Возведение крана
Эдуард Бормашенко –
серьезный физик, даровитый философ, прирожденный филолог, писатель эссе и
статей, автор работ и трудов. Живет и учит в Ариэле.
Вернувшись к Ответу
еще при пирамидах, в расхристанном Харькове смутных перестроечных (столбы
подправляли?) времен – он стал зваться Аврум. Но для меня остается Эдуардом
Бормашенко, ибо так подписывает свою письменность, а я, старый язычник – ее
верный поклонник и усердный почитатель. Читать Бормашенко – это удовольствие и
польза, как пить горячительное при простуде («больше пейте», советуют врачи).
Благодаря бескостному устройству своих мозгов, мне, низшему, недоступны всякие
великие ницше и шестовы прошлого – их могучие многотомные кирпичи томительно
растворяются перед глазами, я подкладываю камешек под голову (хорошо, не
шлакоблок) и погружаюсь в сон. А знаний хочется, как силы – здоровый инстинкт,
да и читаю с четырех лет (помню, «Старшую Эдду» в младшей группе с горшка
зачитывал). И кроме того, прослышал я что в Талмуде ни в одном томе нет первой
страницы, потому что человек всегда продолжает Учение, а не начинает. Вот и
желается мне, дряхлому – продолжать, а не похрапывать. Чтобы вошел кто-то
мудрый с журналом «Дер Юде» под мышкой и вдохновенно позвал: «Поднимайся! Пора
в хедер».
Так вот, Бормашенко
– перечитавший, перелопативший, переработавший, усвоивший – божью уйму
фундаментальных текстов, и продолжающий пахать и выдавать на-гора тексты уже
свои, инкрустированные нехожеными цитатами – это тот кран, из которого льется
на меня отменное готовое знание. Даже с большой буквы – Кран! Вы можете,
изгиляясь, обозвать мое поведение вторичностью, но я, ленивец, обозначаю сие
двоичностью, гордой многомерностью. Мне – мечта! – вообще хотелось бы
зацепиться рудиментом хвоста за потолочную балку – и вечно раскачиваться над
чтивом. Я лелею слова Гилеля о недеянии: «Не делай…» И помню шутку брацлавского
Нахмана: «Наш мир – лишь ушкий мошт» – да, да, все прочее есть гиль и
банька-спа (не путать – с пауками), на масле шиш и чепуха в кармане, но я боюсь
– не скромный постный мост (там есть хоть небо над и гицели-ловцы), а скоромная
крысиная нора в огромной голове ниспосланного массе Сыра – однообразный
спальный дырк-тоннель без света по концам, откуда не спастись – грызись, ползи,
спасибо что дают, и досыта мозгуй спинным о прелести летать – на то есть
Ариэль!
Подъезжая к Ариэлю,
я взглянул на небеса – и с меня слетела шляпа. А кипа – как прикипела. Вязаная,
подаренная Аврумом. Я вообще к этому делу подхожу простецки – верую в Бога
этики, который проявляет себя в гармонии всего сущего. Когда в Суккот я гощу у
Бормашенко в ариэльских кущах – в окружении его близких, домашних животных
(один экз.), заповедных плодов и неотведанных напитков (сроду у Эдика водка
разнообразная – опыты ставит?) – я и ощущаю гармонию.
Обок с Эдуардом
обитают чудесная жена Лена (ныне она – Лея) и дивная дочь Эстер с библейскими
глазами ариэльского ангела – продвинутая ученица начальных классов, сабра
(воистину, соединение Сары с Абрамом), прочитавшая по-русски давеча да надысь «Робинзона
Крузо» и всего «Незнайку», и кропотливо воспитывающая свою собаку Чучу
(Чаттануга отцепилась-редуцировалась, кто понимает). Другие две дщери замужне
живут на некотором расстоянии, в первом приближении. И Университетский центр –
место работы – близко. Идиллия! Однако все это достигается каторжным трудом
воли и мысли, поскольку для веселья мир-олам мало оборудован.
