– Весьма прискорбно начало истории, которую вы,
дорогие мои хасиды, сегодня услышите от меня, – полным печали голосом произнес раби
Яков, цадик из города Божин, обращаясь к ученикам, собравшимся в его доме на
исходе субботы. Слушатели насторожились.
– Представьте себе, друзья, – продолжал раби Яков,
– что и среди нас, евреев, встречаются завистники, недоброжелатели, и, что
более всего достойно сожаления, доносчики.
Видя, что столь необычайным вступлением он вполне завладел вниманием слушателей,
раби начал рассказ.
***
Великий мудрец и подлинный праведник стал жертвой
злого наговора. Завидуя добродетели, люди приписывают ей преступления. Враги
цадика и ненавистники хасидов, наши же евреи, подали ложный донос властям.
Обвинили его в измене Империи и в злоумышлении против Императора, в подстрекательстве
к бунту евреев и в сочинении пасквилей на неевреев. Могут ли быть в глазах
властей преступления тяжелее этих?
В городке, где жил мудрец, появились царские осведомители
и тайные агенты. Следят за каждым шагом цадика, составляют доклады и шлют их в
столицу. А вскоре по улицам города прогремела арестантская карета черного
цвета, а в ней – жандармы. Вывели они из дома маленького седого старика,
посадили промеж себя и скомандовали кучеру ехать. Умчалась в царскую столицу
черная карета, и увезла мудреца на суд и, кто знает, может быть и на расправу
на радость врагам и на горе честным людям.
Заточили невинного старика в крепость, куда сажают
злодеев и убийц, врагов царя и отечества. Однако, царским законникам известно,
что это узник другого рода. Слухи о мудрости цадика дошли до столицы, достигли
ушей Государя Императора и его высших сановников. Умнейшим из них было доверено
разбирать деяния раби и судить его. Ежедневно являлись судьи в каменный
каземат, задавали цадику каверзные вопросы, но неизменно получали на них
простые и мудрые ответы.
Воочию видят важные хранители закона, что волны
лжи рассыпаются в мелкие брызги, ударяясь о камень истины. Кто может доказать,
тому нечего бояться. Мудрец достойно отвел от себя клевету недругов. Но тут
настала трудная минута для цадика.
***
– Отчего это, почтенный раби, – обратился к цадику
старший из судей, – ты пишешь в сочиненных тобой книгах, что душа всякого еврея
непременно содержит хоть малую частицу добра, а вот душа нееврея добра в себе
не несет? Выходит, ни я сам, ни судьи твои напротив тебя сидящие, ни жены и ни
дети их, ни Государь Император – никто из нас, грешных, не удостаивается твоей
милостивой похвалы за доброту? – спросил он.
– Наговор не ополчается против непогрешимости, он
лишь преувеличивает, но не возникает на пустом месте, – заметил сановник в
черной рясе, но старший судья остановил его.
– Сказанное тобой до сих пор поразило нас
безошибочностью мудрых твоих суждений, поэтому мы с тревогой ожидаем ответа на
этот вопрос. Объясняй, мудрец, в простых словах, чтобы мы поняли тебя. –
Закончил судья.
Цадик задумался. Разве можно просто и понятно
раскрыть несведущим глубины тончайшей мудрости? А если бы даже такое было возможно,
какой смельчак решится возносить себя перед своими судьями? А если кто и
отважится на такое безрассудство, то ни заслужит ли безумец более порицания,
нежели похвалы?
Долго думает цадик, очень долго. И тут замечает
он, как разом просветлели тревожные лица высоких сановников. Заулыбались судьи,
засмеялись, заговорили между собой.
– Мудрейший раби, – снова обратился к цадику
старший из судей, – наша вера отнюдь не говорит нам, что наш народ менее добр,
чем твой, да и по простому здравому размышлению мы сами это понимаем. Ты промолчал,
и от того не поколебал нашу уверенность. Боюсь, на сей раз ты ошибаешься, мудрейший
раби. – Сказал судья.
Вздох облегчения вырвался из груди старика, и он
засмеялся вслед за судьями.
А уж потом, когда цадик вновь оказался на свободе
и частенько рассказывал хасидам о страшных днях, проведенных им в застенках, он
любил вспоминать, как спросили его о добрых и недобрых душах и как ловко он
выскользнул из рук своих судей.
