Тайна Римского папы
בס''ד
(Старинная рукопись)
На реке Рейн стоит город Майнц, прославленный в еврейском мире своими раввинами, великими исследователями Торы, и святыми праведниками, явившими пример того, как должно служить Всевышнему. Когда-то в нескольких часах пути от города был большой старинный монастырь. Однажды, в ненастный субботний день, в ворота монастыря раздался торопливый и настойчивый стук. Приоткрыв смотровое окошечко, привратник увидел женщину с ребенком на руках, которая очень решительно потребовала впустить себя. Очевидно, ее аргументы были достаточно сильны, так как привратник немедленно исполнил ее требование, ввел ее в небольшое помещение тут же у ворот, специально предназначенное для подобных случаев, и послал срочно звать настоятеля, отца Томаса, который тоже явился незамедлительно. Он обменялся несколькими словами с той женщиной – такими тихими, что никто из присутствующих ничего не расслышал, а затем приоткрыл плащ, которым был закутан ребенок, и внимательно взглянул ему в лицо. Это был мальчик не старше пяти лет, черты лица которого поражали удивительным благородством и нежностью, но глаза его были закрыты, и на щеках горел нездоровый румянец. Было совершенно ясно, что ребенок очень тяжело болен – да и неудивительно: и он, и та, которая принесла его, были насквозь мокры и засыпаны снегом, который и здесь, в холодной каменной келье, еще не спешил таять...
После минутного раздумья отец Томас приказал позвать несколько наиболее приближенных к нему монахов старших рангов в монастырскую капеллу и провести туда же женщину с ребенком. «Но чтобы ни одна душа не проведала, – строго добавил он. Этого было достаточно для того, чтобы все свидетели словно ослепли и онемели: отец Томас был в равной степени известен своей ученостью, набожностью и суровостью нрава, и монастырь он держал в железных руках. Поэтому все, что происходило в течение нескольких следующих месяцев, всплыло на поверхность намного-намного позже – когда в монастырской семинарии появился новый ученик, обративший на себя всеобщее внимание.
А происходило вот что. Одно из помещений монастыря – из тех, о существовании которых подозревали лишь считанные лица, – было срочно оборудовано для жилья, и туда были помещены ребенок и женщина. Монастырский врач буквально не отходил от постели больного мальчика, состояние которого было почти безнадежно. Отец Томас проявил в этом деле совершенно из ряда вон выходящую заинтересованность: врачу было приказано трижды в день докладывать о состоянии больного, и, кажется, в периоды кризисов настоятель собственнолично служил мессы ради спасения кого-то от смерти. А положение оставалось очень серьезным, и если спустя три недели все же появились какие-то признаки улучшения, то главная заслуга в этом – больше, чем искусству врача и молитвам настоятеля, – принадлежала самоотверженности женщины, отказавшейся от сна, еды и питья и всю свою жизнь положившей на уход за больным. Казалось, от его выздоровления зависит спасение ее собственной жизни: так решил бы каждый, кто увидел, как она сидит, ловя малейшие изменения в лице больного, как она подает ему лекарство, как поит и кормит и с каким выражением молится за его здоровье!
Наконец, болезнь отступила, но выздоровление было очень медленным и затрудненным. Оно затянулось на несколько месяцев, и кто знает, чем бы все кончилось, если бы не эта женщина. Однако, в конце концов, наступил день, когда и врач, и отец Томас единодушно согласились в том, что мальчик выздоровел окончательно, и тогда он был переведен в приют для сирот – при том же монастыре. Два или три раза, спустя большие промежутки времени, та женщина навещала мальчика, и ей позволяли краткие свидания с ним в том самом помещении у ворот, где состоялось их первое знакомство с монастырем. Странны были эти свидания, и монаху-надзирателю, присутствовавшему при них по долгу службы, могли бы дать повод для размышлений и догадок – будь он не настолько отвлечен от дел мира сего. Поразительный контраст представляли собою они – изящный, аристократический подросток с необычно серьезными и печальными глазами на нежном и милом лице, и женщина – высокая и нескладная, с лицом, словно вырезанным из дерева неумелым резчиком, окаймленным выбирающимися из-под чепца волосами, похожими на клоки соломы. Вряд ли на пресвятые образа смотрела она с бóльшим благоговением, чем на этого мальчика, – а он, спокойно отвечая на редкие вопросы, которые она осмеливалась ему задать, смотрел на нее с каким-то недоумением, в мыслях своих явно находясь где-то далеко-далеко...
