©"Заметки по еврейской истории"
август  2010 года

Артур Штильман

Из книги воспоминаний «Москва, в которой мы жили»

(Продолжение. Начало в №19(122) и сл.)

 


Незабываемый 1948-й

Наступающий Новый год я почему-то встречал с волнением и некоторой тревогой. Волнение скорее всего никак не было связано с окружающей жизнью - оно было связано с так называемым «переходным возрастом», то есть подростковым периодом взросления и значительного скачка в развитии интеллектуальном и физическом.

На встречу Нового года к нам в гости приехал дядя Иося – брат отца – со своей женой тётей Ниной, у которой мы жили в совхозе летом 1945 года. После встречи Нового года, я не мог устоять от искушения – надел новые коньки – «норвежки» и покатил по снежному, замёрзшему тротуару – в соседний двор дома № 12, где был залит небольшой каток.

Детально изучив руководство по скоростному бегу на коньках знаменитого конькобежца и чемпиона Якова Мельникова, я вполне прилично овладел техникой бега. Хотя я бегал не слишком быстро, но зато по настоящим спортивным правилам – со стороны это выглядело, вероятно неплохо, потому что многие взрослые спрашивали у меня, не занимаюсь ли я в каком-нибудь спортивном обществе и в каком именно. Я отвечал, что «готовлюсь к поступлению» в такое общество (в какое я и сам не знал, но такое внимание обязывало к какому-то солидному ответу). Покатавшись минут двадцать на слабо освещённом катке и, таким образом встретив Новый год столь необычным образом, я отправился домой спать. Но заснуть никак не мог. Казалось бы – покатался на воздухе, глотнул кислорода, всё как будто спокойно, но что-то не давало уснуть. Я не знал что именно. Наверное, это были подсознательные предчувствия наступающих грозных событий. И каких событий!

Как уже говорилось, первая волна наступления на интеллигенцию началась летом 1946 года и не оставила у меня в сознании яркого следа. Да, взрослые часто говорили и обсуждали знаменитое «Постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград"», разводили руками в недоумении – почему объектом преследования стали вдруг Ахматова и Зощенко? Особенно Зощенко – он был любимым писателем поколения моих родителей и был невероятно популярен в 20-е и 30-е годы. Но вот теперь он вдруг стал каким-то «опасным», «пошлым» и вообще назывался почти врагом всего самого лучшего и ценного в нашей жизни. Всё это было смутно и непонятно – почему как-то вдруг, совершенно неожиданно, без видимых прегрешений со стороны преследуемых, (пока правда только на страницах газет и журналов), идёт почти ежедневная травля писателей, композиторов, художников, архитекторов, скульпторов? Постепенно к ним присоединяли историков, учёных, кино- и театральных режиссёров, драматургов и поэтов. Но в первых рядах проклинаемых были почему-то критики – Гурвич и Юзовский. Казалось, что все беды мира и главная опасность существования великому СССР исходит от Гурвича и Юзовского! Немного позднее, как писал в своих мемуарах Эренбург, имена этих критиков писались уже с маленьких букв: «гурвичи и юзовские». Было непонятно, зачем и кому это нужно? Непонятно это было не только мне, но и взрослым.

В 1947-м, как мы знаем, началась кампания борьбы с «низкопоклонством перед Западом» – инквизиционные «суды чести» охватили всю страну! Они проводились по разработанному плану во всех областях науки, техники, литературы, кино, живописи – словом везде.

Но никто тогда, в 1947-м не мог предположить, что новый год – 1948-й начнётся так страшно! 13 января в Минске был убит знаменитый актёр и руководитель ГОСЕТ – Государственного Еврейского театра – Соломон Михоэлс.

С.М. Михоэлс

Распространяемая слухами версия гласила, что Михоэлс был сбит грузовиком на одной из улиц Минска ночью 13 января. Михоэлс приехал в Минск от комитета по сталинским премиям для просмотра спектакля в местном театре на предмет выдвижения пьесы на премию. Когда мой отец вернулся после работы с Киностудии в Лиховом переулке, он, придя домой мрачно сказал: «Убили Михоэлса…». Именно так – «убили». Вероятно, власти не были слишком серьёзно заинтересованы в сокрытии тайны. Возможно, что в их планы как раз и входило то, чтобы многие, может быть и не только евреи, поняли, что такая судьба может постичь каждого, сочтённого нелояльным или вообще неугодным… Словом всё это могло напоминать 1937 год, только теперь направление главного удара ясно определилось и сфокусировалось на евреях Советского Союза. Мрачные слухи о подробностях убийства витали по Москве. Они указывали на то, что к убийству причастно МГБ – Министерство государственной безопасности. Детали, передаваемые слухами, говорили о том, что возможно Михоэлс и его компаньон по поездке в Минск Голубов-Потапов были убиты до наезда на них грузовика. Эти слухи, о которых рассказывал отец, наполняли души людей мрачными предчувствиями, но реальность совершенно сбивала с толку – Михоэлсу устроили государственные похороны, с обязательным посещением панихиды многими знаменитостями московского мира литературы и искусства! На панихиде играл Давид Ойстрах. Возможно, что не по своему желанию.

Во время войны Давид Ойстрах был назначен членом Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) председателем которого был Михоэлс. Как известно Михоэлс, посланный в Америку в 1943 году, с помощью Американского Комитета помощи России и еврейских благотворительных организаций собрали многие миллионы долларов для нужд Красной Армии. Вполне понятно, что во время такой поездки контакты со всеми вовлечёнными в это дело организациями были ежедневными и необходимыми. ЕАК в то же самое время поставлял агитационные и пропагандные материалы для американских читателей, специально отбираемые и переведённые на английский с помощью переводчиков ЕАК. Всё это теперь хорошо известно, но никак не уменьшает трагедии всех членов Президиума ЕАК, вошедших в историю как «мученики 12 августа 1952 года». Эта мучительно длинная и кровавая история теперь отражена в десятках книг на многих языках мира и изданных стенограммах процесса ЕАК в 1952 году.

Тогда же все терялись в мрачных догадках и, как казалось, абсолютной непоследовательности действий властей. На самом деле всё было детально продумано, а убийство было осуществлено по всем правилам уголовной техники. Самое потрясающее сегодня во всей истории убийства то, что организаторы и исполнители простого уголовного акта были награждены за его исполнение высшими боевыми правительственными наградами. Люди должны помнить имена этих «героев»-убийц:

Зам. Министра МГБ генерал-лейтенант ОГОЛЬЦОВ С.И. и министр МГБ Белоруссии генерал-лейтенант ЦАНАВА Л.Ф. – оба награждены за убийство орденом Красного знамени.

Орденом Отечественной войны 1-й степени (!) награждены, полковник ЛЕБЕДЕВ В.Е., полковник ШУБНЯКОВ Ф.Г. и старший лейтенант КРУГЛОВ Б.А.

Орденом «Красной звезды» были награждены: майор КОСЫРЕВ А.Х., и майор ПОВЗУН Н.Ф.

Можно и сегодня поражаться тому факту, какое огромное значение Сталин придавал убийству одного человека – еврейского актёра и общественного деятеля – если он даровал боевые награды, за которые ещё недавно люди на фронте проливали свою кровь в самом прямом смысле этого слова (в том числе и полмиллиона советских евреев), часто присваивавшихся даже посмертно, а теперь монаршей волей были дарованы участникам уголовного преступления! Это поражает воображение и сегодня.

Но самое замечательное произошло потом, уже после смерти тирана. А именно, как писал Кирилл Хенкин[1] по другому поводу – «а именно – не произошло ничего!» Ни один из убийц не понёс никакого наказания, кроме лишения орденов в ходе анти-бериевской чистки летом 1953 года. В конце концов ордена – всего лишь украшение отличившихся. Ну, отобрали ордена. Недолго Огольцов пробыл под следствием. А потом, уже при Хрущёве дело об убийстве Михоэлса вообще «спустили на тормозах». Один лишь Цанава умер в тюрьме в 1955 году при загадочных обстоятельствах. Остальные вышли на свободу никогда не понеся никаких наказаний, никогда не раскаявшись и прожили в полном довольстве до глубокой старости.

Всё это мы знаем теперь. А тогда… тогда был страх, недоумение от всех событий и чувство абсолютной незащищённости пред грозной стихией преследований, вовлекавшей всё большее количество людей всех возрастов, общественного положения и профессий. Но и это было только началом…

***

Как и до войны во время «великого террора», несмотря на панораму грозных событий, жизнь продолжалась. Я по-прежнему был очень занят в ЦМШ, а отец пока ещё работал как дирижёр оркестра Кинематографии (пока – на ближайшие два года). Но начались собрания и у кинематографистов! На одном из таких осенних собраний долго перечислялись «грехи» моего отца – использование в фильмах музыки Иоганна Штрауса, Оффенбаха, галопов Дриго и других композиторов, сочинявших лёгкую музыку в XIX веке. «Низкопоклонство и космополитизм» были налицо. Кто-то выкрикнул: «Пусть он расскажет, кто ему давал эти задания!», – на что мой отец спокойно ответил: «Вы дурак!» Раздался политически-безграмотный, для такой ситуации, смех. Это сразу разрядило обстановку. В общем три ведущих дирижёра Кинематографии – Ройтман, Гамбург и Штильман отделались строгим выговором.

В школе меня неожиданно назначили выступить в концерте учащихся ЦМШ на Московском телевидении, незадолго до этого начавшим своё существование (экспериментальные передачи телевидения начались, как известно, ещё в 1939 году, но регулярные – вскоре после войны). Оно находилось тогда на Шаболовке, недалеко от нашего дома на Большой Калужской (в 1939-м творение архитектора В. Шухова было названо «Радио-башня Коминтерна», теперь шаболовскую башню называют «Шуховской башней»)

В концерте принимал участие мальчик на два года моложе меня – впоследствии всемирно известный пианист и дирижёр, а тогда – Вова Ашкенази. В свои 11 лет он выглядел совсем ребёнком, но концертный рояль звучал под его пальцами совершенно потрясающе – грандиозная техническая бравура, тонкость исполнения в лирических эпизодах – всё это производило огромное впечатление. Это была игра совершенно взрослого артиста, сложившегося музыканта и виртуоза!

