Haesh1

Драматичная публикация Ирины Очиной «Ленинградских детей бросили под немецкие танки»[1] вызывает желание дополнить ее воспоминаниями других ленинградцев, эвакуированных 4 июля 1941 года с Витебского вокзала тем же эшелоном, что и Милочка Фролова (Людмила Васильевна Пожидаева). Я – один из тех, кого по счастливой случайности миновали описанные в публикации страшные события. Почти сразу после войны, в декабре 1946 года, я пытался написать повесть «Мы – интернатцы». При всей наивности изложения, она местами интересна благодаря цепкости детской памяти. Позднее я записал воспоминания еще двух участников той же эвакуации. Они дополнены несколькими цитатами из книг о событиях тех дней.

Ленинградец, наблюдавший город с Дворцовой набережной в самом начале ночи 22 июня 1941 года, писал: «Над ломкими черными силуэтами кранов и колоколен, там далеко за Балтийским заводом, и чуть правее, за Академией Художеств, и еще правее, за Кунсткамерой, и даже прямо перед нами, над крышами домов Петроградской стороны, – повсюду в желтом небе неподвижно повисли какие-то черные точки. Их много. Очень много. И чем больше вглядываешься, тем больше их становится… Да ведь это – аэростаты заграждения! Искренне недоумеваю: кто это выдумал устраивать учения под воскресенье, в такую красивую и мирную ночь?»[2].

В действительности около 0 часов 30 минут в Ленинградский военный округ поступила директива № 1 наркома обороны С.К. Тимошенко и начальника Генерального Штаба Г.К. Жукова. Она, сообщая, что «В течение 22-23.6.41 г. возможно внезапное нападение немцев», предписывала «в течение ночи на 22.6.41 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов» и «все части привести в боевую готовность»[3]. В третьем часу ночи А.А. Кузнецов, заменявший уехавшего в отпуск первого секретаря Ленинградского горкома А.А. Жданова, собрал работников горкома и райкомов и прочитал им эту директиву. С 3 часов ночи небо над городом уже бороздили поднятые по тревоге истребители эскадрильи старшего лейтенанта Михаила Гнеушева. К утру были приведены в боевую готовность Балтийский флот, авиация и войска Ленинградского военного округа, почти половина формирований местной противовоздушной обороны (ПВО), что объяснили началом учений ПВО Ленинграда. В 9.40 начальник ПВО полковник Лагуткин отдал распоряжение рыть щели[4].

Ученик 9 класса Витя Рябинкин записал 22 июня в дневнике: «Проснулся я в одиннадцатом часу дня, вернее, утра. Наскоро оделся, умылся, поел и пошел в сад Дворца пионеров… Выйдя на улицу, я заметил что-то особенное. У ворот нашего дома я увидел дворника с противогазом и красной повязкой на руке. У всех подворотен было то же самое. Милиционеры были с противогазами, и даже на всех перекрестках говорило радио. Что-то такое подсказывало мне, что по городу введено угрожающее положение»[5].

Официальных сообщений о начале войны не было до 12 часов дня, и большинство ленинградцев узнало о ней, когда по радио выступил В.М. Молотов. Мой отец слушал его речь и, надо полагать, видел очереди, сразу образовавшиеся у сберкасс и продовольственных магазинов[6], Возможно, он и сам поддался общему настроению. К трем часам дня сберкассы были закрыты из-за отсутствия денег, магазины поменьше опустошены.

Мне этот воскресный день запомнился на редкость отчетливо. Я и наша домработница, которую в семье звали просто Саша, жили на даче в Вырице. Мать в субботу вечером приехала к нам после работы. Отец оставался в городе и должен был приехать в воскресенье дневным поездом.

День был солнечный и очень жаркий. После завтрака мать пошла со мной на речку, протекавшую поблизости в неглубокой лощине. Приведу отрывок из повести:

«Девятилетний Толя стоит по колени в воде и мокрой соломенной тюбетейкой пытается поймать мальков, юркими стайками проскальзывающих мимо его загорелых ног. На нем майка и короткие черные трусики.

– Толик! Поймал что-нибудь? – спрашивает мальчика высокая стройная женщина, его мать, сидящая на покатом берегу. Она ласково поглядывает на сына и, опустившись на мягкий горячий песок берега, продолжает:

– Папа твой что-то не едет. Ведь он давно уже должен был быть здесь, а скоро час, как пришел поезд.

– Не знаю, мамочка. Ой, погоди, рыбок целая стайка плывет!

