ласково обратился он к Начальнику ВЦ.

- "Ну". Трусцов еще не понимал, куда Валера клонит.

- "Туда ведь можно нечаянно упасть, и свидетелей не будет".

- "Ведь не будет?", – вопросительно обратился он ко мне.

- "Откуда же им взяться?", - поддержал я Валеру.

Комплекция Валеры позволяла Трусцову легко представить запуск в такой полет, и он трухнул.

Протоколы были подписаны. Далее автоматом следовала подпись директора, и мы покатили домой.

Через год мне попалась статья в журнале "Вопросы полиграфии", где было написано примерно следующее:

"Работниками Вычислительного Центра Чеховского Полиграфического Комбината во главе с тов. Трусцовым В.М. с консультативной помощью сотрудников "Ленэктронмаша" (ни одной фамилии) была решена сложнейшая задача автоматизации построения посменного расписания ЧПК".

А еще через несколько лет я встретил Трусцова в ЛЭМе.

- "Ты что тут делаешь?".

- "Вот хотим твое расписание с "Минск-32" перевести на новую машину "ЕС-1040".

- "Ну и зачем ты сюда приехал? Ты свой полиграфический журнал читаешь?

Вот и обращайся к авторам этой задачи, которые там указаны".

Так он и уехал.

Тем временем АСУ сдавалось за АСУ, простите за абракадабру.

Но однажды случилось горе. Раньше, подписывая окончание темы, разумеется, с бумажным экономическим эффектом, заводы не страдали. Теперь по указке сверху заводы при подписании акта сдачи АСУ в эксплуатацию обязаны были вычитать из суммы своей прибыли, то есть в конечном счете из собственной премии, ту часть, которая была связана с внедрением АСУ. Народ тут же откликнулся, и экономический эффект от внедрения АСУ вмиг стал называться - "нанесенный" экономический эффект. И вот при сдаче АСУ Обувному объединению "Прогресс" во Львове местный Главный Бухгалтер – женщина средних лет уперлась насмерть и не желала подписывать Акт Сдачи готовой АСУ. Конец года, план квартала, а с ним и план года под угрозой срыва. Проклятая баба никакие наши аргументы не приемлет.

Без ее подписи мы не можем уехать, Новый Год на носу. Пришлось звонить В. Евдокимову, Заместителю Директора ЛЭМа. На следующий день Евдокимов был уже во Львове в заводоуправлении.

- "Где Главный Бухгалтер?"

Мы показали нужную дверь. Евдокимов скрылся за ней. Примерно минут сорок ждали. Ничего слышно не было. Наконец, появился Валера Евдокимов, торжествующе держа в поднятой руке подписанный акт.

- "Как тебе это удалось?"

- "Аргументы надо уметь подбирать".

Еще через несколько минут вышла та самая дама – Главный Бухгалтер. Лицо ее было покрасневшим и слегка замученным, мне даже показалось, что и прическа была как-то поколеблена.

- "Кто это был?" – только и спросила она.

Так разнообразными способами воздействия закрывались актами труды наши постановочно-программистские.

Тем не менее, зарплата завлаба, не отягощенного кандидатской степенью, была невелика. И когда жена моего товарища, работавшая завучем в средней школе недалеко от моей работы на Гражданском проспекте, сообщила, что им требуется дворник для уборки снега со школьного двора, я тут же выдвинул свою кандидатуру. По конкурсу я прошел, и вот после каждого снегопада, в середине дня, я скромно удалялся с работы под разными предлогами, приходил в школу, натягивал шапку с опущенными ушами так, что чтобы лица не было видно. Школа-то была рядом с работой, могли случайно и опознать. Работал широкой лопатой, за час-полтора справлялся, и с красной разгоряченной на морозе рожей невинно возвращался на работу. Физическая работа на свежем воздухе в рабочее время и дополнительные семьдесят рублей в месяц радовали. А еще говорят, что самый короткий анекдот: "еврей - дворник". Не анекдот это вовсе, а часть моей биографии.

Однажды Валера Малинин привел устраиваться на работу Анатолия Анисимова. Я взял его, и появился в группе первый коммунист, остальные – поголовно были беспартийными. В качестве программиста он себя ничем особенным не зарекомендовал – все очень средненько, что не способствовало его продвижению. Но партбилет жег ему одно место. Приходя с очередного партбюро, он жаловался Ире Сафоновой:

- "Все члены партии – начальники, один я торчу здесь простым программистом".

А иногда не без раздражения:

- "Сколько же здесь евреев развелось!".