Начало репетиции было назначено на 12 часов дня. Мы с родителями приехали на телевизионную студию точно в 12. Оказалось, что начало будет только в два. Отец Вовы Ашкенази – известный московский пианист-аккомпаниатор Давид Ашкенази – был опытным артистом, и они приехали в студию к 3-м часам дня. Вова прождал часа полтора, после чего, отрепетировав своё выступление он с родителями немедленно уехал к одному из живущих поблизости знакомых – поесть и отдохнуть перед выступлением. Концерт был длинным и начинался только в 8.30 вечера. Моя учительница Анна Яковлевна не разрешила мне уйти домой в перерыве, хотя у меня было в запасе до начала концерта около трёх часов, да и жили мы на Большой Калужской на расстоянии полутора километров от студии телевидения. Мои родители не осмелились нарушить её волю, и я просидел всё время в студии, съев один бутерброд за девять часов пребывания там! Местный буфет был блистательно пуст!

В итоге я вышел играть где-то в начале десятого вечера. Вова играл до меня. Не могу сказать, возвращаясь мысленно снова к тому вечеру, что игра Ашкенази меня как-то деморализовала. Напротив – она была отличным стимулом и примером того, как надо играть в подобном концерте. Он, вероятно, не слишком прислушивался к многочисленным советам осветителей, операторов и звукорежиссёров – он уже был опытным артистом и знал то, чего не знали мы все. Он чувствовал себя совершенно непринуждённо, как на эстраде лучшего концертного зала, и его игра во время вечернего выступления была ещё более яркой, чем на репетиции. Конечно, после такого выступления мне и другим участникам концерта было очень непросто как-то собраться и постараться сделать лучшее, на что каждый из нас был способен.

Я играл в тот вечер 1-ю часть Второго Концерта Г. Венявского ре-минор. Это волнующее романтическое произведение должно исполняться с большим эмоциональным подъёмом и виртуозным блеском. Я же чувствовал себя совершенно больным, с сильной головной болью, голодным и усталым. Играл я это замечательное сочинение вяло и безынициативно, так как мечтал только об одном – поскорее покинуть студию, приехать домой и выпить чаю с порошком от головной боли! Совершенно не концертное настроение из-за физического состояния было у меня в тот знаменательный вечер.

Родители Вовы Ашкенази правильно и продуманно распределили время в день концерта. Такой важный опыт его таланту никак не мешал, а лишь помогал его лучшей реализации.

Вероятно, это моё неудачное выступление ещё более увеличило дистанцию между мной и Анной Яковлевной Зильберштейн. Она в меня не верила, я не верил в неё, в результате чего мои занятия с ней стали совершенно бесперспективными и самое главное – лишёнными радости соприкосновения с музыкой, да и просто веры в своё предназначение скрипача. Правда, Концерт Венявского я по каким-то причинам А.И. Ямпольскому не играл. Быть может, если бы такая встреча состоялась, то и моя игра и вера в себя в тот злополучный вечер были бы иными.

В весенние месяцы 1948-го Василий Петрович Ширинский репетировал с унисоном скрипачей школы, где играли такие выдающиеся скрипачи, как Игорь Безродный, Эдуард Грач, Нина Бейлина, Игорь Ойстрах, Марк Лубоцкий, Борис Шульгин, а также более молодой Валентин Жук. Унисон скрипачей исполнял Прелюдию и Аллегро в стиле Пуньяни Фрица Крейслера. Это замечательное стилизованное неоклассическое сочинение производило большое впечатление при исполнении такой необычайной «командой». Готовилась эта пьеса для правительственного концерта в Большом театре по случаю какого-то праздника. Василий Петрович пригласил из моего класса только двух скрипачей – Лилю Бруштейн – любимую юную ученицу Абрама Ильича Ямпольского и меня. Потом, в 1949 и 50-м годах были приглашены и другие наши соученики, но мы были первыми. Как мне теперь кажется, Василий Петрович присматривался ко мне, так как в недалёком будущем принял самое деятельное участие в моей дальнейшей судьбе. К этому мы вернёмся немного позднее.

А пока для меня было очень волнующим играть вместе с такими изумительными скрипачами, стоять с ними на одной эстраде, слышать их звук и видеть их игру так близко, что казалось часть их звука и технического мастерства «переливалась» в меня и благотворно на меня воздействовала.

Тот первый правительственный концерт в Большом театре хорошо запомнился. Вообще все подобные концерты в те годы занимали несколько дней подготовки – бесконечные репетиции, повторения, перестройка порядка номеров… Потом шли длительные обсуждения за закрытыми дверями, потом снова репетиции. Конечно, мы освобождались от школы, но и немало уставали. Наконец состоялся концерт. К нашему разочарованию Сталина в правительственной ложе Большого театра не было. Все знали, что она находилась справа от сцены, но в этот вечер она была полупустой. Там сидели из «знакомых» только Буденный и Молотов. Других людей мы не знали. Перед самым выходом на сцену вплотную к нам стояли здоровенные молодые охранники в штатском – довольно пролетарского вида блондины в тёмно-синих костюмах. Нас не обыскивали, и никто к нам не прикасался, но чисто визуальный осмотр был очень строгим. Я с кем-то из моих соучеников, ещё до концерта вышел на лестницу и немедленно мы были возвращены охранником обратно в свою комнату.

***

За два года до этого концерта – ещё в 1946 году – мой дядя, виолончелист Госоркестра рассказывал нам интересную историю выступления этого оркестра в Кремле на приёме в честь Тито. Там присутствовал Сталин.

За много часов до концерта музыкантов на автобусах привезли в Кремль. В предназначенную оркестру большую комнату отдельно привезли инструменты, которые выгружали собственные рабочие Госоркестра. Когда все инструменты были принесены, явилась охрана и стала их проверять – вытряхивали кларнеты и фаготы, трубы и валторны, особенному досмотру подвергались более «подозрительные» тромбоны, так как они состоят из двух частей – основной и одевающейся на неё дополнительной – «кулисы». Затем всех попросили, тоже под присмотром – абсолютно всё вынуть из карманов и оставить на столе. Но личному обыску они всё же не подвергались.

Кто только там не выступал! Рейзен, Козловский, Гилельс, Ансамбль Игоря Моисеева, солисты балета Большого театра, словом, это был парад советского искусства за час-полтора концертного времени. Мой дядя прекрасно видел Сталина. Он рассказывал нам, что Сталин заметно поседел, но выглядел бодро, немного пил вино из бокала, курил и улыбался. Одним словом, Сталиным все остались удовлетворены, найдя его в добром здравии. Кажется, не было на земле людей – самых известных и самых простых, на которых бы он не производил большого и исключительно положительно впечатления. Вот потому-то для нас, жителей Москвы и всего Советского Союза, так невероятно не соответствовал его облик с деяньями его правительства и его подчинённых. Многие думали, иногда даже самые прожжённые западные политиканы, что если что-то в СССР и не так, то скорее всего это из-за сталинского окружения, из-за его помощников и министров, но никак не из-за него самого. Гениальный актёр держал в этой уверенности весь мир, до самой своей смерти. «Сталин не знает… Это не он… Это какие-то преступники... Хорошо бы он узнал», – так думали миллионы людей. Но завершим рассказ о том памятном кремлёвском концерте.

Госоркестр, сыграв свою программу, вместе со всеми артистами был приглашён на банкет после концерта, конечно без участия официальных лиц. Что там началось! Это ведь был 1946 год! Пили и ели столько, что один из трубачей оркестра после банкета, как он сам рассказывал, не мог ни есть ни пить целых три дня!

После банкета инструменты повезли снова в автобусе, а всем участникам разрешили выходить из Кремля пешком через Спасские ворота. Все были естественно под очень большим «градусом». Всё, что можно было положить в карманы – папиросы, шоколад, печенье – унесли домой. Приятно было порадовать близких! Но самое замечательное, музыканты оркестра узнали на следующий день: охрана Кремля не досчиталась одного человека среди вышедших из указанных всем Спасских ворот! Сверхмощная охрана Министерства государственной безопасности обыскала ночью всё, что было можно, и одного человека так и не нашла. Пропавшим в Кремле был П.Ларкин - ударник-литаврист. Он пил регулярно, но на этот раз, как видно несколько превысил свою норму из-за огромного количества и разнообразия сортов вин, коньяков и водок. Словом, Петя Ларкин исчез! Как он потом рассказывал, он проснулся утром в одном из парадных какого-то административного здания, которое оказалось случайно не запертым. Там он спал до шести утра, никем не потревоженный. Проснувшись, понял, что по дороге к своему «ночлегу» в парадном, он где-то потерял свою вставную челюсть. Встав, он, как ни в чём не бывало, пошёл к выходу из Спасских ворот. Его выпустили после проверки документов и с облегчением вздохнули, но вероятно напрасно – такое упущение – потеря на выходе из Кремля даже одного человека вряд ли прошла незамеченной. В общем, Петя Ларкин нашёлся, а его вставная челюсть так и осталась где-то в Кремле навсегда.

***

В мае 1948-го, как-то неожиданно, в газетах было объявлено об образовании Государства Израиль. Даже «Пионерская правда» сообщила об этом событии. Не могу сказать, что это произвело какое-то особенное впечатление внутри моей семьи – то ли потому, что мой дедушка был антисионистом (не политическим, а просто был против переезда евреев в Палестину, как мне рассказывал мой отец), то ли потому, что все, кроме бабушки, давно потеряли всякую связь с еврейством, кроме иногда употреблявшихся в разговорах нескольких фраз на идиш. Я хорошо помню, что только моя бабушка сказала: «Это хорошо… очень хорошо! Нам это не поможет, может, будет и хуже… а всё равно – это очень хорошо!»

