Борис Рубенчик

Первый год на чужбине

Повесть

Для советского человека изменить уклад жизни, покинуть насиженное место всегда было трудно. Даже переезд в другой город или смена квартиры были судьбоносными событиями. Будущие эмигранты из бывшего СССР почти всегда старались объяснить причину своего отъезда, расставания с матерью-родиной.

Что же на старости лет заставило меня, человека, по советским понятиям вполне благополучного, выбившегося «в люди», открывшего для себя культуру Запада, не «сидевшего», не голодавшего, не гонимого, даже в чём-то обласканного властью, – вдруг, бросив всё, «рвануть» в страну бывшего фашизма – Германию?

Добавлю, человека нерешительного, избегавшего риска и острых углов. И так сразу, наотмашь, без колебаний?

Теперь я нахожу ответы на этот вопрос.

Глубоко скрытое в душе стремление жить в демократической стране и страх, что «лафа» скоро закончится, и не поспеешь на последний автобус.

Кроме нескольких близких людей подавляющее число знакомых считали наш выбор преждевременным, и если бы советский режим был чуть лучше, то незачем было бы оставлять квартиру, работу и друзей.

Позднее подобная психология получила прозвище «совковой», но она глубоко укоренилась в сознании бывших советских людей.

Узнав о нашем решении эмигрировать, одна знакомая назвала мою жену Милу «декабристкой». Некоторые коллеги по работе пытались узнать время отхода нашего автобуса, чтобы принести на дорогу кое–какие бытовые вещи.

Горько плакала дочь, остававшаяся с любящим мужем и маленьким сыном в Киеве. Чувства дочери мы полностью разделяли, но надеялись, что их молодая семья, разобравшись в ситуации, поедет с нами.

Забегая вперёд, скажу, что так и случилось, но переход для всех нас в другую цивилизацию оказался совсем не лёгким, хотя попутные ветры уже волновали многих.

Затянувшийся отъезд

Немецкое посольство в Киеве находилось тогда на улице Чкалова, рядом с Проспектом Победы. Возле сколоченной из досок пристройки толпились будущие еврейские «беженцы». Предки многих из них погибли на окраине Киева в Бабьем Яре. Победа, в честь которой названа одна из главных улиц города, спасла жизнь другим, и вот теперь их потомки с раннего утра отмечаются в очереди, чтобы получить анкеты на отъезд в страну, породившую Холокост.

Многие приходили с оглядкой. Уезжать или оставаться, но на всякий случай анкеты надо заполнить, а там будет видно.

– Лучше анкеты не брать, – говорили другие. – Ступишь на эскалатор, потом страшно будет спрыгнуть. Затянет!

Старались пробраться к посольству по боковым улочкам, чтобы себя не компрометировать в глазах случайных знакомых. Мало кто хотел, чтобы о твоём отъезде знали заранее.

Вот и я, спрятав в кармане паспорта, издали прислушивался к спорам толпящихся людей. Так осточертели очереди за долгую жизнь. Примкнуть к этой, возможно, последней, или ещё подумать? Самые близкие, родные люди – жена и друг Юра Фиалков старались не думать о нашем отъезде. Дочь Оленька тайком плакала – она редко и неохотно даже ненадолго расставалась с нами. Но с ней был любящий муж и очаровательный сынишка, наш внук. Можно ли было считать наш отъезд предательством? Но сердце болело.

Вдруг меня трогает за плечо незнакомая женщина:

– Здравствуйте, дорогой Борис Львович? Не узнаёте?

У неё круглое крестьянское лицо, глаза со смешинкой. Когда она смеётся, они растягиваются в узкие щёлки. Она понимает, что застала меня врасплох.

Теперь я её узнаю. Это редактор из расположенного рядом издательства «Здоровье», в котором я напечатал две книги. Не так давно мы виделись на презентации организованной мной Секции Европейского института экологии и рака, где я красовался в президиуме рядом с покойным директором нашего института и итальянским профессором Сантамария.

Проследив за моим взглядом, она всё понимает, но вопросов не задаёт.

Как ни к месту эта встреча. Становится стыдно, краснею и не могу найти тему для разговора. Когда удастся преодолеть позорное чувство сохранения тайны?

Мы вежливо прощаемся, а она наверно думает:

Ну, какого ещё рожна ему здесь не хватало?

Потом занимались подготовкой документов, переводом их на немецкий язык, оформлением анкет, вели переписку с ЗАГСами.

Несколько раз, заняв очередь с ночи, дежурили на улице возле посольства, чтобы подать заполненные анкеты. В приёмные дни вход в него штурмовала толпа жаждущих уехать. Стоять разрешалось только на противоположной стороне улицы: рядом с посольством была уже территория Германии. Чиновники старались навести порядок. Один из них не выдержал и сказал: «Неужели надо выйти к вам с овчаркой, чтобы заставить соблюдать очередь!» Толпа возмутилась: «Фашист!» Через два дня внештатного сотрудника Шапиро отстранили от работы в посольстве. Новый дежурный жалобно объяснял, что не имеет права отвечать на вопросы. Надо спокойно ожидать. Иначе уволят и его.

Прошло почти три года, и наступил обозначенный в анкете срок подачи документов. Ошибочно назначенный на воскресенье, когда посольство не работало, а в понедельник из-за большого наплыва людей я не попал на приём. Пришлось приходить к посольству ежедневно и пытаться убедить протестующую толпу и дежурного, что я «выпал» из очереди не по своей вине. Нервы сдали, и тогда на помощь пришёл мой друг Юра.

Он остался ночевать на улице Саксаганского в квартире своей дочери, откуда рукой подать до посольства, и, встав в пять утра, занял для меня очередь. В этот день я без проблем сдал документы.

***

Чтобы выехать за границу из СССР хотя бы на один день требовалась масса бумаг, которые апробировались и сортировались в Отделе виз Министерства иностранных дел.

Перечислять их я не стану, хотя в бывших социалистических странах этот анахронизм до сих пор не ушёл в прошлое.

Когда всё было собрано в толстую тяжёлую папку, её внимательно прочитала чиновница и сурово заявила:

– Отсутствует справка от отца вашей супруги, что он согласен на её выезд на постоянное место жительства в Германию.

– Но у жены давно нет отца. Она не ребёнок, ей 56 лет, она на пенсии.

– Жена не ребёнок, но вы рассуждаете, как ребёнок. Без отца ваша жена не могла появиться на свет. Либо он жив, либо умер. В любом случае нужна справка, а если исчез неизвестно куда, то и это следует документально подтвердить.

Отправляйтесь к юристу и учтите, что у вас не так много времени, чтобы оказаться в Германии в нужный срок.

В юридической конторе мне объяснили, что отца можно объявить умершим, но справка может быть выдана по решению суда только через год после его смерти.

– Надо было думать об этом одновременно со сбором документов.

Мы бросились за советом к знакомым, едущим в эмиграцию.

Они дали два совета: подкупить опытного юриста, который в свою очередь подкупит суд, и липовую справку выдадут вовремя.

Второй способ – сварганить справку о смерти самостоятельно и заверить её у частного нотариуса, которые в связи с перестройкой расплодились как кролики.

Не надо нервничать: один из способов сработает.

Мой близкий друг посоветовал обратиться к своей приятельнице, одной из лучших киевских адвокатов.

Пожилая и очень приятная женщина смотрела на нас с состраданием: мы были не первыми клиентами.

«Дело усложнилось из-за того, что вы его запустили, но выход есть. Cделать запросы во все ЗАКсы города, где он проживал, выяснить не пересекал ли он границу СССР, и если понадобится сфабриковать правдоподобную версию его смерти».

Надо было следовать советам опытного адвоката, но я по глупости потерял много времени, переписываясь с ЗАГСами Казани, где проживал отец жены, а потом решил вместе с женой отправиться в татарскую столицу.

Здесь мы с Милой должны сделать паузу и в который раз поклониться светлой памяти лучшего нашего друга Евы Лазаревны Ходоровой, человека светлой души, праведнице, которой мы обязаны счастьем нашей жизни.

Она нас познакомила, поддержала первый огонёк нашей любви, согревающей уже много лет нашу семью с детьми и внуками…

Ева Лазаревна и наша подруга Светочка возражать не стали, хотя с самого начала советовали прислушаться к совету адвоката.

Ева Лазаревна позвонила в Казань своему коллеге профессору биохимии, чтобы он помог нам на неделю поселиться в татарской столице.

Потом мы с женой предприняли дорогую поездку сначала в Москву, а потом на скором поезде в двухместных мягких вагонах в Казань.

Время в новом Татарском государстве было тревожным, купе по ночам советовали не отпирать, а в случае чего, вызывать кнопкой службу безопасности, представители которой в военизированной форме регулярно прогуливались по вагонам.

Доехали без приключений. Профессор и его жена встретили нас как родных и поселили в дорогом двухместном номере общежития местного университета.

Мы пообещали оплатить просмотр документов всех ЗАГсов Казани, поскольку Милин отец с семьёй могли менять места жительства.

–Это будет большая сумма, – кокетливо улыбаясь, – заверила нас заведующая.

– Неважно, как поётся в известной песне: «…мы за ценой не постоим»

Жители Казани были приветливыми, но любознательными; и прежде, чем ответить на вопрос обязательно спрашивали, что мы ищем.

Мила отвечала: «моего пропавшего отца». Ответ почти всегда вызвал обсуждение и встречные вопросы, например:

«Ты, чай, давно потерялась? Вроде тебе за сорок?»

Серьёзный человек с портфелем остановился и посоветовал позвонить в Горсовет, где имеется архитектурный план города со всеми улицами.

На плане нужная нам улица отсутствовала…

Все ведомства Казани нам сочувствовали, но установить место проживания отца не могли.

Через 12 дней, не солоно хлебавши, мы вернулись к своему адвокату Зое Андреевне.

«Не горюйте, дорогие, я вас отсюда вызволю. Привезли несколько бумажек с отказами? Пойдут в дело. Догадались не выбрасывать железнодорожные билеты – молодцы!

План мой таков. Мы вашего отца убъём. Это лучше сделать во время войны. Людмила Петровна 1942 года. Значит, отец в Казани своё дело сделал, дочку родил, а через два года погиб на фронте. Нам понадобятся два свидетеля, что после войны и в последующие годы он в Киеве не появлялся. Не проживал он после рождения дочери и в Казани. Безвестно пропавший. Сотворим акт. Жаль, что живёте не в Ленинском районе, где у меня много знакомых. Печерский район – рядом с правительством. Но справимся и с этим».

Подлинная истина была иной – будущий отец Милы в начале войны застрял в Киеве, а перед приходом немцев успел пробраться в Казань, куда была эвакуирована его жена, Марья Рафаиловна со своими родителями. Будучи инженером важнейшей тогда специальности – авиастроения, он работал на оборонном самолётном заводе. Очень возможно, что завод и все его сотрудники были в Казани строго засекречены и не значились в городских документах. Поэтому его невозможно было отыскать – такой сложилась наша версия.

