Wajsman11

Сколько я себя помню – всегда называла тебя этим ласковым украинским аналогом русского слова "доченька", хотя ты была старше меня на 6 лет. Ты всегда покорно принимала мою заботу, тепло и защиту, так же как и я в трудные минуты, нуждаясь в твоей ласке и сестринской любви, нередко становилась твоей единственной "доцей".

Так сложилось, что именно я пишу предисловие к твоей посмертной книге, и наше с тобой связующее слово – "доця" – придает мне силы начать свой рассказ...

Ты всегда верила в существование высшего разума, и присутствие Б-га было для тебя безусловным... Как многие из нас, ты просто знала, что "тот" мир есть, и если кто-то уходит туда, то уже никогда- никогда не возвращается.

Ты всегда мечтала умереть в один миг и называла людей, удостоенных этой чести, самыми счастливыми в мире.

Мне трудно смириться с мыслью, что Б-г Милосердный, Б-г Всепрощающий лишил тебя этой милости... Не мне судить о его намерениях, но я точно знаю, что ты знала некую тайну, которую Б-г открыл тебе при написании этой книги.

Божье предназначение ты выполнила. Прошла его страшной дорогой до конца без гнева и злобы, не жалуясь и не рыдая. Ты дописала до конца свою, может быть, самую главную книгу. И если бы не жуткая судьба и мучительная смерть, то мир читателей никогда не узнал бы о всемирной Катастрофе в масштабах одной маленькой еврейской семьи и о частной, личной Катастрофе под названием "судьба Иланы Вайсман".

Сразу же после написания этой книги ты тяжело заболела и не успела ее опубликовать: твой блестящий мозг поразил инсульт, твоя память стала постепенно угасать, и хотя ты прекрасно декламировала свои стихи, но кто их написал, ты, увы, не помнила…

Оставшимися нитями сознания опутывая свою реальность и карабкаясь наверх, все время спрашивала:

Два года наша мама каждый Б-жий день приходила в твой дом, кормила тебя с ложечки, расчесывала, умывала, помогала Юре – твоему мужу как могла. На нем лежала основная тяжесть по уходу за тобой, но им обоим было неимоверно трудно. Сколько слез пролила она, сколько было бессонных ночей, сколько молитв, обращенных к Б-гу! Как помочь медленно и мучительно умирающему ребенку?

И, зная это, настоящая "идише маме" – сильная духом, она собирала всю свою волю в кулак и каждый день с улыбкой входила в твой дом, уговаривала и поддерживала тебя, убеждая, что все обязательно переменится к лучшему, а ты с навязчивой жестокостью спрашивала ее:

Так продолжалось неизмеримо, мучительно долго.

Домашние диализы сменялись больничными: я вставала среди ночи и везла тебя с Юрой в больницу, а затем меня меняла мамочка и наш отчим Володя, по-настоящему заменивший тебе отца в те дни. Но все мы уже ничего не могли сделать: ты теряла зрение, иногда не узнавала нас, путала даты и имена… Ты упорно желала смерти, но жизнь ни за что не хотела расставаться с тобой.

В те тяжелые годы единственным и желанным посетителем в вашем доме был Борис Вепринский, врач по специальности, массажист от Б-га. Своими золотыми руками он снимал тебе острые боли, успокаивал и оттягивал время неминуемых пролежней. Спасибо тебе, Боренька, за то, что, несмотря на все трудности, ты не оставлял мою сестру!

A как была трудна твоя жизнь, знаешь только ты и твой верный спутник Юрочка! Это он, до последнего дня надеясь, приносил в палату цветы, отказываясь верить, что через несколько дней ты уйдешь навсегда.

Очередной вызов "Скорой помощи", и тебя везут в больницу Ихилов; казалось, ничто не предвещает завершения твоих страданий. Я еду за вашей машиной, но на какое-то мгновение теряю вас из вида. Позже я узнаю от Юрочки, что по пути в больницу у тебя остановилось сердце. Счет шел на минуты, но врачи сумели спасти тебе жизнь. Решение принималось молниеносно: тебя срочно переместили из обычной "Скорой помощи" в реанимационный автомобиль прямо на скоростном шоссе. Что-что, а спасать в Израиле умеют!

Ты попала в маленькое отделение сердечного профиля с каким-то мизерным количеством палат и невероятным количеством оборудования, которое увидишь разве что в фильмах. Твое состояние было "стабильно" безнадежным, и эта зловещая "стабильность" висела над нами как дамоклов меч. Она пронизывала наши сердца холодом страшного отчаяния; и тогда я начала свои бесконечные гонки по врачам. На твоем лице была кислородная маска. Глаза были полны мольбы и невыразимой боли; будучи в полном сознании, ты не могла говорить, и мне только оставалось умолять врачей прекратить твои муки. Наверно, я казалась им безумной и даже неблагодарной – врачи Израиля, дающие клятву Гиппократа, решают вопрос о продлении жизни пациента безоговорочно и безапелляционно.

Их это не волнует – жизнь дается только один раз. Я точно помню, как жалела, что местные врачи не берут взяток. Их также не берут учителя, полицейские и торговые работники, да по сути дела, их не берет никто. Конечно, существует платная частная медицина, но в тот период я очень жалела, что мне некому дать взятку: я бы дала только чтобы ты поскорее освободилась от этой боли... Упрямо, несмотря ни на что, я просила твоей смерти.

Простишь ли ты меня когда-нибудь? Я не знаю. Знаю только, что иначе не могла…

В то время мне очень помогал наш общий друг Юра Крайзман, который, отработав смену (а иногда и две) в дальнем отделении той же больницы, бежал к тебе, пытаясь помочь, наводил справки о твоем состоянии. Как медработник, зная систему "тотального" спасения людей, мучительно пытался найти выход. Утром, умирая от усталости, он терпеливо отвечал на все мои вопросы, рассказывая о прогнозах врачей.

Это продолжалось долгих 16 дней. Спасибо тебе, Юрочка Крайзман!!!

Я металась между работой, домом и больницей. А ночью плакала на плече своего верного мужа Володи (Лео). Ведь именно на него свалился груз домашних дел и забота о нашем младшем сыне Даниэле, потому что домом я не занималась вообще.

– Зайчонок, – говорил мне Лео, придавая сил начать новый день. Все будет хорошо, вот увидишь, скоро ей станет легче!

– Ложь во спасение, – думала тогда я и благодарила Б-га за то, что у меня есть такой преданный и понимающий муж. А утром, как сомнамбула, плелась на работу.

Моя работа... Здесь необходимо рассказать о роли моего непосредственного начальника, Меира Камиля, выходца из Ирака. Он никогда не был знаком с тобой, и, не понимая ни слова по-русски, уже изначально проникся уважением и сочувствием к твоей нелегкой судьбе. Не будучи знаком со мной, он принял меня на работу, поручившись перед нашим хозяином Дани Брауном. Именно ему – Меиру Камилю – я обязана своим профессиональным становлением в Израиле.

Почему-то в те 16 дней мне даже в голову не приходило взять "хофеш" – отпуск. Тактичный Меир даже не намекал мне на это.

Обладая прекрасным педагогическим даром и в то же время даром искренне сочувствовать людям, таким редким для руководителя, он, как и все начальники на земном шаре, умеет держать подчиненных на определенной дистанции. В те дни он просто стер дистанцию между нами, став моим психологом, другом, братом. Каждое рабочее утро начиналось бесконечными расспросами и рассказами о тебе, а я бессовестным образом тратила его и свое время. Но тактичный Меир терпеливо выслушивал и успокаивал, готовил бесчисленные "кос кафе шахор" – чашечки черного кофе и, безропотно выполняя мою работу, отпускал к тебе при первой возможности.

Спасибо тебе, Меир Камиль, за мою сестру! Ты не просто хороший начальник, ты еще и хороший человек!

Необходимо рассказать и об отношении ко мне Дани Брауна, о котором я упомянула выше. Если в присутствии Меира я как-то держалась и старалась не плакать, то, сидя в своем кабинете одна, давала волю слезам. За этим занятием меня часто заставал наш общий босс – Дани Браун.

Суперпедантичный и требовательный, он обрывал себя на полуслове и тихо выходил из кабинета, как будто ничего не заметив, а вечером его жена Рути (хозяйка нашего предприятия), успокаивая меня по телефону, "укутывала" своим душевным теплом.

Продолжая сражаться, я попросила о встрече с заведующим отделением – профессором мирового уровня. Надо сказать, что, несмотря на долгий срок – 20 лет, которые я прожила в Израиле, во мне иногда еще живучи бывшие советские комплексы-стандарты: странная уверенность, что встречу с профессором (исходя из его звания), мне назначат не раньше чем недели через две. Но уже через два часа – я и моя семья были у него на приеме.

Стены профессорского кабинета были увешаны бесчисленными грамотами и дипломами. Я взглянула на ближайший: так себе – скромная, невзрачная рамочка, но документ, помещённый в неё, извещал об окончании его счастливым обладателем Кембриджского университета.

Усталым голосом я попросила сделать все возможное, чтобы прекратить твои страдания.

– Геверет Гила, – вежливо ответил он, – должен сказать Вам, что в моем отделении больные не умирают. В нем может умереть только врач, допустивший смерть больного.

– Почему? – недоуменно переспросила я, совершенно не поняв столь замысловатый медицинский каламбур.

– Ки аз екху ло ришайон, – последовало в ответ ("потому что тогда у него отберут медицинскую лицензию").

Тогда в разговор вступила наша мама. Она спросила профессора, знает ли он идиш. Он мгновенно ответил ей на немецком, благо идиш и немецкий – однокоренные языки, и они мило начали беседу. Находящийся позади меня молоденький врач-стажер тихо составлял список твоих лекарств на латыни и отдавал по-английски указания медсестрам. Подошедшая к нам секретарь вежливо спросила на чистом русском, хотим ли мы кофе.

И мне вдруг показалось тогда, что все мы – семья, врачи, медсестры – стоим на одной сцене, играем одну пьесу, и каждый читает свою роль на каком-то только ему понятном языке, но все мы вместе, и каждый в отдельности знаем, каков будет у этой пьесы финал.

Так – за несколько минут и на нескольких языках – решилась твоя судьба. На следующий день тебя перевели в "обычное" отделение, но и там, учитывая твой молодой возраст, медперсонал продолжал самоотверженно сражаться за твою жизнь, которая тебе, увы, совсем была не нужна.

