Интернат. Метлино. Война
Книги имеют свою судьбу
(продолжение. Начало в №6(129)
и сл.)
Содержание
В течение ночи 19 ноября на фронтах никаких изменений не произошло.
В районе Сталинграда наши
войска отбивали атаки противника.
Из сообщения Совинформбюро 19 ноября 1942 г.
Славина против Гитлера
Память моего детства словно затонувшая подводная
лодка. Она затянута илом времени, опутана ржавыми водорослями быта и всплывает
через полвека.
Снова вижу те лица, слышу то время, даже
ощущаю те запахи. Вот они все – люди из моей уральской «интернатуры» – как бы
за моей спиной: крестьянские дети, интернированные польские прапорщики,
преданные делу Ленина-Сталина комсомолки, раскулаченные мужики, интеллигентные
московские девицы и вороватая московская шпана в эвакуации, медсестры, конюхи,
светила московской и киевской медицины, проходимцы и аферисты, спасающие свою
шкуру от военкомата...
Но кто эта женщина в сапогах, военной
гимнастерке и белом халате? Что-то в ней незнакомое и очень родное... Это мама.
Она стала военным доктором.
А вот звуковая «партитура» тех лет: лай
фюрера в эфире, резкий грузинский акцент Сталина в его речи по радио 3 июля
1941 года – и страшная песня «Вставай, страна огромная!»
Снова щекочет ноздри сытный дух
деревенского хлеба, запах конюшни..., воротит от дурного воздуха медицинского
изолятора. Но – мажор, все-таки мажор! Юность моя – безоглядная жизнь впереди!
«А ну-ка, песню нам пропой, веселый
ветер, веселый ветер, веселый ветер...»
Да, веселый он был до 22 июня... как
быстро все рухнуло! Куда провалилась светлая страна детства? Весной 1941 года у
меня была мама, велосипед, московские булочки в каждом переулочке, а еще
Третьяковка, ванна, няня и почтовые марки далекой страны Эквадор.
Весной 1942 года остались рваные валенки,
ржаной сухарик под подушкой ... про маму вслух вспоминать было не принято:
интернат.
Со мной случилось так, что в конце июня
1941 года, когда все железные дороги на восток были забиты потоками
эвакуированных, я, наоборот, ехал на запад, в Москву, посмотреть войну!
А дело в том, что на каникулах я отдыхал у тетки моей в Киргизии. И вот наш
вполне благополучный, еще мирный, поезд «Москва-Фрунзе» с мягкими вагонами
встретился где-то в районе Сызрани с эшелоном немецких военнопленных.
У распахнутых створов теплушек толпились
рослые, загорелые мужики и горланили немецкие песни!
И это пленные? Они так презрительно
смотрели на нас, будто это мы, а не они попали в плен.
– Хайль фюрер!
– Русланд капут!
Меня это потрясло: почему они такие
наглые и веселые? Кто-то из пассажиров, знавших немецкий, спросил их об этом.
– А мы скоро вас
завоюем! Фюрер нас освободит из плена.
На станции Кыштым Южно-Уральской
ж/д нас встречали странно. Около станции стояло несколько подвод с местными
мужиками. Какой-то хмурый дядька покидал на телегу наши вещички.
– Чо это, из самой
Москвы драпанули? От немцев? А мне все равно – что Гитлер, что Сталин.
Вот так и врезал в открытую! Умен же
русский мужик, когда еще он сообразил, что к чему, задолго до Василия Гроссмана.
Ну а мы-то, детишки, разве могли осознать
страшную правду войны? В конце июля 1941 года случайно услышал я в Кыштыме очередную
сводку «От Советского Информбюро». Железным мертвым голосом диктор вещал:
«Немецкие солдаты рвут танками наших детей». Как это – танками – детей?!?!?!
Сколько их было тогда по Руси великой, по
Украине и Белоруссии, – враз осиротевших, беспризорных, голодных, насмерть
перепуганных, – на вокзалах, пристанях, в придорожных кюветах, на пожарищах...
«Спасибо товарищу Сталину за наше
счастливое детство!»
– этот лозунг еще не
успели снять в июле 1941 года.
И все-таки мы счастливые люди! Потому что в то страшное время мы жили с высокой
верой! Тогда впервые в наших маленьких жизнях мы были по-настоящему едины
со своим народом.
«Пусть ярость благородная / Вскипает, как
волна / Идет война народная / Священная война».
– это была наша песня,
наша ярость, наша ненависть.
А теперь слово документу. Это выдержки из
моего дневника 1941-1942 годов, который я вел в интернате. Бережно сохранял я
этот дневник больше полувека. Бумага в том дневнике плохонькая – «под
карандаш», чернила почти выцвели за 56 лет. Никакой редактуры, правок
сегодняшних я не делал. Орфографию и синтаксис оставил на совести
тринадцатилетнего автора.
«14 августа 1941 г. Сегодня получил
от мамы из Москвы телеграмму с оплаченным ответом. Я очень обрадовался маминой
телеграмме, так как от нее давно уже, с 21 июля, не было телеграмм. В малышевой
группе скарлатина, моя сестра Лиля тоже заболела и ее отвезли в больницу в
Кыштым. За карантином, около корпуса для малышей, мы нашли родник. Смоленск
взят немцами».
«23 сентября 1941 г. Три дня назад
приехала Лиля после больницы. Сегодня дал ей витамин С и одел шубу. Пишу в
школе на русском. Вчера копали картошку и получили премию – коробку конфет».
Лиля Свешникова
«16 октября 1941 г. Пришла
телеграмма от моей тетки, которая приглашает нас приехать к ним в Киргизию. И
еще я получил маленькую посылку от мамы из Москвы через Дору Самойловну Либину».
Конечно, я не знал, что случилось в
Москве 16 октября 1941 года. Тогда не знал... но тревога висела в воздухе...
вот лишь один эпизод тех дней, который не попал в дневник. Такое тогда
было страшно доверять бумаге.
Прибежала взволнованная почтарка из
Метлино. Телеграмма-молния из Москвы! Кларе Натановне Векслер: «Молнируйте
Верховный Совет помиловании Векслера. Цыпкина». Телеграмма была подписана
фамилией мамы, поэтому мне дали ее прочитать. Я мало что понял, даже и слов
таких не знал – молнируйте, помилование... почувствовал страшное, но Клара
Натановна, жена Векслера, сразу все поняла и «молнировала».
Никто ничего понять не мог: в чем дело,
что с Векслером? Однако постепенно, через несколько дней, кое-что стало
проясняться. Страшная новость докатилась и до нас: немцы прорвали фронт под
Москвой. В столице паника! Я знал, что Ефим Векслер был заведующим
Пролетарским райздравом Москвы, моя мама работала его заместителем по детству.
А сын его Юлька был моим приятелем, жил в интернате со своей мамой. Об
остальном можно было только догадываться... лишь спустя два месяца, в декабре
1941 года, когда мама сама прибыла в Кыштым, я, наконец, от нее узнал правду.
В конце октября 1941 г. доктор
Цыпкина Е.А. получила повестку с требованием срочно явиться в Следственное
управление НКВД на Лубянку. Когда она вошла в кабинет следователя, кроме него
лицом к стене там стоял еще один человек.
– Обернитесь! – скомандовал следователь.
Перед мамой стоял Ефим Векслер.
– Вы знаете этого человека?
– Да, это Ефим Векслер, мой
непосредственный начальник.
– Что можете о нем сказать?
– Мы работали вместе... хорошо работали,
получили Почетные грамоты МК партии.
– Плохо вы его разглядели! Это враг
народа. 16 октября он самовольно покинул Москву, свой служебный пост. Причем на
казенном автотранспорте. Что можете нам об этом сообщить?
– Я ничего этого не знаю. Попала под
бомбежку... эти дни не работала, у меня была сильная травма. В райздрав прибыть
не могла.
– Трибунал разберется. Пока мы вас, как
свидетеля, отпускаем, но учтите: вы здесь не были. Никого не видели. Мы с вами
не разговаривали. Ясно?
Ффу... сделаем выдох – мне и сейчас
писать об этом тяжело... Только один раз, под настроение, мама все рассказала,
потом уже никогда не возвращалась к этому.
Когда ее выводили из кабинета
следователя, вдоль стен длинного коридора на Лубянке стояли люди. Все они
стояли лицом к стене. А мама, и верно, попала тогда под бомбежку: воздушные
тревоги стали частыми, маме надоело спускаться в сырое бомбоубежище, во время
очередного налета она осталась дома. Наш дом стоял около Крымского моста,
квартира на 7 этаже. Фашисты все время старались разбомбить этот мост через
Москву-реку. И вот ночью, когда мама спала, совсем рядом с домом, в пруд у
входа в ЦПКиО имени Горького, ухнула двухтонная бомба. Маму ранило осколками
стекла.
Что ж, как видите, доктор Цыпкина Е.А.
все-таки не учла строгого предупреждения следователя: тут же дала телеграмму в
Метлино и, возможно, тем самым спасла жизнь человеку. Она хорошо знала, чем
кончается формулировка «враг народа»...
Товарищ Калинин получил с Урала очередную
телеграмму-молнию о помиловании. Не знаю точно, что было решающим: то ли
телеграмма, то ли, что положение под Москвой немного улучшилось к декабрю? Так
или иначе, расстрел был заменен на 20 лет «отбывания»... Вот такой нас
вываривал кипяток.
Но вернусь к дневнику.
«19 декабря 1941 г. 5 декабря
приехала мама сюда, в интернат. Я узнал об этом поздно вечером. И рванул через
озеро по льду, туда к маме (...встречу описывать не берусь...). Всего
три дня пробыла мама со мной в Метлино, а потом уехала в Кыштым. Там она стала
хирургом в военном эвакогоспитале N 3880
(«Дальняя дача»).