Мать улыбнулась, нехотя подняла голову и посмотрела в направлении городка. Но на дороге пока никого не было, только в стороне мальчик гнал небольшое стадо гусей.

Неожиданно Толя ловким движением вытащил из воды тюбетейку. Вода с шумом полилась вниз и оставила на дне маленькую рыбешку.

– Мама, – радостно вскрикнул Толя, – смотри, какую я рыбку поймал!

Мальчик вскочил на берег и быстро взобрался по тропинке вверх. Он подошел к матери, держа в руках извивающуюся рыбешку…

В это время по дорожке, ведущей из городка, спускался высокий мужчина. Он не шел, а почти бежал, одновременно поглядывая по сторонам. Увидев женщину и ребенка, он быстрыми шагами направился к ним.

– Ильюша! – радостно воскликнула мать и бросилась к мужу. Но, заметив его озабоченное лицо, приостановилась и добавила с тревогой в голосе, – что такое, Ильюша? Ты чем-то сильно расстроен. Ну, что ты привез хорошего?

Мы тут же вернулись с пляжа домой. Вечером родители уехали, оставив меня с Сашей на даче. Было ясно, что там безопаснее, чем в городе.

Первая воздушная тревога в Ленинграде была объявлена 23 июня в 1 час 45 минут ночи[7]. Писатель Павел Лукницкий записал в дневнике: «…завыли сирены, зачастили, надрывая душу, гудки паровозов и пароходов, отрезая эту белую ночь от всех прошлых ночей, когда нам спалось бестревожно. И хотя все звуки тревоги скоро замолкли, и ночь была до краев налита тишиной, иная эпоха, в которую мы вступили, сказывалась…»[8]

Один из жителей города писал: «Ночью – первая воздушная тревога. Мы с женой вышли из дома на Международный проспект (так назывался тогда Московский проспект) и долго всматривались в светлое летнее небо. Гудели самолеты, но понять, что происходит в воздухе, было невозможно. На Сенной площади люди собирались группами, что-то взволнованно обсуждали, спорили. Разные были мнения по поводу объявленной тревоги: оптимизм и пессимизм, спокойствие и нервозность…»[9]

Из газеты «Красная звезда» от 24 июня 1941 года: «В ночь на 23 июня наблюдатели зенитной батареи младшего лейтенанта Пимченкова заметили вражеский бомбардировщик, летевший по направлению к Ленинграду. Через мгновение батарея дала по самолету первый залп. Снаряды разорвались у самой машины. Четвертым залпом бомбардировщик был подожжен и стал резко терять высоту. Вскоре он упал за деревьями. Младший лейтенант Пимченков записал в свой дневник: "23 июня в 1 час 40 минут сбит вражеский бомбардировщик № 1"»[10].

23 июня Указом Президиума Верховного Совета СССР была объявлена мобилизация военнообязанных, родившихся с 1905 по 1918 год. По возрасту мой отец, участник Гражданской войны, мобилизации не подлежал и в военкомат не пошел[11].

Здесь я должен рассказать о семье, сыгравшей важнейшую роль в последующих, событиях.

Это Лев Павлович Рифтин, в то время декан в Ленинградском институте Точной Механики и Оптики (ЛИТМО)[12], его родители – Павел Давидович Рифтин и Софья Осиповна (урожденная Маримонт), жена Льва Павловича – Елена Марковна Кац, школьный библиотекарь, и их сын Боря, школьник восьми лет[13].

Семья Рифтиных жила на Лермонтовском проспекте в одном с нами доме № 8-а в коммунальной квартире по той же черной лестнице, что и наша коммуналка. Поэтому моя бабушка Фрейда Шмуйловна Игудина (урожденная Шевелева) и Софья Осиповна были давно знакомы. Когда мне было лет шесть, а Боре пять, бабушки познакомили нас, их любимых внучат, друг с другом. У нас завязалась тесная «на всю оставшуюся жизнь» дружба, не прекратившаяся поныне.

В 1940 году Лев Павлович и Елена Марковна с Борей переехали в отдельную квартиру на Театральной площади. Моя дружба с Борей от этого ничуть не ослабела. Наши родители были хорошо знакомы, и с первых дней войны бабушки и матери находились в постоянном контакте.

