Gurevich1

Хорошо известные древнейшие профессии, первая и вторая, за последние пару тысяч лет существенно не изменились, хотя каждая из них породила специфическую поросль, периодически распускающуюся пышным цветом на долгие годы. Куда, например, отнести таких субъектов, как осведомители и провокаторы? Не будет большим преувеличением сказать, что осведомители – единокровные братья и сестры репортеров желтой прессы, а провокаторов, источающих одновременно и любовь, и коварство, вполне можно считать разновидностью жриц (или, если угодно, жрецов) платных услуг. В чем разница между этими тружениками сыска? В общем-то, она не так уж велика, но попытаемся ее уловить, внимая (отчасти) бостонскому профессору Анне Гейфман [1].

Секретный агент-осведомитель, информатор, – человек, тайно сотрудничающий с политической или криминальной полицией и передающий (чаще всего – за определенное вознаграждение) заказчикам информацию о настроениях своего окружения, поведении, связях или планах действия отдельных лиц. В отличие от шпиона (в современном смысле этого слова), осведомитель не ставит своей целью получение сведений, составляющих государственную, промышленную или коммерческую тайну. Он также не подстрекает своих мнимых товарищей к совершению преступных действий, хотя иногда, чтобы не нарушить конспирацию, не может отказаться от участия в их подготовке.

Секретный агент-провокатор, напротив, подстрекает других лиц к совершению преступлений или даже их инициирует, чтобы потом предать людей наказанию, праведному или неправедному, и (или) создать достаточно веское основание для ответного удара со стороны властей. «Для пользы дела» провокатор иногда даже жертвует жизнью своих помощников или единомышленников.

Конечно, во многих случаях провокатору приходится «по совместительству» выполнять и обязанности осведомителя. Поэтому граница между этими модификациями двух древнейших профессий – расплывчатая и в значительной мере условная.

В советское время осведомители «функционировали» в каждом мало-мальски важном структурном подразделении предприятия, учреждения или учебного заведения. Коллеги по работе во многих случаях знали своих стукачей, которые особо и не скрывали возложенные на них почетные обязанности. Например, на предприятии, где автор работал в начале пятидесятых годов прошлого века, в конце рабочего дня дверь каждой комнаты приоткрывалась, и в нее всовывалась голова Алексея Васильевича Б., добродушного и молчаливого человека лет около шестидесяти: хотя бы одним ухом ему обязательно нужно было услышать, о чем здесь говорят. Никто из нас не удивился, когда его сын Иван Алексеевич, секретарь комитета комсомола предприятия, при первом удобном случае стал начальником отдела кадров.

Встречались осведомители и другого типа: эти не были молчаливы, старались вызвать собеседника на разговор, провоцируя его на острые замечания в адрес власть предержащих, и передавали затем содержание бесед «куда следует».

В штатных расписаниях советских «органов» осведомители именовались в разное время по-разному: агенты, информаторы, секретные сотрудники. Последний термин придуман отнюдь не чекистами, он встречается еще в отчетах охранки. Охранкой в просторечии называли Охранные отделения – местные органы Департамента полиции Министерства внутренних дел Российской империи. Впервые «Отделение по охранению порядка и общественного спокойствия в столице» появилось при канцелярии петербургского градоначальника (главного начальника полиции) в 1866 году, после покушения Дмитрия Каракозова на царя-самодержца Александра Второго. Аналогичные органы были созданы в Москве и Варшаве в 1880 году, позже – еще в 26 городах и губерниях России, и занимались политическим надзором и сыском в стране и за рубежом. В отличие от обычной полиции и жандармерии, охранка действовала исключительно через секретную агентуру.

Маленькое различие между дореволюционным и советским временем состоит лишь в том, что охранка засылала своих сотрудников не абы куда, а только в политические партии...

Изобретенное в советское время сокращенное слово «сексот», вполне официальное, в открытой печати не употреблялось, но, тем не менее, хорошо было известно простому народу, в устной речи оно звучало как «сиксот» и было оскорбительным. В свои молодые годы автор этих строк не понимал его смысла и считал, что оно как-то связано не то с отправлением малой нужды, не то с сексом (которого вообще-то, как утверждали знающие люди, в Советском Союзе не было). Сексотом мог (могла) оказаться кто угодно: маститый ученый, известный писатель, сосед (соседка) по коммунальной квартире или по тюремной камере, студент-однокашник или вожатая в пионерском лагере.

Провокаторов в России во все времена тоже было достаточно, этой трудной работы не чурались даже политические деятели и депутаты Государственной думы. Достаточно назвать громкие имена Евно Азефа, Георгия Гапона или Романа Малиновского (протеже В.И. Ленина). Вспомним и таких выдающихся субъектов, как член Исполнительного комитета «Народной воли» Сергей Дегаев, убийца Столыпина Дмитрий Богров, эсер Яков Блюмкин. Хорошо известны и такие провокационные операции, проведенные после революции, как «Трест» по поимке Бориса Савинкова или организованная чекистами поездка монархиста, «рыцаря Черной сотни»[1]Владимира Шульгина в 1925 году по трем столицам (Киев, Москва, Ленинград). Говорить же о массовых провокациях более позднего времени, включая нынешнее, и об их авторах – задача объемная, для простого смертного вообще непосильная.

Что испытывает провокатор, выполняя свою грязную работу – страх, тоску, наслаждение? Ответ на этот, звучащий по-детски наивно, вопрос пытался дать еще А.В. Луначарский в своем предисловии к брошюре[2] о процессе А.Е. Серебряковой, на котором он выступал в качестве свидетеля. Провокаторам, говорил он, свойственно авантюристическое и самоуверенное желание играть на две стороны. Они не знают сами, кого обманывают и кому служат. Им кажется, что они нужны и тем, и другим, что революционеры и полиция – два панургова стада, которые можно трясти, как угодно. Если такой субъект рассердится на революционеров, он отомстит им большим провалом; а если ему дали недостаточно денег, он подставит под пулю какую-нибудь высокопоставленную особу.

Анна Егоровна Рощакова, по мужу Серебрякова, в адрес которой были сказаны эти слова, родилась в 1857 году в Тобольской губернии, окончила в Москве Высшие женские курсы проф. В.И. Герье, вела политический отдел по иностранной литературе в газете «Русский курьер». Это была дама с живым блеском глаз, чрезвычайно подвижная, разговорчивая, услужливая, отзывчивая. Участвовала в работе общества Красного Креста, снабжала посетителей своего клуба-салона марксистской литературой, предоставляла квартиру для собраний и т. п. Кроме Луначарского, у нее нередко бывали большевики Н.Э. Бауман, А.И. Елизарова (старшая сестра Ленина), В.А. Обух, В.П. Ногин, «легальный марксист» П.Б. Струве и многие другие. В ее доме в 1898 г. даже собирался Московский комитет РСДРП[2].

Более 25 лет, до 1908 года, Анна Егоровна была секретной сотрудницей Московского охранного отделения, работала под кличками «Мамаша», «Туз» и др. Связь с полицией установила в начале 80-х годов, еще до возникновения партийного марксизма и развития рабочего движения, во времена народничества. Начинала (вместе с мужем), как и многие будущие агенты, с нелегальной работы. Мужа арестовали, когда он неосторожно купил типографский шрифт, а начальник Московского охранного отделения (далее – МОО) Судейкин под угрозой ареста Анны Егоровны заставил семейную чету шрифт отдать, работу на охранку начать…

По некоторым свидетельствам, антигерой настоящего очерка Сергей Васильевич Зубатов (1864-1917), один из самых выдающихся российских провокаторов, вылупился из вольнодумческого яйца и оперился именно в ее гнездышке.

Много денег «Мамаша» не брала, работала за идею. Лишь в 1907 г. Зубатов, к тому времени отставной надворный советник, выхлопотал ей награду (запросил 10 000 рублей, но расщедрились только на 5 000). В своем ходатайстве он писал, в частности, что именно Серебряковой принадлежит честь первого раскрытия деятельности Бунда. Установили ей и пенсию, которую она просила передавать через того же Зубатова, так как, во-первых, слаба глазами стала, и, во-вторых, считала, что часто появляться в полицейском управлении было бы ей очень рискованно.

