Merzon1

В течение 16 июля наши войска на Орловском участке фронта продолжали наступление, продвинувшись на 10-15 километров.

Интернат для меня начался ещё в Москве, на Савёловском вокзале, откуда мы уезжали. Во время пути на одной из станций я услышал сообщение по радио, что Америка, как и Англия, объявила войну Германии. Подумал, что теперь-то война скоро кончится. Но мой оптимизм быстро испарился, когда на следующей станции нас обогнал эшелон с беженцами. Около дверей стояли плохо одетые женщины и дети с испуганными лицами. Это была моя первая встреча с войной.

В пионерлагере на Канифольном нас, мальчиков, разместили в одной большой палате. Нашей пионервожатой была Елена Боннэр – очень живая, худенькая, смуглая и красивая девушка. Помню, как она беседовала с Мишей Биргером, который, ей, видимо, нравился. Через некоторое время она исчезла. Говорили, что она добровольно ушла на фронт. Однако вскоре она ненадолго появилась и рассказала, что работает в бригаде санитарного поезда. После этого я её уже не встречал.

Никто не занимался нами. Мы были предоставлены сами себе и слонялись без дела. Со старшим Шифриным и небольшой группой ребят мы поднимались на гору с необычным названием Егоза, с которой открывался живописный вид Южного Урала. Много играли в волейбол, подчас совершенно забывая, что идет война, что мы вдали от дома и родных.

Однажды нас послали в близлежащую деревню за молоком для столовой, но молока нам никто из жителей продавать не захотел...

Переезд, точнее переход, с Канифольного в Метлино в корне изменил нашу жизнь. Разместили нас в здании бывшего дома отдыха Центросоюза. Встреча по тем временам была царская, нас даже накормили клубникой со сметаной (или малиной со сливками).

Еще до начала учебного года нас направили на сельскохозяйственные работы. На уборке сена работал на конных граблях. Затем меня послали на заготовку дров. Был в одной бригаде с Тусей Липовской и Борей Рабиновичем. Работа была тяжёлая.

Ходили мы в школу по замёрзшему озеру, и через лёд был виден весь подводный мир. Создавалось такое впечатление, что идёшь по стеклянной крышке большого аквариума. Это было необыкновенно красиво, но и очень опасно, особенно ранней осенью и весной, когда лед был хрупким.

Мы постоянно следили за сообщениями с фронта. Помню, как передавали по радио, что наши войска после тяжелых боев оставили города Кировоград и Первомайск. Это же половина Украины! Но когда оставили Киев, я подумал, что немцы могут придти и сюда, за Урал. В интернат стали приходить «похоронки». Удивлен был мужеству нашего музыкального работника Валентины Михайловны, она играла нам на пианино даже в тот день, когда получила извещение о гибели сына на фронте.

Перед глазами возникают отдельные сцены нашего интернатского бытия. Новый 1942 год встречали еще с белым хлебом, но потом уже был только черный. Запомнилось, как я поменял в пекарне галоши на буханку хлеба.

Валенки нам подшивал инвалид, живший в деревне. Меня поразила жуткая нищета в его доме. В комнате, обогреваемой печкой-буржуйкой, были сколочены деревянные нары, на которых лежал овчинный тулуп, служивший одновременно простынёй, одеялом и подушкой. Впервые в жизни я увидел, как подшивают валенки дратвой вручную двумя иголками.

Остался в памяти трагический случай. У работавшей в интернате уборщицы, звали ее, кажется Клава, нелепо погиб маленький сын. Он забрался под кровать, где стояли аккумуляторы от реквизированного радиоприемника.

Помню наших школьных преподавателей: учителя физики Мориса Михайловича, директора школы, преподававшего историю и конституцию, и особенно Евгению Петровну Межебовскую, оказавшую на меня самое большое влияние. В Москве она преподавала русский язык и литературу в институте, где я учился на подготовительном отделении.

Осталось в памяти, как меня приняли в комсомол и затем избрали председателем Совета интерната.

Шло время. Старшие ребята по мере взросления уезжали. Уехал в начале 1942 года Генрих Мотин, поступил в военно-морское училище Фима Буряковский. Появилось желание поскорее вернуться домой и у меня, в особенности, когда открывал свой чемодан, пропитанный знакомым запахом дома. Тоска по дому усилилась после просмотра фильма о Москве.

Сожалею, что в те годы не смог в полной мере оценить деятельность Р.Б. Славиной. Во многом благодаря ее заботам в то трудное время мы не голодали, были в тепле, продолжали учиться. Помогали ей сотрудники интерната, которыми она умело руководила. Не знаю, кто это придумал, но в мае 1942 года почти все старшие ребята бегали на почту, и каждый телеграммой от своего имени от чистого сердца поздравлял Ревекку Борисовну с днем рождения.

С особой теплотой вспоминается наша воспитательница Анна Ивановна Окунькова, которая очень нас любила. В этом её большая заслуга.

Интернат был светлой полосой моей жизни. Там были дружба, любовь и взаимная привязанность. То, что забыть это невозможно, подтверждают и наши встречи, которые происходят довольно регулярно в течение многих лет.

5 августа наши войска после ожесточенных уличных боев овладели городом и железнодорожным узлом – Орел.

Вспоминаю... Что это было? Война, эвакуация..., разлука с близкими, с привычным московским миром, страх, неизвестность, болезни (пальцы в чесотке, ноги и тело в фурункулах), постоянное чувство недоедания... Думаю, мы просто были маленькие беженцы страшной войны. Но разве мы это понимали!

Невообразимо, невероятно, но мы были счастливы, жили прекрасной, наполненной, возвышенной жизнью, полной приключений, новизны, великой дружбы, первой влюбленности... Как могло случиться, что все тяготы войны забылись, ушли... Осталось на всю жизнь чувство нашей общности, веры друг в друга.

Никогда и нигде потом не было такого чувства полноты жизни, самодостаточности, духовного взлета, счастья, веры в людей, защищенности... Ничто не оказало на меня такого влияния как эти годы в интернате. Каким образом этот замкнутый, искусственный мир не пропускал в наши души бациллы предательства, эгоизма, корысти, антисемитизма, жадности, как сложился романтический уклад жизни с высокой моральной планкой, как знали мы, что хорошо и что плохо? Задаю себе эти вопросы... пытаюсь вспомнить и понять...

Нас окружала, невиданная нами ранее, прекрасная мощная природа Южного Урала с великолепными смешанными лесами, полными грибов и ягод, прозрачными озерами и живописными горами...

Представьте: на берегу чистейшего озера против села Метлино стоит старинный горделивый барский дом, окруженный кустами сирени, уютный и удобный, с резными балкончиками и шпилями, фигурными окнами. За домом – хозяйственный двор: оранжерея, теплицы, сад, кухня, летняя столовая. За ними парк с вековыми аллеями, живописными дорожками, а дальше огромный настоящий лес. К озеру вели таинственные заросшие тропинки, по которым можно было спуститься к купальне, к добротной рубленой бане, к лодочной пристани.

Внутри дома – просторная зала (называемая нами «красный уголок»), большие светлые спальни, прекрасные старинные голландские черные печи...

На противоположном берегу озера – село Метлино, школа, церковь. Для нас весь этот простор и красота были открытием, создавали неповторимый фон, воздействовали на наши души... (В 1957 году из-за радиационной катастрофы на близлежащем закрытом предприятии «Маяк» радиоактивный выброс на столетия загрязнил и погубил эти благословенные места).

И вот в этом чудном царстве оказались мы: плохо одетые (для этого сурового климата), полуголодные, агрессивные, всех возрастов (от двух до восемнадцати), очень разные по развитию, воспитанию, темпераменту; с неимоверной энергией и огромным интересом к жизни. Как обуздать, накормить, учить, лечить, воспитать, занять и развлечь это невообразимое сообщество? А нас ведь поначалу было более 250 душ.

1. И не хлебом лишь единым ваша паства спасена...

Несомненно, особую роль сыграли наши воспитатели. Все это были женщины, эвакуированные со своими собственными детьми, многие из них – солдатки, в основном молодые, самых разных профессий и судеб.

