Tenenbaum1

«Переустройство» началось со значительных изменений вo внутренней политической жизни Пруссии. B течение четырех лет (1862-1866) Бисмарк правил «без бюджета», парламент полностью игнорируя.

Более того – его очень непопулярное правительство принимало весьма крутые меры против свободной прессы.

Сейчас Бисмарк с триумфом возвращался в Берлин, и от него ожидалась полная реорганизация ландтага. Вместо этого депутатам было предложено самое широкое сотрудничество. Все, что хотело правительство в обмен на «…национальное примирение…», был небольшой компромисс: правительство признает, что действовало незаконно, парламент признает, что это было вызвано государственной необходимостью.

Депутаты ландтага вполне понимали ситуацию. Отклонить предложение было невозможно – их обвинили бы в отсутствии патриотизма, и обвинению бы поверили. Бисмарк в считанные дни стал самым популярным политическим деятелем не только Пруссии, но и всей Германии.

Предложение было принято. Кем-то с энтузиазмом, кем-то – с сожалением. Но предложение было принято, и при этом – подавляющим большинством.

Былые политические сторонники Бисмарка были вне себя, к чему он отнесся с полным равнодушием.

Внешнеполитические меры были столь же парадоксальны.

Поглядев, как Пруссия обошлась с побежденными – ликвидировав, например, старинное государство Ганновер, без всяких разговоров аннексировав практически не участвовавший в войне Франкфурт (с которого к тому же взыскали огромную контрибуцию) – южногерманские государства ожидали чего угодно. Вплоть до уничтожения, с разделом их территорий между победоносной Пруссией и дружески расположенной к ней Францией.

Вместо этого недавние союзники Австрии получили замечательное по щедрости предложение – полное забвение их «грехов» в обмен на подписание секретного соглашения о взаимной обороне.

Поскольку это к тому же гарантировало их от возможных французских захватов, то и Бавария, и Вюртемберг, и Баден ухватились за протянутую им «руку спасения» – и подписали соглашение без долгих раздумий.

Если обхождение Бисмарка с бывшими врагами поразило их своей мягкостью, то дипломатических «друзей и партнеров» Пруссии ожидали менее приятные сюрпризы.

Когда российский канцлер А.М. Горчаков предложил провести конференцию по итогам австро-прусской войны – наподобие Парижской, которая подвела итоги Крымской Войны и определила, что достается кому – он получил самый резкий отпор.

Бисмарк, тот самый человек, который семь лет был послом в Петербурге, установил там самые теплые отношения и с императором, Александром Вторым, и с высшим петербургским светом, который в Пруссии считался политиком про-российским, вдруг заговорил в стиле, чрезвычайно напоминающим угрозу.

Он сообщил Горчакову, что «…всякое постороннее вмешательство вынудит Пруссию допустить взрыв национальных чувств – и в Германии, и, пожалуй, в соседних к ней странах…».

Трудно было бы сделать более ясный намек на возможную поддержку Пруссией восстания в «русской» Польше.

Когда же Александр Второй выразил свое «.. удивление... "поддержкой прусским канцлером"... революционных течений...», Бисмарк ответил:

«Давление извне заставит нас провозгласить конституцию образца 1849 года. Если уж дело дойдет до революции, мы скорее возглавим ее, чем допустим, чтобы она нас разрушила».

Надо отметить, что тут не было никакого дипломатического лукавства.

Дело в том, что к моменту столь многозначительной переписки с царем по поводу готовности использовать «революционное оружие», Бисмарк уже опробовал его на практике – против Австрии, в начале 1866-го, когда война с ней только готовилась.

С участниками венгерского восстания 1849 года, подавленного русскими войсками под командованием фельдмаршала Паскевича, были установлены связи, в том числе и с лидером восстания, Лайошeм Кошутом.

И связи эти были отнюдь не платоническими – в Венгрию революционерам было переправлено 400 тысяч талеров, три четверти которых были выплачены банком Блейхредера[1].

В общем, получилось так, что русским дипломатам, получившим полный и категорический отказ от их предложения «...обсудить вопрос...», оставалось только взвесить – стоит ли сам предмет обсуждения риска европейской войны?

Угроза революции в Польше вряд ли произвела на них такое уж сильное впечатление. Но вот то, что Россия к войне не готова, было им известно очень хорошо.

Русские потери в Крымской Войне впятеро превышали французские[2], резервные запасы военного снаряжения были исчерпаны почти полностью, финансы даже и сейчас, через 10 лет после окончания войны, все еще не поправились – короче говоря, решено было самим не влезать в горячую кашу европейской политики, а положиться на то, что сложившийся порядок восстановит Франция.

Проблема была в том, что и Франция оказалась не готова к немедленным действиям. Французский посол в Берлине, Бенедетти, сказал после Кёнигграца, что «...поражение на самом деле нанесено не Австрии, а Франции...».

Вряд ли он подозревал, насколько он окажется прав.