– Я не назвал никаких оснований того, что написал
в книгах, я просто промолчал. Но все, что я говорил прежде, убедило судей, что
правда на моей стороне, и мудро поступили эти вельможи, что не стали настаивать
на ответе. – Так говорил мудрец своим хасидам.
***
Заседание судей подходило к концу, когда открылась
дверь, и в каземат вошел человек в скромной гражданской одежде. Сановники
побледнели от страха, узнав самого Государя Императора, который подал им знак
молчать. Раби встал со своей скамьи навстречу вошедшему и поклонился
уважительно и с достоинством.
– Почему, раби, ты приветствуешь меня, как царя? Разве
моя одежда не говорит тебе о том, что я простой гражданин? Люди узнают своего
Императора по блестящему мундиру, по золоченым каретам, по окружающей его свите
генералов и министров. – Сказал царь.
– Я знаю, передо мной стоит царь, ибо сердцу моему
дано ощутить тот особый трепет, какой лишь помазанник Божий может вызвать в
душе, – сказал цадик.
– Я много наслышан о твоей мудрости и святости,
раби. Знаю, что возвели на тебя напраслину. Я бы хотел услышать от тебя ответ
на один вопрос. – Сказал царь.
– Я весь внимание, Ваше Величество.
– Как доказать, мудрец, что существует в мире Бог?
– Ваше Величество, назовите и опишите мне вещь,
которой не существует в мире.
– Как же я могу назвать несуществующую вещь? –
изумился царь.
– Вот это и есть лучшее и яснейшее доказательство
существования Бога в мире! – с торжеством провозгласил цадик.
– Сколь кратко твое слово! Воистину, очевидность
лишь умаляется доказательством, – заметил царь.
– Кто доказывает слишком много, тот ничего не
доказывает, – сказал раби.
Весьма удовлетворенный беседой, Государь Император
распорядился немедленно отпустить цадика на волю.
***
– Вот какую историю я хотел рассказать вам,
любезные мои хасиды, – сказал раби Яков и стал внимательно всматриваться в лица
сидящих за столом. Жена его Голда скучала. Да и хасиды не все прониклись
пафосом этой истории. Раби Яков был несколько обижен. «Жизнь мудреца скучна для
скучных людей», – мстительно подумал раби. Только Шломо, лучший и любимый
ученик раби Якова, испытывал явное нетерпение, дожидаясь, когда учитель спросит
о его мнении. Не забывая, что ученик его получил европейское образование, а
также памятуя о том, что этот самый начитанный хасид не раз уж ставил его в
неловкое положение своими чрезмерными познаниями, раби Яков колебался, спросить
ли Шломо, из-за чего тот столь возбужден. Заговорив первым, Шломо помог цадику
выйти из затруднения.
– Учитель, мне известно, что весьма похожее доказательство
существования Бога было сделано задолго до того, как герой твоего рассказа
беседовал с самим Государем Императором.
– И кем же оно было сделано, любезный Шломо? – с
внешним ехидством, но внутренним страхом спросил раби Яков.
– Одним мудрецом, жившим в городе Амстердаме, имя
которого я называть не хочу, боясь вызвать твой гнев, раби.
– Ты уже его вызвал, Шломо, – громко воскликнул
цадик, – я знаю, кого ты имеешь в виду. Не зря раввины отлучили этого
вероотступника от общины и прокляли его. Не может быть, чтобы хасидский мудрец
повторял слова безбожника. Должно быть, ты в своей Европе плохо читал эти
вредные книги. Читай получше, дружок. То есть я не то хотел сказать! Читай
книги цадика, дорогой Шломо! – успокаиваясь, поучительно заметил раби Яков и
спросил, не желает ли кто-нибудь еще рассказать историю.
Навет
Какое это чудесное время – весна! Стихии природные
– и вода, и воздух, и земля – все пробуждается. Кругом молодая зелень: трава,
кусты, деревья. Теплый ветер пьянит. Лед на реке сошел, вода к себе манит.
Благолепие и благодать.
Стоит на реке мельница. Хозяйничает на мельнице
еврей, что взял ее в аренду у местного помещика, важного вельможи. Никто не рад
весне больше, чем мельник. Во-первых, он хасид, а, стало быть, человек
жизнерадостный и жизнелюбивый, а во-вторых, пасха на носу, а это значит, что
заказов хоть отбавляй. Один за другим евреи тянутся на мельницу, привозят мешки
с зерном, увозят мешки с мукой – будут мацу печь.