Интересно отметить, что пенсии от Департамента полиции за особые заслуги получали в 1907 г. всего 8 человек: отставной действительный статский советник Ратаев (3 600 руб. в год), отставной надворный советник Медников (3 000 руб.), действительный статский советник Рачковский (7 000), статский советник Гартинг (1 125 руб.), отставной статский советник Гурович (2 000 руб.), бывшие секретные сотрудники Мотылев (680 руб.), Бейтнер[3] (1 000 руб.), Гольшман (1 800 руб.). Среди них особенно интересны две фигуры: Аркадий Михайлович Гартинг, он же Ландезен или Ландейзен (до крещения – Абрам Геккельман), и Михаил Иванович (до крещения – Моисей Давидович) Гурович (1861-1913).

Отставной статский советник Гурович (согласно Табели о рангах этот чин соответствовал должности вице-директора департамента или вице-губернатора), не брезговал любой порученной ему работой – осведомителя, так осведомителя, провокатора, так провокатора. Помимо всего прочего, еще пребывая в якутской ссылке, в краю вечной мерзлоты, он прославился среди революционеров и как весьма успешный ходок по женской части. Среди его пассий были дамы разного статуса, от мещанок города Якутска до жен чиновников и политических ссыльных. Поселившись после ссылки в Москве, Гурович содержал квартиру и недорогую столовую для студентов, где из первых уст узнавал все интересные новости.

Разоблачил Серебрякову бывший народоволец Леонид Меньщиков, арестованный шестнадцати лет отроду в феврале 1887 г. по доносу Зубатова, давший полиции подробные показания и завербованный на службу в охранку, но поклявшийся за донос отомстить всему свету. Высоко продвинулся на полицейской службе, а в 1909 г. сбежал за границу, где передал массу накопленных им секретных материалов охотнику за провокаторами Владимиру Львовичу Бурцеву [3].

Вот уже несколько раз в этом очерке упоминалось имя Зубатова. Кто же это такой? Ответ на этот вопрос дадим несколько позже, а пока – несколько слов об одной из его жертв, юном тогда Константине Терешковиче.

Константин (Кусиель, Кисиель) родился в 1868 г. в еврейской земледельческой колонии Романовке Бердичевского уезда Киевской губернии, где жила его мать Этель. В начале 70-х годов его отец, Мирон (Меер) Терешкович, перевез жену и детей – Костю, четырех его братьев и сестру – в Москву, где он служил приказчиком в различных торговых фирмах, в том числе у известного чаеторговца Калмана (Калонимуса) Зеэва Вульфа Янкелевича Высоцкого. В Москве семейство Терешковичей приросло еще двумя мальчиками. Все они, повзрослев, вышли в люди (о них см. публикацию «Семь братьев и одна сестра», http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer13/Gurevich1.php).

Старший брат Константина, Антон (1866-1949), ближайший к нему по возрасту, воспитанный и смирный, «тишайший» из семи братьев, успешно окончил 6-ю московскую гимназию в Большом Толмачевском переулке, затем медицинский факультет Московского университета. Константин учился в той же гимназии, что и Антон, но характер имел противоположный: это был настоящий бунтарь, родителей не слушался, дерзил. Интересовался политической и революционной литературой того времени, был связан с нелегальными народовольческими кружками.

Вот тут-то и пришло время сказать несколько подробнее о Сергее Васильевиче Зубатове – на развилке XIX и XX веков самой яркой личности российского охранно-полицейского мира. Этот человек не был провокатором от рождения (которое случилось 25 марта. 1864 года по ст. ст.). Жили Зубатовы в скромной квартире дома № 18 по Тверскому бульвару[4]. Дом принадлежал богачу Малютину; а отец Сергея, отставной чиновник дворянского происхождения, был в нем управляющим.

Сергей когда-то учился в одном классе с Антоном Терешковичем. Будучи уже 17-летним «старичком», перешел в 5-ю гимназию на Волхонке, в пятый класс, был на несколько лет старше своих новых однокашников. Среди них были дворянские дети Владимир Вигилев и Сергей Стечькин. По словам Стечькина [4], внешне Зубатов производил впечатление несколько странное, даже двойственное: лицо серое, угреватое и старообразное, но в то же время интеллигентное и энергичное; глаза – умные, стального цвета, лоб – высокий с откинутыми назад каштановыми волосами. Когда улыбался, казался добрым и искренним. Но если речь заходила об отношении к женщине, становился похож на сатира, называл себя «охотником» в этом смысле. С удовольствием и крайним цинизмом рассказывал юнцам-гимназистам об интимных сторонах жизни знакомых ему людей. По-видимому, нуждался в деньгах: охотно принимал в переплет книги и брал за работу недорого, по 15 копеек за том (с соответствующим цене, то есть никудышным, качеством исполнения). Предлагал одноклассникам свои услуги по хранению революционной литературы.

Все свободное время гимназист Зубатов посвящал своему умственному развитию в русле увлекавших тогда молодежь идей Писарева, проповедовавшего культ естественных наук в сочетании с нигилистическим отношением к ценностям культуры и искусства. – Пара сапог важнее всех ваших мадонн и утонченных разговоров про Шекспира, – утверждали нигилисты[5].

Следование идеям Писарева порой принимало гротескные формы, когда какой-нибудь сын состоятельных родителей шествовал по улице в красной или синей рубахе и широчайших плисовых шароварах, волоча на ногах дырявые сапоги или опорки. Неизменными атрибутами молодых нигилистов были также широкополая шляпа и толстая дубина, вспоминает Константин Терешкович [5]. Есть что-то общее с движением хиппи XX века, не правда ли? Такое же отрицание лицемерия и общепринятых условностей, отторжение декоративной вежливости.

Одной из сильных сторон Зубатова было умение «заговорить» слушателя. Речь его, представлявшая собой бурный, часто несвязный поток слов, научных положений, имен известных авторов и цитат, увлекала какой-то внутренней силой. Слушатели терялись, не могли уловить нить рассуждений, но им казалось, что Зубатов знает все лучше всех и даже утаивает от них какую-то главную суть. При этом каждый невольно старался показать, что все понимает. Все это создавало Зубатову непререкаемый авторитет, ему подчинялись, вокруг него сплачивались.

Горячий юноша Вигилев (сын духовного композитора Дмитрия Вигилева) буквально влюбился в Зубатова и попал под его духовное влияние. Вигилев и другие «зубатовцы» были самыми «красными» в шестом классе. А всего через несколько лет, в мае 1885 года, «вольнодумец» Зубатов донес полиции о намерении Вигилева бежать за границу после произведенного у того в квартире обыска и обнаружения типографских принадлежностей... По этому доносу Владимир Вигилев был арестован, через год с небольшим он умер в вятской ссылке от чахотки.

Гимназический курс Сергей Зубатов не закончил, в 1882 г. был исключен из 6-го класса, как неблагонадежный. Сам он (после изгнания со службы в полиции) в одном из своих исповедальных писем к Бурцеву излагал несколько другую версию: якобы отец, застав его однажды дома в учебное время с народовольцем Рубинком[6], сам отправился к директору гимназии и забрал бумаги, чтобы избавить сына от неблаготворного влияния революционной среды.

Говорят, лучшие сорта лжи готовятся из полуправды. Аналогично, самыми результативными и полезными для властей тайными агентами нередко оказывались бывшие вольнодумцы. Сергей Зубатов как раз и являлся одним из подобных субъектов.

На правах старого товарища, однокашника Антона, Зубатов, еще в гимназической форме, запросто бывал на квартире Терешковичей в Большом Овчинниковском переулке, у Чугунного моста. Кроме Антона, очень интересовался Костей, который в это время учился в 7-м классе. Как вспоминал близкий друг Константина Терешковича Михаил Гоц [6], собиралась молодежь и на квартире Зубатова (в его распоряжении была отдельная комната), изучали и обсуждали «Политическую экономию» Милля (с примечаниями Чернышевского)[7]и другие книги. Отец Зубатова – «папахен», как иронически называл его сын, имел вид озлобленного неудачника, «мамахен» представляла собой бесцветную и безвольную старушку. На заседаниях кружка обычно присутствовали и две сестры Сергея, но в споры не вмешивались.

