В начале пути
Женщина рассказывала сказку. О
курочке-рябе, что снесла золотое яичко. О деде и бабе, которым привалило такое
богатство. Дед бил – не разбил, баба била – не разбила, а мышка бежала,
хвостиком махнула и разбила яичко.
Фрима хмурилась, недоумевала. Сказка была
для самых маленьких, а ей ведь уже скоро десять. Года два тому назад она прочла
«Всадник без головы», «Замок Броуди» и множество других книг. А тут вдруг
сказка о курочке-рябе. Дети вокруг посмеивались. Зачем пригласили в лагерь
библиотекаря? Чтоб рассказывала им сказки?
Но женщина улыбнулась и закончила
неожиданно: – А знаете ли вы, – сказала она, – что эта сказка о каждом из нас?
Вот так случайно свалится на нас счастье. Мы бьем его, бьем, пока оно не
разбивается.
– И вот тогда, – говорит Фрима
Гурфинкель, – я поняла, что читать я не умею.
Она смотрит вниз, на скатерть, карандаш в
тонкой руке чертит что-то на листе бумаги и кажется, что она обращается сама к
себе.
Столик, за которым мы беседуем,
примостился на стыке салона и внутренних комнат, куда она иногда уходит
принести книгу, проверить цитату, потом возвращается, садится, чтобы продолжить
беседу. Все это она делает без суеты, сосредоточенно, не отвлекаясь мыслью и не
теряя нить разговора. Мир окружающих ее вещей прост, даже аскетичен, в нем
чувствуется особая направленность всего жизненного уклада. Единственная
неожиданная деталь – цветы. Настоящий сад на карнизе за окном. Окно
незанавешено, и впечатление, что цветы здесь, внутри. Птицы, присев на ветку,
грациозно раскачиваются и поют. Ничего здесь не изменилось с тех пор, как я
пришла к Фриме лет семь тому назад, но следам сообщения в прессе о переводе на
русский язык комментариев Раши.
Да и сама Фрима осталась прежней,
выдержав испытание успехом, который ей принес перевод: та же спокойная
естественность облика, тот же тихий разговор, та же мягкость улыбки. Светлая
косынка покрывает волосы, глубокие, темные на бледном лице глаза говорят о
внутренней сконцентрированности, о напряженной духовной жизни.
– Я, конечно, еще долгое время оставалась
потребителем книг, – задумчиво говорит она. – Все приходит с годами. Теперь я
понимаю, что самое главное, чему надо научить человека, – это умению читать и
умению видеть.
Она мечтала научиться читать
по-настоящему. А может быть, это было свойственное ей стремление проникать в
суть вещей и оно проявлялось при чтении книг?.. Я спросила ее, как она пришла к
религии.
«С раннего детства вера у меня была
нисколько не меньше, чем теперь. Сейчас есть знания, и я понимаю больше
разумом, а тогда была просто вера без поисков. Одно я не могу объяснить, как
эта вера сохранилась во мне до 24 лет, до приезда в Израиль».
Когда она уже была студенткой Киевского
иняза, ее отец купил Пятикнижие с переводом на немецкий язык. Немецкий она
знала хорошо – возможно, даже была единственной на курсе, прочитавшей в
подлиннике труды Карла Маркса. Но Тора ей оказалась не но силам.
«Это была единственная книга,
столкнувшись с которой я не могла пойти дальше. Я закрыла ее и до Израиля
больше не пыталась читать».
Фрима готовила себя к профессии
переводчика с немецкого языка. И опытная преподавательница дала ей совет: «Деточка,
– сказала она, – начинайте с детской литературы».
– Тогда я восприняла эти слова как
тягчайшее оскорбление, – в глазах Фримы мелькнула улыбка, – и только теперь я
могу оценить ее совет. Ведь детская литература требует точности выражения
мысли, заставляет избавляться от лишних слов, учит объяснять.
Фрима Гурфинкель, первые годы в стране
В Израиль она привезла большие немецкие
словари, думала переводить на русский немецкую литературу. Но очень скоро
задала себе вопрос: почему не ивритскую? И вдруг, увлеченная поэзией Зелды,
решила перевести ее стихи. «У меня тогда был период, когда все казалось легким.
Сейчас я сама над собой смеюсь – я не понимала всей ее глубины, не понимала
ассоциаций. Я приходила, и Зелда объясняла мне непонятные места – и, может
быть, поэтому в переводах мне удалось передать больше, чем я понимала на самом
деле».
