Chlenov1

Капланова я знал давно, с начала 1980 годов, мы часто виделись, много общались. Нас трудно назвать близкими друзьями, мы были скорее приятелями, коллегами, и наше общение было обычным, коллегиальным.

Однако иногда у нас случалось довольно плотное общение вдвоем, в течение долгого срока: в 1985 году мы вместе ездили в Дагестан, в 1996 году он приезжал ко мне и жил у меня около недели во время моего пребывания в Оксфорде, в 1998 г. мы с ним вместе были на съезде Европейской Ассоциации иудаики в Толедо.

Наше с ним знакомство началось с Этнографической комиссии Российского Географического общества, которая была как бы реликтом дореволюционной, императорской, впрочем, довольно симпатичным реликтом.

В Географическом обществе испокон века существовала Комиссия этнографии, которую возглавлял зам. директора Института этнографии, Соломон Ильич Брук, очень известный этнограф и издатель прекрасного атласа народов мира, автор многих книг о населении мира. Этот яркий человек практически создал особую науку – этническую картографию. Соломон Ильич любил в шутку говорить, что считает себя «главным сионистом» в Институте этнографии. Сионистом он не был, но был самым высокопоставленным евреем в советской этнографии, заместителем директора Института, какое-то время даже исполнял здесь обязанности директора. К 1970 году ему надоело возглавлять эту Комиссию, и он передал ее тоже очень яркому и светлому человеку Павлу Ивановичу Пучкову[1], тоже этнокартографу, очень крупному ученому (к сожалению, умершему в 2008 г.), и пообещал, что даст ему «раба», и в виде такового дал ему меня.

Я пошел «рабствовать» в эту комиссию, чего мне, честно говоря, совершено не хотелось. А там надо было что-то делать: комиссия заседала примерно раз в месяц, надо было искать доклады, темы, одну или несколько, и я начал втягиваться в эту работу.

Итак, предыстория: в 1971 г. я впервые попал в экспедицию на Чукотку, где встретился с 19-летним студентом географического факультета Игорем Крупником. С этого и началось наше с ним творческое сотрудничество, которое продолжается до сих пор. Через 2 года Крупник этот факультет закончил, и его зачислили (не без труда, объяснявшегося 5-м пунктом) в аспирантуру, и так в этнографической комиссии Географического общества появился второй персонаж. Комиссия начала раздувать пары. Пучкову к тому времени стало совсем скучно ею заниматься, он бросил ее на меня, тем более что кроме меня появился еще и Крупник, все как бы шло и шло, и в 1970 годы мы работали в этой Комиссии.

Первый опыт еврейской тематики, вынесенной на Географическое общество, относился, если мне не изменяет память, к концу 1970 годов. Здесь надо заметить, что я вошел в еврейское движение приблизительно в 1971 г. (тогда же, когда впервые попал на Чукотку): стал ходить на «Горку», учить иврит, затем начал его преподавать. Первый опыт, когда я решился представить в Географическом обществе доклад на еврейскую тему («Евреи Индонезии», основанный на собственных воспоминаниях и впечатлениях, поскольку я по первой своей специальности – индонезист, и провел два года в этой стране), относился к концу 1970 годов.

Крупник также активизируется в этом же и в то же время, представляя собой спонтанного, может, не вполне осознанного еврейского националиста «с человеческим лицом». Вместе с ним мы начинаем думать, что надо как-то воспользоваться ситуацией, ведь у нас в руках целая Комиссия Географического общества. И Крупник тогда изобретает тему, о которой совершенно справедливо упоминает М. Куповецкий, – «Городское население и национальные меньшинства в городах СССР». Эта тема привлекает исследователей – у Крупника имелись какие-то свои татарские связи и интересы (он был связан родственными узами с татарским народом), плюс в Институт этнографии из разных мест приходят молодые люди, аспиранты. К этой теме присоединяется Наталья Васильевна Юхнева из Ленинграда, занимавшаяся исследованием этнографии большого города – Ленинграда. Ее темой были «национальные меньшинства», и она тоже приняла близко к сердцу запрет на исследование чего-либо, что как-то касалось евреев (она сама – не еврейка по происхождению, но любой ленинградский, московский интеллигент, бесспорно, связан с еврейской средой, любит и знает ее). У нее было накоплено большое количество материала, и она становится очень активным респондентом этого второго направления (первое – малайское, индонезийское, второе – этнография городов) деятельности нашей Комиссии в Москве.

