©"Заметки по еврейской истории"
октябрь  2010 года

Виктор Гопман

Перевод добр, или перевод добра...

Записки переводчика

Предуведомление, предшествующее предисловию

В настоящих «Записках», предлагаемых вниманию благосклонного читателя, повествование ведется как от первого, так и от третьего лица. Сразу же хотелось бы оговориться, что автор – это одно, а герой (лирический) – и одно, и другое, а порой и вовсе третье. И что все персонажи «Записок» – лица абсолютно вымышленные, причем какое бы то ни было сходство с реальностью является совершенно случайным. Впрочем, если кто-то узнал себя, да еще выведенного под настоящим именем, и не обиделся при этом – я рад (и он – в смысле, лирический герой – рад тоже).

Эпиграфы

Язык мой во рту моего друга.

Так в старинном руководстве по дипломатическому

протоколу рекомендовалось сообщать партнеру

по переговорам, что беседа будет

вестись через переводчика

 

Язык мой – враг мой.

Предисловие

Да, я знаю, что предисловия никто не читает. Знаю также, что практически все предисловия либо начинаются с такого неоригинального утверждения, либо в обязательном порядке содержат эту, по меньшей мере спорную, фразу. Тем не менее, чувствую, что сказать несколько слов, предшествующих более многочисленным словам основного текста, представляется разумным. Или, по крайней мере, целесообразным.

Зададим для начала пространственно-временные координаты. Место действия – Советский Союз до его распада. Время действия – эпоха застоя, плавно переходящая через период зрелого застоя и тотального алкоголизма в период непрерывных государственных похорон, сменившийся трезвостью перестроечной гласности.

В те времена правящая в тех местах коммунистическая партия довольно далеко зашла в творческом развитии своего единственно верного учения – марксизма, добившись, в частности, фактической отмены одной из краеугольных концепций своего основного идеологического вождя, по имени которого учение как раз и называлось. Речь идет о формуле «товар-деньги-товар», справедливость которой в полной мере торжествовала исключительно на кафедрах политической экономии (правда, объективности ради нельзя не признать, что имелись эти кафедры в огромных количествах, поскольку в обязательном порядке входили в структуру всех без исключения высших учебных заведений страны). На практике же деньги были (ну, у кого были, а у кого и нет) сами по себе, а товар, в свою очередь, также наличествовал сам по себе (на базах, в закрытых распределителях, в подсобных помещениях магазинов). Эти две вещи были как бы несовместны, и купить товар за деньги фактически не представлялось возможным. Впрочем, на территории СССР оставались отдельно взятые оазисы, где названный марксистский принцип сохранял свою изначальную справедливость. В Российской Федерации эти оазисы носили имя эндемического дерева («Березка»), на Украине они также назывались именем представителя растительного мира, и, кстати, тоже эндемика («Каштан»), а вот, например, в Грузии – именем представителя мира животных («Цицинателла», то есть «Светлячок»). Вход в эти оазисы был строго ограничен и охранялся крепкими мужчинами с офицерской выправкой, а товары там продавались за деньги. Товары были самые разнообразные – и русская икра, и армянский коньяк, и сибирские меха, и американские сигареты, и французская косметика, и японская радиотехника; разными были и деньги – американские доллары, английские фунты, французские франки, японские иены, и так далее. Впрочем, эти оазисы не были абсолютным раем: там, например, нельзя было купить такие товары первейшей необходимости, как хлеб или соль, а также нельзя было расплатиться некоторыми видами валюты – например, польскими злотыми, алжирскими динарами или советскими рублями. Но при этом имел место интересный нюанс: если поляк или тот же алжирец желали приобрести там что-либо за, скажем, доллары или франки, то им не чинили никаких препятствий. Если же такую безумную попытку предпринимал гражданин СССР, то вышеупомянутые мужчины с офицерской выправкой брали его за соответствующее место (за шкирку, за хобот, за первичные половые признаки) и вели куда следует, где он должен был объяснить происхождение долларов в своем кармане. Впрочем, сам процесс объяснения представлял собой не более чем чистую формальность, ибо что бы ни сказал этот безумец – все равно согласно действовавшему в те времена законодательству сам факт наличия в его кармане чего бы то ни было, кроме рублей, уже считался преступным деянием. Кстати, гуманный народный суд вовсе и не задавался бессмысленным вопросом «виновен ли представший перед ним человек», а действовал просто и отчасти даже механически, лишь определяя конкретную меру наказания.

Описываемые времена были интересны еще и тем, что правящие круги уж очень последовательно соблюдали принцип государственной монополии. Незначительные отклонения допускались лишь в отдельных случаях, например, если речь шла о спиртных напитках – то есть, изготовление самогона, конечно, каралось законом, но не так строго, как нарушение иных видов государственного единовластия. Возьмем монополию идеологическую, а точнее, ее подвид – безусловное и неограниченное право государства самолично вести борьбу за мир. Вот пример. На всех заводах и фабриках, в учебных заведениях и лечебных учреждениях в те времена гневно осуждали агрессию американской военщины против миролюбивого Вьетнама. Все средства массовой информации сообщали, в частности, что американская молодежь тоже борется против произвола своего правительства. И вот небольшая группа советских хиппи, вдохновленных порывом своих американских единоверцев, устроила демонстрацию возле американского посольства в Москве. С такими же лозунгами, что выставляют эти самые единоверцы у Белого дома в Вашингтоне. Долой, дескать, пентагоновских ястребов! Мир многострадальному вьетнамскому народу! Ну, и так далее. Не успели совхиппи развернуть эти пронзительные плакаты, как подъехало несколько спецмашин, куда нарушители мироборческой монополии были быстро и надежно упрятаны; о дальнейшем же развитии событий неохота и говорить.

Аналогичным образом существовала монополия и на дружбу с простыми людьми всей планеты. Так сказать, с парнями всей Земли, не говоря уж о девчатах. Эти дружественные отношения реализовывались исключительно специальными, чтобы не сказать, специализированными, организациями, при руководящей и направляющей роли партии и при самом непосредственном участии солдат партии, то есть офицеров КГБ. И всякий, кто имел глупость запросто подойти к далекому, но духовно близкому зарубежному другу на площадях или улицах наших городов, немедленно приглашался для продолжения беседы в соответствующее учреждение. Интересно, что с застигнутыми на месте аналогичных контактов фарцовщиками обходились менее сурово – очевидно, и здесь действовал старинный принцип относительно того, что уголовники являются все-таки социально близкими, тогда как политические – это враги абсолютные и безусловные. Власти предержащие в состоянии были понять, зачем покупаются у иностранца джинсы – чтобы потом перепродать их втридорога. Но вот зачем просто так беседовать с иностранцем – о погоде, литературе и искусстве, о спорте, наконец – это было непонятно. И вызывало естественное раздражение – как, впрочем, всякая неясность. Значит, надо было прояснить эту самую неясность, давши ей однозначное определение. Ну, скажем, отнести ее к категории «подрывная деятельность». Вот так – не больше и не меньше. Да, именно что «не больше» – то есть о шпионаже правоохранительные органы гуманно не заговаривали. Но и «не меньше» – то есть мирная беседа (и даже не беседа, собственно, а всего лишь попытка завязать таковую) расценивалась как акция посерьезнее пьяного хулиганского дебоша и пресекалась соответствующим образом.

Так что же оставалось делать тем людям, которые себе на горе получили языковое образование и страстно хотели хоть как-то, хоть изредка, поговорить с живыми носителями языка? Выход был единственный – постараться примкнуть к одной из тех немногих организаций, которым партией-и-правительством доверено выходить на контакты с лицами, населяющими остальные пять шестых суши на планете Земля. «Примкнуть» – это сказано сильно, потому что к числу бесчисленных прав, которыми пользовались названные организации, относилось и право монопольно решать, кто именно может быть допущен к ихним играм и, главное, на каких условиях. Условия эти были простыми и незамысловатыми: да не будет тебе иной веры, кроме марксистско-ленинского учения о полном и всеобщем торжестве чего надо в соответствующие сроки; не сотвори себе кумира из зарубежного образа жизни; не произноси имя партии и генсека, пророка ее, всуе. Ну, и далее по мелочи – не кради чего нельзя, не убивай кого не следует, не прелюбодействуй с иностранцами и все такое прочее...

Кстати об условиях. Люди, далекие от всех этих игр, почему-то присчитывали сюда и якобы обязательное требование стучать на иностранцев, да и вообще на всех окружающих. Должен со всей ответственностью заявить: это неправда. И причина тут столь же прозаическая, сколь и самоочевидная: стукачей – и профессиональных, и занимающихся этим делом по зову сердца – было в Стране Советов такое количество, что в насильственном увеличении их рядов просто-напросто не было никакой необходимости. Другое дело, если у кого-либо из переводчиков появлялась такая душевная потребность – вот это воспринималось с благосклонностью, и такое как бы расширение служебных обязанностей немедленно открывало перед стучащими переводчиками новые горизонты и возможности продвижения. Но в целом кураторы просто не хотели брать на себя дополнительную работу по чтению лишних сообщений. Стукачей, повторяю, хватало; в дефиците были люди, прилично владеющие иностранными языками.

Еще раз скажу: это были фантастические времена. Настолько фантастические, что сегодня, сидя со старыми приятелями за дружеским столом – в нью-йоркской, иерусалимской, а то и парижской квартире – начнешь вспоминать былое, и у самого возникает неизбежная дума: да неужто все это так было на самом деле? А уж молодое поколение, слушая эти байки, только качает головой. Поэтому-то, мне кажется, и следует перенести «все это» на бумагу – не то, чтобы в назидание потомкам, которые все равно не поверят этому сюрреалистическому бреду, а на благо историков двадцать первого века. Все-таки письменному документу больше уважения, чем устным рассказам.

1. Перевод и переводчики

«Коллеги» – так обращаются к товарищам по общему делу не одни только врачи. Это же слово в ходу и у нас, переводчиков. Причем вошло в употребление издавна – если не со времен Лиги Наций, как утверждают некоторые совсем старшие товарищи, то уж, безусловно, с послевоенных, ооновских, что на памяти их младших и, соответственно, наших старших товарищей. (Заметим в скобках, что слово «товарищ» тоже вполне употребимо – разумеется, не в смысле, придаваемом ему большевиками, а примерно так, как им пользовались при Петре Первом.) Где-то в 80-е годы появился и женский вариант – звучащий отчасти на польский манер – «коллежанка».

Кстати насчет слова «товарищ». Товарищеские отношения между переводчиками – вещь, скажем прямо, не часто встречающаяся. Постоянное нахождение рядом с начальством, не говоря уж о необходимости водить компанию с «референтами, что из органов» – все это не способствует повышению общего уровня дружественного гуманизма в среде лиц нашей профессии – или, попросту говоря, говнюков среди нашей братии более чем достаточно. В смысле, если речь идет о том, чтобы подсидеть товарища по работе, выгрызть зарубежную поездку, интересную делегацию, приятный маршрут – этого сколько угодно. Но – будем откровенны – разве такая манера поведения не наблюдается среди представителей других видов человеческой деятельности?

Вообще я не устаю повторять: за более чем четверть века активного общения с иностранцами мне пришлось иметь дело с людьми всех рас и с жителями очень многих стран (слава Богу, по-английски говорят во всем мире), которые занимали разное (бывало, что и очень высокое) положение в обществе, имели различные религиозные, политические, философские верования, убеждения, концепции, по-разному смотрели на мир и на окружающих, приезжали для участия в серьезнейших переговорах или просто на отдых, и так далее, и так далее, и так далее. И вот с годами все больше и больше крепло мое убеждение: существует явно выраженная дихотомия, и человечество делится на две категории – говнюки и неговнюки (именно в такой последовательности, потому что первых, к сожалению больше).

Сказанное относится и к представителям иностранным государств, и к совгражданам (как вообще, так и – нет, вы только представьте себе! – к евреям с университетским образованием в частности), и к женщинам, и к мужчинам, и к высшим ооновским чиновникам, и к мелким совслужащим, и к офицерам Комитета государственной безопасности. Примеров множество – тут же приведу один: был в моей жизни период, когда я с тоскою ощущал, что некто последовательно и целеустремленно делает мне весьма серьезные гадости по работе. Начальству становились известны мои многочисленные высказывания, что влекло за собой весьма неприятные оргвыводы. И вот в один прекрасный день, разговорившись с нашим учрежденческим «куратором» (имевшим погоны по меньшей мере майора ГБ), я как бы невзначай упомянул о своих проблемах, чтобы прощупать его реакцию. И тут он мне выдает открытым текстом: «Ты, мудак, выбирай собеседников!» Из дальнейшего я с изумлением узнаю, что «стучала» на меня вполне интеллигентная девица чисто еврейской национальности, с которой мне, вроде бы, и делить-то было нечего – у нас даже языки были разные, и никакой конкуренции ей я физически не мог составить. Но девушка шибко переживала, что за последние полгода у меня было несколько очень интересных делегаций, а она сидела без дела. Пикантность ситуации заключалась в том, что все это время я регулярно обсуждал с ней свои неприятности и при этом не стеснялся в выражениях относительно начальства, от которого эти неприятности исходили – а она тут же шла и представляла этому самому, только что обматеренному мною начальству, подробный отчет не только о содержании моего умонастроения, но и о форме его выражения.

Случай, конечно же, достаточно редкий, но вместе с тем, как говорят социологи, вполне репрезентативный. Да, и еврейская девушка в очках, говорящая по-французски, способна на гадость, и от кэгэбешника (кстати – ирония судьбы – тоже говорящего по-французски) можно ожидать в известном смысле движения души.

А вообще наша братия – это довольно специфический конгломерат. Не буду говорить о гидах-переводчиках Интуриста и сходных с ними работниках двух других существовавших в СССР туристических организаций – Интурбюро (профсоюзный туризм) и Спутник (молодежный туризм) – их я просто хуже знаю, хотя и с ними доводилось сталкиваться на жизненных тропинках; кстати, и к ним в равной мере я склонен отнести свое соображение относительно дихотомии «говнюки/неговнюки». Тем более оставлю в стороне переводчиков, служащих в различных организациях, представляющих интересы СССР за рубежом – это вообще отдельный разговор, к которому мы, может быть, вернемся, но в другое время и в другом месте.

Для тех же, кого я отношу к категории коллег, работа с иностранной делегацией бывала всего лишь временной встряской, отчасти даже развлечением, которые мы могли себе позволить раза три-четыре в год, по паре недель за раз, а то и меньше – в зависимости от того, насколько удавалось высвободиться с основного места работы (вуза, редакции, издательства, НИИ, библиотеки). У меня, например, дело обстояло так: ведомство, которому подчинялся наш НИИ, обязано было раз-два в год проводить в Москве семинары, финансируемые ООН, куда съезжались очень большие международные начальники из Нью-Йорка и Женевы. Плюс к тому я активно дружил с международниками советских профсоюзов, что означало: две недели в мае (помните – 1 мая, день международной солидарности трудящихся), и еще пару недель летом, в поездку по стране (обычно 4-5 городов), и еще дней десять поздней осенью – семинар по животрепещущим проблемам дальнейшего построения чего-ни-на-есть, но обязательно в Баку или в Ташкенте (можно и в Тбилиси), то есть там, где в это время года еще тепло и много фруктов. Как видите, никаких заграниц мне с коллегами не предназначалось – туда ездили другие, в основном члены партии или лица женского пола, умеющие распоряжаться преимуществами своего пола (иногда это оказывались одни и те же лица).

А вот нас, беспартийных, а то и – не побоимся этого слова – евреев, брали исключительно на эти, в общем утомительные и нелегкие, внутрисоюзные мероприятия. Тут надо было не просто знать язык, но и разбираться в самой неожиданной терминологии. Возьмем, например, вполне типичный случай: приезжает делегация американских врачей-специалистов по охране труда, и в программу ее пребывания входит посещение пяти городов, и в каждом – трех-четырех предприятий различного профиля; значит, разговор пойдет не только о медицине и охране труда, но и о юридических, социальных, психологических и прочих аспектах (и не ха-ха, а американцы обязательно затронут все это и еще много чего, и придется не только переводить, но и растолковывать совгражданам, о чем это говорят иностранные дяденьки и тетеньки). Плюс к тому – производственная специфика: в программе одной-единственной двухнедельной поездки могли быть машиностроительный, нефтеперерабатывающий и ткацкий комбинаты, предприятия полиграфического и химического профиля, заводы по производству велосипедов и кондиционеров, винодельческое хозяйство и кондитерская фабрика... А еще посещение подшефного колхоза – в качестве отдыха, так что, будьте любезны, названия всяких там колосовых и зерновых плюс сельхозтехнику. Плюс, разумеется, детский сад, санаторий-профилакторий (кстати, как это словечко будет по-английски, а?) и, конечно же, ведомственная больница, где главврач, одуревший от вида живых американцев и лицезрения особы председателя областного совета профсоюзов со всей свитой и охраной, начинает говорить такие слова, которые я и по-русски-то знать не знаю. Ну, и на закуску банкет, с тостами и анекдотами, с шутками в партийном стиле (совершенно специфическая лексика, которую не найдешь ни в одном словаре). Да, перед этим еще митинг в защиту мира на городском стадионе. И все это перемежается чисто экскурсионными поездками по городу и окрестностям, напичканными самыми неожиданными историческими событиями и сведениями культурно-этнографического характера. Сами понимаете, что блатную блондинку или заслуженного стукача на такую программу не поставишь – завалят. А вот доцент кафедры иностранных языков или старший научный сотрудник гуманитарного НИИ – в самый раз.

Кстати о блатных и стукачах: нельзя сказать, чтобы те совсем не знали языка. Вся штука в том, что умение достаточно свободно говорить на иностранном языке отнюдь не означает, что человек может столь же свободно переводить – тут необходимы не только специальные навыки, практика, но также и специфическое языковое чутье, которое является отчасти врожденным, хотя и его следует всячески развивать. Ну, разумеется, и общая культура, и специальные знания – как без этого. Потому что без этого возникают разные прелестные вещи, вроде знаменитого перевода словосочетания «Окружающая среда» как «Surrounding Wednesday». Или вот стандартная ситуация: некий человек заполняет анкету на импортном языке (это значит, что он уже полностью готов к работе где-нибудь в ООН или в аналогичной системе, то есть прошел все жесточайшие советские фильтры, доказал свою благонадежность и имеет за спиной определенную лингвистическую подготовку, признаваемую необходимой и достаточной на официальном уровне выездной комиссии). Ну, имя-фамилия и дата рождения особых затруднений у него не вызывают. Далее идет невинная графа «Пол» – то есть, сами понимаете, по-ихнему: «Sex». Большинство на провокацию не поддается и твердо пишет: «No». Их не только не возмущает, но даже и не интересует, зачем нью-йоркское управление кадров лезет в их личную жизнь; мысль одна – как бы совтоварищи не сочли его склонным к сексуальному бандитизму и не зарубили поездку. Не все, однако, ведут себя столь трусливо – один отважный и объективно оценивающий свои возможности гражданин написал: «From time to time», то есть «Время от времени». Мне довелось своими глазами видеть эти в известном смысле исторические слова, выведенные мелким почерком в крошечной анкетной графе, предусмотренной, собственно, для одной-единственной буквы: «m» или «f» (то есть «м» или «ж»).

Кстати, казусы такого рода имеют в своей основе довольно неприятное лингвистическое явление, известное под названием «ложные друзья переводчика». Разумеется, речь идет не об офицерах ГБ, которые сегодня пьют с тобой, а завтра (или даже в тот же вечер) закладывают тебя начальству. «Ложные друзья» – это слова, имеющие общий корень в каком-то древнем языке, но развившиеся в современных языках разными путями. Ну, например, не следует переводить английское «accuracy» как «аккуратность», потому что его русский эквивалент – «точность», «тщательность». Или немецкое «hell» – «светлый», «яркий»; большую ошибку совершил бы немец, переведя его таким образом на английский, потому что у англичан это слово означает «ад» (и оба эти слова действительно происходят от старогерманского «преисподняя» – то есть, место, где постоянно горит яркий огонь).

На этом месте читатель, которого мало интересуют тонкости лингвистики, перебьет меня: «Ну, так вернемся к тем, которые «нет» или «время от времени». Неужели такие лица – или, скажем, типы – выезжали за пределы Страны Советов с целью защиты жизненно важных интересов этой самой страны за ее священными рубежами, в зверином капиталистическом окружении?» На этот в корне некорректный, или, в лучшем случае, наивный вопрос отвечу прямо и кратко: «А как же!» Ведь ооновскую анкету кандидат получает только после соответствующего решения о выезде, а коли оно уже принято – в ЦК, сами понимаете, то кто ж рискнет подвергать его сомнению. Если референт, готовящий такого «знатока» к выезду, болеет за свое дело, то в лучшем случае он сделает пометочку в личном деле «знатока» (да и то, скорее, для того, чтобы в случае какого-нибудь ЧП снять с себя возможные обвинения – «Я же сигнализировал!»). Но ЧП, связанные с лингвистическим кретинизмом, происходят нечасто, хотя бы потому, что сами «знатоки» не заблуждаются относительно уровня своих знаний и в рабочее время стараются действовать только через переводчика.

Так что не удивительно, что опытные международники, сидящие в референтских (да и в более высоких) креслах, отлично понимали: беспартийный, пусть и еврей, но владеющий языком, умеющий найти выход из сложных ситуаций, в которые неизбежно загоняют себя по собственной глупости советские начальнички во время приема иностранных делегаций, малопьющий и обладающий гипертрофированным чувством ответственности – это именно то, что им надо, дабы нормально провести внутрисоюзное мероприятие и потом с чистой совестью и чистым личным делом самому поехать проводить мероприятие зарубежное.

Такой прагматический либерализм в немалой степени способствовал формированию ситуации, которую весьма адекватно отражает популярный – в те времена и в наших кругах – анекдот: Спускается по трапу самолета в московском аэропорту американская делегация, причем все как один прогрессивные профессора прогрессивных университетов, и поэтому шнобели у всех – что надо. А навстречу идет переводчик с таким же носиком. И спрашивают его заокеанские гости: «Ду ю спик идиш?» – на что тот бодро отвечает: «Йес, ай ид».

Не хотелось бы, правда, чтобы у читателя возникло оптимистически превратное представление о национальном составе переводческих коллективов. Нет, обычные процентные нормы здесь выдерживались не менее строго, чем, скажем, в престижном вузе или в академическом НИИ. Но мне, в частности, везло – хотя бывали и разные ситуации (см. выше, историю о франкоязычной еврейке).

Оставим, однако, рассусоливания на национальной почве и перейдем к практике. В принципе план приема делегаций составлялся на целый год вперед, и при хороших отношениях с референтами уже в начале января можно было составить и свой минипланчик на этот год (кстати, поясним тут же, что референт – это как бы столоначальник, отвечающий за большую страну или за целый регион, а не совсем то, о чем поет Галич – «И тот референт, что из органов», хотя, в принципе одно другому не мешало). Допустим, что вы заручились согласием референта на поездку в июле с делегацией австралийских профактивистов по маршруту «Москва-Ленинград-Киев-Волгоград-Тбилиси-Москва» сроком на две недели. Теперь следующий вопрос – напарник. По определению, это должна быть коллежанка – чтобы можно было в любое время суток удовлетворить специфические потребности любого члена делегации, вне зависимости от пола. Ну, например, если вдруг кому-то ночью станет плохо, и придется вызывать врача – а вы о чем подумали? Ясно, что вопрос выбора обсуждается с референтом во всех деталях. Коллежанка должна нормально владеть языком (чтобы не пришлось отдуваться за нее в рабочее время), быть приятной в общении (все-таки две недели бок о бок), выносливой, остроумной, симпатичной и т.д., и т.п. Успокоим феминисток: вполне возможен вариант, когда коллежанка первой договаривается с референтом, после чего по аналогичной схеме ищет коллегу.

Каким же образом коллеги так хорошо узнают друг друга? А в основном во время работы на крупных мероприятиях (съездах, конгрессах, семинарах), когда одновременно задействованы не два-три переводчика, а десятки. В профсоюзах такое большое мероприятие бывало на майские праздники. Съезд гостей начинался в конце апреля. Затем 1 мая – на гостевой трибуне Красной площади № 6, затем грандиозный обед, потом, 2-3 мая, теоретическая конференция на тему «Дальнейшая борьба за успехи», 4 мая – разъезд небольшими группами по столицам союзных республик (в тепло!), возвращение в Москву к 8 мая, 9 мая – снова на трибуне Красной площади (парад в честь Дня победы), а потом – по домам. Вот в кулуарах вышеназванной теоретической конференции и проистекает общение старых коллег, знакомство с новичками, формирование групп на текущий год и прочие дела. Конференция обычно устраивается либо в Доме Союзов, либо в аналогичном пристойном месте, где имеется удобное фойе и постоянно работает бесплатный буфет для участников (то есть для всех, кого впустили в здание по специальным пропускам, включая и нас). Делегаты сидят в зале и делятся опытом противоборческой борьбы, а мы ждем их за прикрытыми дверьми и наслаждаемся своим собственным обществом. Плюс к тому в фойе работает книжный киоск, но это отдельная тема; кстати, есть на этот счет одна история, которую лучше рассказать сейчас, чтобы не забылась.

Пропуск на Красную площадь

История эта произошла именно со мной, на чем я и настаиваю – потому что потом мне приходилось слушать ее в пересказе, причем как якобы случившуюся в другом месте и с другим составом действующих лиц. Итак, юбилейная конференция, приветствие участникам в «Правде», подписанное Сами Понимаете, Кем, корреспонденты Центрального Телевидения, нагрудные пропуска нескольких цветов (синие – только в фойе, зеленые – в фойе и в зал, желтые – в фойе, зал и помещения секретариата, красные – в фойе, зал, помещения секретариата и в президиум), охрана – не свои гэбэшники, которых мы знаем в лицо, а непосредственно «девятка» (то есть, Девятое главное управление, кремлевские орлы). Естественно, если такая помпа, то и на столах бесплатные бутерброды с икрой, и книжный киоск должен быть соответствующим. (Заметим в скобках, что возможность прикупить на такого рода мероприятиях недоступные простому народу книги, да к тому же еще и по официальной цене, без спекулянтских накруток, была одной из существенных приманок для нашего брата, старшего научного сотрудника.) Киоск работает только в перерывах между заседаниями, и поэтому мы занимаем очередь, в которой я пятый. Перерыв. Делегаты уже появляются в фойе, а киоск, как назло, еще закрыт. Ну, мы стоим твердо. Тут объявляется мой подопечный с каким-то вопросом. Я выхожу из очереди, но оставляю там кейс, чтобы заметить свое место. Поговорил я с клиентом буквально пару минут, возвращаюсь – нет кейса. Сначала я решил, что взял приятель, стоявший за мной. Бросился искать его – нет, не брал. Я туда-сюда. Нет и нет. А одна коллежанка и говорит мне (со смехом, правда): «Это беспременно «девятка» забрала». Ну, я еще помыкался по фойе – и к ним, в комнату, что слева под центральной лестницей. Захожу. Так, мол, и так, не видели ли? «А что у вас там?» – строго так спрашивают. Ну, что. Детектив на английском, бумаги. «Какие бумаги?» Ну, какие. Список группы, разные программы. «А что еще?» Да все, вроде бы. «А если подумать?» А, говорю, зонтик еще складной. «Ну вот, видите, зонтик», – таким тоном, будто это винтовка с оптическим прицелом. «Возьмите, и впредь будьте аккуратнее на режимном мероприятии».

Итак, сидим мы на удобных диванчиках, попиваем кофеек и наслаждаемся, как уже было сказано, своим собственным обществом. Анекдоты травим. Но наряду с этим активно обсуждаем планы, формируем группы и – скажу честно – перемываем косточки коллегам. Кто повел себя недостойно, кто не справился с переводом речи Уважаемого Товарища на Важном Митинге, кто напился вусмерть, да не на юбилейном приеме, а на обычном ужине. Все это очень важно, потому что только так и можно получить информацию о человеке, с которым тебе завтра придется лететь, скажем, в Ереван – где, безусловно, будут поить (а он не стоек) или в Вологду, где будет активная борьба за мир (а она боится пользоваться микрофоном и выступать перед большой аудиторией).

Тут, однако, следует особо подчеркнуть, что все эти критические разборы полетов – информация исключительно для внутреннего, так сказать, служебного пользования. Передать ее куда бы то ни было за пределы нашего круга – позор. У нас вообще не принято оценивать профессиональную деятельность коллег при посторонних. Порядочный переводчик никогда не будет поправлять товарища во время работы. После, с глазу на глаз, можно (и даже желательно) сказать человеку о его ошибке, но вмешиваться в чужой перевод – Боже упаси! Это не просто неэтично – это непрофессионально. Более того, к тем, кто постоянно нарушает это правило (интересно, что грешат этим обычно люди не с самым лучшим языком) принимаются довольно жестокие меры. Например, за обеденным столом, в присутствии начальства, уличают их в незнании каких-либо азов (а эти выскочки в первую очередь азов-то и не знают). Кстати, прекрасный вопрос подобного рода на засыпку: написать по-английски «Чехословакия» (желающие могут попробовать, а потом свериться со словарем).