В исторической перспективе бабушка ошиблась – нам это очень помогло! Когда я был в первый раз в Израиле в 1983 году, то приехав в Иерусалим, в тот же вечер пошёл к «Стене плача» – «Ха Котель». Подойдя к Стене, меня вдруг осенило – сегодня 19 августа! Это же день смерти бабушки! Если бы она могла знать, что я сейчас вспомнил её в такой волнующий момент своей жизни – впервые в Иерусалиме! Впервые прикоснулся к отвоёванной святыне! Единственный член семьи, достигший Иерусалима! Как была бы она счастлива! Но это произошло ровно через 34 года после её смерти. И всё-таки, всё-таки я почувствовал в те мгновения какую-то мистическую связь с ней и её слова – «А всё равно – это очень хорошо!»

В тот момент моя бабушка оказалась права – к концу 1948 стало хуже, много хуже… Кольцо стягивалось всё туже вокруг еврейского населения СССР.

***

Новая «Краткая Еврейская Энциклопедия («Тарбут», Общество истории еврейских общин, Иерусалим, 1973-2005) указывает, что даже после убийства Михоэлса судьба ЕАК ещё не была решена. «Отдел внешней политики ЦК в докладной записке секретарям ЦК А. Кузнецову и М. Суслову предложил «с целью оздоровления обстановки в Еврейском антифашистском комитете» вывести из его состава И. Фефера, Лину Штерн, Л. Квитко и других и ввести в состав Президиума С. Маршака, Б. Ионафана, И. Дунаевского, Д. Ойстраха, Майю Плисецкую».

Плакат работы Бориса Ефимова

Что это значило, если бы дело пошло по такому сценарию? Вероятно то, что в ЦК считали, что из Президиума ЕАК нужно выводить его организаторов, людей действительно связанных с еврейской культурой (кроме, понятно Лины Штерн), людей так или иначе сопричастных к политическим аспектам работы ЕАК, и заменить их людьми к политике никакого отношения не имевшими, да и к еврейской культуре тоже. А вообще страшно подумать, что бы произошло с этими возможными кандидатами в Президиум ЕАК – они все могли стать «кандидатами» в число расстрелянных 12 августа 1952 года!

Пока что Сталин не решился распустить ЕАК – только что образовался Израиль, на первых порах были идеи его советизации. Несмотря на международное эмбарго на поставки оружия в Палестину, СССР в обход эмбарго посылал вооружение через Чехословакию, надеясь на то, что в Израиле возобладают силы, которые приведут страну к положению Чехословакии или Польши. Так как уже к концу 1948 года стало ясно, что Израиль «смотрит» в сторону США, откуда шло и оружие, и добровольцы и даже лётчики, Сталин осознал, что коммунистам в Израиле власть не взять.

Вообще говоря, быть может, это и было возможным, но из-за политики самого Сталина – не выпускать советских граждан никуда – план «советизации» молодого государства потерпел неудачу. А ведь, сколько в Израиле, ещё до его официального образования было «красных» киббуцев! Мне рассказывали люди, жившие тогда в Израиле, о том, что когда разворачивалось «Дело врачей» в январе 1953 года, в Израиле в таких киббуцах и красных мошавах в столовых висели портреты Сталина и красные флаги.

Так что план был не совсем утопическим, просто Сталин никогда не понимал Запада, начал опускать «железный занавес» и для его понимания ситуации был абсолютно неприемлем выпуск какого-то числа советских евреев в Израиль, даже в качестве «пятой колонны» или, если угодно – «Троянского коня». Не доверяя никому, он естественно не доверял даже и самым советским из советских евреев.

Таким образом, к концу 1948 года можно было уже «не стесняться» – в ноябре был распущен ЕАК, а с начала 1949 года его членов начали арестовывать. В том году были закрыты: все еврейские газеты и журналы, все объединения еврейских писателей и поэтов, все еврейские театры на территории всего СССР, все театральные училища и все музеи даже отделы местных краеведческих музеев в небольших городах. Не напоминают ли эти акции начало 30-х в Германии? Очень и очень напоминают. Только пока ещё не дошло до расправ на улицах – но и это иногда случалось…

***

Мой «двор» реагировал на события вполне адекватно – они снова вспомнили «куплеты», которые сочинили ещё в 1947 году. Теперь опять, когда я занимался на скрипке в дневные часы, мои партнёры по футболу и хоккею устраивали такие же «спектакли» – они собирались под моим окном на втором этаже, выходившим во двор, и начинали скандировать куплеты собственного сочинения:

Ара,Ара, Ара!

Ихде твоя гитара?

Гитара моя дома,

На ней играет Тома…

«Ара, Ара, Ара!» …И так до бесконечности! Они впадали иногда в сильный раж – такое коллективное творчество значительно усиливало их эмоции и они начинали кидать в окно маленькие камни. Большим камнем можно было разбить стекло, а это уж, в любом случае, означало неприятное знакомство с «детской комнатой» милиции. Те, кто там побывал, совершенно не горели желанием снова в неё попасть.

Надо признать, что в этих куплетах ничего антисемитского усмотреть было нельзя, но тогда это, конечно, всё равно действовало мне на нервы. Они установили за мной кличку «Гитара». Это, понятно, было связано со скрипичным футляром, по своей форме напоминавшим им единственно знакомый инструмент – гитару. Самое забавное, что в этих так сказать «стихах», называлась какая-то Тома. В нашем подъезде жила только одна Тома – Тамара, старшая сестра моего ровесника и приятеля с 10 этажа – Вовы Козырева. Их отец был превосходным маляром, но запойным алкоголиком. Мой приятель, став взрослым никогда не пил, видя своего отца часто в страшном состоянии, а иногда и в белой горячке. Володя Козырев вырос приличным и уважающим себя человеком. А его сестра почему-то (возможно из-за этих «куплетов») меня почти что возненавидела, не здоровалась и всячески выказывала мне своё презрение! Хотя я её лично ничем не обидел, но упоминание её имени в связи со мной, вероятно, её как-то обижало и даже оскорбляло.

Фото-открытка конца 30-х годов. В 1948-м башня и студия выглядели так же, как на этой открытке

И всё же, все эти «артисты» в целом удерживались в рамках относительного приличия – никаких прямых антисемитских выходок лично в отношении меня они не делали. Возможно, это объяснялось тем, что в детских и взрослых фильмах на экранах кинотеатров часто появлялось имя моего отца. Оно встречалось и в киножурналах «Новости дня», которые предшествовали киносеансам во всех кинотеатрах страны в течение многих лет после войны. А может быть, втайне, они меня немного уважали – всё-таки вряд ли кто-либо из них был способен проявлять такую волю – вместо игр на свежем воздухе после школы, часами практиковаться на своей «гитаре». Была вероятно, и третья причина – у меня был футбольный мяч. Настоящий кожаный мяч! Им чаще всего играли две дворовые команды двух разных «подъездов» – например 3-го против 5-го, или в других комбинациях. Если я уходил домой, то иногда мяч мне не возвращали. Тогда прекращались и игры в футбол. Пока родители не покупали мне новый мяч, и всё начиналось сначала. Но их «стихи» действовали мне на нервы и именно это послужило причиной того памятного разговора с Майей – рыжеватой 14-летней девочкой из первого подъезда ещё в 1947 году. Она всё это воспринимала из хорошего отношения ко мне, как вполне определённое издевательство. Но у меня не было выхода – я старался не обращать внимания, насколько мог, на всё это и продолжать играть с ними в футбол. Разумеется, я не был «как все», не был «своим», одним из них. Они, конечно, чувствами ко мне скрытую неприязнь именно из-за того, что я не был похож на них – ни внешне, ни внутренне. И не только потому, что играл на «гитаре».

Моя мама стояла на страже моего психологического состояния и моей внутренней стабильности, столь необходимых для ежедневных многочасовых занятий в школе – музыкальных и общеобразовательных. Она мне постоянно говорила: «Ты не должен обращать на них внимания. В основном они завидуют тому, что ты отличаешься от них. Отличаешься тем, что ты будешь музыкантом, артистом, а они будут… ну будут просто обыкновенными людьми, если не попадут куда-нибудь, вроде Генки Максимова. Ты должен гордиться своим папой и собой. Папу уважают и ценят очень важные и крупные люди, так что не обращай на их «песни и стихи» никакого внимания». Всё это она повторяла периодически с того памятного инцидента с Генкой Максимовым в 1945 году. В общем, мама старалась мне внушить никак не презрение к моим дворовым знакомым, а простую уверенность в себе.

Я же со своей стороны вполне реально ощущал «разность» между ними и собой. Я думал примерно так: «Конечно, вы меня не любите. Но это для меня не обязательно. Если вы чувствуете ко мне какое-то враждебное отношение, то вероятно я в этом не виноват. Это моё естественное, данное мне от рождения «отличие». В чём выражалось моё «отличие» я уже знал хорошо. Но я его никогда не стыдился, благодаря моей маме, а со временем стал им гордиться, говоря себе самому: «Не хотите считать меня таким же, как вы – не надо! Я такой, какой есть – не думаю, что плохой, не думаю, что хуже вас! А если я и другой, то не значит «плохой». Стало быть, мы разные…». Ведь не было же у меня чувства внутренней «отгороженности» от своих соучеников в школе? Не было. Мы были все очень дружны и дружелюбны – среди нас были русские, армяне, татары, полу-евреи и «целые» евреи, но никогда в школе не чувствовалось никакой неприязни друг к другу ни в моём, ни в других классах – самых старших и самых младших. Так довольно рано я понял, что всё дело в людях, их воспитании в семье и умении себя вести. А что было у каждого в мыслях – в конце концов это даже не имело особого значения. Важно, что мы были дружелюбны друг к другу и это нас всех, вне всякого сомнения, поддерживало в нашей нелёгкой школьной жизни на протяжении последних пяти лет.

