«Я – сын царя Давида»
(Поэт
Семён Луцкий, 1891-1977)
О, какие приходят слова,
Когда не рука их пишет,
Когда во сне голова,
А сердце живёт и дышит…
И какие приходят стихи…
– Мне снилось, что мы сидели
В осеннем лесу, где мхи,
Берёзы, сосны и ели.
Ты грустила. О чём – я не знал,
Но есть тихая боль в листопаде…
И, волнуясь, тебе я читал
По знакомой тебе тетради.
Я окончил. Был шорох крыл –
Это с веток взлетели птицы…
И вдруг я случайно открыл
Незнакомые мне страницы.
И там не моей рукой
Коротких несколько строчек,
И бился в них голос мой,
Хотя и чужой был почерк.
Был в музыке этой предел,
Куда улетал я, ликуя,
И всё, что я страстно хотел,
Но сказать не умел наяву я.
И эти стихи я читал…
О, сердце, ты любишь, ты дышишь,
Я этих строк не писал,
Да разве такие напишешь?
Там были такие слова,
Какие во сне лишь бывают…
– Я проснулся. Пуста голова,
Губы воздух беззвучный хватают…
Среди поэтов и писателей, оказавшихся в 20-е годы XX века
в Париже, наряду с Иваном Буниным, Мариной Цветаевой и Владиславом Ходасевичем,
Зинаидой Гиппиус, Надеждой Тэффи и Александром Вертинским, были и менее
известные, чьи имена, биографии и творчество стали возвращаться в Россию только
в конце того же века. В 1995 году в Москве в издательстве «Республика» вышел
объёмистый том – антология «Вернуться в Россию –
стихами», где были собраны 200 поэтов эмиграции, в том числе Дон Аминадо,
Георгий Адамович, Раиса Блох, Вадим Андреев (сын Леонида Андреева), Михаил
Осоргин, Юрий Терапиано, Георгий Иванов и…Семён Абрамович Луцкий. О нём, о его
судьбе и его семье этот рассказ.
Луцкий Семен Абрамович
В биографических сведениях составитель названной антологии
Вадим Крейд указывает даты жизни большинства поэтов, когда удаётся их
установить. О Луцком сказано: «С двадцатых годов жил в Париже. Первая известная
публикация в 1926 г., печатался в журналах «Звено» и «Своими путями» и в
альманахе «Стихотворение». Издательство этого альманаха опубликовало в 1929 г.
его первый поэтический сборник – «Служение». В 1947 г. его стихи включены
в первую послевоенную эмигрантскую антологию «Эстафета». В послевоенные годы
печатался очень редко. В 1974 г. вышел в Париже сборник стихов С. Луцкого
«Одиночество», включающий стихотворения 1925-1973 гг. Вот и всё, что к
тому времени, к середине 90-х годов, узнал читатель антологии о Семёне Луцком.
Обложка первой книги С. Луцкого «Служение». Париж,
1929
Второе стихотворение в подборке поэта называлось «Кинерет».
Озадачило, откуда это название мог знать русский человек в Париже? Не Галилейское
море, как это принято в русской традиции, и ни Генисаретское и не Тивериадское
озеро, а как в Израиле, просто Кинерет… Мне тогда еще подумалось: так может
называть наше озеро-море только человек, стоявший на его берегу. Кинерет – от кинор – скрипка.
И сегодня, как и полвека и сотни лет назад, сумерки на
Кинерете, когда совпадает, сливается цвет моря с цветом неба, все те же…
Кинерет
Невозможно понять, где кончается небо, где море,
Горы в воздухе виснут, иль длинная цепь облаков?
Невозможно понять, что в душе моей – радость иль горе…
Будто время вернулось обратно к истоку веков…
Галилейское море. Ладья с рыбаками. И сети…
Что они наловили сегодня? И где Рыболов?
А у берега – море людское и люди, как дети,
И как солнце сиянье простых, потрясающих слов…
Вот – по этой земле… И следы от шагов не сотрутся.
Вечер лёгкий спускается в синий и розовый цвет.
Скоро звёзды взойдут, скоро звёзды над миром зажгутся,
В галилейской ночи окуная лучи в Кинерéт.
И оказалось, что Семён Луцкий исходил Израиль вдоль и поперёк,
когда кибуцы, сегодня известные во всём мире скорее как центры туризма и
отдыха, музыкальных фестивалей, тогда были только небольшими трудовыми поселениями…
И узнала я это от Ады, дочери самого Семена Луцкого. Оказалось, что она израильтянка, живет в религиозном кибуце, и что номер моего телефона ей дала знакомая, Циля из Петах-Тиквы, моя постоянная радиослушательница. Мне понравилась сама Ада, понравился ее отец, не столько стихами, хотя они искренни и музыкальны, сколько благородством натуры, удивительной чистотой души, показалась интересной, а, в известном смысле, и неожиданной история их семьи.