Мельник этот всем хорош, но на язык невоздержан.
То есть недостойных или богохульных каких речей, Боже сохрани, от него не
слышно, но вот обидеть человека ядовитым словом он может. Задумал как-то сын
местного священника свою мельницу построить. Но за дело взялся неумело, и
денежки его быстро вылетели в трубу. Чужие неудачи доставляют удовольствие.
Мельник рад его беде и открыто насмехается над незадачливым конкурентом: «Куда
уж этому безголовому со мной тягаться. Неуч и пьяница. Силен в делах, как
папаша его, поп, силен в Святом писании – не знает, кто кого убил, то ли Каин
Авеля, то ли Авель Каина». Не раз уж цадик остерегал хасида: «Кого уязвишь
насмешкой, в душе того оставишь вечный след. Не тешься зубоскальством, наживешь
врагов».
***
Работал у мельника мальчик-подросток, крестьянский
сын. Работника своего хасид не обижал, тяжелой работой не нагружал – молод
совсем, а кормил досыта, да еще и гостинцы для отца с матерью давал. Вот и любил
парнишка доброго хозяина.
Пришла в дом мельника беда. Не явился поутру
работник. Мельник забеспокоился: «Не заболел ли?» Пошел к отцу его,
крестьянину, а тот говорит, что сын накануне вечером не возвращался, и, что
думали они с матерью, что остался он на мельнице ночевать, потому как работы
невпроворот. Нехорошо сделалось на душе у еврея. Тошно. Мысли дурные полезли в
голову.
А уж к полудню все крестьяне знали: у мельника
пропал работник, и нигде его найти не могут. Священник собрал на площади вече и
разъяснил простым людям смысл свершившегося. Это мельник убил юношу, и евреи
взяли кровь его и будут подмешивать в свою мацу, что пекут на пасху. Останки
мученика сожжены и пепел в землю зарыт. Заволновался народ, требует мести,
грозит расправой. Но священник осек самых рьяных. Мы, мол, не варвары какие, и
самосуд у нас никому вершить не дозволено. Будем судить негодяя по закону, как
положено, и по закону поступим с ним. И арестовали хасида, и связали, и
заключили в тюрьму, и ждет он правого суда.
Евреи проходят мимо тюрьмы и глядят через решетку
на несчастное лицо узника: кто с жалостью, кто со страхом, а кто и с
враждебностью – каждый, зависимо от способностей своих предвидеть события.
***
И состоялся скорый суд по всей форме и букве
закона. И судьи в рясах определили свой приговор – смертная казнь мельнику. Но
палачу не велено пока торопиться, ибо без последнего слова помещика, важного
царского вельможи, приговор силы не имеет. А помещику-то развязка такая не нравится.
Кто поспешно осужден, часто осужден напрасно. Казнят мельника, поднимутся
волнения в народе, и, кто знает, куда это приведет. А еще, евреи от страху
поразбегутся, и сократятся доходы поместья.
Задумался вельможа. Поставить свою печать на
приговор – худо, а не поставить – тоже худо. Да и можно ли попам доверять и на
суд их полагаться? По доказательствам они судят или по вере? Небось, рады
прибавить огонь к огню. А не посоветоваться ли мне с еврейским святым, цадиком,
как хасиды его называют? Говорят, мудрец он, ясновидец, и сила в нем огромная.
Чтоб от беды уйти, не грех и с самим чертом дружбу завести.
Только помещик об этом подумал, а уж заходит в
кабинет главный слуга и извещает хозяина, что хочет с ним поговорить хасидский
рабин, предводитель еврейский. Ждет внизу, в приемной зале. По делу о мельнике.
Своего выручать пришел.
«Вот, Бог послал мне человека, неспроста это.
Должно быть, еврей этот моего мнения держится, с кем дружбу заводить», –
усмехнулся вельможа. Провел слуга гостя в кабинет и плотно закрыл за собой
двери. Долго-долго совещались промеж собой царский вельможа и хасидский цадик.
Так сила говорит с силой, так власть говорит с властью.
