©"Заметки по еврейской истории"
сентябрь  2010 года

Леви Шаар

Козни,

или Как издавался «Чужой»

Я буду говорить правду, только

правду и, насколько возможно,

всю правду.

Жорж Бизе

1

Мне не верилось, что смогу написать книгу. Но была она столь необходима, что я, после долгих колебаний и сомнений, всё же, отважился на эту работу. До книги я много публиковался в русскоязычных газетах Израиля, и чувство уверенности в себе до некоторой степени уже обрёл. Однако само слово «КНИГА» всё же внушало страх, и стал я искать редактора.

В одной из новых газет был у меня знакомый поэт. То есть, личного знакомства у нас к этому времени ещё не было, но он охотно публиковал мои работы. Я нередко звонил ему. Позванивал ко мне и он со своими замечаниями, советами, указаниями, которые я принимал с благодарностью. И было у меня давно сложившееся мнение, что лучшими прозаиками в литературе являются поэты. Вот и решил я обратиться за помощью к поэту.

Он принял меня, при мне просмотрел рукопись, объяснил всё, что требуется, и оставил у себя материал. Ещё он подчеркнул, что связь между нами будет, в основном, телефонная.

И, действительно, звонил он ко мне несколько раз, выясняя детали, советуя заменить кое-что или вообще изъять из текста, на что я соглашался без оговорок.

К сожалению, месяца через полтора-два мой друг – поэт, редактор и корректор – вернул свою поэтическую душу Богу. Внезапность этой смерти поразила меня. Но узнал я о ней, почему-то, не сразу. А когда узнал, оказалось, что рукопись моя – у наборщика. Этот, последний, сообщил, что покойный поэт просил его продолжить работу со мной. На том и отошёл в лучший мир. Светлая ему память.

«Как это "просил его?"» – подумал я, всполошившись. – «Просил его, не поговорив со мной?»

Первая встреча моя с наборщиком закончилась для меня трагически. Он грубо выругал меня за то, что я отнимаю у него много времени, что не может он возиться со мной целый год, а книгу давно пора печатать. Между прочим, в договоре нашем не определялось время на редактирование, корректуру и издание книги, а деньги, которые я должен был выплатить редактору, корректору и наборщику лишь по окончании ВСЕЙ работы, были уже давно выплачены: не смог я устоять перед просьбами нуждающихся репатриантов.

Положение моё было отчаянным. Я не знал, что предпринять. Что такое «компьютерный набор», я даже не представлял себе. Зато увидел у моего «наборщика», что компьютерный набор этот делает не он, а его жена. Я указал ей на две ошибки, которые вычитал, стоя возле неё у компьютера. Она с радостью заметила мне:

– Да-да! Я знаю это. Там ещё есть. Я всё вычищу!

Замечу, что были это уже не мои ошибки. Я ведь свой материал принёс, напечатанным на машинке!

Мы расстались, но в горле у меня стоял ком. А когда вышла книга, и я принялся за её чтение, мне казалось, что третий мой инфаркт неминуем.

Что было мне делать? Меня обвели вокруг пальца, обманули. Это не намёк на покойного поэта. Это указание на наборщика, который, по уровню своего образования, не может быть ни корректором, ни, тем более, редактором. Потому он и выгнал меня, как только получил деньги. Не я выбирал себе нового редактора и корректора. У меня не было сомнений в том, что нахожусь среди культурных людей. Речь ведь идёт о ведущей газете в Израиле! Когда-то меня, совсем юного, учили, что людям надо верить, и я – верил. Всю жизнь верил. Но в подобном положении оказался впервые.

Так и продавался «ЧУЖОЙ» с огромным количеством ошибок и странных расхождений с правилами и законами русской грамматики и стиля, с купюрами важных эпизодов и вставками, написанными не мною.

Было это в июне 2000 года. Разошлась книга быстро. Меня поздравляли, звонили мне, писали письма одобрения, говорили, что я попал в «десятку». Были и газетные статьи, более похожие на рецензии, чем, скажем, пасквили «неистового Виссариона» из Афулы. Но я стеснялся ошибок, не имея никакой возможности исправить их. Это чувство угнетало меня, унижало, но оставляло беспомощным.

2

Года за три-четыре до этого приехала в Афулу семья новых репатриантов. Они разыскали меня и жену, заявили нам, что мы – их родственники. Фамилия их – Магермун. Брюс Магермун, глава этой семьи, любил, тихо умиляясь, проникновенно повторять вслух:

– Мы ведь родственники.

Он говорил это так убедительно, словно боялся, что факт нашего «родства» истает, растворится в воздухе. Ухмылка его была таинственна, и я считал его родственником, не проверяя утверждения улыбчивого тихаря. Априори принимал я эту его родственность.

Однажды Брюс попросил почитать «Чужого». Я подарил ему книгу. Некоторое время спустя, он сказал:

– Есть у меня миллионер знакомый. Он мог бы выпустить твою книгу солидным тиражом.

– Если он – миллионер, – ответил я равнодушно, – то не станет тратить на это деньги. Но… Предложи, если хочешь. – Под равнодушием моим скрывалось чувство стыда за ошибки в книге, которая, конечно же, получилась бы лучше, будь я более уверен в себе, доверяй я себе больше, чем чужим. И сказал ведь великий Лев Николаевич:

– Любому писателю, даже самому грамотному, необходим редактор.

Потому и не решился я на самостоятельное издание.

При ответе моём, касающемся миллионера, «родственник» не промолвил ни слова о прочитанной книге, на что ТОГДА я даже не обратил внимания. Он ведь попросил книгу ПОЧИТАТЬ! Получил и прочёл её. Можно было ему как-то, по-своему, высказаться о ней автору, которого считает родственником. Но нет. Не хвалил, не критиковал, не высказывался. Даже об ошибках спросить можно было. Но Брюс и об этом – ни слова:

«Мы ведь родственники».

Года два молчал Брюс о своём меценате.

Тем временем сын его, Лионель, начал активно убеждать меня:

– Вот что, Леви, купи-ка ты себе компьютер.