Так случилось, что во главе оказалась молодая, способная, энергичная Ревекка Борисовна Славина-Васильева. Муж на фронте, двое маленьких детей – Валя и Дима. С сильным характером, жизнерадостная, лидер в самом лучшем смысле этого слова, с необыкновенным чувством ответственности, не лишенная честолюбия Славина была на своем месте. Только теперь понимаешь, какую трудную непосильную ношу взвалила она на себя. И самое поразительное, как она сумела понять своих сотрудниц (а выбирать не приходилось) и определить свойственную каждой из них роль. При этом дать им необходимую самостоятельность и, в результате, добиться полной отдачи, заинтересованности в работе, наивысшего проявления способностей и талантов.

Много лет спустя я написала к юбилею Р.Б. Славиной такие строки:

Итак, нас окружали прекрасные воспитатели, первоклассные врачи, квалифицированные технические работники. Мы чувствовали их заботу, внимание, интерес к себе. Видимо, это было главным. В труднейших условиях им всем вместе удалось не только сносно кормить и содержать нас в чистоте, оберегать от болезней и лечить, но и создать неповторимый мир вокруг, мир возвышенный, радостный, человечный...

Вспомним наших любимых старших друзей, тех, кто отдал нам столько своей души и сил. Многие из них ушли безвозвратно, а мы так и не воздали им должное при жизни...

Большую часть времени мы проводили в метлинской деревенской школе-семилетке. Это было одно из соприкосновений нашего мира с незнакомой нам Большой Жизнью. Село Метлино располагалось в 25 км от районного центра Кыштым, в глубинке. Электричества не было, школа часто не отапливалась. Уровень преподавания, уровень подготовки местных детей был иным, чем в московских школах. Мы были шокированы. Реагировали по-детски неадекватно: зазнавались, насмешничали, воображали себя неотразимыми... В ответ местные ребята, среди которых были способные дети, с природным юмором, встретили наше вторжение бурно, дразнили «москалями», «девками в штанах» (наши девочки из-за холода носили лыжные брюки), мальчишки жестоко воевали с нашими. Но постепенно страсти поутихли... Они прислушивались к нам, благополучно списывали контрольные и диктанты, уважали. С большим интересом смотрели наш концерт в школе... Но наша жизнь в интернате была слишком заполнена, и мы не сближались с ними по-настоящему...

Проблема была с преподавателями: часть ушла на фронт. Учительский состав пополнился эвакуированными, в том числе нашими москвичками. Навсегда запомню мою первую учительницу русской словесности, Евгению Петровну Межебовскую. Была она женственна, миловидна, кокетлива, с косой вокруг головы и голубыми глазами. В Москве Евгения Петровна преподавала в вечерней школе для взрослых, обращалась к нам необычно: «Товарищи». Это смешило нас и в то же время льстило. Интеллигентная и эмоциональная Евгения Петровна сумела привить нам вкус к настоящей литературе.

Вообще литература, книги, чтение, занимали особое место в нашей жизни. Насколько я помню, книги были у нас из библиотеки дома отдыха и личные. В основном, это была хорошая литература и далеко не всегда детская. Мы зачитывали книги буквально до дыр. И сейчас перед моими глазами томики «Войны и мира» (Тусе Липовской присылала с фронта мама), Тургенев, Лермонтов, «Преступление и наказание», «Сага о Форсайтах», «Иудейская война», «Два капитана» и «Исполнение желаний». Мы как бы жили еще и в параллельном мире толстовских и тургеневских усадеб, в мире романтических, благородных героев и героинь, изысканного флирта и галантности...

Помню, как еще тогда дала себе слово назвать дочь Наташей, как в «Войне и мире». Мы со Светой Гамбург уходили в лес и часами читали наизусть Пушкина и Лермонтова. Часто вечером перед сном в девичьей спальне велись жаркие диспуты о Пьере и князе Андрее, о Платоне Каратаеве, о Родионе Раскольникове и о многом другом (а было нам 13-15 лет).

Не могу не вспомнить строгую, сдержанную, образованную Ирину Яковлевну Житомирскую, которая в нашей восьмой палате по вечерам собирала любителей на литературные чтения и в полумраке при свете коптилки читала Горького, Каверина, Фейхтвангера... В комнату набивалось много народа, сидели тесно и уютно; слушали, затаив дыхание. Видимо, она хорошо читала, а обстановка литературного клуба и прекрасного общения давала особый настрой и запомнилась навсегда.

К счастью, среди нас оказалась примадонна ленинградской оперетты Валентина Михайловна Валевская (судьба забросила ее к нам вместе с сестрой). Единственный сын был на фронте, и она осела у нас. Была она талантлива, избалована успехом обладала бурным темпераментом. Опыта работы с детьми у нее не было, и порой она поступала просто антипедагогично. Она могла орать на нас, обидно передразнивала, обзывала идиотами, кретинами, бездарностями, говорила, что она для нас «единственная форточка в культуру». Мы страшно обижались, иные, как автор этих строк, даже ревели в три ручья. Но, видимо, ее любовь к театру, сцене, ее страстность и энергия творили чудеса, и мы чурки и неумехи, неведомым образом превращались в артистов. Ее слова будили в нас честолюбие, желание успеха, и мы трудились с вдохновением.

Началось все с постановки детской пьесы А. Бруштейн «Голубое и розовое» о гимназистках и классных дамах, а затем поставили три водевиля Чехова: «Медведь», «Юбилей», «Предложение», в которых блистали Рина Межебовская, Женя Петров, Лина Каминская, Дора Михлина, Саша Шифрин, Филипп Беленький. В сценах из жизни цыган с пушкинским текстом из поэмы «Цыгане» с танцами, романсами и песнями были заняты почти все. С огромным подъемом и вдохновением шили костюмы, мастерили мониста, бусы, оформляли сцену. Позже свои спектакли и концерты с успехом показывали в деревне, в соседних военных госпиталях в Нижнем Кыштыме, Увильдах, на Ближней и Дальней дачах. Но, прежде всего, это была школа творчества и радость для нас самих.

Помню, как для роли в водевиле Чехова «Предложение» Валентина Михайловна дала мне свой театральный костюм из «Летучей мыши» – длинное зеленое шелковое платье, в невиданных разводах, воздушное и божественное. Мне кажется, и сейчас я ощущаю в руках эту ткань... Завили и взбили мои жалкие косички, соорудив старинную прическу, загримировали и одели в это великолепие. «Воловьи лужки» так и остались навсегда в моем сердце...

Валентина Михайловна внесла в нашу жизнь столько прекрасного, познакомила с искусством, театром, музыкой. Она пела нам арии и романсы, аккомпанируя себе на фортепиано («Руки, вы две большие птицы...», «Капризная, упрямая, Вы сотканы из роз», многое из репертуара Изабеллы Юрьевой). Вспоминаются фривольные опереточные фразы (тогда не вполне понятные и потому волновавшие) вроде «Частица черта в нас заключена подчас и сила женских чар в сердцах творит пожар»... или «Если все принимать к сердцу так горячо, то зачем обнажать при мужчинах плечо».

Она научила нас танцевать не только фокстрот, танго, вальс, румбу, краковяк, но и старинные бальные танцы: польку, падеспань, падекатр, падеграс и даже галоп. Танцы в красном уголке были прекрасным таинством в нашей жизни, таили неизъяснимую прелесть общения дам и кавалеров... В ушах звенят и ностальгически волнуют все эти «Брызги шампанского», «Рио-Рита», «Утомленное солнце». Какой точный знаковый образ пришел на ум Н. Михалкову! Поистине с тех пор мы так и остались поколением «утомленных солнцем»...

На праздники, особенно на Новый год, устраивались костюмированные балы и маскарады. Втайне друг от друга придумывались и мастерились костюмы. И вот в заветный час под музыку появлялись блистательные три мушкетера в широкополых шляпах, ботфортах и плащах (Петров, Мишин, Голубев), гоголевские Бобчинский и Добчинский в черных цилиндрах и фраках, с белыми жабо и животиками (мы со Светой Гамбург). Тусе очень шел костюм Гавроша. В великолепном костюме царицы ночи, исполненном с большим мастерством и фантазией, выходила Рина Межебовская. На черном плаще сияли звезды, на голове – молодой месяц, на острие которого был штык, и на нем корчился ненавистный Гитлер. Надо сказать, что костюмы были сделаны из старых крашеных простыней, тряпок, марли и бумаги.