 

Через две недели после возвращения из Казани мы с женой получили повестку в Печерский городской суд Киева, куда явились вместе с лжесвидетелями. Нас любезно принял заместитель Главного судьи, который сказал, что знаком с нашими трудностями. Через полчаса началось судебное заседание, и вопрос был решён в нашу пользу. Сумма оплаты судебных издержек и гонорара адвоката оказались умеренными.

Приятно, что многие люди в Казани поняли нелепость нашего «тормоза», и старались нам помочь.

Мы убедились, что и в Казанском ханстве много людей хороших. Напрасно злобный царь Иван Васильевич обошёлся с ними так грозно…

***

Наступило время нашего отъезда в Германию.

Мы с женой заранее попрощались со всеми друзьями и запретили им приходить к автобусу, чтобы нас провожать. Тяжёлые сумки в багажник погрузили мой зять Костя, его отец Эдуард Леонидович, наш преданный друг Яша, и Алёша, мой ученик.

Всё проходило молча. Пытались сдерживать слёзы. Оленька прижалась лицом к пальто своего высокого мужа. Тело её вздрагивало. Глаза были закрыты. Автобус медленно тронул, и несколько машущих рук осталось позади.

На рассвете следующего дня мы оказались на границе с Польшей.

За пять долларов с каждого в складчину откупились от таможенников, пообещавших не заставлять нас вытаскивать тяжёлые вещи из автобуса. Однако нас с Милой, отделили от других пассажиров и вызвали в дежурное помещение таможни.

«Работал» с ними лысый рыжеватый недомерок в помятой неопрятной форме. Он стал допытываться, какая собственность у нас осталась в Киеве и почему, уезжая на ПМЖ, мы предъявили в декларации «смехотворную» сумму – всего 1200 долларов США.

Я пытался объяснить, что большей суммой мы не располагаем. Таможенник поинтересовался моей профессией. Я предъявил визитную карточку.

– Этим вы подписываете себе приговор, – презрительно заявил он. Учёный такого ранга должен иметь с собой деньги. Где вы их прячете, выверните все карманы и сумку, что у вас в мыльнице, в зубной пасте?

Мила растерянно улыбнулась, и это вывело таможенника из себя.

Он предупредил, что имеет право произвести личный досмотр, пригласив прокурора и медсестру.

– Зачем медсестру? – наивно спросил я. – Мы с женой вполне здоровы.

– Так положено, – осклабился таможенник. – Мы не знаем, в каком месте ваша супруга прячет драгоценности, – в его голосе сквозило торжество.

Я вначале от страха похолодел. Потом меня охватила ярость.

– Немедленно вызывайте вашего начальника и прокурора. Мы сделаем официальное заявление. Вы незаконно вымогали с нас деньги.

Таможенник опешил. Сначала у него покраснела шея. Багровая краска покрыла лицо и вспотевший лоб.

– Собирайте деньги, – глухо выдавил он. – Автобус не станет ждать.

Он сам подобрал с обитого железом длинного стола «зелёные» и отдал их мне.

– У нас перед законом все равны. И доктора, и профессора и лауреаты.

В автобусе пассажиры глухо роптали, возмущаясь задержкой и поведением евреев, которые «за последнее время слишком разъездились». Мы с Милой возвращались под мелким осенним дождём, медленно обходя лужи. Из окон автобуса на нас с ненавистью, равнодушно или радостно («наконец поедем») смотрели десятки глаз.

– Откупились? – сочувственно спросил водитель. – Хорошая песня: «С чего начинается Родина». Жаль, песни, с чего она кончается, никто пока не написал.

Заблудившийся автобус

Из Киева в место назначения, эмигрантский городок Унна-Массен, мы должны были прибыть часа в 22. Но задержки на украинской и польской таможнях, мелкие поломки и очереди на заправочных станциях удлинили путь. В Землю назначения, Северный Рейн-Вестфалию, мы прибыли в одиннадцатом часу вечера. Водители в темноте долго не могли найти эмигрантский лагерь, и высадили нас с двумя увесистыми сумками далеко за полночь.

Двое дежурных с собакой помогли нам поставить вещи на тележку, выдали ключ от комнаты и показали на карте расположение домика, в котором находилась наша комната.

Ночь была туманной. Мерцающий расплывчатый свет фонарей на асфальтированных дорожках не позволял рассмотреть в деталях карту. Кругом была тишина. Ни одной живой души. Ковёр мокрых листьев делал скользкой дорогу. Заслоняясь зонтами от косого дождя, мы медленно передвигался среди терявшихся в тумане невысоких казарменных корпусов. На душе было тяжело.

За поворотом в тумане замерцал огонёк. Освещённая кабинка телефона-автомата. Пожилой немец-переселенец звонил в Кустанай. Взглянув на карту, он помог нам найти нужный корпус. Потом я никак не мог в темноте вставить ключ в замочную скважину.

Внезапно дверь сама отворилась. На пороге стоял, опираясь на палку, высокий седой мужчина. На его плечи был наброшен плащ.

Он помог нам открыть дверь нашей комнаты, показал, где постельное бельё и пожелал спокойно провести остаток ночи.

Проснулись мы с Милой, когда солнце было высоко. В первый момент я со страхом не нашёл потолка. Но потом вспомнил, что наша кровать была двухэтажной. Солнечные лучи освещали давно не ремонтированную, но чистую комнату казарменного типа. Позднее Соломон объяснил, что нас посетили в корпусах, в которых в пятидесятых годах жили солдаты оккупационной американской армии.

После того, как мы умылись и позавтракали, в дверь постучали.

Наш сосед Соломон Рабинович, высокий седой старик с длинными волосами напоминал старца с икон византийского письма. В прошлом он был водителем. Полвека за рулём сделали круглой его спину и слабыми ноги.

Нам трудно было называть его без отчества, но он считал, что обращение по имени сближает людей. На чужбине надо быть ближе друг другу.

На следующий день с утра мы должны обойти семь эмиграционных чиновников. Соломон объяснил, как это сделать за один день, чтобы к концу посещения можно было получить выделенную нам сумму денег.

Видя, с каким трудом он передвигается, мы отказались от помощи, но он нарисовал план расположения кабинетов и всё объяснил.

Следующую ночь спал я плохо. Утром придётся убеждать представителей эмиграционной службы, чтобы нам дали направление на жительство в Кёльн. Там университет и ряд институтов, связанных по профилю с моей специальностью. Мой возраст исключает возможность работы за деньги, но остаётся надежда на общение с коллегами на семинарах и со студентами. Это воздух, которым я привык дышать.

Завтра надо будет сыграть в авантюрную игру. Притворится известным учёным, который, несмотря на возраст, стремится продолжать работу и приносить пользу науке. Нужна непринуждённость, которой я не обладаю и знание немецкого. Сценические условия будут суровыми. Время – сжатым. Языковое общение ограниченным. Пантомима не подойдёт.

В коридоре перед кабинетами эмигрантского управления волновалась очередь. Аудиенция могла продолжаться не более десяти минут.

Моё постукивание в дверь было менее частым, чем удары пульса.

Мне протянул руку грузный человек с розовым лицом и лохматыми бровями. Я подготовил написанную по-немецки визитную карточку. Эта сценическая находка в эмигрантских драмах до меня, по-видимому, не использовалась.

Чиновник прочёл карточку, снял очки и внимательно уставился на меня, повторив более любезно:

– Садитесь, пожалуйста, герр профессор. Вы приехали в Германию только вдвоём с супругой?

Видя, что я плохо понимаю, понизив голос, сказал:

– Немножко можно говорить по-русски!

В этот момент я настойчиво подвигал ему лист бумаги с перечислением моих дипломов, научных заслуг и имен немецких коллег, которые смогут поддержать мою просьбу о поселении в Кёльне. В конце обращения с обезоруживающей правдивостью говорилось, что у меня нет родственников, дающих мне формальное право для прописки в закрытом городе. Меня привлекает не возможность воссоединения с близкими, а бескорыстное желание вместе с немецкими коллегами развивать новое научное направление, связанное с экологией.

Прошение занимало полстраницы и было написано на хорошем немецком ещё в Киеве.

Чиновник внимательно всё прочёл и проглотил приманку. Об этом свидетельствовали стандартные вопросы, на которые я смог ответить.

Потом он снял трубку, минуты две говорил по телефону, со смехом его закончил. Стал серьёзным и торжественно произнёс одно ключевое слово, которое я не понял. Он пытался сказать его по-русски, а я лихорадочно листал свой карманный словарь. Перевод всплыл у нас одновременно, а слово, ставшее для меня ключом от Кёльна запомнилось на всю жизнь. «Аусшлюсс» – «Исключение». Для меня делают исключение, позволяющее получить право на жительство в одном из самых больших городов на Рейне!

Вернулся в нашу комнату я в приподнятом настроении. На время все заботы отпали. Соломон никаких вопросов не задавал, но всё понял и поздравил нас.

В сентябре закончилась полоса дождей, и наступило «бабье лето». Стояли погожие дни, замешанные на утренних туманах, с ярким солнцем в полдень, летящим пухом запоздалого цвета деревьев и трав, прохладными ясными вечерами.

Мы с Милой бездумно бродили по осенним полям и лесам, дважды посещали маленький загон, за которым на лугу резвились молодые лани, любовались приятными городками Унной и Массеном, много фотографировали.

Сумма денег, которую нам выдали на двоих на двадцать дней, превышала размер пенсии, которую мы вместе с женой получили в качестве «откупного» от Украины за полгода вперёд.

В письме незнакомой нам тогда женщины лагерь в Унна-Массене был назван «домом отдыха средней руки». Наверно, в тот момент и у неё не было душевного разлада. Редкое и временное состояние для эмигрантов. Оно знакомо пассажирам дальнего поезда, прочно занявшим свои места. Они отдыхают после посадочной лихорадки, пьют чай, принесенный проводником, и стараются не думать о конечной станции.

Однако у большинства жителей пересыльного лагеря дни были полны волнениями и тревогами… Полученной суммы денег не хватало для поездки и осмотра, предложенных чиновниками мест поселения. Мигранты старались связаться со знакомыми в Германии, лихорадочно писали письма и хвалили немецкую почту, получая ответы на третий день.

Настроение у Соломона тоже было отнюдь не безмятежным. В лагере он находился почти два месяца, ожидая родных из Бердичева. Двоюродная племянница относилась к нему, как к отцу, а трёхлетняя Яночка – как к деду. Встретившись в Унна-Массене, они получили направление в маленький городок, в котором не было синагоги.

Соломон был глубоко религиозным и не мог обходиться без ежедневных молитв в Божьем храме. Теперь он надеялся поселиться в Кёльне.