«7 февраля 1942 г. Так как это зима
сорок второго года, то первые мои воспоминания – о новогоднем вечере. В этот
вечер у нас был бал-маскарад в котором я не учавствовал (так в оригинале!) так
как не сделал себе костюма. Но вечер был шикарный! Сначала когда мы пришли из
школы в 7 часов вечера была самодеятельность, а затем маскарад. Все ребята шли
в костюмах в красный уголок который был убран. Во всю ширину его стояли столы с
кушаньями. Когда мы входили в зал, то около этого места стояли шпалерами малыши
и старались угадать кто идет под какими масками. Почти всех сразу узнали. Я
тоже надел свой новый костюм и полумаску. Затем мы расселись по столам и
началось "пиршество" не такое обильное но все же приличное. Нам
розлили чай и вдруг в конце нашего стола мы услышали поздравление. Это было в
12 часов. Мы тоже начали чокаться и поздравлять друг друга. После того как мы
все съели и выпили мы раздвинули столы и начали танцевать. Так мы веселились до
трех часов ночи».
(Автор пока не догадывается, что
существуют знаки препинания. Простите, ему тогда было явно не до синтаксиса.)
«23 февраля 1942 г. Сегодня день
РККА. Наши части продвигаются вперед. В интернате жизнь идет своим чередом. По
воскресеньям пилим дрова, в будни учимся во вторую смену. Мама работает в
госпитале, каждый месяц приезжает».
«8 марта 1942 г. 6 марта приехала мама
и взяла меня прямо из школы, мы провели вместе остаток дня. Мама привезла
ягоды, печенье и масло. Лиля чувствует себя неплохо, но у нее какие-то болячки
на голове. Она тут многому научилась, хорошо рисует, умеет писать "мама"
и "папа". Мама, как только у Лильки эти болячки пройдут, возьмет ее к
себе в госпиталь, чтобы она поправилась. Сегодня как видно по дате, Международный
женский день. Мы сделали подарок Анне Ивановне Окуньковой, нашей
воспитательнице. Это две общих и две обыкн. тетради, флакон одеколона,
самодельные карты и 6 конвертов». (Самодельные игральные карты были тогда в
ходу, рисовал эти тузы и валеты с усиками Женя Петров. А вот откуда у
девочек флакон одеколона? Наверно, из каких-нибудь НЗ. Неважно, что по нынешним
меркам подарки были нищенские. Важна любовь! Анну Ивановну мы любили. А она нас
жалела. И мы это чувствовали. Она была плотная русоволосая русская женщина,
никогда не унывала, педагогическими наставлениями нам не докучала. Просто
жалела нас).
«Кроме того в марте произошло еще одно
немаловажное событие: на одном из общих собраний мы избрали товарищеский суд.
Судили Б.Р. за то, что он стырил спирт в медпункте. Судили его так, для виду, а
мера наказания – две недели в палате для маленьких. Меня выбрали заседателем в
суд. (Этому Б.Р. 13 лет).» (Из года 1998 добавляю: это верно, что судили Бориса
Рабиновича для вида. Мы сами пили этот спирт. С него все и началось: выпили
мальчишки спирту, разорались и засыпались! Ну как мы могли судить Борьку, когда
там был не только спирт, но и ящик сгущенки, два ящика печенья. Мы сами все это
и сожрали ... Наша добрая медсестра Неменова все сокрушалась: ведь печенье было
не простое, а диетическое. – «Чем же я вас теперь буду выхаживать при поносе?»
И молоко сгущенное нам тоже впрок не пошло: каждый из нас, получив свою долю
краденого, тут же высасывал целую банку сгущенки. У меня долго стоял во рту тот
сладкий дурман).
«2 апреля 1942 года. Сегодня у нас был
праздник по случаю окончания 3-ей четверти. Во время торжественной части
раздавали подарки отличникам. Это были портреты Ленина, Сталина и Энгельса, а
на обороте портретов было написано: "Отличнику за Ш четверть". Я тоже
получил портрет Энгельса с подписью Славиной и нашего "предсовнаркома"
Гриши Фрисмана – председателя Совета интерната.» (Портретов Маркса на Урал
вовремя не завезли, все-таки время военное. А вот что мне делать с Энгельсом я
не знал... Мне вообще с этими портретами морока. Еще в Кыштыме я получил один
весьма значительный портрет. Там был свой маленький городской парк
культуры: семь скамеек в чахлом садике и старенькая раздолбанная эстрада.
Несколько мальчишек из интерната случайно туда забрели, на эстраде скучала "затейник-массовик".
Появились наконец посетители! Массовичка быстро сообразила организовать конкурс
– лотерею с призами на тему «Лучший знаток русской литературы». Среди семерых
мальчишек, местных и интернатских, лучшим оказался я. Как победителю конкурса,
мне вручили прекрасный приз – портрет товарища Сталина. Аккуратно
свернув портрет в трубочку, я отправился на Канифольный завод, где мы тогда
жили. Но вешать портрет на почетном месте мне почему-то не захотелось...
Поверьте, нисколько не кривлю душой: я потихоньку выбросил тот портрет в мусор).
«9 мая 1942 г. Прошло два месяца, за
это время произошла уйма событий. Вообще зима на Урале затяжная, и в этот год
таять как следует стало только в начале апреля. Весь март у нас лежал снег. И
как-то раз, это было в средине марта, разыгралась такая метель, что идя из
школы домой я отморозил себе три пальца на ноге. Но потом оттер. Числа 20 мы
ходили с деревенскими ребятами в лес по дрова для школы. Мы утром плотно
позавтракали, тепло оделись, захватили с собой еду и пошли. В лесу мы были
целый день, пришли домой часов в шесть. Пришли усталые, загорелые, тогда был
солнечный день. Идти пришлось километров 16 – туда 8 и обратно 8. Больше
никаких происшевствий за март не случилось».
(Не справился парень со словом происшествие...
но все-таки человек ведет дневник, а ведь никто не заставлял. Видно – гены,
наследственность. Отец когда-то стихами баловался, его тянуло к литературе, а
жизнь заставила строить военные корабли для Северного флота. Если уж зашла речь
о делах литературных, то скажу: стиль того 14-летнего парнишки мне нравится,
пишет он кратко, сурово, по делу и безо всяких «нюнь»).
«3 мая у нас был праздник. Утром я
говорил с мамой по телефону, она меня поздравила с днем рождения, а в полдень
пришла из Кыштыма чья-то мамаша, принесла мне маленькую посылочку от мамы.
Кроме того мне пришло письмо от Юрки, которому я очень обрадовался (двоюродный
брат мой Юрий Галуненко был в эвакуации в Киргизии). А 5 мая был день
рождения Ревекки Борисовны Славиной – начальника нашего интерната. Вечером все
ребята выстроились в красном уголке, поздравили ее, преподнесли подарки. Наша
спальня преподнесла ей книгу (Тургенев). Взрослые преподнесли ей пирог, который
мы съели». Да съели ... лишь много лет спустя мы поняли, какой гражданский
подвиг совершила в те годы Р.Б. Славина-Васильева. Это только в
сказках добро всегда побеждает зло, а в жизни ... Откровенно сказать, для меня
и сегодня загадка, каким чудом удалось Ревекке Борисовне «поднять» 250 детей,
сохранить всех живыми и относительно здоровыми? Нынче-то мы знаем, что в
десятках других детских домов и интернатов военных лет положение было просто
катастрофическим. Вот два официальных документа, обнаруженных в архивах. Первый
документ называется так: «Докладная записка завмосгорнаробраза Т.А. Орлова
зам. председателя Совнаркома СССР тов. Землячке Р.С.»
«В интернате в Мерке (Казахстан) топливо
к зиме не заготовлено, кухня запасов топлива не имеет. Кипяченой воды дети не
получают. Употребляют сырую загрязненную воду, в результате чего среди ребят
массовые заболевания. Такое же положение и в соседнем интернате для московских
детей в Каракунузе. Мосгорнаробраз получает письма от родителей, где приводится
следующее меню детских интернатов в Казахстане:
"Утро – кусок хлеба в 70 граммов
и кипяток несладкий. Обед – суп из пшеницы с малым количеством жиров (на 178
человек – 400 грамм жиров на котел) и также кусок хлеба в таком количестве.
Ужин – хлеб и кипяток несладкий".
"Во многих интернатах Казахстана воспитатели со
снабжения сняты, ничего не получают, люди крайне обносились, раздеты, разуты.
Докладываю, что нами приняты следующие
меры: 6 ноября в Казахскую ССР отправлен из Москвы вагон с родительскими
посылками, учебниками и тетрадями. Отправлен также для интернатов московских
детей, находящихся в Джалагашской области Казахстана, вагон с обувью,
трикотажем, мылом, свечами, резинками".
Заведующий
Московским городским отделом
народного образования
А. Орлов. 20 ноября 1942 г.»
И вот еще выразительная деталь: докладная
т. Орлова написана зимой 1942 г., обнародована же – зимой 1995 года.
«Совсекретно!».
Верно подметил тов. Орлов, что люди
обносились, разуты... К весне 1942 года я безнадежно вырос из своего довоенного
пальто с кроличьим воротником от кутюр «Москвошвей». Но мне крупно повезло:
удалось на базаре обменять это пальтецо на поношенную телогрейку – ватник
просторный и теплый. Я был просто счастлив! Правда, у телогрейки был рваный
ворот и круто замасленные обшлага, но меня это не смущало. Тогда, наверное, 70
миллионов моих сограждан носили эту униформу...