Спустя много лет Борис Львович рассказывал:

Ситуация была такая. В первом классе я без конца болел: воспалением легких, краснухой, и бог знает еще чем. А потом у меня была узловатая эритема, то есть у меня на ногах были такие узлы, как крупные синяки. Сказали, что это бывает либо от туберкулеза, либо, я не помню от чего-то еще. Но второго у меня не было, и тогда предположили, что у меня туберкулез. Мама меня повела в поликлинику в районе Кировского райсовета, где мне сделали снимок и сказали, что у меня каверна в легких. Это было ровно за неделю до начала войны. Меня надо было вывезти, по крайней мере, на полгода или на год из Ленинграда в какую-то сельскую местность. И конечно, для родителей это было страшное расстройство. Они сняли дачу то ли в Луге, то ли где, уже не помню, и 22 июня мы должны были туда ехать. Собирались всю ночь: нужно было запаковать уйму вещей, ванночка, кастрюли, примусы, тазы, белье… Папа мастерски умел это делать и все упаковал.

Утром он сказал: «Я пошел искать машину». Так как всего много, нужна была грузовая машина. Радио у нас было выключено. Я, когда встал, пошел на кухню, и вдруг смотрю, домработница наша набирает воду. Я спрашиваю: «Зачем ты набираешь воду?» – «Дворник приходил, сказал, что война началась, и надо воду набирать». Я к маме. Тут уже и папа пришел с улицы. Конечно, никакой машины уже не потребовалось. Папа был лейтенант запаса, военная специальность – танкист. У него в военном билете было записано, что в течение 24 часов после начала войны он должен явиться в военкомат. В понедельник он туда пошел, и его тут же взяли. Направили в казармы на Мойке, где-то в районе Юсуповского дворца»[14].

Что пережили и делали мои родители с понедельника по субботу, я не знаю. Известно, что в первую неделю войны ленинградцы приводили в порядок газо- и бомбоубежища и строили новые, рыли в садах и парках щели для защиты прохожих, освобождали от горючего хлама чердаки, засыпали их перекрытия землей, красили огнезащитным суперфосфатом стропила и деревянные переборки, устанавливали там бочки с водой и ящики с песком, сооружали на крышах площадки для дежурных, ломали и сносили деревянные сараи, оклеивали окна полосками ткани или бумаги, затемняли окна на ночь, меняли лампочки в подъездах на синие. Рабочий день был продлен с 8-часового до 11-часового, отпуска отменены[15].

В воскресенье 29 июня отец приходил прощаться домой вместе с одним военным, с которым они должны были быть вместе в одном экипаже. Было известно, что их отправляют под Старую Руссу, в самую мясорубку. И вдруг, на следующее утро позвонили из института, что вышел приказ Комитета Обороны, что в оборонных вузах преподаватели не мобилизуются. Мама побежала к казарме и успела его оповестить. Если бы еще день, он бы уже уехал и, конечно, под Старой Руссой его танк, наверняка, тут же сгорел. Его отпустили, и он вернулся на кафедру в ЛИТМО.

Газетные сообщения первых дней войны никак не отражали ее реальностей. Читая лживые сводки Информбюро, сопровождаемые пропагандистской трескотней «Ленинградской правды», «что германские солдаты не хотят воевать, что немецкие рабочие подожгли военно-морские склады в Киле»[16], и сообщения о реальных подвигах отдельных бойцов, ленинградцы не имели представления о происходящем на фронте. Но их, конечно, не покидала глубокая озабоченность. Солсбери пишет: «Неясные сводки маскировали чудовищные неудачи на фронте, и сама эта неясность порождала тревожные слухи»[17].

В действительности 24 июня немцы захватили Каунас и Вильнюс, 26 июня Даугавпилс.

Зная реальное положение дел, ленинградское руководство решило вывезти 392 тысячи детей из города. Первые сведения о предстоящей их эвакуации появились 28 июня[18]. С 29 июня по 5 июля было вывезено 212 тысяч детей, из них 162 тысячи – в Старорусский, Демянский и Лычковский районы Ленинградской области[19].

Я и Боря – двое из этих сотен тысяч. Вот как это происходило.

Мои родители вновь в Вырице оказались вечером в субботу 28 июня. Тогда же соседний детский сад в Вырице получил телеграмму, предписывающую вернуть всех детей в город. Узнав об этом, родители решили вывезти нас с Сашей с дачи в ближайшие дни, что сразу и сделали.

Елена Марковна в это время работала библиотекарем в школе № 19 Кировского района. Этот рабочий район, в котором находился гигантский Кировский и десятки других крупных заводов и фабрик, всегда был под особой опекой городской партийной верхушки. Из него, едва ли не первого, было решено эвакуировать детей. Елену Марковну вызвали в здание Кировского райисполкома и назначили директором интерната. Вот что она рассказала мне:

Началось с распоряжения вывезти детей. Я работала библиотекарем. Меня вызвала Матковская[20] и говорит:

– Я вас назначаю директором библиотеки имени Лепсе[21].