Пользуясь Хейзингой
и Замятиным, мы, нумера – человек играющий. А Аврум – человек верующий. Он
упорядочивает мир вокруг себя: «Главное – Б-гу молиться» (Э. Бормашенко).
И он ежедневно, причем неоднократно, движется в синагогу. Прямо векторно
нацелен, где с ним ни окажись. Он целеустремленно строит свой дом, свою
ариэльскую крепость, свою науку, свою жизнь – в соответствии с верой. Физика Торы!
Вот уж – строить и жить помогает…
И мне он успевает нелинейно помогать – пишет хорошо и непросто. Попреблагорассмотрительствующему читателю (как писал Лесков, недооцененный соборянин языка, не зря Северянин назвал его «прозеванный гений») может даже показаться – больно сложно. Этакий «ариэльский реализм» – смесь нынешнего израильского сюра и талмудического воспаренья. Но тут рецепт – Бормашенко надо принимать в себя неспешно, празднично, ханукально, по дням – как бы зажигая очередную свечу-страницу. Из него не только при открытии истекает философский первач, он еще и – кран духоподъемный. Он теребит мой застоявшийся разум, цепляет подкорку за шкирку, заставляет нечувствительно – думай, думай головой! Бормашенко внушает мне уверенность, что невозможно запретить строительство на территориях Его, и размежевать избранный Им народ. Что замораживание растает и канет, как ледниковый период. Вливает надежду, что, может быть, глядишь, все еще будет хорошо. Что у ног у нас разбитое корыто, ан в нем – золотая рыбка. И крутанется в очередной раз чудо доброго «волчка»! Послушаем Бормашенко.
– Итак, что было у
вас в начале: день первый (день приезда) – день шестой? Как вообще вы оказались
в Израиле и что привело вас к Ответу?
– Как я оказался в
Израиле? Во-первых, мне опротивела постперестроечная Украина (я приехал в
Израиль в 1997 году). Это может показаться странным, если учесть, что в
Харькове у меня было собственная фирма. Не слишком процветающая – но своя.
Вообще, поначалу, я был увлечен свежевылупившимся капитализмом. Я любил
добротно, со вкусом сделать дело и заработать от рук своих. В Израиле у меня не
было ничего, ровно ничего, никакой стартовой площадки. Но мне осточертели
украинское взяткодательство и взяткобрательство до такой степени, что я сиганул
в бассейн, забыв поинтересоваться, налили ли в него воду. Но самое главное –
во-вторых. Я побывал в Израиле до
своего, надеюсь окончательного, переезда на Святую Землю. Времена настали
вегетарианские, и можно было съездить в Израиль в командировку. Я был совершенно
очарован Израилем. Израиль ведь теплая, обаятельная, домашняя страна. И, что
может быть более важно, – я был очарован Александром Воронелем. Задолго до
нашего личного знакомства на меня совершенно оглушительное впечатление произвел
его «Трепет забот иудейских», – лучшая книга светского сионизма всех времен и
народов (к сожалению, совершенно незнакомая молодым эмигрантам из бывшего СССР). Я ведь человек книжный, и в книжном шкафу живу
более чем в реальном мире. Так вот, «Трепет забот иудейских» сыграл в моей алие
не последнюю роль.
Что меня привело к
Ответу? Ну, тут был целый клубок причин, размотать который – не берусь, но
кое-что, все-таки, осознать можно. В первую очередь на меня повлиял старинный
друг моего отца Пэрэц (Петя) Быстрик. Он соблюдал мицвот давным-давно, но я был
далек от всего еврейского. Перелом наступил в перестройку. Я был удручен
скоропостижным одичанием и моральным распадом интеллигенции. Довольно быстро
выяснилось, что распад советской власти повлек за собой и распад морального
кодекса младших и старших научных сотрудников. Стало все можно. Хватательный
рефлекс мгновенно подавил все остальные. И вот на этом фоне выделился человек,
которому нельзя. Безусловно нельзя, то, что всем – можно. И я задал себе
вопрос: «Почему нельзя?» Дальнейшее
продвижение носило лавинообразный характер. Сегодня я не представляю
своей жизни без Торы, Субботы, Йом-Кипура, Девятого Ава. Ну и потом, если Б-га
нет, то какой я физик?
