Возьми из рук их
Прицник путался в воспоминаниях, где он стал
поэтом. Один раз у него был – в погребе, другой – в амбаре, третий – в поезде.
Наверное, все-таки – в амбаре, но начнем с поезда.
Пятого июля 1943 года эшелон привез в Ригу группу
из сорока с лишним детей. Тому предшествовало разделение скудного еврейского
населения города Пскова на три неравные группы: трудоспособных отправили в
рабочий лагерь под Порховом, нетрудоспособными, включая стариков, распорядились
с умом, а детей направили по надобности в латвийский городок Саласпилс, тоже,
конечно, в лагерь. Поезд должен был остановиться на пригородной станции Румбула,
от которой до лагеря всего каких-то восемь без малого километров, но почему-то
дотянули до Шкиротавы, километров на пять дальше. На станции детей встретили
два айсзарга в штатском с белыми нарукавными повязками. Хотя вышли рано утром,
не евшие второй день дети, несмотря на ругань и тычки конвоиров, передвигались
медленно и до лагеря дошли только поздно вечером, когда ворота были уже
закрыты. Делать нечего, порядок есть порядок, детей загнали на ночевку в амбар
на окраине городка. Поскольку к шестичасовому ужину они опоздали, еда не
полагалась, но добросердечные жители города Саласпилс, узнав, что в амбаре
заперта голодная детвора, принесли ведро простокваши и две кружки. Охрана не
возражала. Еврейские дети дисциплинировано стали выпивать по неполной кружке,
никто не толкался и даже бывшие хулиганы вели себя смирно.
Когда очередь дошла до Изи Прицника и он взял
кружку, то вдруг случайно посмотрел в глаза своей сестричке Фанечке и вспомнил,
что ей как раз сегодня исполнилось семь лет. «С днем рождения, Фанечка!» –
поздравил он и через силу отдал свою кружку сестре. Фанечка молча взяла кружку
и, не поблагодарив, выпила, а Изя улегся спать. Голода мальчик не чувствовал,
только тупую тяжесть в желудке. «Сорока-белобока кашу варила, – вспомнилась ему
присказка с которой мама кормила капризничавшую Фаню, – деток кормила, этому
дала, этому дала, а Изечке – не дала. Он дров не носил, он печку не топил, вот
и будет голодный». «Вот и буду голодный» – подумал Изя вяло и уснул.
Проснулся он от вытья. Сквозь щели в стенах
пробивался невнятный лунный свет. По полу амбара, визгливо воя, катались дети.
Их швыряла со стороны в сторону рвотная судорога, но на пустой желудок вырвать
не получалось, и они выблевывали жалкие капли желудочного сока, изгибались от
острой боли, хрипели, били руками по земляному полу, и один за одним затихали.
Добросердечные жители города Саласпилса подсыпали в простоквашу отраву.
Фанечка, уже тихая, лежала, усердно вытянувшись, с открытыми глазами. Юбочка на
ней задралась, оголив ножки. Изя, не понимая, что делает, попытался юбочку
одернуть, но, взглянув на сестричкино лицо, увидел, что лунный свет упал на
белки и отразился от них как от посуды, и это было так страшно, что мальчик
закрыл глаза и запел. Он стоял, боясь сделать даже маленький шажок, чтобы не
наступить на чье-нибудь тело, а глаза открыть было невмоготу, и пел, пел в
голос все песни, которые знал, а знал он их много, и: «Взвейтесь кострами,
синие ночи», и: «Эх, картошка ты картошка, пионеров идеал», и: «Если песенка
всюду поется», и: «Согретые сталинским солнцем, идем мы, отваги полны.
Дорогу весёлым питомцам великой Советской страны!», а когда песни
заканчивались, то он начинал их сначала, лишь бы не поднимать веки. К утру
песни у него перемешались, строчка оттуда, строчка отсюда, но Изя не
останавливался, чтобы привести их в порядок.
Охранники
открыли амбар в шесть часов утра, когда мальчик охрип, но продолжал петь.
Пришли айзсарги вместе с немцами, которые, увидев сорок трупов, рассердились:
детей пригнали сюда, чтобы забрать молодую здоровую кровь для раненных солдат,
а так материал пропал без пользы. Пока немцы орали на айзсаргов, Изя вышел из
амбара, на него никто не обращал внимания и он побрел по городку, сам не
понимая куда. У него не было даже сил сопротивляться, когда местный пастор
Айвар Круминьш схватил его за шкирку и рывком втащил во двор. Айвар с женой
спрятали Изю в погребе и выпускали только по ночам. Круминьши не знали
русского, а Изя обучился латышскому только через год и лишь тогда узнал, что
немцы арестовали айзсаргов и судили их за саботаж, и где они, никто больше не
знает. Тела же детей увезли в ров под Румбулой, там и зарыли. В погребе Изя опять
пытался петь, но у него получалось только перемешанное: каждый раз, когда он
пытался спеть песню от начала до конца, в мозгу отсвечивали фаянсовые глаза, а
когда смешивал строчки – не отсвечивали. Там же у него сочинились первые стихи:
Армия наша Красная
Фашистских гадов победит,
Жизнь у нас будет прекрасная,
Подохнет их главный бандит.