В 1980 году я активно занимался еврейским движением, в котором образовалась некая группа так называемых активистов. Большинство среди них составляли отказники, но было изрядное количество и не отказников типа меня (я не подавал заявления на выезд, и поэтому, соответственно, сидел в Москве) или Льва Городецкого.

К тому времени ко мне начали обращаться разные люди, которые пытались или стремились заниматься иудаикой как наукой. Одним из первых был Абрам Наумович Торпусман – филолог, работавший в Книжной палате, сейчас здравствующий в городе Иерусалиме, очень интересный человек, которому принадлежит заслуга славянской интерпретации нескольких имен Киевского письма; в 1988 г., перед своим отъездом он написал на эту тему статью[2].

Абрам Наумович знакомит меня со студентом кафедры этнографии истфака МГУ, Велвлом Черниным, таким стихийным еврейским националистом, увлекавшимся идишем. Его отправляли на летние каникулы к дедушке в Пирятин, где в ту пору еще сохранялся идиш. Будучи способным мальчиком, он освоил этот язык, и потом, когда ему было лет 14-15, он сам явился в редакцию журнала «Советиш Геймланд» и очаровал его главного редактора Арона Вергелиса. Вергелис был советским идишским поэтом и как бы главой советского еврейского официоза, ездившим по всему миру и кричавшим, как хорошо живется евреям в СССР.

Мы довольно быстро подружились с Велвлом, и в 1980 году он предложил мне поговорить с Вергелисом о создании Историко-этнографической комиссии. Чернин, Крупник и я пришли к Вергелису, который нас радостно принял, потому что Чернин ему сказал, что мы – настоящие ученые со степенями, которые хотят заниматься научной деятельностью, а не эта «сионистская мразь»... Вергелису это очень понравилось, и действительно тогда именно в этом разговоре появилась идея создания при журнале Историко-этнографической комиссии.

Вергелис отвел нам целую комнату в редакции, которая располагалась на улице Кирова, нынешней Мясницкой, напротив здания Главпочтамта, возле знаменитого магазина «Чай». Сюда нам Хаим Бейдер[3], известный идишский поэт, а в журнале – заместитель Вергелиса принес какие-то письма, чтобы мы с ними разбирались. И тогда же первым пришел Геннадий Эстрайх[4], который до этого писал в «Советиш геймланд» письма, но не получал ответа. Ему подсказали, что если он хочет получить ответ, лучше прийти лично. Он пришел и тут же влился в эту еще эмбриональную Комиссию.

Как только образовалась Комиссия, она начала обрастать разными людьми, среди них – Куповецкий и Капланов, которых привел Крупник. Они пришли разными путями: Куповецкий был в то время уже в отказе, Капланов появился среди нас как какой-то экзотический фрукт, знающий много языков, и я бы сказал, имеющий не столько четко очерченную сферу академических интересов, сколько целый ряд всяких экзотических, штучных тем – как бы в виде хобби.

Я по образованию востоковед, и не только по образованию, но и вообще по многим вещам в своей жизни. Капланов решительно не любил Восток, хотя генеалогически оттуда происходил. Он любил Европу, считал себя европейским человеком. Отчасти потому, что там – либерализм, свобода, отчасти потому, что – ближе. Все-таки русская интеллигенция имеет свойство считать себя европейцами без, на мой взгляд, должных на то оснований, но тем не менее, такая идея есть. Капланов в Европе любил не только либерализм и свободу, но и всякие малые народы, которым он в глубине души сочувствовал (ни разу их не видя, между прочим). Изучал их языки и считал, что каждый из них на самом деле должен быть независимым, иметь свое государство. Он любил албанцев – и учил албанский, любил валлийцев – и учил их язык.

Возвращаясь уже к более позднему нашему общению, я вспоминаю, как он восторженно приветствовал распад Югославии, считая, что это здорово, что так и должно быть. Но с чего вдруг, – говорю я, – князь? Что ж хорошего?! Смотрите, чудовищная война и т. д., ну, сейчас вроде уже закончилась…

– Нет, еще не закончилась, – говорит он, – я бы с удовольствием увидел независимой Черногорию (что и случилось[5]).