Но вмешиваться в чужой перевод, сбивать человека с мысли – это одно, а страховать коллегу – другое дело. Всякое может случиться – забыл термин, запутался в веренице цифр, выданных рассказчиком, или просто недослышал гунявого профлидера. Не страшно, если ты в паре с надежным коллегой: мигнул ему и получил помощь; хотя, конечно же, цифры лучше записывать, а невнятно бормочущего оратора не грех и переспросить. А потом можно еще и сказать ему, причем желательно при скоплении начальства: «Что-то вы, уважаемый, неуверенно выступали, будто сомневались в чем-то. Меня уже иностранные товарищи спрашивали, с экспертом ли они имели дело». Только так, в наступательном порядке – хотя, разумеется, подобные штучки проходят в основном в провинции, где столичных переводчиков боятся как огня, считая их всех без исключения солдатами видимо-невидимого фронта, причем с офицерскими погонами.

Вернемся, однако, в кулуары большого международного мероприятия. Куда как приятно встретить там человека, с которым ты, вообще-то говоря, ни в каких особенных отношениях не состоишь, а просто видишься пару раз в году, и приветствовать его (а особенно ее) дружеским поцелуем и стандартной присказкой, заимствованной американскими колонизаторами у порабощенных ими краснокожих индейцев: «Long time no see» или не менее стандартной советской фразой: «Какие люди – и без охраны!». Приятно перекинуться парой слов с малознакомыми красотками, владеющими фарси, или португальским, или столь же редким румынским – потому что пересечься с ними в другом месте, в силу общей несовместимости ваших делегаций, просто невозможно. Не менее приятно обменяться анекдотом с сотрудником спецсектора, особенно если ты точно знаешь, что он является сотрудником этого самого сектора. Или спросить арабиста, чьего имени ты не помнишь, какие у него планы на этот год и не собирается ли он снова в Ташкент, где вы пересекались пару лет тому назад на каком-то крупном мероприятии – а потом рассказать коллежанкам прелестный эпизод, невольными участниками которого вам довелось быть с этим самым арабистом.

Вот, кстати, и этот эпизод. Ташкент, многонациональный конгресс, оккупировавший всю одноименную гостиницу, что напротив театра оперы и балета; октябрь, пятница, ужин. Каждый столик в ресторане накрыт на шестерых, и рассадка произвольная – с тем, чтобы представители разных стран могли активно общаться друг с другом во время трапезы. Сижу я с тремя своими делегатами за столиком у окна, и тут в зал входят этот самый арабист и его клиент, приличного уровня ооновский чиновник из Женевы. То есть он работает в Женеве, а сам – что подтверждается фактом наличия при нем арабского переводчика – из Египта. (Здесь надо отметить такую тонкость: разумеется, этот египтянин вполне нормально говорил и по-английски, и по-французски – иначе бы он не мог работать в Женеве, но устроители конгресса в знак уважения приставили к нему человека с его родным языком.) Мои канадцы приглашают вошедшую парочку к столику, чему мы с коллегой в душе возрадовались, потому что можно будет теперь спокойно поесть, не отвлекаясь на перевод, ибо клиенты в случае нужды договорятся сами, без нашей помощи – это не то, что ужинать, не приведи Господь, в компании узбекских хозяев. Столик уже накрыт, то есть стоят – наряду с едой, разумеется – бутылки белого сухого емкостью 0,75 и стандартные пол-литровые бутылки минералки. Специально подчеркиваю размеры сосудов, потому что это важно для сути излагаемого эпизода. Ну, сидим; клиенты беседуют о пленарном заседании, а арабист рассказывает мне, что сегодня все мусульмане конгресса были в мечети и остались очень довольны. Тут я соображаю, что сейчас – вечер пятницы и спрашиваю, как его клиент в такой специфический для доброго мусульманина момент относится к спиртному на столе. «Не боись, – отвечает коллега, – пьет не хуже твоего». – «Но небось не по пятницам?» – спрашиваю я. Арабист пожимает плечами и для очистки совести обращается к ооновскому начальнику – дескать, не мешает ли ему – в моральном смысле – спиртное под самым носом. Тот отвечает – по-английски, – что пусть, дескать, господа не беспокоятся и кушают в свое удовольствие. Ну, еда – едой, а выпить тоже надо. Мои канадцы разливают сухонькое, а я вежливо спрашиваю египтянина, не налить ли ему водички. «Yes, please», – ответствует он. Я берусь за бутылку минералки, а он мне и говорит: «Нет, налейте мне воды из другой, большой бутылки». Вот такой эпизодик. Только не надо держать нашего каирско-женевского друга за идиота: он превосходно знал разницу между содержимым больших бутылок и маленьких. И – пятница не пятница – выпил с удовольствием. И несколько раз потом повторил. Но каждый раз при этом пил вроде бы по ошибке, виной чему были, естественно, «неверные собаки», наливавшие ему шайтан знает что вместо запрашиваемой им простой воды.

Ну, ладно, эти байки можно травить без конца. Вернемся все-таки к повседневной переводческой деятельности. Обычно на делегацию приходилось не менее двух переводчиков, и работали мы по очереди. Некоторые предпочитали меняться каждый час, но я, например, любил отпахать всю утреннюю беседу целиком, а поскольку до обеда обычно проводятся встречи более серьезные и тем самым более сложные для перевода, то напарники (в смысле, напарницы) соглашались на это с удовольствием. А по мне – так никаких проблем в этих официальных утренних встречах я не видел: как ни смешно, но у самых разных делегатов (страна, возраст, пол, профессия существенной роли не играли) вопросы бывали, в общем-то, вполне стандартные – не говоря уж об ответах гостеприимных хозяев, в которых разнообразия не могло содержаться по определению. Со временем я обучился играть в эти игры как бы самостоятельно, то есть в принципе мне вроде бы и не нужна была ни делегация, ни принимающая сторона; я даже проделывал такую штуку: заранее писал на бумажке вопросы и ответы и отдавал этот список коллежанке, а потом наблюдал, как она давилась от хохота, видя практически дословное совпадение написанного мною и произносимого участниками беседы. Так что отбарабанил я свои утренние три часика – и, как любил говаривать Сергей Довлатов, «с утра выпил, весь день свободен». Спокойно едешь на обед, там принимаешь пива сколько хочешь, а потом спокойно же дремлешь в автобусе по пути на следующее мероприятие, и в принципе тебе уже все безразлично – вплоть до завтрашнего обмена идеями.

Кстати о безразличии – запасы этого душевного качества у хорошего переводчика должны быть безграничными, потому что если не абстрагироваться от содержания всех этих бесед, встреч, обменов идеями, дележки опытом (или деления опыта?), не говоря уж об их форме, то легко заработать легкое, но стойкое нервное расстройство. Ах, что мы говорим! А как мы говорим! И переводчик вынужден, внимая этому потоку мутного сознания, через каждые две-три минуты, перекладывать его своими словами, с соблюдением всех правил грамматики и законов здравого смысла. Необходимо, помимо всего прочего, иметь тренированную память, чтобы удержать весь этот бред (правда, существует специальная система записей, однако не будем лезть в технические дебри). Но зато какое удовольствие доставляет сделать из дерьма конфетку, особенно если за всем этим наблюдает хорошенькая и молоденькая коллежанка, которая одна лишь из присутствующих и в состоянии оценить эту самую конфетку. Недаром мой великий тезка Суходрев (переводчик еще Никиты Сергеевича) называл последовательный перевод беседы за круглым столом с квадратными углами «театром одного актера». Дело это отчасти напоминает головоломку «джиг-со», когда требуется сложить осмысленную картинку из предлагаемых обрывков мыслей и безграмотно произнесенных слов, да к тому же обязательно употребить все данные тебе кусочки головоломки, чтобы, не дай Бог, не осталось ни одного неиспользованного. И речь тут идет не только о профессиональной добросовестности – нельзя забывать, что за столом всегда присутствуют люди, знающие аж целый десяток слов на иностранном языке, и они никогда не упустят случая проконтролировать переводчика.

В этом смысле, кстати, синхронный перевод значительно проще – там следует просто соблюдать главное правило: «Будка должна звучать», то есть надо говорить и говорить без передышки, пока вещает оратор, а по смыслу можно опустить до четверти сказанного, если ты чего-то недослышал или недопонял.

Есть, правда, второй подход к переводу беседы – ты плюешь на здравый смысл, логику, грамматику и рубленными фразами (именно что обрубками, а даже не обрывками), слово в слово повторяешь этот бред, только на другом языке. Такой подход проще, хотя и таит в себе опасность другого рода – нелегко бывает доказать, что твое косноязычие явилось лишь точным отображением невразумительности оратора.

Но головную боль переводчики получают не только от того, как говорят выступающие, но и от того, что они говорят. Есть трудности чисто технические – ну, например, советизмы. Такие слова, которых нигде, кроме как в СССР, не сыщешь, а именно: встречный план, бригадный подряд, санаторий-профилакторий, койко-место, коммунистический труд и все такое прочее. Эти проблемы решаются с привлечением коллективного разума: один придумал, другой повторил, и вот уже все знают, например, что слово «невыездной» звучит как «untravelable» (придумано Суходревом). Но есть трудности и иного, скорее морального характера. Безумно противна непрестанная ложь. Впрочем, ложью такое можно назвать лишь из вежливости – фактически это наглая брехня и вешанье лапши на уши. Например, если на промышленном предприятии заходила речь об охране труда и промышленной гигиене, то я твердо знал: сейчас дорогие гости скажут о том, что опасно использовать для изоляции асбест в силу его общеизвестных негативных свойств, а гостеприимные хозяева ответят, что в СССР асбест неканцерогенный. Вот неканцерогенный, и все тут! И что коэффициент производственного травматизма на данном предприятии – ноль, запятая, ноль-ноль и т.д., хотя даже мне, неспециалисту, видно, что при таких условиях труда тут все должны переломать себе руки-ноги, шею, да вдобавок еще и отравиться. А помимо брехни – некомпетентность, элементарная глупость, наглость (на уровне «зато у вас негров вешают»).

И если ты в приличных отношениях с делегацией, то язык не поворачивается буквально перевести откровенную грубость, начинаешь подбирать слова, пользуясь богатейшей синонимикой английского языка. Тогда фраза председателя месткома на крупном заводе: «А если они, вот иностранцы эти, вот им не нравится, ну, и вот пусть они, это, ну, короче говоря, пускай!» приобретает вид: «А в том случае, если наши уважаемые зарубежные гости не в полной мере разделяют точку зрения, высказанную здесь советской стороной, то мы, безусловно, признаем за ними право иметь свою точку зрения».

Вообще перед тобой постоянно стоит проблема: что перевести, а что оставить «за кадром». Речь, естественно, не идет о какой бы то ни было цензуре – хотя бывают случаи, когда областное начальство перед выездом в глубинку подсаживается к тебе и говорит, конспиративно озираясь по сторонам: «Товарищ переводчик, у меня до вас серьезное дело. Едем сейчас в Красную Жуть, а там народец не вполне подготовленный, всякое могут сболтнуть. Так я вас попрошу: смотрите на меня, и как я мигну, то переводите поаккуратнее. Ну, мы же с вами понимаем, о чем речь». Разумеется, в такой ситуации и рад бы назло перевести все полностью и дословно, да только что там скажут красножутцы. Ничего они не скажут.

А вот официальные сопровождающие лица – эти скажут. Да такое, что просто туши свет, спускай воду. В основном, конечно, из области местного патриотизма. Едем после плотного обеда, разомлевшие, укачавшиеся на снеговых ухабах. Все дремлют, только референту орготдела не до сна: «Вы переведите им, что летом здесь – красота и грибы». – «Да они спят. Не надо их будить, разозлятся…» – «Нет, нет, обязательно надо сказать, что в этом районе родился товарищ Хухухин!» – «А это кто такой?» – «Как же, это очень важно, это делегат нашей областной делегации на съезд партии…» – «Да спят они!» – «А вот там, за этой улицей, начинается квартал, где до революции был дом, в котором жили родители Фурманова». Я молчу, дремлю. «Фурманова же, товарищ переводчик!» – «Ну откуда им знать про Фурманова?» С надрывом и на весь автобус: «Они что же, «Чапаева» не читали?»

Разумеется, наши дорогие гости, английские братья по классу, не читали про Василия Ивановича Чапаева. Но при этом они столь же далеки от знакомства с жизнью и приключениями Тома Джонса, найденыша, Джейн Эйр, Домби и его сына вместе с Крошкой Доррит. Они вообще в своей многотрудной жизни читали значительно меньше, чем даже ты, обкомовская шестерка, все-таки осилившая «Чапаева» и «Васька Трубачка». Фактически они ничего не читали с детства, благодаря чему достигли своего высокого положения и стали нашими классовыми родственниками.

А бывают такие ситуации, когда и рад бы перевести, да не в силах. Сидит такой гладкий начальничек за полированным столом и вещает. Собственно, не вещает даже, а бормочет какой-то набор существительных, перемежаемых прилагательными и междометиями. И реально не понятно, что сказать хочет. Выложил свой словесный груз, смотрит на меня. А я – на него. Томительная пауза. «Ну, так чего вы ждете, товарищ переводчик?» – «Глагола жду». – «Какого глагола?» – «Недосказанного, из вашего предложения. Я не понял, что вы хотели сказать». – «Но вы же русский человек! (Это – спорный вопрос, однако я предпочитаю на нем не задерживаться.) Скажите им что-нибудь». – «А что именно?» – «Ну, что вам в Москве инструктировали». (Последняя фраза – цитата.) Я перехожу в наступление и ледяным тоном спрашиваю: «Это вы серьезно?» Он (испуганно): «Нет, что вы, я шучу».

Итак, еще одна проблема – юмор советских ответработников. Когда совграждане почувствовали наличие в воздухе некоторой как бы свободы слова, они начали шутить с зарубежными гостями, и тут-то переводчики возрыдали в голос. Особенно тяжко было с начальниками достаточно высокого уровня, которые почитали свое поведение вроде бы раскованным, хотя на деле вели себя просто как сорвавшиеся с цепи. Вот примерчик. Владелец кабинета в Госплане СССР (что на проспекте Маркса, если читатель забыл вехи) говорит (стенограмма – потому что такие песни запоминаются навечно): «Значит, ты, это, переводи. Тут у нас под окнами липы посадили. Ну, озеленили, значит, проспект. И вот некоторые – ты переводи, переводи – стали говорить, что, вроде бы, из Госплана «липа» идет. Ха-ха-ха. Ты переводи, переводи…»

Начнем с того, что... С чего же, в самом деле? С барского, хамского тона? Или с того, что его «игра слов» и по-русски не так уж смешна, а по-английски просто не звучит? Или с этого словечка «Переводи», которое приводит в бешенство любого переводчика? Уж не знаю, почему, но стоит услышать это самое «Переводи», как мы немедленно встаем на дыбы (когда внутренне, а когда и в буквальном смысле). Такая уж психологическая загадка. Вот обратись к нам со словами: «Скажи ему/ей» (и даже без «пожалуйста») – нет проблем, переводим совершенно спокойно. А начни фразу со слов: «Переведи ему/ей» – можем и окрыситься.

Однако вернемся к «ихнему юмору». Приведенный выше пример – это семечки. Тут надо перевести все буквально, объяснить, что «липа» – это игра слов, так сказать, игра ума, и заморский гость, видя к тому же неподдельное веселье хозяина кабинета, улыбнется хотя бы из вежливости. Другое дело – анекдоты или шуточки сомнительного свойства, особенно если в делегации есть люди, мягко выражаясь, не расположенные к подобного рода веселью. Ну, например: проводится ооновский семинар, и ответственный секретарь оргкомитета, эффектная дама (место рождения – Бразилия, место работы – Нью-Йорк) обсуждает с нашим замминистра, курирующим семинар от имени Советского правительства, некоторые практические детали. Третьим в кабинете – ваш покорный слуга. Сидим долго, потому что проблем масса. Ну, на столе угощение министерское плюс коньяк. Дама не пьет, а наш руководитель засаживает несколько рюмашек, язык у него развязывается, и он начинает делать разные тонкие намеки на толстые обстоятельства. Ооновская красотка сначала искренне не понимает, чего надо этому толстому противному дядьке (тем более что и я излагаю его неслужебные высказывания с осторожностью). Но дальше – больше. Замминистра вылезает из своего кресла и, подсев к ответственному секретарю, начинает вести себя так, будто это простой секретарь, а точнее, секретарша, причем на меня и вовсе никакого внимания не обращается. Ну, я спасаю положение, напомнив Марии, что у нас якобы встреча во Внешэкономбанке. Опрометью вылетаем из кабинета, в лифте она горячо благодарит меня за спасение. Думаете, на этом дело кончилось? Как же! Проходит семинар, приходит время заключительного банкета. И вот когда после стандартных тостов пошли неофициальные, встает наш замминистра и говорит человеческим голосом: «Мне очень тяжело расставаться с участниками семинара, и особенно с Марией, тем более после того незабвенного тет-а-тет в моем кабинете, который я никогда не забуду и, надеюсь, она тоже не забудет»... Конечно, слово «тет-а-тет» французское, но понимают-то его на всех языках. Короче говоря, скандал. А потом меня вызывал «куратор» и долго расспрашивал, что же все-таки было-то в кабинете. К чести «курирующих органов», они закрыли выезд этому замминистра в Нью-Йорк на целый год. Вот такие у нас, комиссаров, шуточки.

Вообще ситуации с дамами – это отдельная песня... Нет-нет, главным образом истории связаны с феминистическими порывами дорогих гостей, хотя бывало и всякое разное. Но все-таки в основном это оголтелый феминизм. Я так скажу: средний нормальный человек в этот самый воинствующий феминизм не поверит до тех пор, пока не получит по морде (в самом прямом и недвусмысленном смысле слова), сделав что-нибудь абсолютно невинное, причем вполне автоматически, не задумываясь – например, пропустив входящую феминистку перед собой, да еще придержав при этом дверь. Ведь тем самым он наносит ей оскорбление, заподозрив ее в немощности, неумении пользоваться дверной ручкой, в том, что она не знает свое место (а она его знает, но не проходит вперед только потому, что не нуждается в таких подтверждениях своего права на первенство), и так далее, и тому подобное...

Ну, по морде мне получать не приходилось – Бог миловал, однако крепко запомнился следующий эпизод. Председатель профкома крупного предприятия, довольно представительная дама, принимает американскую профделегацию. (В скобках поясним: английское слово «председатель» – это «chairman», то есть буквально «человек, сидящий на стуле»; вспомним старые времена, когда вдоль стола стояли скамьи, и имелся только один-единственный стул – для самого главного человека, восседающего во главе этого стола (то есть «пред всеми сидящего, председательствующего». Ну, известно также, что «человек» и «мужчина», причем не только по-английски, но и в ряде других языков, – это одно и то же слово. Феминистки же, естественно – в смысле, противоестественно – воспринимают слово «chairman» исключительно как «мужчина, сидящий на стуле».) Ну, я и говорю (ах, как давно это было! был я молод и красив, но глуп и неопытен в феминистском смысле!): «Дамы и господа, вас приветствует председатель профсоюзного комитета...» Одна из делегатских дамочек прерывает меня исполненным злобой вопросом: о каком это председателе (в смысле: о каком еще таком «мужике на стуле») идет речь? Я, не подозревая худого, отвечаю: «О нашей гостеприимной хозяйке». «Так вот, она – председательница (chairwoman, «женщина на стуле»)!» – в голос вопит делегаточка и вовсе не в шутку замахивается на меня стоящей на столе бутылкой минералки. С тех пор немало воды было выпито, и меня среди ночи разбуди – я выдам на автомате даже не «женщину на стуле», а самый нейтральный вариант – chairperson, «некое лицо на стуле». Кстати, этот супернейтральный вариант появился в английском языке сравнительно недавно, как реакция носителей языка на феминистские притязания некоторой части общества.

Так вот, продолжим насчет юмора. Особенно хорош и специфичен он на банкетах в глубинке. Иногда возникает ощущение, что периферийные боссы специально к таким мероприятиям запасают анекдоты самого, что называется, солдафонского свойства. Лично я обычно старался провести с ними профилактическую работу: перед началом пьянки официальным голосом напоминал, что среди делегатов есть евреи, что женская часть делегации очень чувствительна к грубости и что перед отъездом на родину они имеют обыкновение жаловаться московскому начальству. Тем самым я по возможности страховал себя от необходимости переводить истории, начинающиеся стандартно: «Один Абрам...» или «Один засраный пидор...», причем хорошо, если это прилагательное стоит в одиночестве и ему не предшествует еще более ругательное, по мнению рассказчика, словечко «американский». Никакая профилактика, однако, не спасает от стандартных тостов (естественно, в стихах) типа: «Чтобы елось и пилось, // чтоб хотелось и моглось, // чтоб у будущем годе // было с кем и было где».

Кстати, очень забавно наблюдать со стороны, как ведут себя замшелые периферийные боссы (впрочем, не только замшелые и не обязательно из числа высшего руководящего состава) в присутствии иностранцев вообще и американцев в особенности. С одной стороны, они, по определению, не могут не ненавидеть их всей мощью своей здоровой классовой ненависти (недаром в определенных кругах существует выражение «инако-какающие» – как бы эвфемизм для «ино-сранцев»). С другой стороны, если московское начальство велело устроить прием по высшему разряду – приказ есть приказ, и обсуждению он не подлежит. Кроме того, с делегацией приезжают «московские товарищи», которых нельзя не опасаться, потому что все они, небось, в штатском, но с погонами. Значит, в их присутствии приказ надо выполнять с особенной тщательностью. Что означает – «с особенной тщательностью?». А согласно магическим буквочкам «ОВ» на документах, которые сопровождают делегацию на всем пути ее следования. На приказах о размещении в гостинице, на программах пребывания, на меню стоят эти две зловещие буквы – ОВ, Особое Внимание, и под ними Соответствующая Подпись. На практике это: одноместное размещение (не хватает одноместных номеров – селят по одному аж в трехкоечных), кормежка из обкомовских запасов и в отдельном, так называемом банкетном, зале ресторана (чтобы совграждане не заглядывали в рот), в автобусе каждый день чистые белые подголовники на спинках кресел; ну, и еще много чего приходит в голову исполнительным ребятам из общего отдела и хозуправления. Так, в одном крошечном городке нас постоянно сопровождала милицейская машина с сиреной, и мы летели на красный свет как ненормальные – даром что от гостиницы до любого из мест, куда нас возили, было не больше десяти минут.

А далее, согласно марксистской философии, бытие начинает определять сознание: раз гости удостаиваются таких материальных благ (более весомых, чем, скажем, делегаты прошлогоднего областного съезда ударников комтруда) – значит, и уважение к ним формируется соответствующее. Дело доходит до того, что уже на всех встречах их кличут не иначе как «товарищами» – и в лицо, и косвенно («как правильно сказал тут товарищ из Соединенных Штатов Америки...»). И вот уже с гарвардским профессором социологии, а заодно и с его женой, ведут себя не хуже, чем с угнетенным безработным негром (ближе и роднее которого, как известно, у советского человека никого нет и быть не может) – то есть во время банкета удостаивают личным вниманием, подходят с рюмкой, чокаются, приобнимают за плечи и говорят: «Да ты пей, как тебя, Розалинда, что ли, и ты, Джон, не стесняйся!». А после, проявляя интерес: «Так ты, Джон, профессор, а супруга твоя кем работает?». И, сочувственно: «Безработная, значит. Ну, ничего, ничего, у вас это бывает. На жизнь-то хоть хватает? Не бедствуете? А ты кто по специальности-то, Роза? Учительница английского? Вот бы тебя к нам, я бы тебя трудоустроил». И потом, в конце банкета, в рамках заключительного тоста, страстно осуждаются американские порядки, американский образ жизни, «чисто американское отношение человека к волку» (это, как и выше/нижеприведенный текст – цитата; нормальному человеку такого сроду не придумать). «Вот, понимаешь, например, взять эту, ну, учительница английского языка, и ведь дефицитная такая специальность, а сидит, понимаешь, без работы, и если бы ни муж, он, хорошо еще, при деле, и есть какая-то деньга в семье, то хоть питайся, товарищи, бесплатным супом, как и все безработные негры! Нет, товарищи американские гости, мы тут очень хорошо понимаем себе ваше бедственное положение, и вместе с вами ждем победы социальной революции в вашей стране и во всем мире!».

Разумеется, наблюдать такое со стороны и впрямь забавно – а вот сглаживать все эти моменты не так уж и весело, хотя, впрочем, и занятно. Что следует делать опытному переводчику? Как перевести такое? А очень просто: «Нет, уважаемые американские гости, мы очень хорошо представляем себе бедственное положение отдельной части трудового народа, и особенно негритянского населения Соединенных Штатов, и вместе с вами ждем установления социальной справедливости в вашей стране и во всем мире! Такой социальной справедливости, когда станет немыслимой безработица, особенно для лиц с дефицитными специальностями, например, для учителей английского языка, когда вообще уйдет в прошлое само понятие бесплатного супа для безработных!». Согласитесь, что и американцу не обидно прослушать такой, извините, спич, и отдельно взятые местные орлы, по долгу службы вынужденные понимать отдельные слова из русско-английского словаря, имеют возможность, сопоставив – к счастью, только на слух, да после восьмого стакана – оригинал и перевод, прийти к выводу относительно их идентичности.

Вернемся, однако, к тому, с чего начинали – а именно, к рассмотрению отношений между коллегами. Выше уже отмечалось, что есть тут, мягко говоря, некоторые сложности – разумеется, прежде всего, чисто профессионального характера. Но читателю, думается, интересно было бы разузнать кое-что не только о профессиональной, но и об иной, так сказать, дружественно-интимной стороне этих отношений – а именно, обо всем том, что в незабвенном Моральном кодексе строителей коммунизма изящно определялась как «нетоварищеское отношение к женщине». Насколько мне известно, среди широкой публики бытует несколько точек зрения на нравственный облик переводчиц, причем одна гаже другой. В общем виде, переводчицы уподобляются стюардессам международных авиалиний, которые либо (а) просто бляди, либо (б) валютные бляди, либо (в) всегда готовы, либо (г) о-го-го, но приберегают это для пилотов.

Ну, что тут скажешь. Если заменить слово «пилоты» на понятие «(старшие) товарищи по работе», то в целом формула вполне универсальна для лиц женского пола любой профессии – будь это продавщица валютного магазина, воспитательница детского сада, инструктор райкома КПСС или фасовщица овощной базы. Есть, разумеется, флуктуации – так, у фасовщиц меньше шансов попасть в категорию «б», а у воспитательниц – в категорию «г» (разве что по разряду лесбиянок). В целом, однако, наши коллежанки – я имею в виду их поведение в рабочее время – безусловно, отличаются весьма высоким уровнем нравственности, и объясняется это довольно просто: когда работаешь с делегацией, то занят практически 18 часов в сутки, с перерывом на сон. Тут не до баловства. Кроме того, вести себя кое-как в тех гостиницах, где мы проживаем, могут позволить себе только местные профессионалки, имеющие на откупе всю сеть гостиничных стукачей: гэбэшников в штатском, милиционеров, швейцаров, коридорных, горничных и доброхотов вообще, включая последнюю посудомойку. Читатель, наверное, слабо себе представляет степень слежки за каждым жителем гостиницы. Стоит двум лицам противоположного пола войти в один номер, как через несколько минут туда обязательно притащится горничная или коридорная (на нашем жаргоне «этажерка», то есть дежурная по этажу). И это в дневное время. А вечером слежка приобретает чисто кинематографические масштабы. Расскажу тут прелестную историю. Катались мы как-то по всей стране с довольно противной английской делегацией (высокопоставленные лица на уровне – по-нашему говоря – председателей обкомов профсоюза). Каждый вечер они оккупировали бар очередной гостиницы и пили по-черному допоздна. Делегация была большой, поэтому нас, переводчиков, было трое, плюс еще сопровождающий (то есть старший по всем вопросам) и на всякий случай представитель того сектора международного отдела, где все референты как раз «из органов». Мы впятером тоже сидели каждый вечер, но не в баре, а в двухкомнатном полулюксе, где проживал сопровождающий, пили чай, трепались и ждали, когда в баре разгорится скандал и придется пойти его гасить. Ну, и, разумеется, проводили ежедневный «разбор полетов». В принципе всегда целесообразно вечерком поговорить с коллегами на производственные темы, обсудить поведение делегации, выработать общую реакцию на те или иные ихние штучки, решить трудности с переводом отдельных слов и выражений, подготовиться к завтрашнему дню.