Когда в Саласпилс пришли советские, Изя на
товарняках добрался до Пскова, но дом их на улице Полярников был разбомблен и
никого из родных найти не удалось, так что он вернулся к Круминьшам и жил у них
до сорок седьмого, когда Айвара и Илзе выслали в Сибирь. В энкаведешнике,
пришедшем за ними, Изя узнал того самого айзсарга, только теперь он был в
кителе с сержантскими погонами и медалью «Партизану Отечественной войны». Айзсарг
же Изю, конечно, не узнал и на строгом русском языке посоветовал мотать отсюда,
пока все знают, что он не чуждый элемент, а «жидас», пригретый элементом. Изя
удрал второй раз, прибился к ФЗУ, потом закончил техникум, а затем и вечерний
институт и поселился в недалеком городке Кекава, где на птицефабрике дорос до
заведующего лабораторией НОТ.
Круминьши так и не вернулись.
Раз в году каждого пятого июля Исер Юдкович пешком
приходил в Саласпилс к амбару, а когда амбар снесли – то просто к тому месту.
Молиться он не умел и потому, закрыв глаза, повторял, раскачиваясь:
«Сорока-белобока кашу варила, деток кормила...» Он себе поставил целью
повторять про сороку столько раз, сколько Фанечке в этом году было бы лет, и
старательно загибал пальцы, чтобы не сбиться. В Румбулу он не ездил – боялся. Чего
– сам не знал, болся и все.
Продолжал сочинять стихи. Особенно ему удавались патриотические.
Его главным произведением была поэма «Родина-мать», начинавшаяся строчками:
Дайте слово мне сказать,
Я страны Советской мать,
По долинам и по взгорьям
Буду мыслью я летать.
Стихи он набело записывал в общую тетрадь в зеленом
дерматиновом переплете и украшал вырезанными из газет орденами и фотографиями памятников
и строек коммунизма.
Сотрудникам его стихи нравились. Пару раз Исер
отвозил стихи в газету «Советская Молодежь», где пара завзятых зубоскалов из
отдела писем изо всех сил стараясь не рассмеяться – они знали биографию
Прицника – терпеливо объясняли ему, почему стихи не могут быть напечатаны. Исер
Юдкович не спорил, а наоборот – согласно кивал и виновато улыбался.
Никогда не женился. Быстро старел. В сорок уже
выглядел на хороших шестьдесят.
В конце пятидесятых у него обнаружились
родственники: двоюродный брат отца с детьми. Они Исера избыточным вниманием не
утомляли, но когда в межеумочное время собрались в Америку, то взяли с собой в
калифорнийский город Сан-Диего, где он хорошо прижился: получал пособие от
Америки и кровавые деньги от Германии, ему дали субсидированную квартиру. Среди
русских стариков Исер чувствовал себя своим, хоть и был лет на десять моложе
самого юного. Он и здесь не забросил свою страсть и откликался на дни рождения
новых друзей, а также государственные праздники стихотворными приветствиями.
Даже стал печататься: почти ни один сан-диегский русский некролог не обходился без
прицниковских рифм.
II
Сан-Диего похож на шашлык: отдельные поселения вольно
насажены на шампуры фривеев. Где живешь – определяет твой социальный статус.
Богат и славен Кочубей – милости просим в Ла-Хойа или Дельмар, средний класс – вот
тебе Ранчо Бернардо или Карлсбад (не переименованный пока в Вары, но тоже
красивый), нижний средний – Ла-Меса, а уж коли жизнь кажет козью морду – то,
извини, прямой ход тебе в Эль-Кахон или, того плоше – в Нэшинэл Сити. Город
расположен в Южной Калифорнии, поэтому в нем много солнца. Очень много солнца.
Иногда – до омерзения много. Поскольку город находится невдалеке от
мексиканской границы, то и мексиканцев в нем выше крыши.
Есть в Сан-Диего и евреи. Их меньше, чем солнца и
мексиканцев, но тоже хватает. Формально евреи объединены в федерацию, но
внутриобщинная связь крайне слаба и зыбка. При Федерации существует Jewish Family Service – замена старой кагальной кружке, куда богатые
евреи ссыпают скупые излишки благосостояния. В золотое время, когда общинная жизнь
бурлила, Jewish Family Service процветал, от излишков строились здания,
покупались компьютеры, вводились новые должности, одна другой краше: главный
исполнительный офицер, главный казначей, главный направляющий – всего не
перечесть. Во втором-третьем поколениях евреи, однако, обустроились и уже не так
нуждались в помощи. С другой стороны, обустроенные евреи стали легко
поддаваться ассимиляции, секуляризации и межнациональному брачеванию, что резко
снижало желание давать родные деньги на поддержание чужой еврейской жизни.
Обремененные звонкими титулами, шамесы приуныли, и самые слабонервные уже стали
подумывать о том, чтобы пойти на вечерние курсы и получить приличную профессию.
Например – продавца конопли. И тут случилось чудо: на выборочные штаты («Дакоту
не хаваем!») пролился благодатный ливень новых иммигрантов. Служивые воспряли.
Они кинулись по заржавевшим адресам. Сознательных били на сознательность,
слабохарактерных донимали ежедневными звонками, пугливым намекали, что если
новоприбывших не занять, они повадятся искать родственников. Свежим американцам
организовали газету, собрали три русские книги в библиотеку (одна из книг была:
«Белая береза» большого любителя евреев Михаила Бубеннова) и выделили комнату,
куда каждый день сходились побалакать пожилые иммигранты. Приютившую их
организацию они по-свойски называли «джуйкой», Америку – «Америчкой», раз в
пару месяцев выезжали в Лас-Вегас, гуляли по берегу Тихого океана и вообще
чувствовали себя прекрасно.