У него была какая-то внутренняя симпатия ко всякого рода национальным сепаратистским движениям. Он исходил из этой внутренней симпатии (она была свойственна не только князю, она как бы жила в среде советской интеллигенции, особенно, если эта интеллигенция каким-то образом принадлежала к каким-либо из меньшинств; у князя их было два: и кумыкское, и еврейское), и очевидно, что эта симпатия его сближала с разными умеренными националистами внутри СССР.

Капланов стал ходить не только в Комиссию, куда его ввел Крупник (а с Крупником его познакомил Кожановский), но и в Географическое общество. Комиссия начинает свою деятельность. Мы решили делать публикации лекций, и первая лекция была моя – «Евреи в СССР». На первую свою лекцию я позвал своих друзей, отказников, и они действительно пришли, туда нельзя было войти из-за массы народа, люди стояли на цыпочках. На вторую лекцию «Задача советской этнографии по изучению еврейского населения СССР» Крупника, пришло еще больше народу.

Третья была поделена между двумя докладчиками, из которых один был Капланов с лекцией на тему: «Еврейские политические партии в лимитрофных государствах в межвоенный период» («лимитрофными» называли пограничные страны, оказавшиеся между западными странами и СССР – Латвию, Литву, Эстонию, Польшу, Чехословакию, Венгрию, – и не имевшие независимости до Первой мировой войны). Термин «лимитрофный» имел хождение между двумя мировыми войнами, а Капланов любил всяческую архаизированную терминологию. В его докладе говорилось об официальной еврейской автономии в Польше, в Литве, о попытках создания политических блоков вместе с украинским меньшинством и т. д.

Вторым был доклад В. Чернина, если мне сейчас не изменяет память, про горских евреев[6]. В то время горско-еврейская группа, можно сказать, дагестанская элита, начала вести войну с нашей Комиссией. Война велась непосредственно в виде доноса, который был направлен в ЦК КПСС, с требованием немедленно предать какому-нибудь «усекновению членов» разных наших коллег, в том числе – Чернина, Крупника, меня и др. за попытку объявить их вместо «татов» евреями. Чернин напечатал толковую статью в журнале «Советиш Геймланд» которая называлась «Нуждается ли гипотеза в научных доказательствах?». Здесь он писал о том, что, собственно говоря, «татизация» не является никакой научной гипотезой и в доказательстве не нуждается, потому что и так ясно, что горские евреи – это очень старая часть еврейского народа, но сейчас, в силу известных обстоятельств, они как бы пытаются от этого уйти.

Это третье заседание Еврейской историко-этнографической комиссии оказалось ее последним официальным собранием. После этого меня вызвал к себе Вергелис, и сказал: «Вы думаете, что я – идиот? Так я – не идиот! Мне в ЦК сказали: «Арон, ты что, сошел с ума? Ты не понимаешь, что происходит вообще?! И с кем ты связался?!». – Я сказал им: Все, никаких больше публичных собраний».

Собственно, на этом и завершилась публичная часть работы этой Историко-этнографической комиссии, после чего последовало 5 или 6 лет ее уже непубличной деятельности. Мы собирались по квартирам, делали доклады, ездили в экспедиции. Куповецкий ездил в Сибирь, на Кавказ. Там же в рамках работы этой Комиссии мы обнаружили лахлухов, курдистанских евреев. Потом была статья Крупника и Куповецкого про курдистанских евреев[7], потом к нам стали присоединяться ленинградские коллеги из числа отказников, в частности, Михаэль Бейзер, который увлекся экскурсиями по еврейскому Ленинграду, стал их создателем. Так это все превратилось в полулегальную комиссию – в том смысле, что никогда со стороны властей не было прямого стремления ее прикрыть, хотя она не особенно и одобрялась. Они, конечно, что-то знали о ней, но по сравнению с существовавшим сионистским движением это действительно была такая, в общем, невинная вещь. Кроме того, что было важно для властей, среди людей, которые там собирались, за исключением Куповецкого, не было отказников. С отказниками они могли делать все что, угодно: сажать, хватать, и пр. А мы все были сотрудниками Академии наук, как бы людьми с известными именами, и тут был немного другой подход. Например, и Крупник, и я были уже известны, у нас было много публикаций на английском. Я тогда уже знал, что разные западные университеты осаждали советскую власть, требуя предоставления мне возможности ездить на конференции в Америку и прочие страны.