С. Луцкий, по свидетельству друзей, любил и
пофрантить
Семён Абрамович Луцкий родился в Одессе в 1891 г. Отец
его, разорившись, покончил с собой, когда мальчику не было ещё и четырёх лет.
Через много лет он напишет: «Каменной вестью / Лечу в высоту. / Не с детской
лестью, / С укором Отцу».
С. Луцкий с дочерью Адой
Мама, Клара Самойловна Луцкая (в девичестве – Гасóх), была тогда беременна и вскоре родила дочку. А Семен с раннего детства,
сколько себя помнил, чувствовал себя главой семьи. Лет в восемь он тяжело
заболел и в горячечной молитве просил о выздоровлении, чтобы служить семье –
маме и сестричке Флоре, с которыми и прожил почти всю свою долгую жизнь. О
матери:
А я, открывая украдкой глаза,
Смотрел, как твоя серебрилась слеза.
И так мне хотелось мучительно жить,
Чтоб лаской горячей тебя окружить.
Второй его мамой и очень близким другом стала сестра Клары Самойловны, тётя Вера Гасóх.
Вера Гасóх-Гоц (жена Михаила Гоца) – тетя и большой друг С. Луцкого
На
её свадьбе с известным эсером Михаилом Гоцем от раввина узнали, что семейство
Гасóх ведёт своё начало от рода
царя Давида.
Я сплю. А надо мной заря,
Как свежая обида…
И снится мне – я сын царя.
Я – сын царя Давида.
Иду по берегу реки,
Должно быть, Иордана,
И бронзовые рыбаки
Выходят из тумана.
Он писал эти строки в 1925 году, когда ещё так далёк был
от всего еврейского и, разумеется, от берегов Иордана. Всё навеяно пока чтением
Библии и таинством причастности…
Проходят медленно стада,
Пастушками ведомы,
И в отдаленьи города
Неведомо-знакомы…
А за рекой – заря – Алтарь
Во славу Адоная,
И пел Давид, отец мой, царь,
Меня благословляя…
Эти стихи остались в рукописи, он их никогда не печатал.
Неужели и он, вполне и благополучно ассимилированный еврей, человек свободного
и высокого духа и, в общем, счастливой судьбы, «носил в себе (по Б. Слуцкому),
как заразу, эту проклятую расу»? Юрий Константинович Терапиано, сверстник
Луцкого, поэт и друг, пишет (в газете «Русская мысль»), будто бы Семён
Абрамович в Одессе получил среднее и высшее образование, став
инженером-электротехником и «выехал за границу после революции». Это не так. В
России Луцкий оказался “numèrus
clausus”[1].
С. Луцкий с любимыми мамой Кларой Самойловной и сестрой
Флорой
Вот документ российского Министерства просвещения: «На
основании параграфа 28 настоящих правил лица иудейского вероисповедания в 1910
году могут быть приняты только на инженерно-строительное отделение…» Казалось
бы, профиль выбран благоразумно. Но там есть добавление: «в числе четырёх
человек». Он оказался… пятым. Так что в Петербургский Политехнический институт
императора Петра Великого (а именно туда он подавал документы) он не попал, и
ни в Одессе, ни в Петербурге вузов не кончал, а учиться поехал за границу, в
Льеж, а диплом инженера получил в Гренобле, в электротехническом институте. В
Россию он больше не возвращался, хотя тема России ещё долго, многие годы, будет
отдаваться болью в его стихах. Если, вчитываясь в Библию, с гордостью приемля
родство с царём Давидом, видя себя идущим вдоль реки Иордан, он писал о прародине
отстранённо, созерцательно:
Благословенья колыбель!
Как здесь легко и ясно…
И в тростнике моя свирель
Качалась не напрасно…
то о России – эмоционально, с печалью и тоской, со злостью родного, своего и болеющего
за своё… Там: «и в тростнике моя свирель», а тут:
Я разобью упрямую свирель,
Я убегу от звуков, снов и знаков.
Моя Россия, о тебе ль
Мне петь и говорить и плакать?
А вот «На смерть Есенина»:
Россия, невозможная Россия,
Что думаешь, куда идешь? Зачем?
– Опять
взыграла тёмная стихия,
Твой третий сын невозвратимо нем…
Третий – после Блока и Гумилёва.
Так растеряешь ты, не замечая,
Так лучших потеряешь ты детей,
Печальная, любимая, больная,
Неласковая между матерей.
И, может быть, в безвестной деревушке
Уже теперь какой-то мальчуган,
Другой Сергей – быть может, новый Пушкин –
Отмечен русской кличкой – хулиган.
И гонит на твои поля нагие
Стада коров и смотрит на ворон…
Россия, непонятная Россия,
Ужель – и он?