Двадцатипятилетним он окунулся в тяготы войны. Пострадавший на фронте от тяжёлой контузии, одинокий, он всю жизнь до старости чувствовал себя сиротой. Какая-то часть его души всё ещё оплакивала родителей и сестрёнок, сгинувших в глинистой земле Бабьего Яра и читала по ним кадиш. Вера не давала полного утешения. Еврейский Бог не обещал загробной жизни. Значит, он никогда не встретится с близкими.

Соломон рассказывал нам о Божьих знамениях, указавших ему на необходимость исхода из Украины – страны Бабьего Яра.

– Но почему вы выбрали не Израиль, а Германию?

– Это главная причина моих страданий. Тяжкие сомнения и днём, и ночью разрушают мой мозг! Но я почувствовал в этом волю Всевышнего. Возможно, тонкая ручонка моей любимой Яночки послужила Божьим жезлом, который привёл меня сюда? Теперь мне нужна хорошая синагога. Буду молиться. Может, Всевышнему больше нужны мои молитвы из Германии, а не от Стены плача? Я готов в любой день покинуть эту страну извергов и вернуться на землю предков, где каждый день льётся кровь…

Я тогда не думал, что Соломон станет одним из героев моей будущей книги.

В день отъезда из лагеря он вспомнил наш рассказ о «заблудившемся» автобусе и позднем приезде в Унна-Массен:

– А может, заблудился не автобус, а все мы, приехав в Германию?

К концу пребывания в лагере все «беженцы» внешне успокаивались, подчиняясь неизбежному, покорно складывали чемоданы, сдавали их в багаж, и рано утром собирались на остановках автобусов, развозивших по городам, где нам предстояло начать полную тревог и сомнений новую эмигрантскую жизнь.

Приезд в Кёльн

По автотрассе вдоль желтеющих лесов, покрытой зеленью и позолотой полей, нарядных городков, виадуков, мостов и озёр автобус стремительно приближался к Кёльну.

Перед нами из окон автобуса постепенно открывалась панорама древнего города на берегах величественной реки. Каменная набережная, широкие мосты, несколько церквей, небоскрёбы и маленькие ухоженные домики, парки и скверы, разноцветные трамваи и автобусы.

Проезжая на такси через один из мостов, мы впервые увидели главный символ Кёльна – знаменитый готический Собор, две башни которого упирались в низко плывущие облака. Потом встречи с ним стали постоянными во время поездок или прогулок по городу. Собор примелькался, но он меня гипнотизировал и привлекал, и, несмотря на занятость или заботы, я не мог оторвать от него глаз.

В тот день дымка облаков размыла его контуры, и Собор казался непостижимым, как жизнь в новой, вызывающей страх стране.

Трёхэтажный особняк общежития находился в аристократическом районе города в пятнадцати минутах езды от центра. Один из соседей – одессит Аркадий помог нам поднять на второй этаж увесистые сумки. Комендантши на месте не было, и пришлось почти час её ожидать. Аркадий сразу взял на себя заботу о Соломоне, уложив его отдыхать в своей комнате.

В коридорах общежития днём было мало людей. Жильцы посещали чиновников, медицинские «праксисы» или слонялись по магазинам. В здании оставались только старики и больные, опасавшиеся выходить в ветреные дождливые дни. Погода в рейнских областях переменчива, косой дождь из рваных туч сменялся лучами солнца, а ветер бесчинствовал, срывая флаги и вывески, совсем как в сказке Андерсена.

Столь же переменчивым было настроение и у людей.

На втором этаже рядом с нами жили евреи, люди немолодые, без детей. Короткий вечер быстро сменился темнотой. В коридоре вспыхнули неоновые лампы. Начали сходиться постояльцы. Всех привлекал телефон-автомат. Образовалась небольшая очередь. Звонили в разные страны СНГ.

– Милка, – орала по телефону старуха, опирающаяся на костыль. – Какая у меня здесь может быть жизнь! Еды полно, но всё невкусное. Персики надо резать ножом. У нас на Большом Фонтане они такие нежные, что опасно даже мыть водой. А какая сладость! Павлу будут платить деньги по уходу за мной. Наверно, для этого он привёз меня к этим антисемитам. Дают деньги на питание, но я им не забуду смерть родителей и брата!

– Кое в чем она права, – задумчиво произнёс сутулый старик с нестриженными волосами. – Если бы раньше кто-нибудь сказал, что я окончу жизнь в Германии, я бы назвал его сумасшедшим. А теперь выяснилось, что сошёл с ума я сам или жена, которая вытащила меня сюда. Но бабушка надвое сказала. На днях мы съездим в посольство Украины и поставим штампы в паспорта. Без них нас не пустят обратно, а потом посмотрим... И насчет антисемитов резон есть...

Две женщины смотрели на них с осуждением.

– Не надо искать антисемитов только в Германии. Посмотрите русское телевидение, трансляции из Думы! Такие бандитские высказывания против евреев раздавались только в Третьем рейхе! А Бабий Яр немцы не случайно сделали на Украине, в вашем Киеве. Одни сочувствовали, а другие шли в полицаи и становились палачами. Желающих было много!

– А разве можно, женщина, так презрительно говорить о еде, крове и лечении! Всё бесплатно, включая прекрасные квартиры! Вы не жили, как я в блокадном Ленинграде, не молили Бога о корочке хлеба. Меня коробит, когда здесь в общежитии выбрасывают в корзину для мусора продукты, которых нам не хватало всю жизнь!

– А разве не немцы морили вас голодом, окружив Ленинград?

– Иосиф Виссарионович тоже приложил к этому свою лапу. Если бы его чёрт не взял, мы бы все сгнили в лагерях таких же, как гестаповские! Не забывайте, что только Германия согласилась на покаяние. Почти каждый вечер, по крайней мере, в одной из программ можно найти антифашистские фильмы. Недавно был печальный юбилей – шестидесятилетие главного погрома евреев во время «хрустальной ночи». В берлинскую синагогу пришли покаяться руководители страны и надели ермолки.

– Они своим покаянием не вернут миллионы замученных, – снова возразил старый еврей. – Я почтил их память, посетил место разрушенной синагоги и спустился к зданию «мессы» (выставки), возле которой была стоянка эшелонов. Оттуда евреев отправляли в Освенцим. Всё это происходило недалеко от знаменитого Собора. Хотите, чтобы я это забыл, обжираясь немецкой колбасой и пивом! Пепел этих людей стучит в моё сердце, и после этого говорят, что я немецкий должник.

– Борис, ты не прав, – прервал его подвыпивший толстяк в майке и коротких спортивных брюках. Представь себе, что твой отец был бандит.

– Ты говори, да не заговаривайся. Пить надо меньше.

– Боря, я же для примера. Скажем, отец бандит, а с тебя, сына, всю жизнь качают деньги за его грехи. Ты на это согласишься? Да ни в какую! Немцы всё каются и платят, а ты бы точно возмутился. Сказал бы: «Были же и другие бандиты, возьмите теперь с них».

Раздался женский плач, и из соседней комнаты выскочила высокая растрёпанная блондинка. Её пытался урезонить коротконогий плотный мужчина с красивым профилем и ямочкой на подбородке:

– Постыдись, рядом солидные пожилые люди, а ты вопишь на всю гемайнду.

Скандал привлёк внимание соседей, и из кухни появилась властная стройная женщина с черными, как смоль, волосами, бровями и ресницами – помощница комендантши, Фадилла. В руках у неё были большой кухонный нож и тряпка. Она презрительно оглядела ссорящуюся пару. Тамила сразу сникла и попятилась к своей двери.

– Завтра же пойду записываться на курсы немецкого, а ты торчи здесь целый день один.

– А, может, буду и не один, – возразил Аркадий, лукаво взглянув на Фадиллу.

В разгар ссоры тяжёлая дверь, ведущая на лестницу, слегка приоткрылась, и показался край свёрнутого в рулон широкого ковра. В обнимку с ним в коридор ввалилась невысокая очень пожилая женщина с распущенными седыми волосами. На её локте висела увесистая хозяйственная сумка.

Опираясь на свёрнутый ковёр, как на колонну, она отдышалась и обратилась к очереди возле телефона:

– Вы забыли, господа, какой сегодня день? Доннерстаг, четверг, день выброса! И выброс – супер! На улицу выставлен почти новый холодильник, два приличных матраца и очаровательная тумбочка под телевизор. Мы столкнулись на поле боя с Аркадием, но он, как истый джентльмен, пообещал помочь мне доставить холодильник. Пожалуйста, покажите, где стоит его тележка на колёсиках.

Вера Михайловна вместе с соседями занесла в комнату ковёр.

– Ну что вы скажете? По-моему, персидский, и в хорошем состоянии!

У неё был красивый московский выговор. Очки в роговой оправе увеличивали лучистые, совсем не выцветшие глаза. Потом она бросилась стаскивать с лестницы упиравшуюся тележку.

– Это наша соседка, адвокат из Москвы, – с уважением сказал Аркадий.

Помощница комендантши Фадилла, беженка из Югославии, хорошо говорила по-русски и быстро помогла нам решить все бытовые вопросы. На соседней улице были недорогие магазины фирм «Альди» и «Плюс», в которых можно было купить всё необходимое.

Завершив «мирские» дела, мы в сопровождении Соломона и Аркадия впервые посетили синагогу, расположенную на тихой улице в центре города рядом с небольшим сквером. Просторное здание в мавританском стиле в конце тридцатых годов было взорвано фашистами. Восстановили синагогу в начале пятидесятых, благодаря поддержке тогдашнего канцлера Конрада Аденауэра.

Мы поднялись по высоким ступеням и нажали на кнопку звонка. Дверь отворилась и сразу закрылась, и все оказались в узком помещении – «накопителе», напротив окна дежурного. После проверки нас пропустили в широкий вестибюль.

– Сюда, пожалуй, попасть труднее, чем в управление милиции на улице Бебеля в Одессе, – заметил Аркадий. – Кстати, улица Бебеля теперь называется «Еврейская».

– И у нас в Берлине, несмотря на протесты, появилась «Юденштрассе», – прокартавил вошедший с нами еврей в ермолке.

– Простите, но почему в спокойной Германии такие меры предосторожности при входе в Божий храм, рядом дежурит полицейская машина?

– Вы не слышали про нападения на синагоги, про взрыв возле еврейской школы и выступления неонацистов? В некоторые ритуальные залы на кладбищах бросали камни. Вандалы даже оставляют в качестве визитных карточек свиные головы. Тревожно, когда снаряды рвутся всё ближе от тебя.

– Кстати, о снарядах времён войны. Наш друг – её участник, инвалид и, в отличие от нас, настоящий еврей. Человек верующий. Можно ли проводить его в молитвенный зал?

– Буду рад познакомиться и помочь.

– И ещё просьба. Наверняка у него есть родственники среди членов общины, но их нужно найти. Его зовут Соломон Рабинович.