– Вы работаете в
Ариэле – преподаете в университете. Про ваш университет, расположенный на
территориях, за «зеленой чертой», известно довольно мало. Слышал, что ректор у
вас – «русский». Расскажите, пожалуйста, поподробнее об университете и о своей
работе.
– С подачи все того же Воронеля я работаю в Ариэльском Университетском центре. Преподаю физику. Смею предположить, что преподаю недурно (я ведь учитель уже в третьем поколении, мой отец был одним из лучших учителей физики 1970-80-х, не бедных прекрасными педагогами). Ариэльский Университетский Центр – презабавное учебное заведение. Все против нас, – международный бойкот, сопротивление значительной части израильской интеллектуальной элиты, – а мы живы, и учим, и, в общем, неплохо учим. Ректор наш М. Зиниград – личность примечательная, он создал обстановку, в которой хочется работать, это – редкий талант.
– Я знаю, что вы
пишете научные статьи (чуть ли не в «Нейчур» и проч.) вместе со своей
десятилетней дочкой Эстер. Этот замечательный научный тандем – эпатаж или
Эстерка (этот вечно прыгающий кудрявый ангел) действительно генерирует идеи?
– Ну, это вздор. В
«Нейчур» статьи я не печатал. Я квалифицированный физик – и не более. Советская
власть побеспокоилась о том, чтобы физикой я не занимался. Я вернулся в науку в
Израиле после 12-летнего перерыва. Это не проходит даром. Кроме того, сегодня,
чтобы заниматься наукой, надо быть фанатом (впрочем, наверное, так было
всегда). Я науку люблю, но не до умопомрачения. Да и талант исследователя у
меня более чем скромный, нет по-настоящему глубоких идей.
Что правда – то
правда: моя дочка Эстер, приволокла как-то раз в лабораторию голубиное перо, и
показала мне, что вода с него скатывается, не задерживаясь и пера не смачивая.
Я в это время занимался так называемым лотос-эффектом (лист лотоса тоже не
смачивается водой, оставаясь сверкающе чистым в любой грязи), и сразу
сообразил, что физическая причина
несмачивания пера и листа лотоса – одна и та же: изумительный рельеф
поверхности, нанесенный на перо Творцом всего сущего, а вовсе не жир, которым
себя птица смазывает (о чем по сей день можно прочитать в учебниках биологии).
По этому поводу мы написали с дочкой совместную статью. Вот и все. Но я уже
сказал, что науку я люблю. Для меня существенны радость свободного
исследования, наслаждение гармонией мироздания, просвечивающей через теорию
относительности и квантовую механику. При этом по задней стенке черепной
коробки зайчиком пробегает мысль о том, что, быть может, наука все-таки погубит
человечество. Развязанные ею силы находятся в чудовищном несоответствии с
пещерным сознанием огромной части человечества. Как говорил М. Алданов,
достоинства и недостатки науки размещаются по соседству, вроде как в газетах
объявления о свадьбах, рождениях и смертях печатают на одной странице.
– А в каком возрасте
вам захотелось самовыражаться на бумаге, то есть, давно ли пишете – научные
статьи и философскую эссеистику?