Невесте Зубатова Александре Николаевне Михиной в наследство от ее отца досталась библиотека, помещавшаяся в двухэтажном доме № 27 по Тверскому бульвару. Эта частная библиотека была известна в Москве и очень популярна среди молодежи, интересующейся запрещенной литературой. Книги, изъятые из свободного обращения, здесь можно было получить, как говорится, из-под полы. Без залога, всего за один рубль в месяц. Откуда же молодые люди узнавали нужные названия? В этом им помогло, как ни странно, само правительство, выпустившее весной 1884 года, после закрытия журналов «Отечественные записки и «Дело», специальный список («индекс») запрещенных изданий. Табу было наложено на труды Дарвина, Спенсера, Маркса, Чернышевского и других корифеев новой мысли.

После женитьбы Зубатов поселился в квартире Михиной и фактически заведовал библиотекой. Константин Терешкович часто приходил туда. Он и другие молодые люди даже считали себя здесь в некотором смысле хозяевами, так как сами пополняли библиотеку, опустошая родительские книжные собрания. Немало книг, например, подарил библиотеке второй близкий друг Константина М.И. Фундаминский[8].

Когда Константин выбирал книги, Зубатов услужливо подносил ему из смежной комнаты требуемую литературу, в том числе запретную. Ни на минуту у Константина или его друзей не возникало мысли о подлости и политическом ренегатстве Зубатова. А тот, числившийся в то время скромным чиновником Главного телеграфа, вел учет приходящей молодежи и передавал списки в охранку.… Физически это было нетрудно: Московское охранное отделение располагалось через дорогу, в доме № 22 по тому же Тверскому бульвару, в здании Московского градоначальства (снесено в 1937 году, сейчас на его месте стоит новый МХАТ). Проходной двор отсюда вел к дому «самого» градоначальника (обер-полицмейстера) в Малом Гнездниковском переулке.

Ни Александра Михина, ни ее сестра, курсистка-математичка, в пропаганде и собраниях кружка не участвовали.

Костя уже в 16-17 лет решил полностью посвятить себя революционному делу, но активным функционером еще не был, проходил в кружке, как тогда говорили, стадию саморазвития, накопления книжных знаний. Руководил кружком в 1884 году Самуил Маркович Ратин, изгнанный из Киевского университета за участие в студенческих беспорядках и временно поселившийся в Москве. Затем его сменил Михаил Гоц. Отношения в кружке были дружеские, можно сказать – почти семейные. Беззаботные караси успешно расширяли свой кругозор, а полиция пока гонялась за крупной рыбой. Однако осенью 1886 г. положение коренным образом изменилось, наступило время, когда и на подросших мальков начала охотиться зубастая щука.

Зубатов, задумав спровоцировать Михаила Гоца и Матвея Фундаминского на более серьезные действия, предложил им устроить из книг Михиной, изъятых из обращения, собственную нелегальную библиотеку. Фундаминский отказался сразу, Гоцу сначала идея понравилась, но потом товарищи его тоже отговорили. В результате друзья стали больше Зубатову не нужны. По его наводке 24 октября 1886 г. полиция произвела массовые аресты активных членов организации, в том числе Гоца и Фундаминского. В Москве 9 декабря 1887 г. прямо на улице арестовали Владимира Богораза[9], – руководителя центральной народовольческой типографии, недавно перебазированной из Новочеркасска в Тулу, а в январе следующего года на тульском вокзале сняли с московского поезда его коллегу Захара Когана. Осиротевшую и опустевшую типографию полиция обнаружила только в марте, когда хозяева арендованного для нее четырехкомнатного дома в Туле заявили в полицию, что квартиранты (Богораз и Коган) «разъехались неизвестно куда и ничего не платят».

От Константина, как человека, близкого к Гоцу и Фундаминскому, единомышленники стали требовать спасения оставшегося партийного имущества, литературы, множительной техники, организации групп из учащейся молодежи и рабочих. Он вступил в тесные связи с революционными кружками, действовавшими в Петровской академии[10], во Владимире (одним из членов тамошнего кружка был будущий поэт, а пока гимназист, Константин Бальмонт), в Минске и Вильно. Так Терешкович стал народовольцем уже в полном смысле этого слова.

Молодость Константина и его друзей пришлась на тяжелое время разгрома и заката народовольческого революционно-освободительного движения, выросшего в 1872-73 гг. из народничества и вдохновлявшегося трудами «русских социалистов» Чернышевского, Михайловского и Лаврова или анархическими идеями Бакунина и Кропоткина. Полутора или двум относительно либеральным годам, когда министром внутренних дел был граф М.Т. Лорис-Меликов, пришел конец после убийства царя-освободителя 1 марта 1881 г. С восшествием на трон Александра Третьего наступила полоса «контрреформ». Новые министры – граф Н.П. Игнатьев и его преемник граф Д.Н. Толстой, а также ставший в 1884 г. директором Департамента полиции П.Н. Дурново, беспощадно вешали и отправляли на каторгу борцов с монархией. Самые крупные деятели «Народной воли» были казнены или сидели под замком в Петропавловской крепости и Шлиссельбурге.

Молодежь высылали в Сибирь сотнями. Сроки ссылки были увеличены с 5 до 8, 10 и даже до 12 лет. Для ненавистных евреев искали особо уютные уголки. Об одном таком местечке высокопоставленный полицейский чиновник Н.Ф. Русинов (эта фамилия еще встретится ниже) говорил революционеру Альберту Гаусману (через год повешенному в Якутске): «… о Средне-Колымске мы ничего не знаем, кроме того, что там жить нельзя. Поэтому туда вас и отправляем».

Тем не менее, в противовес общей апатии, в Москве, Петербурге, Харькове молодежные организации действовали интенсивно. Люди, происходившие, в основном, отнюдь не из бедных семей, готовы были ради победы в бескомпромиссной борьбе пожертвовать всем: достатком, здоровьем, самой жизнью.

Что же заставляло юношей и девушек будоражить народ, бороться с самодержавной властью, вплоть до физической ликвидации ее высокопоставленных, в том числе и царственных, лиц, идти, не задумываясь, на сибирскую каторгу или даже на виселицу?

Вот что, достаточно эмоционально, пишет об этом Сергей Стечькин:

– Кто не жил тогда, с трудом может вообразить себе 80-е годы, царство реакции, дикого, бессмысленного, издевательского произвола. Кругом жизнь – тюрьма, на каждом шагу насилие…

Это не пропаганда: приведенные слова сказаны, между прочим, дворянином и опубликованы отнюдь не в советское время, а в 1907 году [4]. Вот лишь некоторые цифры [7]: средний возраст революционеров в 70-е годы не превышал 23,6 года; дворян среди них было 31-32 % (в 1886 году – 24,2 %), студентов – 37,5 %, гимназистов – 11,3 %, учителей – 7,6 %, семинаристов – 4,6 %, лиц свободных профессий – 4,2 %, военных – 0,6 %. Бедняков и пролетариев в этом списке не видно.

Одним из последних народовольцев был Александр Ульянов. В конце 1886 г. его террористическая группа объявила себя «Первой петербургской подгруппой» общероссийской народовольческой организации. Лучше погибнуть на эшафоте, чем влачить нынешнее существование, считали террористы. Ульянов и его товарищи, арестованные после «Второго 1-го марта» – неудачного покушения на Александра Третьего, совершенного этой группой 1 марта 1887 года, в ночь на 8 мая были казнены в Шлиссельбурге.

Постепенно прорезались ростки новых революционных сил, воодушевленных социально-экономическими работами Маркса, Лассаля, Плеханова. Организационно эти силы сформировались лишь через 10-15 лет.

Михаил (Мовше) Рафаилович Гоц (1866-1906) родился в Москве, в семье крупного миллионера Р. Гоца, женатого на дочери упоминавшегося выше чаеторговца Высоцкого. Учился во 2-й московской гимназии, в 1885 г. поступил на медицинский факультет Московского университета, где примкнул к народовольцам. Провел 12 лет в тюрьме, ссылке и на каторге в Якутии, в 1900 г. покинул Россию и в революционной работе «пошел другим путем»: вместе с Г.А. Гершуни (1870-1908) и В.М. Черновым (1873-1952) в конце 1901 – начале 1902 года основал российскую Партию социал-революционеров (ПСР). Жизнерадостный невысокий человек с очень простыми манерами отличался редкими способностями к критическому анализу, но в спорах с социал-демократами избегал политических резкостей. И вот диссонанс: явился теоретиком и стратегом террора, стал представителем «Боевой организации» ПСР за границей. В 1906 г. умер в Берлине после удаления опухоли на позвоночнике (возникшей в результате удара прикладом солдатской винтовки), похоронен в Женеве.