Возрастной состав нашей пятерки был примерно одинаков, а половой состав – две коллежанки, и нас трое. Знали мы друг друга очень давно (на такую сложную делегацию, да еще сроком на три недели, да по всей стране – Москва-Ленинград-Киев-Тбилиси-Ташкент-Братск-Москва – ехать с незнакомым коллективом равносильно самоубийству), и отношения наши были вполне дружескими. «Референт» Серега, в частности, был любителем поэзии и вообще вполне своим (если кто-нибудь по пьянке забывал о его роде занятий и начинал высказываться не для протокола, он говорил с тоской: «Ребята, ну не при мне же!»). Так вот, сидим мы в городе Братске, и ровно в 11 вечера кто-то барабанит в дверь. Открываем – «этажерка»: «Товарищи, время позднее, прошу посторонних покинуть».

 

Пропуски в гостиницы

Позволю себе еще одно отступление. Такого рода наглое поведение гостиничной обслуги (что, безусловно, не в новинку для каждого советского человека – в том числе и бывшего советского) вызывает естественное желание дать отпор, но у простого советского человека это естественное желание сразу же сникает из-за столь же естественного страха перед всемогуществом этих жутких гостиничных теток. Ведь ты – командировочный (а не-командировочного и вовсе не пустят в гостиницу), значит, администрации известно место твоей работы, куда и напишут, плюс к тому милицейский протокол обеспечат, а то и на улицу выкинут – живи себе на вокзале! Однако тут этажерка нарвалась на непростого советского человека Серегу, который коротко и вполне мирно сказал ей: «Закройте дверь с той стороны». – «Что? Да ты!.. Да я!.. Да кто ты такой? Как твоя фамилия?» На этот вопль Серега, не повышая голоса, называет свою фамилию с именем-отчеством и добавляет: «Майор КГБ». Другая этажерочка, чуть поумнее, тихонько бы скрылась с подобающими извинениями, но эта не смогла оценить ситуацию и продолжала искать неприятностей себе на то место, чем она думает. А именно, она захлопнула дверь с грохотом и со словами: «Я тебе покажу, козел кэгэбешный!» Надобно сказать, что Серега действительно был гуманистом – в пределах своих служебных инструкций. Другой бы на его месте немедленно вызвал местных коллег, и этажерка еще до утра двадцать раз прокляла бы свою несчастную судьбу (оскорбление органов – фраза «Козел кэгэбешный», ну, а там бы они еще что-нибудь накрутили). Серега же только и сказал в дверь: «Ладно, ладно, гуляй…»

Ладно так ладно. Сидим дальше. Через четверть часа – телефонный звонок. Ну, думаем, рановато сегодня наши подопечные начали буянить. Оказывается, вовсе и не в этом дело. Какой-то мужской голос зовет к телефону Сергея и предлагает ему – ни много, ни мало – выпивку и девок, потому что «у вас там, небось, не хватает». Естественно, первая реакция – послать на три веселых и бросить трубку, что и делается. А потом начинаются раздумья: почему именно нам позвонили, откуда имя знают, и вообще... Да к тому же время на дворе – самое горбачевское антиалкогольное. Потому, собственно, и за чаем сидели – если придется идти разбирать очередную свару британских трейд-юнионистов, то чтобы хоть от нас не пахло. Так вот, на этом самом «вообще» Серега и задергался. И говорит профессиональным голосом: «Это провокация». Мы молчим – специалисту виднее. А специалист полез в карман, достал записную книжку, открыл на странице, где местные нужные телефоны записаны (перед поездкой его сектор связывается со всеми соответствующими организациями по маршруту следования делегации и выдает указания относительно обеспечения поддержки) – ну, вроде бы как пистолет вынул из кобуры и даже снял с предохранителя. Сидим дальше. Снова стучат. Серега – прыг к двери, рванул ручку. А там малый, с виду поддатый, с бутылкой, причем откупоренной. Оттесняет он Серегу, вваливается в комнату, ставит бутылку на стол, смотрит на нас внимательными глазами и говорит: «Хорошая у вас пьянка. А я к вам в гости, не прогоните?» И всех глазенками своими оглядывает, как будто портреты словесные рисует. А глазки трезвенькие и вполне волчьи. Короче говоря, по тем временам – ситуация аховая: время – к половине двенадцатого, в номере разнополые лица, есть и бутылка (доказывай потом, что принесенная посторонними), не хватает только милиции и протокола.

Тем, кто не жил в те времена в Совдепии, понять происходящее вряд ли возможно, и специально для них напомним анекдот, идеально рисующий тогдашнюю обстановочку: Начальник подприжал секретаршу в своем кабинете, а та и не сопротивляется, только говорит: «Ой, Иван Иванович, вы бы открыли дверь, а то подумают, что мы с вами здесь выпиваем».

Я сказал уже, и повторю, что ситуация сложилась аховая, и тут Серега начал действовать. Прежде всего, он плотно ухватил нашего дорогого гостя – тот, разумеется, попытался сопротивляться, да куда ему, с провинциальными навыками и максимум лейтенантскими погонами, тягаться со старшим столичным офицером. Но заорал он диким голосом, и тут же – как ждали сигнала! – в номер ворвались двое в милицейской форме: «Всем оставаться на местах! Документы!». Ну, а дальше – по схеме. Серега предъявляет им запрошенное и требует от них той же откровенности. После чего небрежно сует их корочки себе в карман. И командует: «Задержать пьяного дебошира!» – «Да что вы, товарищ майор, – скулят менты. – Это же младший лейтенант Чесносучкин, он на задании». – «Мы сейчас разберемся с этим делом», – многообещающе цедит Серега и набирает номер. Надо прямо сказать, что местная троица, услышав имя Серегиного собеседника, бледнеет до синевы. «Нет-нет, Константин Тимофеевич, – говорит Серега в трубку, – вы уж приезжайте сами, посмотрите на своих орлов отеческим взором». И потом, адресуясь бойцам местного невидимого фронта: «Где эта старая блядь. Сюда ее. Я ей покажу козла!»

Вот такая картинка в стиле американского боевика из советской жизни; единственное отличие от кино в том, что здесь представлена протокольная правда. Но к чему я все это в деталях излагаю. А к тому, что будь ситуация чуть иной, то есть сиди столь же мирно в номере пятеро, скажем научных сотрудников столичного НИИ, также подводящих итоги командировочного дня и обсуждающих свои производственные проблемы за чашкой чая, чем бы все это кончилось? А чем угодно, вплоть до ночевки в местном отделении, с неизбежным мордобоем, а для женской половины компании, возможно и с чем-то пострашнее. На этом месте опытный советский командировочный скажет: «Но позвольте. Бывал я в поездках по всему Союзу, и чего мы только не вытворяли в этих самых гостиницах!» Согласен – с одной поправкой: не доводилось ему селиться в гостиницах интуристовского толка, где обслуга ведет себя как истинные чекисты (да, собственно, из отставных чекистов в основном и формируется). Кстати, заметим, что наше этажерка была явно не из той компании (чем и объясняется ее идейно невыдержанное высказывание относительно «кэгэбешного козла»), так что, разумеется, в конечном итоге именно она и оказалась этой самой козой отпущения, единственной из всех участников инцидента, реально поплатившейся за буквальное выполнение служебных инструкций. А инструкции эти нам с коллегами хорошо были известны, и мы старались вести себя аккуратнее – ведь не всегда с тобой рядом есть свой Серега.

«Нет, ну, а все-таки!» – будут настаивать любопытные читатели. Ну, что сказать – все-таки случались отношения. И между коллегами, и между – страшно вымолвить – нами и иностранными делегатами. Не ловили – прекрасно. А если ловили, то... То пойманный лишался главного, ради чего мы, старшие научные сотрудники и старшие редакторы, шли на все эти игры с серегами. Ведь для нас это была единственная реальная возможность вступить в неформальное общение с живыми носителями языка, счастливый шанс пару месяцев в году пожить в естественной языковой среде. Вспомним те времена: количество иностранцев, приезжавших в СССР, было смехотворно малым – в основном дипломаты и туристы. Оставим первую категорию как недоступную по определению. Но ведь и возможность общения с представителями второй категории была более чем проблематичной – даже просто войти в вестибюль гостиницы, где проживали интуристы, было физически невозможно, такую оборону держали швейцары в униформе, а также органы в форме и в штатском. Да и сами носители языка не рвались разговаривать с незнакомыми, прекрасно понимая, что абориген, обратившийся к ним на их родном языке, по меньшей мере подозрителен, а то и потенциально опасен. К тому же не будем забывать, что их – точно также как и совграждан перед выездом за рубеж – накачивали, устрашали и запугивали соответствующие организации, содержащиеся на средства их налогоплательщиков.

Таким образом, опасаясь лишиться счастливой возможности поддерживать лингвистические и лингвострановедческие контакты с иностранцами, мы заодно – как бы на всякий случай – старались воздерживаться и от гедонистических контактов друг с другом (по крайней мере, на время работы с делегацией – ведь если очень захочется, то существует и нерабочее время).

Кроме того, довольно часто возникала любопытная психологическая ситуация: между разнополыми коллегами за две-три недели не просто каждодневного, а ежеминутного общения безусловно вспыхивали вполне определенные – скажем, ощущения, если не чувства. Но поскольку они, как правило, не достигали решающей стадии (пара поцелуев не в счет), то во время следующей двухнедельной встречи (скажем, через полгода) коллеги ощущали (или осознавали), что решающий момент прошел (или упущен), и их отношения переходили в стадию, характерную для старых любовников, сохраняющих теплую, дружественную привязанность, но не более. Этакое странноватое состояние – все как бы в прошлом, да только в прошлом-то ничего такого фактически и не случилось (в смысле, по старой присказке «В жизни часто так случается: мальчик с девочкой случаются»). Любопытно также, что подобного рода квази-близость способствовала формированию идеальных – не пар, естественно, а рабочих тандемов, и коллеги уже настолько дорожили этими «особенными» отношениями, что редко стремились к чему-либо иному.

И все-таки... все-таки бывало всякое. Например, начинающие переводчицы предпринимали активные попытки закрепить свои контакты с референтами, прибегая для этого к простейшему способу, и нельзя сказать, чтобы референты так уж сильно отбивались от их инициатив. Или вдруг члены старого, устоявшегося тандема в один прекрасный вечер посмотрят друг на друга, что называется, простым и нежным взором, да и скажут: «Слушай, а чего это мы уже третий год тянем резину? Не пора ли?» Или вдруг установятся интересные отношения с представителем братского зарубежного профсоюза – ну, в смысле чисто духовные отношения. Ля-ля да ля-ля в первом городе маршрута, да прогулки во втором городе, да разные намеки в третьем городе; а в четвертом городе вдруг селят делегацию в огромной гостинице, с извилистыми коридорами, которые физически невозможно держать под неусыпным наблюдением компетентных сотрудников. И вот тут переводчик решительно говорит сам себе: «Какого черта, такой случай ведь может больше никогда не повториться!», после чего нерешительно приглашает американскую профактивистку к себе на чашку, мягко говоря, чая. А та, только войдя в номер, сразу дает понять, что уже пятый день ждет этого приглашения и готова к нему во всех смыслах...

Впрочем, отношения между переводчиками и иностранками (а также, разумеется, между переводчицами и иностранцами) – это тема другого раздела, к которому мы и отсылаем нетерпеливого читателя.

2. Иностранцы

Собственно говоря, без иностранного гостя переводчик вроде бы и вовсе не нужен. Но, если взглянуть на дело с принципиальной, государственной точки зрения, то коли нет иностранцев, значит, нет нужды и в международных отделах, осуществляющих заграничные контакты, и в спецотделах, контролирующих осуществление этих контактов. А ведь известно, что лиха беда начало – так можно докатиться аж до отрицания идеи загранкомандировок, то есть до прямого подкопа под интересы высокого начальства, которое, не щадя ни сил своих, ни рабочего времени, вынуждено мотаться по этим самым америкам или, на худой конец, польшам.

Значит, как ни верти, а приходится, в свою очередь, принимать иностранцев в Стране Советов; но для этих целей нужны люди, говорящие по-ихнему, то есть все те же переводчики. Скажем короче: иностранец и переводчик – по сути дела, две стороны одной медали (или монеты?); они вроде бы как близнецы-братья (хотя автор, вполне осознавая всю двусмысленность этой фразы, даже и не пытается ставить дополнительный вопрос о сравнительной их ценности для матери-истории).

Иностранцы бывают разные. Постараемся по возможности развить эту свежую мысль. Начнем с того, что иностранцем человек становится после пересечения государственной границы, а у себя дома он может быть подданным Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, или гражданином Соединенных Штатов Америки, или гражданином же, но Народной Республики Болгария. Есть разница, не правда ли, причем такая же принципиальная как, скажем, между мужчиной и женщиной. Кстати, иностранцы тоже бывают лицами разного пола – и не ха-ха, а серьезная может возникнуть проблема, когда, например, число женщин в делегации нечетное, а размещение из соображений экономии предусмотрено в двухместных номерах. Ну, и что делать? Пойти на перерасход средств и поселить нечетную одиночку в отдельном номере? И потом все время пребывания делегации выслушивать упреки остальных, проживающих по двое, а после никак не разобраться с финансовым отчетом? Или, того хуже, согласиться на подселение к ней в номер, на вторую койку, посторонней советской гражданки? И потом всю оставшуюся жизнь писать объяснительные записки в адрес компетентных организаций в связи с этим, как они любят выражаться, «эпизодом»? Или поселить с ней свою переводчицу, и ко всем вышеназванным головным болям добавить еще и жалобы переводчицы, которая беспременно начнет скулить, что та зараза не дает ей спать по ночам, и посему она сегодня не в форме и переводить не в состоянии?

Пропуск в Кремлевский дворец (на съезд ВЦСПС)

Кроме разнополости и разноцветности своих паспортов, иностранцы разнятся еще и цветом кожи. Самая, пожалуй, забавная из моих историй в этой связи: проводили (уже в разгар перестройки) совместное мероприятие с некой американской организацией, имеющей, вместе с тем, явно выраженную еврейскую окраску (ну, там, письма приходили за подписью «Натан Мандельбаум, президент» или «Сара Ньюман, исполнительный секретарь», и все такое). Наконец, присылают они окончательный список участников семинара, в котором присутствуют разные фамилии, в том числе и откровенный Рабиновиц. Старшим группы значится ответственный сотрудник этой самой организации по фамилии Джексон – собственно говоря, вполне нейтральная англосаксонская фамилия, но на общем фоне мы и ее автоматически воспринимаем как Якобсон, то есть, вполне еврейскую. Встречаем всю компанию в аэропорту, смотрим – мордочки в основном, как и ожидалось, вполне отвечающие понятию «Рабиновиц». И тут подходит к нам самый натуральный негр со словами: «Здравствуйте, я – Джексон». Положим, что я, со своей многолетней закалкой, и глазом не моргнул по поводу внешнего вида этого мистера, а вот молодые коллеги не сдержались и чуть ли ни фыркнули ему в лицо. Да ведь, если честно сказать, то ничего удивительного, потому что, естественно, вспомнился старый анекдот о том, как негр в автобусе читает газету на идиш, а напротив сидят два старичка, и один говорит другому: «Смотри, Сема, ему мало, что он – негр!»

А вот совсем другая история – о том, как я целую неделю был жертвой расистского произвола и чем все это кончилось. Интересно, что когда речь заходит об этом малоприятном явлении, то все почему-то представляют себе расизм белого человека и страдания угнетенного негритянского населения. А ведь есть и иная, столь же, естественно, гадостная вещь – расизм черного человека. Так вот, проводим в Москве некое ооновское мероприятие, и прилетает из Аддис-Абебы, из африканской штаб-квартиры ООН, второй (по значимости) человек на этом семинаре. Прибывает он за неделю до начала мероприятия, с организационными целями, в сопровождении секретарши. Оба из Сенегала, то есть высокие, стройные; она к тому же просто красотка. Европейские манеры, лоск международных чиновников приличного ранга. И оба начинают с первых же минут встречи в Шереметьево показывать, не стесняясь ни в словах, ни в действиях, как им противно иметь дело с этими русскими дикарями, да к тому же омерзительно белыми. Признаюсь откровенно, я не сразу сообразил, в чем тут дело – потому что это был первый случай в моей жизни; сначала я даже отнес все на счет антисемитизма, но потом смотрю – аналогичное омерзение они проявляют и в общении с чисто русскими товарищами, в ранге вплоть до замминистра (может быть, они негативно отнеслись бы и к товарищам, занимающим еще более высокое положение, только выше их, к счастью, не пустили). Короче говоря, неделя пролетела как в страшном сне. И вот настает день прибытия в Москву первого человека на семинаре, непосредственного начальника этого самого сенегальца. А надобно сказать, что этого самого первого человека, гражданина Индии с фамилией героя Голсуорси, я отчасти знал – до того, как стать первым человеком в Африке, он был на вторых ролях в азиатских организациях ООН; мы с ним проводили пару мероприятий в Москве, а еще выезжали в Тбилиси и во время этой поездки не то, чтобы подружились, но несколько раз от души выпивали, травили анекдоты, до которых он был большой охотник, и вообще как-то сблизились. Итак, едем с сенегальцем в Шереметьево (естественно, в разных машинах – так он настоял, за что ему спасибо). Приезжаем. Проходим к паспортному контролю. Вот в толпе пассажиров появляется наш общий с сенегальцем друг, а к тому же еще и его начальник (и, по конфиденциальным сведениям, очень строгий начальник). Он приветственно машет рукой, и каждый из нас относит приветствие на свой счет. Но вот он выходит из пограничной будки, подходит к нам и... прежде чем протянуть сенегальцу руку, обнимается со мной. Не так много есть вещей на свете, о которых я страшно сожалею, но это, безусловно, одна из них: не мог, ну, физически не мог я видеть лица сенегальского человека номер два в тот момент, когда меня более чем дружески приветствовал индийский человек номер один. Но, по словам свидетелей, побледнел он так, что сделался даже не серым, а какого-то зеленоватого оттенка. Надо ли добавлять, что с приездом босса он стал тише воды и даже как-то ниже ростом (возможно, еще и потому, что индус был коротышкой).

Продолжим рассматривать типологию иностранных гостей. Обратимся теперь к их партийной принадлежности или, в более общем виде, к политической ориентации. Каким, так сказать, образом ориентация и партийность проявляются в их отношении к СССР. Тут можно выделить три основные категории: (а) друзья, (б) относящиеся нейтрально и (в) на дух не переносящие. Представители первой категории, естественно, входили в состав профсоюзных делегаций (прием которых осуществлялся исключительно за счет советских профсоюзов); со второй категорией я общался, работая с туристическими группами (это были люди, сами заплатившие за свою поездку); третья же, наиболее редкая категория, была представлена отдельно взятыми ооновскими чинами и участниками ооновских мероприятий (приезжавшими за счет ООН). Различить эти категории можно было, например, по тому, в какой форме они задавали стандартные вопросы. Первые спрашивали (но с интонацией фактически утвердительной): «В Советском Союзе не вешают негров, не так ли?»; вторые искренне интересовались: «Как у вас насчет негров? И бывают ли случаи повешения без суда и следствия?»; третье же злобно скалили зубы: «Значит, вы пытаетесь утверждать, что не вешаете негров? А почему? У вас негров нет? Или веревок? Или специалистов по осуществлению этой операции? Ну, признавайтесь честно, чего у вас еще нет?».

Теперь поговорим о личных качествах иностранных гостей. Что мы обычно ценим в человеке? Чувство юмора, доброту, здравый смысл, приятную внешность... Ну, а поскольку иностранец – это тоже человек, то приятно общаться с ним, если он симпатичен (а она так и вовсе красива) и при этом относится к происходящему с ним (с нею) и вокруг него (нее) с пониманием, а то даже и с улыбкой. Забавно, что неоднократно повторяемые мною соображения относительно жесткой дихотомии «говнюк/неговнюк» в полной мере подтверждаются и здесь. Иными словами, личные качества конкретного иностранного человека ни в коей мере не зависят от его принадлежности к одной из трех вышеназванных партийно-политических категорий. Американская профсоюзная активистка самого радикального толка (практически коммунистической ориентации) могла оказаться умопомрачительной красоткой, вполне уважающей тихую выпивку под неспешную душевную беседу, а ее спутник по делегации, находясь на твердых троцкистских позициях, тем не менее (или вместе с тем – как хотите) мог быть кладезем анекдотов, да к тому же безотказным поставщиком к общественному столу заморского питья из валютных магазинов. И напротив, ответственный сотрудник Секретариата ООН, будучи рьяным антисоветчиком (чему, естественно, нельзя было не сочувствовать – сами понимаете, не подавая виду) мог оказаться занудой, бытовым скандалистом (то есть, требовательно удивляться отсутствию горячей воды в номере, зная при этом превосходно, что ее нет во всей гостинице) и, наконец, напрочь не воспринимать даже простейшие шутки.

Вот и скажите сами – с кем приятнее коротать свободное время (например, дождливые вечера в городе Иваново, где ни у кого из нас нет и не предвидится знакомых). Тем более что страстные инвективы нью-йоркского антисоветчика приятно послушать раз-другой, хотя ничего нового из них, прямо скажем, не почерпнешь; ну, а дальше? Да и потом как вести себя с ним? Поддакивать и приводить новые примеры, еще более ярко оттеняющие его заявления? Ну, если даже эту беседу не услышат в прямую совграждане, чья специальность – слышать все, то, будьте уверены, этот ооновец сам стукнет на тебя. Как? Да очень просто, в первом же интервью дома он не упустит случая во всеуслышанье заявить, что не все в Советском Союзе придерживаются точки зрения господина Брежнева и что есть господин такой-то (место работы такое-то), который такого-то числа сказал ему то-то и то-то. Скептически настроенный читатель может не поверить мне – и напрасно, потому что немало было случаев, когда вот такие «господа третьей категории» закладывали, пускай и не умышленно, своих не в меру разоткровенничавшихся советских собеседников.

Так что уж лучше упомянутая парочка из числа «первокатегорийных». Например, в качестве попутчиков по совместному путешествию из Москвы в Петербург («Красной стрелой», разумеется). В гостинице как следует поужинали, с удовольствием выпили, и не спеша отправились на вокзал. Расположились в купе – время еще детское; он достает из кейса бутылочку Irish Mist или, скажем, Cherry Herring, жареный арахис, соленый миндаль, сухое печенье; проводник приносит крепкий чай, дежурный по вокзалу дает сигнал к отправлению, машинист нажимает на соответствующие рычаги, и мы тоже готовы к действиям. Разместились стратегически мудро – моя коллежанка рядом с ним, а я рядом с американской активисткой. Поезд поехал, и мы поехали. По крайней мере до Бологого есть чем заняться, тем более что через час проводник собирает стаканы (из-под чая) и тушит во всем вагоне верхний свет. Не страшно – есть ночник, при голубоватом свете которого видно ровно столько, сколько надо. Анекдоты сменяются историями из личной жизни, причем троцкист демонстрирует такой богатый сексуальный опыт, что просто подмывает немедленно применить его на практике. А почему бы и нет? Ведь купе двухместные. Неважно, что, согласно билетам, одно – наше с троцкистом, а у коллежанки и почти коммунистки – другое. Самое время исправить ошибку хозяйственного управления и провести остаток ночи, пойдя навстречу троцкистско-коммунистическому заговору. Прервавшись на этом пикантном месте, вернемся к нашему ооновскому советоненавистнику – разве он отправился бы в одно купе с советской переводчицей (не говоря уж о том, что никогда не взял бы бутылку в «Березке» на общественные нужды). А не дай Бог, отправился бы, так уж точно рассказал бы обо всем, но уже не газетному корреспонденту, а кому похуже (не будем наивными – эти господа в лучшем виде делились всеми сведениями со своими первыми отделами), и попалась бы моя коллежаночка на крючок, и висела бы на нем, пока дело не дошло бы до умного цереушника, который понял бы, что толку от нее для его ведомства – ноль, и не выбросил бы ее из списков. А нет – так бы и сидела она вечно в компьютерах Госдепартамента США, и лет через десять, в разгар перестройки, попросивши американскую гостевую визу, получила бы громадную дулю. Бывали такие случаи, увы, бывали. А троцкист – он почти что коммунист, он знает все дела не хуже нашего и превосходно понимает, о чем можно говорить со своими компетентными органами, а что надо держать в строгом секрете, и не только от жены, но и от родного правительства.

В разделе «Перевод и переводчики» мы только коснулись отношений между переводчиками и иностранками, равно как и между переводчицами и иностранцами. Тема, вообще говоря, богатая, и вышерассмотренный пример, несомненно, представляет определенный интерес. Заметим, правда, что проводники в интуристовских вагонах «Красной стрелы» – специфический народ, и что наш проводник почти наверняка отметил, кто спал в чужом купе не согласно приобретенным билетам. В принципе он мог (если не лень) сообщить дальше по инстанциям (а такие случаи бывали; проследить всю цепочку никакого труда не составляет – билеты приобретались по броне, за безналичный расчет, значит, выйти на организацию проще простого, а там уже ребята из хозуправления доложат в первый отдел – и общий привет!).

Так вот, вернемся все-таки к рассмотрению интимных отношений, а то читатель, поди, уже исстрадался. Скажем так: все-таки чаще имели место контакты переводчиц с зарубежными гостями, нежели наших зарубежных гостий с переводчиками. Объясняется это, с одной стороны, большей внутренней свободой и раскрепощенностью советских граждан женского пола по сравнению с их соотечественниками. Ну, а с другой стороны – тем безусловным фактом, что симпатичных (по всем статьям) иностранцев в целом все-таки приезжало значительно больше, чем иностранок. Кто уж формировал делегации именно таким образом – непонятно; но, возможно, не так уж и не правы бывали феминистки со своими намеками на дискриминацию ихней сестры во всех обстоятельствах.

Кстати о феминистках. Напрасно некоторые представляют их как дурно одетых кривобоких выдр. Отнюдь! И вот здесь-то (для меня, по крайней мере) основная загадка этого, прямо скажем, уродливого явления современности. Ведь бывают такие красотки... И, кстати, бывает, что дают себе волю – но в своеобразной, свойственной только им манере. Помнится, принимали огромную делегацию, с привлечением соответствующей массы переводчиков, причем в первом коллективе полно феминисток, а во втором – молодых ребят, студентов иняза на летней практике. И вот одна из этих самых активисток, которая произносила речи громче других и вела себя эмансипированнее всех прочих, с первых же минут (ну, я бы и не заметил, да мне объяснили опытные коллежанки) положила глаз на студента Сережу. А была эта активистка-феминистка (назовем ее нейтрально – Мэри) вся из себя, с зелеными глазами, светло-рыжая, длинноногая, с роскошной грудью, не скрываемой никакими бюстгальтерами... Короче говоря, эта самая Мэри нашего Сереженьку прямо-таки трахнула: затащила к себе в номер, раздела с применением силы, оседлала и долго торжествовала над советским переводчиком в позе гордой американской амазонки. А потом сказала ему буквально следующее: «Fuck off, you, pig male chauvinist!» На следующий день бедный мальчик изо всех сил старался держаться подальше от греха, что не помешало Мэри ворваться к нему под вечер в номер и... Увы, слаб мужик, особенно когда он по-молодому силен. Так продолжалось всю дорогу, причем через несколько дней Сережа уже вроде бы и привык к регулярному злоупотреблению, а потом стал получать даже известное удовлетворение. Поскольку Мэри в разговорах с переводчицами никаких секретов из своих похождений не делала, то этот военно-половой роман был предметом живейшего обсуждения всего нашего коллектива (а чем еще прикажете заниматься на протяжении двухнедельной скучнейшей поездки по Нечерноземью). И больше всего занимал коллежанок вот какой вопрос: получает ли красотка Мэри моральное удовольствие (что касается физического, то в этом, судя по ряду признаков, сомнения не было), и если да, то какого рода: как нормальная баба или все-таки как торжествующая в своей правоте феминистка, гордая победой над одним из бесчисленных ненавистных угнетателей.

Впрочем, бывали романы и совсем другого рода – нежные, задушевные, заканчивающиеся (как в хорошей сказке или плохом кино) браком. Вот хотя бы история Аси, которая, в отличие от своей кинотезки-хромоножки, все-таки вышла замуж, и именно потому что гордая была. Жених, довольно приличная фигура в профдвижении одной из братских стран социализма, полюбил ее именно за неуступчивость (как конфиденциально объясняла мне Ася, «это, может, единственный шанс удрать отсюда, и поэтому больше одного поцелуя в день он не получает, а все остальное – только через ЗАГС!»). Случилась эта история в те стародавние годы, когда выйти за иностранца, пусть даже за братского функционера, все равно приравнивалось к измене родине. Через многое пришлось пройти нашим голубкам, но чувство (Асиной ненависти к стране Советов) оказалось настолько сильным, что все кончилось хорошо.