Похоже на то, что эти свидания не доставляли удовольствия монастырскому начальству, и они были прекращены.
***
Прошло несколько лет. Блестяще окончив монастырскую школу, Феликс – так звали героя нашего рассказа – перешел в находившуюся тут же семинарию, в которой он сразу же стал первым учеником. Хотя он был младше всех, никто не мог сравниться с ним в той легкости, с которой он овладевал даже самыми сложными науками. Учителя единогласно пели ему хвалу и предрекали великое будущее, а престарелый настоятель, отец Томас, явно проявлял необычное и несвойственное ему внимание к молодому послушнику. И все-таки, как ни странно, все это не вызывало к нему зависти и недоброжелательства со стороны его товарищей. Ни с кем особенно не сближаясь, Феликс относился ко всем одинаково добросердечно и тактично, держался очень скромно, как будто даже стремясь скрыть свои успехи в учении, и это привлекало к нему все сердца. Одно только оставалось загадкой: его происхождение. Единственное, что удалось выяснить тем любопытным, которые дольше всех пытались раскрыть эту тайну, – это некоторые детали истории появления Феликса в монастыре. На их основе было сочинено несколько версий, в одной из которых он представлялся незаконнорожденным отпрыском очень знатной фамилии, в другой – круглым сиротой, но тоже отнюдь не простолюдином и т. п., так что каждый мог выбрать ту, которая представлялась ему наиболее убедительной. Сам же Феликс, когда один из соучеников, не выдержав, задал ему этот нескромный вопрос, несколько мгновений молчал, спокойно и внимательно глядя в глаза товарища, а потом как ни в чем не бывало, заговорил о другом.
Однако истина заключалась в том, что и сам не знал, кто он такой. Болезнь, перенесенная в детстве, стерла в его памяти все воспоминания о предыдущей жизни, а воспитание, направляемое рукой отца Томаса, повело по такому пути, на котором даже самая постановка такого вопроса была невозможной. Монастырь, книги, науки и молитвы были единственной реальностью, это был мир истины, а все, находившееся за стенами монастыря, представлялось царством дьявола. Лишь глубоко-глубоко в душе жило одно дивное видение, посещавшее его сознание, когда, бывало, он погружался в мечты, взволнованный музыкой или поэзией. Ему начинало казаться, будто он стоит перед закрытой дверью, и одновременно в мозгу начинали звучать... Он и сам не мог понять, то ли три слога, то ли три ноты, обрывок музыкальной фразы? Между видением закрытой двери и этими призрачными звуками он инстинктивно ощущал таинственную связь. Казалось, стоит только открыть дверь, как звуки обретут определенность и смысл. Иногда же чудилось, что, наоборот, этот звуковой призрак – ключ к запертой двери, и стоит только разгадать его, как дверь откроется. Но как только он, трепеща от волнения и предчувствия разгадки великой тайны, пытался напрячь и сосредоточить свое сознание и ухватить ускользающий образ, как все исчезало...
Об этом он не рассказывал никому и никогда, даже отцу Томасу на исповеди. Во-первых, он даже не знал вначале, какими словами изобразить то, что ему грезилось в такие минуты, и что он при этом переживал. Позже, когда он научился самоанализу, у него возникло твердое убеждение, что видение не приходит для того, чтобы искушать его и отрывать от Бога. Так все это и осталось его единоличным достоянием, к которому не было доступа никому постороннему...