Сколько евреев здесь развелось – я узнал из настенной печати. В день Международной Пролетарской Солидарности в праздничном первомайском номере рукодельной газеты было написано:

- "В нашей организации бок обок дружно трудятся русские, украинцы, татары, армяне, австрийцы и 90 евреев". Австрийцы – это единственный еврей из Вены Карл Леоныч Вайс, бежавший от нацистов, воевавший во Французском Иностранном легионе, и встретивший где-то в Европе угнанную в Германию украинку, которая после войны и привезла его в Советский Союз. Карл Леоныч знал половину европейских языков и работал в ОНТИ. Трудовой путь впоследствии он закончил на овощной базе, куда всех регулярно посылали, и где автопогрузчик с пьяным водителем умудрился задавить его.

После того, как Анисимов отработал примерно год, меня вызвали в КГБ на душеспасительную беседу. Судя по ее содержанию, Анатолий Федорович Анисимов на меня банально стучал – цитировали содержание бесед между нами. Возможно, так как я не повышал его в зарплате, он таким образом прочищал себе дорогу наверх. В конце концов, он, слава богу, ушел от меня и стал каким-то начальником. Партбилет, наконец, сработал, как ему и положено при Советской Власти.

Отъезды евреев на постоянное жительство подальше от Родины, начавшиеся в 1970 годы, выявили как лакмусовая бумажка "моральный облик" как отъезжающих, так и некоторых остающихся.

Первым уехал бородач, недолго у нас работавший, по фамилии Сикирявый. Его отъезд для меня прошел незаметно. Но когда заявление на выезд подал старший научный сотрудник к.т.н. Марк Карповский, "по большевикам прошло рыданье". Он получал высокую зарплату и местные власти оценили это как плевок в их сторону. Тогда положено было устраивать собрания и на них "клеймить позором предателей". Особенно перепугались его непосредственные начальники. Сюжет отлучения от должности за плохую воспитательную работу с подчиненными витал над ними. Отягчающим обстоятельством были отчества у русских по маме начальников: у Рейнера – Абрамович, и у Юкелиса – Исаакович. И хотя у обоих еврейские отцы погибли в их раннем детстве, отчество всю жизнь "давило" им на психику.

Надо отметить, что в области дискретной математики Марк после аспирантуры был на необычайно высоком уровне. Когда я, подтрунивая, как-то сказал, имея в виду его дискретную математику:

- "Что ты все время одним и тем же занимаешься, я вот авторских наплодил в каждой области по паре".

Иронию по своему адресу Марк никогда не любил:

- "Я – глубокий колодец, а ты – большая, большая лужа".

Марк был по существу прав, и когда к нам из Политеха прибыли по распределению четыре парня с "прикладной математики", они, естественно, потянулись к нему и много времени они проводили вместе.

Лучшая защита – нападение. И на безвинных молодых специалистов начальники Карповского покатили бочку, объявив их заодно с Марком сионистской группой. Из четырех ново объявленных "сионистов"– два были еврея, один – половинка и один – русский – сын генерала. Один из четырех - Боря Казаков писал у меня диплом, я их всех хорошо знал, и знал также, что к сионистам они имеют такое же отношение как я к далай-ламе. Смотреть на эту вакханалию сил не было, и я пошел на прием к Зам Директора Бунакову Владимиру Юрьевичу. Володя был всего на два года старше меня, когда-то был моим начальником, и мы вместе играли за сборную ЛЭМа по волейболу.

Как мог объяснил ситуацию, и сверху последовала команда оставить ребят в покое. Предложение выступить на собрании с осуждением Карповского я под каким-то предлогом не принял.

В этой организации я проработал 23 года до отъезда в Израиль в 1990 году.

Когда Россия отказалась от зрелого социализма с человеческим лицом в пользу капитализма с менее любезным лицом, фирма развалилась, здание было приватизировано, от всей организации осталось три человека: директор, бухгалтер и секретарь. Комнаты восьми этажей поштучно сдаются мелким арендаторам. Есть и свободные помещения, если кому интересно. Куда разбежались сотрудники – не знаю, а любопытно.

Анатомия отъезда

Человек, родившийся в России, который ходил в русский детский садик и школу, вырос на богатой русской литературе, не может не ощущать себя русским, независимо от национального происхождения, даже если родители или бабушка говорят между собой на другом языке, все равно на каком. Но в реальной жизни растущий маленький человечек может оказаться и часто оказывается в среде, которая постепенно и спорадически по капле вымывает из него русское самосознание. Конечно, в каждой географической точке СССР и для каждого человека это происходило по разному сценарию, но результат часто оказывался похожим.

Мой первый шок случился, когда я мальчишкой зимой катался на лыжах по газону улицы Каляева в Ленинграде. На скамейке сидела укутанная по-зимнему пожилая женщина, для моих тогдашних лет казавшаяся старушкой. Когда я поравнялся с ее скамейкой, она неожиданно посоветовала мне "убраться в свою Палестину". Теперь бы с высоты прожитых лет я порекомендовал бы ее лектором в арабский университет для разъяснения, кто должен жить в Палестине, но тогда я не знал этого слова. Тон бабули не оставлял сомнения, что я ей неприятен, но что именно она рекомендует, было неясно, и я обратился к папе за разъяснениями.