Я спрашиваю, что у них было общего – у
Фримы, молодой девушки, недавно прибывшей из Союза, и у Зелды, пожилой женщины,
репатриировавшейся из России в двадцатых годах.
– Общим у нас с ней была не только
русская культура, но и мироощущение. В восьмидесятом году Зелды не стало. И
даже сейчас, когда уже прошли годы после ее смерти, мне все равно кажется, что
она здесь. – Фрима долго молчит, опустив взгляд, рука снова вычерчивает
какие-то фигуры на бумаге. – Между нами, – говорит она, – была очень большая
близость.
Зелда помогла ей познакомиться с
ивритской поэзией. Теперь, по признанию Фримы, она отошла от чистой литературы,
но тогда была уверена, что нашла свою собственную стезю.
В семьдесят седьмом году, еще при жизни
поэтессы, Фрима опубликовала часть переведенных ею стихов отдельной книгой. Во
вступлении к предисловию она писала: «Есть стихи, которые вспыхивают глубоко
внутри жгучей точкой. Она растет, разгорается и, вырываясь наружу, выливается
на бумагу неровными торопливыми строчками. Такие стихи, написанные на одном
дыхании, – стихи-исповедь. В них страдание и тоска, в них наслаждение
жизнью, высокое и чистое. Они причиняют боль, они доставляют радость».
Первые стихи Зелды Фрима принесла в
журнал «Менора», и, познакомившись с ними, Павел Гольдштейн, главный редактор,
почувствовал, как созвучен Фриме мир религиозной поэтессы с его сочетанием
будничного и высокого, с его тягой к иудейской символике. Фрима была намного
моложе его самого, прошедшего сложный жизненный путь, отсидевшего 17 лет в
сталинских лагерях и тюрьмах за свое письмо в защиту Мейерхольда. Но их роднила
глубокая любовь к русской культуре, пробудившееся иудейское восприятие мира.
Павел Гольдштейн предложил ей начать с
переводов статей раввина, поэта и философа Авраама Ицхака А-Коэна Кука,
которого сам очень любил. И Фрима приняла его предложение. Спустя некоторое
время у них почти одновременно возникла мысль о переводе комментариев Раши.
– Русская культура, – говорит
Фрима, – это мое прошлое. Даже если я не открываю книги, она все равно со мной.
Сны я вижу на русском и на иврите, смотря по ситуации, – и тут же после паузы
добавляет, стремясь, как всегда, довести мысль до логического конца, – но
никакой активной роли в русской культуре я никогда не играла.
Так одной фразой она перебросила мост от
прошлого к настоящему. Рассказывая о себе, Фрима сознательно отсекает все
лишнее, как бы обнажая суть.
– Действительно, я интересуюсь
многими вещами, в частности еврейской философией, этикой, мистикой. Для меня
это одно целое. Я все это называю словом «Тора». И на самом деле, ведь Тора,
иудаизм – безбрежный океан. В этом океане есть много капель. Каждой капли
хватило бы, чтобы заниматься ею всю жизнь. В детстве я была полностью лишена
возможности получить еврейское воспитание, еврейское образование. И сейчас меня
интересуют совершенно противоположные направления. В конце концов, источник у
всего один. И самый великий рационалист, и самый великий мистик встречаются в
одной этой книге, которая начинается со слов: «В начале сотворил Бог...»
То был первый период ее пребывания в
Израиле. Она просыпалась по утрам с ощущением счастья, легкости. Включала
израильские песни, наслаждалась звуками языка. Начала заниматься в
Иерусалимском университете и собиралась работать над диссертацией. Случайно
попала на урок по Торе, который вела профессор Нехама Лейбович. Потом в рамках университетского
курса стала посещать еще один ее урок. Фрима говорит не «лекция», а «урок»,
сознательно не употребляя слово «профессор» в сочетании с именем Нехамы
Лейбович. Для нее она прежде всего учитель Торы. Нехама Лейбович научила ее
умению читать Тору, дала в руки ключ и показала, как им пользоваться.
– К Торе есть несметное множество
подходов, и этот подходил именно мне, казался наиболее близким, может быть, для
меня единственно возможным.
– Что было бы, если бы не эта встреча? –
любопытствую я.
– Тогда, возможно, мой путь был бы иным, –
спокойно отвечает Фрима, – хотя в свое время мне казалось, что это мое
собственное решение, независимое от обстоятельств...