И вот вторая официальная бумага. Она
называется так:
«Извлечение из отчета Челябинского облоно
за 1941/1942 и за 1942/1943 гг. Фонд 2306, оп. 70 т. 2 NN 5538, 5617. (Документ найден в архиве нашим
интернатовцем – профессором Л.С. Гноенским). «В 1941/42 годах в
Челябинской области находилось 120 школьных интернатов и 136 детских домов из
них 96 эвакуированных. Контингент интернатов: 15 024, контингент детских
домов: 19 054.
Нормы питания в 1942 году. Детские дома и
интернаты: Мясо – 1 200 грамм на квартал Сельдь – 600 грамм на квартал. Сахар
– 1 200 грамм на квартал. Конд. изделия – 600 грамм на квартал Рыба – 600
грамм на квартал. Масло животное – 1 290 грамм на квартал Масло
растительное – 600 грамм на квартал. Крупа – 1200 грамм на квартал. Хлеб – 500
грамм в день(?). Инфекционные заболевания имели место в 16 учреждениях. Из 256
заболевших было 40 смертных случаев. Обеспеченность вещами на одного ребенка:
Зимние пальто – 0,7. Ботинки – 0,6. Одеяла зимние – 0,7. Всего в детских домах
и интернатах было 9 436 носовых платков». Мы, оказывается, были всего лишь
«контингентом», среди которого «имели место случаи»... лучше я вернусь к своему
скромному дневнику.
«23 июня 1942 года. Вчера был год войны.
Наши потери – 4 миллиона, немец – 10 миллионов. Все время мы работаем на
прополке овса, или картофеля. Меня перевели в другую палату к большим ребятам!»
(Извините, но тут мой общественный темперамент явно не в силах сдержаться. Ну
ладно, «Совинформбюро» хоть врало по крупному, я еще мог поверить в
десятимиллионные немецкие потери: фронт далеко. Однако я сам – один из того
«контингента» свидетельствую: не было у меня носового платка, ни одного из тех
мифических 9 436 штук, которыми потрясало ОБЛОНО! и «кондизделий», –
помимо реального маминого печенья, – я что-то тоже не наблюдал.) И снова
дневник.
«19 июля 1942 года. Мы кончили учиться и
начали работать. Учебный год (6 класс) я окончил с одним «хор» по истории, а
остальные отлично. Первая наша работа – это картошка. Мы своими силами засеяли
8 га. Работа не очень трудная, но плохо бывает при жаре. Числа 2-3 июля приехали
девочки из филиала (но об них будет потом). Еще задолго до этого мы после
посадки картошки 17 мая первый раз искупались. Во время посева картошки
произошло важное событие: уехал мой лучший друг Гарик Мерзон. В это время мы
готовились ехать в Кыштым по госпиталям с выступлениями. Наши "гастроли"
в госпитале "Дальняя дача" прошли хорошо. Повидался там с мамой и
Лилей. После мы стали ходить на овес полоть. Это очень нудная работа. Во время
работы на овсе РБ привезла марки из Кыштыма и продавала их ударникам труда. Мне
тоже досталось два пакета, марки правда дрянь... Затем после этого овса мы
пошли 21 июня первый раз на лесозаготовки... Дали нам норму по 2 кбм. на
бригаду из трех человек, но мы ее не выполнили. Между прочим это случилось 22
июня 1942 года, т. е. год войны. На лесоповале работа довольно трудная, но
ничего, потихонечку привыкаем. Нам надо заготовить 2 000 кбм. на
зиму. У меня завязалась переписка с Гариком, он в Молотовске Пермской области
(ныне город Нолинск). Сегодня написал ему письмо и было у нас два кино: "Крылья
холопа" и "Я люблю"».
«28 сентября 1942 года, понедельник.
Столько событий произошло, что и не знаю, с чего начать. Начну с конца, так
легче вспоминать. Вчера узнал радостную новость: говорил с мамой по телефону,
она получила ответ от Петра из Фрунзе (Петр Кириллович Галуненко – мой дядя).
Кириллыч пишет, что ехать нам туда можно и прислал вызов. Так что через два-три
дня я уеду к маме в госпиталь, а потом во Фрунзе. Мне даже самому не верится,
что так быстро все произошло... и прощай, интернат! Все-таки жаль, как-никак
год жил, но хватит об этом. Сейчас мы работаем, копаем картошку, нам надо
выкопать 8 га. Два мы уже выкопали, осталось 6 га. Начали мы копать
картошку числа 17 сентября, а до этого я не работал т. к. напоролся на
грабли и они вошли в ногу сантиметра на 2-2,5. Это случилось на сенокосе. Вот
где лафа! Работали мы с 8 утра до 6 вечера (робили – по-уральски) и два часа
перерыв на обед. Обедали мы на полевом стану, а когда приходили домой ужинали и
обедали вместе сразу. Зато трудились по 10 часов. Домой приходишь усталый,
поешь, отдохнешь – и танцевать! У нас тогда часто танцы были, в волейбол играли
часто. В это время я подружился с одной девочкой, мы с ней часто ходили вместе
на работу, дружили неплохо. Когда я напоролся на грабли, у меня был большой
нарыв на ноге, она часто приходила ко мне в палату, приносила ягоды. С Гариком
у нас переписка идет, он недавно прислал мне бандероль с газетами. Вот
настоящий друг!
23 сентября 1942 года приехала Славина из
Москвы, привезла целый вагон оборудования и посылок. Картофельное поле мы собрали
и ушли, но недалеко есть еще капустное и мы часто пасемся там. Завтра я
наверное буду полдня выходной за то, что возил картошку до 9 часов вечера. Буду
печь картошку пластиками, очень вкусно! Приеду к маме в госпиталь, обязательно
буду так делать...» Это была моя последняя запись в интернате. Да, последняя...
Простился парень с интернатом, но долго еще вспоминал.
Начал я вести свой дневник в августе 1941
года, а закончил только в году 1946 ...Вот насколько хватило интернатского
запала. Трудно мне так сразу расстаться со своим верным дружком-дневником, вот
и продолжу еще немного. Война-то была в разгаре – сорок второй год.
«27 октября 1942 года, вторник. И вот я в
госпитале на Дальней даче. Официально это называется Эвакогоспиталь № 3880,
часть 470 г. Кыштым Челябинской области. Меня приняли на работу санитаром
в хирургию, дали рабочую карточку. Мне поручено помогать в операционной, а
также заодно выдавать раненым книги, тут большая библиотека. С питанием так
себе: завтрак – суп и обед – суп, картошка. Ужина нема. Мама конечно
изворачивается кое-как, картошка у нас есть, крупы тоже немного есть, кое-что
меняем из одежды на продукты помаленьку. Недавно, 25 октября в день рождения
Лили ходили в Кыштым на базар, выменяли мамину кофточку на триста грамм сливочного
масла, купили стакан сахару за 140 рублей, – и так отпраздновали день рождения
Лили.
Дела с нашим отъездом все не
продвигаются, срок пропуска кончился 25 октября, но маму не отпускают из
госпиталя, т. к. нет ей замены. А хочется скорее отсюда выбраться, ведь
скоро зима, холода, а зимовать еще раз на Урале неохота. В Киргизии там хорошо,
там зима кончается в январе, да и зимы-то настоящей нету. Буду с Юркой учиться
в Токмаке, мама с Лилей будут жить в Чим-кургоне и работать там в больнице. Но
хорошо мечтать, ведь за окном Урал, а не Фрунзе. хоть бы мы отсюда
выбрались!» Спустя много лет перечитываю собственный дневник. Скуповато,
мало написано. В памяти осталось гораздо больше. Оказалось, что память крепче
всего хранит события самые страшные и самые светлые, радостные. Их, светлых,
было так мало...
Ну вот эта история с граблями. Откуда нам
было знать, столичным деткам, что грабли надо всегда класть колками вниз!?!
Кто-то из наших оставил их под копной колками вверх, я спрыгнул прямо на
эту копешку... и очень удивился, как это из моей пятки вдруг фонтаном брызнула
кровь...
Или еще о госпитальной библиотеке. Когда
меня принимали на работу в госпиталь, я обмолвился «начмеду» Либину, что
люблю книжки. «Вот и отлично, – обрадовался он – у нас как раз библиотекаря
нет, будешь бойцам книжки выдавать, а тяжелораненым прямо в палате будешь вслух
читать. Только учти: там, в библиотеке, есть большой шкаф под замком – запрещенные
книги! Никому не выдавать, понял?»
– Конечно, понял.
И как только мне передали ключи от
библиотеки, я полез – куда? Ясно, в тот самый большой шкаф под замком. Запрещенные
книги – за что их арестовали?
В шкафу оказалось несколько томов
стенографических отчетов «для служебного пользования» о процессах 1937-1938 гг.
над «троцкистско-бухаринскими врагами народа»... Их-то я читал запоем, мало что
соображая и боясь кого-то спросить, даже собственную маму.
Или вот такое было, вне дневника: осень
сорок второго, конец октября. Дежурю в операционной, на днях пришел эшелон с
ранеными из-под Сталинграда. Хирурги работают сутками, – кровавые бинты, стоны,
лангетки, тазик с ампутированными конечностями, который я, как санитар, должен
выносить из операционной.
Только успели прооперировать всех – новая
команда: – дежурная бригада, на выезд! В 21.00 на станцию Кыштым
прибывает еще один санитарный из-под Сталинграда. И тогда даже мне, мальчишке,
становится понятным: там, на Волге, работает какая-то страшная мясорубка.