Жизнь тем временем продолжалась, мой самый близкий друг с шести до шестнадцати лет (в шестнадцать их семья уехала из Ленинграда) - Игорь Канаев был, естественно, русским – друзей по национальному признаку никогда не выбирал. В дружной семье Игоря и в его дворе я проводил довольно много времени, мы жили почти в соседних домах. Еврейского вопроса у меня не существовало до тринадцати лет (1953 год). Разумеется, словосочетание "жидовская морда" было знакомо и всегда действовало на меня как красное на быка, но я относился к таким людям как к "пережиткам капитализма".

И вдруг "дело еврейских врачей-отравителей". Это имело к нашей семье прямое отношение. Папа и мама – медики. Врачей тогда списками снимали с работы. В поликлинике Октябрьской Железной Дороги, где работал отец, уволили уже по двум спискам, и отец в них не попал. Ждали третьей волны.

Мама работала в Военно-Медицинской Академии в стоматологическом отделении. Обстановка была тяжелая. Зарплата была единственным источником дохода, будущее выглядело неопределенно и мрачно.

Газеты одна за другой печатали "антисионистские", а по сути антисемитские статьи. Под одной из них, размещенной на уличном стенде, чернилами было подписано: "Бей жидов – спасай Россию". Одноклассник Дулов объяснил мне, что это Ленин сказал.

Другой одноклассник Полетайкин в компании еще трех зевак на перемене принес какой-то текст, написанный еврейскими буквами, и с издевкой в голосе обратился ко мне:

- "Ты нам не почитаешь?" Была короткая драка, больше ко мне с этим не приставали.

Справедливости ради, надо сказать, что порядочные люди в моем окружении, слава богу, были. Учительница математики Ефросинья Ивановна Тилина, видимо глядя на мою печальную физиономию, отозвала меня на перемене, неожиданно погладила по голове, чего за ней никогда не числилось, и сказала:

- "Эти времена пройдут. У моего мужа – преподавателя в Артиллерийской Академии сейчас уволили фронтового друга-еврея. Держись".

Потом умер вождь народов, мама плакала, как и многие. У Тимошук отняли орден Ленина, полученный за "разоблачение'' подлых дел врачей-отравителей, мама сделала протез (вместо выбитых на допросах зубов) русскому профессору Виноградову, который не захотел клеветать на своих коллег и поэтому разделил их судьбу. От евреев на время отстали. Но осадок остался, а веры в справедливость стало заметно меньше. Убивало, что когда длилась вся эта вакханалия, большинство молчало.

Летом отец поехал в Трускавец пить лечебную воду, меня некуда было девать, и он взял меня с собой. Было мне скучновато без детской компании, и я ошивался около волейбольной площадки. Не помню, что было причиной, но местный парнишка спровоцировал драку. Я оказался сильнее и оседлал соперника. Это не понравилось взрослому дяде, стоящему неподалеку. Он стащил меня наземь, посадил мне на грудь того парня со словами:

- "Ну, поддай этому жиденку".

Я снова выбрался наверх, но номер повторился.

После нескольких раз понял, что у меня нет шансов, и бесславно ретировался.

Унижение постепенно забывалось.

Через пару лет уже окрепшим парнем ехал по городу в автобусе. Народ в основном сидел, в проходе стоял я и еще один расхристанного вида покачивающийся пьяный. При очередном резковатом повороте пьяный упал. У меня и мысли не возникло его поднимать, он был омерзителен. С трудом поднявшись и вглядевшись в меня, он, видимо от обиды, что я безучастен, заорал:

- "А-а, жидовская морда!"

Господи, опять – пронеслось у меня в голове.

Я схватил его за грудки, но место для выяснения отношений было явно не подходящее, и я его отпустил. Одна женщина в автобусе попыталась пристыдить его, но остальные молчали, их это не касалось. Дальше ехали молча. На одной из остановок пьяница вышел, мне выходить было рано, но он стал манить меня пальцем. Тут я не выдержал и выскочил вслед, надеясь довести его до какого-нибудь безлюдного двора и там отвести душу. Но, оказалось, в том же автобусе ехал милиционер в форме, я его не заметил. Он выскочил вслед за мной и предложил отвести пьяницу в отделение.

Это не входило в мои планы, но милиционер настаивал. Алкаш мгновенно протрезвел, но послушно пошел с нами.

Дежурный в отделении приступил к оформлению протокола.

"Он Вас толкнул?"