Уже два месяца я жил в этом городе. Читал
объявления, рассылал резюме, посещал бухгалтерские курсы, потихоньку проедал
привезенные небольшие деньги. Раз в неделю забегал в джуйку купить свежий номер
лос-анджелесского еженедельника «Панорама», который продавала активистка Дора
Самойловна, работавшая до эмиграции главным бухгалтером Гомельского
Облпотребсоюза. Так она говорила. Вообще, джуйские активисты в советской жизни
занимали очень крупные посты: трое дирижировали министерствами («министр без
меня ни шагу), четыре человека были главными инженерами заводов, настолько
секретных, что их названия перед эмиграцией были вытерты из памяти специальным
лучем, семеро работали правыми руками важных ответработников. Наибольших
карьерных успехов добился Исак Григорьевич Згут: он руководил Советским Союзом.
– Лёнчик, шоб ему земля была пухом, у меня в цеху
практику проходил до войны. Такой пацан был шустрый – огонь! (Лёнчик, по самым
скромным подсчетам был лет на пятнадцать старше Исака Григорьевича, так что
цех, очевидно, находился прямо в детских яслях.) Потом, когда пошел выше, так
всегда советовался со мной. «Вы, – говорит – Исак Григорьевич, така голова, шоб
дай боженька мне такой мозг!» Я свое место, конешно, знал, сам ему в Кремль
ни-ни... упаси, боже, оно мне надо? Но когда он спрашивал, я всегда говорил, а
он всегда делал. Он меня так просил: «Исак Григорьевич, переберитесь в столицу,
я вас на работу к себе возьму, столько дел – сам не справляюсь». Я говорю:
«Лёня, ты шо, зачем это я поеду в вашу дурную Москву, когда у меня в Днепре
шикарная квартира, и внуки здесь, и Дина такое варенье варит, шо тебе в твоем
распределителе в жизни не выдадут. Ты бы мне лучше орден какой-нибудь повесил,
а то ты весь как самовар, а я навроде голый хожу». Он говорит: «Исак
Григорьевич, да я бы вам за милую душу даже звездочку дал бы, шо мне жалко? Но
я, – говорит, – не хочу обидеть Колю Подгорного, он же такой жлоб, такой
антисемит, но мне он сильно нужен сейчас, чтобы Лешу Косыгина за спину не
пускать. Давайте сделаем так: я вас буду награждать по частям. Я тихо прикажу, шоб
вам давали значок «Отличник бытового обслуживания», а когда у вас наберется
пьять штук, зайдете в обком и вам там обменяют их на трудовое красное знамя, и
все будет шито-крыто».
– Ну и как – дал?
– Получил я пьятый, а он через два дня умер. Не
успел. А за год до этого еще и Диночка сгорела, шоб этот рак сам сгорел. И нашо
мне этот орден без нее? Извините, мне надо вышмаркаться...
Под Исака большие клинья подбивала близнец Доры
Самойловны – Раиса, дожившая до пожилых лет девушкой в социальном смысле этого
слова («Я-то на два года замуж сходила, а Рахилька так до пенсии и засиделась»).
Сестры обитали в однокомнатной квартире в двух кварталах от джуйки. Вообще-то,
по восьмой программе они получили две квартиры, но жили вместе, а вторую
втихаря сдавали. Это был большой секрет, который знали не более тридцати
человек. Каждый день в два часа дня Раиса Самойловна появлялась в «русской»
комнате джуйки, где гуртовалось не менее дюжины общественников, и
провозглашала:
– Дэба, иди уже пить чай! Айзек, Вы тоже идите.
– Ай, подожди, Рахиля! Ты видишь – я «Панораму» шчитаю.
У меня баланс не фурычит.
Несмотря на высокое звание главного бухгалтера,
Дора Самойловна была в больших неладах с калькулятором. Она остервенело тыкала
пухлым пальцем в клавиши и время от времени вскрикивала: «Кто-никто видел, я
нажала на эту букву «Сэ» или нет?!» Полученному результату она не доверяла и
тяжело перемножала на бумажке шестьдесят центов за номер на полученный тираж
минус дискаунт минус затыренные три газетки минус свои законные комиссионные.
При этом натужно вздыхала: «Эх, были бы у меня шчоты...» Однажды я наткнулся на
гараж-сэйл, где продавалось антикварное устройство «абак», то есть те же счеты.
Ценой в квотер. Двадцать пять центов. Восторгу Доры Самойловны не было предела.
Она любовно погладила аппарат и... Кармен со своими кастаньетами и Анка со
своим пулеметом сдохли бы от зависти к очереди, рожденной умелой рукой
Самойловны. В тридцать секунд все было закончено, и мастерица, гордо
осмотревшись, вдруг уронила растерянный вздох:
– Все... А что же я теперь буду делать?
– Теперь у тебя будет время и почитать! – ехидно
сказала как раз появившаяся Рахиля.
– Я не люблю читать, я люблю шчитать.
– Стерпится-слюбится, – философски заметила
сестричка.
Слюбиться как раз не получилось – у счетного дара
Доры Самойловны обнаружилась богатая клиентура. Бесплатная, правда. Старики,
наслышанные о том, что Америка жестоко карает финансовых разгильдяев, стали
приносить Доре квитанции, корешки чеков и прочую дребедень с просьбой
посчитать, как они управляются. Оказалось – нивроку.