Долго не соглашался я: боялся этого «чудовища», как боятся тёмные люди нечистой силы. Но Лионель не отставал. Он находил всякий раз новые и новые причины, убеждая меня, что писатель без компьютера – не писатель. Я понимал правоту парня, но не сдавался. Тогда молодой компьютерщик выставил свой последний аргумент: если я куплю компьютер, то он, Лионель, будет приходить ко мне и бесплатно обучать меня этому делу.

Я решился.

Лионель не только выполнил своё слово, но сделал всё наилучшим образом. Без малейшего раздражения, с терпеливостью ангела, принимал он бесконечные мои просьбы и вопросы. Когда я звонил ему на работу, он являлся ко мне по первому зову. Но если прийти не мог, то исправлял всё, сидя в своей лаборатории. Я же дал ему все данные компьютера, надеясь на родственника-специалиста, как на самого себя.

Лишь только я научился писать на компьютере, Брюс вернулся к вопросу о публикации «ЧУЖОГО». Но теперь уже не с помощью «миллионера». Теперь у него оказалась родственница в Москве. Она работает на фирме, которая имеет свой сайт, и сайт этот готов, как говорится, за здорово живёшь, опубликовать книгу.

Я легко согласился. Надо было спасать «ЧУЖОГО», не дать ему пропасть в нетях. Меня донимали ошибки в нём, от которых следовало избавиться.

3

Начиналась в Афуле кампания по выбору мэра города. Партия новых репатриантов из России думала, как выиграть эти выборы, как вести себя во всей этой кампании, с кем войти в коалицию. Стóит ли вообще входить в неё? Трое лидеров этой партии – все значительно моложе меня – пришли ко мне на совет, хотя в Израиле я никогда не состоял ни в одной из партий. Кто направил их ко мне, до сих пор не знаю.

В «тройку» моих гостей входил и Мойхл Баркин. Я порекомендовал ребятам вступить в коалицию «Единая Афула» во главе с Меиром Амитаем. Будучи в прекрасных отношениях с ним, я обещал товарищам поговорить о них.

Оказалось, что организатор «Единой Афулы» уже и без меня знал о новой партии, был знаком с главой её и готов сотрудничать с ними. Он назначил совещание лидеров своей коалиции. Шеф афульского отделения партии «Исраэль ба-Алия» пригласил и меня на это совещание, так как все они ещё не знали иврит и нуждались в переводчике.

Там сразу же возник конфликт, разрешить который удалось мне. Я предложил встретиться с глазу на глаз Амитаю с афульским лидером «Исраэль ба-Алия» и решить вдвоём вопросы сотрудничества обеих партий.

Спустя несколько дней, пришёл я в кабинет к Амитаю. Его не было. Я звонил ему. Он не отвечал. Наши контакты прекратились ВДРУГ, без беседы, без выяснения, в чём дело.

Лишь много позже, уже после выборов, после неожиданной смерти замечательного человека, истинного лидера, после победы на выборах партии, созданной им, узнал я причину, по которой отстранился от меня господин Амитай: Мойхл Баркин рассказал ему «совершенно секретно», что я написал антиизраильскую книгу.

Был это ПЕРВЫЙ ВЫПАД Мойхла против меня. Правда, до этого он тоже распускал слухи о том, что я, будто бы, где-то выступал против него, Баркина. Но я никогда и нигде не выступал ни против кого-нибудь, ни за. Я выступал только со своим оркестром как дирижёр.

Баркин думал, что я стану бороться за лидерство в русской партии. У меня же по этому поводу не было иллюзий. Никогда не был я политическим деятелем. Даже просто членом какой-либо партии в Израиле не был.

Новые репатрианты не знают меня, и я их не знаю. Им, конечно же, удобней во всех отношениях голосовать за человека из своей среды. Это – их партия. Причём тут я? Но, главное – то, что я – музыкант, а не политик. Потому и не вступал ни в какую партию. Тем более, в партию, стоящую на этнической основе.

Он, Баркин, понимал, что я – не конкурент ему. Мы говорили с ним об этом. Но он не поверил мне.

«Единая Афула» выиграла выборы. Их человек стал мэром города. Баркин же – его заместителем.

Тогда-то и получил он ВТОРУЮ возможность ошельмовать меня.

Он, иронично улыбаясь, рассказал на своём квёлом, хлипком иврите нового репатрианта некоторые места из «ЧУЖОГО». Со свойственной этому «переводчику» скабрёзностью, он подчёркивал, якобы, антиизраильское содержание книги и усердно лепил на меня клеймо врага Израиля.

До появления Баркина в Афуле, был я нормальным гражданином страны и города, в котором пользовался доверием сограждан, учеников и их родителей.

Но Баркину удалось изменить мой статус в глазах как новых репатриантов из России, так и некоторых старожилов, поспешивших поверить его кляузам, козням, интригам.

Бывший учитель, ныне партийный деятель и сексот-доброволец, он сразу решил: ему следует стать единственным лидером русской общины. Для этого необходимо отдалить его партию от меня и моего влияния. Но ведь, в поисках совета, ОНИ появились у меня дома! Не я – у них. Об их деятельности и намерениях я вообще ничего не знал. Лишь много позже понял я, что Баркин борется за лидерство в своей партии, а для утверждения себя в роли политического лидера, полезно ему чаще говорить о патриотах и патриотизме, об изменниках и борьбе против них.

Вот и начал он с меня. Я – изменник. Он – патриот – находит изменников, уничтожает их, и победительно докладывает своей публике о результатах его борьбы. Так создаёт он себе образ НЕСГИБАЕМОГО БОРЦА. Кто же не проголосует за такого?!

Интересно, что новый мэр – адвокат по профессии – ни разу даже не попытался выяснить: правду говорит ему Баркин обо мне или лжёт не без корысти, умышленно искажая цель «ЧУЖОГО» и смысл приводимых им, Баркиным, эпизодов из книги.

Почти сразу, вслед за доносом Баркина, появилось в местной печати заявление мэра о том, что Леви написал книгу, в которой высмеял всех, кого ненавидел.