Когда, еще до заключения Пруссией Пражского Договора с Австрией, Наполеон Третий напомнил Бисмарку о «рейнских провинциях», его встретил прием, по сравнению с которым неприятные слова, выслушанные князем Горчаковым, показались бы мягкой укоризной.

Императору Франции было заявлено, что согласия на передачу германских территорий Бисмарк дать не может – это шло бы наперекор «...твердой воле его короля...» – а односторонние шаги Франции в этом направлении будут иметь последствия. Пруссия немедленно заключит мир с Австрией, и не просто мир, а союз.

«...Мы поднимем против вас всю Германию, у нас будет 800 тысяч человек. Мы вооружены и готовы, а вы – нет. Почему бы Франции не поискать компенсаций в другом месте – в Бельгии, или в Люксембурге?..».

К огромному изумлению Бенедетти, его государь свое предложение, связанное с «рейнскими провинциями», немедленно отозвал. Более того – он дезавуировал самого Бенедетти, через которого передал свои пожелания, сообщив Бисмарку, что его посол, требуя компенсаций на Рейне, «... превысил свои полномочия...».

Даже намеренно резкий тон Бисмарка «пришпоривающего» эффекта на политику Франции не возымел.

Наполеон Третий, гордый глава «...первой военной державы Европы...», почему-то был настроен очень миролюбиво.

Кое-какие сведения о причинах миролюбия императора Франции Бисмарк мог получить из записи беседы его посла в Париже с императрицей Евгенией. Эта невероятно, просто патологически разговорчивая дама сообщила собеседнику, что муж ее очень болен, «…в нем нет его былой энергии…».

Она вообще любила поговорить с членами дипломатического корпуса – полагала, что таким образом «...занимается внешней политикой...».

И говорила она иной раз поразительные вещи. Например, в разговоре с австрийским послом, Меттернихом[3], с женой которого дружила, императрица даже высказала свою идею o наилучшем способе поправить дела со здоровьем Наполеона Третьего.

Решением, по ее мнению, было бы «…отречение Наполеона в пользу нашего сына…» – с передачей регентских полномочий ей самой.

То, что император не одернул свою разговорчивую супругу, послужило послу верным подтверждением – тут и правда что-то сильно неладно.

О Наполеоне Третьем говорили самые разные вещи. Его называли – до поры – «авантюристом на троне». Молодые годы он провел довольно бурно.

Во Франции его, случалось, называли «…узурпатором...» – избранный было президентом (со странным титулом «принц-президент»), он пришел к императорской власти путем военного переворота, превратив таким образом Вторую Республику во Вторую Империю.

В поношении императора особенно отличался «…бедный изгнанник…», Виктор Гюго, человек отнюдь не бедный, но – и по призванию, и по профессии – чрезвычайно красноречивый.

Пламенный поклонник Наполеона Великого, он прозвал его племянника «Наполеоном Малым» – и иначе как «пигмеем» не величал. Что было чистой неправдой.

Наполеон Третий был и умен, и отважен, и предприимчив. Трон себе он создал в 1852-м – а уже в 1853-м затеял далекую Восточную (Крымскую) Войну против могущественной Российской Империи – и победил. Подписав мир с Россией в Париже в 1856-м, уже в 1859-м атаковал Австрию, в союзе с Пьемонтом – и опять победил. Эта война оказалась более выгодной, чем Крымская, которая принесла Франции только славу. B обмен на помощь в создании королевства Италия Наполеон Третий получил бывшие владения пьемонтской династии – Савойю и Ниццу.

К 1866 году Франция имела твердую репутацию «…первой военной державы…», страны богатой, хорошо управляемой – и даже располагающей таким флотом, что это вызывало беспокойство в Великобритании.

Новый, перестроенный бароном Османом (Georges Eugene Haussmann) Париж считался красивейшим городом Европы.

Всемирную выставку (Exposition Universelle), проходившую с апреля по ноябрь 1867 года в Париже на Марсовом поле, посетило около 9 миллионов человек – в том числе российский самодержец, Александр II.

Bеличественноe здание Второй Империи имело очень впечатляющий фасад.

Трудно, собственно, сказать, с чего все началось. Первые 10 лет режим. Второй Империи работал вполне исправно.

По мнению Наполеона Третьего, неоднократно им высказанному, «ремесло» государя состояло в поддержании порядка и стабильности, а сам государь был просто обязан поставлять подданным зрелище величия управляемой им державы.

В его конкретном случае это было вполне справедливо – режим «возобновленного бонапартизма» был не вполне законен, и какой-то политический театр был необходим, чтобы заткнуть рот оппозиции.

Наибольшим успехом в этом «театре» пользовался жанр «…военная слава Франции…», и постановки шли регулярно: победоносная война с Россией, победоносная война с Австрией, всякого рода колониальные экспедиции…

Однако политическая система Империи была авторитарной, и, следовательно, многое – слишком многое – зависело от «первого лица».

А «лицо» к середине 60-х годов стало сильно сдавать.

Поход в Мексику в 1862 году был, конечно, c его стороны чистой авантюрой.