– Марина Васильевна, я не могу. Я работала в детской библиотеке.

Я проработала там 4 дня. Меня вызвали в РОНО[22]:

Я пришла домой, посоветовалась с Львом Павловичем. Он сказал, что его тоже вызывали и сказали, что всех детей надо вывозить[23].

Видимо, после совета с мужем, Елена Марковна предложила моим родителям эвакуировать меня вместе с Борей. Едва ли к тому были формальные препятствия, так как моя мать, Серафима Лейбовна Игудина, работала в Кировском районе, была председателем завкома на Химзаводе № 1. Гораздо труднее родителям было решить, как правильно поступить, как расстаться с единственным сыном.

Состоявшийся по этому поводу семейный совет в повести выглядел так:

«Толя проснулся от говора многих людей. Он тихонько приподнял одеяло и посмотрел, что делается в комнате. На его шевеление, обернулись. Толя закрыл глаза и притворился спящим. Когда опасность миновала, он натянул одеяло на голову и оставил маленькую щель, чтобы подглядывать.

Вся семья была в сборе; сидели за столом, в креслах, на диване. В комнате было сильно накурено. Пушистыми нитями плавал под абажуром дым.

– По-моему, никуда отправлять Толю не следует, – сказала тетя Рая, полная женщина с замысловатой прической, – никакой опасности нет.

– Да, но почему тогда пишут во всех газетах об эвакуации детей? – ответила ей Толина мать. – Неспроста же это, – она оглянулась кругом, как бы ища подтверждение своим словам. Дядя Фима пустил клуб дыма, стряхнул пепел из папиросы и задумался. Бабушка начала просматривать газеты, валявшиеся на столе.

– Знаешь что! Почему бы нам не послать Толю обратно на дачу. Там хорошая природа и климат. Он будет жить с домработницей, а мы будем туда ездить к ним. Неужели вы думаете, что война может долго продолжиться. Долго ли шла Финская война? Немцев сюда и близко не подпустят. Самое лучшее послать его туда. Проживет лето, а осенью все кончится.

– Ничего об окончании войны не известно, – заговорила мать. – Кто знает? Все готовят детей к отъезду. Вон из одноклассников Толи осталось человек пять, не больше. А из всех друзей – только Боря, да и тот на днях уезжает. Если ты думаешь, что война продлится недолго, то ведь можно его эвакуировать. Проживет лето с ребятами, а осенью вернется назад. Только на пользу пойдет ему общение с детским коллективом.

– Ну, что ты! Я себе и представить не могу, чтобы наш Толюнчик жил один, – воскликнула бабушка.

– Нечего его держать под стеклянным колпаком, – возразил ей отец, – а то вырастим из него белоручку.

Часы пробили полвторого. В передней задребезжал телефон. Дядя подошел к нему:

– Сима, тебя! – мать Толи встала и вышла в переднюю.

– По-моему, Сима права, что следует нам отправить Толю с другими ребятами, ведь живут дети в пионерлагерях, – сказал отец.

– Да звонила Елена Марковна. Спрашивает, что мы решили с отправкой Толи. Шестой раз уже сегодня звонит, а я даже не знаю, что ей ответить.

Глаза Толи начали слипаться. Сквозь сон он слышал, что его решили эвакуировать, но эти слова уже не дошли до его сознания. Такое решение принимали уже раз десять и все не приняли. Вскоре Толя заснул крепким сном»[24].

1 июля немецкие войска заняли Ригу. Меня окончательно было решено эвакуировать.

Я пришла на следующий день и дала согласие. Мне дали документ[25] и выдали ссуду 3 000 рублей.

Кроме денег дали большие пайки, шоколад, бочку масла, много манной. Домой я уже не попала, а сразу позвонила, чтобы приготовили Борю. Родные на всех его вещах вышивали «Б. Рифтин». А я поехала на вокзал. Там дали товарные вагоны. Вещи привезли отдельным грузовиком. Их подхватили ремесленники и унесли, и мы даже не знали, были ли с нами вещи в эшелоне. Нас провожали. Была толпа людей. Так и уехали.

Справка, выданная Елене Марковне Кац 4 июля 1941 года

Мать никогда не рассказывала, почему назначили именно ее. Назначили и назначили. Может остальные оставались преподавать, а она библиотекарь. Не обязательная работа. Дали еще в помощники Альба Наталью Алексеевну[26]. Она была с нами. Она преподаватель, только чего, я не знаю, то ли физики, то ли еще чего-то такого, но не русского языка и не иностранного.