Разумеется, не каждое сближение между двумя лагерями (доходящее до степени максимальной близости, включая и половую) вело к заключению брачного союза, хотя известное количество наших коллежанок и некоторое количество коллег смогло решить подобным образом проблему постоянного места жительства, радикально сменив паспорт и привычную среду обитания. Но в основном романы эти были скоротечными, и их участники не рассчитывали на продолжение; какое там! ведь о том, чтобы увидеться вторично, бессмысленно было и мечтать, принимая во внимание тот факт, что даже последующая переписка была под вопросом (ввиду полной и всеохватывающей цензуры). Собственно, это и не романы были, а так, тоскливо-торопливые контакты, во время которых советский участник со страхом прислушивался к шагам в коридоре – не идет ли администрация взять тебя за голую жопу и заделать козью морду. Кстати, нередко администрация таки да являлась в разгар любовных утех (учтите, что в гостиницах имеется несколько комплектов ключей, поэтому стуком в дверь они себя не утруждали), и о последствиях такого финала неохота даже говорить.

На закуску рассмотрим еще один вопрос достаточно интимного свойства – речь пойдет о подарках. Обычно раз в год, где-то в марте, нас собирали на воскресный производственный семинар. Говорилось там о многих полезных вещах чисто практического характера (что делать и куда звонить, если у вас билеты на поезд, отправляющийся через три часа после прибытия самолета, а рейс задерживается на пять часов, или если ночью у всей делегации поголовное пищевое отравление, или если какой-то иностранный баран потерял паспорт). Устраивался также политпросвет, но на сравнительно приличном уровне, с учетом повышенных требований аудитории (как данной, сидящей в зале, так и потенциальной, иностранной, в рядах которой сидящие в зале должны будут вести контрпропаганду). Правда, наряду с этим, там говорились совершенно изумительные вещи, которые можно придумать только в особо изощренном агитпроповском бреду. Ну, например: зачем советскому человеку паспорт? (Прежде чем пересказать ответ, напомним, что в советских гостиницах официально существовало два тарифа: внутренний и – втрое больший – для иностранцев.) Так вот, надо было повернуть это дело вверх ногами и сказать, что не с иностранцев дерут три шкуры, а наоборот, для совгражданина гостиница стоит втрое дешевле, вроде бы как со скидкой, и чтобы иметь возможность воспользоваться этой самой льготой, нужно всего-навсего предъявить паспорт (речь, конечно же, шла о внутреннем – загранпаспорта имели считанные люди, если считать в процентах от общей численности населения). И, разумеется, было на этом семинаре неизбежное выступление большого человека, представляющего компетентные (то есть, все знающие) органы, который уделял основное внимание бдительности, но вместе с тем и давал конкретные разъяснения по отдельным практическим нюансам. В частности, затрагивал он и проблему подарков. Эта проблема в последнее время рассматривалась им (и, разумеется, представляемой им организацией) под новым углом зрения, отличным от доминировавшей на предыдущем этапе исторического развития точки зрения (которая формулировалась: «от подарков их сурово отвернись», с рекомендуемой аргументацией: «мол, у нас говна такого – завались»). Поскольку дарилось именно то, чего «у нас» купить было нельзя (разве что у фарцовщиков), то названная организация либерально признавала возможность принятия в подарок «ну, там, шариковых ручек, или значков, или тому подобных символических сувениров. Или, скажем, книжек – но вы понимаете, товарищи, детективов, а не какой-нибудь там сомнительной литературы. Если же вам предлагают что-то более дорогостоящее, то не отказывайтесь, но потом придите к нам с этой вещью, и мы подскажем, можно ли ее оставить у себя или целесообразнее сдать в фонд».

Отвлечемся теперь от идеалистических рассуждений о роли переводчика в формировании и пополнении некоего никому не известного «фонда подарков советскому народу» и рассмотрим на практике, что именно дарилось (и бралось без каких бы то ни было консультаций с специнструкторами). Разумеется, книги – и, пусть компетентные товарищи успокоятся, именно развлекательное чтение, то есть то, что иностранцы брали с собой в дорогу и не считали разумным тащить назад. В этом смысле всегда следовало дружить со старушками, половину багажа которых составляли новейшие детективы; они, как правило, не интересовались никакими дополнительными мероприятиями, а после ужина мирно шли к себе в номер, где и читали до полуночи, так что раздаривать свои запасы начинали уже в середине поездки. Следующий неизбежный подарок – бутылка виски или иного чужестранного джина, что также встречалось с благодарностью. Коллежанкам активно дарили косметику. Были подарки вненациональные – калькуляторы, перочинные ножички, календари, записные книжки и прочая дребедень. Были подарки чисто профсоюзные – американцы привозили майки с тематическими надписями (вроде «Где место женщины? – В ее профсоюзе!» или «Наша сила – в единстве»), а англичане – очень хорошие галстуки с эмблемами своих отраслевых союзов. У меня поднакопилось множество таких галстуков – широких и узких, ярких и строгих, однотонных, полосатых, клетчатых, на все случаи жизни.

«Как, и это все? – разочарованно спросит знающий читатель. – А дубленки и видеотехника? А золотые ожерелья и собольи шапки? А...» На все на это отвечу прямо: не знаю, не видел. То есть, видел разок, как во вьюжный зимний денек американская группа отоваривалась в «Березке». И один из сильно мерзнущих заокеанских гостей купил себе убогую каракулевую ушаночку с кожаным верхом, из тех, что подешевле. Жутковатого такого вида головной уборчик, появление которого в валютном магазине могло быть оправдано лишь тем, что в простых магазинах шапок тогда не было вообще (напомним – именно в те годы расцвел специфический вид грабежа: меховые шапки срывали прямо с головы, причем не только ночью, но и среди бела дня). Повертелся американ перед зеркалом в своей обновочке и говорит переводчице: «Буду уезжать – отдам эту шапку тебе». Так что вот подлинный случай дарения мехов, и, стало быть, прав знающий читатель. Впрочем, это естественно – читатель, равно как и всякий иной клиент, всегда прав.

3. Те, кто рядом с нами

Зарубежная делегация и советский переводчик – это два основных действующих лица наших «Записок». Но рядом с нами есть и другие: работники международных отделов (они же – отделы внешних связей, или внешних сношений), сотрудники спецотделов, администраторы в гостиницах и ресторанах, водители черных «Волг» и красных автобусов «Икарус», пограничники, таможенники, охрана и, разумеется, гиды… Каждый из них заслуживает если не отдельного рассказа, то хотя бы нескольких абзацев.

Начнем с наших работодателей, с международников. Неясно почему, но в годы советской власти «международный отдел» – под таким вот именно названием – существовал только в очень высоких организациях (ЦК КПСС, ВЦСПС и проч.). А спустись чуть ниже, даже на приличный уровень союзного министерства, и там уже подразделение, осуществляющее контакты с заграницей, скромно именуется отделом либо внешних связей, либо внешних сношений. В чем разница, спросите вы? Да в том, что одни считали неприемлемым слово «сношения» из-за его явной непристойности, у других же, напротив, сексуальная активность ассоциировалась со словом «связи». Поэтому и те, и другие старались именоваться нейтрально – «ОВС», и по возможности не расшифровывать свои злополучные три буквы. Работали там самые разные люди. Был и наш брат, переводчики, то есть люди с языковым образованием, делившиеся на две основные группы. К первой относились нормальные мужики (в том числе и женского пола) с нормальной анкетой и биографией, члены партии, отсидевшие свои три года (или несколько раз по три) где-то за границей и ожидающие очереди на следующую долгосрочную командировку. Вторая группа – люди проштрафившиеся (но по-хорошему, не в политическом, естественно, смысле, а так – на бабе погоревшие или на коммерческих операциях, лишь условно вписывающихся в рамки советского законодательства); эти, напротив, ничего уже от жизни не ждали и, как правило, пили по-черному. Встречалась и еще одна категория – жены дипломатов, гебешников и прочих устойчиво выездных людей, основным занятием которых было целеустремленное ожидание заветного момента, когда мужа направят на очередные три года подальше от дикой московской действительности. Языковых знаний у этих теток, как правило, не хватало на прочтение даже простейшего новогоднего поздравления, присланного из-за рубежа, зато все они были активными членами месткома, а то и парткома (особенно если муж занимал высокий пост в соседнем ведомстве). Представительницы этой категории международников могли превратить трудовые будни в кромешный ад, чем они и занимались неуклонно и целеустремленно, с девяти до шести, без перерыва на обед (то есть, они, разумеется, обедали, и к тому же пили чай по пять раз на дню, но процедура приема пища отнюдь не отвлекала их от привычных козней). Насколько они преуспевали в этом, зависело от фигуры начальника отдела. Это мог быть человек, аналогичный мужьям своих подчиненных, точно также отсиживающий неизбежную паузу на исторической родине, и в таком случае он выполнял функцию Вельзевула в этом аду – а мог быть и довольно крупной в прошлом фигурой, сгоревшей, скажем, по женской линии (а то и усилиями контрразведки потенциального противника), и тогда он старался установить в подведомственном ему коллективе рабочие отношения, что порой ему даже удавалось. Умный начальник ОВС имел сильный актив внештатных переводчиков, готовых в любой момент подстраховать его бойцов, особенно партийных активисток, у которых каждое письмо на импортном языке объемом в полстранички вызывало чувство глубокой и непреходящей тоски, а присылка зарубежным ведомством официального документа страниц на пятьдесят служила для них сигналом немедленно брать бюллетень. А наша братия неплохо подкармливалась на этом деле – судите сами, перевод такого документа (на что при наличии опыта уходило меньше недели, причем без отрыва от основного места работы) давал возможность заработать сумму, эквивалентную нашему официальному жалованию за полмесяца.

Языками сотрудники международных отделов владели, скажем так, в разной степени. Опять я сбился на «международные», имея в виду, естественно, ОВС. (Кстати, на протяжении недолгого – двухлетнего, если быть точным – периода своей активной деятельности в эпоху перестройки и гласности, занимаясь в одном из многочисленных в те времена совместных предприятий контактами с зарубежными партнерами, я удостоился поста заведующего отделом соответствующего профиля, и этот отдел в нашем штатном расписании я лично, причем из не совсем понятного и мне самому принципа, назвал международным – о чем, кстати, имеется соответствующая запись в моей трудовой книжке).

Так вот, о владении языками. Приличный зав отделом предпочитал все-таки говорящих сотрудников (существовали еще мычащие и молчаливые); вообще это классификация наша, переводческая, но укоренившаяся и в начальственной среде – я сам неоднократно слышал фразы типа «Ну что я могу поделать – у меня всего двое говорящих» или «У меня одни молчаливые – хоть сам садись и переводи!». Последняя фраза не обязательно была пустым бахвальством – многие приличные мужики на руководящих постах в этой сфере имели вполне славное переводческое прошлое, и если они были взаправду «приличными», то не гнушались при случае или по необходимости тряхнуть стариной. Поясню смысл этой оговорки: бывали (увы, в большинстве случаев) говнюки специфического свойства, которые настолько обалдевали от своего поста, что при встрече с иностранцем даже здоровались по-русски и тут же добавляли в адрес нашего брата: «Ты переводи, переводи!». Это не мешало им по ходу беседы вмешиваться и поправлять переводчика (вещь, вообще говоря, недопустимая с точки зрения нашей профессиональной этики), причем поправки эти бывали, как правило, двух видов – либо бессмысленные, либо безграмотные. Заметим тут же, что нормальный советский человек (вне зависимости от должности и звания), напротив, с удовольствием демонстрировал свои, пусть и скудные, лингвистические познания – и это, кстати, всегда выглядело уместно. Любые переговоры или беседа проходили куда успешнее, если принимающая сторона выжимала из себя по-английски хотя бы приветствие, а когда к этому добавлялись вопросы о здоровье и о семье, то из неизбалованного таким вниманием заморского гостя можно было вить веревки – что и делали начальнички поумнее.

Спецотдел в большинстве ведомств только для красы носил название отдела, потому что фактически состоял из начальника и секретарши-машинистки-девки-на-побегушках (всем этим в одном лице занималась обычно дама более чем зрелого возраста и поганейшего характера). Сам же начальничек (как правило, старший офицер ГБ) мог быть кем угодно – от замшелого отставного начальника лагеря до молодого мужика в самом соку, либо временно опального и перемогающегося, либо, напротив, ждущего, когда освободится обещанный ему дружками заманчивый пост. Старики, поседевшие волки со съеденными цингой зубами, безвылазно сидели в своих кабинетах и, казалось, сами боялись этих проклятых иностранцев, особенно когда дело от абстрактной переписки переходило к реальному визиту; молодое же поколение с удовольствием участвовало во всех совещаниях, предшествующих визиту, и, разумеется, никогда не упускало случая посетить банкет, коктейль или просто по-дружески навестить мероприятие во время перерыва на кофе, особенно если при этом подавались бутерброды и пирожные.

Следующая категория лиц, без которых невозможен прием иностранной делегации – это гостиничные и ресторанные администраторы. Гостиничные – в большинстве случаев умопомрачительной красоты тетки самого прекрасного бальзаковского возраста, ухоженные, одетые исключительно из парижских магазинов, благоухающие французскими же духами, увешанные драгоценностями и неприступные донельзя. Мало того, что они сами обладали весьма значительным влиянием, единолично решая, пускать ли человека на ночлег во вверенную им государственную гостиницу, они еще и имели таких мужей, друзей, любовников, – ну, словом, покровителей, с которыми им реально был не страшен самый черный черт. Интересно, что это ощущение безграничной власти делало их порой снисходительными – не ко всем простым смертным, разумеется, а выборочно. В частности, такое отношение распространялось и на лиц, сопровождающих иностранцев. Проводя из года в год все московские семинары в одной и той же гостинице, мы даже вроде бы подружились с некоторыми из представительниц этого специфического клана. Я хорошо знаю, какие подарки обычно получали эти дамы (от флакона французских духов и выше), но, тем не менее, когда мы приходили к ним на прием и – не с пустыми же руками – дарили им жалкую папку с золототисненым названием семинара, они искренне улыбались и игриво говорили: «Ой, мальчики, да вы нас балуете!». Разумеется, мы приходили не «с улицы», а с официальной бумагой, подписанной достаточно высоким даже для этих бесшабашных существ начальством, но ведь и по такой бумаге они могли дать одно, а могли – и совсем другое. Например, в этой огромной гостинице был всего десяток двухкомнатных номеров, расположенных в торце коридора, подальше от лифта, с огромной, как третья комната, прихожей. Такие номера пользовались большим спросом у грузинских цветочных принцев и азербайджанских овощно-фруктовых баронов, по ряду причин. Во-первых, в прихожей, и особенно в ее огромных, до потолка, встроенных шкафах, можно было разместить черта с дьяволом, а во-вторых, там, на отшибе, проще было устраивать крутые и шумные гулянки. Но такие номера были очень удобны и для устройства штаба семинара (в прихожей стопками раскладывались бесчисленные рабочие документы; в двух огромных комнатах размещались советский и ооновский секретариат; ну, и для ежевечерних приемов, устраиваемых совместными усилиями обеих администраций, трудно было найти лучшее место – в одной из комнат даже стояло пианино). Так вот, не помню случая, чтобы нам не достались эти драгоценные апартаменты. Раз даже была такая вот ситуация: мы пришли, побеседовали с Танечкой (еще один штрих – не знаю, почему, но нам она в самый первый раз представилась Таней и довольно скоро стала откликаться на Танечку, тогда как для большинства окружающих она была исключительно Татьяной Владимировной) и получили ее резолюцию на тот самый «торцовый» номер. Приходим за ключами, а «этажерка» (дежурная по этажу) и говорит: «Это какая-то ошибка, номер бронирован!». Мы снова к Танечке; она ухмыляется и говорит нам: «Знаю-знаю, но это не важно», а потом лицо ее каменеет, она снимает трубку и цедит: «Вам что, моей резолюции не достаточно? Вы что себе возомнили? Что значит – Гиви? Кто здесь хозяин – я или ваш Гиви?» Короче говоря, мало того, что мы были признаны более важным, чем цветочный барон, но еще и стали причиной увольнения «этажерки», посмевшей усомниться во всемогуществе Татьяны Владимировны лично.

Ну, а ресторанные администраторы – это ребята попроще. Они, как правило, происходили из выслужившихся официантов, у которых хватало терпения к тридцати пяти годам получить хоть какой-то диплом и тем самым право на руководящий пост. Тягостные воспоминания о суровых годах пусть заочной, но все же учебы воспитали в них незыблемое уважение к людям, которые ухитрились постигли бездну премудрости до такой степени, что свободно говорили на иностранных языках. И если при этом мы не зазнавались – то есть были с ними на дружеской ноге, охотно переходили на «ты» и снабжали их анекдотами – то отношение к нам было идеальным. Особенно они любили, когда иностранцы оставляли благодарственные записи в соответствующей прошнурованной книге. Сами понимаете, что попросить нескольких членов делегации написать по паре строчек («Вкусно, заботливо, всем спасибо») для нас не составляло никакого труда. Главное, чтобы под этими стандартными строчками стояла нестандартная подпись, вроде заведующего отделом ООН или начальника какого-нибудь хитрого зарубежного департамента. Как-то во время семинара, проходившего на очень высоком уровне, я организовал прочувственные записи трех министров (двух, правда, африканских, но одного – вполне итальянского), плюс к тому еще автографы английского замминистра и начальника отдела Госдепартамента США. Растроганный Славик закатил нам с коллегами по этому поводу роскошный ужин; а впоследствии стоило мне зайти к нему в кабинет, как он тут же запирал дверь на ключ, доставал из сейфа «Ахтамар» или «Двин», из холодильника кое-что подходящее и не выпускал меня, пока не выпивался тост «за настоящих друзей».

Вообще говоря, в нашем деле без приятельских, или хотя бы неформальных отношений существовать было невозможно. Вот, в частности, извечная проблема многих переводчиков – производственные контакты с водителями черных ведомственных «Волг» и автобусов «Икарус» из интуристовской автоколонны. Да, эти люди в большинстве своем относятся к категории «сорвиголов», не боятся ничего и практически никого (пара непосредственных начальников и гаишники – не в счет), но при всем при этом они – и это чисто советский синдром! – страшно закомплексованы своим, как они считают, подчиненным и как бы холуйским положением. Девчонки-переводчицы боятся их как огня и страшатся лишнее словечко промолвить в их присутствии, а они-то, напротив, считают этих девиц гордячками, воображалами, уделяющими все внимание только «засраным интуристам». Я всегда наставлял юных коллег следующим образом: сел в машину или вошел в автобус – первым делом поздоровайся с водилой, причем обязательно за руку, потом перекинься с ним парой неслужебных фраз, и, наконец, обязательно представь его делегации. И все – особых проблем у тебя не будет, потому что ты уважил человека, да к тому же познакомил его с иностранцами. Потом обязательно скажи ему всю программу на день. В принципе, водитель имеет право отказывается ехать по маршруту, не указанному в путевке – но делает он это обычно не из голой подлости, а по очень простой причине: у него уже сложился свой план на этот день (скажем, делегация с десяти до полудня находится в музее или на какой-то встрече – таким образом, у него есть пара часов съездить пообедать и провернуть свои делишки). Предупреди его утром, что намеченная встреча продлится всего час, а потом хорошо бы заскочить еще в одно место, но зато потом ты дашь ему лишний свободный час во время обеда делегации – и нет проблем, он отвезет куда надо. Но, как известно, не существует универсальных рецептов, и такая манера поведения срабатывала не во всех случаях, и уж тем более не во всех городах. В Москве – да, как правило; в Питере, допустим, тоже (тем более, что у меня никогда язык не поворачивался выговорить слово «Ленинград», и этот город во все, даже самые застойные, времена, был для меня «Питером» – а тамошним водилам ничего больше и не надо; скажешь, бывало, при встрече: «Ну, как тут у вас, в Питере?» – и полный порядок, прямо маслом по сердцу); а вот в Киеве были особые водилы – никак к ним нельзя было подъехать, ни на какой козе. Все жуткие истории о том, как делегацию в дождь высадили за углом, не довезя каких-то триста метров до гостиницы (вполне достаточно, чтобы вымокнуть до нитки), как автобус не дождался людей после затянувшегося концерта, или как машина, заказанная в аэропорт (на вылет, не на встречу!), пришла с часовым опозданием – все это про Киев.

Теперь перейдем к тем, кто вроде бы тоже «рядом с нами», но с кем мы общаемся, так сказать, эпизодически.

Знакомство с делегацией начинается после того, как она прошла через паспортный контроль, поэтому и начнем с пограничников. Пограничники в «Шереметьево-2» – это особая категория человеческих существ, причем настолько особая, что невольно задумаешься, откуда их таких достают (хотя и понятно, зачем). Если прикинуть количество металлических зубов во рту каждого из них, то возникает естественный вопрос – уж не из Трансильвании ли они все поголовно, не из имения ли графа Дракулы. Сходство подтверждается еще и тем, что они превосходно усвоили кое-какие черты и даже повадки их господина. По крайней мере, смотрят на каждого, пересекающего государственную границу СССР, с таким выражением, будто мысленно выбирают местечко на шее, куда впиться своими стальными клыками. Зыркают этак они светло-голубыми водянистыми глазенками: на фотографию в паспорте – на объект, на фотографию – на объект, обволакивая человека своим вурдалачьим взором и моргая при этом белесыми ресницами. В ожидании самого худшего проходит минута, другая, а то и третья. Наконец, страж убеждается: «Похож!» – и протягивает паспорт владельцу, при этом неожиданно улыбнувшись во всю железную пасть, да так, что нервные бабки-американки прямо-таки на месте падают в обморок.

Далее прилетевшие попадают в лапы таможенников. Ну, поскольку члены официальных делегаций – это как бы гости всех трудящихся страны, то в знак особого уважения они освобождены от таможенного досмотра (см. подробнее главу «Встречи-проводы»). Мы предъявляем соответствующую бумагу, и таможенник автоматически штампует декларацию дорогого гостя, а второй оттиск своей печати помещает напротив его фамилии в списке. В принципе – все, свободен. Однако теоретически таможенник имеет право, что называется, дать волю своему профессиональному чутью и осуществить выборочный досмотр – так как абсолютно свободны от досмотра только пассажиры, проходящие через VIP, или по-советски говоря, через «Депутатский зал». Впрочем, для усмирения зарывающихся таможенников есть магический способ. Когда он (и особенно она) начинают выеживаться и говорить, что вроде бы печать в предъявляемой бумаге не та, что надо, и вообще эти вопросы следует решать со старшим по смене, которого сейчас нет в аэропорту, ты, твердо глядя ему (или ей) в глаза, говоришь волшебную фразу: «Я понимаю, что вы на работе, но ведь и я – на службе!». Этого – достаточно. Вроде бы ты и ничем не запугиваешь, и никаких красных книжечек с гербом на обложке не предъявляешь (да и откуда они у нашего брата!), а намек («служат» – только офицеры, остальные – «работают») принимается к сведению.

(Кстати о слове «выеживаться» – не могу отказать себе в удовольствии рассказать тут прелестную историю, никакого отношения к сюжету не имеющую. Сидим за завтраком в любимом городе Баку – большой начальник из Москвы, местный начальник, коллежанка и я. И в разговоре коллежанка употребляет это самое слово. Местный начальник, сгорая со стыда со всем своим восточно-мусульманским воспитанием, бормочет: «Ой, что вы такое говорите, Леночка!». На что московский начальник, обтирая рот салфеткой после поразительно вкусной яичницы с помидорами, хладнокровно добавляет: «И действительно, Леночка, что ты такое говоришь непонятное. Они таких слов не знают – у них же здесь ежи не водятся!»)

Поговорим теперь об охране. Вообще говоря, те иностранцы, с которыми мы работаем, настолько никому не нужны, что никакой охраны им – лично и непосредственно – не полагается в принципе. Другое дело, если они участвуют в мероприятиях, на которых появляются очень высокопоставленные советские граждане – тогда есть шанс удостоиться услуг аж непосредственно Девятого управления, ласково именуемого в народе «девяткой», в задачи которого входит обеспечение безопасности самых дорогих для советского народа людей. На мероприятиях такого уровня всегда царит избыточно нервная атмосфера административного восторга, смешанного с чистой воды кретинизмом – например, могут не впустить довольно большого начальника, если он себе на горе потерял цветной нагрудный жетончик, являющийся единственным знаком, признаваемым охранниками. Напрасно вокруг толпятся замы и помы, с визгом доказывающие его идентичность, аутентичность и вообще принадлежность к высшей касте. Для этого мордастого малого в темно-сером костюме, при белой рубашке и скромном, немарком галстуке, все их слова – пустой звук. Не волнует его даже тот факт, что затравленный начальничек унижается до демонстрации служебного удостоверения. (Кстати, доводилось ли вам любоваться этими впечатляющими книжечками из темно-бордовой кожи с золототисненым государственным гербом, внутри которых необходимая информация (как-то: ФИО, должность и проч.) не вписана вульгарной тушью, а напечатана типографски, на гербовой бумаге со специальными узорами и прочими разводами. Каждая такая книжечка издается в одном-единственном экземпляре и подписывается лично министром (как минимум!). Я наблюдал поучительное зрелище, когда обладатель такого удостоверения – уровень зав отдела ВЦСПС – показал его в качестве аргумента в споре с полковником пограничных войск в Шереметьево, на что бравый страж государственной границы съежился в комочек и охрипшим голосом велел своим железнозубым бойцам «делать так, как велит товарищ».) Но «девятку» этим не возьмешь, и вялотекущий конфликт разрешается лишь благодаря прибытию на мероприятие именно в этот момент Одного Из Тех, Кого Знают В Лицо. Забывчивый начальничек пропускается под Его Личное обещание, что сей секунд будет изготовлен новый значок взамен утраченного; интересно, что при сем Тот, Кого... делает выговор именно забывчивому, тем самым полностью признавая правомочными действия охранника, и в данном случае именно забывчивый сжимается в комочек. Ну, что ж, как любит говаривать народ: «Все в порядке, спасибо «девятке».

Обложка и внутренность «Удостоверения переводчика ВЦСПС» (обеспечивавшего доступ в разные места, включая служебные помещения «Шереметьево-2»)

На закуску забавный случай из личной практики. У меня, вообще говоря, неплохая память на лица – но, к сожалению, нередко я не в состоянии вспомнить, откуда это самое лицо влезло в мою память. Тем более, при нашей жизни, когда на самых разных мероприятиях и в самых разных местах общаешься с самыми разными людьми, нередко понятия даже не имея, как их зовут. И вот в один прекрасный майский день, а именно, первого мая, уже по окончании демонстрации трудящихся, спускаюсь я с гостевых трибун Красной площади и вижу в толпе знакомую физиономию. Вернее, так: сначала я заметил знакомую коллежанку, с которой не общался несколько месяцев; мы, как водится, расцеловались и пошли рядышком, болтая о разных разностях и при этом внимательно поглядывая по сторонам, чтобы не растерять своих делегатов. Вот тогда-то я и увидел эту самую знакомую физиономию. Ну, разумеется, сказал ему: «Привет, старик!» и протянул руку, напрочь не представляя при этом, с кем здороваюсь. Он глянул как-то искоса и на рукопожатие ответил, но в то же время как бы и не ответил. Тут толпа на несколько мгновений замедлила свой ход, и я, будучи вынужденным продолжить общение, спросил: «Ну, чего хорошего?». На этот невинный вопрос он перекосился и ответил молчанием. Движение толпы возобновилось, и я пошел со всеми, несколько удивленный реакцией этого незнакомого знакомого человека. А коллежанка, хихикая, и спрашивает: «Ты чего это «девятку» демаскируешь?» Тут только до меня дошло, что я «узнал» одного из охранников, чья личность, по-видимому, запала в память после неизвестно какого мероприятия. Да и в самом деле – как их разберешь: все присутствующие, включая и нас, и делегатов, несмотря на жаркий день, в костюмах и при галстуках – униформа!

Кстати, об униформе. Очень забавно наблюдать, как жарким летним днем делегация посещает мавзолей. В принципе это дело получаса – мы же не стоим в очереди, а проходим сбоку, возле могилы Неизвестного солдата. Кроме мавзолея, в этот же день обычно предусмотрена экскурсия по Кремлю, а после обеда еще что-нибудь, и поэтому все иностранцы одеты нормально – джинсы, кроссовки и все такое. И на этом неформальном фоне особенно тоскливо выглядит переводчик при галстуке. А попробуй появиться налегке... Ведь каждая делегация втирается в общую очередь в свое строго определенное время, и поэтому мордатый майор-распорядитель, заприметив группу, в которой все без исключения одеты по-летнему, стукнет тут же, что переводчик такой-то делегации «не проявил уважения к памяти вождя мирового пролетариата».