Но в числе мотивов, подтолкнувших решение об интервенции, были и биржевые интересы близких к нему людей. Например, герцога де Морни, его сводного брата[4]. Император был болен, терял энергию и работоспособность, ему было все труднее концентрировать внимание – чем его окружение активно пользовалось.

К 1865-м в Мексиканской Империи начались неприятности – дела там пошли очень косо. В результате кризис, случившийся в 1866 после неожиданного поражения Австрии, застал Францию в неудачный момент – Мексика требовала много денег и много внимания, и там в немалом количестве застряли французские войска.

Наполеон Третий еще в свои удачливые годы говорил приближенным:

«…секрет удачной политики состоит в том, чтобы понять, что неизбежно случится – и возглавить движение к неизбежному….

Этим он объяснял, почему решил помочь итальянцам отобрать у Австрии ее итальянские владения.

После молниеносной победы Пруссии в 1866, у него было два возможных курса действий:

1. Немедленное дипломатическое, a если понадобится – то и военное – наступление на Пруссию с целью восстановления равновесия.

2. Попытка найти взаимопонимание с новой, резко усилившейся Пруссией, восходящей звездой европейской политики.

По какой причине он избрал направление на «…примирение и сотрудничество…» – сказать трудно. Возможно, полагал, что объединение вокруг Пруссии по крайней мере Северной Германии – дело уже решенное. Возможно, понимал, что Франция к войне не готова, и не хотел рисковать.

Однако складывается устойчивое впечатление, что он просто не знал, что ему следует делать.

Иначе трудно объяснить, зачем он сделал Бисмарку предложение – не препятствовать сближению Северогерманского Союза с государствами Южной Германии, в обмен на компенсации для Франции в Бельгии и в Люксембурге.

Предложение это было, во-первых, несуразно щедрым, во-вторых, его о нем не просили. Почему было не сделать наоборот, и не предложить французские гарантии, например, Баварии ?

Инициатива Наполеона Третьего в итоге стала выглядеть не как готовность оказать Пруссии любезность – а как желание ей угодить. Большая разница, если речь идет не о частных лицах, а о вооруженных до зубов европейских государствах. Признак слабости.

Что думал об этом Бисмарк, сказать трудно. Как всегда, он любил держать вещи в подвешенном состоянии, сохраняя возможность повернуть их в ту сторону, которая его устроит.

Во всяком случае, в дипломатической переписке с Францией он снова вернулся к тону дружеской, хоть и грубоватой непринужденности.

Поразительным образом, всегда, и в переговорах с самыми разными людьми, Бисмарк умел создать впечатление полной искренности, и даже вспышки ярости этому не мешали – ну что же делать, такой уж он откровенный человек, ненавидящий всякое притворство.

Так что доверительные письма шли в обе стороны – как из Берлина в Париж, через посла Пруссии в Париже, Гольца, так и из Парижа в Берлин, через посла Франции в Берлине, Бенедетти, и речь в них шла о «…желательности установления самых дружеских, партнерских отношений между двумя странами…».

Письма Бисмарка, правда, были как-то не очень конкретны – он говорил, в частности, что для того, чтобы убедить его недоверчивого суверена, короля Вильгельма, ему хотелось бы знать побольше деталей, связанных с пожеланиями Наполеона Третьего – скажем, в отношении Бельгии.

В результате посол Бенедетти представил графу Бисмарку, канцлеру Северогерманского Союза, подробный меморандум на эту тему.

Ответ же все не поступал – всякий раз Гольц говорил императору Наполеону, что «...торопить Его Величество, короля Пруссии Вильгельма Первого, не стоит – он упрямый человек, с твердой волей, и если уж что заберет себе в голову, то его не переспоришь. Поэтому канцлер, граф Бисмарк, должен сначала выждать удобный момент, и торопить его тоже не следует...».

У Бисмарка были поразительные способности к манипулированию людьми – даже прожженными дипломатами, знавшими толк в лукавстве.

Бенедетти, например, в 1866 году доносил в Париж, что «…в Пруссии есть один-единственный человек, дружески расположенный к Франции, и готовый сделать все для сближения с ней – это граф Бисмарк…».

Его отчет впоследствии попал в руки прусских военных как часть архива французского министерства иностранных дел.

На полях документа есть пометка, сделанная Бисмарком:

Франко-прусские дружеские отношения длились вплоть до 14 февраля 1867 года. В этот день Наполеон Третий произнес речь перед французским парламентом – всего двумя днями позже выборов в новый Рейхстаг Германского Союза.

Речь была очень гордой – император сообщил своим слушателям, что «…без мобилизации одного-единственнoго полка Франция остановила прусские войска у ворот Вены...». Он еще и добавил, что «…общегерманский союз невозможен без позволения Франции…».

На него сильно давило общественное мнение – на французских границах возникало некое новое, большое и потенциально опасное государственное объединение – и Франция не сделала ничего для того, чтобы восстановить равновесие.

Семидесятилетний Луи Адольф Тьер, вернувшийся из «изгнания» к политической жизни во Франции (Наполеон Третий был, возможно, «тираном», но в самом мягком смысле этого слова), утверждал, что после оглушительных успехов Пруссии «…у французского правительства в создавшемся положении больше нет места и для единой ошибки…».