***

Летом 1948 года мои родители снова сняли дачу в Салтыковке у той же Нины Сергеевны Логоткиной. С моим другом детства Николкой мы по многу часов ежедневно играли в футбол. Неделю-десять дней родители разрешали мне не заниматься на скрипке, но потом нужно было снова выполнять свой долг перед самим собой, улучшать свою игру, учить новый репертуар – ну, словом заниматься ежедневной технической рутиной, несколько смягчаемой работой над моими любимыми тогда произведениями – пьесами Венявского, Вьетана, концертами Моцарта, Сонатами Генделя – всем тем, что составляло в то время учебный репертуар нашей ЦМШ.

Мой отец иногда приезжал на дачу на «Москвиче» со знакомым шофёром – он всё же ещё не был вполне уверен в своих шофёрских навыках. Шофёром был молодой парень по имени Олег – он говорил, что часто работал у Давида Ойстраха.

Олег занимался со мной вождением машины по дачным дорогам. Я научился ездить уже довольно уверенно. Включать скорости с синхронным нажимом на педаль сцепления левой ногой я освоил ещё летом 1947 года на нашем «Адлере». В этом приятном занятии я делал некоторые успехи, что конечно было много проще игры на скрипке.

В августе отец уехал отдыхать в Кисловодск в санаторий Министерства угольной промышленности, где он встретил своего старого знакомого – знаменитого дирижёра Большого театра – Александра Шамильевича Мелик-Пашаева. Там они, гуляя по «лечебным тропинкам» выяснили, что родились в один год, один месяц, в один и тот же день и час! Поразительное совпадение! Бедный Александр Шамильевич умер очень рано – в 1964 году – вскоре после того, когда его самым хамским образом удалили сначала с поста главного дирижёра, а потом и вообще от дел Большого театра.

Когда отец вернулся в Москву после почти 4-х недельного курса лечения, мы его с трудом узнали – у него выросла на шее огромная щитовидная железа! Я тогда понял, что Кисловодск, несмотря на его вожделенные нарзанные ванны, может иметь весьма неприятные последствия. Отец стал жаловаться на периодические боли в сердце, плохое самочувствие. Врачи говорили, что возможно это реакция на лечение в Кисловодске и больше ездить ему туда не рекомендовали.

Ещё в начале лета он неожиданно сказал, что хочет сделать в фотографии снимок со мной. Только со мной. Последний раз меня снимали в фотографии в Парке Горького в 1940 году! И вот теперь мы поехали на площадь Маяковского. Это фотоателье функционировало до самого моего отъезда в Америку – до 1979 года.

Я не мог понять, почему это он вдруг надумал сделать две фотографии со мной вдвоём? Только через очень много лет я понял – мне исполнилось 13 лет. То есть это была дата еврейского совершеннолетия! Ни о какой настоящей «бар-мицве» в синагоге, как это полагалось делать, речь не могла идти, но как-то увековечить это событие он, как видно всё же хотел. Не совсем истёрлась в нём память о еврейском наследии! Все наши дни рождения всегда праздновались, но это был совершенно особый случай, особая дата. Что же, хорошо, что он это помнил и на свой лад постарался отметить такое событие профессионально сделанной фотографией.

***

Тем летом моя учительница Анна Яковлевна снова сняла дачу в Салтыковке, и стала созывать своих учеников на летние частные уроки. На этот раз я стоял твёрдо и настоял на своём – никаких занятий летом, да ещё за деньги! Только самостоятельные занятия. А осенью она увидит, как и что я сделал за летнее время. Родители согласились со мной, а Анне Яковлевне мы сказали, что будем жить снова, как и в 1945 году – в совхозе у моей тёти. Тут было моё авторство «лжи во спасение» – в самом деле, сколько можно с ней заниматься? Да к тому же и без особенного толку. Идея «совхоза» принадлежала мне, и я не испытывал по этому поводу никаких угрызений совести.

Лето 1948-го казалось длинным – я был счастлив своим пребыванием в любимой Салтыковке, да ещё в обществе своего друга детства Николки. Мы читали вслух «Приключения Шерлока Холмса» Конан-Дойля и были от этого в полном восторге. Жюль Верн дополнял наши развлечения – право же нам некогда было скучать!

Но снова появились «золотые шары» – жёлтые круглые цветы, предвестники наступления сентября и нового учебного года. Снова школа. Но не только школа. Загородом как-то отходили на второй план все неприятные городские новости. Во всяком случае казалось, что они там всегда как-то смягчались

И снова начались митинги и собрания по поводу «космополитизма» и, как уже говорилось, волна докатилась до киностудий. В результате кампании – всех собраний и выговоров, а также общей нервотрёпки у отца произошёл сердечный приступ. Инфаркта врачи не находили, но он ослаб физически настолько, что даже в туалет у него не было сил добраться самостоятельно. Мама водила его под руку и ждала, чтобы помочь ему снова добраться до постели. Он бросил курить. Пока он болел, это было не так трудно, но как только стал чувствовать себя немного лучше, стал выходить из дома на короткие прогулки – желание курить стало неимоверно сильным. Это знают все курильщики. Но всё же он заставил себя отвыкнуть от курения. Он начал курить, кажется, с 13-и лет! Конечно тайком, но после Февраля и особенно Октября 1917 года дети, как видно, быстро ощутили новые «ветры свободы» и родители ничего не могли с этим поделать.

Продолжалась нескончаемая «борьба с космополитизмом», но жизнь продолжалась – пока что отца с работы не уволили, он встал на ноги. Грозные события стали казаться не такими уж грозными – ну объявили выговор, но не уволили всё же! Да и главные удары пропаганды наносились пока по литературе – критикам, драматургам, сценаристам и режиссёрам. Правда, дошли и до композиторов.

***

Осенью 1948 года моя соседка и подруга детства Таня Царапкина вернулась из Америки, где она жила с родителями больше года. Она должна была в 1948 году идти в пятый класс школы, а в Нью-Йорке в советской школе при ООН было тогда только четыре класса. Таня с бабушкой Лидией Васильевной сели на теплоход «Победа» в Нью-Йорке – конфискованный после войны у Германии пассажирский корабль. К концу путешествия, уже на Чёрном море на «Победе» начался сильный пожар. Потом говорили, что загорелась электропроводка. Скорее всего ни о какой диверсии не могло быть и речи. Таня с бабушкой ехала в каюте второго класса, где были не квадратные окна, а круглые иллюминаторы. Все пути из их отсека были отрезаны – можно было попытаться выбраться только через окно иллюминатора на палубу, а оттуда на спасательную шлюпку. Трудно себе представить, как очень крупная и тяжёлая дама Лидия Васильевна могла протиснуться через такое узкое окно. Но она это сумела сделать, предварительно, конечно, высадив из окна Таню. С палубы их посадили в шлюпки, в которых они просидели в открытом море больше шести часов! К счастью погода была хорошей, почти без ветра и море было спокойным. Их спасли советские военные корабли – сняли со шлюпок всех уцелевших и доставили на берег. Слухи о пожаре были устрашающими – говорили, что погибло около 800 человек! Вероятно, это было не так, но погибло в пожаре достаточно много молодых людей – и матросов и пассажиров. Мы никогда не расспрашивали об этом ни Таню, ни её бабушку, все эти подробности рассказывали соседи-мидовцы. Можно себе представить, что пережили родители, находясь в Нью-Йорке! Ведь в Америке всё это становилось известным гораздо раньше, чем в Москве.

Больше в Америке Таня никогда не была.

***

Осенью 1948-го первый посол Израиля Голда Меирсон (впоследствии Меир) приехала в Москву. В её мемуарах очень ярко описаны события тех дней. Она не говорила по-русски, что было для неё очень большим огорчением. Она могла общаться на идиш, но только с евреями, с официальными же лицами могла говорить по-английски или по-французски.

Её описание посещения московской хоральной синагоги на улице Архипова и сегодня производит волнующее впечатление. Старые женщины старались дотронуться до её платья, чтобы убедиться в том, что присутствие Голды в синагоге – реальность! Значит, жива была вера в чудо возрождения Израиля! Вера эта жила, конечно, не в семьях, подобных моей. Она жила среди простых, менее образованных людей «непрестижных профессий» – продавцов магазинов, мелких ремесленников, сапожников, но это и была действительно народная вера в чудо. И чудо это свершилось! После почти тысячи девятисот лет евреи мира снова обрели своё древнее духовное отечество. Конечно, все понимали, что евреев всего мира маленький Израиль никогда не вместит, но что некоторые всё же смогут туда попасть! Нашлись желающие и среди советских евреев. И нашлись очень быстро. Всё это описано во многих книгах, в прекрасной работе Геннадия Костырченко «В плену у красного фараона». Но те рассказы о визите Голды в синагогу, ходившие по Москве, я отлично помню. Тысячи людей заполнили после службы тесную улицу, Голду приветствовали, желали процветания молодой стране и её жителям.

Она вспоминала, что домой (тогда ещё в гостинице «Метрополь») она шла одна с трудом справляясь со своим волнением. Какой-то человек её обогнал недалеко от гостиницы и сказал не оборачиваясь на идиш: «Будь здорова, Голда». Слёзы душили её. Всего этого она себе не могла представить до приезда в Москву. Не могли себе представить такого накала страстей и советские власти. Это становилось опасным с их точки зрения прецедентом – советские евреи должны были знать своё место! Как, впрочем, и всё население СССР.