Его младший брат Абрам (1882-1940), родившийся тоже в Москве, окончил там реальное училище, а в 1906 г. – философский факультет Берлинского университета. Член «Боевой организации» ПСР с 1906 года, Абрам Гоц, по словам Бориса Савинкова, видел в терроре высшую форму революционной борьбы и брался с одинаковой готовностью за всякую, самую неблагодарную террористическую работу. 1907-17 годы Гоц провел на каторге и в ссылке. На I Всероссийском съезде Советов (4-26 июня 1917 г.) он избирается председателем (по другим данным – заместителем председателя) Всероссийского ЦИК. В 1922 г. приговорен к расстрелу «за организацию антисоветских мятежей», но амнистирован. В 1937 г. снова репрессирован и в 1939 г. приговорен к 25-летнему лишению свободы. Умер в Краслаге (с. Нижний Ингаш Красноярского края).

О Матвее (Мордухе) Исидоровиче Фундаминском (1866-96) все знавшие его отзывались как о человеке необыкновенно даровитом и обаятельном. Это был высокий и стройный красавец с иссиня-черной шевелюрой и красивым бархатным голосом, превосходный оратор, философ. Родился в Шклове, Могилевской губернии, в зажиточной купеческой семье. Учился Фундаминский в Петровской академии, восторженно слушал там лекции профессора К.А. Тимирязева. Раньше других интуитивно раскусил Зубатова, был единственным среди своих товарищей, кто ему не доверял. В октябре 1887 г. был арестован, в 1888 г. выслан в Якутскую область на 10 лет. Участвовал, как и Терешкович, в вооруженном выступлении политических ссыльных 22 марта 1889 г. в Якутске. Был предан военному суду и приговорен к 20 годам каторги, которую отбывал в Вилюйске и Акатуе. В 1895 г. вышел на поселение в Иркутске, там и умер в 1896 г.

Младший брат Матвея, Илья, родился в 1880 г. в Москве. В ораторском искусстве и внешностью не уступал брату. Видный эсер, масон и православный литератор, был известен под литературным псевдонимом Бунаков. Крестился на склоне лет, в 1941 году, в лагере Компьень, Франция. Погиб вместе со своими друзьями-евреями в 1942 году в Освенциме. Константинопольской патриархией причислен к святым мученикам.

Как видно из этих кратких справок, младшие братья, в отличие от старших, уже в ранней юности от народнических взглядов отказались, стали эсерами. Однако это не помешало им взять на вооружение из арсенала «Народной Воли» террористические методы борьбы и много лет, вплоть до самого ухода с политической сцены, активно их применять. Так, в 1918 году эсеры осуществили целую серию политических убийств: 30 июня Н. Сергеевым был убит петроградский комиссар по делам печати Владимир Володарский (Михаил Гольдштейн), 6 июля Яков Блюмкин застрелил германского посла в России графа Мирбаха, 30 июля Б. Донской убил главнокомандующего германскими оккупационными войсками на Украине генерал-фельдмаршала Эйхгорна, 30 августа молодой поэт Леонид Каннегиссер смертельно ранил председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого.

Теория и практика террора – борьбы преступными средствами с реальным или умело нарисованным в представлении народа противником – успешно развивались много лет и оттачиваются до сих пор. Как известно, большевики, в отличие от народовольцев и эсеров, индивидуальный, адресный, направленный на конкретных представителей власти террор не признавали. В «чистых руках чекистов» он стал другим – государственным, массовым, в основной своей части – социально-классовым. Национал-социалисты сделали массовый террор расовым, сегодняшние исламские экстремисты – расово-религиозным с геополитической окраской. Индивидуальный террор направлялся на то, чтобы отомстить конкретным лицам и (или) деморализовать власть предержащих, дестабилизировать обстановку в стране. Государственный террор, осуществляемый под руководством политических партий, находящихся у власти, по своим вселенским масштабам не идет ни в какое сравнение с акциями убийц-одиночек. Массовость нужна, в первую очередь, для того, чтобы устрашить весь народ страны (Советский Союз, 1937) или даже всколыхнуть всю планету (США, 11 сентября 2001 г.).

Однако несколько отвлечемся от грустных проблем. Вот как описывает Михаил. Гоц [8] свою первую встречу с Матвеем Фундаминским. Рекомендовал его Гоцу Осип Терешкович, старший брат Константина, который, называя Матвея одним словом – «Лассаль!», чмокал при этом от глубины чувств губами. Первая встреча состоялась в трактире, где за отдельным столиком в углу рядом с Осипом сидел Матвей – строгий, красивый мальчик с изящными чертами лица. Он всех очаровал. Мы, нигилисты, пишет М. Гоц, одевались неряшливо, не причесывались, аффектировали грубость. А Матвей был в красной рубахе, в высоких, но не грубых, а лакированных сапогах; прекрасные длинные волосы обрамляли голову, как корона. Излагал он самые жгучие темы блестяще, а наши с ним взгляды, писаревские, были очень схожи. При этом у Матвея было какое-то подсознательное чутье, он не связывался с негодными элементами. А что касается внешнего шика, так ведь Лассаль тоже выступал перед рабочими в белых перчатках…

В ноябре 1887 г. на квартиру Терешковичей явился один из петровцев, уже упоминавшийся Сергей Стечькин, и предложил Константину, якобы по рекомендации видного народовольца В.Н. Морозова, привлечь к общему делу Зубатова, как ценную силу, в качестве руководителя (!) молодежных кружков. Василий Морозов давно был дружен с Зубатовым, даже бывал у него дома.

Интересно, что литератор Сергей Яковлевич Стечькин (исторически более точно – Стецкин [9]) – двоюродный брат выдающегося российского ученого Н.Е. Жуковского и будущий отец известного советского ученого-теплотехника, «главного моториста Советского Союза», академика и лауреата Ленинской премии Бориса Сергеевича Стечкина (1891-1969). В годы Большого террора Б.С. Стечкин дважды был репрессирован (первый раз – по делу Промпартии в 1930-м, второй раз – в 1937 г.), более подробно об этом см. http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer6/Gurevich1.php

Петровская земледельческая и лесная академия в Москве в те годы представляла собой бурлящий котел – центр революционной молодежи, для этого было несколько причин. Главная из них, конечно, состояла в том, что борьба народовольцев за права трудового народа понималась, согласно Герцену и Чернышевскому, в первую очередь, как борьба за права крестьян, считавшихся единственной революционной силой.

Другие причины были практического плана. Во-первых, правила приема в академию, независимо от национальности поступающих и их принадлежности к тому или иному сословию, были сравнительно либеральными. Поэтому рассадник революционных идей образовался именно здесь, где в одном котле варились дворяне и разночинцы, бывшие гимназисты и реалисты, мещане и крестьяне, выходцы из всех губерний России. Во-вторых, располагалась академия в обширном Петровско-Разумовском парке, представлявшем собой хорошее укрытие от полицейских ищеек. По преданию, еще Петр I собирался основать здесь образцовое хозяйство и устроил ферму «Амстердамская», которая впоследствии превратилась в село Астрадамово. В ходе обустройства академии крестьяне были оттуда выселены, и образовалась пригородная деревушка Петровские выселки (около 80 дворов), с одноэтажными домиками, где квартировали слушатели, а при необходимости – и ночевали нелегальные гости. Здесь жили и учились Николай Зотов, Матвей Фундаминский, Сергей Капгер, а одним из нелегалов был опытный подпольщик Петр Муханов. Все они, и Константин Терешкович иже с ними, в 1889 году окажутся в Якутске. Зотов и Муханов там погибнут, но об этом подробнее автор предполагает рассказать в следующем очерке.

Тянулся за академией и черный шлейф: в 1869 году именно здесь произошло одно из первых политических убийств в России. По приказу «ультра-революционера» Сергея Нечаева, основателя тайного общества «Народная расправа», боевики-террористы убили в кирпичном гроте, позднее названном Ивановским, слушателя академии И.И. Иванова, ложно обвиненного в предательстве. Между прочим, и в наше время, в начале XXI века, Петровско-Разумовский парк считается небезопасным местом для прогулок.