Тут возникает щекотливый вопрос: имеет ли право кто-либо критиковать книгу, которую сам не читал?! Вновь натыкаемся мы на те же грабли: «Я Пастернака не читал, но знаю: в литературе без лягушек лучше».

Много раз пытался я поговорить с людьми о «ЧУЖОМ», и всякий раз, когда подобная возможность возникала, её отгоняли от меня мать и сын Баркины. Когда мне предлагали прийти на встречу с читателями, они, Баркины, моментально узнавали об этом, и встреча моя отменялась незамедлительно. В ту пору они не были ещё в какой-либо официальной должности в Афуле, и вопрос о моей книге вообще не находился в рамках их компетенции! Но отменяли встречи мои с русскоязычными читателями именно они. Следует учесть, что эти отмены вершились тайно. Как в СССР. Никто не знал: когда отменили? Кто отменил? Почему?

Баркины оболгали меня и книгу не только в Афуле, но и в Одессе, и во многих городах Германии и США. Все оговоры, все наветы и поклёпы исполнялись по ядовитой, зловещей традиции «святой» инквизиции, по старому, как египетские пирамиды, «методу» дона Базилио.

Клевета – самое сильное оружие в борьбе против человека. И она – главное оружие Баркина.

Люди не обратили внимания на то, что книга живёт уже восемь лет, но антиизраильской её никто не назвал.

Клевещи и не давай говорить оклеветанному! – девиз политического карьериста Баркина. С начала этой «дальнобойной клеветы» вся Афула шепчется за моей спиной, но ни одного вопроса мне никто ещё не задал, и ответ мой на этот незаданный вопрос никого не интересует. Я – враг народа, отщепенец, предатель. Всё!

Так учит лидер партии Баркин! ТАК вот, просто.

Без официального суда, без обвинения, без осуждения, без приговора и наказания за совершённое, якобы, против Израиля, действие, сижу я в Афуле, и тихо ем свой пенсионный хлеб. Но слухи сделали своё дело. Общество Баркина уже приговорило меня.

Неужели ТАКОЕ может быть в демократическом государстве? Это как раз тот вопрос, которого в книге моей – нет!

Друзья и товарищи по учёбе, взрослые, образованные и уважаемые люди, начинают вдруг отходить от меня, не говоря ни слова о подлости, будто бы, совершённой мною.

Никто не пытается понять меня и причину появления книги. Хотя бы один проявил элементарную, чисто гуманную любознательность, малейший намёк на человеческое сочувствие, простой интерес к тому, что случилось! Нет!

Против клеветы – не спорь! Клевета сильней своей жертвы! Жертву не спасёшь, да и сам – пропадёшь.

Ни за грош!

Знали Баркины, что делают!

Переписка моя со всеми близкими и друзьями прекратилась. Никто из них не ссорился со мной, не предъявлял мне претензий и не заявлял о том, что я хоть чем-то обидел его. Отходили от меня с вселяющим ужас, отвратительным, молчаливым единством и демонстрацией пугающего фанатизма. Именно так в 30-е годы отходили друзья и родные от «врагов народа»: сын отказывался от отца, жена – от мужа, брат – от брата. Но тогда был страх. Можно не оправдывать людей тех лет. Но осуждать их – безнравственно.

А что – сегодня? В свободном, демократическом Израиле? Тоже – страх? Страх перед чем? На меня донесли. Меня и книгу мою оболгали, опошлили. А я – свободен. Ни полиция, ни суд не трогают меня вот уже почти десять лет. Чего же вам-то бояться?!

Не менее интересно то, что, среди отошедших от меня, многие читали «ЧУЖОГО» ещё в 2000 году! Хвалили, не могли нахвалиться, просили книгу обязательно с автографом! Это что же такое? Может быть, кто-нибудь попробует просто объяснить мне: все эти люди в течение девяти лет не понимали, что книга написана против Израиля? Все они вместе ВДРУГ поняли это? Поняли и решили, что Баркин просветил их? Я и на это отвечу:

– Не перехваливайте Баркина! Он – не литератор, не критик, не искусствовед. Просто, он по горло начинён пропагандой о социалистическом реализме, об обязанностях советских писателей в момент, когда вся страна кишит английскими, американскими, японскими шпионами, которых следует выявлять, разоблачать и наказывать. Это и есть весь «литературный» багаж хитрого, самоуверенного доносчика. Он-то, этот багаж, и заменяет «новому патриоту» собственно литературу. Иначе, подобная подлая мысль заурядного интригана не возникла бы в его тёмной голове, переполненной гебистским презрением к человеку, самомнением, и чувством безнаказанности.

Успокойтесь, господа. Моя книга – не соперница великолепному, смешному до колик в животе «САЛАХУ ШАБАТИ» Эфраима Кишона или его же мудрому, поучительному роману «ЛИС В ВИНОГРАДНИКЕ»...

Тут уместно вспомнить блистательный, пленительный и покоряющий своим остроумием, сатирический роман Дины Рубиной «СИНДИКАТ», который читают во всём мире и, конечно же, в Израиле. И все они – вместе и порознь – хохочут, вытирая с лица слёзы смеха.

«Улыбайтесь, господа. Улыбайтесь».

Как говорится, lachn ist gesund. Против этих авторов Баркин и не думал выступать. Мне даже кажется, что он и не читал Дину Рубину. Вообще не читал!

И вспомнилась мне судьба Уриэля дיАкосты и Баруха Спинозы, которые, как известно, ещё в XVII веке пережили то, что переживаю нынче я. Разница между теми событиями и нынешними лишь в одном: происходящее со мной случилось не на чужбине и не по доносу среднего юдофоба.

4

Итак, дал я согласие на публикацию книги. Родственница моего «родственника» позвонила мне из Москвы в Афулу и голосом галчонка весело проверещала:

– Здравствуйте, Виля! Вы меня не помните. Но я знаю Вас и горжусь вами. Читала у мамы Вашу книгу и восторгалась ею!..

И так далее.