Отъезд из города живописует следующий отрывок из моей детской повести:

«Отправка была назначена на 4 июля. В доме эти дни царил редкий беспорядок. Родители бегали по магазинам, покупали вещи в дорогу для сына. На всех купленных вещах нужно было вышить фамилию Толи. Бабушка и Саша последние дни и ночи сидели над вышиванием. Наконец, все было приготовлено: вещи собрали и запаковали. Сластей на дорогу накупили, собрали портфель с медикаментами, мылом, зубной щеткой, порошком и прочими вещицами. Любящая мама не забыла даже тайно от сына всунуть туда пару оловянных солдатиков – любимые игрушки сына.

Вещи были сложены в передней и с минуты на минуту ждали "ЗИС" для отъезда. Вот во дворе раздается долгожданный гудок – машина приехала. И тут начинается обычная суматоха. Торопясь несут вещи к машине, кричат, нервничают. Потом все укладывают в машину, гудок, машина разворачивается, выезжает со двора на улицу и мчится к месту сбора – школе № 19 Кировского района.

Толя сидит в кабине рядом с шофером. Сзади – папа и дедушка, а мама, бабушка и Саша едут трамваем».

Со сборного пункта нас привезли на Витебский вокзал. Поезда на нем отходят с высокой насыпи, как бы со второго этажа. В те годы они со всех путей заходили глубоко под крышу вокзала, поддерживаемую металлическими арками. Наш состав из теплушек стоял на крайнем правом пути. Родители проводили меня до вагона. Багаж был сдан заранее, но мне дали с собой небольшой кожаный портфель со сластями, туалетными принадлежностями и парой любимых оловянных солдатиков. Расставание не осталось в моей памяти. Видимо, я был слишком возбужден ожиданием предстоящих приключений в совершенно новом для меня путешествии без родителей. Настроение было приподнятое, почти радостное. Боря, напротив, горько плакал, хотя рядом была мама. Я его всячески успокаивал.

В детстве у меня был очень плохой аппетит. Ел я часто под непрерывные понукания матери: «Толя, ешь! Толя, жуй!». Поэтому вскоре после отправки поезда, я роздал остальным детям, кто хотел взять, шоколад, конфеты и печенье, которые мне в портфель напихали родители.

В.Э. Бээкман в документальных вставках романа «И сто смертей» констатирует: «Так как информация о положении на фронте была неполной, то при эвакуации детей это привело к усугублению ошибок, допущенных по неведению, в том числе следует отметить, что малышей вывозили из города без матерей и что эшелоны сопровождались слишком малочисленным педагогическим и медицинским персоналом. Вывоз детей в районы Ленинградской области продолжался еще и тогда, когда многие районы подверглись непосредственной угрозе вторжения врага»[27].

«Мария Васильевна Мотковская как раз занималась в те дни эвакуацией детей[28]. Помнит события во всех подробностях…

– Теперь мы понимаем, что ехали мы навстречу немцам, а тогда никто этого не понимал. Что вы! Район очень хороший, глубинный район. И я была назначена уполномоченным райисполкома по вывозу ребят в Новгородскую область[29], конкретно в Демянск. И прямо туда мы и приехали. У меня было две легковые машины и одна грузовая. Со мной послали еще двух товарищей ответственных, и мы поехали…

Я заведовала в это время районным отделом народного образования Кировского района, членом исполкома была. Вот поэтому меня и направили. У меня был очень хороший заместитель, Анатолий Иванович Тодорский, который должен был отправлять, а я – как следует размещать ребят»[30].

Наш эшелон 4 июля двинулся на юг от Ленинграда, миновав Дно, свернул на Старую Руссу и высадил нас на небольшой станции Лычково. Оттуда нас на грузовиках повезли в Демянск, затем на подводах в село Соболево[31].

От станции [Лычково] до Демянска километров за тридцать[32]. По дороге у грузовика лопнула шина. И мы в пути застряли. Все стали валить поломку на меня, потому что я сидел как раз над этим колесом. А я был тогда очень толстый, перед самой войной весил 41,5 килограмм[33]. В конце концов, доехали до Демянска. Нам дали подводы и увезли в колхоз еще, наверное, километров за тридцать. Я помню, что там все было, то есть в сенях стояла бочка с маслом, и вообще еды и всего было вполне достаточно. А потом пошли всякие слухи, что какие-то немецкие парашютисты отравляют колодцы, всюду мерещились диверсанты. И уже телефонной связи не было. Мама почувствовала, что вот-вот и колхоз развалится. Она пошла к его председателю и выбила подводы, чтобы на свой страх и риск везти детей обратно в Демянск, а там будет видно, что делать. Мы приехали в Демянск, и нас поселили в какой-то школе, на полу там мы спали.