Я нажимал на то, что он своими словами разжигает национальную рознь, и что это уголовно-наказуемое дело, и что мне не так важно, толкнул он меня или нет.

Дежурный: - "Этого я в протокол вносить не буду".

- "Но у меня свидетель – милиционер".

- "Этого я в протокол вносить не буду".

Не молчал и протрезвевший интеллигент:

- "Я член Союза Художников, и у меня жена – еврейка" – такое вот алиби.

Я, возможно несправедливо, подумал, что может именно она и довела его до жизни такой.

У дежурного были четкие указания, что в протокол вносить можно, а что нельзя. Мой свидетель – милиционер молча наблюдал за нашей перепалкой.

Видя, что моя правда никому не нужна, в сердцах сказал, что липовый протокол подписывать не буду, и ушел к великой радости полностью протрезвевшего Члена Союза Художников.

После окончания десятилетки фамилии золотых медалистов заносились в нашей школе золотыми буквами на мраморную доску почета, висевшую в коридоре. Я был горд, что и моя появилась на ней. Но горд я был недолго. Новый директор, увидев на мраморной доске набор: Шпейзман, Рабинович, Айзенберг, Соловьев и т.п., решил, что из-за одного Соловьева не следует каждый день раздражаться, глядя на доску. И почет вместе с доской был отменен. На очередном вечере встречи в школе доски уже не было и в помине.

Формально золотая медаль в 1957 году давала право поступать куда хочешь без экзаменов, но фактически, были места, куда дорога евреям была практически заказана. Места эти были известны. Например, Математический и Физический факультеты Университета, Военно-Механический Институт, Радиотехнический факультет ЛЭТИ. В Военно-Медицинской Академии, например, брали одного человека на весь курс, и так далее.

Терять год на пробы, было опасно, в случае неудачи светила потеря для учебы еще трех или четырех лет на службу в армии или во флоте.

Я подал документы в ЛЭТИ на Факультет Автоматики и Телемеханики. Конкурс золотых медалистов был двое на одно место, каждый второй проваливался на собеседовании, я, слава богу, прошел.

В студенческой среде все были равны, за пять с лишним лет "специфическое" отношение почувствовал всего два раза от буфетчицы в институте и от колхозника на обязательных сельхозработах. Это, если не считать одного "случая" на третьем курсе. Тогда в середине лекции просунулась в дверь рожа, которую в толпе никогда не приметишь, и громко сказала:

- "Айзенберга на выход".

Я ни до, ни после не помню такой наглости во время лекции. Еще окончательно не сформировавшееся инженерное чутье не подвело.

- "Куда?"

- "Поближе к дому".

Точно, я жил напротив тюрьмы предварительного заключения Управления КГБ Ленинграда.

Трухнул, чего же там, наслышан был о заведении.

Как оказалось, шили дело моему дальнему родственнику Натану Цирюльникову – фронтовику и орденоносцу. Натан был сионист, то есть человек, который хочет жить и работать в Израиле. Другой цели у сионистов никогда не было. Он знал иврит с детства, учил ему желающих и имел наглую привычку: будучи в Москве в командировке, заходить в Израильское посольство за свежей газетой. Это, разумеется, надо было пресечь, чтобы другим неповадно было.

Я в то время не разделял его взглядов, но когда моя двоюродная сестра, его племянница, приехав из Москвы, остановилась у него, я, естественно, навестил ее. За домом следили, и всех, кто в дом входил, брали на заметку. Так я удостоился чести быть привезенным за казенный счет на допрос в Большой Дом.

Допрос вел вежливый человек в гражданском, а секретарь у него был колченогий капитан в форме. Выяснив, что никаких компрометирующих фактов на Натана у меня нет, он приказал капитану оформить протокол и ушел.

Капитану писать было нечего, и его понесло:

- "Все вы, евреи, друг за друга держитесь!"

Он еще что-то орал в бессильной злобе.

Ту ночь, я не спал

А я-то считал себя русским.

Больше меня не вызывали, кое-как начал успокаиваться. Видимо не в меру впечатлительный.

Натану дали при Хрущеве один год лагерей. По-божески. Единственным вещественным доказательством его "вины" на суде был значок с шестиконечной звездой израильского павильона с какой-то выставки в Москве, вручавшийся каждому посетителю бесплатно. Официально политических дел тогда в стране не было.

И вот долгожданное распределение. В коридоре толпятся выпускники двух групп моей специальности "математические и счетно-решающие приборы и устройства". Там же в коридоре стоят представители разбирающих нас "контор", о которых единственное, что мы смогли узнать, это начальная зарплата. Разброс был велик от 90 рублей без премий до 120 плюс премии. Последняя цифра притянула всех как магнитом. Представитель этой конторы, внимательно поглядев на наши лица, сделал небрежный жест в сторону семитских лиц:

- "Вы, вы и вы нам не подходите".