Я поддерживала Юрочку у могилы, кто-то поддерживал меня, Вики и Мики вели бабушку за руки. Помню, как опиралась на руку Гены из северного города Нагария, стоя над грудой цветов. Именно его, Гену Гершковича, я назвала тогда своим братом. Мой безотказный, добрейший из добрейших, муж Володя (Лео) и я – приютили в своем доме семью Геннадия и его маленького сына Авирама. Это было время 2-ой Ливанской войны. Мы совершенно случайно наткнулись на них в Интернете, где они, как и тысячи других семей, просили убежища, когда бомбили их города. Прошло несколько лет, но как сейчас помню, что пришла посоветоваться с тобой:

– Как быть? Как впустить в дом незнакомых людей?

Ты тогда как-то жалостливо посмотрела на меня и сказала:

– О чем ты еще думаешь, ведь ты же можешь спасти жизнь ребенка!

Евсей Тростан от лица всей израильской общественности, от имени радиостанции "Рэка" произнес прощальную речь.

Наша с тобой многолетняя подруга Таня Медушевская, прощаясь с тобой, прочитала и мой стих. Я написала его за день до твоей смерти.

Больше 20 лет я не делала этого: ты считала, что два поэта в одной семье – это слишком.

Ведь ты – настоящий талант, к тому же – самородок.

А я – я всегда любила писать и любила поэзию, но никогда она не была центром моей жизни, каким была для тебя...

А это так, и не стих вовсе, просто набросок, слишком сырой и неуклюжий, который и не претендует на звание стиха.

Просто было слишком больно, Доця, слишком уж больно…

Известно, многие люди предчувствуют и иногда даже знают дату своей смерти.

Твоя верная подруга Авиталь Закен за день до похорон опубликовала в Интернете сообщение о твоем уходе.

Именно она разыскала в одном из поэтических порталов одно из твоих неопубликованных стихотворений "Я умру молодой".

Она читала его нашей семье по телефону, и это было словно горькое открытие тяжелого приговора, к которому ты была давно готова, знала и предчувствовала его.

После твоей смерти началась какая-то мистика…

Я попросила Вики (одну из моих девочек-близняшек) напечатать извещение о похоронах, как это принято в Израиле. Таких листов печатают минимум штук 20 и развешивают на зданиях по месту жительства покойного, но во время печати в печатающем устройстве Вики закончилась краска.

Тогда за дело взялась моя вторая дочь, Мики, живущая неподалеку со своим другом Сагивом, но на первом же предложении ее компьютер сломался. Мики обратилась к Сагиву, инженеру-компьютерщику, однако, после попыток напечатать слово "умерла", и его компьютер замолк... Сагив дрался за его "жизнь" до двух часов ночи, но злостный вирус-баг окончательно уничтожил компьютерную систему.

Время поджимало, и назавтра я начала поиски жизнеспособных средств печати у своих подруг, многие из которых были либо в отъезде, либо на работе. К вечеру откликнулись мои, всегда безотказные, давние друзья Алла и Миша Гринблат, живущие по соседству. Мики ринулась печатать, совсем, казалось бы, небольшой текст, но на 7-ом листе и компьютер семьи Гринблат тоже загадочно "завис".

Вот так и случилось, что вместо 20 у нас получилось всего лишь 7 извещений.

Зачем ты сделала это, Доця? Что пыталась сказать?

Просто когда уходит настоящий поэт, молва о его смерти переходит из уст в уста, без лишней мишуры и шумихи.

По радио прозвучало короткое извещение о твоей смерти, и за 7 поминальных дней через наш дом прошли сотни людей, которых мы даже не знали ни по имени, ни в лицо. Соседи, друзья, родственники, хотя родственников у нас совсем немного; приходили поэты, писатели и музыканты, атеисты и верующие, участники "Теплого дома" и их друзья, молодые и пожилые; люди, которые восхищались тобой, учились у тебя, брали с тебя пример...

Вся география Израиля: Нетания, Арад, Кирьят-Малахи, Хайфа, Ашдод, Ашкелон, Нацрат-Элит, Реховот, Бат-Ям, Гиватаим, Герцлия, Хадера, Нагария, Беэр-Шева, Иерусалим, Эц-Эфраим.

Сагив Эльмалиах, второе поколение выходцев из Марокко, любовно соорудил постамент из твоих книг (в которых он не понимает ни слова). Старенький Шалом Аруси сварил твой любимый йеменский суп и сделал поминальное хильбе, а Давид Коэн – представитель общины курдов – читал Кадиш на твоей могиле. Пришел Моше, муж Сильви Шошани, родом из Персии, и рассказывал всем присутствующим о том, каким светлым Ангелом ты была. Моя подруга Яфа Гоэль – представительница бухарской общины, так и не успевшая познакомиться с тобой при жизни, приходила почти каждый день только для того, чтобы быть рядом. А благодаря Марине Бутковской из Средней Азии я прочла прощальную молитву на иврите по буквам твоего имени. Так случилось (случайно ли?), что наш дом посетила далекая семья из Бельгии – Рене и Хильда. Они привезли приветы из Швейцарии, от семьи Барбалат. Приехала вся семья твоего дяди Эдика из Ашкелона (твоего любимого "Джузи" как ласково ты его называла), их дети – Светлана, Михаил, зять Сергей... Они же и заказали на твою могилу роскошный венок, как это было принято всегда у нас, "русских"…

А что бы мы делали без нашего дедули Володи? Он не был нам с тобой родным отцом, а моим детям – дедом. И мы всегда с тобой удивлялись: как жизнь могла свести столь разных людей, но ему действительно удалось стать нашей опорой – родным и близким человеком, идеальным дедушкой. Он из того сорта людей, кто ради жизни своих внуков пожертвует свой орган или через 3 минуты прилетит в их дом, если даже в два часа ночи они скажут: "Дедушка, ты нам нужен"… Часть организационных забот на твоих поминках легла на его сильные плечи, и, несмотря на боль утраты, он был одновременно водителем, поваром, посудомойкой, грузчиком, официантом. Мы бы без тебя не справились, дорогой наш деда!

Люди, вспоминая тебя, плакали; рассказывая, как твои книги помогают безнадежным больным, зачитывали свои поэтические посвящения, называя тебя "Королевой поэзии", "Солнцем израильской русскоязычной литературы".

Так, своим уходом, ты собрала друзей в самый большой "Теплый дом" и, не участвуя в нем, смогла организовать последний, самый большой в своей жизни концерт…

– Я знала, что моя дочь была популярна, но что она настолько знаменита – я не знала никогда.

По радио прозвучала передача о тебе, ее ведущим был Фредди Бен-Натан. Спасибо Вам, Фредди, за память и дань уважения моей сестре!

А еще через месяц в радиоэфире прозвучала специально подготовленная передача о тебе. Вел ее известный радиоведущий Евсей Тростан. Он пригласил твоих давних и преданных друзей. В память о тебе звучали чарующие звуки скрипки Алексея Матвейчука, а Клара Волчо, организатор многих твоих выступлений, захлебываясь от слез, рассказывала о первой встрече с тобою и о том, как открыла твой талант поэтическому миру.

Спасибо вам Евсей, Aлеша и Кларочка, хранящим память об Илане!

А знаешь, Доця, писать о тебе – это как ходить по раскаленным углям. Но у каждого из нас есть своя дорога, и, так или иначе, каждый должен пройти ее до конца.

Каждый день, добираясь к себе домой, она садится в автобус, маршрут которого проходит мимо твоего дома. И только Милосердному Б-гу и нашей маме известно, что она переживает всякий раз, глядя на окна дома, в котором тебя больше нет. И только Б-гу одному ведомо, как долог будет этот путь.

Это ей, пережившей голод и разруху в годы Великой Отечественной войны, спавшей под раковиной в концлагере, вытаскивавшей вшей из головы своей бабушки, ей, нашедшей гнилое яблоко, которое спасло ее и ее братьев от голодной смерти, это ей ты посвятила свою книгу!

Ей и нашей бабушке – Рахили Менделеевне Беклер, вырвавшей из рук фашистов своих детей – Хаюню, Нину и Эммануэля – и сына своего брата Семена Ройзмана. Это ей, Рахили Менделеевне Беклер, отдавшей за спасение их жизней фамильные драгоценности – серёжки с бриллиантами "Черная слеза", посвящена твоя книга...

Жизнь – за драгоценности, жизнь как драгоценность!

Эта книга частично писалась на основе воспоминаний (6 рукописных тетрадей) нашего отца Бориса Вайсмана, пережившего страх и ужас тех военных лет, оставшегося полным сиротой в возрасте 8 лет. Горько читать воспоминания маленького еврейского мальчика, потерявшего своего братика Сюню и мать Мениху во время страшного военного голода.

Только он знает, чего стоило выжить в то суровое жестокое время.

Многие годы наш отец искал своего пропавшего без вести на фронте отца – Вениамина Вайсмана или хотя бы кого-то из уцелевших родственников. Спустя многие годы ему удалось разыскать через Красный Крест своих двоюродных братьев Оскара и Рене Барбалат, живущих в других странах.

Именно Рене, который как две капли похож на нашего отца, заменил мне его на твоих похоронах, а благодаря стараниям Оскара Барбалат была найдена информация в архивах концлагеря Освенцим о нашей семье и при его поддержке была издана эта книга. Вся далекая семья моего отца близко к сердцу восприняла твой уход.

А как тяжело и больно было Юре – твоему мужу, который сейчас живет в моем доме? Размышляя о нем, я не перестаю удивляться его душевному благородству, какому-то тихому мужеству, с каким он принял твой уход. Ведь вы прожили более четверти века вместе! Он постарался втиснуть в свою маленькую комнату как можно больше твоих фотографий и книг. Теперь в этой комнате постоянно царит дух вашего дома.

И твоя коллекция фарфоровых ангелочков, приподняв крылышки, безмятежно перелетела в мой салон, и им было абсолютно невдомек, что их хозяйка уже никогда не переступит порог собственного дома. Теперь третье поколение нашей семьи Мики и Сагив, начинают там свою жизнь.

Продолжая свой рассказ, хочу вспомнить, как ты пришла мне на помощь в трудную минуту. Всей нашей семье по ряду причин, было очень нелегко после твоей смерти.

Мне вдруг вспомнилось о твоем лечащем враче-психиатре: "Доктор Резник! Вот кто нам поможет!" Ты всегда уважала и выделяла профессионалов своего дела. Я много слышала о нем от тебя, но мы никогда не встречались. И уж тем более, я никогда не была его пациенткой. По чистой случайности у меня сохранился номер его телефона. К моему глубокому удивлению, как только я произнесла твое имя, он сразу же тебя вспомнил! Оценив по моему голосу, что ситуация критическая, стал оказывать мне помощь уже в телефонной беседе.

Его голос успокаивал и завораживал меня, а может, гипнотизировал...