Виля – имя, данное мне родителями при рождении, новое в те годы имя, изобретенное кем-то в честь Ленина. По приезде в Израиль, я сменил его на Леви.

После разговора с родственницей «родственника», сел я за правки своего, искореженного «первым изданием», «ЧУЖОГО» и работал над ним несколько месяцев.

Но, как только вышли первые страницы «второго издания», я понял, что опять попал впросак. Ошибки, которых не могло быть, и не было в моих рукописях, стаями летали по жуткой этой публикации. Я писал целые страницы правок и отправлял их на сайт. Отвечала на них только родственница «родственника». А ошибки оставались и не правились. И это, несмотря на то, что ОНА, «гордящаяся» мною, уверяла, будто они исправляют даже ошибки, попавшие в уже опубликованный текст! Я писал ей письма растерянности и отчаянья. Она же пыталась оправдываться и «быть хорошей девочкой».

И вдруг она обиженно заявляет в письме ко мне, что если я не доверяю ей, то могу обратиться к господину Н., который отвечает за корректуру. Пусть господин Н. и помогает мне.

Обратился! Написал вежливое письмо с указанием, наверное, пятидесяти ошибок! Вместо ответа, мне пришёл… пароль моего компьютера и имя пользователя.

Тут и вспомнил я Лионеля Магермуна, которого боготворил.

«Он – Паганини компьютера!» – восхищённо говорил я о нём. Он выводил меня из абсолютно неисправимых ситуаций! Будто спаситель, посланный Богом, приходил он ко мне, и то, что я не мог исправить в течение дня, он одной-двумя кнопками исправлял, добродушно улыбался и уходил, не желая брать у меня денег за вызов и за работу. Меня же вновь мучила совесть: они – новые репатрианты! Они нуждаются в каждой копейке! Как же можно мне – старожилу – эксплуатировать мальчика?! Но денег от меня Лионель не брал. Ему, кстати, уже – под 40 лет.

Неожиданно, как и многие мои бывшие приятели, друзья, товарищи, Лионель отвернулся от меня, прекратил здороваться, а при встречах на улице – просто и демонстративно стал переходить на другую сторону.

Я обратился к «родственнику» и спросил:

– Брюс, в чём дело? Почему Лионель отворачивается от меня?

– Да не обращай ты на него внимания! Ты же знаешь, что он упрям как осёл и никого не слушает! Да и зачем он тебе нужен вообще?! – напыщенно, как трагический герой в комедии, с возмущением изрёк Брюс, будто Лионель – и не сын ему.

Книга ещё не была допечатана. Брюсу нужно было держать меня в неведении того, что делается с книгой за моей спиной, и кто именно делает это. А я уже второй раз понял, и, разумеется, с опозданием, ЧТО произошло.

Идея моего провала возникла у Брюса. Баркин принял её с радостью. Магермун начал «работу». Сначала он спросил у меня, хорошо ли пишу я на иврите. Я ответил, что пишу, но со словарём.

– Понимаешь, – сказал он доверительно – мне нужно перевести на иврит рекламную статью для желающих сжигать в крематории тела покойных родственников. Ты мог бы перевести это на иврит?

– Могу, – ответил я и получил русский текст.

Перевести это странное сочинение было не просто. Но я перевёл его и вернул. Прошло несколько месяцев. Брюс молчит. А меня интересует: понравился им мой перевод или нет?

Наконец иссякло терпение. Надо же узнать, как была воспринята моя работа! Я и спросил Брюса прямо:

– Ну? Как там мой перевод?

– М-м-м… Да так, – медленно ответил «родственник» то ли в сомнении, то ли в растерянности.

Двоедушия его я пока не понимал, но уже чувствовал. А он всё ещё продолжал бормотать от случая к случаю:

– Мы ведь родственники.

И тут мысль, вязкая как дёготь, тяжёлая, как боязнь Божьей кары, вдруг возникла во мне:

«Он испытывает меня, чтобы узнать, могу ли я написать письмо против него на иврите, если открою секрет». Лионель же, сам участник аферы, отвернулся от меня как от изменника Родины. На самом деле, ему стыдно было смотреть мне в глаза: он боялся моих вопросов. Я не догадывался, что мою компьютерную тайну он отдал папе для того, чтобы тот заклеймил меня изменником.

Кто же другой, кроме него, мог дать им все данные моего компьютера? Только ему доверился я. Он понимал, а возможно, и знал, что его отец подстроил мне ловушку, в которую я попал, как кур – в ощип.

«Вот, для чего старался он продать мне компьютер», – блеснула, как нож под луной, догадка. Значит, провокация эта против меня готовилась тщательно и долго. А я ходил в гости к провокаторам, принимал их у себя дома, что-то советовал им, отвечал на вопросы несчастных, новых репатриантов-земляков, думая, что могу быть полезен им.

После этого наши взаимные посещения друг друга прекратились. Но телефонные разговоры с Брюсом ещё изредка продолжались. Да и «родственничек» уже унюхал: я начинаю что-то понимать. Он даже позвонил мне, заявив плаксивым голосом обиженного мальчика:

– Извини меня, Леви, но я не виноват в том, что у тебя там с ними что-то не заладилось.

Я сухо ответил:

– Мне всё известно, Брюс, о твоём участии в этой мерзости и о позорной роли твоей.

Сказал – и повесил трубку.

Чего же они хотели?

Им нужен был свободный вход в мой компьютер. Свободный вход прямо из Москвы. Чтобы там, в моём компьютере, они чувствовали себя, как в собственной кладовой. Там заводилось на меня «ДЕЛО». Здесь тоже участие Лионеля – несомненно.

Все письма мои, всё, что писалось мной для себя лично, не для публикации, стало их достоянием. Этим достоянием они будут держать меня в руках, шантажировать и снабжать своего «лидера» «материалами», чтобы я боялся слово против них вымолвить. Они были уверены, что ЗАСТАВЯТ МЕНЯ ГОЛОСОВАТЬ ЗА БАРКИНА.

Вот, откуда пошло отстранение от меня всех, кто когда-то искал моей дружбы и гордился ею!