– Редкая фамилия! Увы, хоть евреи братья, не каждый примет в объятья! Это относится к некоторым членам общины, приехавшим в конце сороковых-пятидесятых годов. Задаются. Нас, «горбачёвцев», считают скрытыми гоями и коммунистами, не подготовленными к жизни в цивилизованной стране. Ничего, не качеством, так количеством мы своё возьмём! Извиняюсь, видите эту пышную розу, которая плывёт по коридору? Как говорил мой приятель, «жир оголенью не вредит». Поговорите с ней. Она поможет решить ваш вопрос.

Должен признаться, что наши с Милой отношения с культовыми религиозными учреждениями были, как говорят в Одессе, никакими.

При этом атеистом я не был. В стране, где я жил это слово отожествлялось с антирелигиозностью. Я же был и остаюсь человеком неверующим, но мне претит «богоборство», направленное против любой религии. В наше время оно часто питает терроризм.

С канонами разных религий я знакомился в христианских храмах, мечетях, пагодах, и, конечно, в синагогах. Интерес к иудаизму у меня зародился, когда я побывал на старом еврейском кладбище и пяти синагогах в Праге, в которых нацисты пытались устроить музей (уместнее, наверно, сказать «кунсткамеру») уничтоженного ими народа. Я был потрясён средневековой «Староновой» синагогой и многослойными, торчащими из земли старинными памятниками многих поколений евреев, живших в районе Йозефов.

Но в Киеве синагогу мы с женой посетили всего раза три, чтобы купить и угостить русских друзей мацой в обмен на пасхи и раскрашенные яйца.

Тогда впервые в Кёльнской синагоге мы ещё не думали, что не только Соломона, но и нас будет волновать вопрос о моральности приезда в Германию.

Жизнь в Кёльне, книги, которые я прочёл, посещения литературной гостиной открыли мне глаза на подлинные сокровища еврейской истории и культуры. Я по-прежнему не могу заставить себя преклоняться перед Богом. Но мне теперь трудно даже поверить, что раньше мы испытывали растерянность, называя свою национальность.

Тот анекдот с заполнением анкеты, когда еврея в отделе кадров расспрашивают о прегрешениях, и он с готовностью отвечает:

– Не участвовал, не привлекался, не сидел.

– А национальность?

– Это да, – произносит он с чувством вины.

Теперь этот анекдот кажется мне не смешным, а непристойным.

***

Однако, не забегая вперёд, вернёмся в осенний Кёльн 1998 года.

При заполнении анкеты в «бицирке», одном из районных управлений Кёльна, в графе: «религиозность» я поставил прочерк, считая этот вопрос несущественным. Как в Одессе говорят, я на минуточку забыл каким образом приехал в Германию. Между тем в этой стране, где церковь отделена от государства, выплачивают «религиозный» налог.

Чиновница задала мне вопрос по поводу непонятного прочерка, и, видя, что я его не понял, с улыбкой сама вписала в мою анкету слово «юде».

В синагоге с нами беседовала тучная тридцатилетняя дама, которую звали Роза. Её пышные рыжие волосы были собраны на затылке. Красивые карие глаза с поволокой приветливо смотрели на нас. На ней было ниспадающее чёрное платье с пелериной. Между стянутыми лифчиком полушариями робко пряталась серебряная звёздочка Давида на золотой цепочке.

Аркадий приосанился и надел на курчавые, тронутые сединой волосы узбекскую тюбетейку вместо кипы. Изобразил на лице восторг:

– Скажите, пожалуйста, мадам, вы, случайно, не из Одессы? Таких женщин я видел только в Одессе!

Роза была умной женщиной, разбиралась в людях и сразу нашла правильную тональность ответа:

– Поскольку мы в Германии, более уместно обращение «фрау», а не «мадам». Фрау Цигерт. Имена-отчества, как в России, здесь не приняты. Поэтому я откликаюсь на имя Роза. Я работаю в социальном отделе синагоги. Надо записаться в очередь. Как здесь говорят, получить термúн. Но вашего друга это не касается. Для него мы сделаем всё возможное.

Соломон с трудом поднялся со стула, опираясь на палку, приблизился к Розе и церемонно поклонился.

– Всё поняла, Соломон Борисович, – сказала она. – Здесь хорошая синагога, прекрасная библиотека, вы вступите в общину, и, надеюсь, будете довольны.

Просмотрев наши документы, Роза сказала, что её интересуют свидетельства о рождении и любые документы, подтверждающие еврейскую национальность матери.

Оригиналы документов должны быть оставлены, проверены в общине Франкфурта на Майне, а потом в Израиле.

Внезапно Аркадий покраснел, взгляд его стал колючим, и он возмущённо сказал:

– Это расизм! В стране бывшего фашизма нас с этими документами приняли, а вы требуете от нас чистоты крови. В том числе от старика, разменявшего седьмой десяток, ветерана войны, пролившего кровь на фронте. Инвалида! Зачем Соломону ваша община? Вы не имеете права запретить ему здесь молиться или брать книги в синагоге!

– Не кипятись Аркадий, перейдя на «ты», спокойно ответила ему Роза. – Все живущие в Германии должны формально принадлежать к какой-нибудь религии и выплачивать религиозный сбор. Легче его платить общине. Кроме того, помощь в бытовых вопросах, бесплатный санаторий. Когда Всевышний призовёт Соломона к себе, он будет похоронен по обряду на еврейском кладбище.

– С этим я не спорю, но…

– Подожди, я не кончила. В Советском Союзе мы чувствовали себя евреями, когда нам говорили «жид» и не принимали на работу или в институт. Но сюда мы приехали как евреи, и не порядочно ими не быть! Ортодоксальная община требует хотя бы формального соблюдения канонов нашей религии, культуры и праздников. Тебя не принуждают посещать молитвенный зал, проповеди, сэдэр во время Песаха. Не выясняют, что ты ешь и как проводишь субботу. Но законы и культуру нашу, будь добр, уважай!

Площадь Генриха Бёлля

Наш «хайм» был расположен в спокойной ухоженной части города. На этаже было чисто и тепло. Постепенно сложились неплохие отношения между соседями. Пожилые люди приходили в себя после стрессов, связанных с переездом из разных городов Советского Союза.

Но для людей, привыкших к отдельным квартирам, возвращение в «коммуналку» было мучительным. Те, кто помоложе, старались меньше думать о будущем и зубрить немецкий. Люди постарше были поглощены заботами, связанными с поиском квартир.

Как ни странно, но с первых дней жизни в Германии мы с Милой чувствовал себя вполне комфортно. Отпали опасения одиночества, изоляции в маленьком городке. О будущем я старался не думать, понимая, что всё как-нибудь наладится. О работе думать не хотелось. Я чувствовал себя в затянувшейся туристкой поездке. Только скучали очень по детям и по киевским друзьям.

Милочка тоже с жадностью впитывала всё новое. Эта была вторая в её жизни поездка за границу после Будапешта. Теперь она восторгалась красивым городом, средоточием немецкой культуры.

Я понимал, что наше относительное спокойствие в первые месяцы эмиграции было связано с опытом моих предыдущих европейских поездок. Плохое знание немецкого тогда меня не очень беспокоило. Напряжённый период первого общения с чиновниками я преодолел. С помощью русско-немецкого словаря не трудно было составить маршруты поездок в городском транспорте или подготовиться к разговору в Арбайтсамте, ведомстве по труду, где жена должна была «отмечаться» для получения социальной помощи.

В общежитии мои сны стали более спокойными. Снился красивый город – средоточие музеев и романских церквей. Книжные полки и мелькающие экраны компьютеров в библиотеках. Звучали оркестры из концертных залов и оргáны в больших и малых костёлах и кирхах.

Наша побудка в рабочие дни всегда была ранней. Напротив была школа, и детские вопли поднимали нас с постелей. Я был во многих странах, но разноголосица и сила школьных оров в Германии была посильней Иерихонской трубы. Против них могли устоять капитальные стены, но не человеческий сон.

Одиночество позволяло преодолеть общение с соседями по общежитию, в первую очередь дружба с Аркадием и Соломоном.

Аркадий оказался человеком умным и неординарным. Иногда – мягким и сердечным. Порой – острым («палец в рот не клади»), даже злым. Но всегда деликатным.

Он старался не задавать лишних вопросов и мало рассказывал о себе. Одновременно в нём чувствовался большой интерес к людям и их проблемам. Жизнь его основательно ломала и сделала мятущимся. Стремление заработать побольше денег сочеталось со щедростью, когда дело касалось друзей и просто людей нуждающихся.

Был он способным человеком, склонным к философствованию. Быстро выучил немецкий язык. После знакомства с Соломоном, яростно задушив ногой окурок, он мне сказал:

– Я завидую его религиозности. Верю в акты Творения, создания природы и человека. Но слепой веры в Бога у меня нет. Если он справедлив, то почему так жестоко покарал свой избранный народ? Шесть миллионов погибших евреев! Грешники заслужили кару, а миллионы невинных – нет! Чем виноваты сестрёнки Рабиновича, не успевшие согрешить и погибшие в Бабьем Яре? Божью несправедливость вижу я и в своей судьбе.

В одной из телепередач московский ведущий под конец всем задавал одинаковый вопрос.

– Что бы вы сказали, встретив Господа. О чём бы его попросили. Каждый что-то придумывал, но у меня вопрос был приготовлен заранее. Я бы его спросил:

– Как тебе не стыдно?

Милая семья Галкиных из города Горького была первой, с которой мы познакомились вне общежития в Кёльне.

Заочно знакомство началось ещё в Киеве – наши соседи передавали нам интересные письма о жизни своих друзей в Кёльне.

Приехав в Кёльн, мы нашли общежитие, в котором жили Галкины. Интеллигентная и доброжелательная семья помогла нам обосноваться на новом месте.

Людмила Александровна активно занималась поисками квартиры; её муж Гарик, учёный-физик, подлинный эрудит, обладает талантом педагога и делится обширными знаниями со знакомыми и друзьями. Физиком стала и их дочь Ира, но пока у неё большие трудности с устройством на работу.

К большому сожалению, к этим замечательным людям рано пришли болезни, c которыми нелегко справиться. Но три года назад их внучка Маша родила очаровательного правнука, который уже начал говорить по-немецки. Будем надеяться, что новые гены улучшат настроение и старших поколений этой семьи.

***

Вернёмся на время в общежитие, где у каждого были свои тревоги. Для Аркадия – поиски работы. Соломон сомневался, правильно ли он поступил, приехав вместо Израиля в Германию, и надеялся на новые Божьи знамения.

У супружеской пары Тамилы и Аркадия постоянные ссоры чередовались с примирениями. Громкие голоса и женский плач сменял скрип кровати, иногда будивший нас по ночам.

Постоянно сорившуюся супружескую пару Аркадий назвал «несладкой парочкой», переиначив название шоколадных батончиков.

Адвокат из Москвы Вера Михайловна, по её же определению, «вила гнездо». Готовилась к приезду дочери и внуков. Она надеялась вскоре получить квартиру.