И в первый раз за долгое время, я наконец-то вздохнула полной грудью. Он испытывал глубокое уважение к тебе и твоему таланту, и это очень трогало меня.

Доктор Резник – рыцарь от психиатрии, гений общения с пациентом и замечательной души человек! Я долго размышляла о его врачебном секрете. Наверное, он не просто внимательно выслушивает пациента, а еще умеет слышать его боль и отчаяние. Мне повезло, Доця. Теперь я понимаю, что без него я никогда не пережила бы то тяжелое время.

Да, писать о тебе, это как ходить по раскаленным углям!

Но несмотря ни на что, ты оставила мне, всей семье, почитателям и ценителям твоего таланта огромное духовное наследие.

Ты была дипломантом и лауреатом многих международных конкурсов и стала известна во многих странах. О тебе писали израильские газеты и журналы. В одном из интернет-сайтов известие о твоей смерти опубликовано наряду с известием о смерти великого артиста, народного любимца Олега Янковского, которого ты тоже любила. Могла ли ты знать, что весь творческий мир будет оплакивать ваш уход одновременно?

Твое творчество, твои стихи продолжают жить и пробуждать к творчеству всё новые души. В память о тебе проводятся литературные конкурсы, в них участвуют сотни авторов – поэтов и прозаиков.

Ты помогла поднять и выучить моих дочерей. Девочки – студентки Тель-Авивского университета, самого престижного в Израиле. Теперь Мики изучает юриспруденцию, а Вики – журналистику и управление бизнесом. Вики в Интернете создала свой личный дневник – блог моды, который за короткое время получил большую известность. Его посетило около миллиона человек. Она же придумала некий интернет-язык, на котором пишет свои рассказы, и они стали суперпопулярны. У нее масса подражателей и фанатов. Ее печатают в престижных международных и израильских массмедийных изданиях. Во многом ей помогала и помогает Мики.

Так что обе они, и Вики и Мики, – достойные продолжатели твоего дела. Ты могла бы ими гордиться, Доця!

Хочу вернуться к истории создания твоей книги, к ее началу. Первые 6 глав были написаны в соавторстве с Валерием Стангрит-Жирновым, подсказавшим тебе много идей по ее составлению.

Как оказалось, его эрудиция и глубокое знание географии тех мест очень помогли тебе (он вдоль и поперек исходил пешком Могилев-Подольский район Винницкой области). Это было одним из главных и необходимых условий точности и правдивости описания событий. Валерий – прекрасный поэт, прозаик, журналист, композитор... Вашу дружбу я получила в наследство.

Вообще появление книги "Черная слеза" на свет связано с очень интересными людьми и событиями, порой фантастическими и даже нереальными.

В памяти твоего компьютера, к которому никто не прикасался более двух лет, Сагив (друг Мики) – замечательный инженер-компьютерщик, не сумел обнаружить полного варианта книги.

Не зная, что делать, я обратилась за советом к журналисту Евсею Тростану. Надо сказать, что всем русскоязычным израильтянам, любителям радио, известно его имя. Именно с Евсеем были связаны все взлеты твоей творческой карьеры.

Каждая презентация твоих книг была отмечена его яркими радиопередачами. А в твоем доме, среди прочих книг, я нашла сборники его рассказов и статей. Он и его преданная супруга Яночка оставались друзьями твоей семьи многие годы.

Но продолжим: итак, книга не имела полного варианта, хотя я точно знала, что ты дописала ее до конца.

Возможно, полная ее версия сохранилась у твоего редактора и составителя Нины Демази?

Но, увы, мои попытки разыскать Нину оказались безуспешными. Говорили, что она переехала в другой город.

Выхода не было. И мы с Евсеем решили напечатать незаконченную книгу.

Неожиданно в моей квартире раздался телефонный звонок. Это была твоя давняя знакомая Наталья с итальянской фамилией Поливани (измененная от украинской фамилии Полывянная). Она сказала, что если у меня будет желание прочесть твою книгу, то у нее имеется полный вариант.

Я чуть не закричала от восторга. Как, откуда, по какому странному наитию она узнала о моих поисках? И опять я напишу эту фразу уже в который раз – неисповедимы пути Г-сподни!

Невероятно, но на какой-то миг мне вдруг показалось, что в наш дом вернулись фамильные драгоценности, отданные нашей бабушкой за жизни своих детей.

Чудесная Наталья принесла в мой дом чудесное известие.

Так получилось, что она стала единственным человеком, имевшим полный текст твоей книги. Ты переслала ей по компьютеру законченный вариант. Спасибо тебе, Доця! Ты знала, что Наталья будет хранить его как реликвию. Она всегда относилась бережно и трепетно ко всему, что имело к тебе отношение: вашу личную переписку, твои посвящения ей, газетные статьи... Она настоящий почитатель твоего творчества и способна говорить о тебе часами. Даже ваше знакомство состоялось по ее инициативе. Прочитав где-то твои стихи, Наталья так жаждала познакомиться, что сама разыскала тебя по Интернету. Вы встречались лишь дважды. Но она навсегда останется твоим истинным другом. Наталья – редкой души человек.

Итак, полный вариант книги был получен, и тогда оказалось, что ее надо редактировать. По рекомендации Юрочки, твоего мужа, я обратилась к Владимиру Мерлису.

Владимир – целая эпоха в твоем творчестве. Друг вашей семьи и твой почитатель, он стоял у истоков создания "Теплого дома". Помню, он всегда приходил к тебе с букетом цветов, добираясь из Нетании после долгого рабочего дня. Как истинный рыцарь, он восхищался твоим талантом и мужеством, с которым ты сносила удары судьбы, сидя в инвалидной коляске и оставаясь, несмотря ни на что, Женщиной, Поэтессой, Личностью.

Володя – профессиональный переводчик, он редактировал книгу, обложившись множеством словарей, педантично и скрупулезно выверяя каждую букву. Если бы ты была жива, то по достоинству оценила бы его прекрасную редакторскую работу.

У меня вообще не было опыта в издательском деле. Как издать книгу? В моих руках была драгоценность – отредактированный полный текст "Черной слезы", но я не знала, какой бы ты хотела видеть обложку книги. Мы никогда это не обсуждали. К кому обратиться?

Благодаря ей, практически через "шестые руки" творческих знакомств, я вышла на прекрасного фотохудожника. Он многое слышал о тебе, Доця, хоть и не был знаком с твоим творчеством. Ян Ставчанский – профессионал высокого класса, знаток своего дела. Его 16-летняя ученица получила премию, приравненную в мире фотографии к премии Оскар в мире кино. Я сразу же поняла, что мне несказанно повезло. Как настоящий художник, он должен был понять твою душу и поэтому не только прочитал твою книгу, но и нашел в твоих стихах, то самое четверостишие, которое стало эпиграфом "Черной слезы".

Ведь поэзия – не его творческая ниша, не его стезя. Не твое ли это чудесное вмешательство?

Когда я увидела законченный вариант дизайна обложки, то сразу же влюбилась в него. Не считая небольших изменений и маленьких нюансов, визитная карточка книги была практически идеальна. Я хотела напечатать "Черную Слезу" по шаблону изданных тобою книг, но именно Ян убедил меня сделать обложку книги твердой.

Хочу выразить свою искреннюю благодарность моей хорошей подруге, бывшей однокласснице – Татьяне Шевчук (Комковой) из Минска (Белоруссия) и ее подруге – Елене Котилевской (г. Белая Церковь, Украина), с которой я даже не знакома. Таниной маме – Ларисе Анатольевне Комковой из города Белая Церковь (Украина), учительнице русского языка и литературы школы № 5, в которой все мы учились – за посильную помощь в редактировании этого предисловия.

Спасибо, Танечка, тебе и всей твоей семье за щедрую поддержку и понимание!

Уместно было бы сказать, что и Евсей Тростан, и Владимир Мерлис, и Татьяна Шевчук , и Лариса Анатольевна Комкова, и Ян Ставчанский не желали брать с меня ни копейки (простите, шекеля). Всю титаническую работу по изданию этой книги они делали совершенно бескорыстно.

Спасибо вам, друзья Иланы, за ваше великодушие и любовь!

Заканчивая свое длинное предисловие, хочу искренне поблагодарить людей, сопровождавших тебя в этой нелегкой битве под названием жизнь, многие из которых пришли проводить тебя в последний путь – Клара Волчо, Шеля Цельникер, Михаль Шаински, Григорий и Стелла Донец, Мали Вайнер, Татьяна и Сергей Медушевские, Светлана Александров, Борис Дадашев, Юрий и Ирина Крайзман, Татьяна и Борис Вепрински, Яков Лапин, Манон Жолковски, Людмила Шапира, Элла и Марик Левински, Андрей Долгин, Яков Лапин, Вера и Сергей Федотушкины, Нина Шафран, Раиса Янкелевич, Голан Ицхак, Маргарита Ганин, Давид Азулай, Александр Макагон, Раиса и Моше Моргенштейн, Алекс Авербух, Леонид и Жанна Жадан, Стелла и Игорь Литвак, Хая Ватс, Адина Шемеш, Марсела Гайдеу, Оксана Трофименко, Светлана и Анатолий Боровиковы, Полина Ладанева, Люба Файн, Ципора Ицхаки, Ольга Поволоцкая, Нина Крайнман, Светлана Гармидер, Марина Саблина, Дани и Рути Браун, Владимир и Анна Мерлис и заранее прошу прощения у всех, чьих имен я не назвала...

Память о вас навеки останется в сердце моей сестры.

Любовь к ней навечно останется в ваших сердцах!

Вечная память тебе, поэтесса и писатель Илана Вайсман!

Если посмотреть на нашу землю с высоты птичьего полета, то в полной мере понимается значение образа, сопровождающего человека с первого момента его увлечения книгой: реки – водные артерии планеты. Они и вправду похожи на гигантские синие вены, несущие в себе вековую информацию Земли.

Реки бывают разные: от маленьких, нежных и трепетных прожилок, держащих на своих берегах уютные приземистые деревушки, до широких бурлящих вен, питающих собой целые мегаполисы из стекла и бетона.

Наша река приютила на своих берегах не только страны и города, она связала незримым узлом судьбы героев этого повествования. Роскошные карпатские леса, возвышающиеся над благодатной равниной, – исток маленькой строптивой горной речки, что разольется потом величавым потоком между двух родных, но таких разных берегов.

В глубокой древности само понятие «река» определялось парой односложных слов. О, младенческий лепет пракрита, давшего начало множеству европейских языков! – вслушайтесь: «Да на» – «течет здесь», «ду на» – «протекает внутри», «до на» – «протекает здесь»… Чувствуете? Попытайтесь нащупать в памяти знакомые звуки, похожие на эти… Дон, Дунай, Днепр, Днестр.