***
После того, как ему исполнилось восемнадцать лет, его послали в Рим, ибо только там он мог полностью завершить свое образование, и только там его таланты могли найти достойное применение. Его появление при папском дворе вызвало настоящую сенсацию, и он скоро стал самым желанным гостем повсюду – все, кем тогда славился Рим церковный и светский, предлагали дружбу брату Феликсу. Сам папа снова и снова приглашал его к себе и вел с ним длинные беседы, и в конце концов юноша стал своим человеком в папских покоях, а затем – одним из самых приближенных к папе людей. Спустя короткое время он получил сан епископа, и теперь путь наверх был для него открыт. Успех неизменно сопутствовал ему, и не раз папа давал ему весьма тонкие и деликатные поручения, для выполнения которых случалось совершать далекие и длительные путешествия, но всегда результаты были блестящими. Когда он был избран кардиналом, это стало лишь официальным актом, констатировавшим его реальное положение как личного представителя римского папы, его правой руки. Когда же тот почувствовал, что дни его сочтены, то выразил настоятельное пожелание, чтобы именно отец Феликс стал его преемником. И действительно: именно он был избран высшим советом кардиналов, и, по обычаю изменив свое имя, занял трон католической церкви.
Теперь он стоял на самой вершине христианского мира. Насколько этот мир не соответствовал тем вечным истинам, которые определяли его мировоззрение, он узнал уже давно – как только вышел из монастыря, и быстро научился строить свое поведение так, чтобы внешне оно соответствовало всем требованиям, которые предъявлял внешний мир, но в то же самое время полностью отвечало критериям его души. Делать это так, чтобы не обращать на себя внимания окружающих и не будить в них дурные чувства, было очень нелегко, но сказалась выучка отца Томаса: рассматривать каждое событие жизни как испытание, посланное с небес, чтобы научить в любой ситуации вести себя согласно законам Всевышнего. Однако это теперешнее испытание было несравненно тяжелее всех прежних. Дело не только в том, что, будучи наместником Бога на земле, нужно было служить примером духовной жизни, осуществляя одновременно безукоризненно точную политику в условиях этого материального мира. Нет: впервые сохранение душевного равновесия стало тяжелейшей проблемой, решаемой ценой беспощадной борьбы с самим собой, – борьбы, которую каждый раз приходилось начинать заново, словно результаты предыдущей победы исчезали бесследно. Чтобы не подпустить к себе нежелательные эмоции, мешающие продолжать вести тот образ жизни, который представлялся единственно возможным при данных обстоятельствах, он был вынужден отказаться от музыки, поэзии и всего, что могло вызвать волнение в его душе. Потому что малейшее переживание вызывало смутную тоску, непонятные порывы, чувство острой неудовлетворенности – но дальше даже заглядывать он не мог себе позволить, ощущая, что это угрожает самому существованию его духовного мира. По этой же причине он объявил жестокую войну дивному видению, которое все еще жило в его душе. Одержать победу в этой войне оказалось труднее всего, и не раз силы его, казалось, иссякали. Однажды, поддавшись слабости, он попытался использовать те возможности, которые предоставлял его сан, для выяснения своего происхождения. Но напрасно: отца Томаса уже давно не было в живых, а кроме него никто не мог разрешить этой загадки или, по крайней мере, открыть, где та женщина, которая выходила его во время болезни... Свою неудачу он счел указанием с неба и с новыми силами ринулся в бой с тем, что скрывалось глубоко-глубоко в его душе. И с течением времени он, действительно, научился совершенно подавлять его в себе. Но это, в свою очередь, стало причиной новых переживаний...
***
В таком состоянии застало его прибытие еврейской делегации из Майнца. Уже в течение некоторого времени до него доходили известия о конфликте между еврейской общиной этого города и местным епископом, постоянное обострение которого вызывало неудовольствие римского папы, считавшего, что своими действиями епископ компрометирует церковь. Евреи подали прошение об аудиенции, и, возможно, не последнюю роль в том, что папа согласился на нее, сыграли сведения о раввине, возглавлявшем делегацию. Папе доложили, что евреи считают его святым, одаренным способностью сочинять стихи Божьим духом.