Вот опять знакомая станция Кыштым
Южно-Уральской ж/д. Ночь. Медленно подходят вагоны с красными крестами,
начинается выгрузка. Стоны, мат, боль, кровь... Словно через всю Россию от
Сталинграда до Урала этот санитарный поезд проволок за собой кровавые бинты...
«Какая музыка была, / Какая музыка
играла! / И через всю страну струна Натянутая трепетала, / Когда проклятая
война / И души и тела топтала...»
Из самого сердца вырвались эти строки у
одного из «пассажиров» санитарного эшелона, поэта Александра Межирова.
А может не стоит об этом вспоминать,
бередить душу? Но для меня это память на всю оставшуюся... Кровь – любимые
чернила истории. Чернила выцветают. Кровь никогда!
...Всплывают в памяти все новые эпизоды.
Обо всем не расскажешь, но как промолчать про наших деревенских сверстников из
села Метлино?
Крестьянские дети, истинная глубинная
Россия: хваткие, смышленые, смелые мальчишки, робкие девчонки – уралочки в
застиранных платьицах. Мы-то, начитанные, знали про крестьянских детей только
по стихам Некрасова. А вот они – живые, шустрые, немного диковатые, но добрые,
сильные, ловкие крестьянские дети. На подлом языке тех лет – «кулацкое
отродье»... A он меня своим деревенским
вкусным хлебом угощал, Ваня Дыма его звали. Сидели мы с ним на одной
парте зимой 1942 года. Какое он был «отродье»
– нет, конечно! Рослый
плечистый молодец хороших крестьянских кровей, Ваня мог ловко лошадь запрячь,
верхом проскакать, мог рыбу неводом ловить в Метлинской протоке. Отца его,
небось, раскулачили где-нибудь в Липецкой губернии, вот и оказалась вся семья Дыма
на Урале горе мыкать. До сих пор перед моими глазами стоит курточка Ванина –
выгоревшая, стираная-перестиранная, восемь раз залатанная... А руки у Вани были
крупные, сильные, мозолистые – работящие кулацкие руки!
Что с ним стало, с Иваном Дымой?
Боюсь и думать... село Метлино, как вы
уже знаете, попало под радиоактивное облако после аварии на атомном комбинате
«Маяк»
– совсем недалеко,
всего несколько километров от той школы, где мы с Ваней сидели на одной парте.
Как бы не заплатил за нашу великую ядерную мощь своим здоровьем и жизнью
крестьянский сын Ваня Дыма... Тень его и сейчас стоит за моей спиной:
– Ну, что ты там
пишешь про меня, небось, боишься правду сказать?
– Да нет же, нет,
Ваня, – только правда, клянусь памятью матери, – только правда.
И об одном чуде военных лет стоит сказать
особо. Великая русская культура, вся красота мира помогли нам выжить.
...И вдруг на средину залы выпорхнули три
прекрасных лебедя. Гибкие, стройные, длинноногие девы в пачках плыли по залу на
пуантах... как в Мариинском театре! А в большой зале интернатской столовой было
тепло не только от печки, но и от горячего дыхания деревенского люда.
Бабы пришли на балет. Сельские дети
пришли на балет.
Они увидели это впервые в своей
жизни. А за бортом был морозный Урал, деревни без мужиков, холодные избы и
голодные волки – совсем близко. А тут... что-то легкое, воздушное, прекрасное:
пуанты, пачки, прямые спины, гордо посаженные головы. Больше всего мне
почему-то понравились ленточки балеток, их тупые носочки-пятачки. Тогда я не
знал, что это и есть пуанты. Такого шквала аплодисментов не знала, наверное, и
сама Плисецкая.
Балет, – господи, – балет! Откуда, кто,
как?
У постановщика хватило педагогического
такта и выдумки, чтобы держать в тайне подготовку спектакля. Недели три нас,
мальчишек, ни под каким видом не пускали в столовую в неурочное время. Мы и
понятия не имели, что там идут репетиции. Спасибо Валентине Михайловне Ратнер
за тот чудотворный уральский дивертисмент. Она отлично понимала, что
воздействие искусства должно быть шоковым.
И еще одно врезалось в память. Это
сельская школа, в классе дети в пальто, идет урок литературы. По нетопленому
классу между парт, не торопясь, прохаживается наш преподаватель Евгения
Петровна Межебовская.
– «Товарищи, у нас сегодня по программе Антиох
Кантемир и Сумароков. Но не будем об этом. Лучше я расскажу вам про
донжуанский список Пушкина. Их было много, и каждую из них Александр Сергеевич
любил искренне и нежно. Пушкин был гений любви».
...А в классе мертвая тишина, мы глотаем
слова Евгении Петровны, и в холодной школе порхают тени прекрасных женщин – Анны
Олениной, Анны Керн, Марии Волконской, Натальи Николаевны...
Как мы полюбили Пушкина после этого
урока!
Вообще, книги были для нас великой
ценностью. Их было мало, мы ими зачитывались, пересказывали друг другу. Герои
книг были просто нашими друзьями, с ними можно было поговорить, поспорить. С
Наташей Ростовой, с Томом Сойером, с двумя капитанами Каверина и с тремя
мушкетерами Дюма. Привет вам, храбрые мушкетеры короля! Как и вся сражающаяся Франция,
вы все трое были с нами. Так же, как были с нами наши союзники по
антигитлеровской коалиции из США и Великобритании – Том Сойер, Геккельберри
Финн, вся семья Форсайтов, вся семья Оппенгейм вместе с автором Лионом
Фейхтвангером.
Как я теперь понимаю, в интернатах и в
ГУЛАГе, тогда бытовала устная дописьменная литература. Точно сказала об этом Анна
Ахматова: «Сталин отбросил нас в догутенберговскую эпоху». В большом почете
у нас были талантливые рассказчики, а точнее, фантазеры и вруны. «Хорошо, когда
кто врет весело и складно», – я вполне согласен с этой мыслью Твардовского.
Лучше всех это получалось у Жени Петрова. Он пересказывал прочитанное так
самозабвенно и вкусно, что я и сейчас ясно слышу его голос. Мне кажется,
фантазия Петрова была богаче, чем у Дюма и Каверина.
Наверное, успех Петрова объясняется и
тем, что почти все мы были начитанные, «литературные» детки, хорошо понимали, о
чем идет речь. Мне в детстве больше всего нравился долговязый Паганель из
фильма «Дети капитана Гранта». А вот к «Тимуру и его команде» я относился
весьма прохладно. Мне больше нравился хулиган Квакин, потому что он был
живой и понятный. В нашем классе было три таких Квакина.
У детей вообще абсолютный слух на
правду и доброту. Жаль, что они
быстро превращаются из маленьких гениев во взрослых телезрителей.
Однако же для полноты картины надо
сказать и про более примитивные и демократичные формы «культурной жизни». Это «отмеряла»,
«расшибец», кулачный бой до первой крови, «темная». Эти народные упражнения
были совсем не просто забавами. Ловкий игрок в «расшибец» мог своей медной
тяжелой битой насшибать деньжонок. «Темная» была доходчивым средством сообщить
клиенту общественное о нем мнение. Провинившегося перед нашим кодексом чести
лупили коллективно, накрыв для гуманности одеялом...
И «кодекс чести», – правда, неписаный – у
нас был. Мы хором терпеть не могли ябедников, предателей, жлобов. Дружно не
любили толстых, раскормленных и трусоватых «маменькиных сынков». Были у нас и
такие. А настоящий «лох» должен быть худощавым, смелым и самостоятельным,
терпеть боль, не шакалить у своих, не обижать маленьких. Иначе жить нельзя! Это
мы поняли уже тогда.
Конечно, война нас огрубила, многое
отняла, но и возвысила, наградила высоким сознанием чистой совести, силы и
достоинства. Нет, мы не оскотинились, как хотели того Гитлер и Сталин, не
раболепствовали ни перед кем. Чистые детские души, мы были морально выше этих
великих исторических негодяев. Как мы, мальчишки, горячо мечтали устроить
темную Гитлеру!
Чутьем, инстинктом, генами, кожей – мы
отвергали тиранов. Когда мне было 6 лет, 1 декабря 1934 года вместе со всей
страной я вздрогнул: убит Киров! Это было первое убийство человека в
моем детском сознании.
Смертное дыхание ГУЛАГа неуловимо
чувствовалось даже в самых благополучных семьях. Под нами, на 6-м этаже
большого «наркомтяжпромовского» дома, был арестован инженер Комиссаров. Над
нами, на 8-м этаже, «взяли» секретаря парткома Главка, где работал отец ... Мы
жили на седьмом: – вилка? Но почему-то пронесло... Как потом горько шутил отец:
«Может, в списке наградном вышла опечатка?»
Разве я могу забыть тюремный рассказ моей
тетки, сестры отца Анны Ивановны Свешниковой-Пальцевой? Два года она
томилась в знаменитом Александровском централе под Иркутском, там была большая
пересыльная тюрьма. Тетя Аня рассказывала, как их там пытали, выбивая
«признание»: «Подпишите признание – пустим в туалет!»
Муж тети Ани, Николай Пальцев, был
вторым секретарем Нижнетагильского обкома ВКП(б). Первым был огневой коммунист Шалва
Окуджава. Да, тот самый, отец Булата Окуджавы. В 1937 г. оба были расстреляны в подвалах Нижнетагильского
НКВД. Смею думать, что из этой же породы настоящих коммунистов был и мой отец –
Михаил Иванович Свешников – в юности тамбовский пастушок, вступивший в РКП(б) в
18 лет, в 1918 году. Вместе с партбилетом получил Мишка винтовку: «Защищай,
парень, Советскую власть!» Был он разведчиком на Польском фронте, потом –
чекистом-дзержинцем, даже сына своего в честь руководителя ВЧК назвал Феликсом.