Речь Наполеона, однако, как раз такой ошибкой и послужила.

С 1862-й и по 1866-й Бисмарк правил, не оглядываясь ни на парламент, ни на общественное мнение. Сейчас, в 1867-м, он изменил своему обыкновению. В ответ на критику его действий в Рейхстаге и в газетах – больше всего ему доставалось за то, что он «…допустил вмешательство Франции в отношения между государствами Германии…» – он не стал спорить, а попросту опубликовал (19 марта 1867) тексты секретных соглашений о взаимной обороне, заключенные им с Баварией, Вюртембергом и Баденом. Показав тем самым, что отношения между германскими государствами улаживаются и без французов.

Эффект, надо сказать, был силен. Но последствия столь неудачной речи императора оказались не только риторическими. Буквально в те же дни взорвалось «дело о покупке Люксембурга».

Дело это состояло в том, что Бисмарк посоветовал Франции не захватывать Люксембург – что могло повести к проблемам, потому что в крепостях Люксембурга по договору стояли прусские войска – a попросту купить эту территорию.

«Великим герцогом Люксембурга» – согласно официальному титулу – был король Голландии. Само герцогство – анклав, отделенный от основных королевских владений отколовшейся от Голландии Бельгией – было ему не нужно, а вот деньги были нужны, и когда Франция в конце 1866 года секретно предложила ему 300 миллионов франков золотом, он согласился.

Однако сведения о сделке просочились в печать. Трудно найти твердые доказательства – но очень похоже, что «утечка информации» была организована Бисмарком.

Во всяком случае, громовый запрос в Рейхстаге «...о намерениях правительства в отношении недостойной сделки германского государя, продающего часть германских территорий..», был несомненно организован им.

Люксембург действительно одно время входил в Германский Союз, что же касается «германского государя», то под ним – с изрядной натяжкой – понимался король Голландии Вильгельм Третий.

Публика, однако, в такие детали не входила. Патриотические демонстрации прокатились по всем германским государствам.

Особенное негодование пылало в прусской печати.

Негодование это было вполне искренним, но его градус в немалой степени был подогрет заказными статьями, оплаченными из секретного фонда. Фонд, надо сказать, был образован из довольно неожиданного источника – личных средств короля аннексированного Пруссией Ганновера.

Пруссия, собственно, признала, что деньги принадлежат королю, а не королевству. То есть не аннексированному Пруссией государству, а некоему частному лицу.

Однако бывшего ганноверского короля живо обвинили в «антипрусской деятельности», на его имущество был наложен секвестр. A доходы с капитала стали поступать в секретный фонд – находившийся в полном распоряжении Бисмарка.

В первый раз получив в руки значительные и бесконтрольные суммы, он немедленно нашел им применение.

Деньги как политическое оружие оказались весьма эффективны. Прусская печать была полна укоров в адрес канцлера. A в дипломатической переписке с Францией Бисмарк держался тона мягкой укоризны – ну зачем же французы допустили утечку информации, вместо того, чтобы поставить Пруссию перед фактом?

В такой обстановке он просто не может убедить короля Вильгельма вывести прусские войска из крепостей Люксембурга, дав таким образом свое согласие на сделку.

Ситуация для Наполеона Третьего складывалась крайне трудной.

Союзников у него не было. Австрийская Империя в результате непоправимого поражения под Кёнегграцем 15 марта 1867 приказала долго жить.

Она называлась теперь «Двуединой Монархией», Австро-Венгрией, в которой император Австрии был императором только в Вене. А вот в Будапеште он был уже королем Венгрии[5].

Это небольшое изменение в титуловании означало, что в Венгрии ему можно было править, только принимая во внимание мнение венгерского парламента, и вообще – Венгерское Королевство и Австрия были теперь разными странами, объединенными только «общими делами», к которым относилась, например, внешняя политика.

А венгерский парламент не имел никакого желания влезать в германские дела – интересы Венгрии лежали на Балканах, и угрозой венгры считали не Северогерманский Союз, а Россию.

Так что между прусским королем Вильгельмом и императором Францем-Иосифом состоялось «…полное и искреннее примирение…» – организованное Бисмарком.

Австрия, таким образом, как потенциальный французский союзник, была потеряна.

А к России Наполеон Третий обратиться тоже не мог – совсем недавно, в 1863 году, во время подавления польского восстания, он пригрозил русским «…поставить против них всю Европу…».

Он получил при этом одобрение всей либеральной прессы Европы.

Бисмарк, напротив, предложил русским помощь войсками – получив при этом вежливый отказ со стороны русских и бурное неодобрение прессы.

Сейчас, в 1867, Наполеон не мог просить о помощи тех, кому он столь недавно грозил – помогать Франции приобрести Люксембург России было совершенно ни к чему.

В довершение всего король Голландии, взвесив все обстоятельства, взял свое согласие на продажу Люксембурга назад – в случае конфликта между Северогерманским Союзом и Францией он оказывался в незавидном положении при любом исходе.