Слабой карьерой выделялся Ефим Шаевич
Яснопольский. На вопрос, а кем он был в рашке, ответил: «Инженером-теплотехником».
«Шо, просто – инженером? – удивился Исак Григорьевич, – Даже не старшим?»
«Просто» – подтвердил Яснопольский, а его жена согласно кивнула, опустив веки.
Гоп-компания пожала плечами и отстала от неудачника. Случайно я знал маленькую
тайну Ефима Шаевича, он действительно не дослужился до старшего инженера,
потому что был доктором технических наук, получившим Сталинскую премию в
неполные тридцать лет за участие в расчетах теплоузлов первой атомной
электростанции. Если бы старуха Власьевна не откинула копыта, Ефим Шаевич так и
закончил свои дни в Обнинске. А знал я про то, потому что присутствовал на
защите моего приятеля в Институте термофизики, где Яснопольский солировал
первым оппонентом. Он меня, конечно, не узнал, поскольку я сидел в аудитории, а
на банкете занимал место в дальнем конце стола.
В один из приходов я увидел на стене приклеенный
скочем листочек со стихами, обрамленными самодельной виньеткой вокруг цифр
«75», тоже исполненных художественно:
В Херсоне Витя наш родился,
По южным небом долго зрел,
Хоть с Украиною простился,
Как прежде он горяч и смел.
– Вам нравится? – раздался за
моей спиной тихий голос.
Я обернулся – у спрашивающего было странное лицо:
одновременно детское и старческое. Такие лица бывают у лилипутов, но за мной
стоял рыхлый громила под два метра ростом. Он смущенно улыбался, и я понял,
чьему перу принадлежит этот шедевр. Зная, что главное – не раздражать графомана
– мне рассказывали жуткие случаи,
включающие даже отрезание головы, я осторожно пробурчал: «Интересное, знаете
ли, э-э-э... такое нетривиальное соединение географии с психоструктурой
личности». «Вы это заметили? – просиял мой собеседник. – Я как раз и добивался
такой объемности, человек же жизнь прожил, нельзя о нем писать в линеечку».
Мы познакомились. Узнав, что я из Таллинна, Исер откровенно
обрадовался: «Знаете, здесь же большинство – из Киева, нет-нет, они очень хорошие
люди, но такие... жизнелюбивые. Иногда это утомляет. Мы как-то поспокойнее».
Текли дни нашей жизни, и меня уже стали вызывать
на интервью и приглашать на воркшопы, когда, в один из четвергов я был после
покупки газеты приостановлен Дорой Самойловной.
– Если у вас нет ничего важнее, приходите завтра сюда:
будет важный профессор с интересной информацией.
III
Профессор Члёнов Эдуард Викторович был похож на
плюшевого медведя второго срока годности. Бусинки глаз еще отчетливо
выделялись, но щеки пообвисли, а волосы пообносились. Одет был профессор в
серый костюм образца семидесятых годов, и модные в восьмидесятые очки,
прикрывающие пол лица. К груди профессор прижимал бумажку, которой время от
времени чесал нос.
Компания с уместным шумом расселась. Место для
меня нашлось с Ефимом Шаевичем Краснопольским.
– Дамы и господа! – торжественно оповестил
профессор – Дамы и господа, я здесь выступаю перед вами в качестве
вице-президента Международной Академии Информатики по поручению нашего
Президента Юзвишина Ивана Иосифовича.
Я знал это имя! С год тому назад коллеги из
экономико-математического института, давясь от смеха, рассказали, что директор
Мосгорсправки некто Юзвишин перерегистрировал вверенное ему учреждение на
минуточку в академию и назначил себя ее президентом.
– Господин Юзвишин поручил мне организовать в
вашем замечательном городе отделение нашей Академии по типу Сибирского
отделения академии наук и привлечь присутствующих в качестве действительных
членов и членов-корреспондентов.
Это все настолько было похоже на Васюки, что я не
верил своим ушам. Ну не может такого быть, он что начнет сейчас выбивать деньги
из стариков?!
– Может быть, кто-нибудь думает, что я приехал
сюда сшибать деньги, – иронично сказал Члёнов – так я должен этих граждан
разочаровать: членство в Академии – бесплатное. Вам нужно будет заплатить
только по два доллара за удостоверение.
Услышав о двух долларах, публика радостно загомонила:
два доллара были не деньги.
– Дайте слово мне сказать! – подпрыгнул сидящий
впереди Исер Прицник.
– О Боже! – страдальчески сморщился Краснопольский.
– Нет, слова я вам не дам, – отрезал академик, –
прения будут позже.
– Я не прения, я поприветствовать хотел!
– Тем более, приветствия и благодарности по повестке
будут в конце заседания.
Прицник вытащил блокнот. Глаза его сияли.
Я терялся в догадках, меж тем собрание катилось
дальше.
– Для проведения организационного заседания нам
нужно избрать председателя и секретаря. Председателем предлагаю избрать меня, академика
Члёнова Эрнста Викторовича, а секретарем – члена-корреспондента нашей академии
Суходольского Григория Лазаревича.
Суходольский Григорий Лазаревич, известный более
народу под именем Гриша-Сальцесон, был хозяином русского магазина «Международные
деликатесы Березка», торговавшего нераспроданными остатками из русских
магазинов Лос-Анджелеса, которые торговали нераспроданными остатками из
магазинов Брайтон-бича. Публика ошарашено молчала. Сальцесон занял место за
столом и стал удрученно что-то писать.