С другой стороны, само сионистское еврейское движение относилось к Комиссии свысока, для его участников это было неинтересно, потому что она не была частью их политического движения. И реакция еврейского мира на Комиссию была странной и, как мне казалось, даже обидной. В основном связью Комиссии с еврейским движением занимался я, понятно, что там считалось, что это – мое творение, что поскольку я профессионал, то кроме участия в движении, я еще себя тешу как этнограф.

На Западе в разных еврейских журналах появилось несколько статей, реагировавших на закрытие публичной части деятельности комиссии: вот до чего дошли советские власти! Даже какое-то просветительское общество, и то прикрыли!

Вместе с тем, сами участники этой Комиссии, такие как Куповецкий, Крупник, Капланов, ощущали себя на баррикадах, чувствовали, что находятся как бы под постоянным оком. И действительно, нескольких людей, таких особо тихих, куда-то вызывали, и у них было ощущение, что они находятся на поле битвы.

Капланов еще в ту пору нашел тему, которую и разрабатывал дальше – сефарды в петровской России, в XVII-XVIII веках, отдельные персонажи типа да Косты и пр. Понятен его интерес к этому: Рашид Мурадович по базовой профессии лузитанист, его любимые языки, безусловно, романские, которые он все и освоил: и португальский он действительно знал прекрасно, и испанский, по-каталонски говорил хорошо. И поэтому сама тема испаноязычных евреев для него была естественной. Испаноязычных евреев, как известно, в России было мало, но нашлось несколько.

В 1985 году мы с Каплановым совершаем совместную поездку в Дагестан. Как ему и свойственно, он меня как бы приглашает «в свое родовое имение, поохотиться на фазанов». Ну, что ж, почему бы не поохотиться, – говорю я, – очень мило. И мы с ним поехали в Дагестан. В Дагестане в 1985 г. проходила этнографическая конференция, нечто вроде ежегодной полевой сессии. Я подал на нее заявку с докладом «Численность разных этнических групп евреев на территории СССР», которую, понятно, не приняли и, соответственно, командировки в Дагестан не дали. Я заявил, что поеду туда сам, просто так. Так что на сессии я появился.

Вместо того чтобы посещать эту конференцию, мы пришли к Михаилу Мататовичу Ихилову (1917-1998), горско-еврейскому этнографу (сейчас его вдова, Татьяна Биньяминовна Мусаханова, живет в Махачкале). Он был интересным человеком, защитил диссертацию по горским евреям в 1951 году в Институте этнографии, в самый разгар сталинского антисемитизма. И он не присоединился к тому движению «татов», которое возглавлял известный горско-еврейский писатель Хизгил Авшалумов (1913-2001), а как бы выступал с третьей позиции. Одна позиция, что таты – евреи; другая – что они не евреи, а таты, а он говорил, что они – не таты, а горские евреи, но кавказский народ, в чем, на мой взгляд, был, глубоко прав.

Когда мы были у него дома, туда пришли некоторые этнографы с этой конференции, и мы все вместе, так сказать, бражничали. У меня сохранилась запись этой встречи, где присутствует и Рашид Мурадович. После этого мы с ним отправились в Дербент, где он меня познакомил с рядом своих знакомых из горских евреев, и мы занимались полевыми исследованиями (у меня сохранились обширные записи по этой поездке 1985 года).

Но любопытно, что фазанов не было, имения тоже никакого не было. Если и сохранился какой-то дом князей, то это никому не известно.

Там, в Дагестане я понял, что он действительно является последним представителем этого княжеского рода, но что он совершенно оторван абсолютно от всего, с этим связанного: от кумыкской среды, от кумыкского народа, от кумыкского языка, которого он не знал. Это очень любопытно, что он знал массу языков, но среди них не было именно тех, на которых говорили его предки: он очень плохо знал иврит, ему было сложно читать на идише, и он абсолютно не знал кумыкского.