Ну, и под конец я, естественно, приберег самое сладкое. Настало время спеть гимн гидам, а точнее, гидессам.

Ах, Александра, Женя, Инесса, Леночка, Марианна (и далее по алфавиту, вплоть до Яны)... Одна краше другой, одна умнее другой, и каждая влюблена в свой город, и каждая знает его как... как трагик в провинции драму Шекспирову. Пастернаковская цитата здесь вполне уместна, потому что именно вот по таким приметам мы узнавали друг друга в толпе туристического совбыдла и зарубежных собратьев по классовой борьбе. Помнится, обитался я в Питере, с жуткой компанией – три начальника из Женевы и двое наших, все ребятки одинакового интеллекта, у всех сопоставимый кругозор, и сфера интересов замкнута на бутылке (для справки – национальный состав: немец, швейцарец, бельгиец, хохол и казах; общий язык – естественно, английский, через мое посредство). Поскольку фигуры действительно очень высокого ранга, местные ребята вокруг них плясали вприсядку: поселили в «Астории», в расходах не стеснялись и приставили на весь трехдневный срок пребывания постоянного гида – и по городу, и в Эрмитаж, и в Петергоф, и повсюду. Гидесса – настоящая питерская красотка, бледная, сероглазая, неулыбчивая, под метр семьдесят пять и прочие стати манекенщицы. Девка умная, независимая, смотрит на всю компанию с презрительным омерзением – но, увы, и на меня в том числе. Так сказать, априорно. Да и как ей еще смотреть, если уважаемым гостям во всей программе интересны только перерывы на прием пищи, и они, не стесняясь, это демонстрируют. Но у меня-то собственная, так сказать, гордость; мне-то надо показать, что я не с ними, а только, так сказать, гость случайный. Что делать? Да очень просто. Подъехали к Исакию, выходим из машины, и пока выгружаются дорогие гости, я, глядя ей в глаза (признаюсь, снизу вверх, в силу разницы в росте), тихо говорю: «Здесь всегда по квадрату // На рассвете полки // От Синода к Сенату, // Как четыре строки». А год на дворе 1983, и за хранение дома записей Галича можно свободно получить срок. Она только глаза прижмурила, а потом так мне улыбнулась, что стало ясно: «Свои!». Дальше мы уже резвились вовсю, решив дать ребяткам программу без всяких скидок, причем в объеме, предназначенном для интеллектуалов. Так сказать, своеобразная итальянская забастовка, «работа по правилам». Она говорила полные тексты всех экскурсий, и я тоже переводил без купюр. Наша боевая пятерка взвыла, но про себя, потому что вслух-то что скажешь? Все по правилам, все честью по чести (это, кстати, тоже Галич). Правда, когда Марианна уходила вечером домой, они отыгрывались на мне во время ужина, пересказывая друг другу самые идиотские анекдоты из когда-либо мною слышанных и ведя задушевные беседы предельно (нет, запредельно!) кретинского характера. Ну, здесь-то я переводил с самыми беззастенчивыми купюрами. А зато на следующий день мы бродили по Эрмитажу добрых три часа, показывая друг другу свои любимые картины, и довели наши орлов до интеллектуального ступора, в каковом состоянии они едва доползли до обеденного стола и там уже оттянулись вволю, после чего, отказавшись от послеобеденной программы, пошли спать. А я и говорю голосом кинопровокатора, ни к кому в особенности не обращаясь: «Так что же делать будем – экскурсии-то оплачены, а не используются?» Казах, как самый трусливый в этой компании, забоялся, что мы стукнем куда следует о разбазаривании госсредств, и решил принести себя в жертву. Сели мы в «Волгу» и тронулись в Петергоф. По дороге нашего невольного интеллектуала развезло до такой степени, что он не смог даже вылезти из машины. Я успокоил его, сказавши: «Ничего, подремли тут, а мы пока походим». – «А сколько вы походите?» – проскулил он. «Часика три, как и положено на выполнение всей намеченной программы», – безжалостно сказала Марианна. Да, это был незабываемый день в любимом моем Питере – я бродил исключительно в свое удовольствие по прекрасным местам, да вдобавок еще и с красивой девушкой. И меня не очень смущало даже, что Марианне иногда приходилось чуть наклоняться ко мне, чтобы сказать что-то вполголоса.

Вообще «питерская гидесса» – это не профессия и не место жительства; это – особое понятие, так сказать, вещь в себе. Этаких умненьких стервочек, фанатичных профессионалок, знатоков всего-всего на белом свете можно было встретить и в столице, и в любом из старинных и забытых Богом городов провинциальной России, а после того, как советская власть дала послабление насчет эмиграции – уже и по всему миру. Я видел их и в Израиле – все таких же, скупых на улыбку, щедро делящихся своими познаниями, ставящих в тупик российских православных священников (пребывающих в стране по туристической визе) цитатами из Священного писания и терпеливо разъясняющих местным жителям точное местонахождение Второго храма. Живут они теперь и в Афинах, и в Лондоне, и в Париже, и в Хельсинки... Зайдите в Прадо, или в Дрезденскую галерею, или в Тейт – и обязательно увидите хотя бы одну «питерскую гидессу» в окружении русскоязычных туристов, внимающих ее милому, звонкому голосу, нисколько не меняющемуся с годами.

«Питерская гидесса» – ее невозможно спутать ни с кем, она неизменно своеобычна, что двадцать лет тому назад, что сегодня, и не важно, Кострома это или Самара, Монмартр или Акрополь. У нее нет возраста – в двадцать пять она выглядит изысканной тридцатилетней дамой, но тридцатилетней она смотрится, и переваливши за пятьдесят. Фигура, прическа, походка, манера одеваться, сам стиль ее поведения, стиль жизни, небрежный и тщательно осмысленный – все это одинаково трудно было и соблюсти в те годы в Угличе, и сохранить двадцать лет спустя – не важно, в том же Угличе или уже в Риме.

Есть разные точки зрения относительно духовности российского населения, его приверженности идеалам гуманизма и красоты. Рискну высказать парадоксальную мысль: роль «питерских гидесс» в приближении населения к этим самым идеалам неоспорима и неоценима. В лихие застойные времена, когда поголовная черная пьянка уверенно становилась едва ли ни единственным способом времяпрепровождения советского народа, вдруг начали обретать популярность так называемые «однодневные экскурсии» (они же «маршруты выходного дня»). Ранним воскресным утром экскурсанты занимали места в подержанном интуристовском автобусе, переданном в распоряжение местного Совета по туризму и экскурсиям, то есть в качестве кости, брошенной совтуристам. И ехали в одну из многочисленных усадеб, принадлежавших в свое время семье кого-то из декабристов. Или знакомым Пушкина. Или, на худой конец, родственникам Аксакова (любого из братьев). Не важно, что в большинстве своем от этих усадеб стараниями нескольких поколений российского народа-богоносца, в результате их объединенных (чтобы не сказать – синергических) богоборческих усилий, не осталось и следа. Важно было, что маршрут экскурсии официально утвержден и что профсоюзный комитет той организации, где трудятся экскурсанты, оплатил поездку. А дальше – дальше начиналось чудо. «Питерская гидесса» брала микрофон своею худенькой (хотя правильнее сказано Блоком – «узкой») рукой и говорила без устали чуть ли не все восемь часов, которые длилась поездка. О чем же она говорила? О молодых генералах Двенадцатого года, о полковниках, выведших своих солдат на Сенатскую, о их друзьях-поэтах, о друзьях этих поэтов, для которых самое главное было – жить по совести... Так исподволь она заговаривала о совести и о чести, и о вере, которая охраняла человека от бесчестных поступков, и о том, в чем состоит вера человека... Все эти разговоры, да еще на фоне разрушенных трудовым народом во главе с его неизменным авангардом, ленинской коммунистической партией, храмов и загаженных ими же усадеб, давали самые неожиданные результаты. Повторялась история Савла, обращающегося в Павла. И не то, чтобы все поголовно становились верующими или диссидентами. Но люди начинали задумываться. Пусть один человек из пятидесяти пассажиров стандартного автобуса – это все-таки два процента. Пускай не все-таки, а всего лишь две сотых, да к тому же от численности только непьющего населения. Все равно немало, особенно для восьмидесятых. Правда, как показали девяностые, этого оказалось недостаточно, чтобы жизнь в стране по-настоящему нормализовалась. Тем более, что прозревшие, осознав и это, оказались в первых рядах новых эмигрантов – уже не из Советского Союза, а из России. Впрочем, в тогдашних овировских очередях, где они томились, судорожно листая самоучители английского или иврита, вперемежку с ними сидели на скрипучих конторских стульях и «питерские гидессы», внимательно изучавшие солидные путеводители по Лувру на французском или итальянские монографии о мастерах Кватроченто.

И вот они встретились снова. На площади Святого Марка и на кипрском побережье, где Афродита вышла из морской пены, на острове Мальорка и у Яффских ворот Старого Иерусалима. Встретились уже как иностранцы, как граждане разных государств, чисто формально включенные в одну тургруппу по языковому принципу (вроде как в автобус с англо-говорящим гидом сажают американцев, норвежцев и малазийцев). Многое изменилось в судьбах бывших совграждан; совсем иным, до головокружения, до звона в ушах, стал окружающий их мир. И опять душевное спасение пришло от «питерских гидесс», которые, как и в былые годы в Суздале или Талдоме, истово и страстно убеждали свою паству, что мир прекрасен и что его красота зависит в первую очередь от нас самих.

А тем временем в России вдруг (хотя так ли уж «вдруг»?) решилась вековечная проблема загранпаспортов. Люди получили возможность не только уехать, но и выехать, а потом вернуться, а потом выехать снова. И пышным цветом расцвел зарубежный туризм. Да, в числе первых и самых активных оказались те, кто мог позволить себе это недешевое удовольствие – то есть все те же «новые русские». Но будем объективны: человек, тратящий деньги на то, чтобы повидать мир, вряд ли относится к числу самых пропащих на белом свете.

И вот пересеклись пути «новых русских» и «питерских гидесс». Деловые ребятки, удобно развалившись на сидениях новехонького автобуса марки «Мерседес» с кондишеном, видео и баром, кружащего по туристическим трассам далеких заморских стран, слушают тот же милый и звонкий голос, который заставил задуматься их отцов и старших братьев, трясшихся два десятилетия тому назад на облезлых сидениях старого «Икаруса» по российскому бездорожью. Какие вечные истины откроются этим крутым русским паренькам по дороге из Иерусалима в Назарет? Какие непреходящие ценности они воспримут по пути из Лондона в Стратфорд-он-Эйвон? О чем задумаются и какие сделают для себя выводы? А ну как из «новых» они обратятся в «новейших»? Не они ли, эти «новейшие русские», имеющие достаточно сил и стремящиеся к познанию мира, призваны обновить жизнь своей многострадальной родины?

А вдруг?..

И если произойдет такое чудо, то его творцами окажутся все те же кудесницы, мои подруги Александра, Женя, Инесса, Леночка, Марианна и далее по алфавиту, вплоть до Яны.

4. Встречи-проводы

Будильник, поставленный на четыре утра, исправно звенит, ты очумело выскакиваешь из-под теплого одеяла и первым делом смотришь в окно: какая погода, не идет ли дождь, нет ли тумана. Спешно бреешься, делаешь пару глотков горячего кофе, и на улицу. Машина, как правило, уже ждет у подъезда. Если водитель знакомый, можно выдать стандартную шутку («И чего тебе не спится в такую рань?» или «Зачем ты меня вытащил из постели?»). Если незнакомый, то просто говоришь: «В Ша-два» (то есть в «Шереметьево-2», международные авиаворота Москвы). Черная «Волга» резво берет с места, и – помчались-поехали встречать ранний утренний рейс.

Современные самолеты, как известно, взлетают практически в любую погоду, а вот для посадки им необходимо отсутствие тумана, дождя, ветра и плюс к тому наличие ряда неясных непрофессионалу факторов. Собственно, поэтому, собираясь на встречу в аэропорт, ты, вставши с постели, первым делом рефлекторно смотришь в окно. Хотя и осознаешь, насколько это бессмысленно (впрочем, как и многие другие рефлекторные действия детей 20 века), потому что, во-первых, до посадки самолета еще несколько часов, и ситуация может измениться, причем в любую сторону, а во-вторых, потому что – см. выше, начет факторов, неподвластных уму и даже воображению непрофессионала. Короче говоря, машина заказана с вечера, надо ехать и не рассуждать – а разбираться будем на месте. Некоторые умники, впрочем, звонят в аэропорт – и что с того? Нет, дозвониться несложно – у нас есть номера диспетчерской, не числящиеся в общедоступных справочниках, но какой толк в полученных ответах. Пример: приезжаем в Ша-2, причем на дворе реальный туман; подхожу к справочной, и девица говорит, что аэропорт вообще «закрыт по метеоусловиям». Я даже от стойки отойти не успел – буквально, лишь левую ногу оторвал от пола, как радио сообщило о посадке моего рейса.

А еще бывает, что в Шереметьево туман, а во Внуково – ясно, и самолет сажают туда, и приходится сломя голову нестись по Кольцевой дороге; это не очень далеко, но в тумане, но ночью... А раз был вообще сказочный случай: в Ша-2 сказали, что самолет направлен во Внуково (это значит, что с ним работают внуковские диспетчеры и он вроде бы уже на внуковской глиссаде). Прелестно. Садимся в машину, едем во Внуково. Приезжаем. Сел рейс? Сел, наверное. Как это «наверное», и вообще – где пассажиры? А в Шереметьево. Как в Шереметьево? А так, его туда завернули в последний момент – у них появился просвет в тумане...

Но вообще-то, несмотря на все вышесказанное, сама по себе процедура встречи придумана исключительно для нашего удобства (ну, и отчасти для удобства дорогих гостей). Думаю, что многие уважаемые читатели помнят безумную толпу встречающих у выхода из таможенной зоны, особенно если почти одновременно приземляются два-три рейса. Так вот, там мы не толчемся. В каждом крыле зала прилетов имеется стойка «Для официальных делегаций и лиц с дипломатическими паспортами», куда мы и проходим, с бумагой, подписанной не менее чем зав отделом, а то и секретарем ВЦСПС, где стандартными словами излагается просьба оказать содействие такому-то другу страны Советов, прибывающему с такой-то целью. Содействие это заключается в том, что названного друга разрешается вывести из таможенной зоны без очереди и без досмотра. Так что мы не стоим часами в толпе встречающих; как только объявили о посадке твоего рейса, идешь через заветную стойку, предъявляешь заветную бумагу (можно при этом еще сказать заветные слова типа «Пятьсот пятьдесят пятый к вам упал?», чтобы отношение было как к своему – «упасть» на профессиональном жаргоне означает «совершить посадку», ну, а 555 – это, естественно, номер рейса). Минут через десять-пятнадцать у пограничных будочек появляются первые пассажиры. Зачастую ты «своего» знаешь в лицо, а если нет – держишь над головой плакатик с надписью AUCCTU, то есть ВЦСПС, и он сам к тебе кинется. Отловил клиента – порядок. Теперь надо ждать, пока подвезут багаж, что, к сожалению, может занять минут сорок, если не час. Наконец, завертелась карусель багажного транспортера; впрочем, бывает, что нужный чемодан оказывается не в первой порции, тогда жди еще полчаса. Но багаж может и вообще не появится (старая шутка еще времен начала реактивной пассажирской авиации: «Завтрак в Нью-Йорке, обед в Лондоне, багаж в Найроби»). И, кстати, дело не обязательно в раздолбайстве Аэрофлота или шереметьевской грузовой службы. Помню, прилетели несколько человек из Лондона, и у двоих нет багажа. Выясняется, что все регистрировались непосредственно в Хитроу, а эти двое – на центральном лондонском авиатерминале, и оттуда багаж к рейсу (кстати, не Аэрофлота даже, а British Airways) элементарно не доставили. Ну, не велика беда, довезли следующим рейсом, через три часа.

А вот еще история: прилетают из Женевы два больших начальника. Багажа нет. Идем в Lost & Found, а там уже лежит женевский телекс: вниманию пассажиров таких-то, дескать, звиняйте, дядьку, чемоданчики будут, но завтра. А рейс, между прочим, SABENA. В таких случаях приличные авиакомпании (а уж SABENA – из самых что ни на есть приличных) выдают обездоленному пассажиру некий джентльменский набор, дабы скоротать ночку до получения багажа. Ну, там, бритва, зубная щетка, мыло, шампунь, пакетик стирального порошка, чтобы нижнее бельишко освежить, и все такое. Поехали (на лифте) с потерпевшими в представительство компании, там нас встречает мордастый господин и выдает эти самые Overnight Kits. А надобно сказать, что оба клиента имеют вполне импозантный вид, но при этом один прямо-таки кинематографический международный чиновник: твидовый костюмчик, благородные усики, кожаный кейс и все такое. И вот этот самый голливудовец говорит сабеновцу – спокойно так: «А пижама?» Тот его спрашивает, что называется, на голубом глазу: «А зачем?» – «Спать чтобы, а то ночью холодно». (И действительно, на дворе зима.) Тут представитель одной из ведущих авиакомпаний мира, не моргнув глазом, отвечает международному чиновнику, который не только выглядит как начальник отдела ООН, но и в действительности является таковым (дальше я цитирую): «Найди себе теплую бабу и спи с ней!» (конец цитаты). Ну, что тут скажешь! Видимо, существуют на российской почве, а точнее, в российском воздухе, некие флюиды, которые не только способствуют развитию чиновничьего произвола, но и воспитанию смирения у клиентуры. Покинули служебное помещение наши ооновцы и даже не пикнули. А представляю себе, как бы раздул ноздри наш друг в Женеве, как он начал бы названивать своим дружкам, пока не вышел бы на вице-президента (как минимум) SABENA и не добился бы немедленного увольнения мерзавца. Впрочем, на женевской почве мысль о теплой бабе просто-напросто не пришла бы в голову никакому, даже самому наглому и ленивому швейцарцу. Правда, я по дороге их утешил старой шуткой – как расшифровывается SABENA: Such A Bloody Event Never Again (Хватит с меня этих чертовых фокусов).

И это – раз уж заговорили об иностранных представителях на советской почве – далеко не единичный случай. Взять хотя бы ныне покойную Pan American. Не хочу безапелляционно утверждать, что она накрылась медным тазом исключительно из-за активного сотрудничества с Советами, и все-таки... Ах, как хамил в последний год ее существования американский персонал во всех московских офисах – и при заказе билетов, и при подтверждении, и в аэропорту! Помню, провожаем делегацию, отбывающую совместным рейсом Аэрофлота и ПанАм в Нью-Йорк. Регистрация на трех стойках, причем работают две совгражданки и одна американка. Поставил я своих к американке. Те, советские, действуют в нормальном темпе, а американская тащится как вошь по мокрому месту (цитируя наших дедов) или (пользуясь лексикой наших детей) как удав по стекловате. Народ, естественно, ропщет (причем народ в основном американский, решивший по первоначалу, что соотечественница обслужит лучше). А эта самая соотечественница в ответ на их замечания движется еще медленнее, хотя дальше уж вроде бы и некуда. И при этом еще вяло огрызается – хотя и с хорошим нью-йоркским акцентом.

Но вернемся к процедуре встречи. Собственно, она уже и закончилась: получили багаж (если, разумеется, получили), и выходим через ту же стойку, предъявляя ту же бумагу, на которой таможенник ставит свой штампик, пишет номер рейса и дату прибытия. Теоретически эту бумажку его коллега может затребовать на обратном пути, когда мы пойдем через аналогичную стойку выше этажом, в зале вылетов, да только что-то я не припоминаю такого формализма. Вот и все. Правда, теперь надо еще найти своего водителя, спящего в машине на стоянке, но это уже дело техники.

Вообще, чем ниже уровень дорогого гостя, тем проще его встречать. Ты спокойно едешь в аэропорт, в одиночку, зная при этом, что не страшно заявиться туда хоть через час после прилета – все равно клиент еще не успеет получить багаж и не выйдет из таможенной зоны; конечно, искать его по всей зоне (если не знаешь в лицо) сложнее, чем отлавливать прямо у паспортного контроля, через будки которого пассажиры изливаются тоненькими ручейками, но и это не беда. Другое дело, если прилетает некто чином повыше, и его едет встречать кто-то из начальства. Во-первых, начальник всегда выезжает с опозданием (и в аэропорт, и куда бы то ни было), и вместе с тем убедить его, что не обязательно прискакать туда секунда в секунду к моменту посадки самолета – вещь невозможная. Он всю дорогу будет исходить говном и подгонять водителя. А вот этого я по-настоящему не люблю. Гнать сломя голову в Шереметьево связано с риском сломать шею, причем отнюдь не иносказательно. Особенно если дорога мокрая или, не дай Бог, гололед. Есть там пара местечек... ну, не будем о грустном. Вторая прелесть встречи в компании с начальством – это необходимость два часа (час ожидания багажа плюс поездка в гостиницу) переводить его поток сознания. Естественно, что осмысленного «Здравствуйте, как долетели, как поживаете, как дела, как поживает такой-то и такой-то (знакомые начальничка на родине дорогого гостя)» хватает ровным счетом на семь минут. Потом начинается песня акына. Начальник говорит обо всем, что видит вокруг себя, причем старается говорить без передышки. Но два часа такого устного творчества изматывают беднягу до чрезвычайности, и он начинает психовать по любому поводу. Здесь важно взять инициативу на себя и заполнять паузы историческими, этнографическими и прочими сведениями. Например, после моего рассказа о том, что данный аэропорт был построен к Московской олимпиаде, начальник оживает и начинает сыпать цифрами о массовости советского физкультурного движения и о достижениях советских спортсменов, что действует на него успокаивающе, а на клиента усыпляюще. Все довольны.

Но выше речь шла о встрече в общем зале с участием средних начальников. А существует еще одна, наиболее трудоемкая процедура – встреча на самом высоком уровне, через VIP, который в Союзе уклончиво именуется «Депутатским залом». Есть, правда, в этой процедуре и свой плюс: все оргвопросы решают ребята из хозяйственного управления, так что тебе не надо думать ни о багаже, ни о машине. Но приехать в аэропорт необходимо минимум за полчаса до приземления самолета. Дело в том, что при встрече через VIP тебя ведут прямо к трапу (ну, в смысле, практически к самолетной двери), а высокий гость летит, естественно, первым классом, каковой и выпускают первым (а сажают, кстати, последним – что в целом позволяет им находиться в самолете минут на двадцать меньше по сравнению с рядовым пассажиром, летящим в хвосте общего салона). Поэтому дежурная приглашает встречающих в тот момент, когда самолет только касается колесами тармака – так как идти из зала VIP, расположенного на третьем этаже, вниз, на уровень прилетов, да еще чуть ли ни по всей окружности аэропорта, занимает столько же времени, сколько уходит на рулежку самолета к галерее выхода. А ведь бывают случаи, когда рейс садится минут на пятнадцать раньше – например, если дует сильный попутный ветер. Правда, когда ты приводишь дорогого гостя в зал VIP, ребята из хозуправления уже заказали кофе, да с коньяком и с разными завлекательными бутербродами. Но беседа за этим кофейком идет на высоком идейном уровне, и тут бывает не до коньяка – хотя и не всегда; все зависит от личности встречающего. Кстати, одним из самых приятных в этом смысле был будущий активист ГКЧП, а в те времена секретарь ВЦСПС по международным делам Гена Янаев (он так и говорил переводчикам – правда, не всем: «Да чего там, ребята, зовите меня просто Геной!»). Он любил показать себя радушным, хлебосольным хозяином, и действительно атмосфера на переговорах, где он председательствовал, обычно была – скажем так, ненапряженной. Между прочим, по окончании беседы он всегда благодарил переводчиков за работу (что, заметим в скобках – довольно редкая вещь).

За более чем четверть века своей практики я могу насчитать не более дюжины человек, которые говорили эти, в общем-то, простые слова: «Спасибо за перевод». В их числе, кстати, и тогдашний председатель ВЦСПС Шалаев, и еще один секретарь, Бирюкова. Замечу уж – для контраста – что в эту дюжину, к сожалению, не входили многие видные деятели литературы и искусства, равно как и отдельно взятые прогрессивные деятели демократической ориентации – говорю, естественно, лишь о тех, с кем мне доводилось общаться в профессиональном, так сказать, качестве. Впрочем, еще раз подчеркну, что речь идет о моем личном опыте – хотя Гена Янаев, насколько мне известно, благодарил всех переводчиков без исключения.

Теперь поговорим о другой категории встреч, именуемых в официальных документах «встреча иностранной делегации, прибывающей из Москвы, вместе с московскими товарищами». Прибытие такой «делегации с сотоварищи» в любой из городов Советского Союза – процедура как занимательная, так и поучительная. Помимо всего прочего, ты ее не организовываешь, а просто наблюдаешь со стороны, сам являясь при этом одним из объектов заботы местных кадров.

Уровень встречи, как правило, определяет уровень приема (фраза умышленно двусмысленная). Начнем с того, кто приехал в аэропорт. Ну, первое лицо бывает редко; обычно это зам или секретарь по международным вопросам. Кроме того, среди встречающих (помимо неизбежных референтов всех профилей) руководители соответствующих отраслевых профсоюзов (с учетом профессионального состава делегации) и нередко председатель профсоюза авиаработников. «А это зачем?» – спросите вы. Рассказываю. Как-то улетали из Баку ранним рейсом, после затянувшегося за полночь прощального ужина, устроенного, как и всегда в этом прекрасном городе, пышно и роскошно. Утром с трудом добудились похмельных совграждан и совсем еще теплых инограждан. Пока с грехом пополам выползали из гостиницы, пока грузились в автобусы – стало ясно, что опаздываем. Тут-то авиационный председатель и говорит мне: «Что ты волнуешься! Учти, пока самолет стоит на земле – мы хозяева, наземная служба. И не важно, какая авиакомпания. Захотим – задержим вылет хоть на час, хоть на сколько».

Следующий момент – сама процедура встречи. Есть ли на взлетном поле оркестр (я не шучу, какие тут шутки). И – помимо музыкантов – есть ли пионерки (а лучше комсомолки) в национальных костюмах, одаривающие всех без исключения роскошными букетами, или же просто профактив (две-три дамочки неопределенного возраста) вручают по дохлой гвоздичке, да и то не каждому. Круче всего, как помнится, встречи организовывались в Баку, где мой старинный приятель, референт международного отдела Али (у которого схвачено все и вся) имел обыкновение подъезжать к самолету на трапе. Ну, разумеется, чтобы клиент мог в полной мере осознать масштаб происходящего, я тычу пальцем в иллюминатор: «Смотрите, смотрите, вот едет на трапе человек, это самый главный по приему и к тому же мой друг». Эффектно также смотрелась и последующая картина, когда мы спускаемся на поле: сначала я целуюсь с Али, а потом уже начинается процедура знакомства гостей с хозяевами.

Далее – через какой зал идем. Одно дело – через интуристский. Другое дело – через депутатский. Но высший класс – если наши машины и автобусы уже стоят на поле, поближе к самолету.

Далее – существенно важно, как движемся из аэропорта в город. Разумеется, впереди нашей колонны – милицейская машина. Вопрос в том, как она едет. Если просто с включенной мигалкой – один разговор. А вот если она мчит, регулярно завывая сиреной, да к тому же по осевой линии, сгоняя при этом встречный транспорт к обочине – значит, прием организован, что называется, по-партийному, то есть на высшем мыслимом уровне.

Ну, о встречах вроде бы все, теперь переходим к проводам. Начнем с отъезда в Москву. Опять-таки, все организуется хозяевами, а на нашу долю приходится только следить за тем, по какой категории происходит процедура. Иными словами – см. выше: кто провожает, как едем в аэропорт, через какой зал ведут (при проводах это существенно, так как бывает, что приезжаем задолго до рейса, и не все равно, в каких условиях коротать этот последний час). Оркестра при проводах не бывает, но цветочки иногда достаются.