Евреи произвели хорошее впечатление – даже на кардиналов. Их лица выражали благородство и мудрость, держались они спокойно и естественно, тщательно соблюдая этикет папского двора, и выказывали надлежащий респект к главе христианской церкви, однако без всякого подобострастия. Просьбы их были умеренными и разумными: они только просили оградить свою общину от произвола епископа, ссылаясь на свои давние привилегии, но воздерживаясь от какой бы то ни было оценки его действий. Поэтому папа отнесся к евреям благосклонно и тут же, в их присутствии, распорядился отослать майнцскому епископу соответствующие указания. Казалось бы, на этом аудиенцию можно было бы закончить – тем более что папу ожидало еще множество неотложных дел. Но он не отпускал делегацию, задавал все новые вопросы и вообще проявлял к евреям внимание, которого никто – и в первую очередь они сами – не мог и ожидать. Причиной того было впечатление – сильное и глубокое, – которое произвел на папу глава делегации: престарелый раввин с длинной белоснежной бородой и совершенно особенным, необыкновенно возвышенным выражением лица. Глаза папы снова и снова возвращались к лицу старца, словно стараясь поймать его взгляд. Почувствовав это, раввин поднял свои глаза – и уже не мог их отвести. Как будто какая-то магнетическая сила притягивала их взгляды друг к другу. А перед окончанием аудиенции папа пригласил раввина явиться завтра еще раз, ссылаясь на желание использовать представившуюся возможность выяснить некоторые вопросы еврейского вероучения.
***
Поздно ночью, когда папа наконец лег в постель, оказалось, что уснуть он не может. Выше его возможностей было понять, что именно так всколыхнуло его чувства, но все, что он с невероятными усилиями до сих пор подавлял в душе, теперь выплеснулось наружу. Его разум оказался бессильным против такого взрыва чувств: душа так страдала, что, казалось, сердце не выдержит – да и он сам был готов предпочесть смерть этой страшной боли. Наконец, перед самым рассветом, в полном изнеможении он застыл в каком-то оцепенении, и тут (то ли во сне, то ли наяву – он никогда потом не мог решить: настолько реальным все было) он оказался перед закрытой дверью, хорошо знакомой по давнишним грезам. Совершенно бессознательно, словно подчиняясь неслышному приказу, он взялся за лямку и потянул дверь на себя – и она начала медленно открываться. С замирающим духом, словно чего-то очень боясь, он заглянул в показавшуюся щель.
Комната. По обстановке можно судить, что находится она в далекой-далекой стране, но все в ней странно знакомо.
На противоположной ее стороне, у окна, кто-то сидит и пишет.
Он осторожно входит, не отрывая глаз от сидящего, как будто боясь помешать ему, и чувствует, как сердце переполняется любовью и нежностью к этому человеку.
Тот оборачивается и смотрит, и взгляд его полон любви и ласки, а он – чувствует себя совсем маленьким мальчиком. Он подходит ближе, и сидящий привлекает его к себе, нежно проводит рукой по его волосам, лицо его становится вдруг серьезным, и он говорит...
Но что?! Голоса не слышно – в душе нарастает волнение, беспокойство, страх, что образ бесконечно дорогого человека может исчезнуть – и тут видение в самом деле ускользает!
Он очнулся весь мокрый от слез, трепещущий от тоски по любви и нежности, потерянных вместе с дивным видением... По самому видению – столь реальному, что и теперь в сравнении с ним все окружающее представлялось абсолютно невероятным, далеким и неправдоподобным...
С величайшим трудом он совладал с собой и заставил свое тело совершать церемонии, с которых его начинался день. Но все равно: окружающее казалось каким-то сном, в то время как ночное видение – осколком истинной жизни.
***
Когда он увидел майнцского раввина, явившегося по его приглашению, он ощутил странное облегчение. Словно исчез страх, что их встреча более не повторится, – но это ощущение он не позволил себе выразить оформленной мыслью.
Неожиданно для обоих их взаимные приветствия прозвучали так тепло и сердечно, словно они были давно знакомы. Беседа коснулась философских проблем религии, и раввин изумился глубине познаний римского папы в Священном Писании, комментариях к нему и даже в Талмуде. Они перешли к обсуждению порядка и смысла молитв, и тут папа попросил раввина ознакомить его с поэтической стороной еврейского богослужения. Признавшись, что обожает поэзию, он попросил собеседника – выдающегося литургического поэта, как ему стало известно, – прочесть ему какое-нибудь из своих сочинений.
Никто не заметил бы тень, промелькнувшую по лицу раввина – так мимолетна была она, – но папа, чувства которого были обострены до предела, тут же стал извиняться: очевидно, не желая того, он причинил уважаемому раввину какое-то огорчение?