Он действительно знал все европейские языки, плюс ко всему любил «малые» языки – ретороманский, ладинский (не еврейский язык ладино, а язык ладинов, христиан, живущих в восточной Швейцарии и Тироле), на котором говорят около 30 тысяч человек. Он еще собирал газеты на этих малоизвестных языках, в частности, на ладинском, фризском.

Где-то он выискивал, как вспоминают, фризских националистов, хотя я не знаю, где он их взял. Я вот полтора года назад ездил по Фризландии, там и фриза-то уже почти не найдешь, а националиста – тем более очень трудно. Я там искал хоть кого-нибудь, кто рассказал бы о фризах (правда, потом нашел несколько человек), но националистов, да еще и сепаратистов встретить не удалось. Впрочем, может, там и были какие-то, может, он кого-то и нашел, я не в курсе. У ладинов и ретороманов тоже трудно сейчас найти сепаратистов, которые хотели бы именно отделиться от Италии или Швейцарии и создать собственное государство, может, он их и находил, всегда ведь имеется молодежь. Он любил такого рода языки, мог читать по-валлийски, что мало кто умеет, а где валлийский, там, соответственно, и бретонский.

Он действительно прекрасно знал романские языки – это был его конек – и практически на всех хорошо говорил – на французском, итальянском, испанском. Он прилично знал немецкий, и идиш он знал через немецкий, как бы лингвистически, а поскольку он еврейской графикой владел плохо, разбирать идиш, если была в том надобность, ему приходилось с трудом.

О восточных языках не знаю, не могу сказать точно, думаю, он имел общее представление о них. А европейские, действительно, особенно романская группа. Из германских он знал немецкий и английский, голландского он, по-моему, не знал. Ну, понятно, что когда знаешь столько языков, если знаешь немецкий и английский, то при необходимости можно прочесть и по-голландски, и по-шведски, и по-датски.

Потом наступает перестройка, и Комиссия прекращает свое существование по причине того, что все как бы куда-то разъезжаются и вообще занимаются другим. Крупник, который в ту пору еще не знал, что через два года уедет в США, пытается вывести эту Комиссию на более высокий уровень, превратить ее в какое-то научное учреждение – отдел в Институте этнографии, или самостоятельный институт (возможно, так оно и было бы, но судьба решила иначе). С этой целью Крупник в декабре 1989 года созывает научную конференцию по иудаике, где, в частности, Капланов выступил с докладом «Правило или исключение? Политическая жизнь евреев Прибалтийских государств в межвоенный период». По материалам этой конференции был создан – хотя еще и в СССР, но уже на пике революции, – первый, ставший затем довольно известным сборник статей по иудаике[8]. До этого выходили только сборники Географического общества, где кое-что появлялось, отдельные статьи – Капланова о литературном караимском языке[9], Куповецкого[10], и других.

Итак, в начале 1990-х всех разносит, кого куда. Здесь остаются Куповецкий, Капланов, Локшин, я, и все встраиваются в импортируемые в СССР из Израиля разные инициативы, например, джойнтовскую вкупе с Международным центром университетского преподавания иудаики при Еврейском университете Иерусалима – по созданию «Сэфера»; Шауль Штампфер со своим Свободным Университетом, который вначале возглавляет Куповецкий, как бы уже начинает с 1991 года ту структуру иудаики, в которой выросли следующие поколения. И князь, соответственно, как бы встраивается в это.

Куповецкий совершенно правильно вспоминает о князе, как о таком балованном ребенке. Князь – человек больной с детства, неженатый, проживший свою жизнь при маме. Он относился к тому типу людей, который плохо приспособлен к жизни и к жизненным ударам, поэтому после смерти матери ему пришлось очень тяжело. Эта неприспособленность проявлялась всегда: ему вообще какие-то шаги в жизни, связанные с радикальной переменой, были чужды.

В начале 1990 годов он находился в поиске. Среда, где существовала Комиссия, безусловно, была его средой, она ему очень нравилась, была приятной, привычной. Но она как бы рушилась, и он искал чего-то взамен.