По рассказам очевидцев, никакая коммунальная квартира не может обходиться без скандалов. Тем более общежитие. Изредка они случались и на нашем этаже. Их зачинщиком оказался Изя Фургель.

К нему мало подходило имя Исаак, напоминавшее о библейских старцах. Ещё меньше хотелось его называть ласкательно «Изя». Это имя стало кличкой. Когда оно произносилось, знавшие Фургеля люди многозначительно улыбались и качали головой.

Возраст его определить было трудно. Мужчина в самом соку. Голова его была голой, а тёмно-розовое бровастое лицо снизу прошито щетиной красной бороды.

Изя был эгоистом особого рода. Он старался, где можно, не упустить своего, но больше всего боялся, чтобы его не обошли. Жил он раньше в Бердичеве, на Украине, где у населения достаточно развит принцип: «У сусiда хата бiла… а у мене нэма хаты…» Зависть – черта интернациональная, которая, нередко встречается и у немцев. У Изи она оказалась жизненным принципом.

В посольстве он получил направление в Восточную Германию, но ему удалось переехать и поселиться в Кёльне. Здесь временно он оказался «речником». Из-за нехватки общежитий часть эмигрантов поселяли на пароходах, бесплатно откармливали в кают-компании, как каплунов, лечили, но выдавали минимум карманных денег.

– Какая могла быть радость от новой жизни у еврея, который не имеет права потратить свою копейку?

Так думали все «пострадавшие», но Изя подсчитал, сколько денег он теряет ежедневно по сравнению с живущими в нормальных общежитиях. И решил бороться.

Пришёл в синагогу и потребовал немедленного перевода с корабля, поскольку, как религиозный еврей, не может потреблять некошерную пищу. В общине он появился впервые, и Роза Цигерт ему отказала. Он пригрозил, что придёт на корабль с живой курицей, зарежет её, выпустит кровь, а вмешательство экипажа или полиции окажется нарушением религиозных прав. Роза решила, что имеет дело с сумасшедшим, и бросилась за советом к управляющему делами общины. Изе предложили питаться при синагоге, а часть кошерных продуктов получать сухим пайком. Он на уговоры не соглашался и требовал переселения, угрожая голодовкой. Пришлось через городское управление по делам иностранцев предоставить ему место в нашем общежитии.

У этого твердокаменного борца за свои права была одна человеческая слабость. Он любил поговорить и поделиться своими трудностями с окружающими, и однажды набросился и на меня.

Он много лет «стоял» на мясе, поступил в партию, став самым идейным на Украине мясником. В период «разгула» демократии неудачно вложил деньги, прогорел, стал должником и во время «смылся в Германию».

– Теперь я понял, что совершил трагическую ошибку, – сощурив глаза и нахмурив мохнатые брови, говорил он. – У немцев всё есть, им ничего не нужно. Они все антисемиты и не дадут мне работу по специальности. Но и наши в синагоге националисты, хуже немцев. Я предложил им, что стану разрубщиком мяса и резником. Между прочим, в Бердичеве я не продал ни одной свиньи. Только кошерную скотину. Так они мне сказали, что надо сделать обрезание, вступить в общину, изучить иврит или хотя бы немецкий, ежедневно молиться, читать Тору и пройти курс обучения правилам кошрута! Пока я всё усвою, у меня не будет сил поднять руку с топором или ножом. Нет, моё место на исторической родине. Я еврей, и они обязаны принять блудного сына. Дождусь, пока в Израиле перестанут стрелять.

Срок проживания в общежитии у каждой семьи оказывался разным, и зависело это от многих причин. У нас он продолжался всего четыре месяца.

В один из четвергов к вечеру, когда в общежитии нарастало радостное возбуждение в связи с предстоящим «выбросом», к нам в комнату постучала Вера Михайловна. На ней был строгий тёмный костюм с небольшим галстуком, волосы аккуратно уложены, губы слегка подкрашены.

– Вы никак в суд собрались? – съязвил Аркадий.

– Ты угадал, процесс пошёл, – отпарировала Вера Михайловна. – В Хорвайлере сдают квартиры, ангебот. Я оформляю договор на двухкомнатную и приглашаю вас использовать мой опыт. Будем соседями.

Аркадий сразу откликнулся на призыв Веры Михайловны. Вначале он оформил документы и подобрал однокомнатную квартиру для Соломона, а потом занялся своими делами.

Нам с Милой удалось снять хорошую двухкомнатную квартиру на одиннадцатом этаже высотного дома, и за день до рождественского праздника «Вайнахт» мы получили от неё ключи.

***

«Вайнахт» наиболее любимый праздник в Германии, и мы с ключами от квартиры в кармане искренне радовались, гуляя по Кёльну в предпраздничный вечер. В одиннадцатом часу ярко освещённые и иллюминированные улицы были совсем пустынными: все готовились к застолью. На каждом углу нас приветствовали фигуры Санта-Клаусов. Мы оказались в городе нарядных манекенов. Не все они были застывшими. На многих витринах гномики и весёлые игрушки передвигались, общались друг с другом и звучали весёлые рождественские песни.

Издали раздались мощные звуки органа, заполнившие тишину пустынных улиц. Это было последнее предпраздничное богослужение. Оригинальная «мягкая» подсветка делала Собор парящим в тумане декабрьского вечера. Мы застыли перед его громадой.

Вдруг из мрака боковой улицы показалась фигура старика с палкой, приближающаяся со стороны площади Генриха Бёля.

Поравнявшись с нами, Соломон, указал палкой в сторону скрытого тьмой рельсового пути возле «мессы» и процитировал Галича: «Уходит наш поезд в Освенцим, сегодня и ежедневно…»

Наступил день переезда в Хорвайлер, где мы получили квартиру. С утра Аркадий помог нам собрать чемоданы. Ближайшие соседи знали о нашей радости, но были заняты своими делами.

В коридоре ко мне подошёл озабоченный Изя Фургель. Он уже зарегистрировал паспорт в украинском посольстве на случай возвращения.

– Слышал, что вы вселяетесь. Скажите честно, вам не кажется, что разными благами и квартирами они заманивают нас в эту страну?

– Понятно, что заманивают, – ответил за меня Аркадий. – Как же они обойдутся без тебя? Ты ведь молод в свои шестьдесят и перспективен. Как коммунист коммунисту, дай слово, что не станешь на них работать!

Повернувшись к нам, Аркадий достаточно громко сказал:

– Когда видишь такого Фургеля, начинаешь понимать, что миф о поголовной мудрости еврейского народа – не более чем злая выдумка антисемитов.

Из приоткрытой двери Изя злобно ответил:

– Едете в Хорвайлер, гетто, которое немцы подготовили для евреев и иностранцев!

Аркадий заставил Изю с треском закрыть дверь с другой стороны.

Забегая вперёд, скажу, что Изя одним из первых достиг того, что называется словом «интеграция», к которой все мигранты стремятся.

Перед отъездом мы втроём присели, чтобы, по русской традиции, «пропустить на посошок». Неожиданно для себя я предложил нам с Аркадием выпить на брудершафт. Он ничего не ответил, только взглянул исподлобья. В его взгляде можно было прочёсть то, чего не купишь за большие деньги даже в Одессе.

«Вознесение»

Хорвайлер оказался маленьким городком на окраине большого Кёльна. С двумя площадями – Парижской и Лондонской, пятью небоскрёбами, вокзалом электрички и убанна, торговым центром, длинным парком с озёрами, десятками магазинов и медицинских практикумов…

В Киеве наша семья всю жизнь прожила на первом этаже четырёхэтажного дома без лифта. Теперь мы с Милочкой вознеслись ввысь – на одиннадцатый этаж. Учитывая мой возраст, это, скорей всего, последний этап перед глобальным вознесением.

Немцы не любят высотных домов, но меня радует вид из окон нашей квартиры. С балкона видна «Америка» – островок небоскрёбов, в которых по вечерам светятся сотни окон. Из спальни – цветущий сад, разбитый на крыше огромного гаража, и черепичные островерхие домики, а вдалеке на горизонте – контур Кёльнского собора.

К сожалению, иногда лифт выходит из строя. Чинят его быстро, но если нет терпения, но хватает сил, то можно подниматься и спускаться пешком по лестнице. Здесь сразу себя чувствуешь в районе иностранцев. Грязновато, не убрано и много художеств на стенах. Есть рисунки, граффити, но преобладают надписи – немецкие фразы с умлаутами, турецкая словесная вязь, иногда стихи, арабские иероглифы и русские метки: икс, игрек, буква, напоминающая лестницу со сбитой перекладиной и летящей птичкой. Знаки для иностранцев загадочные, как русская душа.

Утром мы с женой часто совершаем утренние прогулки. В начале, миновав небоскрёбы, переходим в район низких немецких домов. Многие, казалось, пришли из детства, со страниц книг братьев Гримм и других старых немецких писателей. Поражает разнообразие, отсутствие стандартов. Очаровательны газоны и маленькие приусадебные участки, обсаженные хвойными кустарниками, карликовыми японскими деревьями и цветами. Названий их мы раньше не знали, а, узнавая, не всегда могли запомнить. Одно из них, «Фергисмайннихт». «Не забывай меня». Незабудка. Ностальгическое название знакомого с детства очаровательного цветка.

Проходим пшеничное поле, пригорок, покрытый маками, и через редкий сосновый лес выходим к длинному озеру. В нашем районе семь таких озёр.

На другом берегу громоздятся корпуса завода Форда и «Байеровских» предприятий. В конце войны последние служили главными объектами бомбардировок американской авиации. Всё было превращено в чудовищный конгломерат руин из бетона, причудливо изогнутых металлических балок и чёрного пепла сгоревших зданий. Сейчас на этом месте цветёт очаровательный японский сад.

По асфальтовым дорожкам вдоль берега озера в воскресные дни проносятся взрослые и дети на роликах в разноцветных костюмах, наколенниках, налокотниках и шлемах. Размахивая руками и отталкиваясь от земли, они за каких-нибудь полчаса объезжают вокруг длинное озеро. Их обгоняют велосипедисты, имеющие свою дорожку.

На озёрах вёсла белоснежных или голубых байдарок ритмично разрезают водную гладь, оставляя морщины волн и блики на воде.

Потом, огибая озеро, мы приближаемся к «птичьему берегу». Навстречу стремительно несутся стаи попрошаек уточек, короткохвостых птиц с белыми клювами, название которых мы пока не успели узнать. узнали. Торжественно как старинные ладьи рассекает гладь озера лебединый выводок. Теряя величие, они, вульгарно переваливаясь с ноги на ногу, приближаются к нам.

Кормить лебедей, имеющих «городской статус» строго запрещено. Наказание – крупный штраф, но как устоять перед такими требовательными красавцами. Они шипят, наступая на нас.