– Каждый раз, когда я должен говорить о своих сочинениях, начинает болеть старая рана, которая никогда не заживет... – начал раввин, и каким страданием был напоен его голос! Но, заметив неподдельное сострадание, выразившееся на лице папы, раввин продолжал:
– Эта рана причиняет такую боль, что уже много раз я помышлял оставить сочинительство... Но тогда я преступил бы волю Всевышнего... Боль эту вызывает воспоминание о моем дорогом сыне, которому я посвятил поэму, зашифровав его имя в начале. Я закончил ее к его дню рождения – ему исполнилось тогда четыре года... И вскоре после того он пропал...
Голос его пресекся, на глазах выступили слезы. Папа, казалось, тоже был крайне взволнован. Он искал слова и не мог их найти. Лишь после продолжительного молчания он спросил:
– Как это произошло?
Раввин еще помолчал и, словно отвлекшись от каких-то мыслей, ответил:
– Ребенок болел. Почти все время он был без сознания. Никого не узнавая, в бреду, со странной улыбкой на лице, он все время повторял начало моей поэмы, где зашифровано его имя. После кризиса наступило некоторое улучшение, и в субботу мы все ушли в синагогу, чтобы возблагодарить Всевышнего за Его милость и молиться о полном исцелении моего сына. Смотреть за больным мы оставили только прислугу – да сгинет имя ее! Я уверен, что это она украла ребенка, не думая о том, что вынести его на улицу во время метели означало убить его!.. Я не смог найти никаких следов... Мы справили траур, считая ребенка умершим... Вскоре умерла и моя жена... Она не перенесла горя...
– Раби, почти беззвучно попросил папа, – будьте настолько добры... Очень прошу Вас... Не прочтете ли Вы мне, все же, хотя бы отрывок из этой поэмы?
Дрожащими руками раввин достал спрятанный на груди лист бумаги.
– Это самое дорогое, что есть у меня... Она всегда со мной, где бы я ни находился...
Собрав силы, он начал: «Эль ханан...»[1] Но тут папа застонал так, словно душа его покидала тело. Вот они, три звука, которые чудились в дивном видении, когда казалось, что только стоит припомнить их смысл, как дверь его памяти тут же откроется!
«Эль ха-нан... Эль ха-нан... – звучало в его мозгу, – Эльханан!» Белый, как мел, широко раскрытыми глазами он глядел в лицо раввину и узнавал: этот самый человек пригрезился этой ночью, когда заповедная дверь наконец приоткрылась!
– Отец... Ты не узнаешь меня? Я твой сын Эльханан!..
=========================
Здесь обрывается эта рукопись. По вполне понятным причинам лишь в еврейских преданиях сохранились воспоминания о том, что некогда римским папою был еврей. Но нет между ними согласия ни относительно времени, когда это произошло, ни относительно его дальнейшей судьбы, ни даже относительно его имени. Наверное, только тогда все это станет достоверно известным, когда исполнится древнее пророчество: «Уничтожит смерть навеки и сотрет Господь Бог слезу с каждой щеки»...
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2377
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer1/Veksler1.php - to PDF file
Комментарии:
Борис дынин
- at 2010-01-16 19:02:24 EDT
Йегуда Векслер: Считаю нужным заметить приславшим отзывы, что "Тайна Римского папы" -- новелла, то есть художественное произведение, а отнюдь не эссе или статья по истории
Очевидно! Поэтому, например, я и сказал "Поэма"! Но Ваше художественное произведение основано на известной легенде, привязанной к истории евреев. Лишить ее исторических ассоциаций, значит уменьшить художественную напряженность ее замечательного изложения. Связь обоих аспектов очень важна, как мне видится. Да и Вы бы, наверное, не обратились к этой легенде, если бы не видели бы в ней историческую символику.
Марк Перельман
Иерусалим, - at 2010-01-16 17:38:23 EDT
Я читаю как поэтично написанную легенду, а потому и не задумываюсь над ее корнями. Не все написанное нужно или можно воспринимать как выполнение некоего социального или исторического заказа. Ну а в какой раздел ее поместить - мне представляется, что разница не существенна.
Спасибо, г-н Векслер.