В счет «партийной тысячи» пошел в ВУЗ, стал инженером-судостроителем. Был
человеком прямым, независимым. Никогда не гнул спину перед сильными мира сего:
– «Почему я должен вставать при одном
упоминании имени Сталина?» Простите великодушно, что говорю о своих, каждый из
нас мог бы сказать о родителях нечто похожее.
Мама – поклон мой вечный тебе, мамочка, с этой вот
страницы. Цыпкина Елена Александровна, девочка из бедной еврейской семьи
с Херсонщины. В начале 20-х одна приехала в Москву, стала студенткой 1-го
Московского медицинского института. Старательно училась и работала одновременно
посудомойкой в студенческой столовой. Зато вся еврейская колония Малый Нагартав
на Херсонщине знала: «О! Ленка у нас ученая, скоро станет доктором!» И верно,
стала мама отличным детским врачом. Жили они с отцом скромно, но весело, любили
танцевать под патефон, а любимой их пластинкой было танго «Риорита». Доктор
Е.А. Цыпкина стала отличником советского здравоохранения,
одним из руководителей Московского горздрава. Впрочем, малышня из московских
детских садиков и ясель, которых она опекала, об этом не знала. Дети просто
чувствовали, что тетя доктор добрая, она их любит. Раненые бойцы и командиры из
эвакогоспиталя № 3880 тоже это чувствовали. Хирург Цыпкина выхаживала их,
ставила на ноги, не жалея себя.
Когда вспоминаю их, моих родимых, вдруг с
удивлением начинаю понимать: то, что сам сделал, что и как сказал, даже как
подумал – точно так же могли бы сделать отец, мама. Несу их кровь, их манеру
думать и жить. Они не говорили нам с сестрой громких слов, вовсе не призывали
быть честными, добрыми, порядочными. Это само собой подразумевалось. Их кровь и
сейчас стучит в моих висках...
Или вот еще совсем неизвестный эпизод тех
лет, о котором упоминает Нина (Нинель) Гольдгубер. 16 октября 1941 года из
Москвы на Урал отправился необычный поезд, составленный из... вагонов
Московского метро. Подвижного состава не хватало, и вот метрополитеновцы
додумались... Нужно было спасать своих сотрудников, немедленно увозить их на
восток.
Попробуйте представить себе эту
поездочку: 14 дней в дороге глубокой осенью, в насквозь продуваемых вагонах
метро с широкими прекрасными окнами, но без отопления и, – пардон, – без
удобств.
– Охотный ряд! Следующая остановка Пермь
пассажирская!
И вот последняя история – про наш
школьный быт того времени. Речь о тетрадях. Обычных школьных тетрадях в
линеечку и в клеточку знакомой всем фабрики «Светоч». Где ты был, дорогой
«Светоч»? Не было тебя на Урале в годы войны – писали мы свои диктанты на
старых обоях, на полях газет, а то и прямо поперек сводок «От Советского Информбюро».
Но нам с тетрадками крупно повезло. Рядом
с метлинской школой была церковь, точнее, ее развалины с уцелевшей колокольней.
Когда мы сматывались с уроков, директор школы ловил нас именно на этой
колокольне. Забраться туда – что могло быть интереснее? Верно, штукатурка давно
осыпалась, кирпичи были живые. Опасно? Тем лучше!
Вдруг мы обнаружили, что стены колокольни
сладкие! Буквально сладкие: по ним стекала вниз темно-бурая смола. Кто-то из
нас случайно ее лизнул – мед! Братцы, – мед!
Так выяснилась тайна старой колокольни.
Когда мы забрались на верхнюю площадку, то обнаружили там соты, большие серые
соты с медом диких пчел. Но чудеса старой церкви продолжались и дальше: на
верхней площадке под снятыми колоколами обнаружились два больших кованых старинных
сундука. Замки проржавели, мы их легко вскрыли... Там были книги. Церковные
книги в толстых кожаных переплетах: «Библия», «Евангелие», «Жития святых».
На титульном листе одной из этих книг мы прочитали надпись: «На молитвенную
память ученику метлинской школы Ивану Шляпину отъ отца-попечителя Максима
Летунова. 1908 года 30 апреля». Можно было только догадываться, что метлинский
батюшка перед своим арестом где-нибудь в начале тридцатых догадался упрятать
священные книги на колокольне. Господь их уберег...
Впрочем, мы равнодушно отнеслись к самим
книгам – атеисты, дикарьки... Зато, перелистывая их, обратили внимание на
широкие поля страниц и плотную глянцевитую бумагу. Уж не помню, кто первым
догадался нарезать лапшой широкие поля этих книг и сшить из этих полосок
отличные, прочные тетрадки. Вот и аз грешный писал потом свои диктанты на
широких полях от книги «Новый заветъ Господа нашего Iисуса Христа в русском
переводе».
Разве мы ведали, что творили?
На днях наши войска, расположенные южнее Ладожского озера перешли
в наступление против немецко-фашистских войск, блокировавших Ленинград.
Из сообщения Совинформбюро 18 января 1942 г.
Побег
В самом начале войны мои родители были
мобилизованы и оба оказались на казарменном положении (мать работала главным
врачом 65-й поликлиники Таганского района Москвы, отец – инженером-экономистом
в системе МВД). Меня, 11-летнюю, 8 июля 1941 года срочно эвакуировали с
интернатом детей работников Мосгорздрава. В дорогу собирали так спешно, что не
успели снабдить провизией (ведь рассчитывали всего на 2-3 дня пути). Мне дали
лишь несколько плиток шоколада, купленных в привокзальном буфете.
Ехали 8 дней в теплушке, где нары в три
ряда. Подолгу стояли на путях, пропуская военные эшелоны. Со мной 2 раза случались
голодные обмороки, я ослабла, появились вши. Помню Клару Натановну Векслер, она
проявляла ко мне участие, подкармливала. Там же в теплушке я сдружилась с
худенькой большеглазой девочкой Тоней Мишиной, её братом Володей и маленькой
Ниной. Так и держались потом все вместе.
Заштатный городок Кыштым Челябинской
области встретил нас жарой, пылью, геранью в окнах деревянных домов и лаем
собак. Поместили нас в здании школы, спали на тюфяках на полу. С Кларой
Натановной мы срочно отправились в парикмахерскую, где меня обкромсали «под
мальчика», а потом она керосином вывела всю нечисть из моей головы.
Вскоре нас поселили в летних домиках
пионерлагеря недалеко от города. Помню богатую природу Урала: сопки в лесах,
трава по колено. Попала я в отряд воспитательницы Василевской. В отряде были
девочки 9-11 лет. На старших из нас (4-5 человек) легли обязанности по уборке и
стирке.
Однажды, когда мы с Тоней гуляли в роще,
и она, как всегда, напевала, её услышала местная деревенская жительница тётя
Нюра. Мы познакомились. Она долго расспрашивала о нашем житье-бытье, поплакала
вместе с нами, и с того дня она или её сын тайком от воспитательницы (отобрала
бы!) часто приносили нам ягоды.
Помню Светлану, гордую справедливую
девочку, всегда встававшую на защиту слабых. Помню Наташу Суслович – высокую,
добрую, очень обидчивую, развитую девочку, всегда с книгой в руках. Вскоре к
ней приехала мама. Я с криком: – «Сусликович, мама к тебе!» – влетела в палату.
Наташа сначала не поверила, а потом опрометью бросилась из комнаты прямо на шею
матери! Как она была счастлива! И какую щемящую тоску испытывала я!
Клара Натановна со своими малышами
находилась неподалёку в другом домике, и я часто бегала к ней за порцией
участия и даже ласки. Потом там появилась скарлатина, и связь прервалась.
Помню очень красивую, высокомерную, как
мне казалось, девочку Наташу Хаимчик – одну из любимиц нашей воспитательницы
(увы, неровно она относилась к детям). Но симпатизировала я доброй Наташе
Суслович, которая делилась с нами последними тряпками. Я была очень независимой
девочкой и на несправедливость часто отвечала дерзостью. Мне попадало! Как-то
прислали мне из Москвы посылку: учебники, зимнюю одежду и большую коробку
шоколада. Я стала обносить конфетами всех девочек подряд. Воспитательница
назвала меня дурочкой, отобрала коробку («объешься ещё!»). Больше я конфет не
видела.
Жила в нашей палате родственница
Василевской – актриса Ратнер. Высокая, рыжеволосая, резкая женщина. Она
пыталась организовать художественную самодеятельность. У Тони был прекрасный голос
(альт), она пела казачью народную песню «Ой, ты Галю!» Никак не давалась ей
одна нота. Выведенная этим из себя, Ратнер с размаху влепила ей увесистую
пощёчину (и это больной-то девочке!). Тоня с плачем выскочила из палаты, а я за
ней с криком: «Напишу матери про Вас!» Решили пожаловаться, но не нашли кому.
Р.Б. Славиной в то время в интернате еще не было.
В Кыштымском пионерлагере было голодно.
Три раза в день жидкая пшенка на воде и все. И тоска, безутешная тоска по дому!
Помню, как штурмом брали столовую. Если
запоздаешь, твоя и соседние порции будут съедены вечно голодными мальчиками.
Володя Мишин оберегал сестёр, а заодно и меня.