Обещал вельможа задержать решение свое на неделю и
заодно сообщил цадику, что в другом городе, в трех днях езды, живет брат
священника. Не медля ни часу, нанял раби карету и посулил кучеру хороший барыш
за быструю езду.
Как приходит догадка к мудрецу? Очень просто: под
проницательным взглядом на настоящее вырисовывается картина прошлого.
***
Прибыл раби на место и быстро разыскал нужный дом.
Стал наблюдать. И вдруг видит, выходит из двери знакомая фигура. Пригляделся
получше: да это же пропавший работник нашего мельника! Слава Богу, жив и здоров
парень. Сердце у цадика чуть не выскочило от счастья. «Не обмануло меня чутье!»
– подумал. Поманил к себе отрока. Тот подошел к бородатому еврею. «Узнаешь
меня?» – спросил раби и, не дожидаясь ответа, приказал: «Пойдем-ка со мной,
дружище, на постоялый двор, разговор важный есть».
Без долгих предисловий сказал цадик юноше, что
добрый его хозяин сидит в тюрьме и ждет казни. «Поедешь со мной назад в наш
город и расскажешь на суде всю истинную правду о том, как оказался ты здесь, у
брата священника. А без твоего признания казнят невинного мельника. А ежели не
сделаешь это, то возьмешь на душу страшный непростительный грех, и после смерти
гореть тебе вечно в аду», – сказал цадик крестьянскому сыну. Заплакал парнишка
от страха. «Говори только правду, ничего не бойся: страх есть ожидание зла.
Помещик и я защитим тебя от зла. Он – на земле, а я – на Небе», – сказал цадик.
И через три дня вернулись оба в родной город.
***
Первым делом вельможа показал народу найденную
пропажу, и крестьяне успокоились, и у евреев отлегло от сердца. Не советуясь на
сей раз с раби, помещик принял политичное решение: новый суд – при закрытых
дверях. И рассказал юноша на суде всю-всю правду. Приговор отменили, мельника
оправдали, попу указали на ошибку.
Дурное забылось, хорошее вернулось. Хасид трудится
без устали. Верный его работник помогает хозяину. Привозят люди мешки с зерном,
увозят мешки с мукой. Все складно.
Но вновь пришла беда. Как-то увлеклись работой
двое наших тружеников и не заметили, как стемнело. Поздно уж было домой
возвращаться, и заночевали оба на мельнице. И в эту ночь случился пожар. И
сгорела мельница, и погибли в огне и дыму и мельник, и работник. Лишь священник
не задыхался от смрада пожарища – благовонны трупы врагов.
Хасиды схоронили своего, а крестьяне – своего. А
как-то на праздник выпили мужички изрядно и спрашивают священника: «А что,
батюшка, верно люди сказывают, мол, это сынок твой мельницу поджег, и две души
невинные на небо вознеслись?» Шибко рассерчал на мужиков поп: «Постыдитесь,
христиане, нелепицу повторять. Навет это, злой навет!»
Диспут
– Хасиды, – обратился раби Яков, цадик из города
Божин, к своим верным почитателям, – на исходе этой субботы вы услышите историю
из уст раби Меира-Ицхака, моего лучшего друга.
Меир-Ицхак, старый еврей с молодыми глазами и
веселым взглядом расположился по правую руку от хозяина дома, раби Якова. У
себя в Доброве цадик Меир-Ицхак за простоту и доброту пользовался безраздельной
любовью своей паствы. Добровские хасиды считали его превосходным рассказчиком.
Сейчас же он сидел напротив избалованной и разборчивой аудитории раби Якова и
нимало не сомневался в своем успехе.
– Начнем, пожалуй, – сказал гость.
– Одну минутку, – прервал гостя хозяин и обратился
к своим хасидам, – имейте в виду, друзья, что раби Меир-Ицхак приготовил для
нас сюрприз, и я, также, как и вы все, не знаю, что нам предстоит услышать. А
сейчас прошу тебя, дорогой Меир-Ицхак, начинай!
Искушенный рассказчик привычным самоуверенным
взглядом скользнул поверх голов нетерпеливой публики и начал свою повесть.
***
Двадцать лет назад жил у нас в Доброве молодой
еврейский парень по имени Берл. И, представьте себе, был он по профессии вор.
Да, да, вы не ослышались: вор. Разумеется, при таком роде занятий, хасидом он
стать никак не мог, но любил я его ничуть не меньше, чем самых верных моих питомцев.