Марк Перельман (по матери - Векслер)
Йегуда Векслер
Бейтар Илит, Израиль - at 2010-01-15 04:08:40 EDT
Считаю нужным заметить приславшим отзывы, что "Тайна Римского папы" -- новелла, то есть художественное произведение, а отнюдь не эссе или статья по истории. А в художественном произведении важно не "что", а "как", поэтому его следует судить по тому, что в нем есть, а не по тому, чего в нем нет.
Интересующихся реалиями отсылаю к Еврейской энциклопедии Брокгауза-Ефрона, откуда ясно следует то, что я написал в заключение новеллы: ни о каких реалиях вообще говорить не приходится.
Кашиш
- at 2010-01-14 18:32:12 EDT
Матроскин, друг мой, давайте заткнёмся. Не для нас, циников, пишутся такие вещи...
Альмони
Иерусалим, Израиль - at 2010-01-14 13:51:47 EDT
Очень странно, что редакция поместила это явно беллетристическое сочинение в рубрику "Диалог между..."
Из-за этого и появились отзывы, видящие в нем чуть ли не историческое исследование.
L´etranger
Ростов-на-Дону, Россия - at 2010-01-14 10:43:57 EDT
Довольно странно, что обсуждение сосредоточилось на обсуждении вещей - заведомо - второстепенных и малозначительных, а именно: есть ли исторический прецедент этого повествования или нет. Вполне вероятно, что я заблуждаюсь, но, все же, еврейская традиция дает несколько иной угол зрения - сначала Текст, все остальное (включая физическую реальность) - потом.
Поэтому, самым интересным (одновременно, проблемным и значительным) является тот сюжет, который проступает сквозь вполне очевидные "литературные приемы".
Неизлечимая болезнь ребенка - и спасение в монастыре...
Беглянка ("да сгинет имя ее") и младенец...
"Из Египта я возьму его" - и будущее возвышение послушника до папы Римского...
Наконец, само имя во всей его прекрасной многозначности - "Эль ханан" - "Б-г одарил" и, одновременно, русское арго - "хана" - конец, прикончить...
Это - не "Тайна Римского Папы", это - агада, никогда вполне неизъяснимая и несводимая ни к иудаизму, ни к христианству, но задающая гораздо больше, чем четыре вопроса.
Борис Дынин
- at 2010-01-14 09:40:50 EDT
Мне довелось побывать внутри самого святого города(на радиостанции Ватикана). Когда идешь по его внутренним дорожкам, возникает ощущение, что здесь легенды первичны, а документы вторичны.
Матроскин - Дынину
- at 2010-01-14 09:25:47 EDT
В принципе, согласен. Если не считать, что информативность энциклопедии на порядок выше и позволяет проверить информацию по ссылкам, чего не позволяет статья. Разумеется, автор статьи подобной задачей и не задавался. А вот Эльханан как раз пытался что-то доказывать, но как-то не убедительно судя по доступным отрывкам.
Борис Дынин - Матроскину
- at 2010-01-14 09:11:51 EDT
Нашлось время и желание:
The chief source is the Chronicon Cassinense, in Mon. Germ. Hist.: Script., VII, reprinted in P.L., 173; some autobiographical details are to be met with in his own Dialogues, P.L., 149. See also MABILLON, Acta SS., Sept., V, 373 sqq.
Не берусь оценивать эти источники, но Вы, дорогой Матроскин,надеюсь, не принимаете их a priori за неопровержимые факты, изложенные в католических источниках, восходящих к 11 в.? Это я не к тому, что они подделаны (не могу судить), а к тому, что они тоже должны быть съедены с крупицей соли и закусаны легендой :)))
Самоход
- at 2010-01-14 03:12:54 EDT
Котофеич, как всегда, прав. Сначала прочёл в Гостевой комментарий ув. A.SHTILMAN, а затем, в надежде услышать обещанную музыку, и саму сказочку. Музыку услышал. Чижик-пыжик называется. Кардинал Люстижер в белом венчике из... попурри на темы сказок для детей. Одна маленькая, буквально сантиметровая, деталь. А был ли мальчик... обрезан? А если да, то что тогда?
Матроскин - Дынину
- at 2010-01-14 01:22:58 EDT
Дорогой Борис,
если будет время и желание, прочитайе статью о Папе Викторе III в католической энциклопедии:
Pope Blessed Victor III
http://www.newadvent.org/cathen/15410a.htm
Признаться, мало общего с фантастикой Векслера.