Надо отметить, что на заводе, куда меня направили, Начальник Отдела Кадров также морщился, разглядывая мой паспорт с пятым пунктом, но не принять молодого специалиста по распределению не имел права.

После шестидневной войны 1967 года миф о том, что евреи воевать не умеют, как-то стал походить на анекдот, поскольку теперь речь непрерывно пошла уже о хронической еврейской агрессивности. Газеты активно клеймили сионистских захватчиков, но эффект был противоположный. Национальное самосознание у ассимилированных советских евреев качнулось в известную сторону. Многим желавшим уехать отказывали, выгоняя с работы, в 1970 годы людей выпускали гомеопатическими дозами. Я по-прежнему не мог представить себя вне России, но из любопытства сходил на вечеринку к знакомым сионистам, там обсуждались проблемы выезда и израильские дела, я же, глядя на них, думал о своих российских.

Потом было ленинградское самолетное дело. Тех, которые хотели лететь в Израиль на угоняемом самолете, я не знал, но с некоторыми их знакомыми жизнь меня свела. В параллельной группе на той же специальности в ЛЭТИ занимался Владик Могилевер, учивший иврит и мечтавший уехать. Вместо того, чтобы спокойно отпустить его, ему дали четыре года лагерей, основательно угробивших ему здоровье.

Виктор Богуславский, живший со мной рядом, не имел никакого отношения к "самолетчикам", но он своеобразно решил добиваться справедливости по отношению к желающим уехать, и стал писать письма с протестами в ООН, а также королеве Елизавете, и, похоже, другим монархам он тоже досаждал.

Витю вызвали в КГБ и предупредили, что он "мешает следствию".

Богуславский проявил характер и только усилил свои упражнения в эпистолярном жанре. Его посадили и на четыре года.

С ним связан один необычный эпизод. У Виктора была подружка Галка Катаева. На работе я сидел с нею в одной комнате. Тогда в СССР не было закона, запрещавшего лицам, находящимся под следствием, жениться. В то же время женатому заключенному разрешалось один раз в какое-то время (по-моему, раз в полгода) трехдневное свидание с женой наедине в специально выделенном помещении. Витя сделал Галке предложение. Отговаривали ее двое. Начальник Первого Отдела и я, но аргументы у нас были разные.

Начальник Первого Отдела говорил:

- "Ну как же ты молодая русская девочка (Галке было 20 лет) выйдешь замуж за этого старого еврея (старому еврею было 30 лет), да еще сиониста-уголовника!"

Я взял на себя ответственность сказать нечто другое.

- "По-моему он хочет облегчить себе жизнь в тюрьме и не дальше".

Галка никого не слушала и в Большом Доме на Литейном состоялась свадьба. О том, как она проходила, мне рассказала сама невеста и какой-то юрист, со слов своего знакомого.

Из гостей допустили только ближайших родственников, но набежало много кэгэбэшников. Еще бы такая наглость, сионистская свадьба в здании Управления КГБ. Папенька невесты – декан Лесотехнической Академии отрекся от дочери, чтобы спасти карьеру. Были цветы и шампанское, но медового месяца не было. Не положено. После этой свадьбы власти провели указ, запрещающий подобные мероприятия в Большом Доме.

По поводу трехдневного визита в лагерь молодая жена сказала мне, что таких условий (три дня наедине вдвоем в отдельной комнате) у них и в Ленинграде никогда не было. Конечно, в коммунальных квартирах сильно не уединишься. Визиты не прошли безрезультатно, и к выходу Богуславского из лагеря кроме Галки его ждала трехлетняя дочка. После его отсидки их, наконец, выпустили.

Позднее я работал с интеллигентной русской женщиной Ниной Корневой, с ней всегда было приятно общаться. Сын у нее учился то ли в Академии Художеств, то ли в Училище имени Мухиной. И однажды Нина принесла новость. На занятиях уважаемый преподаватель поведал сыну, а тот маме, что, оказывается, русскую культуру уничтожали евреи. Нина приняла это за чистую монету. Как будто не были при советской власти закрыты все еврейские школы, театры, не была расстреляна вся интеллектуальная элита, творившая на родном языке.

Уж если умная, интеллигентная женщина верит таким наветам, что же ждать от остального народа. Для меня это было потрясением.

Тем временем моя старшая дочь заканчивала школу, последний год обучения. И после каждого урока истории приходила домой в слезах. В чем дело? Учитель – член общества "Память" использовал уроки истории для антисемитских лекций. Дочь сидела на последней парте, и когда раздавалась очередная антисемитская тирада, весь класс дружно на нее оглядывался. Я единственное, что мог предложить дочери – это набить учителю физиономию, жаловаться, я считал, бесполезно.