Голда Меирсон всё же была западным человеком, хотя и родилась в местечке под Киевом, но выросла в Америке и, окончив среднюю школу в Милуоки, отправилась в Палестину строить новый Израиль. Она не понимала и не знала советской действительности. Как она писала в своих воспоминаниях, во время одного полуофициального разговора, она спросила можно ли некоторым советским евреям уехать в Израиль, на что получила ответ – конечно можно! Просто нужно списки этих людей передать властям и всё будет в порядке. Списки были, по наивности Голды переданы, и дальнейшая судьба тех людей совершенно ясна. Поплатилась за свой энтузиазм по поводу образования Израиля и Полина Жемчужина – жена Молотова. В доме приёмов на Спиридоновке она с глазу на глаз сказала Голде на идиш: «Если у евреев Израиля всё будет хорошо, то всё будет хорошо и у евреев всего мира!». (Между прочим, даже и сегодня не такая уж банальная мысль!) Все разговоры в «спиридоновском особняке», естественно, прослушивались и записывались, и вскоре Полина Жемчужина была арестована. А дальше стало ещё хуже – наступил 1949 год. Последним аккордом 1948-го был роспуск Еврейского антифашистского комитета.

Всё это помнится, всё это было пережито в Москве в последнее пятилетие «зрелого сталинизма». Уместно привести сегодня мнение вероятно самого крупного исследователя политики Сталина последних лет его правления в отношении евреев – Геннадия Костырченко. Вот, что он пишет:

«Автор этих строк считает, что главной причиной и тайной расправы с Михоэлсом, и последовавших спустя год арестов деятелей ЕАК, и уничтожения еврейской культуры, а также развернувшихся следом чисток (по «пятому пункту») управленческого аппарата, стало послевоенное усиление государственного антисемитизма в стране, вызванное обострением холодной войны и личной юдофобией Сталина. Что касается национализма евреев, то, будучи далеко не поголовным, он тоже нарастал в тот период и не только под влиянием «ближневосточного чуда» (создания государства Израиль), но и под влиянием народной памяти о трагедии Холокоста, а также из-за усиления шовинизма в советской пропаганде и повседневной жизни. Но эта национальная ажитация была не причиной, а лишь катализатором антиеврейских гонений, запрограммированных поздним сталинизмом, как репрессивной системой власти, поражённой ксенофобией».

Прекрасные слова историка!

***

1948 год запомнился не только как год начала открытых гонений на советскую интеллигенцию (хотя всё началось ещё в 1946-м, но как я уже писал – к 1948-у всё это приняло другой характер – в довершение к начавшимся повсюду очевидным антиеврейским акциям), но и по причине двух событий никак не связанных с государственной политикой. Даже не событий, а двух коротких историй людей, которых я не знал и которые меня не знали. И всё же обе истории стали некоторым отражением послевоенной жизни. В очень малой степени, но отражали её.

Ещё где-то осенью 1944 года в нашем дворе часто видели человека в форме майора Советской армии с орденами и медалями на гимнастёрке. Он с огромным трудом медленно передвигался на костылях с помощью жены и дочери – тогда примерно 19-20 лет. Кто-то из моих знакомых во дворе узнал, что этот раненный майор вернулся с войны в Палеонтологический музей в качестве его директора, которым он, как будто, был ещё до войны. Так ли это было – неизвестно, но ясно, что майор должен был ходить на работу в таком тяжёлом состоянии и все жители нашего дома, видя его ежедневный мучительный путь в музей и из музея – очень сочувствовали ему и его семье.

Постепенно майор стал поправляться – ходил уже без костылей – с палочкой, но медленно и осторожно. Примерно через год, то есть в 1945 году его сопровождала уже только дочь. Было очень приятно видеть улучшение его состояния. Года через два бывший майор уже ходил в штатском – в тёмном пальто и шляпе. Ходил он уже один, слегка опираясь на палку. Он был интересным мужчиной с небольшими усами. Каково же было моё удивление, когда осенью 1949 года я увидел шедшего после работы через наш двор бывшего раненого майора совершенно здоровым и с молодой женщиной под руку! Только теперь он сам вёл свою молодую даму под руку. Как видно он вполне оправился от ранений, занимал устойчивую позицию в жизни и, как говорят – «начал жизнь сначала». Я же тогда, в свои 14-15 лет был совершенно шокирован таким его предательством своей семьи! А ведь я не был знаком ни с ним, ни с его семьёй, но почему-то у меня возникло к нему тогда прямо противоположное чувство – вполне ощутимой неприязни. Хотя теперь я понимаю, что жизнь многогранна и что такие случаи происходили в жизни всегда и везде, но та первая встреча со столь неприглядной её стороной произвела на меня очень грустное впечатление. Мне было искренне жаль его таких преданных и самоотверженных жену и дочь.

Вторая история была связана с футболом. В нашем дворе жил парень лет 25-и, которого звали Костя. Он работал на заводе «Шарикоподшипник», находившимся на другой стороне Большой Калужской улицы во дворе новых домов. Мне рассказал наш «автопомощник» Виктор Беглов, что Костя стал играть в заводской футбольной команде вратарём. Сначала в свободное от работы время, но потом всех членов команды освободили от работы и они стали полупрофессиональной командой своего завода. Разыгрывали они первенство Москвы и кажется какой-то кубок профсоюзов. Словом Костя получал ту же зарплату, но за игру в футбол. Зарплата, конечно, была мизерной, но футболисты получали какие-то талоны на еду, маленькие деньги на проезд, суточные, когда играли вне Москвы. Видимо и это было привлекательным для членов заводской команды.

Через некоторое время я увидел Костю с трудом волочившим ноги – он постарел и как-то согнулся. Виктор Беглов рассказал мне, что Косте во время игр выбили много зубов и поломали несколько рёбер! Я не мог себе представить, что игра в футбол была такой жестокой! И это в заводской команде?! Правда на поле стадиона «Динамо» – тогда единственного в Москве большого стадиона, настоящие травмы футболистов-мастеров бывали очень редки – в то время никакие силовые приёмы не допускались, так что и травмы были нечастыми. Может быть, знаменитые мастера футбола и сами старались не вредить своим коллегам, но то, что происходило в заводских командах, увы, было фактом и достаточно устрашающим. Бедный Костя выглядел всё хуже, а потом вообще куда-то исчез совсем. Никто даже не знал – куда. Две эти истории почему-то прочно привязались к 1948, хотя история с майором завершилась позднее – к зиме 1950-го. Жизненная реальность обогащала мой собственный жизненный опыт…

 

Холодная зима и грустное лето 1949 года

 

Январь 1949 года ознаменовался для любителей конькобежного спорта одним приятным сюрпризом – В Центральном парке им. Горького, недалеко от входа на первом пруду открылся каток «Люкс». Люксом он был только потому, что раздевалка в нём была тёплая, и внутри был буфет, где продавались чай, кофе и слоёные пирожки. На обычных катках-аллеях и на Голицынских прудах раздевалки были холодными и в буфете был лишь холодный лимонад и какие-то не слишком свежие на вид слоёные печенья. Но вход на каток «Люкс» стоил 5 рублей – больше чем на обычный каток на три рубля! Для большинства школьников это были просто большие деньги, и таким образом некоторое социальное неравенство посетителей обоих катков было видимым и вполне ощутимым. Правда многие посетители «Люкса» – и дети и взрослые – вполне демократично катались по аллеям парка и по Голицынским прудам, возвращаясь потом на свой «Люкс» и, показав номерок в качестве пропуска, шли отдыхать в тёплую раздевалку.

Каток в Парке им. Горького, фото около 1949 г.

На катке никого не оставляло в покое московское радио – оно орало и вещало на огромных ледяных площадках и аллеях всех катков, за исключением ледового стадиона для настоящих спортсменов недалеко от входа. Там радиорупоров не было. Там занимались делом.

Во всяком случае посещение катка зимой для тысяч людей было отдушиной – там забывались дневные заботы, и тревожные мысли немного уходили на второй план – они ощущались там как-то отдалённо. Хотя бы временно.

В зимние каникулы во дворе мы играли в хоккей. Большей частью с моим довоенным приятелем Женькой Волокитиным и ещё несколькими ребятами, обладавшими коньками и любившими этот спорт. Моя бабушка всё время пугала меня, что в хоккее легко сломать руку и что будет, если такое случится? К счастью её мрачные прогнозы не оправдывались, и я продолжал самозабвенно играть в зимние каникулы по полтора-два часа в день в настоящий хоккей на льду. Во время наших игр как-то отступала и неприязнь ко мне, как к «Гитаре», других участников наших команд.

***

Неделю зимних каникул в январе 1949 года я провёл с мамой во вновь открывшемся после войны Доме творчества кинематографистов в подмосковном Болшеве. Дом был полностью обставлен внутри «трофейной» немецкой мебелью, на стенах висели немецкие светильники-бра, а на потолках превосходные хрустальные люстры. Внизу в подвале находился кинозал, где всегда демонстрировались заграничные фильмы, никогда не шедшие на широком экране. Там часто устраивались конференции и симпозиумы кинематографистов и демонстрировались также новые работы советских кинорежиссёров.

В том январе в один из вечеров нам был показан американский фильм «Гроздья гнева» по роману Джона Стейнбека. Я не мог поверить своим глазам – фильм был совершенно коммунистическим! Моя мама была поражена не менее чем я. «Как они там в Америке такое позволяют? Просто невероятно!» – восклицала она. Действительно это было совершенно необъяснимо – мы ведь мерили всё советскими мерками и естественно думали, как было бы невозможно поставить в СССР какой-нибудь антикоммунистический фильм. Но об Америке и её жизни мы ничего не знали, и могли только дивиться на такой, с нашей точки зрения, непорядок в их системе цензуры и разрешении экранизации подобного романа. Фильм произвёл на нас громадное впечатление – и игрой актёров, где главную роль играл всемирно известный Генри Фонда, и мастерством других актёров, режиссёра, операторов – словом всех, создавших этот шедевр.

Роман этот, как и фильм рассказывает об одном из самых тяжёлых периодов американской истории – великой депрессии и разорении мелких фермеров, не имевших никаких средств к существованию, кроме покинутых ими ферм. Они ищут счастья в далёкой Калифорнии, но дорога туда становится дорогой бедствий. Одни умирают в дороге, другие рождаются прямо в грузовиках, третьи, не выдержав испытаний, убегают из своих семей. Только одна семья добирается до Калифорнии, где оказывается всё тоже непросто…

Это была общечеловеческая драма, понятная любой публике в любой стране мира. И конечно, этот фильм вошёл во все учебники и книги по истории мирового кинематографа и стал хрестоматийным. Так неожиданно, благодаря пребыванию в Болшеве нам открылся мир современного американского кинематографа, создавшего этот шедевр.