Я помню, как в начале 1990 годов у меня была мысль сделать его заведующим международным отделом Ваада. И я послал его в Калифорнию с миссией прояснить возможности сотрудничества с местными группами русских евреев, которые в то время начали расселяться по разным континентам, создания совместной объединяющей организации. Выяснилось, что князь – никоим образом не политик и не дипломат, и я вскоре понял, что моя мысль была абсолютно неправильной.

А вот созданный в 1991 году по инициативе Шауля Штампфера Свободный еврейский университет, который вначале возглавил Куповецкий, прообраз будущего Еврейского Университета в Москве, становится его новой средой. С этого времени уже начинается та структура иудаики, в которой выросли следующие поколения. И князь, соответственно, встраивается в это.

Затем его рекомендуют на пост главы «Сэфера», что было очень хорошо и для него, и для «Сэфера», ибо он был очень подходящей для этого представительской фигурой. Джойнт видел этот пост как общественную, неоплачиваемую должность, но в виде бонуса ему ежегодно оплачивались научные поездки, в которые он мог ездить по своему усмотрению, что было для него чрезвычайно важно.

Он действительно нашел уже в постперестроечный период эту сэферовскую среду, и стал преподавать. Раньше я не слышал, чтобы он преподавал. Я его пригласил читать лекции на моем факультете в Академии Маймонида. Некоторое время он там преподавал, как и Виктория Валентиновна Мочалова, читал курсы по еврейской истории. Любим был студентами и коллегами.

В 1998 году мы с ним ездили в Толедо на съезд Европейской Ассоциации иудаики (EAJS). Нас было на этом съезде всего двое от России, даже от всего бывшего СССР. Князь привез туда очередной доклад про своего Санчеса, а я – также очередной – про еврейскую цивилизацию. Когда в последний день происходило заседание правления EAJS, и они приветствовали делегатов из России, я предложил, поскольку это принято, избрать в правление нашего представителя. И Капланов там был единогласно избран. В результате этого он позже стал и президентом Европейской Ассоциации иудаики, и возглавил ее Конгресс в Москве в 2006 году.

Во время нашей поездки в Испанию, в массе разного рода ситуаций Рашид Мурадович часто проявлял себя как ребенок. Доходило до того, что я пришивал ему пуговицы, следил за его обувью, в общем, это было как-то мило. Мы там много разговаривали, а в конце 1990 годов у многих из нас был период каких-то переоценок прошлого, в частности, каких-то прошлых увлечений.

Князь там задавал мне, а, в сущности, и себе ряд вопросов: об отношении к сегодняшней израильской политике, о правых и левых направлениях в ней, о политических движениях, о разных российских делах. У всех нас в советский период были какие-то стереотипы, обусловленные определенным противостоянием, существовавшей «баррикадностью». Когда они начали исчезать, обнаружилось, что те, кто были по эту сторону баррикад раньше, вовсе не обязательно оказываются по эту сторону теперь.

Он был достаточно мягким, безобидным человеком, но иногда ершистым. Это наблюдалось в каких-нибудь, скажем, демонстративных действиях. В частности, он очень остро воспринял чеченский конфликт, в соответствии со своими воззрениями – симпатиями к разным национальным движениям, сепаратистским, а особенно – чеченским, поскольку он чеченцев числил среди своих предков. Чеченскую войну, трагическую саму по себе, он воспринимал очень болезненно и принимал очень близко к сердцу. В этот момент он начал заявлять, что по религии – мусульманин, хотя был человеком в принципе абсолютно нерелигиозным. Он стал разрывать отношения с некоторыми из коллег, которые позволяли себе, по его мнению, неуважительно высказываться о будущей чеченской стране.

Что касается родословной Каплановых, то на эту тему на конференции «Сэфера» в 2009 г. был сделан прекрасный доклад А. Воробьева, обнаружившего много сведений об этом роде, вплоть до Рашида Мурадовича. В его генеалогии были некоторые линии, позволявшие ему говорить, что он вообще родственник всем своим, как он выражался, «братьям по классу», т. е. всем монархическим домам мира. В этом было некое преувеличение, но такая родственная связь могла существовать на том основании, что какой-то из испанских королей до завершения Реконкисты женился на какой-то арабской принцессе, которая восходила к пророку Мухаммеду, и соответственно, приходилась Рашиду какой-то прабабкой. Через эти связи он считал себя родственником всех царствующих домов Европы. Но все это очень трудно доказать, поскольку точной генеалогии на сей счет мы не имеем. Сам он это все-таки воспринимал, скорее, с изрядной долей юмора, чем считал реальностью. Но любил эту тему – в его рассказах о том, как он приезжает к своим «братьям по классу», она постоянно присутствовала.