Моя адресная книга в компьютере очень уж нужна была Брюсу и его родственнице. Они решили окружить меня пустотой, оставить без друзей, без связей с людьми, без переписки. Меня объявили изменником без минимальной возможности реагировать на провокацию.

В ЭТОМ – ВЕСЬ БАРКИН!

И тот, кто поддерживает его сегодня в Афуле, должен помнить О СУДЬБЕ соратников и друзей Оливера Кромвеля, «Макса» Робеспьера, Ленина, Сталина.

Масштаб, конечно, не тот, но «производственный процесс» – плод выучки у них. У всемирно известных.

Сегодня Баркину нужна МОЯ голова. Но править он захочет ОДИН! Потому что он – тиран по природе своей. Это видно по его сладенькой, предательской улыбочке, по тихой, усыпляющей речи, по заискивающим взглядам, по тем, кто отирается возле Баркина в Афуле, и возле кого – вне Афулы – отирается он сам.

Когда-то, давно, доверчивость считалась светлым, добрым качеством людей. В ней видели один из признаков гуманности. Верит – значит и ему верить можно. Так внушали мне педагоги, книги, спектакли, фильмы. Так и я внушал своим ученикам.

Нынче нет слов «доверчивость», «доверие». Сегодня, если человек доверяет, значит, он – ЛОХ, потенциальная жертва преступника. Не обмани лоха, не надругайся над ним – сам лохом станешь. Он, лох, и рождён для того только, чтоб издеваться над ним. И неважен возраст лоха, неважны его достижения в работе, в жизни. Личность его никого не интересует. Он – лох.

Извращение. Уродство. Трудно примириться с ним. Но кого это волнует? Я ведь – лох!

Однажды позвонил я своей «издательнице», и указал на очередную ошибку. Она ответила мне с наивностью девственницы, которую обозвали неприличным словом, попавшим в русский язык из латыни:

– Да нет, Виля, я сделала всё, как написано у Вас.

– Ох, Аркадия Людвиговна. Не мог я так написать. Я могу пропустить запятую, написать «Е» вместо «Ё» или «А» вместо «О». Но не мог я даже подумать так, как это выглядит у вас на сайте: «Он пропустил это всё через себя», что должно, вероятно, означать: «Он прочёл, хорошо обдумал всё и понял». Но я – простите меня, пожалуйста, – пропускаю через себя только то, что съел или выпил. Думаю, что у вас этот процесс происходит так же.

– Я прошу вас, Виля, посмотрите это место в своём компьютере и сверьте! – заявила она убедительно, деловито и без оттенка обиды в голосе.

Проверил. И было в моём компьютере то, что стояло в публикации, то, что сказала мне по телефону Аркадия Людвиговна. Мне стало холодно. Я чуть не потерял сознание. Лишь теперь УБЕДИЛСЯ я, что в моём компьютере хозяйничают чужие люди. Всё, что изменяют в тексте, данном им мной, вводят они и в текст моего компьютера в Афуле. Они не удовлетворяются копанием только в «ЧУЖОМ», но перекапывают все мои тексты, «исправляя» даже стихи, которые не имеют никакого отношения к «ЧУЖОМУ».

Кропотливая, ювелирная работа! Вот оно, истинное очарование зла.

Я в тот же момент оборвал все контакты с «публикаторами» моей книги, с Брюсом и его обществом. Моё же общество давно отказалось от меня. Когда-то оно восхищалось мной, восторгалось моей работой на протяжении более двадцати лет, пело мои песни. Оно награждало меня грамотами и медалями, цветами и улыбками радости. Оно вставало с кресел и, стоя, аплодировало мне, когда я выходил на сцену. Вероятней всего, именно этого не смогли простить мне Баркин и Магермун.

Тут должен появиться последний герой этой печальной повести. Так как без него Баркин и Магермун не довели бы до конца дело убийства моей книги, дело захоронения меня живьём, превращения меня в ничтожество.

К концу две тысячи восьмого года, то есть к выборам в Афуле, был «ЧУЖОЙ» уже забытым, устаревшим, неактуальным. Ведь на протяжении более восьми лет никто и нигде не упоминал о нём! Выставлять для критики книгу, которую уже прочли, статьи и рецензии о которой давно напечатаны и прочитаны – не имеет смысла.

Что же делать? Баркину книга нужна любой ценой. Больше нечем ему убивать меня. Набитый до отказа злокозненными ошибками, «ЧУЖОЙ» – его единственный, но уже старый, ржавый нож. Однако нож этот можно зачистить, обновить, отточить и – в бой! За кресло мэра Афулы!

Вот и возникла идея повторной публикации мемуаров, но уже в Интернете. Тут Брюс Магермун – «родственничек», друг мой нежный – и появился как раз вовремя! Вот почему «миллионер» его не сработал. Не зря тянул время Брюс лапчатый! Надо было подвести «действие» к выборам, а «миллионера» заменить Аркадией Людвиговной.

А может, она и была тем самым «миллионером»?..

Десять лет притворялся Брюс близким, родным человеком. Десять лет стремился этот хитрый и злой местечковый Штирлиц, этот шептун и стукач, выйти на большую арену, чтобы, наконец-то, заставить смеяться публику, которая ищет лохов для потехи, заставить её говорить о нём – великом Магермуне! – исполнителе главной роли в этом политическом цирке.

Он – Брюс Магермун – первый гладиатор. Я – второй. А Баркин – император Нерон. Это он – Баркин – поднимет к небу большой палец правой руки или опустит его долу. И вся арена зарычит от восторга, от радости при виде растерзанного, уничтоженного, побеждённого врага и ликующего победителя.

А кто же расскажет читателям о великой победе кандидата в мэры? Кто осветит ясный лик вождя, его справедливость, ч-ч-честн-н-нос-с-сть?..

Простите. Рука дрожит. Ажно заикаться стал.

Для этой роли существует в Афуле Фэлль Индекс – наперсник кандидата, его клеврет, его рупор. Он переврёт и перекрутит всё, что угодно, чтобы Баркин похвалил.