Итак, Днестр. Великая, могучая, мудрая река. Когда этот роман был почти закончен, ко мне пришло осознание того, что Днестр является не просто географическим понятием или стратегическим объектом, но еще и символом судьбы, соединившей такие разные жизни моих героев.

Могилев-Подольский и Резина… В момент рождения главных персонажей романа города эти находились не только на разных берегах реки, но и в разных государствах.

До войны город Резина был маленьким пограничным городишком Оргеевского округа Бессарабской провинции, с двух сторон зажатой Советским Союзом и Румынским Королевством. Своим названием город обязан барону Резину – российскому дворянину, богачу-филантропу. Резин потратил немало средств на благоустройство города, выстроил некоторые общественные и управленческие здания, больницу, церковь. Разбил небольшой, но уютный парк, который и доныне называется «Сад барона».

Городок мирно возлежал между правым берегом речки Днестр и небольшой меловой горой, в честь которой была названа главная улица местечка – Подгорная. Она единственная была выложена булыжником и держала на себе все значительные здания городка. Остальные улочки, как извилистые ручейки, вытекая из основной реки, были не так оживленны и парадны. Они то пробегали по склонам горы, то пылились на щедром бессарабском солнце, то блаженно отдыхали в тени виноградников.

В Турции Бурэх считался известным раввином, но по неведомым для потомков причинам в конце жизни перебрался в уездный город Оргеев, что в Бессарабии. Одним из его многочисленных детей был Мойше, который, женившись на Хаве, произвел на свет троих сыновей – Нахума, Янкеля и Фройкэ, и трех дочерей – Дору, Менихэ и Шейтл.

Все они родились и выросли в большом, крепком доме, который покоился на фундаменте из песчаника. Жилище это, по обычаю того времени, покрывалось штукатуркой и снаружи и внутри. Крыша складывалась из деревянной дранки – типичного материала по тогдашним временам. В доме было восемь комнат, кухня и несколько подсобных помещений. За забором пробегал пыльный, узкий переулок, ведший к порогу малой синагоги. Другой переулок, уже не такой извилистый и даже мощённый на некоторых участках, приводил обитателей городка Резина, в котором на описываемый период остался жить Мойше с семьей, в большую синагогу, называемую в межлюдье Шил. Она была сложена из блоков ракушечника, горделиво возвышалась двумя этажами и выделялась на фоне незамысловатых местечковых построек синим цветом.

Мойше Паюк служил в еврейской общине шойхетом – ритуальным резником, благодаря чему его семья вела безбедное существование. Конечно, он являлся главной и, забегая вперед, можно сказать, роковой фигурой для своего маленького внука Букалэ. Но не будем спешить и для полноты картины познакомимся со всеми обитателями дома по порядку. Итак, Мойше был высокого роста, крепкого телосложения, энергичный обладатель зычного голоса. Он носил густую бороду, что являлось обязательным атрибутом иудея-ортодокса.

Хава, его жена, была намного ниже мужа ростом, но за видимой щуплостью фигуры стояли такие качества, как выносливость, терпение и неутомимость вечной труженицы. Ей единственной удавалось тушить вспышки гнева своего супруга, случавшиеся с ним очень часто по причине религиозного фанатизма.

Сестра Хавы, Сура – тихая, забитая, смиренная женщина. Она помогала Хаве по дому молча и безотказно, и редко кто из домочадцев слышал звук ее голоса.

Хава, из жалости, уговорила мужа взять в дом как служанку бедную глухонемую женщину Эстер, которая к тому же была хоть и дальней, но родственницей. Эстер часто становилась жертвой плохого настроения хозяина дома. И не раз ее можно было видеть плачущей в укромном уголке за кухней.

Молодое поколение одной из многочисленных ветвей древа Паюков являла собой дочь Мойше и Хавы, Менихэ, которая вышла замуж за Беньямина Вайсмана и родила ему двоих сыновей – Букалэ и Сюню. Их отец был выходец из бедной семьи, в которой помимо него росли старший брат Аарон и младшая сестра Соня. Старший брат вырос и уехал в Бухарест, а Соня осталась в Резине. Девушка нашла здесь свою судьбу и спустя некоторое время с мужем Зельманом открыла небольшой магазин. Беньямин помогал сестре в хлопотном деле торговли и имел от этого небольшой заработок.

Судьбы этих людей, как, впрочем, и судьбы всего еврейского народа, живущего в описываемый период на планете Земля, сложатся весьма трагично. Мы проследим за судьбою маленького обитателя большого дома – Букалэ.

Он рано начал помнить себя благодаря религиозному деду. С присущей фанатику энергией Мойше неистово принялся воспитывать внука в духе иудейских канонов. Уже много лет спустя мальчик узнает от тети Сони, что целью деда было сделать из внука последователя Бурэха – великого рава из Турции. Ради этого он тщательно и упорно учил ребенка молитвам и всем премудростям Торы. Букэ обязан был посещать хедер – детскую религиозную школу; кроме него, в классе занимались еще пять мальчиков. Но они часто пропускали уроки, а он права на это не имел. Иногда получалось так, что в классе он оказывался один. И учитель принимался за него со всей яростью. Вряд ли маленький мальчик ненавидел в своей жизни что-то больше, чем посещение хедера. И неудивительно, потому что "педагог", полный необъяснимой злобы, к тому же был крайне нечистоплотен, с тлетворным запахом немытых телес и нестиранной одежды.

Сам хедер недалеко ушел от своего хозяина в засаленном лапсердаке. Стены и потолок этого убогого заведения были всегда в разноцветных разводах сырости. По размытым пятнам ползали мокрицы, пауки и всякая другая мерзость. Через тусклые немытые стекла брезгливо заглядывало редкое солнце.

На грязном учительском столе лежали святые книги в ветхих, захватанных переплётах. Казалось, что от сырости и своего почтенного возраста они вот-вот рассыплются без посторонней помощи.

Частенько, когда, читая «кадиш» или Тору, мальчик делал ошибку, ребе хватал его за голову двумя руками и тыкал лицом в подернутую тленом бумагу. Тыча, приговаривал:

– Вот тебе, негодный лентяй! Любой гой лучше читает. Скажу Мойше, он тебе еще добавит!

Но и без жалоб злого учителя Мойше устраивал внуку после хедера каждодневный экзамен. И стоило Букэ допустить неточность, как дед осыпал ребенка неистовыми проклятиями и обещал потребовать от ребе еще строже спрашивать с ученика домашние задания. В общем, в плане вдалбливания Мойше от учителя мало чем отличался, но что касается чистоплотности, то тут к резнику было трудно придраться, хотя личная гигиена была у него на самом дальнем месте. В первых рядах обязанностей стояло, конечно, исполнение канонов иудаизма – всех его предписаний и запретов.

Надо было видеть искаженное яростью лицо деда, когда он замечал, что мальчик не помолился, прежде чем начал пить воду. Резник воздымал кулаки, словно пытался пригвоздить ребенка к полу, топал обутыми в тяжелые сапоги ногами, и первое, что он изрыгал в гневе, – слово, запомнившееся мальчику на всю жизнь: "Апарых!", что означало в переводе с идиша "мерзкое ничтожное существо".

Шестнадцатый век. В замке молдавского господаря Иеремии Могилы царит праздничное веселье: родился долгожданный ребенок. Конечно, ждали сына, наследника, и поначалу известие о рождении дочери омрачило светлое чело новоиспеченного отца. Но, заглянув под балдахин алькова и увидев на измученном долгими родами теле жены крошечное существо, тянущее навстречу дрожащие ручонки, Иеремия утвердился в мысли, что именно это, богоданное дитя – то, чего он ждал и на что надеялся.

Мария росла резвой, смышленой девчушкой. И когда из розовощекого бутона под щедрым солнцем Украины превратилась она в роскошную атласную розу, знатные женихи стали обивать пороги господаря. Славный воин, учтивый кавалер и рачительный хозяин Стефан Потоцкий понравился Иеремии больше всех. Да и Мария зашлась густым румянцем, когда отец прямо спросил ее: не хочет ли она стать женой шляхтича?

За невестой дали в приданое Подольские земли и замок, который благодарный зять сразу же после свадьбы укрепил и выстроил вокруг целый город, назвав его в честь тестя «Могилевом».

Городок разрастался, скоро его благодатные земли и удобное местоположение привлекли внимание торгового люда. Проходил через Могилев купеческий путь из Молдавии в Украину.

Река, как и человек, имеет свой характер: как и он, по большей части спокойная и выдержанная, порой бунтует, во всей красе показывая силу свою и норов. Вот и наш Днестр – в конце восемнадцатого века, словно вздыбленный конь, в ярости ринулся он прочь из цветущих берегов, круша на своем пути людские строения. Но человека не учит разгул стихии, уносящий с собой жизни: человек сам для себя – худшее бедствие. Пьяные казачьи погромы, жестокая власть одного народа над другим, убийства, мародерство – все это пришлось пережить Могилеву. И из некогда процветающего города превратился он в разграбленное провинциальное местечко.

В конце восемнадцатого века Российская империя выкупила Подольские земли у Польши. Могилеву был пожалован статус уездного центра.

И все же река и город любили друг друга. Случались между ними ссоры, но в основном роман протекал в гармонии и взаимной поддержке. Земля растила своих жителей в любви к воде, а вода, принявшая на свою гладь построенные людьми корабли, помогала открывать новые земли и развивать любимый ею Могилев. К середине девятнадцатого века он был уже крупнейшим центром хлеботорговли на Днестре. А спустя три десятилетия обвили город стальные пояса железных дорог, прочно связав Подольский уезд со всеми уголками России.

Слава города мастеров, осенившая его на взлете, пережила и время лихолетья. Вновь потянулся в Могилев народ. Все оживало. И счастливейший период жизни наших героев с левого берега Днестра совпал с новым расцветом городка.

Ряд старинных домов на центральной площади заливало раннее яркое солнце. Город распахивал окна, как едва проснувшийся человек распахивает ресницы. То там, то здесь слышался звон снимаемых с крючков кастрюль, шипело масло на сковороде, где томно расплылась желтоглазая яичница. Городское утро наполнилось мирными семейными запахами: свежемолотый кофе, ароматная сдоба, горьковатая пенка сбежавшего молока.

Иосиф шагал по гулкой булыжной мостовой новым, непривычным для себя маршрутом. Настроение у него было прекрасное: после двухнедельного отсутствия вечерним поездом возвращалась из Кисловодска жена, сам он только что получил повышение по службе, вследствие чего его молодая семья переселилась в новую просторную квартиру. За углом ждал служебный автомобиль.