Дочь остановила меня: - "Папа, дай мне кончить школу".

Но кто-то посчитал иначе и написал жалобу в "Литературную Газету". Там появилась огромная статья о нем, но в которой не было ни номера школы, ни фамилии учителя. Редакция, разумеется, их знала, и в школу прибыла комиссия разбираться.

В свое оправдание историк заявил, что он вовсе не антисемит, и что лучшая ученица в классе у него еврейка - моя дочь по успеваемости тянула на медаль.

Я подумал тогда, что не хотел бы, чтобы мои другие дочки - дошколята тоже проходили через все это. Я, что называется, дозрел.

Так вот и получилось, что я, выросший на русской культуре, любящий разнообразную природу одной шестой части света, оставивший в России близких друзей, уехал оттуда с семьей. Проголосовал, что называется, ногами.

И, хотя по всем канонам русской литературы, я должен был страдать от ностальгии, не пережил даже одного такого дня и даже часа. А вот эйфория по приезду в Израиль была, было от чего.

Наконец, меня называют русским, поскольку на пяти языках, на которых разговариваю – отовсюду неистребимо лезет русский акцент. Но обидного подтекста в этом нет, такова реальность.

Прости меня, бывшая Родина, что не уродился я с толстой кожей.

Политические страсти

Сеня приехал в Израиль из славного города Кишинева в 91 году, и как все начал учить иврит. Занятия были организованы замечательно: Ница (так звали учительницу) подавала язык занимательно, уроки сопровождались лекциями по истории страны, экскурсиями, были даже музыкальные занятия, где все вместе пели. Обстановка возвращала многих во времена беззаботной студенческой юности. Денег, правда, у большинства тоже было не больше, чем у студентов.

Однажды на занятия пришел говорящий по-русски дядька с казачьими усами – "ватик"[1] – представитель местного отделения Рабочей партии. Чем-то он напоминал среднее между советским профсоюзным деятелем местного разлива и парторгом не очень крупной конторы: знакомая жестикуляция, легкий налет демагогии, те же провинциальные актерские манеры с модуляцией голосом во время речи. Но среди потока слов, которые он обрушил на аудиторию, было и рациональное зерно. Он объявил, что для всех желающих организуется бесплатная автобусная поездка на север Израиля с купанием в Кинерете и питанием. Халява еще в Советском Союзе высоко ценилась, от желающих отбоя не было, тем более что страну бесплатно узнавать куда интереснее.

Несколько странно прозвучала просьба обязательно прихватить с собой удостоверение личности и, зачем-то, – чековую книжку. Но на это мало кто обратил внимание.

В это время у Сени гостил старший брат Лева, проживавший в Крайотах на севере страны. Ему как раз пришло время возвращаться домой. А что, если воспользоваться тем же автобусом, чтобы добраться поближе к дому. Идея заманчивая, цена автобусного билета была чувствительна для тощих кошельков еще не работающих новых израильтян. Проблема была в том, что чековую книжку, навещая маму и брата, Сема никогда с собой не брал, незачем зря таскать денежный документ. Но выход всегда можно найти.

Дядьке с усами был осторожно задан вопрос, нельзя ли взять в поездку брата с чековой книжкой мамы и ее удостоверением личности. Ответ был благосклонно положительным. И они поехали.

Экскурсия была интересная: с показом вида на Кинерет с высоты плато Голан, с посещением кибуца, который, пока сирийцы стояли на Голанах, постоянно обстреливался, а теперь, слава Богу, уже нет. Прекрасная кормежка в кибуцной столовой дополнила ощущение праздника. Дошла очередь и до купания в Кинерете. Все быстренько разделись, но на берегу неожиданно был установлен столик, за которым важно восседала знакомая фигура при усах.

– "Подходите по одному".

Каждому было предложено заполнить чек на 18 шекелей. Сеня слегка насторожился. Но в обмен на чек тут же эти 18 шекелей возвращались, то есть обещанная бесплатность поездки сохранялась. Слово есть слово.

То был членский взнос, и все разом вступили сперва в партию, а потом, облаченные вместо закрытых белоснежных одежд в открытые пестрые купальники, - в очищающую воду, смывая грех своего несознательного присоединения. Так как "народ и партия едины", то часть новообращенных ощутили в себе радость слияния с народом, хотя, если быть точным, рабочая партия тогда не была у власти.

Вернулись домой все жутко довольные.

Куда бы еще вступить?

Примерно через месяц раздался звонок. Тот же самый дядька пригласил Сеню, его жену и маму на партсобрание.

Сенина жена Лина категорически заявила, что ни на какие партсобрания не пойдет ни за какие коврижки.