***

Прошли каникулы, начались снова тяжёлые школьные будни – уроков прибавлялось в школе всё больше, времени для занятий на скрипке и на рояле становилось всё меньше, и спать мы все, учившиеся в Центральной школе, стали всё хуже и хуже…

Несмотря на то, что отец продолжал успешно работать, несмотря на то, что весной 1949-го неожиданно сняли выговор за «космополитизм», ощущение тревоги и какой-то висящей в воздухе угрозы становилось всё более явственным. Мы не знали об арестах членов ЕАК, но на Киностудии в Лиховом переулке аресты начались также с самого начала 1949-го. Кажется, одним из первых был арестован режиссёр Слуцкий. Во время войны он был командирован в Америку, а после приезда оттуда, через несколько лет получил от кого-то письмо. То ли от родственника, то ли от знакомого. Вскоре Слуцкий был арестован. Кажется, он вернулся из заключения в 1954 году, но прожил после освобождения недолго. Арестованы были несколько переводчиков экспортного отдела. Как говорили – «за связь с заграницей». Это было устрашающе для всех, кто знал арестованных, дружил с ними, да и просто работал в одном помещении.

А незадолго до этого – где-то той же зимой 48-49 года – на партийном собрании Студии было обнародовано заявление работавшего там электромонтёра, который просил «выписать» его из партии. Ему дали слово, чтобы он объяснил причины своего такого опасного для всех решения – руководству партийным комитетом могли грозить серьёзные неприятности за подобное упущение в «воспитательной работе». Монтёра попросили рассказать, каким образом он вступил в партию? Он рассказал всё просто и доходчиво: «Был в армии. Перед боем командир сказал всем записаться в партию. Ну, я и записался. Как все. Ну, а теперь, значит, не могу больше состоять. Тёща против! Много денег, говорит, на взносы за партию уходит. Вот. Больше не могу. Прошу выписать. Тёща против!»

Как монтёра ни уговаривали, он твёрдо стоял на своём. Это был из ряда вон выходящий случай! Ведь это прямо-таки контрреволюция! Пришлось довести всю историю до сведения райкома партии. Там опытный инструктор (может, такие прецеденты уже были?) веско сказал: «Пусть не платит. Освобождать от членства никого нельзя. Верните ему заявление, Билет не принимайте. А после положенного времени он автоматически лишится членства за неуплату взносов. Всё!». Такой приказ выполнить было просто. Самым примечательным было то, что с монтёром ровно ничего не случилось!

А в это же самое время сгущались тучи над людьми, которые никогда и помыслить не могли о таких кощунственных действиях! Но у этих людей была изначальная вина – их такое неприятное происхождение! И как ни прячься, от всевидящего государства не спрятаться. Вот что писала в январе 1949 года новая газета «Культура и жизнь» (если мне не изменяет память – это печаталось практически во всех главных изданиях в это время):

«…Пристально, с глубоким интересном следит наш народ за успехами советской литературы и искусства, радуется их достижениям, больно переживает всякую неудачу… Только люди чуждые советскому обществу, безродные космополиты, лишённые священного чувства любви к Родине, к родной культуре, могут отрицать передовую роль и великое преобразовательное значение советской литературы и искусства.

Примером тому является «деятельность» группы театральных деятелей, в которой объединились Ю. Юзовский, А. Гурвич, И. Альтман, А. Борщаговский, Е. Холодов, (Меерович), Г. Бояджиев, Л. Малюгин, Я. Варшавский и др. Этой группе безродных космополитов не дороги интересы Родины, интересы советского народа. Заражённые упадочной идеологией буржуазного Запада, раболепствуя перед иностранщиной, они отравляют здоровую творческую атмосферу советского искусства тлетворным духом буржуазного ура-космополитизма, эстетства и барского снобизма. Выступления этих эстетствующих антипатриотов, людей без роду без племени направлены против всего нового, передового в советской культуре…».

Для сегодняшнего молодого читателя кое-что в этом отрывке может быть непонятно-зашифрованным. Ну, прежде всего – все эти люди «без роду без племени», то есть евреи, и чтобы было яснее – обнародовано истинное «преступное» имя В. Холодова – Меерович. Второе – после списка есть сокращение «и др.», то есть дверь для других «и др.» держится открытой – список может быть дополнен новыми именами в любой момент. Опытные люди сразу увидели в этом попытку властей «шить групповое дело», так как список уже имеет довольно зловещий характер. Что можно было испытывать тогда, в те морозные дни января 1949 года? Только ожидание худшего.

Но как ни странно, на какое-то время весной 1949 года показалось, что худшее позади - внезапно сняли выговоры у моего отца и его коллег, казалось, что кампания пошла на убыль. Но «борьба за приоритеты» на ниве агитации и пропаганды в прессе и по радио не ослабевала ни на день! Каких только чудес мы не узнавали! Особенно запомнилась история с «первым в мире воздухоплавателем «подьячим Крякутным»! Шутка ли? На пятьдесят лет раньше братьев Монгольфье поднялся в воздух! Это была потрясающая история рязанского подьячего, сшившего из полотна (!) большой мешок, одевшего мешок на трубу и «поймав» в мешок дым из трубы и завязав его, подьячий полетел над поражёнными дивом невиданным горожанами, над площадью и стал подниматься в высоту, достигнув верха церковной колокольни!

Полёт Крякутного. Рисунок И.Кабакова, 1972 г.

Я в то время получал журнал «Техника молодёжи», который давал многие элементарные познания о воздухоплавании, двигателях внутреннего сгорания и других интересных вещах. В общем, в «подьячего» поверить было трудно, до того анекдотичной была вся история. Но из таких историй и состояла вся «борьба за приоритеты» русской науки и её превосходства перед западной. Закрутились кампании борьбы против «низкопоклонства» в генетике, «лженауке» кибернетике и с другими «буржуазными фиглями-миглями», как говорил товарищ Сталин. Всё это выглядело со стороны совершенно невообразимой и непроходимой чушью, но услужливые журналисты – в политической журналистике абсолютно бессовестный Давид Заславский, а в «бытовой» – не менее бессовестная Ольга Чечёткина, изощрялись как угодно. Читать сегодня их «произведения» довольно трудно – сразу начинается приступ смеха от чуши, несуразностей, подтасовок, и неталантливого вранья. Но тогда… тогда это было основой ежедневной прессы – от газеты «Правда» до «Крокодила» и «Мурзилки». Правда в «Мурзилке» и «Пионерской правде» журналисты были профессиональнее. Они понимали, что дети скорее «раскусят» всё это, или будут задавать ненужные вопросы, и потому подавали материал хотя и в том же ключе, что их старшие товарищи, но более умело и всё же с чувством меры. Тогда-то и возникло в среде интеллигенции выражение: «Россия – родина слонов». Сегодня этим словам никто и не улыбнется, но тогда они были актуальными.

***

Природа брала своё – наконец после долгих холодов наступили первые весенние, иногда и солнечные дни. Вымотала всех та зима! Казалось, что весна и лето принесут некоторое успокоение. В школе у нас теперь было что-то порядка восьми переходных экзаменов. Успешно сдать их все было делом нелёгким – ведь по существу мы учились в одном помещении в двух школах!

Но ещё до каникул, до весенних экзаменов произошло событие, оказавшее на меня, как на скрипача огромное влияние. Это была встреча с Игорем Ойстрахом.

Весной 1949 года унисон скрипачей Центральной музыкальной школы в очередной раз участвовал в правительственном концерте в Большом театре. Как и всегда мы исполняли то же самое произведение – «Прелюдию и аллегро» в стиле Пуньяни Фрица Крейслера. Как и всегда мы ожидали своего выступления в течение многих часов.

Во время одной из репетиций в Большом театре, нам разрешили находиться в Белом Фойе на втором этаже. Когда-то там сыграл свой первый концерт в Москве 14-летний виолончелист, но уже законченный мастер – Даниил Шафран. А в ХIХ веке здесь выступал во время светского раута сам Генрих Венявский. Хозяйкой таких собраний была великая княгиня Елена Павловна – основательница Императорского Русского Музыкального Общества (ИРМО). Этот белый холл с зеркалами напоминает зал в Зимнем Дворце Петербурга, или пражский Зеркальный зал, или даже один из залов Версаля. Словом – это было и осталось одним из самых красивых и волнующих мест внутри Большого театра.

Вот там мне и довелось познакомиться с Игорем Ойстрахом, которого дома и в школе звали Гарик. Я и мой приятель провели с ним около пяти часов в ожидании нашего выступления. Гарик был исключительно тонким, тактичным, скромным и воспитанным юношей. Общение с ним доставляло большое удовольствие, а его игра на таком близком расстоянии была вообще трудно поддающейся описанию.

В те часы он заразил меня особой любовью и преданностью скрипке на всю жизнь и вдохновил на самоотверженные, многочасовые занятия, которые сами по себе открывали новые горизонты в музыке и скрипичном исполнительстве. Я ощущаю свою благодарность милому Гарику и сегодня.

Вскоре я посетил ученический концерт учащихся старших классов ЦМШ в Большом зале Консерватории с участием оркестра школы. Дирижировал профессор М.Н. Тэриан. Солистом был Игорь Ойстрах, выступивший с 1-й частью Концерта Бетховена для скрипки с оркестром. Он играл это сочинение, как зрелый, законченный мастер. Гарик прекрасно передал стиль Концерта в сдержанности эмоций, подлинно бетховенском ритме, никогда не старался «показать себя» и свои выдающиеся виртуозные возможности, но как бы полностью «растворялся» в гениальной музыке Концерта. В будущем он стал одним из самых замечательных интерпретаторов музыки Бетховена среди скрипачей в Советском Союзе и единственным советским скрипачом, сыгравшим Концерт Бетховена для скрипки с оркестром с одним из величайших исполнителей музыки Бетховена в ХХ веке – Отто Клемперером.