– Здравия желаю, Иосиф Ильич! – шофер вышел навстречу, тепло улыбаясь и открывая переднюю дверцу.

Разместились в просторном салоне машины, пахнущем кожей.

– Ну, ты узнавал насчет букета? – повернулся начальник к водителю. – Мне к пяти нужно.

– Ну вот и хорошо. А пока поедем, поработаем.

Май сорокового года щедро дарил соловьиные трели. Белоснежные вишневые сады свадебной вуалью покрывали мирные пашни. Неутомимые труженицы пчелы день-деньской жужжали над бледными соцветиями липы и гречихи. В абрикосовых садах уснул ангел, опьяненный запахами весны, небрежно сбросив на деревья розовое покрывало. Казалось, что этот месяц под кучерявыми облаками сирени создан небесами специально для влюбленных.

Мерный стук колес совпадал с ударами сердца молодой женщины. Рахель сидела возле вагонного окна, подперев подбородок ладонью. Мимо проносились густые леса, пышноцветные поляны и редкие хатки придорожных станций.

«Слава Б-гу, скоро буду дома! Как же я соскучилась по детям, по Йосе! Какое счастье, что удалось обменять билет! На полдня раньше приеду». Она вздохнула, улыбаясь про себя, предвкушая встречу, поцелуи мужа, детские объятья…

Вокзал, полукруглыми арками и высокими торжественными сводами напоминавший старинный польский замок, оглушил ее гулом встречающе-провожающего народа. То ли от быстрого мелькания лиц, то ли от нового состояния, которое она не могла спутать ни с чем, ибо пережила это счастье дважды, голова закружилась, и в том месте, которое обычно называют солнечным сплетением, слегка потянуло. Носильщик подошел вовремя. Рахель, схватившись за поручни тележки, попросила быть осторожней с багажом и пообещала щедрые чаевые, если все будет в целости и сохранности.

– Мама, мамочка приехала! – девочки, визжа, бросились во двор, но, прервав их полет, дверь распахнулась, и на пороге возникла сияющая Рахель. Она сделала несколько шагов навстречу, бросила на пол сумки, и, присев на корточки, начала обнимать и целовать девочек, приговаривая:

Дети прижимались к матери, чувствуя знакомое тепло ее тела, вдыхая родной запах.

– Как вы тут без меня? – Рахель мягко отстранила детей и стала изучающе в них вглядываться.

– А куколку привезла? – прощебетала младшенькая, Нехама.

– Не куколку, дурочка, а статую, – назидательно поправила сестричку старшая, Хаюня.

– Не ссорьтесь, девочки, – примирительно сказала мама. – Я и куколку вам привезла, и статую. И не только вам.

– А кому еще? – спросила Нехама без интереса.

– Папе и бабушке, – нравоучительно ответила ей старшая.

– А еще Глаше. Она ведь нам так помогает, – сказала Рахель.

– А что ты ей привезла? Покажи, мамочка! – запрыгали от нетерпения девочки.

– Вот, – Рахель открыла сверток, – отрез на платье.

И она развернула в руках крепдешиновую волну: на бордовом фоне розовые и белые ромашки.

– А можно я ей этот подарок отдам? – склонила на бочок курчавую головку Нехама.

– Конечно, доченька. Вот она придет, ты и подаришь, а скоро с вокзала все остальное доставят. А пока вы мне лучше расскажите: как бабушка? Вы ее одну не оставляли?

– Нет, не оставляли. Нас папа туда каждый день водил, после работы. А я даже у нее ночевала, а утром поливала цветы и вытирала листочки, – с гордостью сказала Хаюня. – Бабушка меня очень хвалила.

– И меня тоже хвалила, – младшенькая пыталась оттолкнуть старшую и полностью завладеть вниманием матери. – Я всю кашу съела и бабушкин платок носовой постирала.

– Я всегда знала, что вы у меня хорошие девочки. Сейчас пойду приму ванну, мы с вами покушаем, и будем ждать папу с работы.

– А папа сказал, что ты вечером приедешь, – вспомнила Нехама.

– Разве плохо, что я пораньше приехала? Да и папе сюрприз будет.

– Хорошо, конечно. Только жалко, что на вокзал не поедем – папа обещал нас взять тебя встречать.

Пока Рахель была в ванной, а девочки у себя в детской, пришла Глаша. Высокая, широкоплечая деваха, она носила длинные темные юбки, выглядывавшие одна из-под другой, и льняную рубаху с коричневыми пуговицами, плотно облегающую пышную грудь. Она зашла в прихожую, широко, словно для устойчивости, расставив ноги и положив ладони на могучий зад, стала принюхиваться, а потом зубасто улыбнулась, догадавшись о приезде хозяйки. По привычке шмыгнула носом и подтерла его тыльной стороной ладони вверх. Надо сказать, что делала она так достаточно часто, отчего нос на девичьем лице напоминал молодую розовую картофелину.

– А мама тебе подарок привезла, – заметив работницу, хитро прищурилась Хаюня.

– Покажить-покажить, – передразнила ее девочка, – вот пол помоешь, тогда и покажу.

И она указала пальцем на дощатый крашеный пол отчего дома.

Рахель только что вышла из ванны. Она увидела Глашу, подошла к ней, поцеловала и, обняв, увела в свою комнату.

Целый день Иосифа не покидала мысль о встрече с Рахелью. Все распоряжения по службе он отдавал как-то машинально, полностью подчиняя себя пронзительному чувству. Вздыхая, украдкой поглядывал на часы.

– Йось, да что ж ты мучаешься? У тебя ж теперь дома телефон есть – позвони, узнай, как там дела, – подал идею близкий друг Гриша.

– А ведь действительно, что ж это я так оплошал? Пора привыкать к благам цивилизации. Позвоню-ка, узнаю: приготовила Глаша праздничный обед или нет еще.

– Да-а, ты со своей любовью совсем голову потерял.

Когда друг вышел, он набрал домашний номер, и сердце его словно остановилось на миг: в трубке неожиданно послышался любимый голос. Слегка искаженный мембраной, он не мог заменить ни сияющего взгляда жены, ни теплого прикосновения рук. Но любовь была настолько сильна, что Иосиф с первой же фразы буквально физически ощутил присутствие Рахели.

После пылких объяснений и выяснений причины такого раннего приезда молодая женщина интригующе понизила голос:

– Приходи скорей. У меня для тебя есть очень важная новость.

Догадка разлилась по венам Иосифа теплой волной.

Иосиф опустил трубку на рычаг и еще долго стоял задумавшись, улыбаясь чему-то невидимому. Солнце уже клонилось за полдень, и, преодолевая препятствие крыш, одинокий золотой луч пронзил тяжелую портьеру, упал на стол, коснулся зеленого абажура лампы, мраморной чернильницы... Иосиф поддался всесильному движению светила, протянул руку – и солнечный зайчик напомнил ему тепло, которое он ощутил, догадавшись, что хочет поведать ему жена. «Вот балда – чего ж я тут стою? – Он заметался по кабинету, – Надо Гришку попросить – он прикроет, если что». И торопливо нажал кнопку селектора:

– Григорий Леонидович, будьте любезны, зайдите ко мне.

В дом Иосиф вошел с черного хода, стараясь, чтоб не скрипнула ни одна половица. Заглянул на кухню и, не найдя там жены, направился в спальню. Рахель, в своем любимом синем шелковом халате с драконами, свернулась клубочком на широкой кровати. Муж подошел и положил рядом с женой роскошный букет чайных роз. Рахель, не открывая глаз, улыбнулась, опустила лицо в благоухающие лепестки полураспущенных бутонов, вдохнула ошеломляющий аромат. Потом отложила букет в сторону, открыла, наконец, глаза и протянула к мужу теплые ладони, пахнущие земляничным мылом. Иосиф поднял жену на руки, прижал к груди и закружил по комнате. Она хохотала, закинув голову, а потом вдруг стала кокетливо журить мужа:

– Туся, ну ты что? Хватит, у меня и так голова кружится.

Иосиф усадил Рахель в уютное кресло и присел перед ней на корточки.

– А что рассказывать? Ты и сам все знаешь. Сын у нас будет.

Букэ уже не помнит почему, но однажды мать с отцом отвели его в детский садик. Все там удивило ребенка, особенно картинки на стенах с изображением всевозможных животных и удивительных растений. Воспитательница была приветлива и охотно рассказывала о том, доселе неизвестном мальчику животном мире, который нарисовали так красочно.

Сам садик был очень чист и уютен. И Букэ казалось, что он видит дивный сон. Может, именно с этого момента в ребенке зародилась любовь к природе, которая останется в его сердце на всю жизнь. Но сон, начавшийся так прекрасно, скоро оборвался: по настоянию деда мальчика вновь вернули в хедер. И вновь все возвратилось на круги своя, в том же загаженном вертепе, под надзором того же ребе.

– Букэ, поторапливайся! В хедер не опаздывать!

Ребенок шел в ненавистное заведение как каторжник на галеру. Уже тогда маленький мальчик стал чувствовать в грудной клетке, в самом ее центре, ноющую боль. Словно жесткие лапы неведомого чудовища душили его. И с тех пор при любой беде или разочаровании возникало это давящее и ноющее ощущение в груди.

Своим фанатизмом дед иногда доводил Букэ до истерики. Ребенок рыдал и захлебывался от нехватки воздуха. И только добрая бабушка приходила на помощь, отрываясь от своей бесконечной работы по дому.

– Ой, Мойше, что ты делаешь? Хватит мучить ребенка. Букалэ, дорогой мой, пойдем в спальню, я уложу тебя в кровать, дам лекарство с чаем. Идем, малыш.

– Хове, ты своими женскими слезами совсем его испортишь, – несся вслед уходящим зычный крик деда.

Едва вернувшись из своей большой ритуальной резницы, Мойше совершал омовение в сопровождении молитв. Затем садился за стол в просторной столовой на своем постоянном месте главы дома. Маленькому мальчику казалось, что даже во сне дед был во власти религиозного экстаза.

Фанатичная придирчивость шойхета особенно проявлялась за несколько дней до самого главного еврейского праздника – Пейсах. В эти дни Мойше приходил домой позже обычного, потому что в резнице было много работы, но это ему не мешало следить за тем, какие готовятся яства, насколько они кошерные. Мойше требовал, чтобы весь хлеб и квасные изделия собирались в особые корзины. Тщательно – везде и всюду – обыскивал углы в поисках хотя бы одного кусочка. Найденные крошки он сжигал в печи, сопровождая ритуал молитвой. Потом смотрел, как бабушка или Сура с глухонемой Эстер выносили корзины из дома, чтобы все это отдать молдаванам. В такие дни Сура и Эстер старались не попадаться ему на глаза. Только над Беньямином тесть не совершал строгого надзора. Он знал, что зять тоже был не робкого десятка и достаточно вспыльчив, обидчив и впечатлителен, и потому довольствовался его, хоть и редкими, посещениями синагоги.