Наполеон Третий решил, что надо бить отбой. В конце апреля он пригласил к себе для беседы посла Великобритании, лорда Коули, и сказал ему, что «…необходимо искать какое-то приемлемое решение, ибо он, как государь Франции, не сможет долго сопротивляться давлению общественного мнения, толкающего его на крайние меры – а с другой стороны, он глубоко предан идее мира и покоя Европы, поэтому хотел бы, чтобы Великобритания помогла разрешить кризис…».

Британия помогла. В мае 1867 была созвана международная конференция, которая нашла приемлемый компромисс – прусские войска уходили из Люксембурга, крепости, которые они занимали, срывались, Люксембург оставался собственностью голландского короля, и объявлялся «…вечно нейтральным…».

Французский император получил такой выход, который в какой-то мере спасал его престиж – Бисмарк согласился дать ему отступить.

В результате он заслужил недовольство королевской семьи – за то, что довел дело до кризиса. Еще одной крайне недовольной стороной стал Генеральный Штаб Пруссии – по прямо противоположной причине.

Граф Мольтке просто дымился от негодования – Наполеон Третий был уже в руках Пруссии, почему жe ему было позволено уйти?

Он полагал, что канцлер слишком погружен в удовольствия мирной жизни, в дела своего имения в Варцине.

И слишком прислушивается к медовым речам своего еврея, Блейхредера – известного «сторонника мира», и вообще – «...чуждого элемента, агента французских Ротшильдов...».

Ну, влияние Блейхредера Мольтке сильно преувеличивал – наверное, он это знал и сам. Просто имя «личного банкира Бисмарка» было удобным «комком грязи», который летел в адрес канцлера, если его критиковали справа.

Но даже Мольтке, и даже в состоянии крайнего раздражения, не пришло в голову обвинить Бисмарка в использовании секретных фондов не в государственных, а в каких-то личных целях. Казнокрадство в Пруссии было явлением неслыханным.

Вообще-то Бисмарка это вряд ли остановило бы – закон для него был не писан, и он это всячески и охотно подчеркивал.

Но деньги как таковые его мало интересовали, и на чины и титулы он тоже смотрел, если можно так выразиться, свысока. Его не задевало то обстоятельство, что, будучи послом в Петербурге, он оставался в военном чине лейтенанта, а на войну с Австрией отправился всего-навсего майором ландвера.

После неслыханной по последствиям победы Пруссии в 1866 году на военных пролился дождь королевских милостей в виде повышения в чинах и дарования наиболее выдающимся из них новых титулов – Мольтке, например, именно тогда и был сделан графом.

Награду ему, как ни странно, дал ландтаг Пруссии – он получил денежный дар в 400 тысяч талеров. Деньги были использованы для покупки имения в Померании, называемого Вaрцин (Varzin).

Кстати – его верный Блейхредер советовал ему не вкладывать вce деньги в земельные владения.

В письме банкир уверял своего самого важного клиента, что «…земля принесет максимум 2,5 % с вложенного капитала, в то время как вложение в ценные бумаги – по меньшей мере 4,0 %…».

Бисмарк остался глух – он был «померанский помещик», и имение ему нравилось – возможно, своей осязаемостью. Он, впрочем, смотрел на вещи и с практической стороны: завел у себя винокуренный заводик, и добился от короля секретного эдикта, освобождающего его продукцию от акциза.

Поскольку эдикт был секретным, и акциз о нем ничего не знал, а продукция заводика шла даже на экспорт, то на Бисмарка сыпались постоянные требования «…внести должные суммы…» – которые он с нескрываемым удовольствием игнорировал.

По-видимому, картина разочарованных в своем праведном рвении слуг государства его забавляла.

Что же касается упреков Мольтке в лени и «…преданности земным удовольствиям…» – отважный генерал был неправ.

Хельмут фон Мольтке, конечно, в своем деле был истинным гением.

Его оппонент, прусский канцлер, граф Отто фон Бисмарк, напротив, в политике разбирался очень хорошо. Он, не колеблясь, события «организовывал» – но торопить их без надобности не любил.

Северогерманский Союз был свежеиспеченным государством – даже не государством, а «как бы государством» – члены его еще только должны были пройти адаптацию и друг к другу, и к новым линиям субординации.

Где, например, кончалась власть президента Союза, короля Пруссии, и где начинались права малых государств, вошедших в этот Союз?

Что канцлер Союза, граф фон Бисмарк, мог делать без риска нарваться на внутренний кризис – и чего он делать не мог?

Как, в случае нужды, будут взаимодействовать вооруженные силы членов Союза, организованные, обученные и снаряженные по-разному?

Отдельным вопросом являлись отношения с католическими государствами Юга Германии. Бисмарк возлагал большие надежды на так называемый «Таможенный Парламент», который должен был стать общегерманской палатой, созданной с целью унифицировать таможенные сборы по всей Германии.

Проект этот, однако, двигался очень медленно – католический Юг Германии вовсе не рвался сливаться с протестантским Севером, основной вес которого к тому же составляла Пруссия.