Вот оно, всё моё «Элегическое трио», в полном составе: БАРКИН-МАГЕРМУН-ИНДЕКС. Бесстыдство и наглость этого «ансамбля» – невероятны, необъяснимы, но совершенно очевидны. Вот она, моя чекистская тройка: мой допрос, мой приговор и смерть моя.

Но возможно ли? Здесь?! В Израиле?!!

Он – Фэлль Индекс – знает всю отвратительную, гадкую и циничную сущность этого низкого подлога! Но в подлоге и предательстве – обвиняет МЕНЯ. Ещё мерзостней и больней, чем обвинение в предательстве – его уколы, обличающие мою безграмотность. Знает же, прохиндей, о «работе» родственницы Брюса в Москве!

«Трио» циничных, жестоких и неумолимых интриганов-провокаторов, играя роль патриотов Израиля, умело превратили меня в предателя, в антиизраильца с помощью моего «ЧУЖОГО», в котором нет ни единого слова лжи, от которого я не отрекаюсь и не отрекусь.

В годы колебаний и нерешительности в вопросе о том, писать мне или не писать книгу, я взвесил всё, что касается работы над ней и публикации. Всё… кроме возможности подобного вероломства. Как же мог я подумать, что человек, навязавший себя мне в родственники, превратит книгу о моей личной жизни в главное орудие расправы надо мной? Как могла, в старой моей голове, возникнуть мысль о том, что «родственник» и его компания, с помощью дешёвой, примитивной демагогии, рассчитанной на питекантропов, поведёт против меня людей, не извлекших урока из ужасающих лет сталинщины?

И всё это – ради чего? Ради захвата власти в маленьком городке Израиля, в Афуле?..

5

Впервые увидел я Фэлля Индекса при странных обстоятельствах.

Был в Афуле милый книжный магазин «АРБАТ». Он находился в центре города, на Проспекте Арлозорова. Там я регулярно покупал книги, часто заходил туда, где любил рыться в книжных полках.

Однажды сидел я на корточках, копаясь в самой нижней полке. Вдруг за моей спиной раздался вопрос:

– А книги «ЧУЖОЙ» у вас нет?

– К сожалению, «ЧУЖОЙ» уже продан. Но есть у нас другая книга этого автора. Вот, посмотрите: «ПРАЗДНИКИ ШЕЛЬМОВАНИЯ».

Наступила тишина. Слышно было, как человек перелистывает страницы книги. Но длилось это не более трёх-четырёх секунд.

– Книга любопытная, интересная. Её хорошо покупают, – спокойно сказал продавец.

В ту же секунду, положив книгу на полку, человек злобно и стремительно пошёл к выходу, бросив ворчливо:

– О ней я всё равно напишу плохо. Только плохо!

Больше я ничего не слышал о нём. Лицо же его – даже увидеть не успел.

Примерно, года через полтора-два кто-то позвонил мне, назвал себя и пригласил встретиться, чтобы посидеть в кафе, познакомиться, побеседовать. Он слышал, что я – пишу. Сам он – тоже пишет. Существует нить, которая могла бы связать нас.

Я обрадовался, и мы встретились в кафе на Площади Независимости, под сенью широко распахнутого зонта густой, темно-зелёной чинары.

Не успели мы сесть, он тяжело вздохнул и тихо, глубокомысленно произнёс:

– Хорошо ещё, что я никого не выдал. А ведь мог бы! Понимаете? Вы же знаете методы их работы! Но, слава Богу! Не выдал.

Он сказал это на горьком, продолжительном выдохе. Я затруднился понять весь этот пассаж. Мы ещё не знакомы. Ещё не определилась тема нашего разговора. Беседа не началась. И вдруг, ни с того, ни с сего – выдал-не выдал. Лишь после этого подошёл он к теме нашей встречи: мне предлагается определиться в кружке тех, кто поддержит Баркина на ближайших выборах в местную власть Афулы. Когда-то говорил со мною о том же и Брюс Магермун:

– Есть у нас группа. Свои люди. Присоединяйся к нам. Скоро мы придём к власти в Афуле.

– Не занимаюсь политикой, – свернул я тему и ушёл.

Так же и тут я сразу определился, заявив, что у меня другие интересы, что мы можем быть друзьями и без политического блокирования. Его интерес ко мне пожух, но он продолжал ещё говорить о Баркине, о местной политике, о том, что меня не интересует.

В конце беседы, уже на выходе из кафе, он прочёл мне своё стихотворение «ЖИДУЧЕСТЬ». Тяжеловесное слово это легло на меня всею своей грузной грубостью и стало давить к земле. Стихов его я уже не слышал, но понял, с кем говорю. Голос его – незабываем: низкий и резкий. Я бы назвал этот голос харкающим. Было в нём что-то отталкивающее, какой-то постоянный клёкот в горле, как у стервятника. Мне вспомнилась фраза в магазине, по которой я и узнал его:

«О ней я всё равно напишу плохо. Только плохо!»

Больше мы с ним не встречались. Лишь в газете видел я иногда его едкие «перлы», направленные против меня.

Он, как и вождь его Баркин, как и друг Магермун, вменяли в вину мне то, что политически я – не с ними. Я не воевал ПРОТИВ них, не участвовал ни в каких видах или формах партийно-политической работы: не ходил на лекции, не присутствовал на собраниях, в кружках, не агитировал против Баркина и не был членом какой-нибудь антибаркинской, как впрочем, и любой другой, партии.

Я считаю, что в демократической стране существует форма СВОБОДНЫХ выборов, в результате которых побеждает большинство. Но приверженности моей именно СВОБОДНЫМ выборам не могли простить мне люди, рвущиеся к власти нахрапом.

Он – литературный секретарь Баркина и публикует в местной газетке замечательные статейки во славу своего лидера и к вящему посрамлению его оппонентов. И если шеф прикажет, Фэлль в тот же миг, неизменно ярко и талантливо, обесчестит любого жителя нашего городка, который опрометчиво попал «не на ту улицу».