Всевозможные мистификации, розыгрыши, детские и настольные игры (карты, шахматы, шашки, бильярд, домино и др.) были неизменным элементом нашей жизни. Особенно любили мы игру в фанты, шарады, пользовались успехом «флирт», «почта». Этот «флирт» на карточках еще со старинным правописанием содержал и такие перлы: «Вы холодны ко мне, как севера морозы» или « Не жмите ножку под столом, нас видят все, мы не вдвоем». Мы часами дулись в него. Ох, как нас это занимало!

Помню, как мы со Светой долго разыгрывали Женю Петрова: писали ему анонимные письма, подписывали «Твоя доброжелательница», прятали их в немыслимых, хитроумных тайниках, дурачили и водили его за нос. И если к этому добавить театр, книги, танцы, маскарады, о которых говорилось выше, то понятно, какое это было пиршество фантазии и счастья.

Невозможно забыть все, что сделала для нас Валентина Михайловна. Мы оценили это сполна. Особенно запомнилось и отозвалось в моем сердце ее страшное горе – гибель сына на фронте. Она много дней не выходила из своей комнаты, не ела, похудела и постарела... Еще одна черная тень войны прошла возле нас...

Тяготы и лишения военной поры сказывались и на нашем здоровье: неполноценное питание, холодный климат, отсутствие теплой одежды. Да, как во все времена дети и подростки болеют и без этого не растут. Нам повезло с медиками. Никогда не забуду Рахиль Лазаревну Розенман. До войны она работала детским врачом в Кремлевской больнице, была врачом от бога и необыкновенно добрым и самоотверженным человеком. Маленькая, некрасивая, но удивительно мягкая и нежная (мы называли ее любовно «Рахилька»). Она просиживала со мной ночи и дважды меня спасла. А таких, как я, было много. Почти каждый может вспомнить о ней только хорошее. Перед глазами ее маленькие, словно пергаментные, ловкие и теплые ручки... Как я жалею, что не разыскала Рахиль Лазаревну и ничем не помогла ей, а жизнь ее не была легкой после войны...

Но ближе всех нам была Анна Ивановна Окунькова – педагог старшей группы. До войны она жила на Красной Пресне в барачной коммуналке, работала медицинской сестрой психиатрического отделения Медицинского центра. Женская судьба ее, видимо, не сложилась. Всю свою любовь она обратила на маленькую дочку. Валюшка была безнадежно больна... Жили они в одной комнате со старшими девочками. Мы очень любили и жалели Валюшку. Почти постоянно она оставалась в постели, сидела или полулежала, как нахохленный птенчик. В серых умных и грустных глазах застыл постоянный страх и какой-то немой укор. В то же время она принимала живейшее участие в нашей кипучей жизни, любила всех нас. Мы приходили и уходили, она всегда оставалась и ждала... Как сверчок на печи, хранила наш очаг. Вскоре после войны она умерла...

Анна Ивановна никогда не подавала виду, как она страдает за дочь, но мы чувствовали сердцем эту боль и еще больше любили и уважали ее. Была она бодра, энергична, словно внутри у нее был заведенный моторчик, который увлекал нас и в труде, и в игре.

Анна Ивановна была нам мамой, старшей сестрой, подругой, а порой и нянькой... Она была с нами везде и всегда, знала о нас все. Мы делились с ней самым сокровенным, поверяли ей свои тайны... Видимо, ее личный негативный опыт, страх и ответственность за нас приводили порой к тому, что она пыталась вмешаться в наши сердечные дела и это больно ранило... Но мы ей все прощали... А тем более простили теперь... Она ведь не была педагогом, психологом. Она была просто настоящим человеком с большим добрым сердцем, и мы ее помним именно такой.

Упомянула я только тех, кто сыграл особую роль в моем духовном формировании, но ведь вокруг нас было много взрослых. Они честно работали, помогали неутомимой Славиной во всех ее начинаниях и замыслах, в ежедневном кропотливом труде. Педагоги, воспитатели, врачи, медсестры и санитарки, повара и другие сотрудники. Спасибо им и низкий поклон.

Наш детский коллектив был сложным организмом со своей иерархией: возрастной, половой, личностной. Очень скоро в нашей среде определились лидеры, авторитеты, любимцы... Мы безусловно влияли друг на друга; каждый вносил свою лепту, отличался своей неповторимой индивидуальностью. Между нами возникали симпатии и антипатии, завязывались дружба и влюбленность. Складывалось общественное мнение, которым мы очень дорожили, зависели от него, а иногда страдали... Не могло идти все гладко, случалось всякое: незаслуженно обижали, а порой и травили, предавали и подличали, дрались и воровали, ленились и врали... Не будем вспоминать об этом... У каждого остались своя боль, своя память и свое прощение... Главное, брали верх не сила и корысть, а доброта и человечность...

Огромное место в нашей жизни занимал постоянный совместный труд. Мы дежурили по кухне и в столовой. Мальчики работали на заготовке дров и носили воду для бани, девочки собирали грибы и ягоды. Трудились в колхозе «Красный луч» на посадке и уборке картошки, на сенокосе, содержали свой огород, переносили на себе продукты из города во время половодья. Избалованные московские дети, большей частью не приученные к труду, мы старались изо всех сил, гордились своим трудом, помогали друг другу. Сильные подставляли плечо слабым.

Из стихов Рины Межебовской, написанных в 1942 году:

Башмак был мальчиковый со шнуровкой, еще московский, 34 размера, прохудился и безбожно натирал ногу. В этих рваных башмаках вместе с другими я носила в половодье за 12 км по талому снегу на спине в цветастой наволочке муку (мука пылила, и я была похожа на мадам де Помпадур). В этом походе я заработала экссудативный плеврит и серьезно болела. Зато потом Славина, когда вернулась из московской командировки, увидев меня бледной и худой, назначила дополнительное питание – яйцо, гематоген, и круглое печенье с дырочками (похоже, еще довоенное).

Надо сказать, что снабжение детских учреждений в стране было налажено в плановом порядке. Подкармливал нас из Москвы и Мосгорздрав (лекарства, витамины), остальное Славина добывала на месте, пуская в ход свою энергию и женское обаяние. Мы росли и постоянно хотели есть, всегда думали о еде. Но голод обошел нас стороной. Вот когда привезли блокадного ленинградского мальчика Борю Палеева, мы по-настоящему поняли, что такое голод... Подумаешь, зимой воротили нос от мерзлой квашеной капусты или перловой каши... Зато весной собирали молодую крапиву для щей, летом рацион пополнялся овощами с собственного огорода (придуманного Славиной), лесными дарами – грибами, ягодами (малина, клубника, земляника, смородина, костяника).

Не берусь вспомнить и рассказать обо всех ребятах. Несколько слов скажу о тех, кто в большей или меньшей степени остался в памяти, кто чем-то поразил и удивил, кто повлиял на меня, с кем связала дружба на всю жизнь.

Самым большим авторитетом и уважением пользовался Гриша Фрисман. Учился он в седьмом классе, был плечист, коренаст, носил черную вельветовую курточку на молнии (таким он мне запомнился). Немногословный, с доброй улыбкой, он ничего не делал, чтобы выделиться, вел себя ровно с подкупающей простотой. От него исходила какая-то особая надежность и человечность. Мне он казался верным старшим другом, который может защитить и помочь в любую минуту, и никогда не даст в обиду. Он самоотверженно спас провалившегося под лед Борю Рабиновича, защищал младших, был надежной опорой нашим воспитателям. Его выбрали председателем Совета интерната, и выбор был исключительно точным: это был «глас народа».