За что любил, спросите? Ну, во-первых, Берл – еврей. Стало быть, семена
святости брошены в почву его души от рождения. Так все мы хасиды думаем, не
правда ли? Во-вторых, он слыл находчивым, веселым и верным парнем, а такие мне
всегда нравились. А в-третьих, в-четвертых и так далее – то же, что и
во-первых, ибо это – главное.
Задумал как-то Берл ни много ни мало – обокрасть
церковь. Добыча вырисовывалась завидная: золоченые иконы, драгоценности всякие,
ткани дорогие. Хватило бы лишь духу на такое дело, но Берлу храбрости не
занимать. Собрал озорник своих верных и надежных друзей, и отправились добры
молодцы пытать счастье.
Спустилась ночь. Берл расставил помощников вокруг
церковной ограды, чтобы вели наблюдение и, в случае опасности, подали условный
сигнал. Сам же мастер легко и ловко взобрался наверх, беззвучно открыл раму
маленького окошка на стене и благополучно проник вовнутрь. Полдела сделано.
Бесстрашный авантюрист перевел дух и стал дожидаться, когда глаза привыкнут к
ночному полумраку, нарушаемому лишь пробивающимся сверху лунным светом. Наконец
разглядел он золоченые иконы, дорогие, отделанные драгоценными камнями
занавеси. А что в тех сундуках? Берл пошире раскрыл мешок. «Неужели я выбьюсь
из нищеты? Неужели ненаглядная супруга моя и горячо любимые детки всегда будут
сыты и одеты? Клянусь, пожертвую щедро на синагогу и, Бог даст, сменю
профессию!»
Невозможно человеку знать и предчувствовать когда
от чего страховаться. Неожиданный скрип открывающейся двери прервал сладкие
мечты. На пороге стоял со свечой церковный ночной сторож. Человек немолодой и
недужный, но трезвого поведения, он известен был многолетней беспорочной
службой. Берл остолбенел. Произошло непредвиденное, что смешало его планы и
повергло в минутную растерянность. «Мое будущее – в моих руках!» – мелькнуло в
голове доброго семьянина, и он молнией бросился в сторону того, кто мог
разрушить чудный замысел. Молодость и быстрота одержали верх в короткой
рукопашной схватке. Сторож лежал связанным по рукам и ногам. Караулившие
снаружи верные друзья правильно расценили шум наверху, как непредвиденный и
опасный поворот событий и, не сговариваясь, все, как один, бросились наутек и
растворились в ночи. Иной раз по слабости характера, а не по обдуманному
намерению совершаются предательства.
– Не вздумай поднять крик, – сказал Берл сторожу и
решительно погрозил ему ножом.
– Меня не запугаешь, еврей, – прохрипел сторож.
– Давай, поделим добычу пополам. На что тебе эти
идолы? – стал хитрить Берл, приноравливая мечты к новой реальности.
– Я веру свою не продаю. Это не идолы, а святые
наши иконы. Я молюсь на них.
– Что толку тебе в них? Они немы, глухи и слепы.
Как услышат они твои молитвы, гой? От того-то ты беден, несчастен и немощен.
– А ты кому молишься, еврей?
– О, я – совсем другое дело! Я молюсь настоящему
живому Богу, а не идолам!
Сторож ехидно усмехнулся и приготовился что-то
ответить хозяину положения, но тут в церковь ворвались жандармы, и вечный
диспут об истинной вере поневоле угас. Жандармов привлек подозрительный топот
многих ног – это убегали верные друзья нашего Берла.
***
Дойдя до сего поворотного пункта рассказа, раби
Меир-Ицхак от волнения почувствовал сухость в горле, закашлялся и попросил
стакан воды. Слушатели воспользовались паузой, чтобы высказаться. Хасиды в
большинстве своем разделяли теплые чувства раби Меира-Ицхака к герою его
рассказа. Однако, самый образованный из них, Шломо, много живший и учившийся в
Европе, был более сдержан и даже упрекнул товарищей в недостатке объективности.
Раби Яков испытывал беспокойство, подозревая неблагоприятный, а то и трагический
ход дальнейших событий.
Напившись воды, рассказчик продолжал.
***
Судили двух преступников вместе и равной мерой.