Меня, например, он высмеивал не однажды, да так остро и находчиво, так оригинально, неповторимо и свежо, что я сам хотел смеяться. Пародируя название книги «ЧУЖОЙ», например, он написал:

«Чужой среди своих, свой среди чужих».

Разве не смешно? Ну-у, почему вы не смеётесь? Ах, вы просто лишены чувства юмора.

Фэлль (он мой ровесник) неосмотрительно назвал меня «чужим среди своих», не подумав даже о том, что, когда он, в славном своём городе Харькове, натужно размышлял: «Ехать? Не ехать?», я, тогда – солдат Цахала, участвовал в Войне «Йом Кипур». Спустя ещё три года был я уже офицером.

А Фэлль всё ещё не решил свою дилемму.

И если взвесить только два этих факта на весах Фемиды, выяснится, с кем – я, а с кем – он.

Такой вот секретарь. Других не держим-с.

Фэлль знает всю подноготную моей книги. Знает, что она правдива и честна. Но, как говорили древние римляне, честность – честностью, правда – правдою, а Баркину – Баркиново. Я, конечно, за римлян не ручаюсь. Возможно, были это финикийцы, набатеи или греки. А может быть, и вовсе – марсиане. Кто ж это знает точно?..

6

Так о чём, всё-таки, книга? Действительно ли она антиизраильская? Но если – нет, то почему набросился на неё Баркин, как голодный дикарь – на падаль?

Книга эта – откровенные, грустные, иногда почти трагические воспоминания одинокого человека, разочарованного, не однажды преданного теми, кого считал друзьями, на кого надеялся. Предан был не только он сам, но и дело, которому посвятил себя в Афуле, и идеалы, с которыми приехал сюда из СССР в 1972 г.

Пересказывать книгу не стану. Читать её в Интернете не советую. Это – не то, что написал я. Это то, что сделали из моей книги люди, имена которых псевдонимированы здесь, в этой первой моей реакции на публикацию «ЧУЖОГО» в Интернете.

Замечу лишь: книга моя, безусловно, печальна. Но она не враждебна ни сионизму, ни стране, ни городу, в котором живу, хотя бы потому, что написана кровью, с ощутимой при чтении обидой и болью в сердце.

Что это за боль такая? Что за кровь, которая струится из жил автора? Это не разочарованность филистера, искателя лёгкой наживы или ленивого болтуна-пустобрёха. С юности жил я строками поэта, которого лишь после смерти назвали лучшим, талантливейшим:

Мне и рубля не накопили строчки,

Краснодеревщики не слали мебель на дом.

И, кроме свежевымытой сорочки,

Клянусь по совести, мне ничего не надо.

А что БЫЛО надо?

Ничего не было в душе, кроме неуёмного желания вернуться на Историческую родину, воссоединиться с теми евреями, которые там уже давно, забыть об одиозном «пятом пункте» в паспорте, начать новую жизнь, запеть новые песни, узнать новые – древние наши – предания и стать естественной частью всей этой жизни. Ведь даже в моей «антиизраильской» книге, безжалостно и грубо растоптанной и оплёванной тройкой ханжей и циников, есть стихотворение, которое кончается обращением к остающимся ТАМ евреям. Не жалуйтесь на то, что в официальных концертах СССР не поют еврейских песен, не танцуют еврейские танцы, не вспоминают наших преданий, былин, притчей:

И песни, и преданья эти

Давно на родине, евреи!

Считаю, что имел право писать то, что написал. Мы – демократическая страна. Каждый из нас имеет право слова, право мысли, право на своё мнение. И если я высказал мнение, противоречащее мнению Баркина, это ещё не значит, что я – враг народа.

Баркин – ещё не народ. Да и народ – уже не Баркин.

У меня, например, мнение, что Баркин – коррупционер от природы. И это тоже не значит, что я – антисионист и антиизраилец. В любом случае, я приехал сюда за 20 лет до него. За годы своей службы в гражданской жизни и в армии не был замечен в грязных делах, в аферах, в связях с подозрительными людьми.

В своей книге я не выдал ни одной из государственных, военных, научных, торговых и других тайн нашей страны. А то, что написал, вовсе не является тайной и не запрещено цензурой.

Подобные книги, разрешалось публиковать в СССР даже во времена Сталина! Критиковать официанта, парикмахера, управдома, директора магазина или швейной фабрики, директора спичечного завода или столовой общепита – Сталин не только не запрещал. Он приветствовал это.

А запрещал он критиковать себя – великого вождя народов – его партию, органы КГБ и – В ПРИНЦИПЕ – советскую власть.

Кого критикую в книге я? Наш парламент? Министров? Судебные органы? Сами законы наши или их суть? Нет, хотя по закону и их можно критиковать.

Я критикую директора начальной школы, начальника местного дома культуры, представителя афульской мэрии, который в Германии позволил себе, на глазах у пригласивших нас немцев, разделить взрослую часть нашей делегации на две половины. Одной из частей этот деятель разрешил идти на встречу с мэром немецкого города (который, кстати, позвал в ресторан НАС ВСЕХ), а другой – не позволил. Помните «links-rechts?» Это то, что он, представитель НАШЕЙ мэрии, сделал.

Будь я Баркиным сегодня, мне было бы стыдно за подобное шельмование пенсионера. Я отслужил в Афуле 24 года, служба моя не однажды отмечалась в печати, в благодарственных документах. Меня наградили двумя медалями за мою работу.

На каком уровне безнравственности и бессердечия, высокомерия и наглости должен находиться человек, претендующий на роль вождя общины, чтобы ТАК вести себя перед пенсионером, который в мрачном одиночестве доживает горькую свою ненужность?

Есть в современной израильской литературе книги, которые много острей и значительней моей, сосредоточенной лишь на Афуле. Нет в «ЧУЖОМ» ошеломительных обобщений до уровня целой страны, нет примеров, выходящих за рамки того, что называется «местным нарушением закона», нет попыток типизации героев и т. п. Если посмотреть израильские газеты, журналы, можно найти в них такие кричащие, такие возмутительные вещи, с которыми рядом моя книга – нежный лепет младенца. Почему же те журналисты – авторы названных корреспонденций, информаций, статей – не удостоились ни разу подобного нападения Баркина или кого бы то ни было из его круга?