Провожая меня, мама снабдила Клару
Натановну деньгами, чтобы иногда меня подкармливать. И однажды, когда в младшей
группе случилась скарлатина, она вернула мне остаток денег – 30 рублей. На эти
деньги я решила ехать домой в Москву. На каком-то грузовике добралась до
Кыштымского вокзала. А там столпотворение: эшелоны с военными, толпы людей с
мешками! Конечно, билет мне не продали. К счастью, благоразумие победило, и я
на том же грузовике вернулась обратно. На вопрос: «Где была?» попросту не
ответила. Всё же с вокзала я успела отправить письмо матери с просьбой поскорее
забрать меня домой. Письмо это пришло в казармы к родителям лишь через 2-3
месяца.
Видимо, сведения о непорядках в интернате
дошли и до Москвы. Оттуда прислали нового директора Р.Б. Славину –
худенькую невысокую шатенку с властным голосом. Начались перемены к лучшему,
наладилась дисциплина, в столовой стали лучше кормить. Наши испуганные
воспитательницы сами(!) взялись за тряпки. Самообслуживанием занялись все без
исключения.
Выстроили нас как-то всех на линейке и,
вызывая по очереди, стали уточнять, где и кем работают родители. А младшие, как
правило, этого не знали. Я имела двойную фамилию. Отец – Виноградов, мать –
Лазарева. Кажется, я стала в интернате Лазаревой (моя мать была известна в
медицинских кругах).
Славина добилась для нас зимнего
помещения – бывшего дома отдыха вблизи деревни Метлино. Нас поселили в светлых
тёплых комнатах, стали хорошо кормить. Вокруг был чудесный лес. Я любила
бродить там. И однажды набрела на поляне на какую-то полуразрушенную трибуну.
Из кустов выскочила группа мальчишек. Одни кричали мне: «Не лезь туда!» Другие,
наоборот, подначивали: «Слабо тебе, трусливая девчонка!» – «Ах, так! Не боюсь!
Полезу!» И полезла. Оттуда – тучи разъярённых ос! Весь осиный рой – на меня. Я
опрометью, кубарем с трибуны к ребятам. Они от меня врассыпную. Потом меня
повели в лазарет. Глаз не было видно. Физиономия стала похожа на свиное рыло. И
очень было больно! Врач всплеснула руками: «Где вас носит! Это уже шестой
случай! Где вы откопали это осиное гнездо? Немедленно скажу Славиной, чтобы
велела уничтожить!» И смех, и грех!
Началась подготовка к школе. Учиться
начали с опозданием. Создавались новые группы по возрасту, по классам. До того
в Метлино была лишь начальная школа, а старшие должны были учиться в Кыштыме.
Но Ревекка Борисовна добилась организации для нас 5-7-х классов. Видимо,
учителя были из эвакуированных.
Однажды, во время мёртвого часа, когда я
спала (кажется, это было в середине сентября), в палату ворвался мальчишка с
воплем: «Ирка! Дрыхнешь, а к тебе отец приехал, военный!» Я пулей вниз, и вот
он, родной, в шинели. Его очень хорошо встретили, всё показали, рассказали и
даже накормили. Он очень удивлялся, отчего я написала такое отчаянное письмо:
«Ведь здесь вам неплохо живется, вас хорошо кормят, чувствуется твёрдая
руководящая рука.» Но письмо-то я писала 2-3 месяца назад!
Отец увез меня с собой. Моя Тоня плакала
в голос, когда мы с ней расставались! Но из дальнейших её писем я поняла, что у
неё всё наладилось. Она попала в другую группу, стала учиться, появились новые
подруги.
Вот и всё, что я помню об интернате.
Пятый и шестой классы я кончала под Карагандой в посёлке Долинка, где мама
работала начальником госпиталя. Школа там была очень хорошая, преподавали
ссыльные, в том числе, профессора. А летом, я, как и все, работала в поле. Но
это совсем другая история...
Очень бы хотелось связаться с семьёй
Мишиных и с Наташей Суслович. А может быть, и кто-нибудь ещё меня помнит? Я от
души рада сплочённости моих дорогих кыштымцев, и даже жалею, что не осталась
тогда в интернате.
Сегодня, 2 февраля войска Донского фронта полностью закончили
ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда.
Из сообщения Совинформбюро 2 февраля 1942 г.
Метлино – дом родной
Начало войны застало меня в детском
санатории на подмосковной станции Лось. Мне было девять лет, я перешла в третий
класс, взрослыми разговорами интересовалась мало. У нас, девчонок, была своя
жизнь – прыгалки, мячики, бесконечные обиды друг на друга. Но вот неожиданно
приехала мама и забрала меня раньше срока. А в Москве мы поехали не в нашу
комнату на Тверском бульваре в громадной коммуналке, а на Бородинскую улицу
около Киевского вокзала, где в отдельной квартире жила моя тётя Рита. Отдельная
квартира в те времена – это было нечто невероятное: без соседей (что, на мой
взгляд, было скучно), с ванной. И тут выяснилось, что идет война и мой папа и
двоюродный брат Витя уже ушли на фронт. Замелькали слова: тревога,
бомбоубежище, эвакуация. Последнее повторялось особенно часто. Я почти все
время проводила у тети, муж которой, журналист, был великим собирателем книг, и
я, уже к тому времени читавшая запоем, была совершенно убеждена, что у него
есть все книги.
Однако скоро мама стала уводить меня
куда-то с собой, собирать какие-то справки, что-то для меня покупать. В
разговорах появилось еще одно слово: «эшелон».
– Ты поедешь с эшелоном Мосгорздравотдела
на Урал, в интернат. (Мама работала в системе Мосгорздравотдела в Детской
санаторно-курортной отборочной комиссии педагогом-эвакуатором, сопровождала
больных детей в санатории).
– Что такое интернат?
– Это вроде лагеря, но на большую смену.
– На сколько?
– Не знаю, – сказала мама, и голос ее
задрожал.
– А ты поедешь со мной?
– Нет... не смогу... (Дело было в том,
что через день после начала войны, 24 июня 1941 года, был издан приказ, в
соответствии с которым все служащие должны были оставаться на своих местах.
Эвакуации подлежали дети, неработающие граждане, пенсионеры).
Мама посмотрела на меня, как я отнесусь к
такому заявлению. Но я не расстроилась – я часто уезжала в лагеря (а раньше в
детский сад) без мамы и привыкла к этому. Из бесед мамы с тетками (в Москве
жили три сестры отца, принимавшие большое участие в моей жизни) я узнала, что
очень немногие дети едут в эвакуацию одни – почти все ехали с родственницами...
И сердце мое преисполнилось гордостью: а я еду одна, как большая и совершенно
самостоятельная!
И вот 8 июля 1941 года на Савеловский
вокзал был подан поезд, состоявший из товарных вагонов, теплушек. Это были
вагоны для перевозки скота, в которых по краям приколотили дощатые нары. Меня
провожали мама и тетя Таня; мама почему-то плакала. С собой мне дали старый
чемодан и клетчатый портплед, в котором была постель, обувь и что-то еще. Мама
все время мне объясняла, куда и что она мне положила, но я как-то мало этим
интересовалась. Меня посадили в четвертый вагон, чемодан и портплед закинули
наверх, и поезд тронулся...
Ехали мы очень долго, кажется, недели
две. Постепенно как-то стал налаживаться вагонный быт. Со мной ехала врач
Рахиль Лазаревна Розенман с сыном Шуриком. Через какое-то время она обратила на
меня внимание и спросила, почему я ничего не ем, и имеется ли у меня вообще
еда. Еда, разумеется, была, но... наверху, в чемодане или в какой-то сумке.
Чемодан и сумку достали, половину запасов пришлось выбросить, так как они
испортились, и Рахиль Лазаревна взяла меня под свою опеку. Я не сопротивлялась;
единственный конфликт возникал, когда я на остановках выбегала из вагона и
отправлялась на поиски вокзального туалета. Как я не заблудилась в густой сетке
путей, как не потерялась, как ни разу не отстала от поезда, а поезда тогда
ходили без всякого расписания, – остается загадкой...
В вагоне образовались маленькие компании,
кто-то с кем-то уже подружился, а другие, наоборот, поссорились. Я писала
письма (мама снабдила меня конвертами с марками) и бегала опускать их в
почтовые ящики. Позже мама рассказывала, какое впечатление производили письма
детей на сотрудниц Мосгорздравотдела. Все дети были в одном эшелоне, поэтому
каждая мама, получив письмо, сейчас же несла его на службу и читала вслух всем
другим. Ведь любое письмо означало, что дети пока живы и что с ними – опять же
пока – ничего не случилось. И когда моя мама читала: «Дорогая мамочка, я живу хорошо,
с тех пор, как я уехала, меня еще никто не поцеловал...», все начинали плакать навзрыд...
Приехали в город Кыштым. Вещи вытащили из
вагонов, погрузили на телеги, нас посадили рядом с вещами или прямо на них,
дети постарше шли пешком, и вся процессия направилась к каким-то строениям
летнего типа с застекленными террасами. Взрослые говорили, что мы будем жить на
Канифольном заводе. Что это означало, теперь сказать трудно. Может быть, это
был, действительно, завод, где варили канифоль, а в домиках жил персонал или
еще кто-нибудь. Так или иначе, нас поселили в больших комнатах этих домиков.
Столовая была отдельно. В первый же день я подумала, что после такой дороги хорошо
бы вымыться, вытащила из чемодана любимое платье в серую клеточку, белье и
пошла на поиски пруда или речки... Никто за нами особенно не следил, так что я
свободно дошла до какого-то озера, кое-как вымыла голову, а когда уже натянула
платье, увидела множество коров и овец, стоящих в этом озере и жадно пьющих
воду. По-видимому, это был водопой для скота.