Бисмарк в письме к своему послу в Мюнхене писал следующее:

«Я тоже думаю, что германское единство могло бы быть ускорено в результате событий, влекущих за собой принятие военных мер. Но есть огромная разница между инициативой, навлекающей на нас ответственность за кризис – и использованием правильного момента для действий. Германское единство – фрукт, которому надо дать время созреть. Это может занять и год, и два, и даже десять лет. Умение ждать – важный элемент практической политики».

Письмо это писалось с учетом «аудитории» – Георг фон Вертерн (Georg von Werthern), ярый сторонник «...ускорения процесса унификации...», был, конечно, дипломатом, но совершенно явно предпочитал не «...умеренность и терпение...», рекомендованные ему его шефом, а «...штурм и натиск...», рекомендованные Мольтке.

Так что одной из целей письма Бисмарка было охладить голову его слишком пылкого представителя в столице Баварии.

Сам он вовсе не собирался ждать те пресловутые десять лет, о которых с такой отеческой заботой о подчиненном он писал.

Что он действительно хотел – это сдвинуть груз ответственности за будущей конфликт на Францию – нападающей стороной должна была стать она. Как он говорил: «Для галльского быка нам нужна хорошая красная тряпка».

В сентябре хунта, правящая в Испании после изгнания королевы Изaбeллы Второй, предложила испанский престол принцу Леопольду – отпрыску швабской и католической ветви рода Гогенцоллернов.

Принц предложение отклонил – после оговорки, что он бы его принял, если бы оно было одобрено главой царствующего в Пруссии рода Гогенцоллернов, королем Вильгельмом, и императором Франции, Наполеоном Третьим.

Его семья была тесно связана с Пруссией – настолько тесно, что его отец, принц Карл Антоний, одно время занимал должность Бисмарка, будучи министром-президентом Пруссии. Что же до Наполеона, то с ним благоразумный принц Леопольд состоял в родстве – через семейство Богарнэ.

25 февраля 1870 года предложение было повторено, опять в глубокой тайне, и теперь уже с просьбой к королю Пруссии о разрешении.

Начиная с этой даты, дело перешло в руки Бисмарка – принц теперь играл роль простой пешки.

Что интересно и примечательно – сам Бисмарк в мемуарах отвергает всякое предположение о том, что он как-то участвовал в дальнейшем развитии событий – согласно ему, они просто случились.

То, что это неправда, предполагалось еще и в 1870, но документальное подтверждение пришло только весной 1945, когда в руки союзников попали архивы германского МИДа. Собственно, есть серьезнейшие основания предполагать, что он был в курсе дела еще и пораньше сентября 1869 – но документальных доказательств на этот счет не имеется.

Проект был передан на рассмотрение королю. Бисмарк его отстаивал, утверждая, что он необходим не только для славы династии, но и из стратегических соображений, потому что в случае каких-то неприятностей с Францией в будущем, пиренейская граница оттянет на себя один-два французских корпуса.

Что же до сомнений в устойчивости нового трона Гогенцоллернов, то – согласно Бисмарку – она будет обеспечена верностью армии, которая как раз принца Леопольда на престол и приглашает.

Король нечасто возражал своему министру – силы были уж слишком неравны – но тут он просто взорвался.

«Верность армии престолу» – сказал он – «проверяется защитой престола от посягательств, а не тем, что армия ставит на престол своего кандидата. И какая армия? Которая за последние 40 лет принимала участие в дюжине путчей?».

Надо признать, что король в данном случае выиграл пункт в споре.

Однако и министр не остался в долгу. Он указал своему суверену, что в случае отказа трон Испании может быть предложен принцу из правящего в Баварии королевского рода Виттельсбахов.

И тогда и Мюнхен, и Мадрид окажутся под сильнейшим влиянием Франции. К этому «католическому союзу» может примкнуть и Австрия – кто знает?

Король под напором таких аргументов дрогнул. Он велел принцу Карлу Антонию устроить у себя формальный обед, передав ему заранее список приглашенных.

Истинной целью обеда был отнюдь не банкет – а возможность устроить под его прикрытием тайное заседание Коронного Совета Пруссии.

В заседании участвовали только люди, которые были в курсе «испанского проекта»: король Пруссии Вильгельм Первый, его сын, кронпринц Фридрих, принц Леопольд – как кандидат на испанский трон – принц Карл Антоний, отец кандидата, граф Отто фон Бисмарк – как министр-президент Пруссии, Шлейниц – как представитель совета министров, граф Альбрехт фон Роон – как военный министр, граф Хельмут фон Мольтке – как начальник Генштаба, Рудольф фон Дельбрюк – как министр внутренних дел, и Герман фон Тиле – как постоянный заместитель государственного секретаря в министерстве иностранных дел Пруссии.

Занятная деталь – до конца своей жизни Бисмарк отрицал, что заседание Коронного Совета вообще имело место. Даже он, человек исключительного ума, не предвидел того, что в будущем, 1945 году, протокол заседания будет найден победоносными победителями Германии в ее архивах.