Конечно, Беньямин не был религиозным человеком, в отличие от всех домочадцев. Он любил читать, интересовался окружающим миром, разбирался в политической обстановке, сочувствуя коммунистам, запрещенным в Румынии. О таких вещах громко не говорили, но молодой человек считал, что в России люди живут как в чудесной сказке. Правда, позже он горько разочаруется, но пока в этих представлениях витает, как в облаках.

Беньямин обладал слабым здоровьем и слабой нервной системой, но духовно был очень богат. Пел прекрасным голосом, был артистом любительского театра, где иногда играл даже женские роли. Он любил пропустить рюмку-другую вина, а то и водочки, в узком кругу мужчин, где велись живые дебаты на все темы: от политики до спорта. Отец Букалэ считался душой компании. Иногда Беньямин читал вслух газеты, и ему очень нравилось, что сын запоминал содержание статей. Не потому, что у Букалэ была феноменальная память, а просто потому, что отец не принуждал к чтению, а сумел заинтересовать ребенка.

Беньямин рассказывал Букэ о сторонах света, едва только тот научился логически мыслить и запоминать:

– Вот, сынок, слушай меня: сторона на том берегу Днестра, куда вам, детям, запрещают показывать пальцем, это восток. В таком случае, мы с тобой на западе, тогда по левую сторону – вот она, левая – будет север, а по правую – юг.

– Значит, Палестина на том берегу? – спрашивал пытливый ребенок.

– Нет. С чего ты взял? Палестина совсем не там. Она на юге и еще немного на запад.

– А почему же зейде[3] говорил, что, если вспомнить Палестину, надо кланяться на восток?

– Ну, – отец задумался, – он же аэрлах менч[4]. Он иначе тебе и не скажет.

Да, не только домашние, но и соседи называли деда не иначе как аэрлах менч. Видимо, и сам он считал себя таковым. Все кастрюли в доме должны были иметь свой цвет, свои пометки, чтобы различать – какая для мяса, а какая для молока. Букалэ помнит, какую головомойку дед однажды устроил Суре, увидев, как она поставила недалеко друг от друга кастрюлю с куриным бульоном и бутылку с молоком. Сура, эта тихая труженица, испугалась и умоляла простить ее, а Ховэ стала утешать сестру. Даже глухонемую Эстер дед долго вразумлял то на пальцах, то мимикой: что можно делать, а что строго запрещается. Служанка ужасно боялась деда, но она вообще всех боялась. Её мог обидеть каждый. Однажды Букалэ стал свидетелем того, как его мать таскала Эстер за волосы.

– Менихэ, что ты делаешь? – возмущалась Ховэ.

– Она стирала и полтазика воды пролила на пол! – в гневе выпалила дочь.

– Ничего страшного, я вытру. Не нужно ее обижать. Она и так обижена судьбой.

Пожилая женщина обняла Эстер за плечи, стала говорить ей ласковые слова, вытирать слезы. И надо было видеть, как это одинокое существо начало улыбаться сквозь слезы и целовать руки хозяйке. Уже тогда мальчик понял, какие разные люди живут на белом свете.

Пассивность отца в воспитании ребенка можно объяснить двумя причинами: Беньямин любил общественные занятия, в кругу единомышленников ему было куда интересней, чем дома, да и отношения с женой сложились у него не самые лучшие. Менихэ была совсем иного склада. Букалэ не помнит, или, вернее, не знает – училась ли она вообще в школе. Ей больше нравилось в редкие свободные от домашних дел часы посидеть в кругу женщин в кубовой – в те времена так называлась чайная, в центре которой кипел котел в виде куба – у некой Розы Шехтман. Беседа там велась на темы семейных дел, работы и не без того, чтобы кого-то разбирали по косточкам.

Беньямин, по делам магазина, часто ездил за товаром в небольшой соседний городок, где находился завод по изготовлению безалкогольных напитков. Иногда отец брал Букалэ с собой в поездку.

Для ребенка это был настоящий праздник. Они ехали по тряскому булыжнику порожняком. Отец был словоохотлив, рассказывал много интересного:

– Видишь, сынок, у самой дороги трава с большими листьями, вся в пыли? Так вот, если кто-то поранится, так надо сорвать один листочек, помыть и приложить к больному месту. Хорошенько перевязать, и ранка обязательно заживет. А вот серо-зеленая полынь, тоже полезная трава. Овцы ею лечатся и коровы из желудка всякую болезнь изгоняют. Французы с помощью полыни даже вино делают, а называется оно абсент.

Мальчик слушал его открыв рот, и ему казалось, что отец знает ответы на все вопросы:

– А почему эта трава у дороги все время в пыли?

– Я думаю, что пыль защищает траву от разных гусениц. Вот видишь, дальше от дороги та же трава растет? Там меньше пыли, но зато все листья испещрены дырочками. В природе все так происходит. Вот помнишь, тебя недавно покусали комары, да так, что щеки опухли? Мы думаем, что это бесполезные и даже вредные насекомые, но их личинки для рыбы, особенно молодой – самая вкусная еда, как для тебя крем или мороженое. Не будет комара – не будет рыбы.

А вот попушой[5] поднимается, а у самого края поля трава растет. Так для попушоя или других растений это сорняк, а для овец – прекрасный корм. Из-за этой травы у них получается очень вкусное молоко.

А вот акация. Во время германской войны люди голодали и ели ее цветы и стручки. Вкусные они, если человек голодный.

Боже мой, как же было мальчику хорошо с отцом…

Сам процесс торговли не очень увлекал Беньямина, но он с радостью выполнял поручения, связанные с разъездами. Уже спустя много лет тетя Соня расскажет племяннику, что брат ее был слишком простодушен и мог дать в долг совершенно незнакомым людям, отчего магазин нес значительные убытки.

Но вот они получали на заводе бутылки с напитками, отец аккуратно укладывал их рядами и заботливо обвертывал соломой. Возвращались молча. Беньямин то и дело останавливал коней, подходил к товару и внимательно прислушивался: если от тряской езды какая-то бутылка начинала шипеть, он ее находил, откладывал в сторону, а потом пытался плотно прижать пробку. Если удавалось, он удовлетворенно хлопал бутылку по круглому боку, а если нет, то сокрушенно качал головой.

Да, Букэ было очень хорошо с отцом. Ребенок чувствовал себя свободным и счастливым. Он обожал слушать интересные отцовские рассказы, заставляющие забывать про деда и про хедер. Хотелось ехать и ехать далеко-далеко…

Еще мирные майские звезды пытливо заглядывали в окна домов маленького уездного городка Могилева-Подольского. Одна из них, самая яркая и молодая, наблюдала за тем, как тихо переговаривались Иосиф и Рахель, лежа в полумраке спальни.

– Это статуэтка? Это ж целая статуя, памятник какой-то!

– И ничего не памятник. Индийская танцовщица. Я как увидела ее, сразу поняла: моя будет. Она же как живая: заиграет музыка – и танцевать пойдет. Я даже слышу, как звенят бубенчики у нее на браслетах.

– Ну конечно: эта индийский танец танцевать будет, а та, что ты в прошлый раз привезла, – испанский изобразит, включи ей только «Хабанеру». А эти твои многочисленные бюсты и бюстики подпевать будут и языками прищелкивать вместо кастаньет.

– Ой, да ладно тебе! – Рахели нечего возразить на мягкое подтрунивание мужа. – Спать давай.

– Давай-давай, – миролюбиво ответил тот и заботливо прикрыл одеялом спину отворачивающейся от него жены. Вскоре послышалось ее мирное посапывание.

А Иосифу отчего-то не спалось. Он тихонько встал, подошел к открытому окну, оперся двумя руками о подоконник и полной грудью вдохнул в себя уже успевший остыть от дневного зноя воздух. Потом поднял голову, и две земные звезды его глаз пересеклись с небесным светом той самой любопытной яркой звездочки, что до сих пор неотрывно глядела в окно молодой пары. Иосиф улыбнулся: «Эх, красотища! Хорошо тебе там, наверху: все видишь, ничего тебя не волнует, все тебя любят, смотрят на тебя и восхищаются. Интересно, а ты кого-то любишь?» «Не люблю, а жалею – тебя, дурака, например. Сколько тебе еще этих дней спокойных осталось? Не выяснять бы отношения сейчас – хотя бы по поводу статуй, а прижать бы жену покрепче к себе, чтоб ей жарко стало, чтоб согрела ее эта память тогда, когда она будет умирать от холода в лагере смерти».

Но Иосиф не слышит этих предостережений и даже не догадывается о мрачных пророчествах своей звезды. Его тревожит другое. Армейский склад, где он служит, вдруг начал работать в усиленном режиме, а вчера Иосиф стал свидетелем разговора двух военных.

– Товарищ капитан, як вы думаете: война будэ?

– Да ты что – панику сеять? У нас, лейтенант Коломыець, с германским правительством пакт о ненападении. Политическая безграмотность, – капитан поднял вверх холеный палец, – и упаднические настроения – первые характеристики скрытого врага народа.

Даже издалека Иосиф заметил, как побледнел Коломыець.

– Та ни, товарищ капитан, вы шо? Я ж знаю, шо войны нэ будэ, просто на политинформации процитировать вас хотив як умну людыну[6], шоб у молодых наших, зэлэных, не було ось такых пытань[7].

– А-а, – капитан благосклонно похлопал лейтенанта по плечу. – Ну, тогда другое дело.

А Коломыець, почуяв, что зацепил слабую струну в душе тщеславного начальника, для пущей безопасности все разливался соловьем:

– И товарищ полковник отметил, якой вы политически подкованный. А я ему и говорю: не раз, мол, товарищ капитан объяснял мне международное положение. Вот и сейчас, колы вы не супротив, хочу пригласить вас как почетного гостя к нам на политинформацию.

– Ну что ж, тогда ладно, приду, вразумлю твоих недорослей.

Коломыець проводил начальника злобным, но довольным взглядом: черная тень «воронка», казалось, пронеслась мимо.