– Вношу предложение, – тараторил Члёнов, –
организовать в городе Сан-Диего отделение Международной Академии информатики.
Кто против? Против нет, принято единогласно. Довожу до вашего сведения, что
господин Суходольский решением Президиума Академии утвержден
академиком-секретарем Сан-Диегского отделения. Поприветствуем нового
академика-секретаря.
Раздались застенчивые аплодисменты. Сальцесон
мучительно попытался улыбнуться и со страхом посмотрел в зал. Он не боялся
вопросов о научных достижениях, он боялся, что ему дадут по морде: вчера его
сметаной отравилась внучка присутствовавшего здесь экс-чемпиона Украины по
боксу Семена Абрамовича Грагера, и Грагер обещал Сальцесону почистить хавало. Потрясенный,
однако, величием нового гришиного поста, дядя Сеня пребывал в глубоком ступоре.
– Поц-шрайбер, – с уважением отметил Згут, – а
гройсер менч.
– Интересно, академические пайки выдавать будут? –
задумчиво спросил Яснопольский.
– Ага, – сказал я, – из просроченных продуктов.
– Ну тогда он разорится, у него же только такие и
есть.
– Интересно другое, как это он в членкоры попал?
– Уважаемые присутствующие, – во второй раз
прочитав мои мысли, произнес Эрнст Викторович, – у вас может возникнуть вопрос,
а как уважаемый Григорий Лазаревич стал членкором и почему именно он утвержден
Президиумом Академии академиком-секретарем отделения? Я с удовольствием
объясню. Может, вы не знаете, что в академию избирают не только ученых, но и
организаторов науки. Тем более на должности академиков-секретарей, главной
целью которых и является организационная деятельность. А Григорий Лазаревич
проявил большую энергию в организации нового отделения.
– Ну да, – шепнул Яснопольский, – Члёнов у него
живет, а Гришаня ему как бы квитанцию из гостиницы соорудил по двести долларов
за ночь. Три дня – на шестьсот долларов академик свою контору нагрел. Это гришина
маман моей Соне рассказала.
– Дамы и господа, – продолжил неутомимый
вице-президент, – мы сейчас раздадим вам заявления с анкетками. Попрошу,
значит, у кого есть ученая степень, взять голубые заявления для записи в
академики, а у кого нет – розовые: для записи в члены-корреспонденты.
Толпа рванула к анкетам. Они толкались, как дети в
очереди за конфетами, лысины увлажнялись взволнованным потом, седые жидкие прядки
разметались. Старики гомонили, нервно смеялись и громко следили, чтобы кто-то
не взял лишний листок, а то вдруг не хватит.
– А можно я свою сестру Рахи... Раису запишу? Ее
здесь нет, а подписи у нас одинаковые – спросила Дора.
– Можно, – милостиво согласился Члёнов, – мы не
бюрократы какие-то.
– А теперь я могу сказать? – светясь, спросил
Прицник.
– Теперь – можете!
– Дорогой товарищ, я извиняюсь: господин академик!
Вы даже не представляете, какую радость принесли в нашу жизнь. У нас биография
так повернулась, что мы, может, и не стали, как могли бы, я вот на птицефабрике
всегда чувствовал склонность к биологии, кур хотел вывести с повышенной
яйцекладкостью путем проигрывания им цветомузыки, кто-то, наверное, химиком хорошим
мог стать, а кто-то даже и физиком, только не получилось у нас. Не получилось.
Я стихи тут написал, пока слушал вас:
Сбылась мечта простого человека!
Ему подвластно нынче все вокруг,
К началу нового двухтысячного века
Всех за собой ведет наш академик-друг.
Правда, – добавил Прицник задумчиво – я не очень
понимаю, зачем вам это нужно?
– Ефим Шаевич, – спросил я соседа, – а Вы понимаете,
зачем ему это нужно?
– Ну это как раз ясно. Эта братия щеки надувает. Одно
дело иметь зарубежное отделение в городе Бишкеке. И совершенно другое – в
Америке. Придает вес.
– А почему не в Нью-Йорке?
– А потому, что в Москве уже знают про
Брайтон-бич, а Сан-Диего звучит очень солидно. Жуки те еще – все продумали.
Меж тем народ уже расхватал розовые листочки и
старательно сообщал сведения о себе.
– Вы, конечно, записываться не будете?
– Обязательно, Юлик, запишусь. Непременно. Меня
Доллежаль в Академию трижды выдвигал, и трижды меня эти твари проваливали,
пусть хоть на старости потешусь, пусть липой... Все мои коллеги, с кем начинал
– в академии, а я... ну Вы же знаете.
– Ефим Шаевич! – потрясенно сказал я – Вы меня
узнали? Как?
– Как же? – тонко улыбнулся Яснопольский, – как я
могу забыть молодого ученого, который на банкете, потянувшись к бутылке с
водкой, залез полой пиджака в салат-оливье, мазнул затем этой полой по лицу
соседки и, невнятно забормотав извинения попытался вытереть ей лицо зачем-то
галстуком, а когда она в ужасе отшатнулась, настырно двинулся за ней, дескать,
шалишь, не уйдешь, и локтем смахнул на пол блюдо с жареной миногой, на которую
я уже положил глаз. Мне очень хотелось Вас убить, но не беспокойтесь, годы
стерли мою обиду. Ну ладно, я пошел за анкетой, а у Вас, наверняка, есть другие
дела. Наверняка, есть, вы меня понимаете?