Сенина мама – Рахиль Израилевна - учитель истории и обществоведения с 40-летним стажем в молдавской школе – нервы ни к черту. Всю жизнь она честно выискивала смысл в социалистической концепции, прошла тяжелейшую психологическую ломку, в результате которой по поводу родной коммунистической партии и всего строя, пропагандистом которого всю жизнь была, не могла слова сказать спокойно. Маму нельзя было волновать словом "партия", пусть даже не коммунистическая, а "рабочая".

Сеня взмолился не трогать маму, которая плохо себя чувствует и не придет.

На партсобрание он пришел один. Пришло и человек пятнадцать из того автобуса.

Обсуждались разные вопросы, но главным была подготовка к внутренним выборам. Деталей Сеня не понимал – его иврит был в пеленочном состоянии. Все тот же дядька с обвислыми казачьими усами раздал всем листки с фамилиями кандидатов, среди которых надо было выбрать тех, за которых голосовать. Против нужных кандидатов заботливо были проставлены "птички". На вопрос, почему надо выбирать именно этих людей, ответ был такой:

- "Наша задача - "литфок" румын".

Слово "литфок" в Танахе отсутствует, это новообразование – ивритская калька от американского fuck (fuck you – все наверное слышали, в американских фильмах употребляется довольно часто). Короче надо "оттрахать" румын.

- "Чем провинились румынские евреи?"

Оказалось (со слов представителя):

- "У них клановость, всюду протаскивают своих, захватили все посты, превратили партию в свою кормушку и т. п.".

Сеня вдруг вспомнил, что он из Кишинева (Молдова и Румыния – один язык, общая культура), и ему предлагают "литфок" своих, а может быть даже некий вид самообслуживания.

Дальше последовали указания, что надо делать во время предстоящего голосования.

- "Вы все получите бланки с печатью комиссии, проштампованные, чтобы не было подлога. Сохраните шпаргалку и выбирайте в бланке голосования те фамилии, которые я вам пометил".

Наконец, настал день голосования. Сеня пришел с женой. У входа их встречал все тот же казак с усами. Сеню он помнил.

- "А где же мама?" Ведь Сенин брат Лева "вступил в партию" маму.

Сеня вздрогнул:

- "Мама плохо себя чувствует"

- "Сейчас пошлю машину, чтобы она могла проголосовать дома".

Огромных трудов стоило Сене отговорить его от этой затеи.

- "Списки принесли?"

- "А как же".

- "Покажи".

- "Что - это?! Кто тебе это дал?

- "Так Вы же и дали".

- "Ты, наверное, не был на последнем собрании, все изменилось. Мы теперь с румынами в коалиции. Вот тебе новый список с другими фамилиями".

В коалиции, так в коалиции.

Сеня очень волновался от возложенной на него партийной ответственности, и начал честно сличать выданный комиссией список с новой шпаргалкой. Но фамилии все были на иврите, которым он еще толком не успел овладеть, бегло не читал. Привыкший всю жизнь иметь дело с цифрами, Сеня нашел выход – он сравнивал номера, по ним и отмечал. Каким же был его ужас, когда оказалось, что номеров в одном списке не хватило, то есть соответствия фамилий и номеров в двух списках не было. За кого он проголосовал, он и под пытками тогда сказать не смог бы.

После выборов было еще несколько звонков от представителя партии, но Сеня категорически заявил, что он выходит из партии вместе с женой и мамой.

"Сусита"

Всякая уважающая себя держава выпускает собственные автомобили. И однажды наступил момент, когда отсутствие такого автомобиля стало в Израиле невыносимым для национальной гордости.

И вот в Хайфе к началу 60-х годов построили завод, и лучшая из моделей выпускаемых там автомобилей получила ласковое название "Сусита". В переводе это может быть и лошадка, и лошаденка, и даже кляча, смотря с какой стороны смотреть. Если же быть точным, то одно из древних поселений недалеко от Кинерета тоже так называлось.

Гордость отечественного автомобилестроения не могла, к сожалению, состоять только из отечественных деталей, поэтому мотор и все железное – были привозимыми. От царя Соломона медные копи остались, а вот Уральских гор Создатель в Израиле не предусмотрел, поэтому весь корпус был полностью сделан из отечественного фибергласа - не то, что какие-то там консервные банки на колесах, расплодившиеся на дорогах. Фиберглас ко всему получил добавки, приготовленные по особому рецепту отечественными кулинарами пластмассы.

"Сусита" была доступной по цене красавицей, но было в ней два недостатка. Так как на железе сэкономили, то под тяжестью толстых пассажиров дно частенько выпадало. Такая вот незадача.

Но это я к тому, что переедать вредно. Вообще-то, как патриот скажу:

- Если существуют машины с поднимающейся крышей, почему нельзя быть машине с выпадающим дном?