Теперь – последнее усилие: посадить дорогого гостя в самолет, вылетающий из международного Шереметьева. Схема, в общем, та же, что и при встрече. Берешь его в гостинице, грузишь в черную «Волгу», везешь в аэропорт. Регистрация обычно начинается за два часа до рейса, поэтому я стараюсь выехать из гостиницы не меньше, чем за три часа. Мало ли что может случиться по дороге – пробка жуткая, или вообще машина сломается. Привозишь на второй этаж, в зал вылета, и сразу же к заветной стойке «Для делегаций». С таможней никаких проблем не может быть, потому что досмотру он не подлежит, как классовый друг. И сразу к стойке регистрации. Вот здесь возможны неприятности – средний классовый друг на протяжении двух-трех недель пребывания в стране Советов получает столько подарков, что вес его багажа неизбежно превосходит норму. А платить за перевес он не хочет – или реально не может (друзья-то у советских людей такие же нищие, как и они сами). Начинаешь канючить, уговаривать аэрофлотовскую девицу. Бывает, что она закрывает глаза на целых пять кило (впрочем, бывает, что и встает на рога из-за нескольких сот грамм). Тут, конечно, есть свои хитрости. Например, если одним рейсом летит целая группа, то регистрируешь их всех вместе – глядишь, и перевес одних компенсировался за счет маленьких чемоданчиков других. Или еще в гостинице прикидываешь их багаж и даешь указание паковать тяжелые вещи в ручную кладь, в надежде, что ее не заставят взвешивать. Бывает, что и все обходится.

А случаются и вовсе лихие вещи. Вот по окончании ташкентского семинара провожаю троих граждан в сторону Юго-Восточной Азии, уж не помню, куда, только не в Сингапур. Социальный состав довольно типичный: профессор (один из основных докладчиков на семинаре, учился в Гарварде), жена второго человека в местных профсоюзах (комментариев не требуется) и активистка из глубинки (сугубо «наш человек», без языка, без головы, но зато с загребущими руками). Когда я встретил эту троицу в вестибюле гостиницы, мне поплохело. Элегантный чемоданчик профессора, два шикарных и, видимо, битком набитых чемодана мадам и на закуску десять мест активистки (ну, хорошо, семь, но зато включая деревянный ящик с виноградом, купленный в Ташкенте). Я сразу говорю: «Это – перевес». Профессор привычно и покорно переводит активистке (напоминаю, что по-английски она никак), и столь же безрадостно отвечает мне: «Она говорит, что у нее есть деньги, чтобы оплатить избыточный вес». Ну, есть так есть, приятно иметь дело с богатыми. Поехали. Приехали. Взвесились. Перевес – 25 кило. Мадам лично со злобой доводит это до сведения активистки. Та лезет в сумочку и гордо достает из кошелька две (ДВЕ) монеты, фунты стерлингов, достоинством один фунт каждая. Профессор смотрит в сторону – и я его ни капельки не осуждаю. Мадам готова разорвать компатриотку на части. «Что будем делать?» – спрашиваю, хотя и понимаю, что вопрос риторический. Профессор молчит – и я его прекрасно понимаю, мадам сразу же твердо заявляет, что у нее денег нет. И ее я понимаю. Я и девиц на регистрационной стойке понимаю, но кто поймет меня? Решение приходит тут же. Говорю: «Девочки, делаем так: вы забираете себе виноград (поясняю читателю: на дворе конец октября, а там десять кило шикарной узбекской ягоды), а про остальное забудем. Лады?» Девицы, малость подумав, соглашаются. Я сообщаю англо-говорящей части делегации о достигнутом компромиссе, после чего они в два голоса начинают орать на активистку; той жалко винограда, и сначала она не соглашается; потом мадам, очевидно, напоминает ей, что через шесть часов они вернутся к этому разговору уже в условиях третьего мира и в присутствии второго человека их профсоюза. Всеобщее согласие достигнуто. Я провожаю дорогих гостей до паспортного контроля, а когда иду обратно, то слышу от аэрофлотовских девиц слова прощания и сердечной благодарности.

Итак, дорогие гости прошли паспортный контроль, то есть они уже за границей, и в случае задержки рейса все дальнейшее – головная боль авиакомпании. До отлета еще два часа, а я уже сажусь в машину и через час подъезжаю к дому. Когда дорогие гости выполняют команду «Пристегнуть ремни», я уже мирно сплю в своей кровати.

5. Еда

Пафос этой главы будет не вполне понятен читателю, если он не помнит, как в 60-80-е годы в СССР обстояли дела с едой (даже с простой, повседневной, не говоря уж о деликатесах). Можно спросить у своих старших родственников или у знакомых, и они подтвердят, что еду тогда нельзя было купить – ее можно было только «достать», причем с переплатой и порой не вполне законными путями.

В принципе, однако, еда существовала – в основном на базах и спецбазах. Эти почти мифические организации снабжали самыми невероятными вещами строго ограниченный круг потребителей, к которому относились и рестораны, обслуживающие иностранные делегации. Но получить продукты – это не все; добытым богатством надо уметь распорядиться. Ведь даже севрюгу горячего копчения можно так неумело накромсать на неаппетитные ломти, что пропадет все удовольствие. Или из телячьей вырезки сделать не нежнейшее филе с грибами, а сухой антрекот, который не поддается даже ножу и уж тем более труден для прожевывания.

Да, важен человеческий фактор в любом деле, и уж тем более в ресторанном – поэтому я, как и многие мои коллеги, с благоговением произношу имя Филиппыча, директора ресторана, где мы (в присутствии наших делегаций, естественно) ели и пили; кстати о питье – он и пиво чешское всегда имел, правда, для своих, и вина грузинские у него не переводились даже в самые тяжелые горбачевско-лигачевские времена. Думаю, что в общий зал блюда подавались как и повсюду в общепите – впрочем, не знаю, не пробовал. Мы-то сидели в «Зале для обслуживания иностранных делегаций», у нас и меню было особое, и повара свои.

Впрочем, давайте по порядку. Чтобы картина получилась более растянутой во времени и пространстве и тем самым более подробной, рассмотрим в качестве примера не делегацию, прибывающую разовым порядком, в полном составе на одном самолете, а какой-нибудь семинар с участием братьев и сестер с нескольких континентов. (Заметим в скобках, что «братья и сестры» – это не только обращение, принятое (возможно, с легкой руки Иосифа Виссарионовича) в послевоенные годы среди нищих, ходящих по вагонам пригородных поездов, но и официальный способ общения среди профсоюзов всех стран, включая не только братские африканские, но и сомнительные французские, и самые реакционные англо-американские. Так и пишется в письме на имя какого ни на есть профсоюзного начальника: «Dear Brother Ivanov», то есть – буквально – «Уважаемый брат Иванов» – «dear» в официальной переписке означает все-таки «уважаемый», хотя, разумеется, и с оттенком «дорогой».)

Так вот, если семинар начинается в понедельник, то некоторые братцы/сестрицы вынуждены прилетать аж начиная с предыдущего вторника – в том случае, когда у них один-единственный рейс в неделю (речь, конечно же, идет о прямом рейсе, выполняемом Аэрофлотом – кто же будет обогащать иностранных перевозчиков и вырывать тем самым кусок из зубов родной авиакомпании). Значит, днем во вторник собираемся в нашей гостинице: один из референтов, ведущих семинар, администратор семинара и я. Встречаемся часа за три до прибытия самолета, и первым делом идем в ресторан оговаривать меню первого ужина. Садимся за столик, к нам подсаживается метрдотель Славик, а официант, не спрашивая, уже несет бочковое пиво в запотевших кувшинах, маслины, красную рыбку, особый пикантный паштет с чесночком. Первым делом Славик спрашивает, что мы будем есть на горячее (я, например, выбираю котлету «Спутник» – это специальность ресторана, куриная котлета вроде киевской, только внутри – тертый сыр). И начинаем обсуждать программу на вечер. Не важно, что первый прибывающий участник семинара представляет захудалую страну (рейс в Москву только раз в неделю!) – за столом будет и референт (а то и два), и, возможно, кто-то из начальства, и я, разумеется, хотя во мне нужды никакой вроде бы и нет, так как все международники нормально говорят по-английски. Не в участнике дело – а в том, что наше мероприятие формально началось, и все к нему причастные имеют официальную возможность с этого момента и до отлета последнего участника гужеваться всласть. Что мы все и делаем. На ужин заказывается, естественно, икорка, севрюжка, копчености, салатики, ну, там еще разные разности, а на горячее – жаркое с грибочками. Соответственно, водочка, сухонькое, пивко, а если прибывающий делегат – сестра (в смысле, дама), то и шампанское.

Пообедав, садимся в машину – и в «Шереметьево». По приезде идем в буфет, берем кофе с коньячком и ждем, когда сядет самолет. Встретили, привезли в гостиницу – и ужинать. Правда, есть вероятность, что делегат окажется вегетарианцем или непьющим – но это его проблемы (ладно, закажем ему лично вареных овощей полную тарелку – и пусть ни в чем себе не отказывает!). А сами – строго по оговоренной днем программе, с тостами за мировое профсоюзное движение, за рабочую солидарность (это позднее, с появлением Валенсы, такой тост был исключен из репертуара как двусмысленный), за здоровье присутствующих, за успех семинара и так далее. Кстати, у профсоюзных международников существовала традиция: первый тост – по обстановке (то есть, за солидарность, или за мир, или за свободу Африки), а второй – обязательно за дам (если за столом присутствует хоть одна классовая сестра). Так он и назывался в соответствующих кругах: «Number Two», так и говаривали нахватавшиеся цивилизации руководители на местах: «Ну, что, товарищи, пьем «Намберту»?».

Назавтра утром прихожу в гостиницу к девяти, к завтраку. Референты тоже заходят, имея аналогичную цель – хотя, строго говоря, с такой простой программой переводчик в состоянии справиться и в одиночку. Тем более, что меню завтрака довольно стандартное: простокваша или кефир, сыр, колбаса, масло, яичница или сосиски, овощи по сезону, каша по желанию, сдобная булочка (своей выпечки), джем и кофе. Ну-с, позавтракавши, переходим к рассмотрению программы дня. Программа, в общем-то, несложная, хотя и утомительная: гостиница-Шереметьево-гостиница-Шереметьево-гости... Рейсы в течение целого дня, все референты и переводчики обедают в разное время (в какой-то из обедов, естественно, кормят и прилетевших к тому времени делегатов). Меню поэтому простое – пара салатиков, ассорти рыбное, ассорти мясное, супчик из числа имеющихся в наличии, кусок жареного мяса. Ну, и пиво. Вот к ужину, когда собираются все вместе, уже можно слегка расслабиться и сформировать меню вокруг осетрины на вертеле, что предусматривает ряд сложных мясных закусок, в том числе и что-нибудь горячее. А на сладкое – добрый кус «Птичьего молока» – у Филипыча его пекут как нигде!

К субботе все участники уже собрались в Москве, и в воскресенье вылетаем – ну, скажем, в Баку, где, собственно, и проходит семинар. Поэтому в субботу вечером первый большой банкет, с участием достаточно высокого начальства. Следовательно, меню строго официальное, почти партийное: водка с коньяком плюс шампанское для тостов, а так – икра двух цветов, осетрина холодного копчения, севрюга горячего копчения, ассорти мясное, несколько салатов, включая обязательный оливье (без которого, как, впрочем, и без котлет по-киевски, начальство не мыслит банкета). И тосты, тосты, тосты.

Назавтра вылет в три часа, то есть выезд из гостиницы в час, и поэтому решаем не завтракать в девять, а устроить в одиннадцать так называемый brunch, то есть завтрак, совмещенный с ленчем; таким образом, убиваются три зайца: (а) нестойкие участники получают возможность поспать утром, чтобы прийти в себя после первого серьезного испытания российским гостеприимством; (б) все участники, в том числе и советские, смогут как следует поесть перед дорогой; (в) в течение утра, используя три приписанные к семинару «Волги», можно доставить в гостиницу всех совграждан и их чемоданы (все-таки выезд на две недели, с вещами). Итак, заказываем в первую очередь апельсиновый сок и пиво – для поправки, а потом стандартно: сыр, колбаса, ветчина, яйца всмятку, масло, джем, булочки (это так сказать, доля завтрака) плюс овощные салаты и какую-нибудь котлетку типа «Спутника» (чтобы не морочить ребятам на кухне голову в необеденное время). И кофе побольше.

Вообще, если улетали в поездку по стране из Домодедова, или Шереметьева-1, или, не к ночи будет помянуто, из Быкова, то необходимо было накормить клиентуру как следует, потому что в этих аэропортах еды достать практически невозможно. Другое дело – интуристовский буфет во Внуково. Иногда мы даже специально планировали выезд в аэропорт пораньше, чтобы там спокойно попить перед рейсом пивка под рыбное ассорти (горстка икры, ломтик белужьего бока, несколько кусочков севрюги и кеты, горка шпротов, аккуратно размещенные на листьях салата и украшенные долькой лимона), а если возникало желание, то можно было заказать и яичницу с тертым сыром и ветчиной, которую там готовили превосходно. Ведь «Аэрофлот» давно уже перестал кормить пассажиров, находящихся в воздухе менее трех часов; единственное исключение составлял рейс в Сочи первым классом, где, впрочем, давали как в насмешку бутербродик с засохшей красной икрой, несколько ломтиков вареной картошки, притрушенных майонезом, с двумя (счетом!) горошинами – под кличкой «салат оливье», и полрюмки коньяку. А чтобы получить лапку синего небритого и непрожаренного аэрофлотовского цыпленка, необходимо было лететь не ближе Ташкента.

...Но вот все дорожные хлопоты позади, мы прибыли к месту нашего назначения и переходим на местное довольствие – то есть, едим то, чем кормят нас хозяева.

Позволю себе здесь небольшое лирическое отступление. Благодаря советским профсоюзам (и за ваш, дорогие законопослушные плательщики профвзносов, счет) мне довелось объехать практически весь Советский Союз, от Мурманска до Ашхабада и от Калининграда до Сахалина. «Многих людей города посетил и обычаи видел» (это – Гомер), и город самый любимый был (ну, разумеется, после родной Москвы) Питер. А потом – Баку. Но это если говорить о городе как таковом. А вот с точки зрения того, как организован прием – Баку был вне конкуренции, хотя совсем неплохо жилось и в Тифлисе, и в Ташкенте, и в Ереване, и в Вильнюсе.

А Питер, спросите вы. Ну, что Питер. Главное там – как известно, пища духовная. И жрицы ее – питерские гидессы. Но это тема отдельного рассказа – нет, не рассказа достойны эти дамы, а гимна. Ах, Александра, Женя, Инесса, Леночка, Марианна (и далее по алфавиту)... одна краше другой, одна умнее другой, и все влюблены в свой город. Да, они злючки в большинстве своем, истинно питерские дамочки. Но я их понимаю – иметь каждодневно дело с совбыдлом и с зарубежными братьями по классовой борьбе... А вот я горжусь тем, что со многими из них смог подружиться. Но об этом – в другом месте. А так Питер – это конвейер гостеприимства. Да, в «Астории» официанты и днем в смокингах, а в нашей профсоюзной «Гавани» на Васильевском острове салат подают непременно в корзиночках собственной же выпечки, и в «Ленинграде», что напротив «Авроры» (крейсера), шницель по-министерски вне всякой критики, но в целом – конвейер. Это я без обиды, потому что понимаю: нельзя же в городе, переполненном интуристами, устраивать приемы, так сказать, ручной работы. А вот в Баку – другой разговор. Тамошние ребята могут себе позволить индивидуальный подход к делегации. Да ведь одно дело, что могут, а другое – что умеют и к тому же делают с любовью. Поэтому мы всегда стремились большие, двухнедельные мероприятия проводить в Баку. Причем желательно в конце октября, когда погода еще идеальна, а фрукты уже все созрели, и фейхоа продается на каждом углу.

Ну, раз мы упомянули это волшебное слово – фейхоа – поговорим о ней немного. О газированной воде с сиропом фейхоа в павильоне «Воды Логидзе» в Тифлисе, которой так хорошо запивать хачапури по-аджарски. Или о варенье из фейхоа, которое подают в чайном домике возле Сочи, вместе с лесными орехами (они же лещина, они же фундук, да не в названии дело). Нащелкаешь орешков, набросаешь ядрышки в варенье, перемешаешь как следует – пять больших чашек хорошего краснодарского чая можно спокойно выпить под такое дело. Там, правда, подают еще и айвовое варенье, но при наличии фейхоа кто же на него кинется; так, съешь ложечку-другую как бы для приличия... Привозил я фейхоа из Баку килограмм по десять: пропустить через мясорубку, чуть проварить с умеренным количеством сахара – и удовольствие на всю зиму.

Так вот, Баку. Есть в этом прекрасном городе дворец, хотя и сооруженный в наши дни, но с названием вполне средневековым: Гюлистан, то есть Сад Роз. Впрочем, речь сейчас не об архитектурных достоинствах или недостатках этого строения. Главное то, что имеется в этом дворце конференц-зал, где мы проводим свои мероприятия, а также несколько ресторанов; в одном из них, маленьком и симпатичном, мы обедаем ежедневно, кроме выходных. Всего получается, стало быть, десять обедов, и каждый из них – песня в своем роде. Что ни день – новый суп, и что ни название – то сказка тысячи и одной ночи: парча-бозбаш, кюфта-бозбаш, балык-бозбаш, дюшбара, хамраши, овдух, довга, пити, наконец (ну, этот-то можно отведать и в Москве, правда, вкус совсем иной). Собственно, восточная сказка сразу приходит на ум, как только войдешь в маленький ресторанный зал и окинешь взглядом накрытые столики. Овощи и зелень не накромсаны в салаты, а лежат целиком, во всем своем изначальном великолепии. Блюдо трав – светло-зеленые, ярко-зеленые, темно-зеленые, фиолетовые цвета: перья лука и чеснока, кресс-салат, киндза, петрушка, тархун, мята, рейхан; и на их фоне яркие пятна редиски. Другое блюдо – изумрудные огурцы и алые помидоры. Фарфоровая чашка, разделенная надвое: маслины зеленые и черные. Еще блюда: паштеты, жареные баклажаны с чесноком, жареная курага пополам с алычей – пюре непередаваемого вкуса. Запахи сводят с ума, и над всем главенствует дух свежеиспеченного чурека, с хрустящей корочкой. На столе еще много чего – и маринованный виноград, и, разумеется, нар-шараб; но главное место, в центре стола, занимает ваза с черной икрой. Подаваемый затем суп едим не спеша, чтобы перевести дух и подготовиться к шашлыку. А вот и шампуры трех видов: кебаб (кусочки баранины), люля-кебаб (колбаски из бараньего фарша), печенка. Сложишь вместе несколько травок, с обязательным перышком лука и перышком чеснока, и вкушаешь шашлык, откусывая одновременно от этого зеленого пучка. Ну, что, сил уже нет? А чай, и к нему пахлава здешней выпечки? То есть, на стол поставят еще и халву, и шербет, и шакер-лукум, и курабье, и традиционное блюдечко с мелко колотым сахаром, но напрасно все это, напрасно. Сейчас тебя хватит только на маленький кусочек пахлавы. Впрочем, впереди еще три часа вечерней сессии. Ведь это докладчики и участники семинара отдуваются в зале – а мы сидим в уютном фойе, куда приносят все эти неосиленные нами сласти, и, попивая чай, не спеша отдаем должное искусству кондитеров. Серьезную помощь оказывают нам местные ребята из администрации семинара. Впрочем, и участников не обижают – каждый час устраивается перерыв, после чего запасы сладкого заметно убывают.

Но ведь это – только часть бакинского великолепия. Есть еще и ужины в караван-сарае, где к тающему во рту мясу подают фантастические красные вина. А осетрина – и копченая, и запеченная, и жареная на вертеле, чей вкус оттенен отменным нар-шарабом, густым гранатовым соусом. А кутабы – как же можно позабыть эти пирожки из тончайшего теста с начинкой из трав, поливаемые кислым молоком с чесноком и пряностями. Да, а плов! Неплох плов и в караван-сарае, но особенно хорош он на свежем воздухе, куда нас вывозят на выходные. Плов с бараниной, плов с индейкой, плов с яичницей (то есть не яичница это, а запеченная смесь яиц с кизиловым пюре и бесчисленными травами, толстым слоем лежащая на рисе), и еще ширин-плов – без мяса вовсе, с алычей, курагой, изюмом, миндалем... Или от моря нас увозят в горы, и там еще одно чудо – форель, только что из воды, нежная-нежная...

Впрочем, будем справедливы, есть что вспомнить и о других городах. Ну, хотя бы Тифлис, Тбилисо. Лобио-мобио, зелень-мелень, как известно. Интенсивная роскошь угощения: блюда, тарелки, тарелочки, блюдечки в несколько ярусов – поверхности стола не видно вовсе. Хорошо, когда можно не беспокоиться об этикете – летом, во дворе, в тени раскидистого дерева, есть чебуреки, беспрерывно и от души облизывая пальцы, макать лук прямо в солонку, придвинуть к себе миску с сациви и выбрать соус хлебной корочкой, срывать зубами с шампура куски восхитительного мяса. Или макать в сацибели куски жареной рыбы, держа в другой руке ломоть хачапури. А чем плох прожаренный до хруста цыпленок, особенно если, обмакивая его в чесночный соус, заедать густым лобио. У человека, сидящего за хорошим грузинским столом, всегда существует одна серьезная проблема – абсолютно необходима третья рука, чтобы одновременно держать стакан, который гостеприимные хозяева никогда не оставляют пустым. Но, к сожалению, почти все мои казенные поездки в Грузию были краткосрочны, а сопровождаемые делегации были слишком высокого уровня и уж очень официальными, чтобы можно было с ними вот так, под сенью старого ореха... Мой грузинский опыт – это, скорее, цековская дача, огромные столы, накрытые крахмальными скатертями, икра уже к завтраку (причем здесь икра? какая связь с грузинской кухней?), сулугуни, нарезанный аккуратными ломтиками (вместо того, чтобы, обжигаясь, отламывать руками куски от целиком обжаренного сырного круга), шашлык, который принимающая сторона с чувством собственного достоинства кушает ножом и вилкой, соусы, различающиеся только по цвету, но почему-то одинаковые на вкус... Разумеется, есть у меня и другая Грузия, своя, непротокольная, с хинкали и с хаши, с обжаренной на огне вяленой козлятиной, которую запиваешь молодой изабеллой в сакле в ущелье Эшери, с длинными тостами, которым я мог просто внимать с удовольствием, а не должен был выслушивать для последующего перевода – но об этом не здесь.

Или взять Ташкент. Плов, плов и плов – и в гостях, и в ресторане, и на базаре (точнее говоря, бозоре), из огромного казана, в любое время дня и ночи. Великий узбекский плов, который бывает и хорезмским, и бухарским, и ферганским, и самаркандским и который хорош в неограниченном количестве, и на обед, и после обеда. Я заявляю со всей серьезностью и ответственностью (а проверено это не только богатым личным опытом, но и подтверждается многочисленными отзывами товарищей): хотя бы одну пиалу настоящего плова можно безболезненно и с удовольствием съесть даже после вполне сытной трапезы – ну, например, выхлебав предварительно огромную миску шурпы и слопав манты в количестве, исчисляемом не единицами, а десятками. А потом, запив все зеленым чаем, уместно отдать должное орехам во всех видах и вариациях – жареные в золе косточки абрикосов, фисташки, очищенный миндаль, или грецкие орехи и миндаль в смеси с изюмом, черным и белым; или вот такая редкая из-за трудоемкости приготовления вещь: из абрикоса вынимают косточку, раскалывают ее, закладывают ядрышко обратно, после чего вялят на солнце, и получается как бы урюк с начинкой. За все время мне довелось есть такое всего дважды: на приеме в Совете Министров Узбекистана, а также в гостях у знатной хлопководки (хлопководши?) и по совместительству матери-героини (есть у меня подозрение, что в обоих случаях источник был одним и тем же – некий спецсовхоз, специализирующийся на изготовлении такой экзотики). А как умолчать о дамских пальчиках – кто же, находясь в здравом уме, способен забыть про этот замечательнейший сорт винограда? Да, разумеется, и дыни упомянем, одуряюще ароматные и неправдоподобно огромные. И, конечно же, вяленые дыни – чем-то мне эти липкие труднопрожевываемые полоски нравились даже больше, чем их, так сказать, исходный материал.

Ну, а Вильнюс! Во-первых, все с тмином, что придает свой неповторимый шарм. Уж на что жуткая вещь – фирменный безалкогольный напиток, подаваемый во всех советских ресторанах и представляющий собой либо растворенное в воде варенье, либо воду, оставшуюся после мытья банок из-под этого же варенья; а вот напиток на тминной основе – идет не хуже пива. И копчености, копчености... Вот представьте – вошел в ресторанный зал, и тут же, при входе, на дубовом столе, жбаны с пивом и всякие соленые штучки из картофеля и из теста. С тмином, естественно. Пиво холодное, зернышки тмина и крупной соли похрустывают на зубах. Но это только для начала. Не спеша переходишь к просторным столам, плотно уставленным десятками блюд – мясо разных видов, птица разных пород, рыба всяческая. Тут тебе и сырокопченое, и варено-копченое, и вяленое, и хозяева разъясняют, что есть что, да на каких именно дровах коптилось (дуб, орешник или можжевельник) и в какое время года; и все это культурное наследие осваиваешь под различные горькие и ароматные настойки, заедая грибочками и салатами (естественно, отдающими тмином) и не забывая откусывать от ломтя черного хлеба (с хрустящей корочкой и, разумеется, с тмином). Нет, дураком надо быть, чтобы не любить литовскую кухню; впрочем, будем объективны: у человека могут быть просто очень больные зубы – ну, тогда, конечно, если в каждой дырке застревает по зернышку тмина...

А вообще-то, какой город не возьми – есть что вспомнить. Собственно, еда может быть самой обыкновенной, а запоминается способ подачи или ситуация вокруг трапезы. Ну, например, фаршированные мясом и рисом овощи – какая уж редкость! А вот подали как-то в Ереване на одной тарелке (белая, с тонким золотым ободком) темно-лиловый баклажан, ярко-желтый перец и бордовый помидор, обложенные ярко-зеленой травкой – картинка! Или уж куда как обычная красная икра, обязательно присутствующая на всех мало-мальски торжественных мероприятиях. Но представим себе: остров Сахалин, база отдыха какой-то солидной организации, двор, обнесенный высоченным забором, во дворе скромный деревянный стол. На столе на этом – огурцы, помидоры, глубокие тарелки с вареной картошкой, посыпанной укропом. Еще какая-то нехитрая снедь. И в глубоких тарелках от того же сервиза (не сервиза, собственно, а так, столового набора) – красная икра, причем тарелок с икрой не меньше, чем тарелок с картошкой. Делегация, со своей стороны (и, не скрою, по моему наущению) закупила на валюту пару ящиков баночного пива. И вот через минут сорок – картинка, а точнее, табло, как говаривают французы. Кончилась... картошка! А икра – этого добра пожалуйста, только больше уже не лезет, хотя и лопали поначалу довольно бодро, и даже столовыми ложками. Или еще картинка – и тоже на базе отдыха трудящихся, на этот раз в Мурманске. Аналогичный скромный стол, и на нем одиннадцать пород рыбы в жареном, вареном, копченом, соленом, маринованном и еще каких-то видах. Как их (рыбок, то есть) звали, не упомню – я не специалист, но запал этот факт в душу по той причине, что наличием такого количества представителей разных пород на пяти квадратных метрах столешницы восхитился именно что специалист, вице-президент профсоюза канадских рыбаков, сказавший, что это редкое зрелище.

Ну, а как кормили в совхозах-миллионерах! Особенно если дело происходило осенью, в Средней Азии или в Краснодарском крае. На Украине тоже отнюдь не обижали. Кстати, интересно, что хоть в Казахстане, хоть в Узбекистане, хоть еще в каком мусульманском стане: если колхоз-совхоз по-настоящему богатый, то председатель – обязательно хохол. Причем такой «щирый» – здоровый, пузатый, лысый или с бритой головой, в неизбежной соломенной шляпе. Ну, объехали на автобусе поля, прошлись по скотному двору, ознакомились с графиком искусственного осеменения колхозного стада, после чего – за стол. По форме столы бывали разными – и из грубо сколоченных досок на берегу ручья или арыка, и простые пластмассовые, сдвинутые вместе и покрытые разномастными клеенками, во дворе под сенью раскидистых деревьев, и добротные дубовые под белоснежными скатертями в колхозной столовой. Но их, так сказать, содержание было достаточно единообразным (хотя отнюдь не однообразным!). Овощи свежие, соленые, маринованные, тушеные, фаршированные, печеные, сами по себе и в самых разнообразных сочетаниях – салаты, винегреты, лечо, легуме, соте... Колбасы и копчености разнообразнейшие, но только своего производства – покупное на стол стыдно ставить. Жареные цыплята, утки, гуси и прочие индейки. А если у колхоза есть прудовое хозяйство, то и рыба, соленая, печеная, жареная. Вареная картошечка, посыпанная укропом, петрушкой и всем, что попало под руку – и к ней густая холодная сметана в глиняных горшках. Хлеб своей выпечки, горячий. Не успели выпить по четвертой, как несут миски с супом. Или, если дело на Украине, то с борщом, и к нему – чесночные пампушки. Когда наливают шестую и приносят гигантские блюда с жареным мясом, сил у хилого иностранца уже нет. А ведь впереди еще вареники, с картошкой и жареным луком, с фасолью, с творогом, с маком и, разумеется, с вишней... А потом и сладкий стол: фрукты по сезону, варенье этого года, мед, орехи, да еще пироги – повкуснее, чем в столичных кондитерских.