Элиэзер М. Рабинович
- at 2010-01-14 00:40:58 EDT
Письмо уважаемого Бориса Дынина вызвало поиск в Гугле, которое тут же вывело на стаью в Jerusalem Post, которую автор рассказа, по-видимому использовал как источник:
http://www.rabbiwein.com/Jerusalem-Post/2005/04/46.html
Там говорится, что кража и крещение сына известного раввина Майнца в то время - факт, но, конечно, нет никаких доказательств, что он стал папой.
В книге об истории пап (на английском), которую я держу в руках, говорится, что Виктор 3-й был папой всего 4 месяца и почти все время болел.
В общем, легенда существует, и нет никакой причины, чтобы талантливый автор не использовал ее для рассказа. Читается за один присест.
Игрек
- at 2010-01-14 00:38:53 EDT
Конечно, это не краткий курс истории ВКП(б), где все правдиво и достоверно. Но это - в миллион раз лучше, даже если и не было никогда. А почему, собственно, не могло быть?? А уж папы-евреи совсем не нонсенс. Например, самый первый, Петр.
Борис Дынин
- at 2010-01-13 23:48:22 EDT
Дорогой Матроскин! Если попадется Вам Elchanan: The Legend of a Jewish Pope. By George H. Handlerб, прочитайте. Это легенда о Папе Викторе III (1026? – 1087), но и Вы знаете, что легенда не сказка, и что в те века история часто оставляла о себе память именно в легендах (не примете мое замечание как утверждение, что легенда есть "неопровержимый факт" :)))
ВЕК
- at 2010-01-13 23:27:00 EDT
Матроскин
- at 2010-01-13 22:33:24 EDT
Отдавая дань литературным способностям автора, неплохо бы помнить о суровых реалиях.
====
В суровых реалиях истории мы, может быть, и не найдём документальных подтверждений описанного в этом блестящем тексте. Однако, есть правда, становящаяся различимой только в свете вымысла и проливающая свой свет на многое, что прошло мимо нашего внимания или знания.
Спасибо Автору!
Песняр
- at 2010-01-13 23:24:30 EDT
По-моему это пересказ знаменитой дворовой песни:
В Ватикане прошел мелкий дождик,
Кардинал собрался по грибы.
Смысла столько же.
Матроскин (поправка)
- at 2010-01-13 22:35:13 EDT
Тысяча извинений! Конечно же автор Векслер, а не Кочубиевский.
Матроскин
- at 2010-01-13 22:33:24 EDT
A.SHTILMAN
New York, NY, USA - at 2010-01-13 19:53:00 EDT
Тот, кто этот знак ощутит и поймёт, тот станет обогащённым новым эмоциональным переживанием и, даже, можно сказать - знанием!
+++++++++++
Уважаемый господин SHTILMAN,
произведение Кочубиевского однозначно относится к разряду фантастики. Это совершенно законный и увлекательный способ самовыражения, но его невозможно отнести к категории "знание".
Протестанство в христианстве возникло не на пустом месте. Нравы и обычаи папского двора в описанные времена мало походили на задумчивый теологический рай из этого фантастического произведения.
Отдавая дань литературным способностям автора, неплохо бы помнить о суровых реалиях.
A.SHTILMAN
New York, NY, USA - at 2010-01-13 19:53:00 EDT
Поразительно поэтическое, захватывающее произведение!Само литературное мастерство незаметно - оно "растворяется" в ткани повествования,придавая ему первозданную естественность. Естественность почти что языка музыки.Удивительная вещь, несующая свой знак.Тот, кто этот знак ощутит и поймёт, тот станет обогащённым новым эмоциональным переживанием и, даже, можно сказать - знанием!Спасибо автору.
Борис Дынин
- at 2010-01-13 17:18:20 EDT
Поэма путям Г-да неисповедимым, что есть история!
Матроскин
- at 2010-01-13 16:37:53 EDT
Евреи, евреи, кругом одни евреи..
А, вообще, почти что готовый сценарий душещипательнейшего короткометражного фильма о еврейском происхождении даже Римских Пап-с...