Несчастный сторож не мог доказать своей невиновности.
– Ты спал на службе, ты не помешал гнусному
злоумышленнику-иноверцу пробраться в нашу святую церковь, ты не поднял тревогу.
Кто знает, не будь измены в рядах заговорщиков, и не услышь доблестные
жандармы, как спасаются бегством дружки грабителя, и не захвати они вас обоих в
церкви, может и вступил бы ты в подлый сговор с евреем. На основании этих
тяжких улик ты, жалкий старик, приговариваешься к сорока ударам плетьми, –
сказал свою суровую речь судья и ни слова не дал возразить бедному сторожу.
– А ты, негодяй, – обратился судья к Берлу, –
злоумышлял похитить наши святыни и продать их корысти ради. А еще, ты глумился
над нашей истинной верой, и посему нет тебе никакой пощады, и приговор тебе –
сожжение огнем.
Громким ликованием и громким плачем были встречены
беспощадные слова непреклонного судьи.
– Вот перед вами те самые иконы, которые удалось
спасти, – обратился судья к осужденным, – падайте ниц и молитесь на них о
спасении ваших душ. Молитесь каждый по своему, но вместе. Бог у всех один.
Упал на колени и истово молился и плакал старик, и
с ним плакали жена его и дети его и внуки. А Берл, зная, что нет ему спасения,
поднял высоко голову и молчит.
– Молись на наши святые иконы! – возопил судья и в
гневе затопал ногами.
Берл начал молитву, но отвернулся от икон. Тут
встал со своего места священник, пошептался о чем-то с судьей и многообещающим
взглядом уставился на незадачливого вора, дожидаясь, пока тот кончит молиться.
– Берл, – ласково обратился человек в рясе к
еврею, – ты молод, тебя без памяти любит красавица-жена и обожают дивные, не по
годам развитые детишки. Не может человек в твоем положении желать смерти, да
еще такой жестокой. И всего-то, что от тебя требуется – это отказаться от твоей
варварской веры и принять веру истинную и милосердную – христианство, – сказал
священник, проникновенно глядя в глаза осужденному. Ласковый имеет дар пленять.
Ошеломленный неожиданной метаморфозой в его,
казалось бы, однозначной перспективе, Берл впервые за время суда задумался. Он
взглянул на немые ряды соплеменников, и каменные их лики подсказали ему
единственный ответ.
– Я веру свою не продаю, – повторил Берл недавно
слышанные им слова.
– Одумайся, еврей, не губи себя. Примешь нашу веру
– мы сделаем тебя уважаемым и богатым человеком, – сказал уже с некоторым
раздражением священник.
Берл вновь взглянул на своих. Лица жены и детей
несчастны и мокры от слез. За ними – плотная стена бород и ермолок. Десятки и
сотни глаз буравят его, Берла, мозг.
– Мне нечего добавить к моим словам, христианин, –
глухо произнес Берл.
– Палачи! – вскричал судья, – доставьте обоих на
лобное место и исполняйте мой вердикт!
Первым карают сторожа. Да разве вынесет старик
сорок ударов плетьми! После первого же удара упал бедняга на землю, а после
второго – дух из него вон. Стоны и плач родных неслись вслед палачам, уносившим
прочь бездыханное тело. Настала очередь вора принять лютую смерть. Костер
дымится. Колени осужденного на казнь дрожат, но голова поднята гордо. Он точно
знает, как надлежит ему умереть, и слабым голосом произносит молитву «Слушай,
Израиль». Гул висит в воздухе – это единоверцы Берла вторят его священным
словам. Рассеялся дым. Отлетела святая душа.
Схоронили обоих. Бедную могилку и осиновый крест
оставили на попечение родных сторожа. Хасидская община сделала чрезвычайный
сбор и установила каменную плиту на могиле праведника. Христиане жалели
старика. Евреи гордились молодым. Не обошлось, как водится, и без
проницательных скептиков. «А что если и вправду сторож замышлял вступить в
сговор с подлым негодяем?» – подозревая в мертвом больше, чем он скрывает,
догадывались одни. «Бедняга хотел добыть немного денег, а не венец героя», –
тихо-тихо шептались другие, остерегаясь дурной славы инакомыслия.
Минули два десятка лет, но горожане и доныне
помнят своих мучеников.