В жаркие дни можно завершить прогулку купаньем на озере. Наше излюбленное место «Синайский полуостров», названный так еврейскими эмигрантами. В самую сильную жару здесь всегда прохладно от встречных ветров, а сейчас просто холодно. Ныряем, распугивая выводок сереньких уточек, и плывём. За спиной остался полуостров, а впереди показались Байеровские заводы, фирма «Аспирин». Недавно отмечали столетие этого медицинского препарата, и по вечерам здание в праздничных огнях.

Отдыхаем, завернувшись в полотенца, и думаем, как нам повезло, что мы оказались в этом раю. Тяжёлая трудовая жизнь на родине кроме знаний ничем не обогатила нас. А здесь, не проработав и дня, мы получили бесплатное жильё, безбедное существование и надёжную медицинскую помощь. Это касается всех еврейских «беженцев», причисленных к особому статусу, которым здесь тактично именуют стариков – die älteren Leute.

Конечно, не всем так повезло с устройством, как нам. Некоторые знакомые в восточной Германии в первое время оказались в местах, отдалённых от «цивилизации», в том числе, продовольственных и хозяйственных магазинов. Другим по два года пришлось ждать с получением хороших квартир (в СССР нередко – десятилетиями). К третьим не всегда хорошо относились социальные работники. Далеко не все немцы толерантны к иностранцам.

Да и наши «друзья по крови» из еврейских общин забывают, что когда-то сами были настоящими беженцами. Об этом разговор особый.

Но мы на первом этапе эмиграции оказались «богоизбранным народом». За что нам так потрафило? Постыдно «ничего не знача», есть чужой хлеб. Надо и нам, хоть и пожилым найти своё место в новой жизни.

Увы, в моём возрасте на пенсию принудительно переводят даже немецких профессоров. Но Мила – пенсионерка пока только по советской возрастной норме и находится под контролем ведомства по труду – «Арбайтсамта». Сегодня мы должны отправиться туда на приём.

Мы двинулись в обратный путь. Чем ближе к дому, тем замусоренней становилась дорога. Это не характерно для немецких городов, но в нашем районе жили в основном иностранцы. Больше восьмидесяти национальностей.

Подземная остановка «убанна» – помеси метро с трамваем – находится под нашим домом. Говорят, что раньше трамваи и электрички с неотвратимостью прибывали на станции минута в минуту. Свидания назначались не на остановках, а в вагонах. Теперь немецкая пунктуальность нередко даёт сбои. Последнее замечание носит наглый характер, когда исходит от «беженца» с Украины.

Но «художественный» вандализм пока не достиг у нас такого развития, как в аккуратной и чистой Германии. Многие дома, а главное, вагоны трамваев и поездов разрисованы абстрактными узорами или объёмными буквами. За поимку «художников» дают штраф в 500 евро, но они неуловимы и работают с рекордной быстротой. Новый поезд, циркулирующий между Бонном и Дюссельдорфом, был осквернён за неделю, хотя по ночам находился в депо, охраняемом полицейскими и собаками.

Вагон электрички, идущий в сторону Арбайтсамта, был полупустым, и некоторые молодые люди отдыхали, водрузив ноги в грязной обуви на противоположные сидения. При появлении пассажиров им даже не приходило в голову вытереть сидения.

Но так ведут себя не все. Молодой человек с длинными волосами, собранными в косичку, был более интеллигентным. Читал толстую книгу, а ноги положил на рекламу какой-то фирмы. Он наблюдал за мной боковым зрением. Я чихнул и не смог сразу найти носовой платок. В тот же момент, сделав акробатическое движение, он убрал ноги с сидения, и протянул мне пачку бумажных носовых платков из аптеки.

Мрачный небоскрёб Арбайтсамта соединялся длинным переходом с остановкой трамвая. После консультаций с дежурной мы оказались на нужном этаже. Длинные коридоры впадали в небольшие пронумерованные комнаты ожидания. В каждой правил бал небольшой автомат, мигающий единственным зелёным глазом. На него нажимали, и он с деловой невозмутимостью выбивал талон с номером. Табло сверху показывало очерёдность и номер кабинета. Все происходило в почтительной тишине. Никаких выкриков: «Вас здесь не стояло!» или «Я только спрошу!». Перед роботом все были равны.

Пару раз из кабинетов выходили чиновники, что-то говорили и отбирали посетителей. Очередь из тридцати человек за полчаса растаяла.

Возле меня сидел лысый толстячок, явно «из наших», с интересом наблюдавший за происходящим. На лице его застыла улыбка.

– Вы не знаете, чего я смеюсь? – спросил он, растягивая слова. – Так я вам скажу. Вспомнил очереди в Одесском исполкоме, когда приходилось оформлять документы на малое предприятие. Народу там было поменьше, но какой стоял бардак! Слушайте, у меня от шума чуть не лопнули барабанные перепонки. А здесь все молчат, как рыбы на Привозе. Правда, мы здесь онемели без языка. Иначе мы бы своё и тут взяли.

Через сорок минут мы с женой попали на приём. Мне помог английский язык, и за пятнадцать минут с чиновником были решены вопросы.

На обратном пути трамвайная линия проходила рядом с Собором. За центральным нефом и покатой крышей в тумане скрывались башни-близнецы. Высокий крест, как воздетая отгораживающая рука, создавал препятствие общению. Но мы уже были не чужими. Сначала знакомство с гениальной готикой было заочным. На фотографиях Собор, как церковь Сан-Шапель в Париже и Собор Святого Вита в Праге поразил меня. Но я тогда не знал, что у Собора тысячи лиц!

В небе парят зубчатые контуры высоких заостренных башен. Столбы сливаются с рядами арок. Кажется, что оживают камни, и сплетаются в каменные кружева готических «роз».

Не так давно я узнал одну из многих «тайн» собора. Чтобы под влиянием выхлопных газов не крошились камни, их заменяют пластмассовыми вставками, которые трудно отличить от средневекового песчаника. Но «пластмассовые» соборы после реставрации, вроде нынешнего Нотр Дама в Париже мне не по вкусу.

Жизни не хватит, чтобы рассмотреть все витражи, начиная с первого, установленного в 1310 году. Говорят, что общая площадь витражей так велика, что ими можно дважды покрыть весь пол собора.

Знаменитая алтарная картина-триптих «Поклонение волхвов» восхитила не только Гёте, но и многих людей всех времён, но Гейне в «Зимней сказке» с высокомерным пренебрежением отозвался о соборе. Эстетику он подменил политикой, восхваляя Лютера, который якобы не позволил достроить отвратительный собор. Досталось и Кёльну – городу гнусных, святош, попов, которые сгноили в темницах цвет немецкой нации…

Постепенно мой восторг перед Венцом Кёльна сменился влюблённостью, в которой не было места Богу, но навсегда останется преклонение перед прекрасным.

Со временем мне даже стало казаться, что и Собор заметил меня. Он позволял нам с женой скрыться от дождя, присесть на твердую деревянную скамью после блужданий по городу. Для меня всегда находилось место в переполненном зале, когда звучал орган.

Увы, красота потрясающая одних, вызывает ненависть у других. Так устроен мир.

У каждого немолодого человека раньше или позже наступают моменты, когда он ощущает начало прихода старости. Впервые я это понял ещё перед эмиграцией. Находясь в Милане, я сделал попытку подняться на местный знаменитый собор, с огромным трудом преодолел треть ступеней, но не смог самостоятельно спуститься, и долго приходил в себя за столиком кафе перед входом в собор…

И вот я услышал немецкую речь…

Процесс обустройства у всех, куда бы нас не поселили, во многом оказывался сходным и заканчивался получением хорошего жилья. Нередко он проходил с волнениями, но приносил и радости.

Это может показаться странным, но для нас с Милой эта была первая в жизни самостоятельная квартира. В Киеве мы жили в хороших отдельных квартирах родителей, уклад которых складывался не нами. Здесь мы сами покупали мебель, расставляли лучшие книги из нашей киевской коллекции, развешивали любимые киевские картины. В квартире мы чувствовали себя дома, если не выглядывать из окон. Как в том анекдоте: проснулся радостным, вышел на балкон, посмотрел вниз, а там уже немцы!

Многие из «наших» были «рукастыми» и научились сами делать у себя ремонты.

Нам помогли профессиональные строители – наши молодые друзья по общежитию Аркадий и Тамила.

Тамиле в жизни не везло. Она выросла в убогой и скандальной семье, и ей рано пришлось уйти из дому. Окончила ПТУ, потом строительный техникум. Голодала, перебивалась случайными заработками, неудачно вышла в первый раз замуж. Потом встретила одесского прораба и талантливого художника Аркадия Леончика. Выходила его после тяжёлой болезни, вылечила от пьянства, женила на себе и уговорила уехать в Германию.

Мы были свидетелями того, как она, русская женщина, стараясь образумить мужа, привела его к Розе в синагогу, где он сразу закатил скандал. Узнав, что для поступления в общину требуется не только метрика, но и свидетельство о рождении матери, Аркадий пришёл в ярость и заявил, что не станет потворствовать расизму. Тамила нашла в документах мужа нужную справку, и умоляла его замолчать. Но, распоясавшись, он заявил Розе, что вместо «позорных» документов может тут же предъявить наглядное доказательство своего еврейства.

Возмущённая бронзоголовая Роза, гневная, как Юдифь, выпрямилась и двумя окольцованными перстами указала Аркадию на дверь: «Вон отсюда, хулиган! Я видала и не такие доказательства. Они могут быть и у арабских террористов, а настоящие евреи так себя не ведут!» Посрамлённый, он оказался в коридоре, а его супруга рыдала, закрыв руками лицо.

«Не огорчайся, дорогая, – ласково успокаивала её Роза. – Здесь и не такое бывает. Что поделать, мы народ и так нервный, а тут ещё и стрессы, связанные с переездом. Кто твой муж по профессии? Прораб и художник из Одессы. Там ему не давали ходу как еврею. Здесь "Арбайтсамт" будет загонять на компьютерные курсы. Я вас спрашиваю, они ему нужны? Он должен устроиться в строительную фирму!

Между нами, ортодоксы в синагоге перегибают палку. Документы на проверку посылают сначала во Франкфурт, а потом в Израиль. Требуют справки об обрезании. Хорошо, если веришь в Бога, но главное, быть евреем в душе! Жаль, что ты не еврейка, могла бы вступить в общину без него! Если разведётесь, я найду тебе пару. Роза умеет держать слово!»

Тамиле Роза очень понравилась, а мудрую мысль, что евреем можно оставаться в душе, она запомнила и не раз при нас повторяла.

Тамила отказалась от посещения организуемых Арбайтсамтом курсов немецкого языка, попросив записать её на более лёгкие занятия, которые стали посещать и мы с женой. Слушателей, разношёрстных по возрасту и знаниям, разбили на две группы.

Первую посещали новички, а вторую – окончившие курс слушатели, уже прожившие несколько лет в Германии.

Перед отъездом из Киева я проштудировал учебники Носкова и Завьяловой, что дало мне возможности посещать занятия в обеих группах.