IV
Уже пятнадцать лет я живу в Лос-Анджелесе и в
Сан-Диего заглядываю только в гости к друзьям. Примерно через пару лет после
переезда в «Московских новостях» я увидел статью, которая называлась «Академик
без проблем». Там упоминалась и Академия информатизации, причем сообщалось, что
она известна также и как «Академия Сан-Диего». Сильно, видать, ребята
присосались. Недавно, вспомнив о делах давно минувших лет, прогуглил Члёнова и
обнаружил, что он не просто жив, здоров и по-прежнему трудится вице-президентом
Международной Академии Информатизации, но и присовокупил еще множество
замечательных титулов. Он теперь Grand PhD, то есть очень большой PhD, а также гранд-магистр ордена «Наука, культура и
искусство», а также Президент Всемирного Научного Университета Развития
Общества. Университет, кстати, присваивает научные звания PhD и Grand PhD, если кто чувствует в
себе нерасцветшую научную гордость – не стесняйтесь.
В превосходном здравии и сама Академия. Там сейчас
новый Президент – Харитон А.Г. Не тот. Тот был Ю.Б. и уже умер. В 2007
году Президент в соавторстве с другими крупными учеными выпустил монографию
«Справочник электрика». Наука на месте не стоит.
А что же наши академики? Их – нет. Они – ушли. Ушли
главные инженеры, начальники цехов, заведующие, управляющие, правые руки, старшие,
командующие. Вся эта шумная компания стариков, этот хоровод пестрых характеров,
последние дети местечек и первые дети мегаполисов, привезшие на подошвах пыль
так и не ставшей им чужой земли. Хотя эта земля, заметим, очень старалась. Ушли
Абрамовичи, Шлемовичи, Моисеевны. Они с энтузиазмом переделывали свои имена с
Израиля на Александра, с Пейсаха на Петра, с Браны на Евгению. Их детям тоже
пришлось переделываться: с Сергеев на Сержей, с Сусанн на Сэнди, с Ефимов на
Джеффов. Дай Бог, внуки останутся при своих.
На изломе тысячелетия я увидел в «Панораме» некролог,
подписанный обществом узников концлагерей и гетто. Он гласил: «После тяжелой
болезни от нас ушел известный поэт и ученый, член-корреспондент Академии
Информатизации Исер Юдкович Прицник». Некролог сопровождался фотографией, на
которой усопший выглядел молодым солидным красавцем: кто-то хорошо поработал с
фотошопом.
Интермеццо
Ранее
утро. Ласковый солнечный свет заливает комнату с замечательно красивыми
голубыми с серебринками обоями. Исеру Юдковичу пора на работу. Он, уже выбритый
и одетый, уходя целует спящую Фанечку и она смешно морщит во сне носик. Затем
прямо из комнаты заходит в лифт, который – шшухх! – несется
куда-то вниз. Спуск занимает секунды, но обстановка на выходе из лифта меняется
разительно. Вместо просторной комнаты – узкий мрачный коридор, крашенный шаровой
краской. Освещение: редкие лампочки в проволочных намордниках. На стене –
противопожарный стенд: топор, кайло, огнетушитель и дужка от ведра. Рядом –
плакатик: «Не курить! Не сорить!», под которым валяется куча окурков. Возле лифта
Исера встречает Айвар Круминьш.
– Шалом,
Изя, – приветствует он прибывшего на
латышском, – ма нишма?
– Шалом,
Айвар, отвечает ему Исер на русском, –
аколь бэсэдэр.
Айвар
отпирает грязную дверь, но сам остается снаружи, а Изя проходит через нее и
оказывается в амбаре. Там ничего не изменилось, только поставлены скамейки, на
которых сидят добросердечные жители города Саласпилса образца 1943 года. У
каждого в руках – алюминиевая кружка с простоквашей.
– Пейте
простоквашу, граждане, вы же голодные, а я пока буду читать вам мои стихи.
И тут начинается
стон и жалостливый плач: не надо, мол, сколько же, мол, можно? Это же прямое
издевательство над порядочными людьми.
– Лучше бы
яду нам насыпали туда! – вскрикивает кто-то совсем уже не несдержанный.
– Зачем вам
яд? – удивляется Исер, – Вы и так отравлены. Никакого яда! Слушайте
стихи, посвященные Дню Железнодорожника! И пейте, пейте простоквашу!
Пока он
читает, добросердечные жители с отвращением пьют простоквашу, но – о, чудо! –
едва опорожнившись, кружки сами по себе наполняются вновь. Восемь часов,
тютелька в тютельку читает стихи Исер Прицник, и стонут, и подвывают слушатели.
Но не так, правда, громко, как выли в этом амбаре еврейские дети . Ох,
недотягивает поэт, не хватает ему запала, и уже негде взять. После восьми часов
добросердечные жители, кряхтя, укладываются спать прямо на земле, а Исер уходит
и захлопывает за собой дверь. Пока он ждет, из-за угла подскакивает некто
довольно коротконогий с квадратиком усов на верхней губе и взмокшей челкой.
– Братан! На
котором этаже у вас Валгалла?
– Это не
здесь, – отвечает ему Изя, – это нужно пройти в другой подъезд.
– Да что же
это такое, – злобно блажит этот
некто, швыряя на пол красивую шляпу с пером, – по сто подъездов в день обегаю, и все ничего. И здесь не там, и там не
там, сто подъездов в день – не там? Сколько же у вас здесь этих подъездов?
– Точно
неизвестно, – отвечает Изя, но что-то
около шести миллионов.