В домиках Канифольного завода были кровати
не на проволочных сетках, как в пионерских лагерях, а на досках. В первые дни
спать было очень жестко, но потом мы привыкли, и уже казалось, что по-другому и
быть не может. Кормили однообразно, но сытно, в основном, пшенной кашей и творогом.
Мы с девчонками научились прибегать в столовую с другой сменой и получать по второй
порции.
Делалось это, конечно, просто из озорства,
так как порции были большие, и голодными мы не были.
Через какое-то время нас разбили на группы
по возрастам и назначили воспитательниц из числа приехавших матерей, бабушек и других
родственниц. Наша группа попала к Валентине Михайловне Ратнер. Опыта воспитания
детей она не имела, в прошлом была актрисой. Человеком она оказалось веселым и
активным, и немедленно принялась организовывать самодеятельность. Валентина
Михайловна играла на пианино, мы танцевали, распевали патриотические песни и
совсем не представляли себе, что же делается за пределами нашего интерната. Так
прошел почти весь июль. В самом его конце произошло великое событие: прибыл так
называемый второй эшелон, а с ним некоторые оставшиеся в Москве родители и родственники
детей. В середине июля постановление, запрещавшее покидать свои места, было
отменено. Мосгорздравотдел организовал второй эшелон во главе с будущим нашим
директором Ревеккой Борисовной Славиной и отправил его в Кыштым. C этим
эшелоном приехала моя мама. Никто из детей ничего не знал о прибытии эшелона. Я
где-то играла с девочками, вдруг мне сказали:– «Наташа, тебя ищет твоя мама». Я
даже не обрадовалась, так как ни на минуту не могла вообразить, что это правда.
Но вот на дорожке показалась мама...
В жизни интерната назревали крупные перемены.
Он переезжал в село Метлино, в 25 км от Кыштыма, в здание дома отдыха. Там
мы должны были жить и учиться в сельской школе.
В Метлино мы переехали уже с Ревеккой Борисовной
Славиной. Новое здание интерната произвело на нас большое впечатление: кровати
с сетками – казалось, что мягче их ничего нет на свете, комнаты были небольшие,
уютные. В саду росла малина, сам дом стоял на берегу озера. Тогда это озеро представлялось
мне громадным. На самом же деле это был Метлинский пруд, заросший водорослями,
который образовался на реке Тече в месте запруды.
До начала учебного года оставался месяц,
мы начали осваиваться с домом и его окрестностями. Вокруг рос березовый лес, мы
ходили по ягоды, таких ягод я до тех пор никогда не видела – в основном, лесная
клубника – крупная, почти белая, очень сладкая.
Познакомились мы и с хозяйством бывшего
дома отдыха. В хозяйственном корпусе стояла огромная плита, а на террасе была привинчена
к столу громадная мясорубка. И вот помнится – старшие ребята ушли ловить рыбу,
ловят и ловят, постепенно приносят ее на террасу, а нас, младших, посадили вокруг
этой мясорубки чистить рыбу. Мы чистим мелкую рыбешку и бросаем ее в жерло
ненасытной мясорубки... Все руки в чешуе, сами мы тоже в чешуе, комары кусают
безжалостно, и совершенно ясно, что эта каторга не кончится никогда... На кухне
из этой молотой рыбы делают тефтели с морковкой и жарят их на громадных противнях
с водой – масла не было. Ничего, все без остатка съедали. Вообще, с питанием в интернате
было неплохо. В Метлино был молокозавод, который часть своей продукции сдавал
нам в счет поставок государству. В подвалах дома отдыха были запасы овощей, правда,
изрядно подгнивших и даже подмерзших, но их вырубали, оттаивали, перебирали и варили
суп. Из Москвы Мосгорздравотдел присылал нам лекарства, а за лекарства тогда
можно было получить все.
Наступила осень, и мы стали каждое утро
ходить в школу. Пока озеро не замерзло, шли по берегу и примерно через полчаса
оказывались в классе. Но уже в конце октября начались заморозки, а к ноябрьским
праздникам озеро окончательно стало, и мы бодро шагали по льду. Это значительно
сокращало путь, но как же мы мерзли по дороге! Ветры, ветры, безумные уральские
ветры! Наша одежда была явно не приспособлена для них, мы кутались, как могли,
но щёки, носы и особенно руки обмораживались постоянно. Иногда, когда ветры
становились особенно свирепыми, снежный покров со льда сдувало, и мы скользили
просто по голому льду, под которым виднелись водоросли, какие-то растения,
плавающие рыбки... Спасались от ветра кто как мог. Иногда кого-нибудь, одетого
потеплее, ставили вперед, он принимал на себя страшные порывы ветра, а двое или
трое шли позади. К портфелям привязывали верёвки, надевали их через плечо, руки
прятали в рукава и так добегали до школы. В деревенской школе с теплыми круглыми
печками, мы долго грелись после холодной дороги. Учителя были и местные и
эвакуированные, в том числе из нашего интерната. Особенно хорошо запомнились прекрасные
уроки русского языка и литературы, которые вела мать Рины Евгения Петровна
Межебовская. Она читала нам Пушкина, главным образом «Евгения Онегина»,
«Капитанскую дочку». И примеры на грамматические правила мы приводили только из
Пушкина.
С деревенскими ребятами отношения были неровные.
Иногда они приходили к нам в интернат и были гостями, а иногда по дороге в
школу подстерегали нас у озера и кричали: – «Эй вы, москали, выковыренные (т. е.
эвакуированные)!» и начинали драку. В метлинской школе я окончила третий и
четвёртый классы, получив при переходе в пятый похвальную грамоту, которая, к
сожалению, не сохранилась.
Позволю себе сделать небольшое
отступление. Я попыталась найти материалы о школьных интернатах, эвакуированных
во время войны, для чего просмотрела каталоги и библиографические указатели о
Великой Отечественной войне и жизни тыла в этот период. В картотеке военного
отдела Российской государственной библиотеки в разделе «Школьные интернаты» мне
встретилось всего восемь названий – маленькие заметки об интернатах для детей,
вывезенных из блокадного Ленинграда, о жизни эвакуированных детей в республиках
Средней Азии. И это все.
Между тем, как стало известно из архивных
материалов, в Челябинскую область в 1941-42 гг. было эвакуировано более 120
интернатов (15 тысяч детей) и 96 детских домов. (Кроме того, у нас оказались
подлинные документы, которые свидетельствуют о том, что официально наш интернат
именовался «Школьный интернат Мосгорздрава 169». Следовательно, в таком же
положении, как мы, оказались многие интернаты и большое число детей страны).
Понятно, что за этими цифрами стояла война.
В библиографических указателях «Тыл СССР
в годы ВОВ» и «Великая Отечественная война: указатель литературы по периодам» –
полное молчание – об уральских интернатах не удалось найти ничего. Так нарушим
же это молчание... и продолжим рассказ.
В здании дома отдыха была библиотека,
которую я всю перечитала, особенно много было романов Золя, Горького, Жюля Верна.
Вечерами мы собирались в своих спальнях у керосиновых ламп или коптилок, иногда
что-нибудь вышивали, рассказывали разные истории или бежали вниз, где стояло пианино,
и устраивались танцы. О, эти танцы! Конечно, мы ничего не умели, были
неуклюжими, топтались на месте, но постепенно научились кое-как двигаться под
музыку и уже танцевали друг с другом. Мне же больше танцев нравилось читать, и
я читала без конца. Я забиралась в спальню, где в это время никого не было, и
погружалась в другой, совершенно непохожий на окружающую жизнь мир... Вечерами
зажигали керосиновые лампы. Они часто коптили, в них нужно было подливать керосин,
чего я делать, разумеется, не умела. Сколько я перебила ламповых стекол – не
счесть! Сижу, бывало, в книге кипят события, все непонятно и захватывающе,
лампа начинает гаснуть или коптить, я ее подкручиваю, бац, – и стекло
лопается... Неминуем скандал: – «Вот, Наташа, опять ты стекло разбила, все дети
внизу, а ты тут сидишь и стекла бьешь». Нечего и говорить, что ламповые стекла
в те времена были большой ценностью.
Очень скоро после водворения интерната в
Метлино у нас возник свой театр. Хорошо помню спектакли «Голубое и розовое» А. Бурштейн
(из жизни дореволюционной гимназии) и «Юбилей» Чехова. Может быть, были и другие
спектакли. Чехов, Чехов. И мы его читали, и нам читали, причем, в основном,
читала вслух моя мама, Ирина Яковлевна Житомирская.
Вскоре после приезда в Метлино мама устроилась
в бухгалтерию метлинского дома отдыха, но долго там не проработала, уволилась и
поступила в интернат на кухню. Жила сначала в деревне, где снимала комнату в деревенской
избе, а потом перебралась в интернат, в мезонин (или в домик, где жили взрослые).
Кроме работы на кухне, мама организовала что-то вроде литературного кружка для
старших девочек, которые часто собирались и слушали прекрасное мамино чтение.