В последние годы его жизни мы общались не часто, но, тем не менее, периодически встречались. Князь был таким, я бы сказал, светлым образом для своих студентов и аспирантов. Да, это были его дети, как он их называл, он принимал их у себя дома, устраивал посиделки, и очень хорошо, что это осталось в памяти у очень многих.

[1] Павел Иванович Пучков (1930-2008) – академик РАЕН, специалист по картографии религий и религиозной ситуации в современном мире; руководил Центром изучения религий и этноконфессионального картографирования Института этнологии и антропологии РАН, где работал с 1964 г. – Здесь и далее прим. ред.

[2] Киевское письмо X века – знаменитый наиболее древний памятник еврейского письма в России, первый письменный документ на территории России. См.: Торпусман А.Н. Антропонимия и этнические контакты народов Восточной Европы в средние века» // Имя – этнос – история. М., 1989. С. 48-53). Наиболее убедительной представляется интерпретация имени Гостята, известного по новгородским берестяным грамотам XI-XII вв., как славянского: Гостята, сын Кавара Когена, может считаться евреем – выходцем из Хазарии, где его отец был назван тюркским (каварским) именем; в Киеве этот выходец из хазарских «коганим» получил славянское имя.

[3] Хаим Волькович Бейдер (1920-2003) – поэт, филолог, журналист, один из ведущих исследователей идишской культуры в Советском Союзе. В 1973-1991 г. – заведующий отделом, затем – заместитель главного редактора журнале «Советиш геймланд»; с 1996 г. проживал в Нью-Йорке, где публиковался на идише и русском языке, а также стал редактором еврейского литературно-художественного журнала «Ди цукунфт».

[4] Геннадий Эстрайх – литературовед, прозаик и журналист, пишущий на идиш (в нью-йоркской газете «Форвертс»), преподает идиш и идишскую литературу в Нью-Йоркском университете. В 1980 годы начал работать в журнал «Советиш геймланд» в должности ответственного секретаря. В приложении к журналу печатался составленный им «Краткий еврейско-русский словарь» на 7 тыс. слов приложением к Советиш эймланд (1989, № 1-4; 1990, № 6-8). Эмигрировал в Великобританию, затем переехал в США.

[5] Независимость Черногории была провозглашена 3 июня 2006 г.

[6] Опубликован на идише.

[7] Крупник И.И., Куповецкий М.С. Лахлухи: курдистанские евреи в СССР // Советская этнография. 1988. № 2. С. 102х111.

[8] Исторические судьбы евреев в России и СССР: начало диалога / Под ред. И. Крупника. М., 1992. Ср.: Куповецкий М. Советская иудаика на русском языке /1980-1989 гг. / Библиографический указатель // Вестник Еврейского Университета в Москве. 1994, № 1 (5), с. 246-259.

[9] См.: Капланов Р.М. К истории караимского литературного языка // Малые и дисперсные этнические группы в Европейской части СССР (география, расселение и культурные традиции). Сб. статей / Под ред. И.И. Крупника. М.: МФГО СССР, 1985. С. 95-106; переизд. в: Капланов Р.М. К истории караимского литературного языка // Caraimica. 2008. № 6. С. 40-46. Публикуется в настоящем сборнике.

[10] См., например: Куповецкий М. Динамика численности и расселение караимов и крымчаков за последние двести лет // География и культура этнографических групп татар в СССР. М., 1983. С. 76-93; его же. Еврейское население Латвии и Эстонии в XVI – первой половине XX века // Малые и дисперсные этнические группы в Европейской части СССР. М., 1985. С. 70-83; его же. Еврейское население Москвы (XV-XX вв.) // Этнические группы в городах Европейской части СССР. М., 1987. С. 58-73; его же. К этнической истории крымчаков // Этноконтактные зоны в Европейской части СССР, М., 1989. С. 5-69.