А вот про кормежку в больших российских городах говорить ничего не хочется, и по одной простой причине: это мало интересно. Стандартные блюда с ассорти мясным (ветчина, колбасы, буженина, карбонад, рулет, язык) и рыбным (осетрина, севрюга, кета, шпроты), одинаково обложенные листьями салата и уныло пожухлой травкой; вазы с овощами и маринадами; салатники, естественно, с салатами; все это за небольшими исключениями одинаково и на обеде в большом столичном ресторане, и на официальном приеме. Различия в основном сводятся к внешнему виду так называемых «фирменных салатов»; ну, кое-где промелькнет оригинальное блюдо, да и то, если приглядеться, все его своеобразие заключается в нетрадиционном использовании пищевых красителей. По слухам, на больших приемах в посольстве Франции, а также у патриарха русской православной церкви дела обстояли иначе – не знаю, туда зван не был. Отвести душу в столице можно было только в «нерусских» ресторанах – то есть в грузинском «Арагви», или в узбекском, естественно, «Узбекистане» (впрочем, неплох был и «Ташкент» на ВДНХ; кстати, на той же территории хорошо кормили и в интернациональном «Золотом колосе», где, к тому же, всегда было свежее жигулевское пиво), или в азербайджанском «Баку», или в армянском кафе «Арарат»...

Короче говоря, если проницательный читатель захочет обозвать меня трубадуром дружбы народов, то я восприму это как похвалу. И добавлю только, что дружат, вообще-то говоря, не столько абстрактные народы, сколько конкретные люди, так сказать, человеки. Но, вместе с тем, всякий народ состоит из людей – прописная истина, справедливость которой, впрочем, не умаляется ее очевидностью. Столь же очевидно и то, что дружеская атмосфера обычно возникает вокруг хорошего стола – впрочем, хороший стол, в свою очередь, устраивается ради хороших друзей. Таким образом, здесь мы имеем дело с вечной философской и одновременно гастрономической проблемой: что же все-таки первично – курица или яйцо?

6. Питье

Вынесенное в заголовок слово представляет собой часть фразеологического единства «еда-питье», хотя речь тут пойдет, разумеется, о выпивке как таковой. Или, если брать отдельные периоды новейшей истории Государства Российского (в частности, так называемую «эпоху развитого застоя») – то, прямо скажем, о пьянке.

Традиционно на Руси гостя старались напоить, а то и упоить. По отношению к гостям из-за рубежа сказанное справедливо в еще большей степени, поскольку иностранцы в России всегда находили особенно теплый прием – разумеется, за исключением отдельных моментов, или периодов, когда имелись прямые указания начальства вести себя иначе.

Что касается материальной основы пития (выпивки), то есть качества и особенно количества спиртного, подаваемого на всех этих банкетах, вечерах отдыха профактива, встречах с общественностью, дружественных ужинах (а также обедах, а порою, когда местным товарищам очень хочется, то и завтраках), застольях, междусобойчиках, протокольных мероприятиях (стыдливый термин периода окончания горбачевского сухого закона – когда уже снова начали наливать, но еще боялись открыто говорить об этом), то все зависело обычно от ряда факторов, из которых важнейшие: уровень делегации, уровень принимающей стороны, личные свойства участников контакта, место действия, время года. Так, приезд особо важных гостей в осенне-зимний период ознаменовывался в первый и последний вечера их пребывания в Москве крупной пьянкой – а то и грандиозной, если в ней участвовали «первые лица», что, впрочем, не шло и не могло идти ни в какое сравнение с прощальным ужином, устроенном на уровне «местных первых лиц» для той же делегации во время ее краткосрочного визита в провинцию. А если при этом провинциальный босс был известен своей склонностью к употреблению, или руководство делегации вдруг демонстрировало готовность не отставать от гостеприимных хозяев, то... Как минимум, обрыгают праздничный стол, платье переводчицы и прочие предметы, оказавшиеся в пределах досягаемости. Или придется вызвать дополнительные силы из числа местной референтуры для растаскивания дорогих гостей по гостиничным номерам. Доходило дело и до неотложной медицинской помощи.

Что именно пили в этих случаях? Все зависело от тех же вышеназванных факторов, а также от конкретной трапезы. Как правило, за завтраком удавалось обойтись кефиром. Но уже во время утренней беседы в обкоме или горкоме на столе стоял коньяк. А если после завтрака происходил визит на завод по производству крупных железных деталей или, того хуже, в колхоз-миллионер, то на столе красовалось все – кроме разве что супа. Затем обед – обязательно пиво, но возможно и вино (хотя и от водки никто не гарантирован). Далее – снова визит в металлосборочный совхоз – и снова все что угодно (кроме супа, и это гуманно – нельзя же есть его несколько раз в день). Ну, а потом, само собой, ужин, то есть время отдыха и расслабления, когда пьют все и всё.

У читателя может сложиться впечатление, что прием иностранной делегации – как правило, сплошная пьянка с перерывом на завтрак. Это не совсем верно, и из каждого правила существуют исключения. Помнится, приехали с американцами в Магнитогорск в 1990 году. Ветры перестройки вовсю разгоняли туман недоверия между великими державами, и случилось так, что наши подопечные оказались первыми живыми поджигателями войны и вешателями негров в истории этого режимного городка. По такому поводу отцы города как бы малость тронулись умом от привалившего счастья, что нашло свое отражение в протоколе приема, предусматривающего, помимо размещения на обкомовской даче, ряд дополнительных нюансов, включая сухое вино к завтраку – и это, как вы понимаете, только для разгона. Вроде бы как в других местах (главным образом, в Прибалтике) на столы перед началом поддачи ставили жбаны с пивом – в рамках народной мудрости: «Эх, пивка для рывка!». Этот самый Магнитогорск (и эрудиты-любители не дадут соврать) расположен по обоим берегам реки Урал, являющейся формальной границей между Европой и Азией, и естественно, что, выполняя программу приема, мы мотались с континента на континент (через речку, через мостик) по несколько раз на дню. Естественно также, что хилый американ выпал в осадок уже на второй день такого плотного режима и смотрел на окружающее мутными глазами, плохо различая индустриальные пейзажи за окном автобуса. (В скобках заметим, что в Магнитогорске тысяча или сколько там фабрично-заводских труб, и дымят они непрестанно, так что атмосфера малопрозрачна на глаз даже непьющего человека.) Тогда-то я придумал одну из своих любимых шуток. Как известно, при межконтинентальных перелетах – через Атлантику, в частности, – возникает расстройство биоритмов, связанное с пересечением нескольких часовых поясов. Ощущения при этом сходны с похмельными – головная боль, ломота в костях, тошнота и нежелание смотреть на свет Божий. По-английски это называется jet-lag. И вот я сказал им: «Не волнуйтесь, ребята. Это у вас не из-за пьянки. Просто мы по несколько раз в день мотаемся из Европы в Азию и обратно, так что все это – обычный jet-lag».

Впрочем, довести нестойкого гражданина иностранного государства до состояния умопомрачения совсем не сложно – достаточно поить его и раз в сутки (зато как следует!), а непривычная, но жирная еда, плохо мытая посуда и водопроводная вода, даже в кипяченом состоянии сопоставимая со смесью кислот, известной под названием «царская водка», доделают остальное. Недаром все авторитетные путеводители по СССР рекомендуют брать с собой достаточный запас желудочных средств. Что бывает с группами, пренебрегающими этим мудрым советом – страшно сказать.

Пожалуй, самое жуткое мое воспоминание – это четыре часа в автобусе в обществе вполне интеллигентных американских профессоров гуманитарных наук и спутниц их многоученой жизни. Провели мы это времечко, перебираясь из столицы Грузии, солнечного Тифлиса, через горный перевал, по пути в гостеприимный армянский город Дилижан. Направляясь, стало быть, в не менее солнечную Армению. Правда, путь между этими двумя солнечными точками мы проделали в густом тумане (что не редкость в горах). Но туман этот оказался для всех спасительным (см. ниже).

Накануне гостеприимные хозяева повели нас на городской рынок (так в программе и значилось: «Знакомство с негосударственными формами торговли продовольственными товарами»). Дело было в 1983 году, и некоторые негосударственные тбилисские торговцы получили возможность посмотреть на настоящего американца едва ли не впервые в жизни. То есть они в принципе знали, что существует такая великая страна, а их процветающие коллеги из числа регулярно посещающих Москву даже привозили оттуда вещественные доказательства ее существования (главным образом, джинсы), но чтобы так вот запросто повстречать американца в своей собственной зоне свободной торговли... Надо ли рассказывать дальнейший ход событий? Профессоров, а главным образом их жен, задарили фруктами. Профессора, и главным образом их спутницы, накинулись на эти дары так, будто никогда до этого не видели несчастный инжир и прочую хурму. Напрасно я и моя коллежанка Наталья, стоя на коленях в рыночной грязи, умоляли их не лопать все это дело в таких количествах, да еще и в немытом состоянии. Напрасно мы стращали их последствиями.

Ну, а вечером был, как водится, прощальный ужин, и гуманитарно образованные ученые солидно объясняли нам, что водка имеет дезинфицирующее свойство и что они, понимая наши опасения относительно возможных последствий их, возможно, не вполне дальновидного поведения на рынке, делают все возможное, чтобы утопить микробов, внесенных в их организмы ихними же собственными руками. Принимающая сторона смотрела на поведение американских ученых и не могла на них нарадоваться: «Вот вед маладцы какие, всэ тосты пьют до дна». Легко догадаться, что праздничную атмосферу вечера омрачали лишь наши с Натальей физиономии, на которых ясно рисовалась картина того, что с неизбежностью произойдет через считанные часы. Да, ночью все и началось! Естественно, у дежурных по этажу был только бесалол – впрочем, и за то спасибо.

А уж как начали мы грузиться в пять утра... Да как начали профессора со спутницами, едва заняв места в автобусе, стремглав вылетать чуть ли не в окна... Да как представили мы себе продолжение, в тумане на горной дороге – какой там дороге! тропе, где от колес автобуса до обрыва в пропасть максимум 63 сантиметра... А ну, если в пропасть? От этих мрачных мыслей, сказать по правде, нас несколько отвлекали возникающие в злорадном нашем воображении фигурки теоретиков социального мира и всенародного братства, восседающих в характерной орлиной позе на высоте полета настоящих горных орлов. Все картины, промелькнувшие в нашем воображении, сбылись с мрачной точностью в ближайшие же часы. Хорошо еще, что конкретные детали скрывал густой туман (см. выше).

Ну, что сказать? До Дилижана добрались в полном составе, хотя и с многочисленными остановками. А в Дилижане – роскошный завтрак: горы зелени, сыры, суджук, долма и... И, будем смотреть правде в глаза – столовое розовое со злорадным названием «Гетап». И отцы города с первым тостом на устах. Не думаю, что вино с таким названием было выбрано ими специально – но уж мы с Натальей постарались донести суть невольного каламбура до сведения всех членов делегации. (Английское слово, созвучное этому армянскому, в данном контексте можно перевести как «Вставай!» – в смысле, «Проснись и пой!») Задним числом я сожалею лишь о том, что в суматохе так и не спросил у местных ребят, что же все-таки означает «гетап» по-армянски.

Любопытно, что питейная нестойкость характерна в основном именно для граждан иностранных государств – с подданными дело обстоит иначе. Не знаю, действительно ли монархический способ правления способствует сохранению трезвой головы при самых суровых испытаниях, но факты – упрямая вещь: я лично и неоднократно бывал свидетелем того, как шведы, голландцы, те же датчане и, разумеется, представители Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии (Ирландия как таковая – это вообще отдельный разговор) с честью и своими ногами выходили из самых критических ситуаций, в то время, как лица, представлявшие на том же протокольном мероприятии (читай – «пьянке») гнилые западные демократии, не имели сил даже ползти, и к месту ночлега их приходилось доставлять волоком. Кстати, дух Британской империи жив и среди жителей стран Содружества – конечно, в первую очередь это относится к канадцам и австралийцам, но мне приходилось наблюдать, как на панафриканских мероприятиях представители англоязычной Африки стойко противостоят удручающему воздействию горячительных напитков, тогда как для ныне свободных граждан бывших французских или португальских колоний принятие на грудь даже меньшей дозы сопровождается самыми ужасными последствиями. Что касается обещанного отдельного разговора об Ирландии как таковой, то есть о гражданах Республики Эйре, занимающей южную и большую часть острова Ирландия, то вот они-то умеют держать банку как никто. Помнится, как на приеме по случаю окончания серьезного мероприятия с участием национальных министров США, Канады и стран Северной, Западной и Южной Европы ирландский министр перепил не только всех своих коллег, но и многочисленных советских гостей, переводчиков и администрацию мероприятия.

Тут-то читатель и спросит: «Ну, а сам-то как? В смысле, не только ты сам, но вообще все вы, переводчики. Как вы пили? И сколько? И как все это выносили? И какие бывали последствия?» Ну, что сказать. Если отвечать серьезно и одним словом, то – да, трудно. Главное, что нельзя манкировать – обвинят в нежелании работать, а то и пришьют политику («Ага, не хочешь пить за мир во всем мире или, не дай Бог, за лично сами знаете кого, как знаменосца этого самого миравовсеммире и организатора прочих наших побед!»). Вообще, чем выше уровень приема, тем хуже. Особенно если прием с обязательной рассадкой – на столах стоят карточки с фамилиями, и при этом наливают официанты. Тут не сачканешь. А вот если простенький фуршетик – святое дело. Хочешь – пей, нет – налей минералки и ходи себе будто с бокалом водки. Но все равно: в целом – тяжко. Только представьте себе, например, прощальный ужин в райцентре Донбасса, на котором первые лица региона и передовые советские шахтеры демонстрируют свою классовую симпатию делегации братских шахтеров из Шотландии (являющейся, как известно, составной частью Соединенного Королевства – см. выше).

Известно немало случаев, когда непьющих переводчиков просто не брали на серьезные делегации, а непьющие референты имели серьезные неприятности по службе. Здесь никакая не оговорка – речь идет именно о непьющих, или, если угодно, о не желающих пить; набраться на официальном приеме в принципе не считалось таким уж грехом – нельзя было только вести себя «недостойно» (ну, например, бить посуду на глазах у высоких иностранных гостей или «расплескать» в зале – в смысле, «не донести» до туалета); да и то неутерпевший товарищ ничем особо не рисковал, если, разумеется, своими действиями не причинял материальный ущерб кому-либо из вышестоящих. А вот вам для контраста печальная история «непьющего», правдивость которой могут подтвердить многие мои коллеги. В. был (собственно, и остается по-прежнему) прекрасным переводчиком, пришедшим в профсоюзы после демобилизации из военной разведки (травма, полученная в сравнительно молодые годы) – то есть биография у него была выше всякой критики, и с языками все в полном порядке. Кроме того, он обладал значительными административными способностями. Короче говоря, карьера перед ним открывалась самая замечательная. И вот как-то на банкете в Кремле Никита Сергеевич (Хрущев лично) подошел к группе французских товарищей – понадобилось ему поговорить с ними по душам. Беседа, продлившись целых полчаса, вышла за пределы ординарной банкетной болтовни; Никита Сергеевич остался очень доволен ее результатами и тем, как В. переводил этот непростой разговор. Настолько доволен, что сказал допущенному к участию в беседе большому профсоюзному начальству: «Хорошие у нас друзья во Франции, да и наши переводчики не хуже!». После чего взял с подноса бокал, чтобы закрепить успех беседы. И все ее участники последовали этому примеру. Все, кроме В., который реально не пил. Ну, не пил, и все тут. А Никита Сергеевич решил, что дело в партийной скромности товарища, не решающегося остаканиться в присутствии Генерального Секретаря, и сказал, ласково ему улыбаясь: «Выпейте, товарищ переводчик, с нами!». Собственно говоря, одно только это предложение «выпить с нами» – то есть Сами Понимаете С Кем Лично – означало, что с этой минуты В. может спать спокойно – его карьере обеспечен головокружительный успех. Но В. вместо того, чтобы спокойно спать, спокойно сказал: «Спасибо, товарищ Генеральный Секретарь, но я не пью». Тут вздохнул Никита Сергеевич и сказал слова, ставшие роковыми для служебного благополучия В.: «Жаль, товарищ переводчик, что вы нас не понимаете». Вот так: «вы» – и «нас». И тост, по личной просьбе Никиты Сергеевича, уже переводил его личный переводчик. Интересно также, что после отхода Никиты Сергеевича от активной политической деятельности многие «жертвы волюнтаризма» резко пошли на повышение – многие, но не В., который продолжал нести клеймо ненашего человека.

Из сказанного становится ясным, почему многие переводчики на первых порах тепло и с пониманием встретили инициативу Михаила Сергеевича о сокращении злоупотребления горячительным в официальной обстановке. Впрочем, это начинание, как известно, постигла судьба, свойственная большинству идей, поднятых на щит российскими лидерами: все вылилось в гротеск абсолютно абсурдный, или, скорее, в абсурд гротесковый, но с оттенком неизбежно присущей российскому абсурду (равно как и гротеску) идиотической ирреальности.

А начиналось все так идиллически – после того, как отгремели последние тосты майских праздников. Напомним забывчивым читателям, что исторический указ о вытрезвлении Руси, будучи опубликованным в мае, вступал в действие все-таки с июня – видимо, в расчете на то, что к следующих празднествам, то есть к очередной годовщине Великого Октября, народ уже как бы сам собой втянется в новые условия существования.

Народ и стал втягиваться. Но, с присущим ему хитрожопием, проделывал это столь искусно, что ни в сказке сказать, а лишь пером описать. Авторами одного из лучших (известных мне) вариантов оказались, что характерно для Совдепии, «замечательные грузины». Бывавшие в Тифлисе не могут не помнить ресторана на Мтацминда. Ну, а те, кому не довелось, пусть представят себе довольно большой, но уютный зал, и столы, уставленные, как принято на незабвенных грузинских пиршествах, блюдами в несколько – не уровней, и даже не ярусов, а вот именно слоев – где скромные по цветовой гамме миски с лобио и сациви особенно хороши на фоне яркой и разнообразной зелени, которая, в свою очередь, украшена ярко-алыми пятнами редиски и помидоров, где виноградные гроздья соседствуют с производной от них чурчхелой, и где вовсе не кажутся неуместными хрустальные блюдечки с черной и красной икрой, демократически соседствующие с огромными блюдами до золотистого оттенка зажаренных цыплят. И особо дико выглядели в тот раз на этом общем мажорном фоне одинокие боржомные бутылки – ни тебе хванчкары, ни атенури, ни мукузани, ни напареули, ни кварели, ни гурджаани, ни цинандали, ни цоликаури, ни хотя бы псоу, ни даже саперави, ни хоть какого-то ординарного столового № 10 красного или № 92 белого. Сел народ за столы, задумался. Но тут поднимается довольно большой начальник, и говорит проникновенно: «Вы все знаете, что сейчас в нашей стране ведется беспощадная, но справедливая борьба с алкоголем. И мы понимаем необходимость этого важного дела, и всячески это приветствуем. И поэтому сегодня мы будем пить исключительно соки. Яблочный сок, мандариновый сок и, товарищи, виноградные соки. Но – а вот тут я попрошу товарищей переводчиков особенно тщательно довести до сведения наших дорогих гостей этот момент – как мне кажется, красный виноградный сок немножечко прокис... За что мы и приносим свои самые искренние извинения». И с этими словами вносят и ставят на столы кувшины, в которых – как проницательный читатель уже догадался – плещется откровенное киндзмараули, причем не бутылочное, а прямо из бочки, чистейшее и неразбавленное.

Проделывались и иные штучки, с виду, может и попроще, но столь же эффективные. Например, в Узбекистане обычно практиковался так называемый «чай без заварки». Приносят тебе фарфоровый чайник, приносят пиалы – все, как положено. Правила хорошего тона требуют, чтобы хозяин наливал чай понемногу, на самое донышко, но часто. Таким образом, как подчеркивается в названных правилах хорошего тона, он чаще имеет возможность выказать уважение дорогому гостю. Кроме этого морального аспекта имеет место и чисто прагматический: зимой приятно сделать пару глотков горячего чая и потом получить следующую порцию согревающего кипятку. А летом, напротив, легче остудить чай, когда он налит на донышко пиалы. И вот точно так же – понемножку, но без передышки – наливали и этот чай без заварки в суровые безалкогольные годы. Ну, а то, что не чай там был – это отдельный разговор.

В Азербайджане же просто ставили водку на стол в бутылке из-под минеральной воды. Бутылка была, естественно, снабжена соответствующей этикеткой («Исти-Су» называлась эта вода, как сейчас помнится), и приносилась она закупоренной, и официант с безразличным видом срывал ребристую пробку прямо при всех – пусть смотрят и видят, что воду пьем!

А вот в Киргизии, в самый разгар трезвой жизни, довелось быть свидетелем (и участником) ситуации иного характера. Дело было в глубинке, и повезли нас обедать куда-то в ущелье, в маленький ресторанчик, который, естественно, был на это время закрыт для прочих посетителей. Входим мы, видим роскошно накрытый стол, и у каждого прибора стоят три рюмки. Ну, думаем, смелые ребята наши хозяева. От начальства далеко, сейчас нальют. Расселись, и официанты наливают: в одну рюмку минералку, в другую – сок, в третью – фруктовую воду. Долго мы потом с коллегами обсуждали это дело, да так и не поняли: то ли утонченная издевка, то ли просто попытка хоть как-то скрасить трапезу «всухую».

В Прибалтике, кстати, в этот период стали угощать еще лучше прежнего – как бы назло Москве. Так, вошли в моду «мобильные застолья» (я цитирую это название – в переводе, кажется, с эстонского). Вот что они собой представляли: сначала приводят делегацию в один зал ресторана, где пьют коктейли и (или) местные водки на травах и ягодах, под чисто символическую закуску. Потом ведут в следующий зал, и там уже кормят по-настоящему, под коньяк, водку, пиво и вино. Потом ведут в каминный зал, и там сервируют кофе с ликерами. Бывали и варианты – когда основная трапеза проводилась, в свою очередь, в нескольких залах, так что на круг за время приема вся компания срывалась с насиженных мест до пяти раз.

Ну, а в России (то есть в Российской Федерации) все было просто и без затей. Москва и Питер – в завязке, а чуть в глубинку, какое-нибудь Иваново или Смоленск – будьте любезны. На первых порах пили по-старому. Но когда трезво озлобленные представители Центра перешли к оргвыводам, даже Нечерноземье одумалось – в смысле, стала пробирать дрожь за свои места, тем более что под этим прекрасным предлогом прокатилась целая волна отстранений от должности. Пить перестали, но весь набор тостов за мир и дружбу остался, и его обязательное проговаривание (в лучшем случае под «Боржоми» с экспортной этикеткой, а то и под местную минералку вкуса кошачьей мочи) стало вызывать зубовный скрежет у говорящих (то есть, у выступающих и переводчиков) и сходную реакцию в районе среднего уха у слушающих (то есть, у дорогих гостей и при сем присутствующих референтов из ГБ).

И под этот скрежет начался закат инициативы Михаила Сергеевича. Впрочем, рухнуло хрустальное здание мечты о всеобщей трезвости не сразу. Откат на прежние позиции происходил постепенно, и одним из исторических этапов этого процесса можно считать XVIII съезд Советских профсоюзов, имевший место на стыке зимы и весны 1987 г. С одной стороны, время вроде бы самое алкоборческое. А с другой – приезжает верхушка мирового прогрессивного профдвижения, вернейшие друзья, привыкшие, к тому же, за долгие годы дружбы к бесконтрольному злоупотреблению алкоголем. Ну, и что делать? Решение было принято после длительных консультаций на самых верхах: иностранных гостей поселили отдельно от советских делегатов, в другую гостиницу – дабы не было соблазна. А там уже – по стандартной схеме (в обед – пиво, на ужин – сухое), но с модификацией (совсем без водки). Причем был сделан чисто иезуитский ход: все бутылки ставились на один край стола (а столы были длинные, человек на двадцать каждый), и кто следует внимательно следил за тем, не хватаются ли за бутылки те, кому не следует. По этому поводу трусливые референты не пили вообще, а переводчики из числа независимых позволяли себе, по старой привычке (впрочем, была пара коллежанок, про которых я твердо знал, что они практически непьющие – те наливали себе из принципа).

Или еще один забавный этап. Прощальный ужин для американской делегации в Баку. Есть в этом прекрасном городе замечательное место, именуемое – и с полным на то основанием – Гюлистан, то есть Сад Роз. Имеется в этом дворце конференц-зал, большой ресторан и пара небольших ресторанчиков для тех, кто не хочет, чтобы рядовые представители многонационального советского народа смотрели им в рот во время еды. До того, как наступила эпоха хрустальной мечты о безалкогольной жизни, делегации обычно ели и пили (крепко пили, но при этом как ели! – об этом подробнее см. главу «Еда») в одном из этих маленьких уютных залов. А тут – сидим со всем народом в общем зале, ужинаем, но всухую, хотя за соседними столиками, несмотря на мусульманскую ориентацию основной части населения, пьют как и в прежние времена. Поели, и хозяева ведут нас в маленький зал. Там вручают памятные подарки, первое лицо говорит очередную прощальную речь, я ее перевожу и при этом чувствую боковым зрением, что народ как-то странно оживился. Батюшки! Официанты несут на подносах бокалы со знаменитым азербайджанским красным шампанским. И досталось-то всего по полстаканчика, да не это главное – а в том суть, что, как нам рассказали по секрету местные ребята, этот вопрос целых два дня согласовывался с Москвой, причем на высшем партийном уровне.

И уж раз зашла все-таки речь о партии, то приведем в заключение пару любимых коммунистами прибауток алкогольной направленности. Когда спиртное уже в бокалах, один из старших в компании говорит (таким тоном, будто выступает в президиуме): «Товарищи! Есть предложение...» И присутствующие, взяв стаканы, отвечают дружным хором: «Нет возражений!» А как выпьют (до дна!), тот же старший товарищ, выдохнув воздух, говорит, причем столь же серьезно: «Крепка!.. Советская власть!» – и только после этого хрустит огурцом (или откусывает от бутерброда с икрой, хотя эти детали уже и не столь существенны). При этом бывает, что младший из допущенных к пиршеству подхалимским голоском произносит: «И как ее только беспартийные пьют!» – и фраза встречается снисходительно покровительственными усмешками (мол, и впрямь, как же это у них получается).

7. Долог день до вечера...

Было уже к полуночи, когда я накрыл чехлом пишущую машинку и, прежде чем приступить к поиску опечаток (с последующим их исправлением), встал из-за стола. Размяться, чуть передохнуть, сделать пару глотков чая и прикинуть свои планы на завтра. Достал свою роскошную записную книжку – американского производства штучка, отрада делового человека, где на каждый день года, включая праздники, отдельная страничка, разграфленная по часам, и не с девяти до шести, а с семи утра и до ночи. Отвинтил колпачок «паркера» (также американский дар) и принялся за дело, прихлебывая чай.

Значит, так. Завтра библиотечный день, то есть в контору не идти. Но послезавтра я должен принести начальству страниц пять готового текста, то есть весь день на себя потратить не удастся, без похода в библиотеку реально не обойтись. Сколько же это займет времени? Так, посчитаем: поиск по каталогу, да пока получишь нужную литературу, да пока найдешь там необходимое, да пока изложишь английский текст своими русскими словами... Собственно, иному коллеге это как раз работа на целый день. Но я-то себе такую роскошь позволить не могу, значит... Значит, пишем: «Девять – библиотека». Надо прийти к самому открытию, полчаса на каталог, то есть где-то без четверти десять уже смогу бежать дальше. Остается еще обработка литературы – клади никак не меньше трех часов – но это на вечер, когда разделаюсь с остальными делами. Значит, три часа в уме. Потом надо отвезти заказчикам только что отпечатанные рефераты, если успею сегодня их прочитать и исправить опечатки. Никаких «если» – надо, и все тут. Значит, пишем дальше: «Одиннадцать – РЖ». Если выйти из библиотеки без четверти десять, то по пути успеваем заскочить в булочную, потому что девицы в редакции Реферативного журнала как раз в одиннадцать пьют первый чай, и надо принести чего-нибудь сладенького, выпить с ними чашечку, поболтать на отвлеченные темы и, между делом, постараться отобрать пачку статей для реферирования (на свой вкус и свое усмотрение). Кладем на это минимум час. Следовательно, в двенадцать свободен; к тому же считай, что удалось перехватить булку или пару пряников за чайным столом, то есть вопрос об обеде можно отложить на вторую половину дня. А пообедать надо будет как следует, потому что часам к пяти придется вернуться в библиотеку и засесть там допоздна. Ну, а где же и поесть по-человечески, как не в штаб-квартире советских профсоюзов. Но туда зайти – клади не меньше двух часов, пока обойдешь всех знакомых. Значит, пишем: «Два тридцать – ВЦСПС». После этого как раз успеваю в библиотеку (пишем: «Пять – библиотека»). Смотри-ка, вот и интервал образовался между полуднем и двумя. На что бы его потратить с умом? Вот, кстати, можно будет заскочить в одну родственную контору, в их отдел внешних связей, где тоже иногда перепадают куски. Значит, пишем: «Девять сорок пять – позвонить Питу». То есть как раз по выходе из библиотеки связаться с начальником этого отдела, Петром Ивановичем, в просторечии Питом, и договориться о визите. Дальше пишем: «Час дня – Пит». И ставим вопросительный знак – может, и не получится свидание, но знать это буду только после утреннего звонка.