Общим любимцем, необыкновенно обаятельным, остроумным, веселым, душой общества, прекрасным рассказчиком был Борис Рабинович по прозвищу «Бораба». Он обладал большими способностями, живым умом, широкими интересами, жаждой приключений. Авантюры, розыгрыши, веселые истории сопровождали его всегда. О нем много говорили, обсуждали и иногда осуждали. Но это его мало волновало; он был умен, мудр и отгораживался насмешками. Его бравада и цинизм скрывали ранимую и нежную душу. Бораба был верным другом, прекрасным сыном и братом. Общение с ним вызывало у меня всегда восхищение и необыкновенное чувство радости, что есть на свете такие человеческие экземпляры. Судьба его была полна перипетий и сложностей. Проклятый пятый пункт, незаконный арест отца закрыли перед ним многие двери, все это унижало и оскорбляло... Он пытался вырваться из этого порочного круга: уехал после института работать лагерным врачом на Колыму, служил на скорой помощи, стал одним из лучших специалистов в области радиоурологии. Он рано понял все мерзости и низости системы и ушел в диссидентство. Двадцать лет назад Борис эмигрировал в Израиль. Судьба и там была к нему немилостива: он потерял всех близких, серьезно болел... Для нас он и сейчас остался таким, каким был, нашим любимым «Борабой». Дай бог тебе, Боря, здоровья и благоденствия!

Жили-были в интернате два умных интеллигентных мальчика, два эрудита и джентльмена – Гарик Мерзон и Феликс Свешников – два неразлучных друга. Каждый из них уже тогда был яркой индивидуальностью. Первый стал физиком (доктором физико-математических наук), второй – лириком (журналистом и литератором), но по сути своей оба были и остались лириками – поэтами и мечтателями. На всю жизнь они сумели сохранить свою дружбу. Большую роль в нашем послевоенном содружестве сыграли забота и поддержка, которой они одарили нас. И, наконец, во многом благодаря им, вы читаете эти строки.

Женя Петров был моим другом. Началась наша дружба с того, что мы одновременно оказались в изоляторе, так как заболели ветрянкой. Ладная рубленая изба была умело оборудована под маленькую уютную больничку с двумя палатами – для мальчиков и девочек. В это время нас было только двое, каждый в своей палате, как в камере-одиночке. Естественно, как только наши стражи удалялись, мы немедленно объединялись. Женя много знал, рассказывал мне о путешественниках, о научных открытиях, читал вслух свои любимые книжки (помню, как мы зачитывались «Двумя капитанами»), смешил меня. Но приходили взрослые и разлучали нас. Представляли мы довольно забавную парочку: перемазанные зеленкой, в ветряных оспинах, счастливые и перепуганные маленькие конспираторы.

Мы учились в одном классе, вместе ходили в школу, сидели за одной партой, делали вместе уроки; он учил меня кататься на коньках, дарил подарки (у меня сохранились его рисунки). Был он небольшого роста, голубоглазый, вихрастый и белобрысый, очень подвижный и любознательный. Увлечениям его не было конца: рыбачил, чинил лодку, все мастерил своими руками, хорошо рисовал, собирал коллекцию птичьих яиц, сделанные им маскарадные костюмы не имели равных, уморительно играл комические роли в водевилях Чехова.

В Москве, после возвращения, первое время мы иногда виделись... Постепенно детская дружба растаяла. Но на всю жизнь осталась нежная память о ней. Женя никогда не забывал поздравить меня с днем рождения, с Новым годом... И только теперь, когда его больше нет, я с грустью думаю о том, что уже никогда он не позвонит и не скажет: «Привет, Стрива, это я, Петров!»

«Стрива» – это было мое прозвище, так назвал меня очаровательный белокурый четырехлетний Дима Васильев (сын Славиной), мне это очень нравилось. Чудилось – степь, летит молодая лошадка, развевается грива на ветру (грива – стрива), мне легко и радостно... «Стривой» меня называли все в интернате, а мои близкие друзья — долгие годы в Москве.

Сначала меня поместили в девятую палату, где обитали девочки от 11 до 14 лет: златокудрая певунья и примадонна Дора Михлина, молчаливая красавица Лена Левант, начитанная и рассудительная Вилена Дериш, мудрая и темпераментная Лина Каминская, музыкальная и спокойная Нина Берлин, белокурая высоченная Эмма Эргардт и очаровательная Наташа Хаимчик. Эта разношерстная компания жила без взрослых, в спальне царила анархия, возникали постоянные жаркие и шумные споры, подначки и ссоры, которые быстро вспыхивали и быстро гасли, доходя порой до крайностей – от бурной ненависти до горячей любви.

Особенно запомнилась Наташа Хаимчик. Она приехала в интернат с братом Леней, они были погодки. Все знали, что до войны они жили в Тегеране, что там у них была гувернантка-француженка. Леня и Наташа отличались от всех нас холеностью, воспитанностью, трогательным отношением друг к другу и еще красивой одеждой. Леня был не по годам умным и развитым мальчиком, молчаливым, с каким-то особым внутренним достоинством. Его все очень любили. Наташа – яркая, изящная, с зелеными миндалевидными глазами, в этих глазах всегда бегали чертики. Язык у нее был острый и беспощадный, была она маленькая насмешница и большая кокетка. Фамилия «Хаимчик» вызывала у меня трогательную нежность к этой очаровательной и неповторимой парочке. Потом в Москве они стали Гноенские, но для меня так и остались милыми и нежными «Хаимчиками».

Мечтала я перейти в восьмую палату, где жили старшие девочки, которые мне очень нравились. И вдруг уезжает Нина Ганцева... Ура! Меня берут в восьмую... Здесь я была счастлива и обрела друзей на всю жизнь.

Комната была светлая с двумя окнами и балкончиком (там сушились наши вещички). Слева печь, затем три кровати: Тамары Стеркиной, Туси Липовской и моя. Справа – четыре кровати: Анны Ивановны, Валюшки, Светланы Гамбург и Рины Межебовской. У окна платяной шкаф, а посередине – прямоугольный стол, за которым мы делали уроки, читали, вышивали и пировали по вечерам и в праздники (в основном, готовили салат из украденного на огороде турнепса).

Многие часы проводили за столом при свете коптилки. Ее свет был так слаб, что мы придумали сидеть около нее по очереди. Те, кто ближе, рукодельничали, а кто дальше – читали. В палате царили уют и порядок, теплое отношение друг к другу, единение. Мы были единой семьей. В том же составе прожили до самого отъезда.

Старшей по возрасту была Рина. Она училась в 7-м и 8-м классах (за восьмой сдавала экстерном). Рина была необыкновенно обаятельна, одарена талантами. Она напоминала мне Машеньку из одноименной пьесы Афиногенова. Округлое милое лицо, румянец, прическа на прямой пробор и две косички, заплетенные близко к лицу, умные сияющие глаза. Выросла она в семье известного хирурга Боткинской больницы и преподавательницы литературы. Семья жила в коммуналке на Арбате в Малом Левшинском переулке. Ранее эта квартира принадлежала доктору Доброву – другу и родственнику писателя Леонида Андреева. В этой квартире в семье Добровых воспитывался сын Л. Андреева, Даниил, поэт, философ, автор «Розы Мира». Атмосфера любви и тепла, широта интересов, высокая культура этого типично московского дома оказали неизгладимое влияние на Рину. После войны, когда самого Доброва не стало, все члены этой семьи погибли в ГУЛАГе. Сочетание богатого воображения с цельным своеобразным характером определило формирование личности Рины. Она была начитана, писала стихи, прекрасно рисовала. Ее незаурядность проявлялась во всем, и мы все невольно попадали под ее обаяние, дорожили ее вниманием и дружбой. Рина имела над нами безграничную власть. Впоследствии она стала талантливым скульптором и известна как Викторина Горихина.

Светлана Гамбург была мне самым близким человеком. Уже тогда как и в дальнейшей жизни я вверяла ей себя. Ее душевность, доброта, деликатность, верность были и остались столь высокой пробы, что к этому трудно что-либо добавить. Пожалуй, другого такого человека мне больше не встретилось. И как я благодарна судьбе, что она подарила мне дружбу со Светой. Она очень точно выбрала профессию школьного учителя и одарила своей добротой еще многих...

У Туси Липовской отца расстреляли в 1937 году, мама была на фронте. Вспоминаю тусины ясные светло-карие глаза, алый румянец. Ладная, энергичная, добрая, веселая... Такая чистая, цельная натура!.. Она бросалась помочь каждому, кто в этой помощи нуждался, не тратя время на слова. Так было в ее 13-14 лет, и так осталось на всю жизнь. Она стала прекрасным детским хирургом. Сколько она возилась с нашими детьми, когда они болели (да и с нами)! Советовала и лечила, устраивала и консультировала, переживала и спасала. Сколько души и сил потратила на то, чтобы мы были вместе, виделись и помогали друг другу. Можно сказать, она была и осталась нашим добрым гением.