Да потому, что они, эти авторы, ни разу в жизни не столкнулись с ЛИЧНЫМИ ИНТЕРЕСАМИ Баркина!

Навешивание ярлыков на человека – есть инквизиторский, нацистско-большевистский, наглый способ навязывания людям определённого образа мышления. Цель этого способа – вылавливание честных, оригинально мыслящих людей, противопоставление их толпе и натравливания толпы на них. Именно этот способ совмещает травлю и уничтожение всех, кто неугоден политическим авантюристам, рвущимся к власти.

В нашем советском прошлом уже называли антисоветскими таких поэтов и писателей, как Борис Пильняк и Евгений Замятин, Николай Гумилёв и Осип Мандельштам, Даниил Хармс и Михаил Зощенко, Анна Ахматова и Борис Пастернак, Исаак Бабель и Перец Маркиш. Их не только оскорбляли и унижали принародно в газетах, журналах, в «документальных» фильмах. Их уничтожали, буквально морили голодом, запрещая им публиковать свои произведения. Их пытали и убивали, нарекая космополитами, еврейскими националистами и пособниками буржуазии. Позорное клеймо «Враги народа» не является изобретением большевиков. Те лишь приспособили его для своих целей.

Теперь мрачный, тягостный жупел борьбы «против врагов народа» привёз Баркин в Афулу из СССР. Это есть желание примитивного человека прийти к власти с помощью наветов, клеветы, пасквилей. Здесь, в демократическом Израиле, желает Баркин насадить собственное «единое» мнение. Это «единое мнение» породило страх у целых поколений, миллионы жертв и мор'я крови. Он желает, чтобы это «единое мнение» исходило от него – человека антидемократического, тиранического характера. Чтобы все слушали его через уродливый, извращённый рупор Фэлля Индекса.

Это его мнение, возрождающее ужас в душах, будет он спускать нам сверху и указывать: что следует хвалить, а что – критиковать.

Этот человек, политикан ниже среднего уровня, без какого-либо образования в области международных отношений и государственного управления, умеет проворачивать дела, не всегда сообразуясь с законом страны. Его общественно-политические устои весьма сомнительны. В законодательстве и правоведении он лыка не вяжет, но тщится вести за собой тех, кто не лыком шит. Именно ему поверили слабые души, запуганные тенями убитых и замученных в кручинные годы сталинщины, которая ещё живёт в нас. Избавиться от неё – дело сложное, но возможное. Вывести из себя сталинщину – значит побороть в себе страх, освободившись от мелких тиранов, рвущихся к власти. Это значит – дать больше света и перспективы каждому творческому человеку, каждому коллективу. Наша страна – это мы все вместе и каждый из нас отдельно. Мы – не избирательный бюллетень баркиных. Мы – свободные граждане свободной страны, обладающие правом СВОБОДНОГО избрания наших представителей во все эшелоны власти.

Да, я показал в отрицательном свете те факты моей жизни в Афуле, которые считаю недостойными нашего государства. Но это не значит, что книга – антиизраильская. Разоблачил я НЕ ГОСУДАРСТВО ИЗРАИЛЬ, а тех КОНКРЕТНЫХ ЛЮДЕЙ, которые нарушают законы этого государства, которые ставят себя НАД этими законами. Именно их это и касается! Оно привело Баркина к старому, кровавому лозунгу каннибалов, погрязших в косности, лозунгу, который противоречит всем постулатам демократического государства.

Писатели всех стран мира, во все времена, считали своим гражданским и писательским долгом выставлять напоказ, осуждать и высмеивать людей и действия, которые достойны осмеяния и осуждения. Неужели же мы, евреи, лишим сами себя этого великого права свободного суждения, осуждения или одобрения всего, что интересует нас? Неужели то, что позволяли себе критиковать в странах рассеяния, мы ЗДЕСЬ сознательно упрячем под ковёр, вместо того чтобы, увидев изъян, исправить положение? Неужели можно всерьёз говорить о том, что нет среди нас баркиных, магермунов, индексов? Говорить и верить в это? Это же один из трюков большевизма: миллионы голодают, миллионы осуждены безвинно, тысячи расстреливаются тройками. Но:

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

Этого естественного права слова и свободы мысли захотел лишить меня Баркин. Он пошёл проторённой дорожкой сталинских агитаторов и представил меня врагом народа.

Я никого не высмеивал, но писал с горечью и болью.

Думаю со страхом: если публика в Афуле пойдёт путём Баркина – мы быстро скатимся к тирании, к тому, из чего только что вышли, приехав в Израиль.

Сказал ли я своей книгой правду, совсем не трудно выяснить. Но, почему-то, никто, вот уже десять лет, не пытается сделать это. Никто!

Не потому ли, что книга моя находится в рамках законодательства Государства Израиль и вовсе не противоречит ему?!

Но баркиным необходимо растоптать меня. Вот и возвели они на меня эту напраслину, ложь эту, чтобы задушить меня и мой голос. И теперь всё зависит от того, расправится Баркин со мной или нет. Если расправится – останется один вопрос:

КТО – СЛЕДУЮЩИЙ?

Если же нет – вопрос отпадает: СЛЕДУЮЩЕГО не будет.

И последнее. Если баркины правы, то почему они прибегают ко лжи, к шантажу, к интригам и провокациям? Разве ТАК идут к Правде, к Справедливости, к Чести новой, ещё совсем молодой страны?

К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2782




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer9/Shaar1.php - to PDF file

Комментарии:
читатель
Израиль - at 2010-09-11 07:00:01 EDT
странная беспомощность автора вызываетжалость и недоумение.Хотя бы ссылку на книгу свою дал! Кто-нибудь читал эту книгу? Где её найти, посмотреть?
Виталий Гольдман
- at 2010-09-11 06:24:02 EDT
Какая-то запутанная история, что-то из "терии заговоров" и "охоты на ведьм". Хотя автора жалко, он все принимает близко к сердцу.