Занятия вела фрау Гюте, невысокая изящная женщина лет сорока. Говорила она медленно, внятно. Излучая доброжелательность, поздравила учащихся и выразила надежду, что занятия пройдут успешно.

С задней парты раздался голос: «Непонятно, но здорово! А нельзя ли говорить по-русски?». Все засмеялись, а самый пожилой студент сказал: «Напрасно смеётесь. Здесь большинство "русских" Если хотят чему-то научить, пусть ставят русского преподавателя!».

Фрау Гюте терпеливо дождалась, пока закончится шум, и ласково сказала: «Вам очень трудно начать, давайте сделаем это вместе! Кто из вас понял, что я говорила?» Робко поднялись три руки. Одну из молодых женщин учительница пригласила к доске и попросила прочесть вопрос: «Кто вы и откуда приехали?» и ответить на него. Потом это повторяли все учащиеся. Когда очередь дошла до Тамилы, она растерялась и вместо ответа на вопрос спросила преподавательницу: «Откуда вы приехали?». Дружный смех окончательно сбил её с толку, и она замолчала. Но фрау Гюте ласково попросила Тамилу внимательно посмотреть на доску и ещё раз ответить на вопрос. На этот раз ответ был правильным, и она с радостной улыбкой сказала: «Супер! Прима!».

– Прима-балерина в немецком, – неудачно сострил один из учащихся.

Потом фрау Гюте написала несколько слов, и спросила, кто понимает их значение. Затруднение вызвало слово «Kuh». Все прочли его неправильно. Фрау Гюте объяснила, что правильное произношение служит подсказкой значения. Потом, сложив губки, она замычала и двумя указательными пальцами изобразила рога.

– Может, чёрт рогатый?

Тут фрау не выдержала и в сердцах сказала по слогам «Ко-ро-ва!».

– Вот видите, она придуривается, а сама знает русский, – с торжеством сказал пожилой учащийся.

Потом учительница стала показывать, в каком положении должен быть язык и губы при правильном произнесении некоторых слов. Контролировать себя можно с помощью зеркала. При словах с выдохом оно должно затуманиться, а если нет…

– Значит, ты умер, – произнёс русский немец с задней парты.

Все засмеялись, а фрау Гюте попросила сказать это по-немецки, и захлопала в ладоши, когда он это сделал.

Похвала очень воодушевила пожилого студента. Он выскочил к доске и, как терпеливый миссионер туземку, попытался научить фрау Гюте правильно произносить русские слова.

– Сядьте на место, – заорали на него другие. – Кто кого учит? Она вас или вы её!

– Я больше тридцати лет преподавал политэкономию, – отбивался старик.

Раздав упражнения, фрау Гюте обходила учащихся и деликатно исправляла ошибки.

– Порядок, братва, – сказал один из них. – Училка пошла по рукам. Присаживайтесь, перекинемся в картишки.

Прозвонил звонок на большую перемену. В аудитории открыли окна. Появились бутерброды, термос с чаем, пиво. Некоторые женщины отправились на разведку в соседний магазин.

Потом фрау Гюте заболела. К тому времени группа проходила склонение местоимений. Внезапно в аудиторию ворвался странный детина. Долговязый, в потёртых джинсах, с палисадником льняных волос на голове. Он швырнул на стол потрёпанный портфель, вынул из кармана связку ключей и бросил их парню в третьем ряду:

– Я бросаю ключи ТЕБЕ, а ты должен сказать: «Ты бросил ИХ МНЕ!» «Откуда ключи? Из ТВОЕГО кармана!».

Через десять минут все учащиеся со смехом включились в игру. Очередь дошла до Тамилы. Герр Оркан («Ураган»), так звали преподавателя, подскочил к подоконнику, схватил вазон с цветами и поднёс его Тамиле со словами: «Я ТЕБЬЯ люблю!». Тамила зарделась, рот её растянулся в широкую улыбку, и она ответила по-русски: «А я нет!».

– Ты дольжна сказать: «Я ТЕБЬЯ нет, но по-немецки», – засмеялся Оркан.

Знание русского позволило Оркану устроить игру в Марка Твена. Он выписывал на доске длиннющие слова, которые писатель называл словесными процессиями. Потом их нужно было разделять на части и переводить. Главный приз – карнавальную маску, получила немка из Казахстана, которая правильно перевела всё слово.

Группа была в восторге от занятий и просила Оркана приходить к ним почаще.

Через два месяца расслоение среди учащихся стало особенно заметным. Небольшая их часть была лучше подготовлена. Они тянули вверх руки, задавали вопросы, старались чаще говорить. Другие жаловались, что их плохо учат, что методика преподавания никуда не годится, а из-за отдельных «выскочек» преподаватели слишком быстро «гонят» новый материал. Вскоре, однако, всем стало ясно, что «процесс хоть и медленно, но пошёл».

Через год мы сносно читали по-немецки и знали грамматику. В отличие от большинства учащихся после окончания курсов я относительно легко говорил по-немецки, хотя и с большим количеством ошибок. Увы, немецкий по радио и телевидению до сих пор мне плохо доступен.

Должен сказать ещё об одной особенности преподавания языка в Германии. Это бесплатное добровольное обучение, которым занимаются интеллигентные люди, в основном пенсионеры разных профессий.

Чаще всего они предлагают свои услуги тем, кто уже изучал немецкий на курсах или в разговорных группах.

Их уроки в первую очередь рассчитаны на немолодых, неработающих людей, пенсионеров, тех, которые стремятся овладеть «бытовым» немецким. Эта одна из особенностей страны, которая мне очень нравится.

Город карнавалов

Мы с Милой с нетерпением дожидались первых апрельских дней 1999 года, предшествующих карнавалу. Город к нему готовился, украшался красочными плакатами, витринами. Раскрылись двери магазинов, продающих карнавальные украшения. На центральных узких улицах были подготовлены щиты, чтобы от напора людей не пострадали стеклянные витрины главного шествия, называемого тем же словом, что и поезд – «цуг».

В любое время дня в автобусах и трамваях начали появляться странные прохожие, одетые, как клоуны в цирке. Удивляло, что вели себя они, как обычно. Читали газеты, покупали продукты в магазинах, пользовались мобильными телефонами-хэнди. Внимания на них никто не обращал, хотя среди них были пожилые и солидные люди.

Мы с женой зашли за получением очередной справки в «Арбайтсамт» Дверь одного из кабинетов была открыта, и играла музыка. Сидя в кресле, что-то писал пожилой мужчина в накидке, напоминавшей овечью шкуру, а на его голове красовались ветвистые рога. На краю большого письменного стола с компьютером, свесив ноги, сидела молодая женщина. В прозрачном обтягивающем костюме она казалась совсем голой. Её разрисованное лицо напоминало кошачью морду. И это в рабочее время!

– Ну и дисциплинка у них, – сказала стоящая рядом «русская» эмигрантка. – А нас с курсов и на час раньше не отпустят! А какая чертовщина в нашем трамвае! Такое не приснится даже в дурном сне. А женщины! Бесстыжие рожи, а сами уже в летах! Весь год ждут карнавала, чтобы неделю выпендриваться!

Вернувшись домой, мы услышали в автоответчике взволнованный голос Тамилы:

– Помогите, пожалуйста, с Аркашей плохо. Надо ему вызвать скорую помощь.

– Какой ваш адрес?

– Не дома мы. В старом городе. Я встречу вас возле Собора и всё объясню.

Аркадий загримировался, сделал из её шляпы сомбреро, на полоске белого картона, которую можно вставлять в рот, нарисовал зубы и уговорил жену отправиться с ним в старый город на карусель.

В толпе ему стало плохо, разыгрался приступ, но к месту, где он лежал, не могла подъехать скорая помощь. Временно его оставили в соседнем кафе, куда вызвали врачей.

Начало темнеть, но подсветку Собора ещё не включали. Его тёмные башни выглядели, как утёсы среди обтекающего потока карнавальной толпы. Взявшись за руки, мы втроём начали спускаться по скользким от дождя ступеням лестницы, ведущей к Рейну. Потом свернули в переулок и влились в людской поток, который вынес нас на небольшую площадь Старого Города. Справа находился карнавальный зал, который толчками выплёвывал колонны мужчин и женщин в вицмундирах, клоунских колпаках, масках и кукольных нарядах. На ступенях справа толпились желающие прийти им на смену. Пригласительные билет стоили по несколько сот марок и были давно распроданы. На площади под пронизывающим апрельским ветром стоять было невозможно. Тамила с трудом нашла кафе, в котором оставили Аркадия.

Швейцар, разодетый как генерал, сказал, что русского господина отправили в больницу, и дал нам бумажку с адресом.

В больнице сняли приступ, успокоили боль и назначили операцию на следующее утро. Навестить больного посоветовали не раньше трёх часов дня, когда его вернут в палату из реанимации.

Я позвонил утром и узнал, что операцию на аденоме предстательной железы успешно провели ещё ночью. По просьбе Тамилы мы сразу отправились в больницу.

Население Города ожидало начала карнавальной процессии.

Несмотря на разговор с врачом Тамила была в тревоге. Толпы странно одетых людей пугали её. Особенно в глаза лезла чертовщина и призраки. Некоторые были с рогами в курчавых волосах. Под накидкой от дождя прошли два мертвяка. С чёрными тенями вокруг глаз и волосами цвета болотной тины. На углу прикуривали сигареты два скелета.

В больнице у окошка информации нервы у Тамилы сдали, и она заплакала.

На лифте мы поднялись на второй этаж. Мимо провезли на каталках двух больных. Лица их были мёртвенно-белыми. Над ними возвышались капельницы.

В коридоре прогуливался лишь один больной. Это был Аркаша.

Похудевший, небритый, с синими кругами под глазами, но чрезвычайно весёлый. Лицо Тамилы осветилось радостной улыбкой и погасло при виде кровавой мочи в бутылке, выглядывающей из-под халата.

Аркадий встретил посетителей революционной песней:

– Смело, товарищи, в ногу! Грудью (или другим органом) окрепнем в борьбе... А почему вы без карнавальных нарядов?

Потом жестом хозяина пригласил нас в палату. Тамила застеснялась, но он её успокоил:

– Здесь мужики не опасные. Два турка – мои коллеги по аденоме, а у старика скоро удалят почку. Меня прооперировала ночная бригада.

Потом, морщась от боли, он взгромоздился на высокую кровать. Тамила уселась в ногах, а мы на стульях. Эйфория и желание выговориться временами делали бессвязным его рассказ:

– Привезли меня. Боль была жуткая. Сделали два укола. Вызвали русскую сестру из казахстанских немцев. Девушка, между прочим, первый класс. Узкоглазенькая. Вы её увидите. Спрашивали про аллергию, объясняли про наркоз, давали подписывать бумаги. Я сказал казашке пусть не дурят голову, а поскорей режут. Боль снова подступает. А она мне, мол, резать не будут. Они, что филиппинцы? Нет. У нас делают зондом через канал. Не бойтесь, боли не будет, но три дня потом рана кровоточит. Подвезли и поставили между ног телевизор. Подают наушники. Какую хотите музыку? Вагнера или Чайковского? Если Вагнера, то я оперироваться не согласен, а Чайковский для этого случая подойдёт. Под конец я всё же заснул, а под утро оказался здесь.