Ноги все же надо куда-то ставить, а евреи – народ изобретательный. Мой сослуживец Дуди хвастался, что его папа приспособил под дно дверь старого холодильника, тоже ведь из пластмассы и экологически продумано – повторный цикл использования двери.

Гвоздь программы в конструкции – был состав пластмассы. Что-то в нее добавили органическое, и это привлекло, к всеобщему изумлению, отечественных верблюдов. Короче, те пытались откусывать от корпуса и жевать. Не нужно думать, что в Израиле на каждом перекрестке стоит по верблюду, хотя так и было лет девяносто назад. Но израильтяне любят путешествовать по своей необъятной Родине, а пустыня с бедуинами и верблюдами занимает заметное место в этих путешествиях.

Но вернемся к "Сусите".

С одной стороны хорошо – экологически чистый автомобиль, отходов почти не останется, все съедят, то есть верблюд решал проблему автомобильных свалок. И общество охраны животных довольно – какая ни на есть, а добавка в скудный верблюжий рацион. Но с другой стороны – все-таки это корпус машины, и не эстетично ездить обкусанным. Из-за этих особенных качеств народ начал складывать о "Сусите" легенды.

Злые на язык представители конкурирующих фирм в случае выпадения дна советовали пассажиру для сохранения скорости бежать, не вылезая из машины.

Постепенно прагматизм пересилил патриотические чувства, и сейчас на дорогах "Суситу" уже не встретишь, последняя сошла с конвейера в начале восьмидесятых годов ушедшего века, но в памяти народной она осталась навек.

Израилю скромно пришлось переключиться на изготовление начинки и запуск собственных спутников. Верблюды опять недоедают.

P.S. Mне показалось, что не только верблюды имеют слабость к синтетической еде. Однажды, я забыл в Иудейской пустыне любимые сандалии. Когда через месяц я проезжал вблизи того места, специально завернул, чтобы проверить, там ли они еще. Так оно и было, но у одного из сандалий был откусан синтетический ремешок - работа лисицы. В экскрементах диких животных в пустыне нередко можно увидеть непереваримые вставки в виде цветных ленточек, частей обуви и так далее. С голодухи не то сожрешь.

---

[1] "ватик" - израильтянин со стажем пребывания в стране (иврит).

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 3071

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer11/Ajzenberg1.php - to PDF file

Комментарии:

---

М. Аврутин
- at 2011-12-01 16:41:37 EDT
Согласен, написано хорошо, интересно и узнаваемо, но...
Госантисемитизм в бывшем СССРе был то ли непоследовательным, то ли не предсказуемым. Я распределялся всего двумя годами позже автора статьи (в 1964), и каким -то, до сих пор оставшимся не понятым образом, без малейшего блата оказался в королевском КБ. Но ещё более удивительной является судьба не на много нас старшего однофамильца автора - Айзенберга Якова Ейновича, 1934 года рождения, ставшего главным конструктором систем управления самых известных советских ракет, доктором технических наук, профессором, академиком.
Интересно, взял бы он к себе на работу талантливого однофамильца? К сожалению, ответа мы уже не получим.

---

Любовь
Братск, Россия - at 2011-12-01 15:00:21 EDT
Примерно десяток дней тому назад,будучи в Эрец,прочла Вашего "Репатрианта".Оценила!Теперь вот Ваш однокашник по ЛЭТИ порадовал данной подборочкой.Спасибо - читаемо ВЕСЬМА!!!

---

Игрек
- at 2011-11-16 21:52:32 EDT
И хорошо и весело. Замечательное сочетание.
А на заводе Климова у нас с Вами должны были быть многочисленные знакомые. Их тех, кто на десять лет моложе Вас. И на ЛМЗ я какое-то время халтурил - на испытательном стенде при ТЭЦ и в 21-м цеху. И даже как-то побывал в "закрытом" 1-м цеху, если Вы помните, что это такое.

---

Элиэзер М.Рабинович
- at 2011-11-16 20:31:03 EDT
Интересно и узнаваемо, особено потому, что автор - почти ровесник.

---

Марк Фукс
Израиль - at 2011-11-16 19:02:55 EDT
Узнаваемо.Легко и хорошо написано. Читается с интересом.
Об израильском автомобилестроении: "Сусите", "Сабре" и других моделях: http://puerrtto.livejournal.com/79938.html
Я бы исправил "Крайоты" на "Крайот".
Спасибо.
М.Ф.

---

Б.Тененбаум
- at 2011-11-16 17:28:10 EDT
Ужасно понравилось. Чтение текста было сплошным удовольствием, а выражение "... если есть машина с поднимающейся крышей, почему не быть машине с выпадающим дном ? ..." надо было вы запатентовать :)

---

Элла
- at 2011-11-16 08:09:38 EDT
Спасибо, очень симпатично.

---

---

---