Фрима Гурфинкель (справа) и профессор Нехама Лейбович
Однажды в пустыне, в том месте, где холмы
мягко расходились во все стороны и рождалось впечатление развилки и столбовой
дороги, я увидела колодец. Обнесенный деревянной оградой, с ведром на веревке,
опущенной вниз, он простоял здесь три тысячи лет. Вокруг него было живое
зеленое плато, как всегда возле воды в пустыне. Здесь останавливались караваны.
И путники бросались к колодцу, черпали воду, пили сами, поили верблюдов и
лошадей.
Когда-то пастухи вырыли этот колодец,
пробили в песках пустыни путь к воде. И вот теперь она поила страждущих в
дальней дороге.
Кому-то дано быть первым на пути к живому
источнику, пробиться к нему самому и оставить тем, кто идет следом...
Помню, как возила с собой брошюры в
строгой белой обложке, каждая из которых была переводом комментария Раши к
недельной главе Торы. Тоненькая книжечка читалась медленно. Я ловила себя на
том, что десятки раз застреваю на одном месте, открывая новый подтекст. Подобно
стихам, строки западали в память, возвращая к себе по многу раз. Черный –
выделенный шрифт – текст Торы, светлый – комментарий Раши, но трудно было
отделить одно от другого, ибо они как бы сливались в единый текст.
«И сказал Господь Каину: где Авель,
брат твой?» это слова Пятикнижия. – «Спросил,
чтобы вступить с ним в мирный разговор, быть может, он раскается и скажет: "Я
убил его и согрешил перед Тобой". Он же сказал: "Не знаю. Разве
сторож я брату своему?"» Это уже комментарий Раши.
Для того, кто не читал прежде Тору,
перевод комментариев Раши открыл к ней дорогу, помог заглянуть в суть
космического этого мира. Не случайно к Фриме хлынул поток писем от рассеянного по
всему свету русского еврейства, с благодарностью, восхищением, пожеланием
здоровья. Да и здесь, в Израиле, это была своего рода сенсация. Классический
комментарий Раши – Рабейну Шломо Ицхаки – к Торе был написан более девятисот
лет тому назад. Переведен на многие языки, и только на русский ни одна из
попыток его перевода не увенчалась успехом. И вот молодая женщина, каких-то
пять-шесть лет назад не знавшая ни единой ивритской буквы, выполнила то, что до
нее не могли сделать знатоки иврита и Торы.
Я как бы вижу ее сегодня, спустя годы, на
вечере, посвященном окончанию ею перевода комментария к первой книге
Пятикнижия. Разительный контраст между торжественностью обстановки, в которой
выступал Ицхак Навои, тогда президент Израиля, исследователи Торы и иврита,
раввины, новые репатрианты, – и Фримой – с ее углубленным взглядом, внутренней
тишиной, сосредоточенностью. Казалось, в этот момент она была далеко отсюда.
Может быть, в сердце своем возносила молитву благодарения, которую потом, начав
свое выступление, произнесла вслух.
– Вы, женщина, взялись за
труд, который по сложившейся традиции отводился мужчине. Вы как бы сломали эти
каноны. В чем была специфическая трудность перевода комментария для вас? —
спрашиваю я Фриму, пытаясь проникнуть в ее рабочую лабораторию.
– Комментарий Раши доступен и
прост на первый взгляд, – объясняет она, – но эта доступность чисто внешняя,
потому что, изучая Раши, каждый видит в нем столько, сколько он способен
постичь, и чем больше человек углубляется, тем больше сокровищ он открывает для
себя. Существует несколько сотен комментариев к комментарию Раши, и мне
предстояло выбрать тот минимум, на который я буду опираться. А потом составить
обобщенный комментарий, чтобы разъяснить то, что является трудным, вызывает
вопросы, нуждается в дополнительных объяснениях. Раши часто обращался к
агадической части Талмуда, но в то же время он с первых же шагов заявлял, что
намерен дать прямое толкование. Я начала изучать Талмуд. Кроме того, мне
пришлось работать над трудами по терминологии.
В ее взгляде соединяются ум, печаль,
живость. Фрима улыбается, глаза ее излучают тепло и свет, а сама она кажется
хрупкой, беспомощной, но вот взгляд потемнел, ушел в себя – и перед тобой уже
другой человек: сильнее, старше.