Зубатов сумел свить среди слушателей академии прочное провокаторское гнездо. Вот лишь один из характерных эпизодов его деятельности. Как-то Зубатов назначил одному из наиболее талантливых студентов, Морицу Соломонову, свидание на кладбище для обсуждения каких-то конспиративных дел. Перед расставанием дружески расцеловал его, перекрестил (!) и пожелал успеха, а на следующий день выдал Соломонова охранке…. Об этом Мориц Лазаревич рассказывал Терешковичу лично, но, к сожалению, гораздо позже, когда они встретились уже в «казенном доме» – в Бутырках...

Со временем революционерам стало известно и то, что В.Н. Морозов никаких рекомендаций Стечькину относительно привлечения Зубатова к революционной деятельности не давал. У Морозова, тоже арестованного и узнавшего в петербургском Доме предварительного заключения о предательстве Зубатова, на этой почве даже произошел нервный срыв, приведший его в знаменитую уже тогда Казанскую тюремную психиатрическую больницу.

Но пока для недоверия к Зубатову не было никаких видимых оснований, и Константин завязал с ним деловые отношения. Вместе обсуждали программу занятий в кружках саморазвития, читали новые книги и статьи по социальным вопросам. Как-то Зубатов по просьбе Константина даже постарался и услужливо «нашел» шрифт для новой нелегальной типографии, которую по просьбе группы владимирцев решено было оборудовать в Москве. Агитировал молодых людей за вступление в революционные кружки, писал прокламации. Или вдруг взялся распространять анонимную брошюру «Политический террор», размноженную на гектографе (спустя много лет Константин узнал, что автором брошюры был народоволец Л.Я Штернберг[11]).

Несколько раз Константин замечал за собой внимание филеров – агентов наружного наблюдения охранки (с легкой руки Н.Е. Салтыкова-Щедрина их прозвали «гороховыми пальто») к своей персоне, но никак не связывал это внимание с личностью Зубатова.

В апреле 1887 г. в Москву снова явился Самуил Ратин, теперь уже студент-медик четвертого курса Харьковского университета, как представитель Харьковской народовольческой группы, и обратился к Константину с просьбой помочь харьковчанам деньгами и литературным материалом для работы имеющейся у них типографии. Константин передал эту просьбу Зубатову, и тот действительно «помог»: достал деньги (около 200 рублей) и предложил для издания рукопись молодого ученого Гурвича «Национализация земли».

Неожиданно Зубатов попросил познакомить его лично с харьковчанином, утверждая, что имеет к нему особое дело: якобы по просьбе литераторов и ученых того кружка, в котором состоял Гурвич, ему необходимо договориться с приезжим товарищем о каких-то частных заказах для харьковской типографии. Константин наотрез отказал ему в этом, дабы не нарушать элементарные правила конспирации.

Однако Зубатов настаивал. Посоветовавшись друг с другом, молодые люди все же уступили провокатору; никаких подозрений в отношении Зубатова тогда еще не было. Свидание состоялось на квартире членов народовольческого кружка, кузин Рахили и Анны Скудиных[12]. Когда Зубатов ушел, Терешкович и Ратин договорились о ключе и шифре для переписки, а также о пароле и явке в Харькове для Константина, чтобы можно было восстановить связь с харьковчанами в случае провала Ратина. И тут Константин допустил еще одну оплошность: дал Ратину для сообщения о благополучном возвращении из Москвы в Харьков адрес библиотеки Михиной, жены Зубатова.

После отъезда Ратина прошла неделя, другая, а письма или телеграммы от него все нет. Зубатов, конечно, письмо от Ратина перехватил, но адресату не передал. В это время один из друзей Константина, член владимирского кружка Герман Аппельберг, Зубатова знать не знающий и о его сношениях с Константином ничего не ведающий, сообщает ему известие, пришедшее из Твери от старого революционера, бывшего каракозовца Петра Николаева: в Москве орудует опаснейший провокатор, некий телеграфный чиновник, имя которого, однако, неизвестно... Впервые у Терешковича зародились подозрения, но казались они настолько чудовищными, что он гнал их от себя всеми силами и никому о них не говорил. Однако по спине побежал холодок, появилось инстинктивное предчувствие, что все погибло.… И Константин решил из Москвы исчезнуть, уехать хотя бы в Харьков, чтобы избежать ареста дома, не причинять огорчений родителям. Ну и, конечно, узнать, почему молчит Ратин. Благо тот дал Константину надежный, совершенно неизвестный полицейским шпикам адрес для явки в Харькове...

30 апреля 1887 года Константин выехал из Москвы. А провожал его от квартиры до памятника Пушкину на Тверском бульваре и подарил на прощание свой иудин поцелуй не кто иной, как верный «друг и соратник» Сергей Зубатов…

В поезде, любуясь из окна вагона белыми украинскими хатами и цветущими по весне деревьями вокруг них, Константин несколько успокоился. Снова хотелось верить в людей, жить и бороться за светлые идеалы, смутно, но заманчиво вырисовывающиеся вдали.… Утром 2 мая он вышел из вагона на вокзале незнакомого ему большого города.

Долго блуждая по Харькову (случайный прохожий вместо Ивановой улицы направил его на окраину города, в Иванову слободу), Константин заметил прошмыгнувшую рядом рыжую фигуру, показавшуюся ему знакомой: где-то он видел эту фигуру в Москве. Ничего удивительного: как позже рассказывали ему товарищи, тогдашний начальник московской охранки Бердяев хвастался перед арестантами на допросах, что послал за Терешковичем целую тройку борзых...

Когда же, наконец, Константин добрался до указанной ему в явке квартиры студента-медика третьего курса Менделя Уфлянда на Ивановой улице, его радостно встретили… сидевшие в засаде люди в синих жандармских мундирах, которые радостно восклицали: «А, голубчик, тебя-то нам и надо!»…

Несколькими часами раньше, в ночь с 1 на 2 мая, в Москве и Харькове прошли массовые облавы, было схвачено более 200 человек.

Откуда же охранке стал известен адрес конспиративной харьковской квартиры? Позже выяснилось, что сыщики обнаружили его… в бумагах Александра Ульянова, старшего брата В.И. Ленина, арестованного, как уже говорилось, в марте 1887 года после одной из последних вспышек на затухающем пожарище народовольческой борьбы – покушения на царя Александра Третьего. Можно предположить, что Ульянову этот адрес стал известен от члена его группы М.И. Сосновского[13].

Таким образом, Зубатов, вросший в революционную среду и поэтому хорошо знавший ее, оказался талантливым провокатором; спланировавшим многоходовую комбинацию: установление связи между московскими и харьковскими народовольцами, ее нарушение в удобный для полиции момент и «откомандирование» Терешковича в Харьков, якобы для восстановления этой связи. Таланта, сочетанного с двоедушием, у него хватило и на то, чтобы явиться на квартиру Терешковичей и пролить перед его матерью полведра крокодиловых слез по поводу ареста Константина…

По причине массовых арестов Харьковский тюремный замок был переполнен, и первые два месяца Константина держали в арестантских ротах[14] на Холодной Горе, в одиночном так называемом «светлом карцере». Жандармские дознаватели считали, что пребывание Терешковича в Харькове им очень полезно: ему лгали, что москвичи якобы свидетельствуют против него, а москвичам, напротив, Зубатов говорил, что Терешкович на допросах якобы выдает своих товарищей. Так он старался скрыть свою провокаторскую роль и одновременно деморализовать подследственных.

Достаточного опыта или, тем более, какого-то стереотипа поведения за решеткой у молодых революционеров в конце XIX века еще не было. Одни полностью отказывались давать какие бы то ни было показания, другие, в том числе Терешкович, «играли в дурочку», представляя себя мирными и наивными обывателями. Свой приезд в Харьков он объяснял желанием поступить в Харьковский ветеринарный институт (такие мечты у него действительно были), свою встречу с Менделем Уфляндом – тем, что рассчитывал на его помощь в этом деле. Когда жандармский ротмистр Померанцев спросил, не принадлежит ли Терешкович к какому-либо антиправительственному кружку, Константин наивно пожал плечами и попросил объяснить, что сие означает. И ротмистр серьезнейшим образом стал ему это растолковывать…

Тот же ротмистр, обнаружив в переписке одного из арестованных фамилию известного английского социолога Г. Спенсера, попросил указать, где этот господин проживает, и был очень доволен, когда арестант, не задумываясь, тут же сочинил какой-то английский адрес.