***

Лето 1949 года было последним, проведённым на даче в Салтыковке. В то лето я значительно меньше играл в футбол и много больше занимался на скрипке. Встреча с Гариком Ойстрахом оказала на меня огромное стимулирующее влияние, – простой процесс соприкосновения с инструментом стал снова доставлять мне невероятное удовольствие. Я явно становился старше и начинал относиться к своему будущему с большей серьёзностью и ответственностью.

Как-то в августе, после интенсивных дневных занятий на скрипке я так устал, что рано лёг спать. Я ничего не слышал. Наутро, с трудом проснувшись, я увидел маму. Она ждала моего пробуждения и сказала, что едет в Москву. Она не сказала о причине своей поездки, но пообещала вернуться на следующий день к вечеру. Я должен был сам о себе позаботиться – разогревать себе еду на керосинке. После глубокого сна я не совсем понимал, что вероятно что-то произошло. К вечеру следующего дня мама приехала и сказала, что бабушка внезапно скончалась – войдя в квартиру, она открыла дверь в комнату и упала, поражённая внезапным «ударом». У бабушки была гипертония, но она никогда не лечилась, никогда не ходила к врачам.

Это было первой потерей члена семьи в моей жизни. Конечно возраст 14-летнего подростка не позволял ещё полностью ощутить всё значение внезапности, вечности и трагизма смерти – я понимал только, что иногда старые люди умирают, но думал, что вообще это всё же ненормально – люди должны жить очень долго… А бабушке было по моим понятиям не так много лет – всего 73 года. Я так же не мог до конца понять, что её жизнь была крайне трудной, не слишком счастливой, и вероятно с её точки зрения неудачной. Но она редко жаловалась, и если жаловалась отцу, то только на отсутствие своего «угла». Это я помню. И я прекрасно понимал, что она имела в виду, но кто из нас тогда имел свой «угол» – то есть место, где можно было остаться одному, хотя бы на время? Она жила с нами, и спала в одной комнате с моим дядей – её младшим сыном. Большего отец сделать не мог – все тогда должны были быть счастливыми, если имели хоть какую-то крышу над головой. А наша «крыша» в доме на Большой Калужской была по тем временам совсем неплохой. Да и соседи – Буше – вообще жили вчетвером в одной комнате, а мы впятером – в двух. К Буше периодически приезжала сестра из Тамбова – настоящая мать Вовы Буше, или другая сестра, или сестра жены Буше Софии Николаевны, всегда приезжавшая со своим мужем. Так что мы ещё жили в приличных условиях. Но бабушку угнетало главным образом неустройство младшего сына, моего дяди. Она хотела видеть его женатым, с детьми. Этому было не суждено осуществиться при её жизни.

Интересно, что бабушка никогда не вмешивалась в моё так сказать «воспитание». Она почти никогда мне ничего не рассказывала о своей прошлой жизни, никогда не вспоминала дедушку, никогда не рассказывала никаких историй из еврейского фольклора и быта (а думаю, что знала всего немало!) – возможно мой отец запретил ей это делать. Не в том дело, что он хотел бы меня видеть «русским», а в том, что вероятно боялся моей связи с еврейством и её даже минимального влияния на меня – он ведь член партии! А партия это очень даже не приветствовала. Так что бабушка чаще всего молчала или тяжело вздыхала. Она угощала меня своими произведениями еврейской кухни – я это очень любил. В школу я брал в свой «мешочек», как и все школьники, что-то из дома. Больше всего я любил брать бабушкин творожный «штрудель» – пирог с творогом, сделанный из тончайшего теста с уложенной внутри в длинную «колбасу» творожной массой, сдобренной ванилью – это был настоящий штрудель, которого никто кроме неё не умел делать. Кажется, только раз в жизни я встретил что-то подобное через много лет – это было в Будапеште. Вероятно, это и там готовилось по рецепту еврейской кухни.

Бабушку удалось похоронить на следующий день – хотя бы в этом еврейская традиция не была нарушена. Мне было её очень жаль – я понимал и чувствовал, что она умерла очень несчастливой…

***

Лето 1949 года было ознаменовано довольно примечательным событием – в Москву с концертами приехал знаменитый американский негритянский певец и актёр Поль Робсон. Официально он прибыл по поводу 150-летнего юбилея Пушкина. Конечно, пушкинский юбилей состоялся бы при всех обстоятельствах, но концерты певца, бывшего первый раз в СССР в 1934 году, привлекали огромные массы слушателей. Мы слушали по радио много раз запись его концерта в Москве в Зелёном театре Парка им. Горького. Видели мы и отрывки из его выступлений в киножурналах и короткометражных фильмах. Мало кто понимал английский, но в 1949 году в Москве слова спиричуэла «Когда Моисей пришёл к фараону» звучали невероятно актуально: « Когда Моисей пришёл к фараону он сказал – «Отпусти народ мой!» История Исхода, описанная в Библии и послужившая основой для песни, Робсон пел так, что немногие, понимавшие смысл слов буквально боялись пошевельнуться – лишь год назад образовался Израиль, а гонения на евреев начинали принимать очень широкий размах – через четыре года после победы над нацизмом меч снова стал подниматься для нанесения удара по евреям – теперь уже не по европейским, а только по евреям СССР. Знал ли сам Робсон о том, насколько актуально звучали слова его песни? Едва ли. Он мало знал о действительном положении в СССР при абсолютно плотной опеке его в Москве со стороны властей. А может быть и не очень стремился к этому знанию.

С.М. Михоэлс и Поль Робсон в Америке, 1943 год

Единственно, что могло его насторожить – это явное нежелание хозяев уважить его просьбу о встрече с еврейским поэтом Ициком Фефером. Робсон познакомился с ним во время поездки Михоэлса и Фефера по городам США во время войны в 1943 году для сбора средств в фонд Красной Армии. В Комитете помощи России участвовали тогда многие всемирно известные артисты, учёные, писатели. Среди них были такие люди, как Эйнштейн, Чарли Чаплин, Поль Робсон и многие другие. Робсон сам принимал участие в таких митингах-концертах, за которыми следовала главная часть – сбор денежных пожертвований. Почему Робсон сдружился именно с Фефером неизвестно, но по приезде в Москву Робсон был настойчив, и властям пришлось пойти ему навстречу.

Фефер уже с января находился в Лубянской тюрьме, и так сразу его было невозможно «предъявить» Робсону – можно только догадываться, как он выглядел. Пришлось его немного откормить и придать более не менее приличный вид для того, чтобы американский гость ни о чём не догадался (по мнению ряда мемуаристов Робсон не мог не понять, что всё это инсценировка, но «правила игры» заставляли его просто молчать…)

Встреча состоялась в гостинице «Москва». Нина Михоэлс, дочь актёра, датирует эту встречу ошибочно 1950 годом. Но и она знала об этой встрече[2].

В следующий раз Поль Робсон посетил СССР только в 1958 году – это была его первая поездка в Европу после возвращения ему паспорта – как человека близкого к Компартии США, в начале 50-х его лишили паспорта и возможности выезжать заграницу. Но изменились времена, и он снова стал выступать на сцене и петь на концертной эстраде. К двум другим его не менее примечательным визитам в 1959 и 1960 году мы вернёмся позднее.

***

Если не изменяет память, в конце 1948 года состоялось первое исполнение Концерта для скрипки с оркестром Дмитрия Кабалевского. В жизни юных скрипачей появление этого Концерта стало значительным событием. Концерт был посвящён «Советской молодёжи». Хотя по праву лучшего исполнения, давшего Концерту настоящую жизнь как на эстраде, так и в музыкальных школах, он должен был быть посвящён Игорю Ойстраху.

Игорь Ойстрах. Фото 1949 г.

Первое исполнение Концерта почему-то состоялось в Ленинграде. Его сыграла молодая ленинградская скрипачка Дина Шнейдерман. Было удивительно, что скрипачке с такой фамилией в такое время разрешили первое исполнение нового Концерта. Тем более удивительно, что концерт транслировался по радио. Говорили, что Дина Шнейдерман была талантливой скрипачкой. Увы, в исполнении Концерта Кабалевского её лучшие качества не проявились – эта радио-премьера не произвела особого впечатления ни как сочинение, ни как исполнение. После такой унылой премьеры казалось, что Концерт Кабалевского никто играть не будет.

И вдруг новый Концерт заиграл совершенно неожиданными красками – московскую премьеру в сезоне 1948-49 года сыграл в Большом зале Консерватории Игорь Ойстрах, вселивший в Концерт особый дух молодой энергии, свежести и лиризма, и вызвавший энтузиазм юных скрипачей. Сразу же после этой премьеры многие из нас начали разучивать новое сочинение. Пример исполнения Игорем Ойстрахом был превосходной иллюстрацией того, как талантливый исполнитель может сделать само сочинение совершенно другой музыкой – увлекательной и прекрасной!

В руках Игоря Ойстраха Концерт стал чем-то совершенно иным, о чём, быть может, и не подозревал сам композитор!

Вскоре Концерт исполнил и Давид Ойстрах. Исполнение его было, как и всегда, безукоризненным классическим образцом интерпретации современного сочинения. И всё же исполнение этого сочинения Игорем Ойстрахом было чем-то совершенно особым и незабываемым.