В Демянске мы оказались 9 или 10 июля. Спали на полу, подстелив, что у кого было: пальтишко или одеяльце. Пол был дощатый и, видимо, чуть наклонный, так как в моей детской памяти запечатлелись темные лужи, вытекавшие по утрам из-под некоторых заспавшихся ребятишек.

М.В. Мотковская продолжает: «Демянск, как говорится, поднял весь район, чтобы встречали ленинградских детей… Мы наметили, где будет какая школа размещена, все такое. А через несколько дней последовало распоряжение срочно опять эвакуировать детей.

– Да, ребят разместили. Но они только две-три ночи там переночевали, и последовал приказ. Да и мы уже чувствовали, что быстро движется немец…»[34].

2 июля немцы начали интенсивные бомбардировки железных дорог[35], ведущих к Ленинграду, 5 июля захватили Остров, 9 июля – Псков. 10 июля передовые отряды 41-го моторизованного корпуса генерала Рейнхардта вышли к реке Плюссе, образующей предполье Лужского оборонительного рубежа. На его южный фланг наступал 56-й моторизованный корпус Манштейна, двигающийся в направлении Порхов, Шимск, Новгород с задачей перерезать в районе Чудово железнодорожную линию Ленинград-Москва. 14 июля корпус овладел Сольцами и вышел на рубеж реки Мшага[36]. Еще южнее наступала 16 армия немцев в направлении на Старую Руссу[37].

Из дневника Г.А. Князева, запись 15 июля: «Вероятно немцы попытаются перерезать Окт[ябрьскую] железную дорогу около Бологого.

Дети, эвакуированные в район Валдая, переживают там немало лишений. Решено отправить детей восточнее Бологого. Отцы и матери, отправившие детей, очень волнуются»[38].

Мы вернулись в Демянск и поселились в школе. Со всех районов съехались интернаты. Там бог знает, что творилось. В Демянск приходили машины и постепенно отвозили детей на станцию [Лычково] и оттуда везли уже куда-то в глубокий тыл. Мы ждали целую неделю. До нас очередь все не доходила. И в один прекрасный день, мама куда-то ушла, то ли доставать для нас хлеб через исполком, то ли еще куда-то. Вдруг ко мне прибегают: "Боря, где мама? Наша очередь: пришли машины". На одну машину погрузили все вещи, тюки, чемоданы и прочее. Двое старших ребят в нее сели и повезли вещи на станцию. А вторую машину, для вывоза детей, поскольку мамы не было, захватили другие и на ней туда уехали. От них никого не осталось, потому что бомба попала именно в тот вагон, куда они вместо нас сели. А наши ребята с вещами остались живы, потому что вещи они грузили в соседний вагон и в него сели. Он остался цел, а в тот попала бомба. Это, конечно, судьба, потому что мама пришла через 15 минут.

Бээкман В.Э.: «Утром восемнадцатого июля, когда детей размещали по эшелонам, немецкие самолеты произвели усиленный налет на узловую станцию Лычково. Объектами бомбардировки были сама станция, подъездные пути и стоявший на них подвижный состав. В результате бомбардировки загорелось станционное здание, и были разрушены многие постройки и подъездные пути. Среди находившихся в эшелонах детей и сопровождавшего их персонала имелись многочисленные жертвы»[39].

Буров А.В. уточняет, что 18 июля «на станции Лычково фашистские летчики подвергли… зверской бомбардировке и обстрелу эшелон с детьми… 17 ребят погибло»[40].

Из дневника Князева: «1941.VII.18. С эвакуированными детьми неблагополучно. Матери едут за своими детьми. Я отпустил служащую у нас машинисткой Т.К. Орбели в Боровичи за своими двумя дочками 9 и 12 лет. Ввиду полного отсутствия какой-нибудь дельной, продуманной организации, дело с эвакуацией детей из Ленинграда провалилось»^{^[41]}.