На вопросы о знакомствах Константин давал стандартные ответы: «не знаю»; «учились вместе в гимназии»; «познакомился с таким-то в квартире, где я давал уроки, и любил слушать его превосходную игру на скрипке».

Харьковские жандармы, как видно из сказанного, тоже были не очень опытны, эрудицией и логикой не блистали, многого не знали и многое путали, а некоторые факты просто выдумывали или фальсифицировали. Так, например, Терешковичу облыжно приписали эвакуацию в Москву оборудования тульской типографии перед самым налетом полиции на тот дом, где она помещалась. Дело для революции благое, но Константин к нему отношения не имел. Или другой пример: его следственное дело громко называлось «Дело Терешковича и сына сенатора Зарудного», хотя Константин ни с сенатором, ни с его сыном лично знаком не был.

Сенатор Сергей Иванович Зарудный, тайный советник, – известный русский юрист, «отец судебной реформы» 1864 г. Его сын Сергей (1866-98) был в 1886-87 гг. студентом первого курса Петровской академии, входил в кружок С.Я. Стечькина. После ареста и жандармских дознаний по двум делам (первое – о возможной связи с А. Ульяновым, в записях которого был обнаружен и его адрес, второе – о найденном принадлежащем ему чемодане с нелегальной литературой) был выслан по «высочайшему повелению» на 3 года в Омск. Злополучный адрес попал в записную книжку Ульянова через того же Сосновского.

Сидение Терешковича в Харькове затянулось на пять месяцев. Из Москвы специально для оказания помощи в проведении следствия приехал известный в то время полицейский генерал Русинов, который присутствовал на всех допросах и назойливо, как муха, жужжал над ушами: «…неправдоподобно, неправдоподобно…». Трюк простой, но на нервы действовал угнетающе.

После этапирования в Москву, уже в «Бутырской академии» (так политические арестанты называли тюрьму «Бутырки»), на первом же допросе Константину было предъявлено еще одно обвинение – в гектографировании брошюры «Политический террор», о которой уже шла речь выше. Это обвинение, полностью подтвердившее неприглядную роль Зубатова, Константину пришлось признать, причем всю вину в этом деле он взял на себя. Жандармское управление запросило охранку: «Терешкович отказался назвать других участников. Узнайте, кто они». Но Зубатов больше ничем им помочь не мог, так как и сам об этих участниках ничего не знал. В результате гимназист Ваня Егоров, варивший гектографическую массу и печатавший у себя на квартире эту брошюру, остался невредим. Позже он стал профессором химии в Петровской академии, затем перевелся в Киевский университет.

Этель Терешкович, мать Константина, ходила к нему на свидания и часто брала с собой младших сыновей – семилетнего Николая и шестилетнего Александра. В общей комнате свиданий Бутырской тюрьмы дети познакомились со многими заключенными. В большинстве своем это были крестьяне или студенты, члены партии «Народная воля». Некоторые из них делали из хлеба шахматные фигурки и дарили их мальчикам. Мирон Терешкович, отец Константина, на свидания в тюрьму не ходил. То, что его сын замешан в политических делах, он от своего хозяина скрывал и в дальнейшем долго писем Косте не писал.

Константин Терешкович (после возвращения с каторги)

Вернемся к личности провокатора, в зубы которого попал Константин Терешкович. Когда тот начал свою карьеру в охранке? Мнения историков и мемуаристов по этому вопросу расходятся. Михаил Гоц полагает [6], что это произошло в конце 1884 или начале 1885 года, когда Зубатова вызвал к себе начальник МОО Н.С. Бердяев и поставил его перед выбором: или служба в секретной полиции, или высылка из Москвы. Зубатов рассказывал, что с негодованием отверг предложение, но это маловероятно. Вскоре он начал работать телеграфистом на Московской центральной телеграфной станции, затем служил на городских станциях Славянский базар и Окружной суд. Одновременно учился на юридическом факультете Московского университета на правах вольнослушателя.

В упомянутом выше письме к Бурцеву сам Зубатов датирует свое вступление в связь с охранкой весной 1886 года, говоря о своей первой серьезной «заслуге» – выдаче в руки полиции народовольцев Сергея (Соломона) Пика, Софьи Гуревич, Анисьи Болотиной (о них тоже будет рассказано в следующем очерке). Ему вторит Ф. Лурье [10], утверждая, что вызов Зубатова в Охранное отделение состоялся 13 июня 1886 года и что именно в этот день он без колебаний согласился на сотрудничество. Однако и К. Терешкович, и М. Гоц считают, что Зубатов стал штатным агентом охранки значительно раньше, если не в 1883, то в 1884 году, и что он – один из первых птенцов гнезда «мамочки» Анны Егоровны Серебряковой.

Как бы то ни было, успехи Зубатова в деле окончательного разгрома «Народной воли» несомненны. Однако если взглянуть на обратную сторону медали, эти успехи породили для него и негативные аспекты: привели к разоблачению провокатора, в результате чего он был вынужден легализоваться. Благо далеко ходить или ездить из дома на новое место службы не пришлось: родное МОО, как уже было сказано, помещалось в доме № 22 по тому же Тверскому бульвару – рядом с домом Малютина и напротив дома Михиной. Настоящий Бермудский треугольник, попав в который, зубатовские «крестники» вскоре оказывались в местах весьма отдаленных.

Убежденный и преданный монархист, Зубатов был в общем бескорыстен, равнодушен к чинам и наградам. Как о нем вспоминают, выглядел в зрелом возрасте очень интеллигентно: небольшая каштановая бородка, дымчатые очки (почему ни того, ни другого на помещенном ниже фотоснимке нет – большая загадка), располагающие манеры. Девизом Зубатова были слова: «Чтобы победить врага, надо его знать». Он действительно хорошо знал революционное движение и технику сыска, разбирался в программах партий и политических доктринах, изучал идеи Э. Бернштейна^{^[15]} и убеждал рабочих ими руководствоваться. Установил в ОО европейские порядки: ввел систематический учет и фотографирование поднадзорных (благодаря чему до нас дошли фотографии многих революционеров), четкие правила регистрации и конспирации своих агентов и т. п.

Через 9 лет после описанных событий, в 1896 году, Зубатов сел в кресло начальника МОО. Провокационные идеи и методы отнюдь не похерил, но стал работать на более высоком уровне, создал агентурную сеть из секретных сотрудников ОО и руководил ею. В 1902-03 гг. вышел и на всероссийский уровень, возглавив Особый отдел Департамента полиции в столичном Петербурге. Там сформировал «летучий отряд» филеров – «гороховых пальто», во главе которого поставил бывшего городового Е.П. Медникова.

Незаурядный мастер сыскных дел (современники называли его «злым гением сыска»), Зубатов вошел в политическую историю России еще и в качестве идеолога и основоположника так называемого «полицейского социализма». Что это такое?

У великого мастера парадоксов Гильберта К. Честертона в романе «Человек, который был Четвергом» (1908 г.) шестеро из семи членов Центрального Европейского Совета анархистов, замышляющих убийство русского царя и французского президента, оказываются… тайными агентами Скотланд-Ярда. И завербованы они в Совет не кем иным, как седьмым членом и Председателем этого Совета (псевдоним – «Кровавое Воскресенье»), по своей недоступности и неуловимости очень напоминающим сегодняшнего Бен Ладена и оказывающимся в действительности… главой тайной полиции Лондона.

При всем уважении к английскому писателю следует признать, что не ему принадлежит идея, положенная в сюжет романа. О «революционной» партии, возглавляемой полицейскими агентами, мечтал еще инспектор Петербургского охранного отделения, жандармский подполковник Георгий Порфирьевич Судейкин (убитый по инициативе и при непосредственном участии своего коллеги-провокатора, артиллерийского штабс-капитана Сергея Дегаева, в декабре 1883 года на петербургской квартире последнего). Став главой МОО, а затем начальником Особого отдела Департамента полиции, Сергей Зубатов осуществил голубую мечту Судейкина: создал разветвленную сеть организаций, боровшихся за экономические права рабочих под неусыпным оком и руководством полиции.