В числе многих скрипачей ЦМШ, я также занялся немедленным разучиванием Концерта Кабалевского. Я стал впервые работать сразу над всем Концертом и вскоре после январских каникул 1950 года должен был играть 1-ю часть А.И. Ямпольскому. Когда мы пришли в квартиру Абрама Ильича, то к моему величайшему изумлению я услышал, что он с кем-то работает как раз над первой частью Концерта Кабалевского! Это был Игорь Безродный. Он, как мы позднее узнали, был назначен Комитетом по делам искусств заменить Давида Ойстраха на фестивале советской культуры в Лондоне. Концерт этот Игорь Безродный до того не играл, да и неудивительно – лишь совсем недавно прошла его премьера. Теперь же ему предстояло в короткие сроки не только выучить Концерт, но одновременно готовиться к Конкурсу скрипачей имени Баха в Лейпциге! Его задача осложнялась не только тем, что он должен был играть вместо Давида Ойстраха – к тому времени блистательно исполнившего Концерт публично, и записавшего его на пластинки. Дело осложнялось тем, что Концерт оказался довольно коварной пьесой. Уже в первой части было несколько настолько неудобных мест, что при недостаточной подготовке или при сильном волнении можно было легко «сесть на мель». Абрам Ильич очень тщательно и упорно работал с Игорем Безродным, повторяя самые трудные места по многу раз, возвращаясь к ним потом снова и снова. Как ни странно, но казалось, что Игорь Безродный играл эти места почти на пределе своих возможностей. Возможно, что он заранее нервничал, но было действительно странно, что такой артист, с таким артистическим и скрипичным талантом явно испытывал технические затруднения при исполнении этого «Молодёжного Концерта».

Зато работа над Фугой Баха из Сонаты № 1 для скрипки соло, показала все изумительные возможности профессора и его талантливейшего студента. Сам Абрам Ильич часто брал скрипку и бесподобно играл Фугу. Тогда я впервые услышал исполнение трёхголосных аккордов Фуги звучащих одновременно в трёх голосах, как на фортепиано. Абрам Ильич умел играть почти не «ломая» и четырёхголосные аккорды. Словом это была для меня совершенно новая техника, которая исходила, как я определил на слух, от всей правой руки, включая и плечевой сустав. Догадаться было нетрудно, гораздо труднее было это выполнить, но великий урок не пропал даром. Я сам освоил эту технику исполнения аккордов, не подозревая ещё, что её ввёл в скрипичный обиход за много десятилетий до того великий скрипач Фриц Крейслер. Через два года нам в школе повезло услышать на уроке музыкальной литературы бессмертную запись Сонаты Грига № 3 в исполнении Крейслера и Рахманинова. Там я снова услышал эту технику исполнения аккордов! Аккорды Крейслера были певучими и протяжёнными, как при игре на фортепиано. Рахманинов же невероятно точно имитировал смычковую технику Крейслера во всех тончайших деталях! Порой при перекличке скрипки и рояля было ощущение игры на одном инструменте одним исполнителем!

Ученикам А.И. Ямпольского выпала уникальная жизненная удача – они могли каждый день, каждый урок учиться у своего великого учителя таким вещам, о которых мало кто знал, либо если и знал, то мало обращал на них внимания, или просто не придавал значения всем тонкостям техники владения смычком, техники работы кисти, предплечья и пальцев правой руки, которые в комплексе ведут к вершинам скрипичного мастерства – основы подлинно высокого искусства интерпретации классической и современной музыки.

Конечно для нас, тех, кому повезло играть перед прославленным профессором хотя бы три-четыре раза в учебном году, даже такая возможность общения принесла свои бесценные плоды, которыми мы пользовались впоследствии в нашей самостоятельной домашней работе – основе прогресса в искусстве игры на скрипке.

Интересно, что спустя 30 лет, уже в Америке, меня часто спрашивали, у кого я научился так играть знаменитую Фугу Баха? Я всегда рассказывал историю урока с Игорем Безродным.

Примечания

[1] Кирилл Хенкин (1916-2008) Литератор, журналист, переводчик. Племянник известного чтеца Владимира Хенкина. Родители – актёры театров-варьете. Жил долгие годы в Праге, Париже. Перед Второй мировой войной вернулся в СССР. Автор известных книг о русской эмиграции и о советской разведке: «Охотник вверх ногами», «Русские пришли», «Штрихи к царскому портрету», «Андропов».

[2] Вот отрывки из статьи анонимного автора из журнала «В Новом Свете» за 2007 год: автор делится своими воспоминаниями о трансляции концерта Робсона из Зала им. Чайковского в 1949 году: «Прервав овацию, Поль Робсон обратился в зал со словами о том, как глубоко его потрясло известие о скоропостижной смерти дорогого друга Соломона Михоэлса. «И сейчас, сказал он, я спою песню, которую посвящаю памяти этого великого человека. Это песня еврейских партизан, которые боролись с фашистами в Варшавском гетто. Она написана на неумирающем языке идиш. А научил меня петь её в Америке один из выживших евреев Варшавского гетто»...

И зазвучала песня на очень знакомый тогда в стране мотив братьев Дмитрия и Даниила Покрасс «То не тучи, грозовые облака». Всё это меня, мальчишку, потрясло до глубины души: ведь черный американец пел на языке, на котором дома разговаривали мама и папа и на котором меня учили разговаривать в еврейском детском саду, запрещенном в 1938 году.

Почти через шесть десятков лет после того концерта при встрече со мной Маня Ландман вспоминает: «Слова Робсона, сказанные на том концерте о Михоэлсе в зале, где было немало евреев, прозвучали, как гром среди ясного неба. Неожиданно среди онемевшего зала поднялась молодая женщина и начала аплодировать. Вслед за ней постепенно поднялся весь зал. И тогда Робсон на знакомую всем мелодию запел на языке идиш «Zog Nit Keynmol» («Не говори «никогда»)героическую песню о вере евреев в завтрашний день и грядущую победу. Всей страстью своего сильного голоса он пел на языке моих единоверцев, шести миллионов европейских евреев, расстрелянных, погребённых заживо и задушенных в газовых камерах... Я, как и многие зрители, горько заплакала...». Накануне этой поездки руководители еврейских организаций Америки попросили Поля Робсона узнать о судьбе арестованных в Москве членов Еврейского антифашистского комитета. С великим режиссером и актером Соломоном Михоэлсом и поэтом Ициком Фефером певец познакомился и подружился в США в 1943 году, когда они вместе собирали среди американских еврейских организаций денежные средства и теплые вещи в помощь Красной Армии. Прибыв в Советский Союз, певец захотел повидать своих друзей. Но приставленные к нему чиновники сказали, что Михоэлс стал жертвой автомобильной катастрофы. Поль Робсон был буквально ошарашен этим известием. Тогда он назвал имя другого его знакомого Ицика Фефера. Заявлять, что и Фефер попал под машину, уже было невозможно. И в день концерта, о котором шла речь в начале нашего рассказа, Поль Робсон в своём номере гостиницы «Москва» встретился с известным еврейским поэтом. Измученного пытками, но для приличия приодетого, Фефера привезли прямо из тюрьмы. О содержании их разговора я недавно прочитал в книге известного кинооператора-документалиста Василия Катаняна «Лоскутное одеяло» (М. Вагриус, 2001 г.). В декабре 1997 года автору книги удалось в Нью-Йорке встретиться и побеседовать с сыном Поля Робсона, который хорошо помнил взволнованный рассказ отца, вернувшегося из Москвы в далёком 1949 году. Измученного пытками, но для приличия приодетого, Фефера привезли прямо из тюрьмы. «Отец поразился исхудалому, испуганному своему гостю... Как только они остались одни, Фефер указал на люстру и завитушки потолка, и отец понял, что тот имеет в виду подслушивающие устройства.... Он (Робсон) спросил, как... погиб Михоэлс, тот отвечал, что не знает, а на самом деле молча приставил палец к виску и как бы нажал курок. На клочке бумаги Фефер написал «Михоэлса убил Сталин». Отец был потрясён, но, «играя на микрофон», стал спрашивать Фефера о его работе и семье, на что тот отвечал, что всё в порядке, а на пальцах показал решетку. Отец, чтобы унять волнение, что-то рассказал и спросил, готовит ли поэт сейчас какую-либо книгу, на что тот ответил невнятно (для микрофона), а рукой обозначил петлю вокруг шеи... Отец стал угощать фруктами, что стояли на столе, и написал: «Как вам помочь?» и «Что можно сделать?», на что тот помотал головой и ответил: «Спасибо, груша очень вкусная», разорвал бумажку и, спросив, где туалет, спустил обрывки в унитаз. Вскоре Фефер сказал, что его мучит мигрень, попросил прощения за краткость визита, и отец проводил его до лифта». «Робсон, поняв, что тогда происходило в СССР, был в шоке. Но его ожидал огромный зал, и за ним уже пришли, чтобы ехать на концерт... Отец никому не говорил об этом свидании, опасаясь повредить заключенным и их семья. И взял с меня клятву, что я никому не скажу ни слова». О содержании разговора с Ициком Фефером Поль Робсон, по свидетельству его сына, молчал всю жизнь. Он даже не пытался выступить в защиту измученного сталинскими чекистами еврейского поэта. Накануне 100-летия со дня рождения великого певца нью-йоркская фирма U.S.S.U. выпустила компакт-диск с его песнями. Американцам пришлось немало потрудиться, чтобы разыскать в Москве запись того самого концерта. К сожалению, они не услыхали ни слова, сказанного певцом о Михоэлсе, и о содержании на русском языке песни узников Варшавского гетто. Советская цензура в своё время вырезала вступительную речь Робсона. Но сама песня на идиш «Не говори «никогда», к счастью, сохранилась. Американские газеты назвали её «самой крупной жемчужиной в короне этого компакт-диска».


К началу страницы К оглавлению номера

Всего понравилось:0
Всего посещений: 2748




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer8/Shtilman1.php - to PDF file

Комментарии:

Борис Э. Альтшулер
- at 2010-08-14 17:56:19 EDT
С большим удовольствием читаю каждый выпуск воспоминаний маэстро Штильмана.
Прекрасные мемуары, написанные великолепным языком. Очень доходчивы и очень интересны во всех отношениях.
Брависсимо!!!