М.В. Мотковская: «Тут мне на помощь Ленинград прислал заместителя моего. Он приехал помогать, потому что с родными, с родителями творилось что-то ужасное! Еще бы! Потому что, что есть дороже ребенка?!»[42]

Моя мать, узнав об угрожающей мне опасности, сразу решила ехать меня спасать. Она обратилась к администрации завода с просьбой об увольнении. Исполнявший обязанности главного инженера А. Шнеерсон не чинил препятствий строптивому председателю завкома. В выданной ей скупой характеристике сказано, что «С.Л. Игудина проявила себя, как энергичный и способный работник… Активно участвовала в производственной и общественной жизни завода. Уволена 19 июля 1941 г. по собственному желанию в связи с эвакуацией ребенка»^{^[43]}.

Потом мы ждали несколько дней, потому что станцию разбомбили. Пришли уже не грузовики, а какой-то разбитый автобус, на нем мы ехали 80 километров в Валдай. Там ночевали на полу, на втором этаже какой-то школы. Причем была тревога и слышалась стрельба.

На поезд в Валдае мы садились поздно вечером, когда начало темнеть. Из-за опасности налета вражеских самолетов состав стоял примерно в полукилометре от станции в лесу. Мы шли туда очень быстро, почти бежали по канаве, справа от насыпи. Вагоны были уже не теплушки, а пассажирские. В каждую секцию вагона садилось по десять детей – по четыре на длинные сиденья, по одному на короткие с противоположной стороны секции. Мне досталось короткое сиденье у окна. Вагоны были, видимо, пригородные, так как спальных полок в них не было, и я спал все ночи, подняв ступни на сиденье и положив голову на колени.

До отъезда из Ленинграда моя мать узнала в исполкоме, что наш интернат эвакуируется в Кировскую область, и поехала вдогонку за ним.

Эшелон продвигался медленно, был в пути более 10 дней. Он часто останавливался, чтобы пропустить один или несколько поездов, чаще всего воинских к фронту или от него с ранеными. Стоянки продолжались по нескольку часов. На крупных станциях на платформе были столы с расставленными на них тарелками. Нас кормили обедом. На мелких станциях старшие ребята приносили кипяток. Остановки были и на полустанках, и в пути между станциями. Дети, еще фактически не почувствовавшие невзгод войны, оставались детьми. Они на долгих стоянках высыпали из вагонов прямо в поле, играли возле насыпи, собирали цветы. Мы с Борей на одной из таких стоянок поймали ежа, всунули в рюкзак, притащили в вагон, кормили и везли до конца пути. Эшелон прибыл на станцию Зуевка Кировской области. Оттуда крестьянскими подводами нас отвезли за тридцать километров от станции в село Селезениха, где наш интернат № 43 обосновался на 4 года.

Сотрудники интерната № 43. Село Селезениха. Осень 1941 года. В центре сидит Елена Марковна Кац, рядом справа – Наталья Алексеевна Альба, рядом слева – Серафима Лейбовна Игудина

Но пребывание в интернате – это уже другая история, никак не связанная с публикацией Ирины Очиной.

[1] Альманах «Еврейская Старина» № 2(65). Апрель-июнь 2010 года.

http://berkovich-zametki.com/2010/Starina/Nomer2/Ochina1.php

[2] Кулагин Г. А. Дневник и память. О пережитом в годы блокады. Л.: Лениздат, 1978. С. 12.

[3] Полный текст директивы и ее оценку – см. Солонин Марк. Три плана товарища Сталина // Интернет-журнал «Заметки по еврейской истории», № 8(131). Август 2010 года. http://www.berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer8/Solonin1.php

[4] Буров А.В. Блокада день за днем. Л.: Лениздат, 1979. С. 11.

[5] Адамович Алесь, Гранин Даниил. Блокадная книга. Л.: Лениздат, 1989. С. 264-265. В те годы дворники с вечера до утра дежурили у каждой подворотни. Особенное здесь в их дневном дежурстве, повязках и противогазах.

[6] Солсбери Гаррисон. 900 дней. Блокада Ленинграда. М.: Эдиториал УРСС, 2000. С. 127.

[7] Буров А.В. С. 12.

[8] Лукницкий П.Н. Сквозь всю блокаду. Л.: Лениздат, 1988. С. 4.

[9] Афанасьев Н.И. Фронт без тыла. Л.: Лениздат, 1983. С. 7.