Иосиф еще раз вдохнул райский аромат сирени, которая тянула к нему свои щедрые благоуханные ветки, и вернулся на крахмальные простыни к любимой. Остуженный ночным ветром, он, скорее машинально, чем осознанно, всем телом прижался к теплой спине Рахели. Любовь к этой женщине он пронесет через жизнь. Может быть, именно эта любовь спасет его из кровавого месива войны, в удушающем смраде госпитальных палат. Но это будет потом, а пока… А пока он лежит в белоснежной шуршащей постели рядом с единственной, слышит ее дыхание, гладит ее плечи, целует непокорный завиток волос на шее и вспоминает, как жена, перед самым отъездом на курорт, после сытного обеда, щебетала ему о домашних новостях, о том, как приезжал в гости свекор, привезший роскошные подарки детям, один из которых – огромная кукла с закрывающимися глазами, мечта младшей, Нехамочки; и как внучка, благодарная деду за такую щедрость, впервые в жизни преодолев собственную застенчивость, встала на стул и громко, с выражением прочла стишок.

Отец. Как давно Иосиф не видел его! Ихиль Абрамович Беклер – кадровый военный. Высокий, поджарый, седовласый, он всегда был Иосифу не только отцом, но и другом. Как все-таки витиевато жизнь закручивает события: сын отбыл в командировку, в это время приехал отец, а покидал он семью сына через два дня, уже вместе с Рахелью, только та садилась в поезд на Феодосию, а Ихиль Абрамович ехал к себе домой, в Каменец-Подольский.

Еще вспомнил Иосиф, как жена, прикладывая руки к груди, пыталась донести до мужа свой испуг и тревогу, когда Хаюня выпила почти пол-литровую бутылку рыбьего жира.

– А ведь я умоляла ее каждый день: хотя бы ложечку. А тут смотрю – бутылка пустая: решила выпить сразу весь, чтоб больше не заставляли. Но, слава Б-гу, все обошлось – вот только несколько дней с горшка не слезала.

– Да и не буду, наверное. Лучше лишний раз по рыбной котлетке сделаю.

– Все-таки у нас хорошие девочки. Но ты мне лучше расскажи: что, правда чувствуешь, кто там у тебя внутри?

– Дурачок, да я же всегда знала, кто у нас родится. Разве ты забыл?

Иосиф вспомнил, но – другое: как метался под окнами роддома, когда жена рожала впервые, как в каждом услышанном крике ему чудился голос Рахели, как он рвался во все двери и стучал во все окна, до которых мог дотянуться.

Его отовсюду гнали с одной-единственной формулировкой: «Ждите, папаша!» Когда он, совершенно обессиленный, рухнул на скамейку в прилегающем к роддому скверике, судорожно обхватив голову руками, пожилая толстая нянька в помятом халате и стоптанных клетчатых тапках, надетых на шерстяные синие носки, зычно гаркнула с больничного порога:

Да, не доверять интуиции жены у него не было оснований.

– Ну, если все будет хорошо – в марте, с Б-жей помощью.

Иосиф вздохнул, улыбаясь и, то ли про себя, то ли вслух, промолвил:

– Ну что ж, подождем марта. А как назовем? Ты думала? Может, Абрам, в честь деда?

– Ой, хватит нам этих Абрамов, нас и так дразнят. Давай что-нибудь без буквы «р».

– Кого это «нас»? Меня никто не дразнит. И вообще, у нас в стране антисемитизма нет.

– Ну нет так нет. Послушай, нам же еще целых семь месяцев ждать, и неизвестно, как все обернется, как беременность проходить будет, как роды... Да мало ли что за это время произойти может! Единственная надежда, что Б-г с нами. Б-г с нами. Б-г с нами, – повторяла Рахель, словно заклинание, – Кстати, на древнееврейском это будет «Эммануил». Красивое имя. Давай так и назовем сына?

– А, ну да: ты же у нас коммунист, это ведь именно коммунисты твои спасли оставшихся евреев от погромов.

– А кто ж спас: Б-г, что ли? – Иосиф очень не любил подобные разговоры, потому что втайне чувствовал правоту жены.

– Да, Б-г спас. Именно Б-г. И сына мы именно так назовем – Эммануил. Все, точка. И не серди меня: мне нельзя волноваться. Ой! Вот и голова уже закружилась.

– Хорошо, любимая, как скажешь. Может, тебе водички принести?

– Не надо мне твоей водички. Вот сынок вырастет, будет мне водичку приносить.

– Ну, пока еще он вырастет, ты от жажды умрешь. Уж позволь пока я за тобой поухаживаю, – Иосиф попытался притянуть жену к себе в объятия.

– Значит, согласен на Эммануила? – Рахель полушутливо отталкивала мужа.

– Конечно согласен. Я на все ради тебя согласен. Эммануил так Эммануил.

Семья резника выделялась в местечке относительным благополучием, чего не скажешь о других, живших в те далекие времена в основном за чертой бедности.

Плохо одетые и плохо обутые, а часто и плохо покормленные, дети таких семей были предоставлены сами себе. Они почти весь день проводили на свежем воздухе, пели, шалили, затевали всевозможные игры. Их свободу никто не ограничивал. Вот им – их детству, несмотря на невзгоды – маленький Букалэ очень завидовал.

В память навечно врезался один эпизод из тех лет. Однажды, когда дед был в резницкой, мальчик отпросился у бабушки погулять на улицу. Добрая старушка сразу же отпустила ребенка. За углом он увидел соседских мальчишек и то, чем они были заняты. В Румынии продавался обувной крем в круглых баночках, с особыми рычажками для открывания – фрузелицэ, которые были приклепаны к крышечкам. Дети придумали такую игру: кто сумеет с помощью крепкого камушка отбить заклепку и снять фрузелицэ быстрее всех, тот считается и сильнее всех. Таковым оказался сын сапожника. У ног лидера уже лежала кучка крышек от обувного крема, с которых были сняты фрузелицэ. Увидев соседского мальчика, сын сапожника, державший в правой руке крышку от крема, а в левой камушек, хвастливо цокая языком, вытащил из кармана горсть рычажков.

– Я тоже хочу попробовать, – несмело протянул Букалэ.

Ему тут же дали крышечку от крема, камушек и он, пыхтя, принялся за работу. Дело у новичка двигалось медленно, а сын сапожника, набивши руку, ловко управлялся с заклепками. «Ничего, – думал Букалэ, – это только первый раз трудно, со второй справлюсь намного быстрее, а потом и с третьей, и с четвертой. Я тоже буду самым сильным». И Букалэ ускорил темп. От усердия на лбу ребенка выступили бисеринки пота, но он не замечал этого, а все старательнее пилил камушком крышечку, предвкушая долгожданную победу. Вдруг чья-то большая рука грубо выбила из детских ладошек драгоценную заклепку, а другая больно схватила мальчика за ухо. Оказалось, что дед, вернувшись из резницы, не застал внука дома. Найдя ребенка среди сверстников, старый резник потащил Букэ через всю улицу, не выпуская его ухо из цепких пальцев. Зайдя в дом и отшвырнув внука в угол, где тот больно стукнулся, Мойше разразился криком:

– Кто выпустил этого лентяя на улицу?! Почему он не учит Тору?! Кажется, у него есть дело, а вместо этого он валяет дурака с оборванцами.

Дед насильно усадил Букэ, раскрыл перед ним книгу, ткнул лицом в древние страницы и очень сильно стукнул кулаком по столу:

– Мойше, пусть ребенок немного отдохнет. Ты видишь, он устал. Все время за книгами…

– Замолчи, Ховэ, сколько раз я говорил, чтобы ты не вмешивалась в эти дела…

Много лет прошло с тех пор, но Букалэ до сих пор видит, как прыгали тогда буквы у него перед глазами, сердце от обиды и волнения, казалось, вот-вот выскочит из груди, а в висках неприятно стучало.

– Читай! Читай! Чего молчишь?! – ярость деда была неугомонна.

Ребенок начинает читать, но комок подступает к горлу, мальчик задыхается, не выдерживая напряжения, и заходится в рыданиях…

Дед еще раз стукнул по столу и ушел на кухню.

Бабушка увела рыдающего внука в спальню, долго уговаривала, целовала. Напоила сладким чаем, уложила обессиленного ребенка в постель и все гладила маленькую макушку шершавой рукой, напевая колыбельную песню. Но Букэ все всхлипывал, плечики подергивались, и горошины слез, скатываясь по детским щечкам, тонули в пуховой подушке.

– Ну, маленький, успокойся. Я приготовлю что-то вкусненькое, а завтра дам тебе денежку, и ты купишь себе мороженое. Хочешь?

Букэ задышал ровнее и на бабушкин вопрос закачал утвердительно головой.

Мороженое… самое желанное и очень редкое лакомство. Видимо, родители, зная склонность мальчика к простудным заболеваниям, избегали угощать его этим яством. Кроме того, дед считал мороженое изобретением гоев. И хотя оно готовилось из молока, старый резник сомневался в кошерности этого продукта.

Надо особо остановиться на отношении Мойше к иноверцам, а точнее говоря, к неевреям. Он никогда, ни с кем, кроме евреев, (разве только, по необходимости, с представителями властей) не разговаривал. Смотрел поверх голов, словно не замечая, даже и тогда, когда с ним здоровались:

Дед на приветствие не отвечал и всегда молча проходил мимо.

Однажды, после очередной поездки за товаром, мальчик, стоя возле телеги с лимонадом, стал свидетелем такой сцены: из-за угла появился резник. Он, видимо, шел в больницу навестить своего друга-единоверца. Необходимо сказать, что с больницей соседствовала церковь. И надо же было случиться, что именно в этот момент из ворот церкви вышел галах (священник), и направился навстречу старому резнику. Увидев перед собой человека в рясе и с крестом на груди, дед на мгновение застыл, а затем вприпрыжку побежал на противоположную сторону улицы, то и дело отплевываясь.

Вот таким он запомнился внуку – фанатиком-ортодоксом, который, скажем прямо, исковеркал самые беззаботные и светлые годы детства маленького еврейского мальчика.

Раз в месяц Беньямин водил сына в парикмахерскую, к разбитному и словоохотливому Мошкалэ. Мальчику нравилось бывать в этом уютном, чистом заведении. Там приятно пахло одеколоном и иной парфюмерией. Но больше всего мальчик любил слушать беседы мужчин под умиротворяющий стрёкот ручной машинки в ловких руках парикмахера, который был остер на язык.

– Ну, скажи, Нюма, – обращался он к отцу, – как тебе нравится Антонеску, который на всех углах кичится своей дружбой с Гитлером? А тот ненавидит евреев, и нас это может привести к большой беде.

– Политика есть политика, – отвечал отец, – но я не думаю, что если в Германии евреев притесняют, то это дойдет до нас. Немцы – культурная нация и не позволят себе стать источником бед для целого народа. Антонеску поговорит и перестанет.