Совет не принял определенного решения – все присутствующие, за исключением двух человек, высказались «за» – a «против» было только двое. Но эти два человека были король Вильгельм и кронпринц Фридрих.

Так что проект можно было бы считать закрытым – если бы не то обстоятельство, что Бисмарк не согласился со своим монархом.

Его идея лояльности Короне носила своеобразный характер – однажды в разговоре с близким сотрудником он сказал, что делает трудную работу. И добавил:

«Если бы Господь не возложил на меня мою миссию, разве стал бы я служить Гогенцоллернам – простой дворянской семье из Швабии, ничем не лучше моей?».

Он поговорил со своим королем – по схеме, описанной Тейлором: «…полное показное повиновение – и пинок в нужный момент…».

В чем этот пинок состоял, мы, видимо, не узнаем никогда.

Но в письме к принцу Карлу Антонию от 28 мая 1867 года Бисмарк сообщил, что «... Его Величество после моего представления ему истинных государственных интересов Пруссии решил, что он не будет препятствовать никакому личному решению принцев из дома Гогенцоллернов...».

После этого он уехал к себе в Варцин, сказав в министерстве, что ему «... нужен целительный отдых...», и чтобы его «...не беспокоили...».

Третьего июля, увы, новости о кандидате Гогенцоллернов на испанский престол просочились в печать. Именно на этот случай Бисмарк и уехал к себе «отдохнуть», зная, что король Вильгельм будет в это время на лечении – на водах курорта в Эмсе.

Он ожидал, что французы немедленно попытаются начать тайные переговоры – и сделал все, чтобы это им бы не удалось.

Однако дело пошло еще лучше – французский министр иностранных дел, герцог де Грамон, сделал в Законодательном Собрании громовое заявление, в котором много говорилось о «...чести Франции...», и о том, что «…Франция не допустит…». Ситуация определенно поворачивалась к войне.

В начале июля 1870 года Блейхредер направил Бисмарку письмо, в котором он сообщал, что знает из надежного источника: в Тулоне в срочном порядке снаряжают эскадру – и явно не для похода в Китай.

Он спрашивал Бисмарка – нет ли какого-нибудь намека на то, что ситуация может ухудшиться? В случае какой-нибудь военной тревоги он рекомендовал бы Его Превосходительству продать принадлежащие ему акции – они могут сильно упасть в цене.

Ответ он получил очень скоро. Написан он был графиней фон Бисмарк. Она сообщила герру Блейхредеру, что ее муж слишком занят, чтобы написать ему сам.

Hо он полагает, что «…никаких оснований для тревоги нет – не кинутся же французы на Пруссию только из-за того, что где-то за Пиренеями выбор испанцев пал не на того принца, который нравится Франции? Впрочем, поскольку ему так или иначе нужны наличные, Его Превосходительство передает через нее инструкции: продать его акции железнодорожных кампаний…».

Наивный банкир – явление в природе неслыханное. Блейхредер немедленно начал игру на понижение.

Бисмарк тем временем покинул Варцин и направился в Берлин. Он собирался встретить там российского канцлера, князя Горчакова, а потом направиться в Эмс, к своему суверену.

Беспокоился Бисмарк не зря. Французский посол Бенедетти успел в Эмс раньше канцлера, и уже переговорил с королем Вильгельмом. По требованию своего двора он представил королю формальную просьбу – повлиять на принца Леопольда с тем, чтобы он отказался от испанской короны:

«...Общественное мнение во Франции крайне возбуждено тем обстоятельством, что воцарение династии Гогенцоллернов за Пиренеями поставит Францию в кольцо стратегического окружения, как однажды уже случилось при Габсбургах – император Наполеон Третий хотел бы избежать осложнений...».

Король Вильгельм, сердце которого с самого начала не лежало к «испанскому проекту», легко согласился. Он отправил телеграмму принцу Карлу Антонию, отцу претендента, намекнув ему, что обстоятельства изменились.

Принц понимал намеки не хуже Блейхредера – он немедленно известил своего сына, что запрещает ему принимать испанскую корону.

Дело могло бы на этом и окончиться – но министр иностранных дел Франции, герцог де Грамон, решил, что этого бесспорного успеха недостаточно.

Он потребовал, чтобы Бенедетти получил от короля Вильгельма формальное письмо с обещанием не допустить повторения подобной ситуации в будущем.

Король рассердился, отказался обсуждать вопрос еще раз, предложил послу поговорить с канцлером – и послал Бисмарку телеграмму в Берлин с изложением содержания своей беседы с Бенедетти.

Он разрешил канцлеру сделать эту беседу достоянием публики.

Телеграмма, посланная королем из Эмса, была помечена 13 июля 1870 года. Бисмарк получил ее в тот же день, сидя за обедом. Его сотрапезниками были военный министр Пруссии, Альбрехт фон Роон, и начальник Генерального Штаба, Хельмут фон Мольтке.