Ладно, черновой вариант расписания на завтра готов. Выглядит неплохо – если, конечно, удастся все исполнить, причем не просто зайти в намеченные места, но и уйти оттуда с пользой. Ну, теперь надо докончить сегодняшнее, то есть проверить только что отпечатанные рефераты и исправить найденные ошибки. К половине первого главное сделано; теперь разложить по экземплярам, к каждой стопке подколоть большой скрепкой оригинал, запихнуть все в конверт (чтобы не болталось в портфеле), посмотреть, собран ли портфель – так, конверт с рефератами, папка с материалами для работы в библиотеке (есть чистая бумага? – есть), читательский билет, паспорт (для бюро пропусков), удостоверение переводчика (вместо пропуска в здание ВЦСПС), книжка (свежий английский детектив для чтения в метро) – вроде бы все. Застегиваем портфель, смотрим, поставлен ли будильник на семь часов, заводим его... Все, спать.

Утром с омерзением смотришь в окно – мокрый снег; на термометре, привинченном к наружной раме – минус один. Значит, днем жди плюс два и жидкую снежную кашу под ногами, обильно сдобренную дорожной грязью. Да, в такой денек таскаться по всему городу... Но что поделаешь. Надел якобы непромокаемые ботинки – и вперед!

Библиотечный форпост, оборудованный одним милиционером и двумя регистраторшами, прохожу в числе первых посетителей. Наверх, в каталоги. Слава Богу, каталожные лабиринты знаю наизусть, так что, не теряя времени, выдвигаю нужный ящик, занимаю место поближе к окну (освещение мерзостное!); спешно, но вдумчиво перебираю библиографические карточки... Так, эта книжка нужна на сегодня... и эта... а вот эта может пригодиться для следующей темы, над которой придется работать через пару месяцев... и вот эта еще... Быстро заполняю библиотечные требования – собственно, заполняю только название книги, фамилию автора и шифр, потому что все остальное уже сделано заранее. Маленькие хитрости и научная организация труда: надо захватить впрок пачку чистых бланков, и на работе, когда все равно нечего делать, заполнить все идиотские служебные графы. Вроде бы мелочь – а вот сейчас удается сэкономить на этом минут пять, и благодаря этому быть первым в очереди к библиографу. Все, книги заказаны, теперь можно бежать дальше. Сколько там? Ага, всего полдесятого; пустячок, а на четверть часа опережаем график. Что там у нас дальше? «Позвонить Питу». Здесь на третьем этаже как раз удобные телефонные будки, еще со старых времен, с плотно закрывающейся дверью. Очень кстати, когда разговор конфиденциальный. Звоню. Отвечает незнакомый женский голос: «Петра Ивановича? А кто его спрашивает? А по какому вопросу? А он вышел...» Так, первый сбой. Но тут трубку у незнакомой дамочки перехватывают: «Ой, это ты! Привет, очень кстати. А Пит тебя как раз ищет, есть дело. Сможешь сегодня зайти? В час? Нормально! Пропуск тебе заказать?»

Выходит, ни какой не сбой, а вовсе даже удача! Собирался к Питу пощупать почву вообще, а там вроде бы ждет конкретная работа. Вперед, не теряя времени! Спустился в метро; полчаса езды; удалось сесть и чуть подремать. Пока все прекрасно. В запасе есть минут десять, так что по дороге от станции метро делаю крюк и захожу в ту булочную, где всегда можно купить что-нибудь приличное. И в самом деле: сухари «украинские» – с маком, бывают очень редко; и к тому же – киевская помадка, которую вообще сто лет не видел. Беру и того, и другого, и в расчете на все визиты, и еще домой. Портфель раздувается, но это приятная тяжесть. До редакции пятнадцать минут ходьбы, по слякоти, и к тому же туда в принципе не ходит никакой наземный транспорт. На входе – незнакомый охранник. Обычно здесь никаких пропусков не спрашивают, но этот, новенький, работает с душой. «Куда? К кому? Зачем?» Лично звонит в редакцию и потом с торжеством заявляет: «Товарищ Ивановой нет на месте». Перезвонить по внутреннему телефону не позволяет. «Почему? Не положено!». Какой-то бред. Приходится выйти на улицу и звонить по городскому. Трубку берет зав редакцией. «Ой, Людочки сегодня не будет. А вы принесли материал? Очень хорошо, поднимайтесь. Что значит – «не пускают»? Дайте ему трубку. А почему с улицы? Не дает звонить по внутреннему? Совсем с ума сошли. Хотя, действительно, было у нас позавчера совещание о повышении бдительности. Да из-за ксероксов. Тут кто-то что-то размножил. Ой, да не берите в голову, я сейчас пришлю Галину». Минут через пять не спеша появляется секретарша Галя: «Это наш референт, пропустите. Как кто велел? Алевтина Григорьевна. Заведующая редакцией. Что значит – «Не положено»!». Самое смешное, что формально и впрямь не положено – в принципе редакция должна общаться с внештатными референтами по почте. Но нормальный референт предпочитает и брать, и приносить материал собственноручно. Охрана стоит нáсмерть. Разъяренная Галина с изменившимся лицом бежит к лифту. Минут через семь появляется лично Алевтина Григорьевна. И получает точно такой же отлуп. Лицо ее идет красными пятнами. Она хватает трубку внутреннего телефона и звонит, по всей вероятности, замдиректора по общим вопросам: «Это не постороннее лицо, а наш сотрудник. Нет, внештатный. Но мне надо с ним обсудить ряд вопросов. Что значит – «решили»? Кто решил? На совещании? Ну, присутствовала. Что? Если будет личное указание директора – вас это устроит?». Без отрыва от трубки она набирает следующий номер: «Александр Александрович! Мне надо провести в редакцию нашего референта – я могу это сделать? Как это? Да вы шутите? Нет, это просто анекдот. Прямо хоть мужу рассказать, чтобы посмеялся». Последняя реплика Алевтины – это выстрел главного калибра. Можно представить душевное состояние директора: и пускать нельзя, и в то же время угроза куда как прозрачная – Алевтинин муж, ни более, ни менее, как второй секретарь райкома партии. А баба, по всему видно, завелась – не остановишь. Еще бы – такое унижение и перед охранником, и перед референтом. Но директор, по-видимому, все же вовремя осознает, что КПСС сильнее КГБ, и Алевтина с торжествующей ухмылкой сует трубку вахтеру. Тот вытягивается по стойке «смирно», почтительно выслушивает директорское указание, мягко кладет трубку и, волком глядя на Алевтину, машет рукой. Не следовало ему, конечно, так расслабляться на посту и демонстрировать свои чувства – Алевтина Григорьевна не из забывчивых. По всей вероятности, не служить более нашему герою в неведомственной охране – отныне его место не выше гардеробщика. Да и Александру Александровичу лично эта история икнется – не сейчас, так через полгодика.

Входим в лифт, и я украдкой взглядываю на часы – полчаса потеряно. В редакционной комнате, выгружая из портфеля рефераты, оглядываюсь – все сидят за работой, не поднимая головы. Похоже, что обстановочка не предусматривает чаепитие. Алевтина, однако, решает отпраздновать свой триумф и лишний раз напомнить коллективу, кто здесь хозяин. «Девочки, а чай? Что же это мы сегодня? Совсем заработались? А ведь у нас гость!» (подтекст: «Вот захотела – и провела!»). Очень кстати получилось, что портфель все еще не закрыт: как бы невзначай выгружаю и сухари, и конфеты. Алевтина продолжает радоваться: «Вот у нас какие референты! Жаль, Людочки нет! Ну, девочки, заваривайте чай – а вы пока поройтесь в этой куче». На столе лежат ксероксы новых материалов, и пока суть да дело, можно выбрать (а) чтобы тематика по душе, (б) чтобы шрифт не очень мелкий, (в) чтобы копия была хорошего качества и легко читалась. А Алевтина приговаривает: «Берите, берите еще. Вы же референт с чувством ответственности, и делаете быстро».

Ухожу из редакции в половине первого, уже выбившись из графика. Но по пути в метро удовлетворенно потряхиваю потяжелевшим портфелем: набрал статей по весу больше, чем выгрузил сладостей. Выходит, повезло, что не было моей редакторши и что Алевтина сама ввязалась во всю эту историю. Теперь: (а) создан прецедент допуска в здание, чего какое-то время будут лишены многие другие референты; (б) удалось поболтать с Алевтиной в неформальной обстановке, рассказать пару анекдотов и расположить ее в свою пользу (до сих пор их отношения были исключительно на уровне «Здрасте»); (в) Алевтина фактически санкционировала мой самостоятельный доступ к материалам, и теперь можно будет спокойно выбирать статьи из числа незаковыристых, суть которых на одной страничке можно изложить за полчаса. Что ж, это серьезный успех. Ведь каждый отдельный реферат стоит совсем немного, и поэтому важно, чтобы поступления были стабильными и обильными. Платят здесь не через кассу, а переводят на счет, и я обычно беру эти деньги раз в год, перед отпуском, что служит серьезной добавкой к отпускным, давая возможность отдохнуть прилично, ни в чем себе не отказывая.

К Питу попадаю только в половине второго. В бюро пропусков обычная для этой конторы долгая очередь, но мне опять везет – в вестибюле курит Наташа, секретарша Пита. Увидев меня, она решительно гасит сигаретку, хватает мой паспорт и через пару минут выносит пропуск. Очередь, состоящая в основном из представителей периферийных ведомств, угрюмо молчит, воспринимая это как очередную столичную несправедливость. Пока едем в лифте на седьмой этаж, спрашиваю у Наташи, кто эта незнакомка, ответившая сегодня утром на мой звонок. Вопрос приходится очень кстати – Наташа счастлива, что попался свежий, и в то же время знакомый человек, которому можно рассказать, ничего не утаивая и не смягчая выражений, о новой стерве, взятой в отдел на той неделе по дикому блату. «Представляете, сидела четыре года в Женеве с мужем – нет, не в посольстве, а в ооновском представительстве – каждый день в новой кофте притаскивается – «с английским (пискляво передразнивает Наташа) у меня неважно, у нас в Женеве больше по-французски говорили» – а сегодня приходит письмо из ЮНЕСКО, и Пит говорит ей «Подготовьте ответ», а она села с тремя французскими словарями и до обеда всего-то две строчки и перевела – Пит пришел с обеда, вырвал у нее письмо, сам прочел и сам мне ответ продиктовал – я напечатала и отнесла к замминистра на подпись – а потом она, сука, мне и говорит: зачем вы мешаетесь не в свое дело, это я должна была отнести документ Ивану Ивановичу, я его по Нью-Йорку знаю – а я ей говорю: так вы в Нью-Йорке тоже по-французски все больше говорили...

Пит у себя в кабинете пьет чай и предлагает мне начать с того же. Достаю из портфеля сухарики с маком. «О, вот это кстати, надо заесть обед, а то таким говном накормили, что просто сил нет». Заметим в скобках, что организация, чьими иностранными делами ворочает Пит, имеет статус союзного министерства, а начальство, начиная с завотделов, кормится вообще в отдельной, исключительно для них предназначенной столовой, так что если уж он скулит... А он тем временем продолжает жаловаться – на жизнь, на совсем обезумевших гаишников, на безденежье. Надо сказать, что публичные жалобы на безденежье в нашей среде (то есть среди людей, зарабатывающих – и неплохо зарабатывающих – благодаря всестороннему использованию иностранных языков) позволяют себе только люди, недавно приехавшие из долгосрочной загранкомандировки и с трудом возвращающиеся к реалиям соцдействительности.

Покончив с жалобами, Пит переходит к делу. «Вчера получили окончательное «добро» на ооновский семинар. Сентябрь, две недели, плюс выездная сессия по нашему усмотрению, в пределах ночи на поезде от Москвы, на три дня. Пятнадцать стран, сорок участников, включая нью-йоркский секретариат, плюс человек пять наблюдателей – региональные отделения ООН, ЮНЕСКО, может быть, ОЭСР и Всемирный банк. Ну, как, ты с нами играешь?» Играю ли я? О чем разговор! Месяц работы с семинаром (четырнадцать дней плюс три, плюс дней десять перед открытием (самая запарка), плюс проводы участников), худо-бедно по пятерке в день. Да к тому же письменные переводы рабочих материалов, как до, так и во время семинара, по ооновским расценкам. Да, может быть, впоследствии издание официальных документов семинара отдельной книжкой. Все в сумме – очень неплохая сумма прописью. Готовь, говорю, письмо (то есть он должен официально обратиться к моему высшему начальству с просьбой откомандировать меня на этот месяц в его распоряжение – собственно, в распоряжение его конторы). А поскольку наши конторы состоят в родстве, то мне еще и будут зачтены все выходные дни – ведь на семинаре работаешь без роздыху весь месяц подряд. Это выходит не меньше десяти отгулов. Как раз хватит, чтобы на пару недель съездить с профсоюзной делегацией. Значит, сегодня в ВЦСПС могу брать на себя обязательства, куда-нибудь подальше от Москвы, на позднюю осень в теплые края.

Я, разумеется, доволен. Но и Пит доволен не меньше. Провести такой семинар – это, вообще-то говоря, собачья работа, и ему очень нужен человек, на которого можно положиться. Иными словами, человек, имеющий в этом деле опыт – как, скажем без ложной скромности, ваш покорный слуга. И мы, не теряя времени, начинаем делать первые прикидки. Кого из высокого начальства ввести в состав оргкомитета, чтобы можно было воспользоваться их служебным положением – ну, там машину персональную одолжить для поездки по городу, по «вертушке» позвонить в случае крайней необходимости, письмо слезное подписать, например, в дирекцию Большого театра – ведь не меньше пятидесяти билетов понадобится? Куда лучше поехать на эти три дня? В какой гостинице поселить участников? Где проводить рабочие заседания? Кому можно поручить всю бухгалтерию? Кого из синхронных переводчиков хорошо бы пригласить? Кому можно доверить безумную работу по организации транспорта для участников? Где заказать всякую хреновину с эмблемой семинара – папки, блокноты, ручки и все такое? А разная мелочевка – пятнадцать флагов, плюс советский и ооновский; художник, чтобы были таблички и указатели на двух языках; закупить разную дрянь для участников – мелкие сувениры, карты Москвы, и прочее, и прочее... Короче говоря, час пролетел – не заметили.

Наконец, прощаемся. Я побежал на выход, чувствуя, что из графика выбился окончательно. Думаю, ехать ли в ВЦСПС при таком раскладе? Ведь рассчитывал быть там полтретьего, а сейчас уже три. И добираться не меньше часа. Но что делать. Во-первых, день уж больно удачно складывается, а во-вторых, все равно в библиотеку надо идти, и тащиться туда голодным нет смысла. Только подошел к остановке – тут же подкатывает автобус. Тем более, значит, надо ехать – раз такой расклад.

К четырем я уже был на месте. Так, значит, сначала в четвертый подъезд, потому что там еще открыт буфет. Раздеться можно рядом, у международников одного из отраслевых профсоюзов; там, кстати, работает очень прожорливый малый, который всегда готов поесть за компанию. К счастью, он на месте, и мы вдвоем поднимаемся выше этажом. В буфете народу почти никого, потому что сотрудникам уже время домой идти, но еда в полном ассортименте – здесь с этим строго. Беру стакан томатного сока, сосиски (настоящие говяжьи, а не синтетическая отрава), пару овощных салатов, блюдечко баклажанной икры, яйцо под майонезом, миндальное пирожное и кофе. Прожорливый Костя для своей по меньшей мере пятой за сегодняшний день трапезы ограничивается порцией сырковой массы с изюмом, зато пирожное берет с кремом. Садимся за столик в углу, и он начинает вводить меня в курс последних сплетен – очень полезно, потому что даст мне возможность, насытившись, продолжить обход других дружественных кабинетов с открытыми, так сказать, глазами. Распрощавшись с Костей, иду по зигзагообразным коридорам Дворца труда и заглядываю к знакомым. Тактика стандартная: приотворяешь дверь и говоришь скороговоркой: «Привет, не буду отрывать, шел мимо, только поздороваюсь!» Если в этой комнате тебе ничего не светит, то действительно только поздороваешься, напомнишь о своем существовании и с чистой совестью двинешься далее. Если же у сидящего в этой комнате референта есть интересное предложение, и ты его устраиваешь как исполнитель, то тебе прямо скажут об этом. Если же оно есть, но, так сказать, не про твою честь, то, значит, не судьба.

Есть, однако, комната, в которую я никогда не заглядываю мимолетом. Во-первых, потому что ее хозяйка – самая красивая женщина международного отдела, если не всего аппарата ВЦСПС, и побыть в ее обществе всегда хочется как можно дольше. И во-вторых – что также немаловажно – в ее нежных ручках сосредоточены все письменные переводы отдела, да к тому же она координирует подбор переводчиков на все крупные профсоюзные мероприятия. К счастью, Татьяна на месте и вроде бы не очень занята. И к тому же пьет чай. Вынимаю из портфеля киевскую помадку. «Ой, где это ты достаешь такие вещи?» – «Для тебя, – отвечаю, – из-под земли». – «Наливай, – говорит, – себе чаю, да посмотри-ка вот эту статеечку. Интересно? К понедельнику сделаешь?» Ну, интересно – не интересно, какая разница, говорю про себя. И отвечаю вслух: «Раз надо – сделаю. Тем более – для тебя». – «Ну, и для себя тоже, – ухмыляется она. – Тут делать нечего, сел-встал, а четвертной, глядишь, и заработал». Не успеваю налить чаю, как дребезжит зуммер внутренней связи. Слышу голос зав отделом: «Татьяна Николаевна, зайди-ка». «Если ты торопишься, – говорит она, – тогда не жди, это надолго». – «Ладно, – отвечаю, – в понедельник принесу перевод, тогда еще поболтаем».

Действительно, как денек складывается! Даже ее вызов к начальству – и тут мое везение, потому что вообще поболтать с Татьяной всегда приятно, но именно сейчас у меня реально каждая секунда на счету. Однако мой лимит везения еще не исчерпан. Мы выходим в коридор и там встречаем заместителя заведующего международного отдела, идущего на то же совещание, что и Татьяна. В прошлом году я ездил с ним на роскошный осенний семинар в Баку – две недели приятной и отнюдь не каторжной работы. Он приобнимает меня за плечи: «Ну, как, поедем снова в Баку?» – «А когда?» – «В октябре». – «Еще бы!» – «Ну, тогда загляни к Герману и скажи, что я не против». Пулей лечу к Герману; слава Богу, он на месте и тут же вносит меня в соответствующий список. Все, больше нельзя испытывать судьбу, тем более что времени уже почти пять, а впереди еще работа в библиотеке. Остальных знакомых навещу в понедельник, когда зайду к Татьяне с переводом.

До библиотеки добираюсь к шести, уставший как собака. Поднимаюсь в свой читальный зал, беру заказанные утром книги. Ну, естественно – одной, причем самой нужной, нет. Выдана по межбиблиотечному абонементу, срок возврата – через два месяца. Сажусь, зажигаю лампу под зеленым абажуром. Начинаю листать полученную литературу. В зале царит академическая тишина. И вдруг в голову приходит мысль: «Черт бы побрал всю эту суету, беготню по мокрому снегу, общение с сомнительными дружками, сшибание на бегу, на лету каких-то кусков. Куда как славно было бы сидеть вот эдак целыми днями под зеленой лампой и не спеша штудировать толстые английские книжки. И писать статьи в солидные журналы, выходящие в скромной и достойной обложке – темно-серой, или коричневой, или синей. А раз в пять лет выпускать свою небольшую книжечку. Крошечным тиражом, только для узкого круга специалистов. И самому ездить на международные семинары, и делать доклады, и участвовать в дискуссиях, а не прыгать как заводная мартышка, организовывая эти семинары для других...» Мысль интересная, но опасная, и даже очень. Оно хорошо бы, вот это самое, да только в том случае, если бы за все за это платили по крайней мере не меньше, чем за нынешнюю мою суету.

Отгоняю все посторонние мысли и начинаю активно работать. Я-то рассчитывал три странички из необходимых пяти накопать именно из той книги, которую так и не получил. А теперь придется набирать искомый объем практически из ничего. Ясно, что на сегодняшний день везение кончилось, и уж тем более осторожно надо входить в день завтрашний. Помимо всего прочего, завтра курьер принесет запрос от Пита, а начальство почему-то не в восторге, когда их сотрудников используют на благо других организаций, пусть даже дружественных и вышестоящих. Значит, сегодня надо высидеть здесь до упора, но сделать такие пять страниц, к которым никто не сможет придраться.

Сижу действительно до закрытия. Кстати, везение продолжается – в одной из книжек нахожу пару интересных библиографических ссылок на литературу, которая пригодится для плановой темы последнего квартала. Успеваю даже проверить по каталогу – эти книжки в библиотеке имеются. Значит, можно будет исподволь готовить задел на октябрь, чтобы со спокойной душой уехать в двухнедельный отгул, на семинар в Баку – ведь вряд ли удастся улизнуть, не давши слова, что мое отсутствие не отразится на производственных показателях.

Выхожу из библиотеки с последними читателями. Народу в метро мало, удается сесть и спокойно вздремнуть до своей конечной. Такой десятиминутный сон (англичане называют его «кошачьим») очень освежает, и домой я прихожу даже не разбитым. Есть даже силы посидеть после ужина у телевизора.


К началу страницы К оглавлению номера

Всего понравилось:0
Всего посещений: 4903




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer10/Gopman1.php - to PDF file

Комментарии:

Сергей
Пермь, Россия - at 2014-01-18 20:46:48 EDT
Уважаемый Виктор Львович!С удовольствием прочёл ваш текст! Я - филолог(филолух). И по профилю - лингвист. Английский и Фарси. Двадцать лет - Таджикистан и Афганистан. Но, это неважно. Важно, что читая слова коллеги, слёзки на глазах выплыли! Спасибо Вам, мой дорогой, что привлекли внимание к нашей неблагодарной профессии! А, что касается еврейской нации, у меня есть своё мнение. Хоть и не любят у нас этого.
В Армии, со мной служил парень. Эдик Бернгардт. Всем известно, что Армия - это лакмус! Она проявляет гавнюков. Вот Бернгардт - хороший мужик! Были ситуации, когда он повёл себя по-мужски! Мне большего не нужно. Ещё есть знакомая девочка из Израиля. Нет! Нет! Не подумайте чего! Она моложе меня в два раза! Где дом, а где речка! В-общем! Те люди, еврейской национальности, с кем мне довелось общаться, очень хорошие люди! А я, привык доверять себе, а не тому, что говорят! С тем и буду жить! Много хотел бы рассказать. Но, заткнусь. Ибо ограничение в комментариях. Здоровья Вам Виктор Львович!

Майя
- at 2010-12-22 18:24:53 EDT
Очень интересно. Но один вопрос - почему вы не пользовались такси - и погода плохая, опасная для здоровья, и опаздываете вы?
Victor Filin
Dortmund, Deutschland - at 2010-10-25 10:14:35 EDT
Уважаемый Виктор Львович! Спасибо за весьма интересный материал! Вспомнилось, как в 70-80 гг. подрабатывал от "Экспоцентра" на международных выставках (с польским и чешским языками), будучи представителем той же "нетитульной" нации, что и Вы, беспартийным и не имеющим никаких обязанностей от известной "конторы". Заинтересовавшись Вашими публикациями в "Заметках", ознакомился с историей Вашей семьи и хотел бы знать не принадлежит ли к ней Гопман Владимир Львович, с которым много лет мы работали вместе в одном из институтов научно-технической информации в Москве. Контакты с ним прервались в середине 90-х. А с 1998 г. я живу в Германии, осваиваю, так сказать, ещё один иностранный язык. Мой адрес:rodfil@mail.ru . Всего доброго!
Юлий Герцман
- at 2010-10-24 14:41:19 EDT
Прочел с огромным удовольствием. Хохотал и вспоминал Высоцкого: "Рассказать бы Гоголю пронашу жизнь убогую, ручаюсь этот Гоголь нам не поверил бы". Ну как ТАКОЕ поймет житель зарубежья?
Марк Фукс
Израиль - at 2010-10-24 14:27:57 EDT
Спасибо за доставленное удовольствие.
М.Ф.

Борис Дынин
- at 2010-10-17 22:22:39 EDT
Юмор – сила. Благодаря юмору, возможному даже в кафкианском мире (Борис Маркович прав), СССР продержался несколько дольше отведенного ему срока. Но вместе с тем тот же юмор его и подтачивал (ну, понятно, не только он). Очень смешно, но иногда я уставал смеяться над тем, что противно вспоминать. Дать фотографическую картину сюриалистической действительности - трудное искусство. Браво!
Кашиш
- at 2010-10-17 20:36:12 EDT
Слюной истекаю и вою:
Ну,брат, угодил старику!
Возьми меня, Гопман, с собою
В Ташкент, Ереван и Баку!

Леон
Москва, - at 2010-10-17 07:21:58 EDT
В 2008 году в Москве вышла книга "По-русски с любовью. Беседы с переводчиками". Елена Калашникова взяла интервью у 87 российских переводчиков.
Свирид Петрович
планета Уран, - at 2010-10-17 07:04:00 EDT
Про то, что в "Берёзке" даже поляки могли что то купить за доллары, а советского тут же вязали.Уже лет двадцать "патриоты" поют заунывную песню о том ,что есть угроза России стать сырьевым придатком Запада.Т.е. колонией.Но вот она сегрегация, уже как с чернкожыми в ЮАР поступали- полякам можно , а советским нет.Есть рассовая сегрегация, а эта по гражданскому положению , т.е. гражданская.
Олег Шелепов
Барнаул, Россия - at 2010-10-17 06:29:00 EDT
Описание еды... ууу... Аж аппетит разгорелся!!!
Увлекательная энциклопедия советской жизни глазами переводчика. Словоблудие руководителей, плоский юмор - в десятку! Нехорошие людишки, стучащие и распространяющие слухи, чтобы получить заказ - это я тоже проходил. Всё читается на одном дыхании. Спасибо Вам, Виктор!

Инна
- at 2010-10-16 17:29:37 EDT
Чудесный рассказ, текущий будто бы сам по себе, от которого невозможно оторваться. Прекрасно передана фактура жизни. О бессмысленности речевой продукции некоторых российских деятелей - все правдиво, и никакого авторского преувеличения здесь нет.
Борис Э. Альтшулер
Берлин, - at 2010-10-16 10:52:45 EDT
Давно уже не читал такой свежей, остроумной мемуарной повести о бывшей советской действительности.

Но это не только повесть, а ешё и занимательное социологическое исследование советского Гаргантуа с Пантагрюэлем в одном лице.
А уж московско-еврейские анекдоты, хохмы и байки,- просто можно с ума сойти от смеха!
Как и от вечно мудрой классификации "говнюк/неговнюк",- это когда еврейская девочка-очкарик оказываеься стукачкой, а Серёга из ГБ порядочным (в тот вечер) парнем.

Теперь Гопман - классик Портала Берковича. От всей души рад и поздравляю.

Б.Тененбаум
- at 2010-10-15 19:45:19 EDT
Совершенно замечательно написано. Путеводитель по "миру Кафки", но почему-то путеводитель получился веселый. Последний раз я чувствовал такое же (немножечко сумасшедшее) веселье - прогулки со славным, ироничным Вергилием по абсурдисткому Аду - когда читал рассказы Ю.Герцмана. Высокий класс :)
Маша Кац
- at 2010-10-15 19:16:48 EDT
Прочитала на одном дыхании, не отрываясь. Прекрасный текст со многими оттенками. Энциклопедия советской жизни.