Начался обход, и нас попросили на десять минут выйти из палаты. Комната ожидания была полна турками. После обхода родственники Ибрагима – жена и семья дочери, устроились вокруг его кровати. «Ходячий» Фарук встретился со своими сослуживцами в комнате ожидания. Через полчаса, чинно попрощавшись, они покинули палату.

– Друзья мои, – сказал Аркадий, озабоченно взглянув на часы, – вам придётся ровно на десять минут оставить палату! Ничего не поделаешь! У нас час молитвы. Намаз.

Оба турка благодарно улыбались. Они отодвинули в угол столик и приготовили для молитвы цветные коврики.

Через пятнадцать минут в коридор в нижнем белье вышел почтенный Ибрагим. Левой рукой он поддерживал розовую бутылочку, а широким жестом правой пригласил нас в палату:

– Пожалуйте к столу, – сказал он на хорошем немецком. – Нам нужно до прихода следующих гостей скушать всё, что принесли мои родственники и друзья Фарука.

Стол ломился от турецких блюд и фруктов.

– Налегайте, не стесняйтесь, друзья, – сказал Аркадий. – Надо успеть заполнить паузу, поскольку кормят нас здесь три раза, не считая полдника. Между прочим, перед вашим приходом сестра хозяйка выясняла, какой я религии и не нуждаюсь ли в кошерной пище.

– Сколько же раз в день они молятся?

– Как положено по Корану. Пять раз в сутки.

– А если обход?

– Врачи сначала заходят в другую палату.

Пока Ибрагим играл роль гостеприимного хозяина, а Фарук угощал лежачего немца, дверь несколько раз открывалась. Заглядывала сестра и санитарка. Монахиня принесла снотворное: больница была под патронажем католической церкви. Видя, что мы заняты едой, все улыбались и закрывали дверь.

Наступило время раздачи лекарств. Их привезла на каталке высокая смуглая сестра с узкими чёрными глазами и красивым разлётом бровей. Она была и впрямь хороша в светло-зеленом халате и высокой шапочке на каштановых волосах.

Аркадий взял меня за руку и тихо сказал:

– Я покончу собой, если они что-то плохое сделали с моим... каналом.

Домой мы возвращались на карнавальном трамвае. Все клоуны, нечистая сила, монашки, ангелы, домашние животные и дикие звери присмирели. Некоторые дремали на плечах своих сказочных врагов. Другие вяло допивали пиво или что-то более крепкое из малюсеньких бутылочек. Краски на лицах были размыты дождём. Кое-где слышались трещотки. Из свистулек на минуту вырывались длинные язычки. Дети сжимали в руках кульки со сладостями и сувенирами, которые веером разбрасывали участники карнавала. В ушах у них ещё звучали настойчивые крики: «Кармела!», «Бросайте нам, мы ждём!»

Прощанье с праздником всегда сопровождает грусть, и каждый из нас в эти минуты думал о своём.

– Представляете, такая операция бесплатно, да ещё под музыку! А Аркадий всё немцев ругает, – сказала Тамила.

Сидящие рядом соседи по общежитию поджали губы. Карнавал им казался безумием, а разбрасываемые с украшенных машин конфеты, вафли и открытки – унизительными подачками. Тем не менее, пробиваясь в первые ряды, они старались их поймать, используя для этого зонтики.

Могу добавить, что через полтора года аналогичную операцию я перенёс в городской больнице Хильденгартен. Весь антураж был таким же. В палате со мной тоже лежали турки. Мне предложили на выбор музыку Чайковского или Бетховена. Отличались только интерьеры «католической» клиники. Капелла в стиле модерн, стены коридоров увешены копиями картин Шагала, посвящённых Библии. Кроме того, в урологическом отделе на стенде представлена удивительная коллекция разноцветных камней, напоминающих кораллы, извлечённых не из морских глубин, а из почек и жёлчных путей пациентов. Но вернёмся к карнавалам.

В понедельник с утра был заключительный «цуг». Широкое карнавальное шествие, как река медленно текло по центральным улицам города. Оно зарождалась в десятках тысячах немецких домов и квартир, в тысячах учреждений и предприятий, охватывая все районы города. В районе Кёльнского собора шествие делало изгиб и по другим магистралям возвращалось к истокам.

С трудом пристроившись на ставших узкими от зрителей тротуарах, мы с женой любовались сменяющимися процессиями людей в роскошных костюмах всех эпох и профессий. С высоких колесниц (загримированных машин) принцессы, князья или купцы разбрасывали горстями гостинцы: конфеты, печенье, конфетти, маленьких кукол и сувениры.

Под строгим контролем сопровождающих, тысячи детей, а иногда и взрослых с криками: «camelle», выскакивая с бровок тротуаров на проезжую часть, пытались поймать на лету с помощью шляп или зонтиков, или собрать с земли подношения. Сумки или полиэтиленовые кульки в их руках быстро набухали, но они требовали у людей на колесницах: «Ещё, ещё!»

Со смехом и аплодисментами встречали движущихся исполинов – шаржированные гигантские фигуры известных местных или общегерманских деятелей. На многих колесницах были эмблемы партий или крупных предприятий. Гремели проезжающие или марширующие оркестры, в которых преобладали трубы и ударные инструменты. Лозунги, обращения и шутки передавались с помощью микрофонов. С ними соревновались динамики, транслирующие мелодии тяжёлого рока. Зрители согревались пивом или более крепкими напитками, разлитыми в бутылочки граммов по пятьдесят.

Подавленные, оглушённые, озябшие мы простояли на улице три часа. Засняли подряд три плёнки, потом согревались в метро и набитых трамваях, возвращаясь домой.

Шествие длилось больше шести часов. Его передавали параллельно три телевизионные дневные и вечерние программы. Потом мы проявили плёнки, стараясь оставить в альбоме лучшее, что было от карнавала.

На следующий год мы побывали только на «цуге» нашего района, но больше на городской карнавал нас не тянуло. Было в нём и нечто непривлекательное. Истовая добросовестность организации и массовость. Принцип – веселятся все. Невольно вспоминалась массовость советских официальных праздников. Правда у нас она была искусственной. В Кёльне – это воистину народный праздник, но элементы официоза, повторяемость заметны и здесь.

Значительно интереснее нам показался Кристофферстрассетаг – «парад любви».

За час до начала шествия мы подошли к огромному зданию «мессы», вокруг которого стояли украшенные машины и «тусовались» участники. Здесь было больше искреннего веселья и выдумки, чем на «большом» карнавале. Геи по нарядам и артистизму явно превосходили лесбиянок. Иногда мужчин нельзя было отличить от женщин. Среди «гомиков» были профессиональные актёры. Трудно забыть нескольких «негритянок», загримированных, в роскошных дорогих платьях, с потрясающей статью и поведением профессиональных топ-моделей. За ними гонялись фотографы. Они вмиг принимали самые обольстительные позы, посылали воздушные поцелуи и охотно позировали. На следующий день их портреты были во всех кёльнских газетах.

Среди лесбианок привлекали внимание стайки молодых толстеньких девушек в джинсах, с бритыми головками и металлическими серьгами в ушах или в носу. По-видимому, они приехали издалёка, поскольку на спинах у них были небольшие рюкзачки. Ещё до начала процессии, некоторые из них «перебрали» пива и блевали на обочине.

В назначенный час веселящийся «цуг» из пешеходных колонн, украшенных машин, мотоциклов и велосипедов под звуки «тяжёлого рока» сотен динамиков, возглавляемый колонной полицейских двинулся к центру, в сторону Собора. Нас поразил состав «организованных» участников шествия. Среди них были колонны военнослужащих в форме, машина с атлетически сложёнными турками, обнажёнными по пояс, марширующие еврейские атлеты в майках со звёздами Давида на шейных цепочках. В средине одной их колон двигалась бело-зелёная полицейская машина с мигалкой и маршировали мужчины и женщины – полицейские в форме. Здесь они выступали не в качестве «блюстителей порядка», а трансвеститов - участников шествия.

Все машины были полны пляшущей молодёжью обоего пола, многие были обнажены, но эротика не переходила в порнографию.

На одной из открытых машин участников приветствовала министр здравоохранения ФРГ. По-моему, она даже приплясывала. Машина была украшена лозунгами, призывающими бороться против СПИДА. Потом процессия приобрела партийную окраску. Названия партий соседствовали с эмблемами пола.

Как и на «большом» карнавале разбрасывались печенье, сладости и сувениры. Через год на празднике присутствовал белобрысый бесёнок – наш шестилетний внук, который вместе с родителями приехал из Киева. Эротика парада ещё не представляла для него опасности. Но нам пришлось деликатно порыться в его сумке, изъяв оттуда, десяток заклеенных пакетиков. Один самый красочный с изображением гусара, он утаил, надул и превратил в воздушный шарик.

(окончание следует)

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 2687

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer12/Rubenchik1.php - to PDF file

Комментарии:

---

Майя
- at 2013-12-02 19:46:29 EDT
Вы меня удивляете, господин Рубинчик. Будучи таким специалистом в экологии, как вы могли оставаться в поражённой радиацией Украине?
Я уехала из Беларуси, чтобы избежать последствий Чернобыльской аварии.

---

Лев Печенников
Кёльн, Германия - at 2011-02-01 12:09:15 EDT
Очень подробное описание начальных шагов еврейского эмигранта в Германии. Я прибыл в Германию на 1 год раньше автора. При чтении получаешь впечатление совместно пройденного пути. Следует всё же учитывать, что опыт эмигрантов разный: разные города, разные чиновники и разные люди, с которыми пришлось встречаться в этот нелёгкий период жизни. Но эти несовпадения в прожитом автора и читателя не могут снизить интерес к очень точному описанию, которое читается с большим интересом.
Лев Печенников.

---

Белицкий Г.А.
Москва, Россия - at 2011-01-29 04:44:49 EDT
Жизнь, отпущенная человеку в единственном экземпляре, его главная ценность. Не каждому дано оживлять и тем продлять ее ушедшие мгновения. Борису Рублову это дано. Это добротное описание типичной судьбы эмигранта, похожей на тысячи других.

---

Victor Filin
Dortmund, Deutschland - at 2010-12-07 04:54:24 EDT
Графоманский труд,грешащий фактологическими и лингвистическими ошибками, что ,впрочем, характерно для этого сочинителя (см. его "труд" об оперных певцах). Для читателя,по моему убеждению, - потерянное время! Надеюсь, что обвинение в графоманстве - не оскорбление.

---

---

---