[10] Цит. по: Логунцов М. Первый сбитый «Юнкерс». http://beloostrov.ru/stat_35.html

[11] Об отце в начале войны см. Хаеш Анатолий. «Воспоминания жителей блокадного Ленинграда» // «Заметки по еврейской истории» № 24 от 26 января 2003 года.

http://berkovich-zametki.com/Nomer24/Chaesh1.htm

[12] Рифтин Лев Павлович (1902, Харьков – 1963, Ленинград), в то время кандидат технических наук, декан факультета Точной механики в Ленинградском институте Точной Механики и Оптики. О нем см.: http://museum.ifmo.ru/?out=person&per_id=30

[13] Рифтин Борис Львович, р. 7.09.1932, ныне академик Российской Академии Наук. О нем – Китай и окрестности: мифология, фольклор, литература: К 75-летию академика Б.Л. Рифтина. М.: РГГУ, 2010.

[14] Здесь и далее цитируется сделанная мной 14.09.2002 аудиозапись воспоминаний Б.Л. Рифтина.

[15] Кулагин Г А. С 26; Блокадная книга. С. 266-268; Эрен-Прайс Б.И. Дни боевых тревог. Л.: Лениздат, 1985. С. 10; Кринов. Ю.С. Лужский рубеж. Л.: Лениздат, 1983. С. 44.

[16] Солсбери Г. С. 147.

[17] Солсбери Г. С. 151.

[18] Князев Г.А. Дни великих испытаний. Дневники 1941-1945. СПб.: Наука, 2009. С. 38; Блокадная книга. С. 267.

[19] Солсбери Г. С. 152; Владимир Бээкман В.Э. И сто смертей. М.: «Советский писатель», 1981. С. 359.

[20] Мотковская Мария Васильевна, в 1941 году – член исполкома Кировского района Ленинграда, заведующая районным отделом народного образования.

[21] Библиотека им. Лепсе находилась на пр. Стачек, 61 («Весь Ленинград» на 1934 год. С. 306.)

[22] РОНО – районный отдел народного образования.

[23] Здесь и далее цитируется сделанная мной 11.02.1979 аудиозапись воспоминаний Е.М. Кац.

[24] Датировано декабрем 1946 г. Архив автора.

[25] Текст таков: (Угловой штамп) Р.С.Ф.С.Р. Кировский районный Совет Депутатов Трудящихся. Исполнительный Комитет. Отдел Народного Образования. 4 июля 1941 г. СПРАВКА. Выдана Отделом народного образования Кировского района Кац Елене Марковне в том, что она командируется в качестве директора школы с детьми, отправляемыми из гор. Ленинграда в пределы Ленинградской области. За Зав. РОНО А. Попов. Секретарь».

[26] На Еврейском кладбище С.-Петербурга есть могила: Альба Н.А. (1909-1965). http://jekl.ru/index.php?option=com_frontpage&Itemid=1

[27] Бээкман В.Э. И сто смертей. М.: Советский писатель. 1981. С. 359.

[28] О ней самые благоприятные отзывы я во время войны не раз слышал от Елены Марковны, постоянно с Матковской контактировавшей по интернатским делам. Она всегда так произносила ее фамилию.

[29] В 1941 году это была Ленинградская область. Новгородская область образована 5.07.1944 (См. Википедия).

[30] Адамович Алесь, Гранин Даниил. С. 277.

[31] Соболево представлено в интернете на карте «Демянск О-36-XXI» на горизонтали 72 и вертикали 80. http://mapo36.narod.ru/map2/index21.html

[32] От ст. Лычково до поселка Демянск 41 км.

[33] Нормальный вес ребенка в возрасте 8-9 лет 26-28 кг.

[34] Адамович Алесь, Гранин Даниил. С. 277.

[35] Бээкман В.Э. С. 359.

[36] Манштейн Эрих, фон. Утерянные победы. Смоленск. 1999. С. 213.

[37] Бешанов Владимир. Танковый погром 1941 года. Минск. 2001. С. 237.

[38] Князев Г.А. С. 77.

[39] Бээкман В Э. С. 359-360.

[40] Буров А.В. С. 27.

[41] Князев… С. 79. Мой личный опыт эвакуации и ряд воспоминаний эвакуированных детей не подтверждают последнее заключение Князева.

[42] Адамович Алесь, Гранин Даниил. С. 276.

[43] Архив автора. В моей памяти почему-то сохранилась дата 17 июля 1941 года, как время маминого отъезда из Ленинграда. Может быть, ей пошли навстречу и зачли какие-то ранее отработанные выходные дни, что, впрочем, сомнительно для военного времени. Характеристика датирована 1 августа 1941 года. Вероятно, ее получил на руки папа и послал вдогонку маме почтой, так как 29 июля она уже была зачислена на работу наш интернат в Кировской области (см. ниже).