Тамара Стеркина была не по годам рассудительна, замкнута и сдержанна, доброжелательна, красива и загадочна. У нее были голубые глаза и густые пушистые каштановые косы...

Она нравилась мальчикам, но так никто и никогда не узнал, кто же нравился ей...

Я была в палате самая младшая (училась в 5-6 классах), очень гордилась, что взяли меня в восьмую палату. Особенно запомнился мне день 23 августа 1942 года – день моего тринадцатилетия. Помню свою безотчетную грусть... Впервые ощутила себя взрослой, помню щемящее чувство одиночества, страх перед будущим, перед судьбой. Конечно, это все было мимолетно и сменилось радостью, что не забыли поздравить, приготовили угощение, дарили подарки. Рина читала стихи, посвященные мне... Как права она была в своих пророческих строках:

Наши старшие воспитанники (после восьмого класса) жили и учились в Кыштыме. Там для них снимали квартиру. На лето приезжали к нам. Они нас очень интересовали, нравились нам, хотелось подражать им. Запомнились мне две очаровательные подружки Валя Немировская и Зита Палеева-Лебедева. Обе с характерами лидеров, обе красивые, но совсем разные. Валя – статная блондинка с карими глазами и матовой кожей, немного флегматичная и томная; Зита – черноглазая, азартная заводила, живая, веселая и темпераментная. Она была единственной, кто избрал себе спутника жизни из наших интернатских мальчишек. Им стал неотразимый Миша Биргер.

Валя и Зита работали с нами на сенокосе, распевали неизвестные нам забавные песни, шутили, состязались в остроумии, рассказывали анекдоты. Особенно я почему-то запомнила их в бане. Как они были хороши и как дополняли друг друга! К несчастью, и та, и другая рано, еще молодыми, ушли из жизни...

Из старших ребят с нами в Метлино жил один Давид Киржниц, его все звали Видик. Учился он в 8 и 9 классах экстерном. Был он среди нас самым серьезным, самым умным и самым непостижимым. Своей детской интуицией мы чувствовали его особость, его талантливость. Он уехал раньше нас в Москву. Стал не только известным ученым-физиком, но и в годы борьбы с инакомыслием был и остался одним из немногих Рыцарей Чести.

Как бы ни складывалась наша жизнь, камертоном всего была война – у многих родители, братья, родственники были на фронте. Мы с замиранием сердца следили за сводками, страстно желали победы и верили в нее. Весть о том, что на заработанные нами деньги построен танк и отправлен на фронт, а также благодарственная телеграмма Верховного Главнокомандующего вызвали ликование; мы были патриоты!

Появилась я в интернате в декабре 1941 года, к этому времени у меня был свой личный опыт знакомства со страшной войной. В июне 1941 года я с группой других детей и с маминой сестрой поехала в Казахстан на свидание с мамой. Мама была арестована в 1938 году и сослана на восемь лет в Акмолинский лагерь «жен изменников Родины» после того, как арестован и расстрелян был отец. С каким трудом нам удалось выхлопотать в НКВД разрешение на свидание с ней, как готовились мы к этой встрече, как ждали ее!

И вот утром 22 июня мы приехали в лагерь... И нам сообщили, что началась война и получен приказ отменить все свидания с заключенными... Горю нашему не было предела, все рыдали. Начальство смилостивилось и вместо 24-х-часового свидания разрешили 8-ми-часовое. Так три раза по 2-3 часа я видела маму. Ее, как и других, приводили под конвоем в маленький домик в степи, где все сидели на нарах возле своих мам. Мы привезли маме теплую одежду, продукты, медикаменты. Только благодаря этому, она и вынесла оставшиеся еще пять страшных лет.

Возвращались в Москву вместо трех суток две недели, больше стояли, пропуская военные эшелоны. Вскоре мне снова пришлось проделать почти тот же путь в обратном направлении, в эвакуацию в метлинский интернат...

Вернулись в другую, военную, ощетинившуюся Москву – заграждения, аэростаты в небе, затемнение, налеты... В июле отправили меня в пионерский лагерь под Тулу в г. Плавск, пытаясь уберечь от бомбежек. Но получилось все иначе.

В начале сентября немцы подошли к Туле, заняли Плавск. Над деревней, где мы жили, непрерывно летали немецкие самолеты, на бреющем полете обстреливали школу. До сих пор помню над головой черную свастику. В последний момент моя тетя успела вывезти меня оттуда. Жестокие бои шли за Тулу, железную дорогу непрерывно бомбили, поезда не шли. От Тулы до Серпухова шли мы пешком под бомбежками. На всю жизнь осталось чувство страха, чувство человека, убегающего от войны...

В сентябре в Москве школы не работали; налеты были почти каждую ночь, часто и днем. Помню, как несколько раз тревога заставала нас в бане. Немедленно тушили свет и закрывали воду. Мы быстро одевались в темноте прямо на намыленное тело и убегали в соседнее бомбоубежище. Вообще, в бомбоубежище проводили много времени, и там сложилась своя компания из дворовых детей – читали вслух, играли в карты. Но после того как бомба попала в кинотеатр «Колизей» рядом с нашим домом, мы с бабушкой часто уходили на всю ночь в метро «Красные ворота» и ночевали прямо в туннеле на рельсах, где были устроены деревянные настилы. На крыше нашего дома стояла зенитка, которая грозно ухала при обстрелах. После бомбежки мы собирали осколки от снарядов (их я даже привезла в интернат).

С каждым днем немцы приближались к Москве, дома не отапливались, с питанием становилось все хуже. В середине октября немцы прорвали фронт под Вязьмой, подошли к Москве, высадили десант в Химках. Очень хорошо помню 16 октября. В Москве паника, грабят магазины, жгут архивы (костер на нашей Машковой улице). Тетя снова тщетно пытается отправить меня из Москвы (сама она врач и находится на казарменном положении). Транспорт не работает. Пешком идем через весь город с вещами к Речному вокзалу (по слухам для детей будет пароход на Энгельс). Но пароход переполнен, отправить меня не удается (позже мы узнали, что пароход с детьми разбомбили). Несколько дней сидим на вокзале, но тщетно, уехать невозможно. Так я и осталась в Москве. И только в конце ноября, когда началось наше наступление, уехала в интернат с детским эшелоном, в котором отправляли детские дома, дома ребенка и колонию малолетних преступников.

Врачом эшелона была Елена Александровна Цыпкина-Свешникова. Она тоже стремилась в наш интернат, где были двое ее детей – Феликс, 13 лет, и четырехлетняя Лиля. До войны Елена Александровна работала в Пролетарском райздраве заведующей Отделом материнства и детства. По тому, как справлялась она со своим делом, я поняла, что она прекрасный организатор и хороший врач. Ей-то моя тетя и поручила привезти меня в интернат. На всю жизнь я запомнила эту мучительную 35-дневную дорогу и прекрасную, добрую, мужественную Елену Александровну. Она запомнилась мне статной, обаятельной, розовощекой, молодой. Относилась она ко мне, как к своей подруге, на равных. Елена Александровна заботилась обо мне, меняла свои вещи на продукты и кормила меня. Сколько я ни просила взять мои, она этого не сделала.

По мере нашего продвижения к Челябинску вагоны с детьми отцепляли в пунктах назначения. Остался только один вагон с малолетними преступниками, куда нам с Еленой Александровной пришлось перейти. Надо сказать, что у нас было с собой много посылок для интерната, в том числе казенных. А в вагоне творилось что-то невообразимое, контингент был абсолютно неуправляем: дрались, свистели, орали, висели вверх ногами, играли в карты. Одни бодрствовали, другие спали, не различая дня и ночи. И все время норовили что-нибудь стянуть. Мы не спали трое суток до Челябинска, сидели на вещах. Мне было страшно. Елена Александровна пускала в ход все свое мужество и обаяние. Наконец, мы в Челябинске! Осталось всего километров 90 до Кыштыма. Необходимо было сесть в поезд, шедший на Свердловск. Однако влезть в вагон оказалось невозможно. Пропустили один, другой... И тогда Елена Александровна решилась. Привела меня в кабинет к начальнику вокзала и, посадив на его стол, сказала: «Везу в интернат чужого ребенка, мы в дороге больше месяца, я отвечаю за нее, делайте, что хотите, но мы отсюда не уйдем!» И большой хромой человек, может быть, инвалид войны, сам усадил нас в поезд.