***
– Вот какой праведник жил некогда в нашем городе.
Как видите, друзья, нам, добровским хасидам, есть, кем гордиться, – закончил
свой рассказ раби Меир-Ицхак. Начались дебаты, которых он ожидал.
– Думайте, что хотите, евреи, а только мне жалко
старого сторожа, – сказала Голда, жена раби Якова, единственная женщина среди
присутствующих.
– Какое нам до них дело! – загалдели хасиды.
– Ловкий парень!
– Какой муж, какой отец!
– Неподкупный и честный герой, не изменил нашей
истинной вере!
– Остановите ваше славословие, хасиды, – подал
голос молчавший доселе Шломо, – вы забыли, что Берл – вор. Примите также во
внимание, что он имел намерение надругаться над чужими святынями. Ваш энтузиазм
проистекает из неведения. Я много жил на Западе, хасидов там нет вообще, а
евреи ведут себя осторожнее. Вам мало бед?
– Ты мешаешь людям радоваться, Шломо, – недовольно
сказал раби Меир-Ицхак, – и, как ты выражаешься, прими также во внимание, что
твои осторожные западные евреи – обычные лицемеры, – со своеобразным
патриотизмом заметил добровский раби.
– Дорогие мои гости, – энергично вмешался раби Яков,
– я не хочу, чтобы лишние споры омрачали исход субботы. К чему этот диспут?
Рассказ раби Меира-Ицхака и без того хорош, – примирительно заявил хозяин. Раби
Яков отметил про себя, что, пожалуй, он согласен с мнением своего любимого
ученика Шломо, но умолчал об этом, дабы не огорчать еще более друга и дорогого
гостя раби Меира-Ицхака, цадика из города Добров.
Комментарии: Манасе Германия - at 2011-05-23 15:07:17 EDT С увереностью собщаю: Нет небыло Ешуа, личность полностю вымышленная. Ешуа личность одна, Христос- же личность совершенно другая которой вобще не могло быть, также Моисей не одну свинью из Египта не выводил. И то идругое просто способ передачи знаний, а также Коран Буддизм Ведизм и прочее просто методы передачи знаний скоту с надеждой что может -быть скот когда нибудь захочет выйти из состояния скота и восползуется священными зашифрованными знаниями. Может быть не колхозник как я поймёт инапишет старые законы по новому и тогда глядиш и впрям когда нибудь Евреями станете: ЧЕЛОВЕКОМДан Берг Тель Авив, Израиль - at 2011-05-23 13:40:02 EDT Дорогой Роланд,
я благодарю Вас за похвалы и за проявленное великодушие.
Ваш ДанРоланд Кулесский Натанья, Израиль - at 2011-05-23 12:17:17 EDT Обожаю рассказы о хасидах, - рассказы, полные поэзии, наивной веры, чуда. Никакой критики, только удовольствие, которое в данной публикации достигнуто. Спасибо, Дан!Националкосмополит - at 2010-01-26 05:05:36 EDT Мне кажется, что ограбление евреем церкви в то жестокое время должно было вызвать неодобрение хасидов, ибо провоцировало почти со 100% вероятностью погром.
С одной стороны благородный вор Берл должен был выступить на защиту невинного старика – сторожа с другой стороны принятие смерти на костре и непринятие им Христианства должно было вызвать осуждение Хасидов ибо жизнь еврея в этой ситуации дороже.
Рассказы прочел с удовольствием. Александр Кац Хайфа, Израиль - at 2010-01-19 06:55:34 EDT Странно, что не упомянуто в рассказе, кто цадик-то: это же автор Тании и основатель Хабада - рабби Шнеур Залман, Алтер Ребе. А день его освобождения и поныне празднуют хасиды - 19 Кислева, за неделю до Хануки.
А вот за упоминание Спинозы - особое спасибо. Целый кусок в Тании реально разбивает его учение в пух и прах, но сам он не упоминается. Я уж думал, так никогда я и не услышу ни от кого в открытую об этом философском противостоянии. Спасибо автору! Берл Украина - at 2010-01-15 03:46:50 EDT Евреи, я жив. Меня не убили тогда. Слава Б-гу есть ещё на Украине металлолом и уголь, чтобы я не лазил по церквям.Элла - at 2010-01-14 07:16:53 EDT Понравилось. За неоднозначность.