Настроение у всех троих было мрачным. Накануне, 12 июля, принц Леопольд сделал достоянием публики заявление, в котором он отказывался от испанской короны. Хорошо разработанный план – спровоцировать Францию на войну – срывался самым неудачным образом. Мало того, что ничего не получилось – Франция, заставив Пруссию отступить, вдобавок получала чистую дипломатическую победу.

Бисмарк показал своим гостям телеграмму, и их настроение ухудшилось еще больше – король считал инцидент исчерпанным и говорить о нем больше не желал.

Канцлер немного подумал, и спросил Роона и Мольтке – уверены ли они в готовности прусской армии? Получив утвердительный ответ, он вышел в соседнюю комнату, и через несколько минут вернулся с отредактированным текстом королевской телеграммы.

В текст не было добавлено ни одного слова, но все дипломатические обороты и формальные знаки вежливости были убраны. Исчезло также предложение, сделанное Бенедетти королем – обсудить вопрос с Бисмарком.

Теперь в тексте говорилось вот что: в ответ на предложение французского посла о том, чтобы король Пруссии обязался не соглашаться и в будущем на выдвижение кандидатуры принца из дома Гогенцоллернов на престол, Его Величество отказался принять посла Франции, и «…информировал посла через дежурного адъютанта, что ему больше сказать послу нечего…».

Мольтке сказал Бисмарку, что теперь вместо сигнала «Отступать!» он слышит фанфары! Генерал был в полном восторге.

Телеграмма – в версии Бисмарка – была немедленно послана в газеты. Она вошла в историю дипломатии под названием «эмская депеша».

Если ей и был какой-то эквивалент в обычной, недипломатической жизни, то, наверное, это была бы пощечина.

По поводу «эмской депеши» высказывались самые разнообразные мнения. Из тех, что попадались мне, самое забавное принадлежит британскому автору, Эдварду Крэнкшоу (Edward Crankshaw), который сказал, что, поскольку Бисмарк ничего в телеграмму не добавил, а только кое-что вычеркнул, то «…это почти что и не подлог…».

Ну, просто подлог, или «…почти что и не подлог…» – но «эмская телеграмма» оказалась той пресловутой соломинкой, которая сломала спину верблюду.

В Париже кипели страсти и до изобретательных «...поправок текста...» эмской телеграммы, сделанных Бисмарком. Герцог де Грамон, министр иностранных дел Франции, полагал, что нельзя упускать случай поставить Пруссию на место – у него был готов план создания «католической коалиции» в составе Франции, Австрии, и, возможно, католических государств Германии – Баварии, Бадена и Вюртемберга.

За войну стояла и императрица. Она, разумеется, мало что понимала в военных делах – но у нее был советник, настаивавший на немедленном переходе в наступление, и носивший очень длинное и истинно аристократическое имя: Шарль Гийом Мари Аполипер Антуан де Монтобан (Cousin-Montauban).

В отличие от императрицы Евгении, военный опыт у него был – во время третьей «опиумной» войны он командовал англо-французскими экспедиционными войсками в Китае, одержал там победу под Паликао, за что и получил свой звонкий экзотический титул – граф де Паликао.

12 июля 1870 года в Париже состоялся императорский совет. Военный министр Лебёф произнес там слова, которые – увы – вошли в историю:

«Мы готовы, мы архиготовы, в нашей армии всё в порядке, вплоть до последней пуговицы на гетрах у последнего солдата».

«Эмская депеша» была опубликована в германских газетах 14 июля, в день национального праздника во Франции.

В Париже она стала известна 15 июля – и вызвала взрыв патриотических демонстраций. Толпы народа под лозунгом: «Да здравствует война! На Берлин»! распевали запрещенную ранее «Марсельезу».

В законодательном корпусе глава французского правительства Эмиль Оливье потребовал кредитов на проведение мобилизации.

Единственный голос «против» подал депутат Луи Адольф Тьер, предложивший проверить аутентичность «эмской депеши». Его не послушали.

19 июля 1870 года правительство Наполеона Третьего объявило Пруссии войну.

[1] Блейxредеру Бисмарк доверял больше, чем прусскому казначейству. Нo и Блейxредер делал огромную ставку на успех «…его превосходительства…» – дело было сделано 8 июля 1866, всего через несколько дней после Кёниггрaца. Банкир получил компенсацию за выделенный им огромный аванс – ему заплатили из сумм, взысканных с Саксонии в качестве военной контрибуции.

[2] Россия потеряла 480 тыс. человек, французы – 100 тыс. Paul Kennedy, “The Rise and Fall of Great Powers”.

[3] Рихард фон Меттерних, посол Австрии при дворе Наполеона Третьего, был сыном великого австрийского политического деятеля, Климента фон Меттерниха.

[4] Герцог де Морни, (1811-1865) – побочный сын королевы Гортензии, матери Наполеона Третьего, от графа Флаго (Flahaut), незаконного сына Талейрана.

[5] Титул монарха Австро-Венгрии теперь звучал так: «Кайзер-Кёниг», сокращенно – «К-К». Австриец Роберт Музиль поэтому (в своем знаменитом и весьма ироничном романе «Человек без свойств») именует родину «Какания».