Подумала, ведь я ни словом не упомянула о комсомольской и пионерской организации. Да, конечно, мы были пионерами и комсомольцами, строились в линейку, маршировали под барабаны. С 14 лет с трепетом вступали в комсомол, делали все это от души, верили, пели пионерские и революционные песни, с молоком матери обретали веру в коммунизм.

В моей семье вера в коммунизм, революцию были основой всего. Как в известной песне, у нас в шкафу были и буденовка и маузер, подаренный отцу в гражданскую, и золотые часы с дарственной надписью «За подавление кронштадтского мятежа». И были 1937-1938 годы – арест отца, мамы, старшего брата, брата отца и его жены.

Невозможно понять, как укладывалось в моей пионерско-комсомольской головке эта вера с тем, что в мои восемь лет у меня отняли родителей, разорили семью, дом, что кругом были повальные аресты знакомых, друзей, соседей. Все обитатели нашего дома на Новинском бульваре, где жили работники Совнаркома РСФСР, были арестованы. Мне приходилось стоять часами в очередях (вместе с другими детьми) на Кузнецком и на Лубянке, чтобы получить хоть какие-нибудь сведения о родителях и брате. Справки выдавали только прямым родственникам. А единственным оставшимся на свободе прямым родственником в нашей семье была я... Побывала я и в местах заключения у мамы и брата. Ведь видела же своими глазами размах и ужас репрессий, понимала, что это были ни в чем не повинные люди. Но ведь укладывалось же... С этим жила долгие годы. Верила, голосовала и поддерживала. В слезах хоронила в марте 1953 года вождя народов – «лучшего друга детей». На спуске от площади Ногина к Старой площади чуть не задавили насмерть... Так было... и никуда от этого не деться.

В интернате я переписывалась с мамой, которая находилась, как я уже говорила, в Казахстане в Акмолинском лагере жен изменников Родины – так называемом АЛЖИРе. Жены «изменников Родины» – врачи, учителя, инженеры, известные актрисы, музыканты, научные работники и просто домохозяйки с грудными детьми – были сосланы в ГУЛАГ на 5-10 лет без суда и следствия только за то, что были женами своих мужей. На пустом месте в голой степи они своими руками построили город, совхоз, фабрики. Писать письма маме разрешалось только три раза в год (два доставались мне в интернат, одно – тете в Москву). Переписка эта для меня очень много значила. В письмах обсуждалось все, что меня волновало (даже книги и литературные герои). Как жаль, что письма не сохранились. Мама ухитрилась прислать мне из лагеря посылку с чудной розовой шерстяной кофточкой-самовязкой, в которой я щеголяла в интернате.

Когда в начале перестройки я пришла на выставку, устроенную обществом «Мемориал» в ДК МЭЛЗ, и увидела карту СССР, с нанесенной на ней сетью лагерей ГУЛАГа, то была потрясена. Вся карта была усеяна страшными метинами; словно паутина расползся по стране «Архипелаг ГУЛАГ». Меня поразила концентрация лагерей за Уралом, в том числе, вокруг нашего метлинского интерната... О боже, как режим все успевал: и о детях позаботиться и их родителей «облагодетельствовать»!

Родители мои были профессиональными революционерами. Отец, Константин Константинович Стриевский, вступил в РСДРП в 1902 году 16-летним пареньком, учеником слесаря в паровозном депо в Риге. Он был участником трех революций, неоднократно ссылался, работал в подполье, воевал в гражданскую. В 1918 году был комиссаром продовольствия Петрокоммуны. Затем в Москве директором МОГЭС, Наркомом легкой промышленности РСФСР, Председателем ВСНХ РСФСР, Председателем ЦК Союза рабочих тяжелого машиностроения. Избирался кандидатом и членом ЦК ВКП(б), был делегатом расстрельного ХVII съезда партии. 8 апреля 1938 г. был расстрелян во внутренней тюрьме (в подвалах Лубянки) и безымянно зарыт на Бутовском полигоне НКВД в Москве.

Познакомились и поженились они с мамой в царской ссылке в 1913 году в Черном Яру, под Астраханью. Мама, Софья Иосифовна Стриевская, до ареста была слушательницей Бестужевских женских курсов в Петербурге, где она и вступила в РСДРП.

Через всю жизнь пронесли они искреннюю романтическую веру в коммунизм, граничащую с фанатизмом. Пережили тюрьмы, ссылки, революции, гражданскую войну, голод, потерю двух детей на фронте, прошли через сталинские репрессии. Они много работали, у них была прекрасная любовь и счастливая семья. Я очень их любила, боготворила... И мне не дано объяснить, а тем более судить, их необыкновенную жизнь и трагическую судьбу.

23 августа наши войска в результате ожесточенных боев сломили сопротивление противника и штурмом овладели городом Харьков.

8 июля 1941 года мы – дети вместе с родителями собрались на платформе Савёловского вокзала, где уже стояли вагоны для перевозки грузов и скота. Родители провожали своих детей. В один из таких вагонов попала и я.

Отправляли нас на 2-3 месяца, до начала учебного года. В то время никто из нас и не мог представить себе, что мы надолго уедем из Москвы. Дорога была длинная, поезд шёл медленно, подолгу стоял в открытом поле. Во время остановок мы выходили из поезда, собирали ягоды, цветы. Было даже весело. Стояла сухая и тёплая погода. В пути нас часто обгоняли поезда с беженцами из Украины, Белоруссии, Молдавии. Это были голодные плохо одетые люди, они просили у нас чего-нибудь поесть. Только тогда стало немного страшно, и мы начинали понимать, что такое война.

Приехали в город Кыштым Челябинской области, а оттуда – в пионерский лагерь Канифольного завода. Там была большая столовая и ряд деревянных домиков, расположенных вблизи небольшого пруда. Меня поместили со старшими девочками в один из крайних домов. Места вокруг были очень красивые, лес полон ягод. Очень нравилась мне необыкновенно вкусная лесная клубника. С нами никто не занимался, мы были предоставлены сами себе. Помню, что один раз в неделю с девочками ходили в Кыштым, где покупали очень вкусные пирожные. На пруду были лодки, и мы катались на них. Дома, в которых мы жили, не годились для проживания в зимних условиях, и к концу лета стало ясно, что мы должны перебраться в другое место. В это время некоторые дети переехали в Кыштым, где их родители устроились на работу. Наконец, нашли место и для нас в селе Метлино. На нескольких подводах усадили маленьких детей, старшие пошли пешком. Надо было дойти 3 км до Кыштыма, а затем 25 км до Метлино. Переход был долгим, сложным, но не показался мне тяжёлым. Несколько раз мы делали привалы, нас кормили, а затем мы двигались дальше.

В Метлино был довольно благоустроенный дом отдыха. Большое здание с великолепным парком и озером. В парке красивые березовые аллеи. На озере купальни. В общем, всё было предусмотрено для хорошего отдыха. Там нас уже ждали, вкусно накормили, распределили по палатам и уложили спать. Помимо основного здания было большое помещение, где располагались столовая и кухня. Первые дни питание было замечательное. Давали даже малину со сливками (мы это потом долго вспоминали). Дом отдыха имел своё подсобное хозяйство, сад и огород. Нас посылали работать в сад на сбор малины, работа была интересная и вкусная.

С появлением Р.Б. Славиной жизнь в интернате стала упорядоченной. Наладился быт. Появились умывальники, туалеты, были организованы дежурства, соревновались за чистоту палат. Избрали Совет интерната. Но всё же бытовых трудностей хватало. В первые месяцы были перебои с баней. У многих детей появились головные и нательные вши. У Вити Битмана я увидела огромное число платяных вшей. Из города в интернат вызвали машину-санпропускник, нас и нашу одежду обработали ДДТ, вещи пропарили. Потом началась болезнь грязных рук – чесотка. Чесались не только руки, но и всё тело. Меня и Тусю поместили в изолятор до выздоровления.