– Шесть
миллионов?! Это же никакой смерти не хватит, чтобы все обойти! Ну, суки, ну
придумали...
Но тут
подходит лифт, и Исер уже не слышит, что вопит ему в спину этот некто.
А в
комнате солнечный день в самом разгаре. Фанечка, уже умытая и одетая, наряжает
куклу и строго выговаривает ей за плохое поведение.
Кукла в ужасе
прячет глаза за ладонями, но хитрюще подсматривает за девочкой сквозь щель между
пальцами. Обе при этом заливаются счастливым смехом.
–
Здравствуй, Фанечка, – радостно
говорит Исер.
–
Здравствуй, дедушка, – отвечает ему
Фанечка, и Изя начинает плакать, потому что, какой же он дедушка, когда он –
братик. Плачет он недолго, так как в комнату влетает сорока-белобока и маминым
голосом говорит: «Изя, иди уже кушать кашу. Я много сварила, тебе тоже хватит».
Конец
Интермеццо
Буквально через две недели в той же «Панораме»
появилось скромное извещение о смерти д.т.н. профессора Е.Ш. Яснопольского.
Его членство в Академии Информатизации не упоминалось.
Ушел и Исак Григорьевич, предварительно
захомутанный все-таки девушкой Раисой Самойловной, а после того, как всего через
год после свадьбы ушла она – и ее сестрой Дэбой. Психологам еще предстоит
выяснить причины эпидемии женитьб среди наших стариков, хотя сам Исак
Григорьевич на вопрос о матримониальной пассионарности наверняка переспросил
бы: «Шо?» Теперь он там разбирается с тремя женами - какая главнее. Будем
надеяться, что Лёнчик все-таки обменял ему значки на орден, и Згут теперь не
только академик, но и орденоносец.
«И на Тихом Океане свой закончили поход»
Хорошо, что с этой стороны.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 3311
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer11/Gerzman1.php - to PDF file
Комментарии:
Бормашенко
Ариэль, Израиль - at 2012-08-01 15:19:34 EDT
Спасибо, Юлий.
Игонт
- at 2012-07-28 09:05:02 EDT
Просто здорово. Volltreffer.
Victor-Avrom
- at 2012-07-28 00:55:59 EDT
Да, едва ли не самое сильное, что читал на Портале. Немного
Гитлер смазанный (если такова задумка - то задумка
отвлекающая).
Я бы вот так написал:
Ниоткуда возник некто с чаплинскими усиками, непослушной
чёлкой и мелкими бусинами глаз. Мужчина был одет в черный
лапсердак поверх формы времён Первой Мировой и хромовые сапоги с большим
скрипом. В скрипе можно было при желании различить мелодии
Вагнера, правда, весьма фальшивого свойства. На рукаве
топорщилась и норовила сползти повязка, где белым по
красному на кириллице было написано слово : ДЕЖУРНЫЙ
На чистом немецком неизвестный спросил: Вос кэн брэнэн ун нит ойфhэрн? На котором этаже у вас Валгалла?
הPahan@gulyay-pole.eu
- at 2012-07-27 23:34:55 EDT
Тонко, прицельно и мощно доведено.
Такие эмоциональные кружева из литературных нитей мог сплести еврейский многосторонний талант, но не чистый литератор. Не бросайте экономику.
Соня
- at 2012-07-27 05:56:17 EDT
В свое время, дорогой Юлий, Вы посоветовали мне кое-что прочесть из вас. Но самое лучшее сокрыли. И теперь, читая следуюшую и следующую вешь, я все больше и больше проникаюсь и восхищаюсь. Это выгодная позиция, надо взять на вооружение.
Из всех отписавших Эрнст Левин сказал об этой пронзительной повести в точности то, что я могла бы повторить слово в слово.
А "Примерка" все равно лучше.
Ада Цодикова
Hillsborough, NJ, USA - at 2012-07-26 20:33:41 EDT
Спасибо за прекрасный рассказ. Повесть о тяжёлом времени, несчастных загубленных душах... И всё же нашлось место и юмору, и тонкой иронии. Жизнь продолжается. Даже для тех, кого уже нет. В нашей памяти.
Ион Деген
- at 2012-07-26 18:54:07 EDT
Помню впечатение, оставленное оассказом. Не знаю, почему отзыв вырвался из меня только сейчас, после второго прочтения.
Рассказ – блеск! К комментариям нечего добавить, кроме не отмеченного ювелирного качества деталей. Например, айзсарг в новом облачении, да ещё с партизанской медалью. Одна фраза, стоящая обстоятельной новеллы. А сколько ещё таких фраз. А образы евреев Сан-Диего! Портрет Членова! Что говорить – блеск! Спасибо большое, и простите опоздание!!!
Соплеменник
- at 2012-07-25 14:43:36 EDT
Герцман есть Герцман.
За что берётся - всё удаётся.
Но "Панорама" бесплатна.
Маша Перцова
Сан Франциско, CA, USA - at 2012-07-24 21:24:46 EDT
Бесподобный рассказ! Как это мы о вас ничего не слышали раньше!
Борис Ицкович
Сидней, Австралия - at 2010-11-20 07:15:36 EDT
Я глубоко тронут вашим произведением!Это так талантливо написано,уверен,что всё взято из жизни и вы единственный свидетель той уничтоженной жизни.
Спасибо Вам Юлий!