Я не раз слушала ее на семинарах по
иудаизму. Фриму нельзя было назвать лектором, скорее учителем Торы, умевшим,
убеждая силой своей логики, подвести слушателя к главному. Может быть, это то,
что ее покорило в профессоре Нехаме Лейбович. Когда-то расстояние между ними ей
казалось пропастью, теперь это так же, как было с Зелдой, – «очень большая
близость». Два учителя Торы, которых отличает друг от друга жизненный опыт,
возраст и накопленные знания.
Фрима продолжала работать над
комментарием, но уже зрела в ней уверенность, что она должна переводить его
вместе с Торой. Было естественно соединить их – текст и комментарий. Но нужно
ли переводить Тору заново, когда есть много других переводов? «Да», – ответила
она сама себе. Новизна ее труда будет в том, что перевод Торы она преломит
через призму комментария Раши.
...И снова имя Фримы Гурфинкель
прорывается на газетные страницы с их мгновенным откликом на события:
торжественная церемония в Доме президента Израиля Хаима Герцога в честь
окончания ее перевода. Пройден путь длиною в шесть лет.
И оглядываясь назад, Фрима признается,
что не представляла, насколько эта работа окажется сложной и сколько потребует
душевных сил, какие трудности придется преодолеть.
– Разумеется, – говорит она убежденно, –
если бы я знала, то не решилась бы. Тогда же, насколько я себя помню, было
очень большое воодушевление, счастье открытия огромного нового мира. В такой
ситуации человек не обращает внимания на трудности.
У Фримы поразительная способность – она
работает иногда по 16 часов в сутки. Кроме переводов, ведет уроки Торы на
иврите и семинары для новых репатриантов на русском языке.
В минуты откровенности Фрима призналась,
что не любит уезжать из Иерусалима. Тот духовный заряд, который Иерусалим дает,
помогает работать, но одновременно требует и обязывает.
Мне подумалось, что недаром еврейские
наставники, утверждавшие, что подход к иудаизму требует напряжения духовных сил
и внутренней дисциплины, проводили параллель между корнями «эмуна» – вера и «имун»
– тренировка.
– А душевное спокойствие –
дает ли религия вам душевное спокойствие? – спрашиваю я.
– Насколько я понимаю сущность веры, она
не призвана дать человеку спокойствие. Нет, с моей точки зрения, нет. Вера –
это постоянное испытание, поиск, борьба с самим собой. – Фрима задумывается. – Человеку
свойственно подчинять себе природу, властвовать над другими людьми. Я знаю иной
вид власти, который дается намного труднее, – власть над самим собой. – Она
говорит медленно и тихо, паузы затягиваются, и кажется, что она внимательно
вслушивается сама в себя. – Об этой борьбе я и говорю. Это постоянный
самоанализ, стремление подняться еще на одну ступень, еще на одну ступень. Я не
жду никаких озарений, великого света, великого счастья. Но в жизни нужно
постоянно помнить, что высоты достигают ежеминутными, ежедневными усилиями,
казалось бы самыми простыми. Может быть, я уже не в самом начале пути, но все
же в начале. Знаете, есть такое высказывание: когда человек хочет встретить
Бога, ему нужно просто выйти на улицу и встретить другого человека, который
является творением Божьим. И здесь, действительно, великое и малое встречаются вместе.
Если я говорю о борьбе, то, между прочим, это и есть столкновение малого и
великого, обыденного и святого, праздника и будней. И, разумеется, в такой
ситуации нет спокойствия, нет самоудовлетворенности и нет умиротворенности.
Есть постоянный порыв и есть вот то пробуждение, которого я ждала много лет.
Кончился сон и началась жизнь...
Всего понравилось:0
Всего посещений: 3000
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer12/Alon1.php - to PDF file
Комментарии:
Lena
Israel - at 2010-12-10 12:47:05 EDT
Просто замечательно! Большое спасибо!
Герцкис
- at 2010-12-08 11:05:52 EDT
Поддерживаю идею!
Марк Фукс
Израиль - Wednesday, December 08, 2010 at 04:51:12 (EST)
выдвинуть в число претендентов на звание победителей конкурса «Автор года 2010» в номинации «Израильские хроники» - Лею Алон!
Лея Алон – известный израильский журналист, который последовательно проводит свою линию! За последний интересный рассказ о блестящем переводчике Фриме Гурфинкель, чьи главы из новой книги опубликованы в этом же номере, особенная благодарность!