В доме, где мы жили, одно время появились крысы, ночью страшно было выходить из палаты в туалет: для этого надо было спуститься на первый этаж, а мы боялись. В конце сентября начались холода, пошли дожди. Но тут выяснилось, что с полей не убрана картошка, и нас послали ее копать и собирать. А уже наступили первые заморозки. К такой работе мы не были приучены. У всех дико болели руки, они покрылись цыпками, под ногтями накопилось много земли.

В октябре мы начали учиться в сельской школе. Ходить в школу надо было в обход озера 2-2,5 км. Дорога была плохая и мы месили грязь. Деревенские ребята нас не любили, особенно наших мальчиков, и часто возникали драки. Учились мы во вторую смену. Нашими учителями были сельские преподаватели и родители некоторых интеpнатовских детей. Евгения Петровна Межебовская преподавала нам русский язык и литературу, мама Лены Левант – Р.М. Зеличенко учила нас биологии, математику вёл отец Стеллы М.М. Шеpшевский. Из местных учителей помню Тамару Георгиевну Филиппову, она была «многостаночницей»: вела географию, немецкий язык и пение. Директор школы преподавал историю, любимыми глаголами его были «завоявывать», «оpганизавывать» и др. Мы над ним смеялись, о чём сейчас весьма сожалею. М.М. Шеpшевский вскоре уехал из Метлино, у нас долго не было учителя математики, а затем приехал инвалид, кажется из-под Смоленска, Георгий Михайлович Голубев. Отношение к математике у нас сразу изменилось, мы её полюбили и стали лучше понимать. Когда и как мы делали домашние уроки, я не помню, скорее всего это случалось очень редко.

В конце учебного года, помимо учёбы, мы по 3-4 часа трудились в поле, сажали картошку. Когда закончилась учёба, работали в колхозе по 8 часов в день. Старшие девочки – Валя Немиpовская и Зита Палеева, предложили в помощь фронту прибавить ещё по два часа, и мы стали работать по 10 часов. Гребли и скирдовали сено, окучивали картошку, пололи овощи, вязали снопы. Я много дней сгребала сено на конных граблях. Во время работы в колхозе нас кормили обедом, супом с кониной и куском хлеба. Как это было вкусно! В это время в интернате еду мы имели скудную и плохого качества. Всегда хотелось есть. Вечером приходили усталые, но никогда не унывали. После работы ходили купаться, качались на качелях, гуляли, танцевали. Почти все научились плавать.

В середине ноября замерзло озеро, в школу мы стали ходить по льду – это в полтора раза ближе, чем вокруг озера. Однажды Борис провалился в воду недалеко от берега и чуть не утонул. На озере свирепствовали ветры, было морозно, но в школу всё равно ходили. Там тоже было холодно, в первый год ещё снимали пальто, а потом зимой занимались одетые, в шапках и рукавицах. Нам пришлось самим заготавливать для школы дрова.

В интернате нас распределили по группам и пpикpепили воспитателей, которые следили за нашей учёбой и поведением. В нашей палате вместе с дочерью Валей жила воспитательница старшей группы Анна Ивановна Окунькова. У Вали было серьезное заболевание, она мало ходила. Анна Ивановна боялась её потерять. Мы любили Анну Ивановну за весёлый нрав, простоту. Она относилась к нам не как к детям, а как к равным. Часто рассказывала о своей жизни.

По вечерам при свете коптилки мы читали, вышивали. Анна Ивановна хорошо вышивала и учила нас. Это пригодилось нам в жизни. Вечерами часто читали вслух, в том числе такие книги как «Семья Оппенгейм» Л. Фейхтвангера, «Исполнение желаний» В. Кавеpина и дp., играли в самодельные карты, флирт, почту. Приглашали в палату мальчиков. Ревекка Борисовна часто рассказывала нам о положении на фронтах.

Изредка мы получали от родителей посылки, это был праздник для всей палаты. Часть посылок, как писали родители, терялась и до нас не доходила. Особенно много посылок получал Коля Борисов, но своим богатством он делился редко. Его посылки хранились в нашей палате, и мы иногда прикладывались к ним с молчаливого согласия Анны Ивановны – уж очень сильно хотелось есть. Мы всегда ждали праздников: в эти дни пекли пирожки и давали что-нибудь вкусное. Так же отмечали дни рождения: на кухне пекли коржики, и мы могли пригласить и угостить своих товарищей. Помню, как прислали из Москвы сироп шиповника, который выдавали по одной чайной ложке в день. Мы намазывали его на черный хлеб и с аппетитом съедали.

Уже с лета стали приходить «похоронки». Первая пришла Валентине Михайловне о смерти единственного сына. Пропал без вести отец Юлика, не было вестей от мужа Евгении Петровны. На фронт ушла и племянница нашего врача Э.Б. Пападичевой – наша пионервожатая Люся (Елена Боннэр).

1942 год был самым тяжёлым для страны и для нас. Вторая зима оказалась куда тяжелее первой. Было голодно. На моей спине от неполноценного питания появились фурункулы. Для лечения мне назначили на месяц дополнительное питание – стакан молока. Это было так здорово!

В ту зиму из Ленинграда приехал Борис Палеев. Он был страшно худой, голодный, рассказал нам, что у него в Ленинграде во время блокады погибли все родные.

Когда мы учились в 7 классе, приехала из Кыштыма инструктор Райкома ВЛКСМ. Ребята, которым исполнилось 14 лет были приняты в комсомол. Проходили у нас собрания, где подводились итоги работы. На одном из них Тусю и меня отметили как лучших работников. Нам подарили наволочки на маленькую подушку с красивой вышивкой. Этим подарком мы очень гордились.

Вечерами с нами занималась Валентина Михайловна, бывшая актриса ленинградского театра оперетты. Все дети интерната – от младших до старших – собирались в красном уголке и учились танцевать. Я часто танцевала с Женей Петровым. Я уже тогда была высокая девочка, а он небольшого pосточка – настоящая карикатура, но мы танцевали вдвоем и были довольны друг другом. Валентина Михайловна готовила к праздникам спектакли, в которых участвовала и я. С этими номерами мы выступали в госпиталях под Кыштымом и в Метлино.

Приближался Новый год. Мы готовились к новогоднему балу. Света и Лида сшили костюмы Бобчинского и Добчинского, Гарик – костюм ковбоя, Рина была царицей ночи, а я приготовила костюм «За высокий урожай», который символизировал плодородие: на голубом платье были нашиты золотые колоски.

Большое влияние на нас оказала Ирина Яковлевна Житомиpская, мама Наташи Суслович. Она нам читала вслух, много рассказывала об истории страны. Обычно собирались в нашей палате. Жили мы дружно, не ссорились. Запомнилась мне Рина, она хорошо рисовала, писала стихи. Я помню её шуточные куплеты о Боpе:

На день рождения Лиды она написала целую поэму.

Иногда происходили у нас и забавные истории. Как-то со мной поспорил Фима Буpяковский, что сможет простоять около двери нашей палаты девочек всю ночь (спорили на бутылку шампанского, которую следовало вручить после войны). Часов в 12 ночи его на какое-то время сменил Боpаба. Но мы этого не слышали. Моя кровать стояла около двери, и я шарила по стенке лыжной палкой, проверяла, на месте ли Фима. Под утро я провела палкой, а его нет. Я закричала: «Уснул!» Все вскочили и увидели, что Фима лежит на полу, свернувшись калачиком, и крепко спит. К сожалению, уже нет среди нас Фимы Буpяковского – отчаянного спорщика, весельчака, заводилы.

В нашей палате жила Валя Студёнова. Она была старше нас. Валя подружилась с парнем из деревни и на ночь убегала к нему на свидание. Анна Ивановна никак не могла остановить её и прервать эту дружбу. Она боялась за Валю. Но вскоре Валя уехала из Метлино.

Мы становились старше. Наши мальчики стали проявлять к нам все больше внимания, к праздникам дарили нам подарки. Я получала их от Бори и Филиппа.