Эрнст Левин
- at 2010-11-17 08:34:02 EDT
Замечательно! Коль а кавод, дорогой Юлий, и огромное спасибо. Сначала, читая первую часть, я немного тревожился: ох, не управится Юлик, попрёт из него цунами юмора и безудержный фейерверк острот, нарушит высокую и скорбную торжественность, испортит песню... Потом вижу – удержался, сбалансировал, притормозил коней! А это для него главная трудность. Молодчина!
P.S. Но всё-таки исправьте "лучем" на "лучом". Sorry.
Элиэзер М. Рабинович
- at 2010-11-16 10:01:38 EDT
Замечательный рассказ о грустных событиях...
Я тоже присоединяюсь к вопросу: история с отравленной простоквашей - факт?
Борис Дынин
- at 2010-11-16 09:12:08 EDT
Михаил Бродский
Днепропетровск, Украина - Tuesday, November 16, 2010 at 07:00:44 (EST)
При чтении неизбежно возникает вопрос: сколько же талантов легло в расстрельные рвы, сгорело в печах крематориев, убито извергами погромщиками..
******************************************
Ув. Михаил! Вы правы. Но более того. Убийство "не талантов", полегших во рвах и крематориях, было не меньшим преступлением. Вот и герой рассказа, чудом спасшийся, не талант, но представляет всех детей, талантливых и нет. Я знаю, Вы согласитесь со мною, но пишу это в память всех погибших только за то, что были евреи, иной раз не зная, что это такое.
Михаил Бродский
Днепропетровск, Украина - at 2010-11-16 07:00:48 EDT
Подписываюсь под отзывом Б. Тененбаума. Талантливо написано. При чтении неизбежно возникает вопрос: сколько же талантов легло в расстрельные рвы, сгорело в печах крематориев, убито извергами погромщиками...
Ивар
Нью-Йорк, NY, - at 2010-11-13 00:01:27 EDT
Прошу не публиковать, а только передать Ю. Герцману совет подправить: латыши не говорят "жидас", так говорят литовцы. Латыш (тем более, бывший айзсарг) скажет "жидс".
Е.Майбурд
- at 2010-11-07 14:51:20 EDT
По-моему, это качественно иной уровень в литературном творчестве Герцмана, каким мы знали его до сих пор.
Сомневаюсь, что он бросит экономику, но то, что он обязан писать свои рассказы еще и еще, несомненно.
Валерий
Германия - at 2010-11-06 02:32:18 EDT
Пронзительнейшая вещь,очень еврейская,через боль и страдание к светлому юмору,состраданию и смеху над самим собой,не в этом ли витальность евреев,способность ничего не забывая жить,творить и улыбаться.
Это маленький шедевр,спасибо!
Марк Фукс
Израиль - at 2010-11-06 00:04:38 EDT
Нуждаетесь ли Вы, Юлий в моих комплиментах?
Наверное, не очень. Да и что можно сказать нового после умных, признанных и уважаемых друзей-товарищей.
Поэтому ограничусь «Большим спасибо» и пожеланием всех благ.
М.Ф.
Самуил
- at 2010-11-05 23:20:16 EDT
Смеялся, пока читал, а потом быстренько прошмыгнул в ванную — умываться. Соринка де в глаз попала. Как-то неудобно было показать домашним, что такой-вот старый хрыч, а заплакал. Спасибо, Юлий.
Борис Дынин
- at 2010-11-05 22:50:13 EDT
С восторгом от Вашего пера и с добрыми чувствами к Вашим героям,
Благодарный читатель, Б.Д.
Инна
- at 2010-11-05 22:12:01 EDT
Бросайте свою экономику ради литературы.
Виктор Каган
- at 2010-11-05 16:56:41 EDT
Поздравляю! Первый раз в жизни смеялся сквозь слёзы мальчишкой ещё над "Лесом богов" Балиса Сруоги. Потом - всего несколько раз. И вот - сегодня. Спасибо.
Майя
- at 2010-11-05 16:23:36 EDT
Ну, Герцман - нет слов. Просто бриллиант!
Борис Э. Альтшулер
Берлин, - at 2010-11-05 15:29:14 EDT
Рассказ, как всегда, блестящий, хотя IMHO его средняя часть могла бы быть немного более внятной, темперированной и ещё теснее связанной с началом.
Моё замечание нисколько не умаляет ваших достоинств.
Действительно, еврейские ужасы: смех сквозь слёзы, да ещё с морозом по коже!!! Классно написано!
Борис Э. Альтшулер
Берлин, - at 2010-11-05 14:50:24 EDT
Уважаемый Юлий,
у меня к вам вопрос: история с отравленой простоквашей из амбара Саласпилса действительный факт или вымысел?
Игрек
- at 2010-11-05 14:10:03 EDT
Наверно, если у взрослого и не очень сентиментального человека в глазах появляются слезы, то что-то особенное в этом рассказе есть. Кроме очевидного мастерства, конечно. Спасибо, Юлий.
William Postoronnim
- at 2010-11-05 12:59:32 EDT
Громадное спасибо!!
Б.Тененбаум
- at 2010-11-05 10:38:00 EDT
Замечательно хорошо написано. Даже не очень понятно, как это удалось сделать, потому вся вещь - удивительная, и, казалось бы, невозможная смесь из несочетаемых элемнотов - из немыслимой трагедии, из фотографически точных картинок реальной жизни, и из чудовищного фарса. По-моему, в каком-то глубоком смысле это - очень еврейская вещь.
Буквоед
- at 2010-11-05 08:38:07 EDT
Блеск!