Другим важным направлением деятельности Зубатова стало создание «Еврейской независимой рабочей партии» (НРП), призванной противостоять Бунду и социал-демократам. Агенты Зубатова в еврейской среде – Мария Вильбушевич в Минске и Генрих Шаевич в Одессе (завербованные им бывшие бундовцы) – работали на совесть. Не случайно Зубатов причислял к своим успехам две «ликвидации революционных сил еврейства»: первую – в 1898 году, когда, по его словам, «в один прием был вскрыт почти весь Северо-Западный край[16], разгромлены 4 типографии, арестован весь цвет Бунда», и вторую – в марте 1900 г. в Минске [11].

– замена революционного движения эволюционным, отрицание всех форм насилия;

– проповедь преимуществ самодержавия, как внеклассовой и беспристрастной, третейской формы правления;

– разъяснение разницы между революционным и профсоюзным движением и противопоставление двух этих форм борьбы в пользу профсоюзов;

– самодеятельность масс, считал он, должна заканчиваться там, где начинаются права власти.

Однако «полицейский социализм» просуществовал недолго, закончившись шествием рабочих к Зимнему дворцу и Кровавым воскресеньем 9 (22) января 1905 года. А сам Зубатов был с треском уволен из полиции и сослан во Владимир еще раньше, в декабре 1903 г. Опять собственные успехи сыграли в его карьере негативную роль!

По версии «Мамаши» Анны Серебряковой, высказанной ею на своем процессе, такой печальный для Зубатова финал был вызван тем, что «независимцы» немного перестарались. В июле 1903 г. Шаевич раздул слишком уж сильный пожар – грандиозную забастовку в Одессе (бастовали 80 тысяч рабочих, город остался без хлеба, воды и света). Забастовка была жестоко подавлена, по югу Украины прокатилась волна еврейских погромов, а Еврейская НРП с политической сцены сошла.

Вторая версия, дополняющая первую, заключается в том, что Зубатов непредусмотрительно противопоставил свои «интеллигентные» методы работы взглядам и методам своего прямого руководителя – министра внутренних дел В.К. Плеве, не одобрявшего легализацию рабочих организаций. И при этом не нашел ничего лучшего, чем искать поддержки у врага Плеве – тогдашнего министра финансов С.Ю. Витте.

В последние годы, в связи с явной тенденцией обеления монархического строя в России, раздаются голоса тех, кто считает Зубатова чуть ли не гениальным провидцем, пытавшимся облагодетельствовать трудовой народ созданием основ российского тред-юнионизма. Можно было бы частично с этим согласиться, если бы не одно – нет, два маленьких «но»: двойная игра этого, безусловно умного, человека и его профессиональная полицейская черта – полное отсутствие человеческой совести, которое позволяло ему провоцировать, предавать и отправлять на каторгу бескорыстных и полностью доверявших ему людей.

«Социальный» опыт Зубатова не пропал втуне. Советские профсоюзы всегда боролись за права трудящихся, но только делали это под железной пятой правящей коммунистической партии. Под эгидой Коминтерна был даже организован «Красный интернациональный профсоюз» (Профинтерн), бессменным Генеральным секретарем которого в течение 18 лет был Соломон Абрамович Лозовский (Дридзо), в военные годы – заместитель наркома иностранных дел, заместитель начальника Советского Информбюро и фактический куратор Еврейского антифашистского комитета по линии ЦК ВКП(б). В благодарность за хорошую работу на 75-м году жизни, в 1952 году, он был расстрелян (в 1955-м полностью реабилитирован).

Неизвестно, знал ли Честертон о существовании Судейкина, Зубатова и (или) попа Гапона – вдохновителя шествия рабочих к царю 9 января. О Гапоне, по крайней мере, знал, раз назвал главного провокатора «Кровавым Воскресеньем». Во всяком случае, под «анархистами» он имел в виду исключительно ирландцев и русских. Ведь не где-нибудь, а именно в Лондоне поселился анархист-народник, он же талантливый литератор, «великий мститель» Сергей Степняк-Кравчинский (1850-95) после того, как по поручению «Земли и Воли» среди бела дня убил на улице шефа жандармов Мезенцова (1878 год). В том же Лондоне в 1876 году, за два года до рождения Честертона, закончил свой жизненный путь и первый русский анархист Михаил Бакунин.

В любом случае предвидение Честертона нельзя не назвать гениальным. Жизнь, по крайней мере, российская, в течение более чем 45 лет после выхода романа в свет развивалась почти по его сюжету, который сам автор назвал «страшным сном». Все высшие руководители секретной полиции сталинской эпохи (кроме успевших умереть в своей постели Дзержинского и Менжинского), а также десятки их сотоварищей помельче, на пике своей карьеры были казнены за шпионаж, провокационную деятельность, террор и (или) мифическую «измену Родине». Перед этим, выступая под мудрым руководством недоучившегося семинариста и коммунистической партии, они сумели уничтожить миллионы ни в чем неповинных людей. Фантасмагория!

А у Честертона, между тем, финал страшной сказки – гуманистический: человечество осталось в своем уме, простой народ выступил против анархистов-динамитчиков, сыщики-члены Совета друг друга распознали и при этом никого, в том числе ни одной царственной персоны, не убили. Благодать! Можно только пожалеть, что история не всегда и не везде развивалась по Честертону...

Впервые о романе «Человек, который был Четвергом» автор этого очерка узнал в 1950 году от Дмитрия Михайловича Карова, близкого друга своего отца [12], когда после вечернего чаепития в уютной квартире на втором этаже одного из немногих деревянных домов Петроградской стороны, уцелевших после войны, зашла речь о Г. Ягоде и ежовщине. Найти роман в ленинградских библиотеках было тогда невозможно, хотя перед этим он издавался в России трижды: в 1914, 1923, 1929 гг. Пришлось нетерпеливо ждать до 1992 года, когда удалось приобрести только что вышедший трехтомник «Честертончика» – так ласково, по-женски, именовала писателя Инна Мироновна, жена Дмитрия Михайловича.

Подробное описание жизни и деятельности Сергея Васильевича Зубатова не входит в задачу автора. Скажем только, что после убийства Плеве (совершенного в Санкт-Петербурге эсером Созоновым в апреле 1904 года) Зубатова простили, дали пенсию, а еще через год даже предлагали вернуться в полицию, но он отказался. После отречения Николая Второго и отказа его брата Михаила от престола, 15 марта (по н. ст.) 1917 года отставной надворный советник застрелился.

Харьковских коллег Константина Терешковича судили в июле 1887 года[13]. Самуила Марковича (Шмуля Мордухаевича) Ратина обвиняли в том, что, будучи членом Харьковской группы «Народной воли», он ездил в Москву для связи с тамошними революционными кружками, откуда возвратился 14 апреля 1887 г. и посещал квартиру студента Шура, в которой устроил склад нелегальной литературы. Ратину назначили 7 лет ссылки в Восточную Сибирь, и вместе с другими харьковчанами он был направлен в Якутск, где, в ожидании отправки в Вилюйск, участвовал в протесте ссыльных, судился за участие в вооруженном сопротивлении властям и приговорен к каторжным работам. После каторги жил в Минске.

У Менделя Ароновича Уфлянда (1862-1922), члена «Народной воли» с 1880 года, при обыске было найдено зашифрованное письмо из-за границы от одного из политических поднадзорных, который просил прислать немедленно 200 рублей для восстановления работы женевской типографии, остановившейся за неимением средств. Уфлянд отказался давать какие бы то ни было объяснения. Он был отправлен в ссылку в Восточную Сибирь на 7 лет и по делу о Якутском протесте вместе с другими осужден на каторгу. Вернувшись с каторги, сначала проживал с семьей на родине, в Минске, а Февральскую и Октябрьскую революции встретил в Петербурге, где и умер в голодном 1922 году от воспаления легких.

Студент-медик Гирш Ехилевич Шур членом народовольческой группы не был. Однако при обыске у него был обнаружен склад революционных изданий (общим числом до 700 экз.), и найдены подложные документы, печати для паспортов, копии секретных правительственных распоряжений, типографский набор для листков сбора пожертвований в пользу «Народной воли». Чтобы облегчить положение Шура, Ратин заявил, что склад устроил он, Ратин, но это не помогло, Шур был вместе с другими приговорен к ссылке в Восточную Сибирь на 5 лет. Во время Якутского протеста он был убит.