– Писать я начал
поздно, году в 1995-м. К тому времени я начитал «запрещенную» русскую и
западную философскую классику, бурно издававшуюся в перестройку и пост-перестройку. Печатался в
известном журнале «Знание-Сила». Я тогда был увлечен М. Мамардашвили и В. Бибихиным
(по сей день их регулярно перечитываю). Вообще-то, я всегда хотел быть
историком, всегда читал книги по истории и философии. Сквозь сито советской
цензуры проходило помимо конъюнктуры и много хорошей литературы. Любопытно,
вопреки давлению системы творили Аверинцев, Лотман, Библер, Гаспаров,
Эйдельман, Померанц, Пятигорский, Щедровицкий, – внушительный список, не так
ли? С падением системы урожай на гениев стал вроде бы пожиже, так что
сопротивление среды – вещь неоднозначная. Имел, конечно, значение культ
таланта, заботливо раскрученный советской властью, вытоптавшей все
коммунистически неортодоксальные духовные поля. Но дело не только в этом. В СССР
образовалась интеллектуальная аристократия, создавшая неписаный кодекс
творческой чести, Закон, нарушение которого строго каралось. Сейчас там вновь
прервалась непрерывность духовной традиции (второй раз за сто лет!), так что в
ближайшее время ничего путевого оттуда ждать не приходится. Это ведь иллюзия,
что поваливший в церкви народ в одночасье стал христианским. Ничего ведь не
пережито, не пропущено через человека.
Но я отвлекся,
поступать я собирался на истфак. Отговорили меня родители. Папа сказал, ну
подумай, среди кого ты проведешь пять лучших лет жизни – среди будущих
парторгов и пропагандистов. Я внял родительскому совету и закончил физический
факультет Харьковского университета, о чем ничуть не жалею. Но книги по истории
и философии читал всегда.
Хочется ведь видеть
мир как единое целое, другое дело, что мне это не удается, но я об этом еще
скажу. Философствование – едва ли не самое парадоксальное человеческое занятие.
С одной стороны, философия требует отрешенности, но движет-то философом страсть,
страсть познания. Истинная философия немыслима вне ортодоксии, и вместе с тем
философия требует абсолютной свободы мысли. Философия, по словам Рассела,
занимает серое поле между наукой и теологией. На этом сером поле человеческая
мысль бьется над неразрешимыми вопросами, но, по-видимому, пока живо
человечество, всегда будут люди, зачарованные неразрешимыми вопросами.
Философ не имеет
никакого инструмента кроме собственного сознания. Мое мышление, сформированное
в европейской философской традиции, со временем дрейфовало в сторону еврейской
ортодоксии. Еврейская же мысль тысячелетиями развивалась в русле, отличном от
европейской философии, в первую очередь озабоченной вопросом о сущности вещей.
Наши мудрецы видимо очень давно пришли к мысли о непознаваемости вещей, и тем
более о непознаваемости человека. Но, если вещи непознаваемы, то быть может,
имеет смысл выработать правильное к ним отношение. Именно такой попыткой
выработки правильного отношения к людям и вещам является Галаха. Гладкая сшивка
традиций едва ли возможна, да, наверное, она и не нужна. Разорванный мир не
менее ценен, чем мир округлый, замкнутый на себя, хотя бы оттого, что это мир –
мой.
О философском
спокойствии говорят люди, представления не имеющие о философии. Философия –
дело мучительное, надо ведь все время осознавать, что с тобой происходит, и как
ты об этом думаешь. Неуютно всегда видеть вторую сторону медали. Куда проще
создать себе уютную сказочную реальность, и, сладко посапывая, прожить в ней
жизнь.
Многие в моем поколении проходят путь, обратный традиционной схеме века Просвещения, когда ребенок получал религиозное воспитание, а потом отпадал от ортодоксии. Мои детство и юность были вполне светско-атеистическими, лишь по прошествии времени я узнал прелесть традиции. Страшный моральный распад просвещенного общества многих (меня в том числе) подталкивает к ортодоксии.
– Что ищете вы в своем творчестве и что получаете в
награду Сверху?
– Наградой
творчества служит творчество. Кроме того, написанный текст можно обсуждать. И
знаете, никакой порок не пускает таких глубоких корней, как порок
сочинительства. Но, если всерьез, здесь есть и проблема. Творческий и
религиозный идеал жизни тоже дурно сшиваются. До века Просвещения сшивались,
творческий человек строил собор, синагогу, писал духовную музыку и пребывал в
гармонии с верой. Сейчас – не то. Впрочем, я полагаю, что на предельных высотах
творчество остается религиозным, ибо источник мировой гармонии един, но это,
конечно, – отдельная тема.