Лишь спустя несколько лет Букалэ поймет, как ошибался его дорогой отец. Ошибался и тогда, до войны, и после, когда «культурные» немцы принялись лихо истреблять евреев.

Но все это будет потом, а тогда стрекотала машинка, срезая волосы с мальчишечьей головы, приятно щекоча кожу. Букэ было хорошо и совсем не хотелось идти домой – ему хотелось долго-долго сидеть у балагура Мошкэ или гулять с отцом по городу, вдыхая свежий воздух, приносимый ласковым ветерком со стороны Днестра.

Очень мало было у Букалэ таких мгновений. Он слишком рано научился понимать, о чем говорят взрослые: уже знал, что такое погром, знал, что евреев (неизвестно почему) почти везде ненавидят. Но тогда зачем написано в святых книгах, что Б-г избрал евреев своим народом и обещал защищать их? Он как-то спросил об этом у бабушки.

– Ох, Букалэ, если мы страдаем, то, видно, за грехи наши, – вздохнула старушка, – но когда-нибудь Б-г нас простит и будет защищать.

Ее слова не убедили ребенка, не утешили, но тогда он еще не перестал верить, и так хотелось надеяться, что бабушка окажется права. Позже зыбкость надежд сменилась непоколебимыми атеистическими убеждениями, ибо не спас Б-г своих послушных чад – близких людей Букалэ – в этой кровавой мясорубке геноцида богоизбранного племени...

В тридцать восьмом Менихэ родила еще одного сына. Его, как и Букалэ, назвали в честь праведника, но на этот раз – героя из Торы, праотца Исаака.

Сюня, так его называли домашние, рос полной противоположностью своему старшему братику. Если суетливый Букалэ не мог найти себе места, то Сюня, спокойный и молчаливый, был из тех, о ком говорят: где посадишь, там и найдешь.

Через год после рождения младшего брата Букалэ определили в первый класс румынской школы. Дисциплина была там очень строгой. Несделанное домашнее задание или плохое поведение на уроках приводили к наказанию – определённому количеству ударов линейкой или указкой по ладоням. Букэ тоже удостоился десяти ударов: учитель увидел, что ученик вертится за партой и рассеян во время объяснения арифметических терминов. Ребенку было больно и обидно за несправедливое наказание, но он мужественно промолчал, хотя сдерживать слезы было очень нелегко.

Однажды Беньямин пришел домой чем-то очень взволнованный, положил на стол газету и, похлопав по ней рукой, сообщил:

– Румыны уходят из Бессарабии, и скоро сюда придут русские.

Дед в это время был в резницкой, и бабушка, осмелев, решилась спросить:

– По договору между двумя странами, – ответил зять, – на днях с востока придет Красная Армия. Скоро здесь будет коммунизм, – торжественно закончил он.

В один из субботних дней в конце июля сорокового года, когда Мойше ушел на молитву в свою комнату, Букэ незаметно выскользнул из дома. Было удивительно созерцать улицу без единого человека. Дойдя до соседского дома, Букалэ стал свидетелем странной сцены: знакомый полицейский суетился на огороде под плакучей ивой. Сначала он положил у ног какую-то сумку, затем быстро снял мундир, достал из сумки широкополую шляпу, вытащил оттуда же аккуратно сложенный костюм и, стоя, стал надевать гражданскую одежду. Старую форму неряшливо затолкал в освободившуюся сумку, оглянулся вокруг, схватил поклажу и побежал в сторону Подгорной улицы. Надо думать, он не успел на поезд, уходивший в Румынию, а теперь решил затеряться в толпе, замаскировавшись под штатского.

Букалэ бросился к реке, откуда доносились крики и шум моторов. По Днестру плыли странные круглые лодки, в них сидели военные в мундирах и пилотках, совсем не похожих на румынские. Там же громоздились и огромные автомобили. Горожане бурно приветствовали русских военных.

Букалэ увидел в толпе своего отца и парикмахера Мошкэ. Они были очень веселы и махали мальчику руками:

– Сынок, иди сюда! Я же говорил, что Красная Армия будет тут, теперь у нас пойдет другая жизнь.

Вдруг отец заговорил на русском языке с проходящим мимо офицером.

– Тоталэ[9], что ты ему сказал? – спросил сын, после того как офицер улыбнулся и приложил вытянутую ладонь к фуражке.

К берегу причалила длинная лодка с легковой машиной. Капитан промолвил вновь прибывшему несколько слов, и тот, в свою очередь, отдал честь. Толпа восторженно загудела. А человек этот, судя по всему, важная особа, не отнимая руки от виска, поднялся на берег.

– Это надувные, а те, что побольше, называются понтонами.

Шли месяцы. Люди стали молчаливее, начали сторониться друг друга. В кубовой женщины собирались все реже и все тише говорили между собой. Пивные лавки закрылись, любительский театр тоже. Запретили частную торговлю. Осталось только два магазина, которые стали называть «Промтовары» и «Продтовары». Возле обоих выстраивались длинные очереди. Заводы Резины перестали быть частными.

В один из дней мать с отцом решили переправиться на другой берег Днестра.

Мост через реку уже долгое время был взорван, связь с левым берегом осуществлялась при помощи рыбацких лодок. На одной из них и переправились супруги: они решили навестить старшего брата Менихэ, Нухема, который жил в поселке Каменка. Брат и сестра не виделись двадцать два года…

Через неделю родители вернулись. Молчаливые, хмурые, озабоченные. После разговора с детьми бабушка стала беззвучно плакать, утирая слезы большим белым платком, которым обычно накрывала субботнюю халу.

Утром следующего дня Букалэ слышал, как отец разговаривал с бабушкой:

– Понимаете, Ховэ, там даже за растительным маслом стоят в очереди, да и того не хватает. Разве у нас бывало такое?

– Ничего, Нюмэ, потерпим, может, будет лучше. Б-г нас не оставит.

Добрая старушка, она искренне верила, что плохое в нашем мире – дело сугубо временное, а хорошее будет обязательно.

Скоро Беньямин начал работать завхозом в больнице, а Менихэ устроилась туда же санитаркой. Они приносили с работы разную еду, причем очень вкусную. Дед отказывался даже попробовать, но другим не запрещал: денег в семье стало не так много, чтобы пренебрегать бесплатной пищей.

В один из пятничных дней новой власти отец повел сына подстригаться. В опрятной парикмахерской, пропахшей парфюмерией, хозяйничал Мошкэ, одетый в белоснежный халат. Высокий, худой как жердь, он постоянно носил мешковатую одежду, комично сидящую на его тощей фигуре. Когда они вошли в помещение, мастер, ловко орудуя ножницами и расческой, стриг офицера Красной Армии. Не зная русского языка, Мошкэ, большой любитель поговорить, на этот раз молча выполнял свою виртуозную работу. Наконец мастер снял со своего клиента покрывало, встряхнул его и улыбнулся, всем своим видом показывая, что стрижка окончена. Офицер посмотрелся в зеркало, повернул голову направо, налево, довольно закивал, расплатился и ушел.

Мошкэ ловко набросил Букэ на грудь очищенное от волос прошлого клиента покрывало и застрекотал машинкой и языком:

– Ну, Нюмэ, ты уже видел, что сделали со статуей короля Михая?

– Нет, я ничего не знаю, – удивился Беньямин.

– Смотрите на него: весь город только об этом и говорит, а он ничего не знает. Как ты думаешь, что они с ним сделали?

– Отбили королю голову, и она теперь валяется в траве, но зато на шею спереди и сзади повесили портреты своих королей. Ты знаешь, как их зовут? – и, не дожидаясь ответа, победно произнес, – Ленин и Сталин. Может, предложить им сбоку повесить мое изображение, меня-то, в отличие от них, в городе все знают. Что скажешь, Нюмэ?

– Скажу тебе, Мошкэ, что нужно прикусить язык.

– Почему? – театрально поднял брови парикмахер.

– А потому, что кое-кому это может не понравиться, а тебе не поздоровится.

– Что же, по-твоему, я должен молчать как рыба?

– Но почему? Я же всегда говорил то, что думал и что хотел говорить.

– Что было, то прошло. Теперь лучше всего помалкивать.

– Тотэ, – Букэ понял слова отца по-своему, – Мошкэ говорит правду – король стоит без головы.

– Ну, ты же сам только что сказал, что нужно молчать, – лукаво ухмыльнулся мальчик.

Отец нахмурился, но через минуту улыбнулся и, потрепав ребенка по щеке, произнес:

– А вот ловить старших на слове не надо, – и, уже серьезнее, – хорошо, вот подстрижем тебя и пойдем посмотрим на короля.

Первое сентября сорокового года. Мама ведет Букалэ в школу. В новом ранце, обтянутом темно-синим дерматином, кроме прочего, уместился приготовленный бабушкой завтрак: два кусочка хлеба со сливочным маслом, небольшая очищенная редька, щепотка соли в белой бумажке. В эмалированной кружке кисть винограда. В дальнейшем, по сезону, редька заменялась редиской, а виноград – вишней. Со временем ранец пропах сливочным маслом. Ах, боже мой, какой это был запах!

Букалэ попал в яркий и светлый дворец, сияющий белизной стен, свежей краской дверей, парт и классных досок. Какой резкий контраст с пыльным, загаженным хедером! Требования были так же строги, как и в румынской школе, но рукоприкладство учителям категорически запрещалось.

Словно на крыльях летел мальчик в школу и возвращался радостный домой. Пробегая мимо обезглавленного короля, маленький житель новой страны с упоением победителя пинал лежащую в траве голову, как бы беря реванш у прошедшей жизни за все ее обиды и лишения.

Все больше узнавал Букалэ рассказов, песен, сказок на вчера еще чужом языке.

Появился в Резине кинотеатр: на стены городского сада натягивали большой белый экран, и сеанс начинался. Мальчик воспринимал кино по-детски наивно: например, видя на экране мотоциклиста, лихо мчавшегося по дороге, ребенок был уверен, что, доехав до конца белого полотна, счастливый обладатель стального коня появится на мощеном помосте городского сада.

Выходя из кинотеатра, Букэ с отцом слышат, как нестройные пионерские голоса распевают:

Дни шли за днями, и поди знай, как сложились бы эти судьбы, если бы в них не ворвалась война.

Примечания

[1] Да неужели, а что? (укр.).

[2] Пожалуйста (укр.).

[3] Дедушка (идиш).

[4] Святой человек.

[5] Кукуруза (молд.).

[6] человека (укр.).

[7] вопросов (укр.).

[8] Добрый день, господин Паюк (молд.).

[9] Папа (идиш).