С.Я. Стечькин (1863-1914) тоже был арестован по этому делу и выслан в г. Холмогоры Архангельской губернии, но затем помилован и жил в Санкт-Петербурге, сотрудничал в «Русской газете» (псевдоним – Н. Строев). В 1904-05 гг. выступал с лекциями о настоящем моменте в «Собрании русских фабрично-заводских рабочих г. Петербурга», растолковывал там проповеди Гапона. Под именем С. Соломин писал воспоминания и научно-фантастические и мистические рассказы. Его старший брат Николай Яковлевич издавал научно-популярный журнал «Воздухоплавание».

А что же Константин Терешкович? Если кратко – вот цитата из упоминавшейся выше публикации «Семь братьев и одна сестра»:

«Вскоре Константина судили и отправили в Сибирь, на поселение в отдаленных местах Якутской губернии. В 1889 г. политические потребовали улучшения условий жизни и поселения в центре Якутской губернии. Губернатор в просьбе отказал, произошло столкновение с войсками: ссыльные забаррикадировались в помещении и отстреливались, были убитые и раненные. Не выдержав осады, политические сдались. Состоялся суд, приговоривший некоторых к смертной казни, других – к каторжным работам и пр. Был приговорен к смертной казни и Костя, но ему, как несовершеннолетнему, смертная казнь была заменена 10-летней каторгой.

Отбыв срок каторги, сокращенный до 5 лет, Костя вышел на вольное поселение (Баргузин в Забайкалье и др.) Вскоре нелегально выехал в центральную Россию, оттуда – за границу (Льеж, Женева и др.), где присоединился к социал-революционерам (эсерам). В 1900-х годах Константин вернулся в Россию, работал в разных городах, затем поселился в Москве. После революции был членом Общества политкаторжан (беспартийным) и умер в 1952 г., когда ему было 83 года. Похоронены он и его жена Анна Исааковна на Новодевичьем кладбище в аллее политкаторжан, рядом с М.И. Ульяновой».

Подробнее и точнее о дальнейших злоключениях Константина Терешковича и других политических ссыльных – участников так называемого «Якутского протеста», состоявшегося 120 с лишним лет тому назад, автор предполагает рассказать в отдельном очерке.

На чьей же стороне оказалась в конце концов историческая правда в конкретном противостоянии: с одной стороны, Терешкович сотоварищи, с другой – Зубатов и вся полицейская рать? Разные читатели ответят на этот вопрос по-разному. Это естественно. Не только решения о выборе того или иного пути, но и итоговые оценки, и критерии для определения этих оценок зависят от того, где, когда и кем они принимаются, и с течением времени могут существенно изменяться. Ведь человеческое общество и общественная жизнь – это, говоря техническим языком, структура (или система) и процесс с переменными во времени параметрами, не так ли?

Предвижу еще один вполне естественный вопрос, – а с какой стороны все эти события касаются автора статьи? Отвечаю. Константин Миронович Терешкович, дядя Костя, был женат на Анне Исааковне Вайнштейн (1878-1943), родной тетушке моей матери. Поэтому еще в детстве до меня доходили отрывочные сведения о рассказанной здесь малоизвестной истории. А на старости лет решил разобраться в ней более подробно. Надеюсь, что получившийся в результате очерк будет интересен и тому уважаемому Читателю, который найдет возможность в свободное время его прочитать, хотя бы по диагонали.

1. Гейфман А. Три легенды вокруг «дела Азефа». В кн.: Николаевский Б.И. История одного предателя / М.: Высшая школа, 1991. С. 330-361.

2. Алексеев И.В. История одного провокатора. Предисловие А.В. Луначарского. Под ред. С.Н. Шевердина. Обвинительное заключение и материалы к процессу А.Е. Серебряковой. – М.: Московский Губсуд, 1925. – 78 с.

3. Бурцев В.Л. В погоне за провокаторами. Репринт издания 1928 г. – М.: Современник, 1989. – 271 с

4. Соломин С. Былые мытарства // Пережитое. – 1907. – № . – С. 2-14.

5. Терешкович К. Московская революционная молодежь 80-х годов и С.В. Зубатов. – М.: Всесоюзное общество политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1928. 20 с.

6. Гоц М.Р. С.В. Зубатов (страницы из пережитого) // Былое. – 1906. – № 9. – С. 63-68.

7. Гинев В.Н. Блестящая плеяда. В кн.: Революционеры 1870-х годов / Л.: Лениздат, 1986. С. 5-55.

8. Терешкович К. М.Р. Гоц о С.А. Пике и М.И. Фундаминском // Каторга и ссылка. – 1929. – № 3 (52). – С. 69-73.

9. Чуев Ф.И. Стечкин. – М.: Молодая гвардия, 1979. – 256 с.

10. Лурье Ф. Полицейские и провокаторы. – М.: ИнКА, 1992. – 416 с.

11. К истории зубатовщины (автор не указан) // Былое. – 1917. – № 1. – С. 80-99.

12. Гуревич В.Э. Челябинская баллада, или Как это делалось тогда. – СПб: Петербург -XXI век, 2007. – 184 с.

13. Денисенко В.П. Харьковская группа партии «Народной Воли». В кн.: Народовольцы 80-х и 90-х годов / М.: Изд-во Всесоюзное общество политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1929. С. 128-142.

[1] Так назвал Шульгина политический фельетонист газеты «Правда» давид заславский.

[2] РСДРП – Российская социал-демократическая рабочая партия, прародительница РСДРП(б), РКП(б), ВКП(б), КПСС, РКП.

[3]^.Провокатор и мошенник Лев Бейтнер – сын предводителя нижегородского дворянства; фамилия, похожая на еврейскую, не должна вводить в заблуждение.

[4]^.Интересно, что именно в этом доме в послереволюционные годы размещался сначала Московский ревтрибунал, а затем Московский губернский суд, в котором проходил процесс Серебряковой.

[5]^.Слово «нигилизм», известное в России с 1829 г., в широкий оборот выпущено И.С. Тургеневым в романе «Отцы и дети» (1862). Базаров явился первым русским нигилистом.

[6] О.Г. Рубинок, член народовольческого молодежного кружка, стараниями Зубатова в октябре 1886 г. был арестован, от избиений лишился рассудка и вскоре умер.

[7] Первый том «Оснований политической экономии» Д.С. Милля в переводе и с примечаниями Н.Г. Чернышевского вышел в Санкт-Петербурге в 1860 г., обзор остальных томов – в 1861 г.

[8] В ряде работ эта фамилия звучит иначе: Фондаминский. Однако лучше доверимся в ее написании К. Терешковичу и другим мемуаристам, лично знавшим М.И. Фундаминского.

[9] Богораз Владимир Германович (Натан Менделевич, 1865-1936), псевдонимы Н.А. Тан, В.Г. Тан, – будущий этнограф и писатель, создатель письменности народов Севера, профессор Ленинградского университета.

[10] Петровская земледельческая и лесная академия – ныне Московская сельскохозяйственная академия им. К.А. Тимирязева, основана в 1865 г.

[11] Штернберг Лев Яковлевич (1861-1927) – будущий известный этнограф, с 1924 г. член-корреспондент Академии наук СССР. Первый тираж его работы «Политический террор» был изготовлен в Одессе в 1885 .

[12] Рахиль Скудина позже стала женой Михаила Ивановича Сосновского (1863-1925), одного из сподвижников Александра Ульянова, впоследствии видного эсера.

[13] см. сноску № 12.

[14] Арестантские роты – вид наказания за мелкие уголовные и политические преступления. Армейский режим в них сочетался с принудительным трудом. В 1870 . были преобразованы в исправительно-арестантские отделения и существовали до 1917 . Явились прообразом советских исправительно-трудовых колоний.

[15] Бернштейн Эдуард (1850-1932) – один из лидеров германских социал-демократов и II Интернационала, идеолог экономического реформизма, отвергал классовую борьбу и диктатуру пролетариата.

[16] Северо-Западный край в то время включал в себя шесть российских губерний: Виленскую, Ковенскую, Гродненскую, Минскую, Могилевскую и Витебскую.