Интернат оказал на меня огромное влияние и изменил меня к лучшему. Вспоминая свою жизнь, я мысленно делю её на до и после интерната. Когда я стала преподавателем, то всегда рассказывала своим ученикам о наших трудностях, о наших необыкновенных воспитателях, о нашей дружбе. Для моих собственных детей и внуков рассказы о жизни в Метлино стали самыми любимыми. Я часто думаю, что было бы с нами, если бы не Ревекка Борисовна Славина. Без неё мы, возможно, и не выжили бы. Я ей бесконечно благодарна за всех нас.

В августе 1949 г. был произведен первый советский испытательный атомный взрыв, покончивший с американской монополией на атомное оружие. Ядерный заряд для этого испытания готовили на сверхсекретном комбинате «Маяк» (он же «Челябинск-40», ныне г. Озерск). Комбинат располагался восточнее г. Кыштыма (и южнее всемирно известного своим художественным чугунным литьем г. Касли), – именно там, где в начале войны находился наш интернат.

Строительство комбината началось в 1946 г. – через три года после ликвидации интерната, а с 1948 г. он начал давать продукцию. Ею был оружейный плутоний, который нарабатывался в первом советском промышленном ядерном реакторе, составлявшем сердце комбината. Кроме того, в комбинат входил ряд предприятий радиохимического, химического, и металлургического профиля, где плутоний выделялся из урановых стержней, извлеченных из реактора, проходил стадии очистки, металлизации и т. д. Такая технология создавалась в стране впервые в условиях навязанной сверху жесточайшей гонки и зачастую переносилась прямо от лабораторных пробирок в заводские цеха без необходимой отработки и отладки. Она была, конечно, весьма далека от совершенства, в первую очередь с точки зрения безопасности и, в особенности, экологии.

Комбинат стал источником огромного количества отходов, содержавших сильно радиоактивные продукты деления ядер урана – радионуклиды. Радиоактивные сточные воды сбрасывались в озеро Карачай и в открытую речную систему Теча-Исеть. В результате еще до взрыва бассейн этих рек (и, в частности, село Метлино, рядом с которым находился интернат) стал, по большому счету, непригодным для проживания. Радиационное заражение почвы, воды, воздуха и, как следствие, продуктов питания послужило причиной массового заболевания лучевой болезнью со всеми ее последствиями –онкологическими, генетическими и другими, затронувшими все слои населения от стариков до еще не рожденных младенцев.

В итоге более чем 40-летней работы комбината произошло значительное загрязнение долгоживущими радионуклидами огромного региона, включающего Челябинскую, Свердловскую, Курганскую и Тюменскую области. Общая активность отходов комбината оценивается гигантской цифрой 1 миллиард Кюри[2].

Экологическая обстановка в регионе радикально ухудшилась после 16 сентября 1957 г., когда на радиохимическом заводе из-за нарушения режима охлаждения произошел тепловой (не ядерный!) взрыв одной из емкостей-хранилищ высокоактивных отходов (долгоживущие радионуклиды, в основном, стронций-90). Из содержащихся в емкости 80 тонн отходов активностью порядка 20 млн. Кюри около 10 % было поднято в воздух на высоту до 1 км, а остальные разбросало вокруг емкости. В результате образовалось радиоактивное облако, перемещавшееся в северо-северо-восточном направлении и сформировавшее так называемый Восточно-Уральский радиоактивный след (ВУРС) – язык радиоактивно зараженных территорий. Общая площадь заражения оценивается цифрами 1 тыс.-15 тыс. кв. км с населением (сельским) 10 тыс.-270 тысяч человек при плотности загрязнения 0,1-2,0 Кюри/кв. км.

Хотя авария на «Маяке» и была существенно слабее чернобыльской (величина выброса радиоактивности была в 25 раз, а площадь загрязненной территории в 10 раз меньше, чем при аварии на ЧАЭС, ВУРС миновал населенные пункты городского типа и т. д.), она представляла собой катастрофическое бедствие, сопоставимое по своим последствиям с природными катаклизмами, которые время от времени потрясают человечество. Ее усугубило и то, что она обрушилась на головы абсолютно лишенного информации населения. Даже те люди (учителя, врачи), которые по своему уровню были способны понять существо случившегося, вынуждены были из-за обстановки строжайшей секретности питаться случайными слухами. И, как и в Чернобыле, особую и очень серьезную психологическую проблему составляла та особенность радиоактивной опасности, что она «не видна», «не слышна», «не пахнет» и т. п.

Болезни и смерть множества людей, генетические последствия, массовое насильственное переселение с потерей домов, скота и т. п., гигантский ущерб сельскому хозяйству (убой скота, вывод из сельскохозяйственного оборота огромных территорий и др.), урон, нанесенный живой и неживой природе, — таков был второй, после коллективизации, удар судьбы по Зауралью.

Случившаяся через 20 лет чернобыльская катастрофа показала, насколько мало мы умеем извлекать уроки из порожденных нами же техногенных трагедий. Тоталитарный строй государства и обстановка абсолютной секретности многократно усугубили их последствия.

Но какова же судьба села Метлино и его окрестностей, где находился интернат? Жители села начали болеть лучевой болезнью, и были переселены в другие районы еще до аварии 1957 г. Авария привела к катастрофическому загрязнению местности, и село было полностью уничтожено. Постройки были сожжены и закопаны, а район села затоплен. Не исключено, что над местом, где авторы этого сборника провели первые два военных года, теперь гуляют волны.

Бывшие суворовцы, участники Парада Победы 1945 г. Встреча на Красной площади полвека спустя – 24 июня 1995 г. Крайний слева – Леонид Каплун, в прошлом, водовоз интерната.

Вот и окончен наш труд. Перед тем как расстаться – несколько слов об этой книге и ее авторах.

Идея написать воспоминания об интернате бродила в наших умах давно. Но, видно, было еще не время... Два года назад первым заговорил об этом Феликс Свешников. Ему как журналисту и литератору выпала доля разбередить нас всех. Нелегко было нам, уже немолодым людям, раскачать память, добиться того, чтобы, как говорил Феликс, «котелок закипел». Поверьте, совсем непросто оказалось высказать вслух сокровенную правду о тех далеких днях. Нет, память нас не подводила. Как могли, мы старались быть искренними и честными с тобой, читатель.

Нам придавала сил простая мысль, что всей правды о войне еще не сказано, и жизнь тыла одна из малоизвестных страниц того тяжелого времени.

Работа над книгой увлекла нас, всколыхнула наши чувства, еще теснее сблизила и объединила. Мы лучше узнали друг друга, вновь пережили и переосмыслили все, что случилось со страной и с нами в годы войны. Видимо, в памяти таится великая воскрешающая сила. Детское восприятие острее, загадочнее, чем у взрослых. И мы – десяти-пятнадцатилетние – многое удержали в памяти, интуитивно поняли что-то очень важное из нашего детского опыта, и это помогало нам потом всю жизнь.

В период создания сборника мы пытались найти всех интернатовцев. Поиск друзей был непростым. Мы прибегали к помощи печати, радио, почты. Но, увы, нашли далеко не всех. С горечью мы вспоминаем тех, кто навсегда ушел от нас...

За более чем полвека многие сменили адреса, фамилии, а некоторые и страну проживания. Но и уехавшие выступают здесь как авторы воспоминаний. Надежда найти остальных не покидает нас. Пусть наша книга поможет в этом.

Будем откровенны – нам грустно расставаться. И все-таки мы счастливы: нам достало сил завершить начатое. Мы снова были вместе. Снова копали картошку по осени, падали от усталости в борозду, сцепившись за руки и защищаясь от студеного уральского ветра брели в школу по льду Метлинской протоки, собирали по весне березовый сок и птичьи яйца. И снова сияла над нами наша холодная военная Полярная звезда...

Мы очень хотели победить забвение. Смеем надеяться, что, хоть отчасти, нам это удалось.

* - Другие воспоминания Давида Киржница см. в №7(130) и в №25 "Заметок по еврейской истории"

[1] В интернате показывали фильм «Искатели счастья».

[2] Кюри – единица радиоактивности, отвечающая излучению около 10 триллионов ядерных частиц в секунду.