– Избави Бог устраивать диспут, но вера ваша – от желания
объяснить мир, или найти мир с собой, то есть вектор (а он не флюгер!)
направлен внутрь или вовне?
– Внутреннего мира я
не нашел, скорее напротив, мой мир стал куда более напряжен. Но это, наверное,
неизбежно. По моим внутренним реакциям, тому шаблону, с которым я подхожу к
жизненным ситуациям, я остался младшим научным сотрудником советского НИИ, а не ортодоксальным иудеем. Кроме того, интеллигентность и религиозность
находятся в очень непростых, и часто враждебных отношениях. Интеллигентный
верующий – оксюморон. Дома я был воспитан на интеллигентской традиции, сознание
ведь не магнитофонная пленка – его не сотрешь. Да я и не считаю нужным это
делать. Память о родителях-интеллигентах для меня не менее существенна, чем
вера. Но закругленного духовного мира я не создал.
– Как вы относитесь к Каббале – в ее нынешнем,
масскультурном изводе?
– Выхолощенная,
приглаженная Каббала – эрзац, суррогат духовной жизни для замороченных людей,
уставших пялиться в компьютер, природа (в том числе духовная) не терпит пустоты,
вакуум заполняет подделка, эдакая «теория относительности для домашних хозяек».
Эзотерика дает ощущение необременительной причастности к чему-то значительному,
не перегружая паству обязательствами. Здесь-то и обнажается суррогатный
характер Каббалы-лайт, ведь истинная мистика немыслима без самоотверженности,
самоотречения. Религия ведь все толкует об обязанностях человека.
– Я знаком с человеком (Эфраим Баух), у которого
феноменальная память – он считает, что это оттого, что в советском детстве, в молдавском
далеке, он учил ивритские тексты наизусть. Мы с вами тоже учили в детстве
наизусть – вы на Украине, я в России, – а особой памяти у меня нет. Наоборот,
сплошные склеротические бляшки. Так что же, это – свойство языка, и иврит –
совершенно особый язык?
– Тут я не судья,
иврит я выучил легко, наверное, знал его всегда.
– Детей читающих ныне все меньше, но ваша дочь-сабра
читает непрерывно, причем абсолютно равноценно на иврите и на русском.
Поделитесь воспитательным методом, на благо нашей алии.
– Здесь все просто,
как с английскими газонами, надо их просто триста лет подстригать и поливать,
подстригать и поливать. Главное – терпение. В данном случае не мое, а моей
жены, благодаря которой дочка читает и пишет по-русски. Надо читать с ребенком
каждый день, вот и все. Своей жене, Лее, я обязан столь многим в своей жизни,
что трудно и рассказать. В том числе и сохранением культурной непрерывности в
семье, о которой Вы спросили.
– И напослед, судьбоносный вопрос – а будет ли вообще
Израиль? А если будет – во что превратится его народ и государственность?
– Будьте добры,
обратитесь с этим вопросом к каббалистам. Наше еврейское дело, положась на
Б-жью волю, ждать Избавления. Не помню, кто сказал, что полагаться на Б-жью
волю, это не значит строить дом на непрочном основании.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2376
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer2/Judson1.php - to PDF file
Комментарии:
Э.Левин
- at 2010-02-28 11:49:49 EDT
Спасибо, дорогой Миша! Хотя мог бы и побольше.
Левины, Мюнхен (также очарованные Сашей Воронелем).
Б.Тененбаум
- at 2010-02-23 16:06:53 EDT
Могу только согласиться с предыдущим рецензентом. И в том, что Бормашенко - человек исключительный, и в том, что хочется сказать "спасибо" обоим авторам этого интерьвю - и тому, кто спрашивал, и тому, кто отвечал.
.Инсталлятор
- at 2010-02-23 14:17:50 EDT
Мне понравилось интервью. Эдуард Бормашенко - умница (это с завистливым взглядом снизу вверх). Из тех, с моей точки зрения, у кого есть чему учиться...Спасибо Михаилу Юдсону .