Особенно помнится, как мама читала роман Л. Фейхтвангера «Семья
Оппенгейм», который вместе с синеньким томиком «Евгения Онегина» прислал Рине
из Москвы ее отец. «Семью Оппенгейм» мама читала в течение многих вечеров, и
когда позже я перечитывала этот роман, я так и слышала мамины интонации. Потом
Рина подарила маме эту книгу на день рождения с надписью: – «Ирина Яковлевна,
дорогая, это Вам от всей души. Может быть, книга эта напомнит Вам наши милые
зимние вечера. Рина Межебовская. Метлино, 23/II–43 г.» Другой популярной книгой у нас была «Сага
о Форсайтах» Д. Голсуорси. Мне не удалось прочесть ни одного кусочка из
нее (говорю «кусочка», так как она была сильно растрепана и разнималась по
отдельным страницам), а старшие – эти недосягаемые старшие! – обменивались
между собой целыми кусками «Саги» и долго обсуждали что-то уж совсем
непонятное, например, то, что у одного из Джолионов было целых три жены! Тусе
мама прислала «Войну и мир» в четырех томах, издание военных лет, на плохонькой
серой бумаге. Очень скоро на переплетах появились серые пятна, поскольку чтение
происходило по вечерам, копоть от керосиновых ламп и коптилок летала по
комнате, и пальцы, перелистывавшие страницы, нередко бывали в саже. «Войну мы
не читали, но «Миром» увлекались невероятно.
Иногда в интернат привозили фильмы,
особенно запомнился «Александр Невский» Эйзенштейна. Этот фильм нам показывали
в связи с годовщиной Ледового побоища. Кадры, где псы-рыцари бросали детей в
огонь, потрясали воображение.
В нашу размеренную жизнь врывались
события, которые ярко запоминались. Помню, как однажды зимним утром мы пришли в
школу, нас задержали на улице, и секретарь сельсовета прочла вслух статью из «Правды»
о партизанке Тане, позже мы узнали, что это была Зоя Космодемьянская.
В интернате я впервые столкнулась, если можно
так выразиться, с ГУЛАГом. Однажды на столе в спальне старших девочек я увидела
стандартную желтую почтовую открытку, адресованную Лиде. Обратный адрес был
необычен. Сначала шли какие-то цифры, потом было написано: – «Зкл Стриевской».
Почему цифры, а не город. И что означает «зкл». Я стала расспрашивать Лиду, и
она рассказала о судьбе своих матери, отца и брата, репрессированных в 1937-38 гг.
Наступила весна 1942 г. Огород, огород!
Сажать картошку мы, конечно, не умели, но кое-как справились, побросав
половинки клубней с глазками в лунки. Потом наступила пора окучивания и прополки.
Длинные-предлинные рядки картошки, морковки, свеклы – полешь-полешь, конца-краю
нет и никогда не будет. Стали полоть с двух концов рядков, встречались в середине.
Уральская земля благодатная, что и как в нее ни посадишь – все вырастет и даст
хороший урожай. Посылали нас на прополку колхозной пшеницы. Пшеницу сеяли
густо, нам было велено выдергивать страшный колючий осот, его нужно было выдергивать
обязательно вместе с корнем, а корни уходили глубоко в землю, поди выдерни...
Словом, работы хватало. Но была и радость – наше заболоченное озеро, в котором
мы частенько купались, учились плавать. Учила и многих из нас научила все та же
Евгения Петровна.
Зимой в интернат приехал мой папа – Лев
Александрович Суслович, находившийся после ранения в Кунгурском госпитале в
соседней Молотовской (теперь Пермской) области. Он получил небольшой отпуск, прошагал
в тридцатиградусный мороз путь от Кыштыма до Метлино и пришел в интернат. Это
был первый человек с фронта, оказавшийся у нас. Все женщины собрались в
маленьком зале, и папа долго с ними разговаривал.
Морозы в ту зиму были лютые, но мы,
насколько я помню, почти не простуживались, а если и болели, то инфекционными
болезнями – скарлатиной и болезнью военных лет – чесоткой. Больных скарлатиной
отправляли в Кыштымскую больницу, а за остальными больными преданно ухаживали
наши врачи – Рахиль Лазаревна и Эльвира Борисовна. Эльвира Борисовна упорно боролась
с моим фурункулезом, несколько раз меня оперировала, заставляла есть витамины.
Чесоткой мы заразились через письма от больного деревенского почтаря. Лечили
нас дегтем. Было не очень приятно, но эффективно.
В феврале 1942 г. мне исполнялось 10
лет, мама еще жила в деревне и пригласила моих подруг к себе. Кто-то не смог,
кто-то был нездоров, и я пошла через замерзшее озеро только с Наташей Хаимчик.
Пришли закоченевшие. Изба была вытоплена, стенки выбелены синькой, а на столе у
мамы были шанежки или шаньги, как их называли деревенские. Шаньги – это круглые
пирожки с загнутыми краями, похожие на ватрушки, с картошкой или творогом.
Уральская деревня сильно отличалась от
тех русских деревень, в которых я иногда бывала до войны. Там был свой уральский
говор, например, они говорили не Танька, Манька, а Таньтя, Маньтя. Простые
имена не любили, дочек своих называли Тамара, Элеонора, Людмила, а мальчишек –
Вениамин, Геннадий и т. п. Маму мою
осуждали за то, что дала своей дочке такое простое, по их мнению, имя –
Наталья. В разговоре употребляли слова – пошто, поди, валенки называли пимы.
Уральская жизнь нас обступала. Мы читали
сказы Бажова – и «Хозяйка Медной горы» оказывалась неподалеку, а город Касли с
его художественным литьем и вовсе рядом.
В то время мы почти ничего не знали о
городе Кыштыме и селе Метлино, все увиденное принимали как данность. Теперь же
мне было интересно докопаться до истории Кыштыма и его округи, узнать
подробности о жителях. Вот некоторые сведения из биографии этого маленького
уральского городка, которому в страшный для него 1957 год (взрыв на атомном
предприятии «Маяк»), исполнилось 200 лет.
Первые упоминания о Кыштыме встречаются в
восемнадцатом веке. Известно, что башкиры часто зимовали в этих местах, на
берегах рек Сугомак и Егоза. «Кыштым» – слово башкирского происхождения и
трудно переводимо, его интерпретируют как «тихое зимовье» или «тихая погода
зимой». В документах, составленных при покупке земель у башкир купцом
Демидовым, встречаются и упоминания о селе Метлино. Там имеется такая запись: –
«Начав с озера Каштол, идти далее логом вдоль текущего ключика, смежного по
соприкосновенности с землей Метлино..., по меже последнего до реки Бижаляна и
по ней до озера Улагач...»
Видно, предприимчивые Демидовы уже тогда
учуяли как богаты недра возле Кыштыма. Позднее здесь развернулась добыча и
переработка цветных металлов.
Во время Великой Отечественной войны
город принял 1175 эвакуированных семей. В Кыштыме были созданы три военных
госпиталя. Известно, что в город был эвакуирован Ленинградский педагогический институт
имени Герцена и другие учреждения. (Из книги М.И. Арошкина «Про город
Кыштым», Челябинск, 1968 г.).
Печальная известность (при всей
секретности и закрытости этой темы) пришла к Кыштыму в связи с размещением
отходов атомного производства на берегах реки Течи, начиная с 1947 г., что
привело к загрязнению радиоактивными отходами территории вокруг Кыштыма (см. статью,
посвященную Восточно-Уральскому радиоактивному следу – ВУРС).
Бывали в интернате и чрезвычайные
происшествия. Вдруг весной в связи с половодьем из города не смогли подвезти
муку, и рассказывали, что старшие ребята отправились в Кыштым пешком и принесли
ее на себе.
Весной 1943 г. начались разговоры о
возвращении в Москву. О, как нам хотелось вернуться! «В Москву, в Москву!» –
повторяли мы совсем как чеховские три сестры, о которых успели за это время прочитать.
Но шла война, и так просто в Москву не пускали. Нужен был вызов. Р.Б. Славина
отправилась туда на разведку. Когда она вернулась, выяснилось, что даже если
вызов и будет, то не в саму Москву, а в Болшево, городок под Москвой. Ну
ничего, пусть даже в Болшево, а оттуда и до Москвы недалеко. Начались сборы,
которые длились довольно долго. Немудрено, интернат оброс немалым хозяйством. У
каждого ребенка и взрослого тоже скопились свои вещи. Все казенное имущество –
обувь, одежду, продукты – Р.Б. Славина поделила на всех воспитанников. Я
отлично помню, что все ребята ехали в Москву с мешками и свертками. Сам отъезд
был очень тяжелым. Август был мокрым, дождливым, дороги размыло, на колёса грузовиков
надевали цепи, их не хватало. С одних машин цепи снимали, надевали на другие. С
трудом доехали до Кыштыма. В Москву возвращались уже не в теплушках, а в
обычных пассажирских вагонах. Ехали, кажется, около недели. Приехали 1 сентября
1943 года.
Теперь, по прошествии более полувека,
можно сказать, что Р.Б. Славина, воспитатели, врачи, весь коллектив совершили
настоящий подвиг. Ведь только подумать, в те страшные годы более ста детей не просто
выжили (у нас не было ни одного смертного случая). Они учились, не пропустили ни
одного года, духовно росли, развивались.
Дети из разных семей потянулись к книгам,
к культуре. В конце нашей интернатской жизни мы даже стали принимать несчастных
одиночек, каким-то образом оказавшихся в уральских краях и буквально там пропадавших.
Я хорошо помню, как у нас появилась женщина с двумя детьми, чудом вырвавшаяся
из блокадного Ленинграда. Она стала работать в интернате, а ее дети долго не
могли поверить, что хлеб не исчезнет.
Скажу просто: низко кланяемся всем, кто
был с нами в эти годы.
(окончание следует)
Всего понравилось:0
Всего посещений: 3319
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer9/Merzon1.php - to PDF file
Комментарии:
Galina Bleikh
Maale Adumim, Israel, Israel - at 2018-07-21 15:49:16 EDT
Увидела у вас публикацию Натальи Суслович. Моя мама Ирина Блейх училась с ней в одном классе в 1948-49 годах в Москве и очень хотела бы ее найти. Мой емейл galina@gala-studio.com
Спасибо!