В 1926-м он предвидел уже и судьбы Мандельштама и
Цветаевой, и десятки и сотни других: «Так лучших потеряешь ты детей…»
Михаил Рафаилович Гоц
Сам Луцкий рос в среде и атмосфере русского народовольческого движения. Эсерами были муж тёти Веры – Михаил Гоц и его брат Абрам Гоц, о котором в Париже и сам Луцкий и его тётя Вера знали, что он был расстрелян в 1922 г. А от них знала это и дочь поэта, Ада Луцкая. Как же она была удивлена, когда я прочла ей из Краткой Еврейской энциклопедии: «…в 1922 приговорён к расстрелу, заменённому пятью годами тюремного заключения. В 1927 был сослан в Симбирск, а затем в Алма-Ату… В 1937 вновь арестован. По некоторым сведениям был расстрелян в Алма-Ате…» Когда же? В 37-м? В 40-м? Точной даты нет и в энциклопедии, но петербургский профессор В. Гуревич, занимавшийся этой темой, пишет, что А. Гоц «в 1939 г. был приговорен к 25-летнему лишению свободы и что умер в Краслаге (с. Нижний Ингаш Красноярского края)», то есть, он жил ещё 18 лет после того, как на Западе был давно похоронен, в том числе, и самыми близкими. С мыслью о Михаиле и Абраме Гоцах, а они были для него героями, Луцкий пишет стихотворение «Мы заблудились без дороги» и посылает его дорогой Веруне, своей «милой второй мамочке» и, напомним, вдове Михаила Гоца.
Свобода – светлая невеста
Под белоснежною фатой,
Нет, не рабов среди ей место,
Ей нужны сильные душой.
А мы, бесславные потомки
Героев с пламенной мечтой,
Мы – бури жалкие обломки,
Мы – полунищие с сумой…
В письме он счёл нужным с горечью повторить: «бесславные
потомки и полунищие с сумой – это мы, молодое поколение. Старые сделали своё
дело. Слава им! Молодые не смогли его завершить. Стыд нам!»
Луцкий Семен Абрамович
И еще одно письмо Вере Гоц: «…только одно поддерживает и
согревает оледеневшую душу – надежда на будущую полезную "живую"
жизнь в России и бесконечная гордость за поведение эсеров на "суде".
Будто мы снова вернулись к тем временам народовольчества и борьбы с Николаем,
когда на суде обвиняемые обращались сами в обвинителей, и на всю Россию,
несмотря на цензуру, разносились их громовые речи – обличения против насилия…
"А судьи кто?" Какой бесконечно рыцарской, благородно-человеческой гордостью
звучит ответ Абраши на вопрос "признаёте ли себя виновным?" –
"Да, признаю в том, что недостаточно боролся с Вами…" Какой
вызов! Я всеми фибрами души с ними и дрожу за их участь. Неужели они падут от
руки "социалистов", они – чистейшие социалисты мира, боровшиеся с
царём, гнившие в Сибири, шедшие на эшафот… О, если есть на свете justice
immanente – суд праведный или истинная справедливость – этого не будет! Но… их
судят полусумасшедшие Нероны, истерики, маньяки и человеконенавистники… И – всё
возможно» (письмо от 30 июня 1922 г.). О приговоре семья узнала в том же
году, о том, что он оставался жить до нового витка террора, не узнали, как мы
уже сказали, никогда.
«Слава им! Стыд нам!» – пишет Луцкий и,
может быть, как-то невольно оправдываясь, добавляет: «Я – "сын своего
века"…, а век-то неважный!..»
Он подлинно переживает проблемы своего времени,
противоречие между знанием и волей человека и тайнами природы:
Я спрашивал дорогу у ветров,
Гудели ветры и не отвечали –
Им непонятно содержанье слов,
Сосудов человеческой печали…
Точно так же, как Луцкий не был активным
борцом за свою идеологию, он держался в стороне и от всех литературных групп и
группировок, хотя и являлся одним из первых членов парижского «Союза молодых
поэтов и писателей» и долго состоял в его правлении. Его эмигрантская судьба
сложилась много благополучнее, чем у других поэтов, писателей, художников, потому
что он и уехал из России раньше многих, и учился здесь, и французский язык знал
прекрасно, и обладал «нормальной» профессией – 43 года он прослужил во
Франции в машиностроительной и электрической промышленности. У него были
изобретения, среди которых монофазный мотор для самого быстрого и передового
(тогда) поезда в Европе. Он написал две технические книги, а в 70 лет, уже в
отставке, стал преподавать студентам, и это дело пришлось ему по душе, но, в
отличие от своих коллег, он очень страдал (по свидетельству дочери), когда ему
приходилось ставить плохую отметку на экзамене.
И была ещё одна сфера его деятельности, о которой трудно
сказать кратко, но которую нельзя обойти, говоря о личности этого человека.
Самыми близкими его друзьями стали литераторы Михаил Осоргин и Вадим Андреев.
Вслед за ними он вступил в Масонскую Ложу. Это были уже 30-е годы. Его
привлекли и девиз «Познание, Независимость, Творчество», и цель – «любить весь
мир и биться за правду». В Краткой Еврейской энциклопедии, в томе 5-м, есть
обстоятельный очерк о масонах, здесь просто не место говорить об этом
подробнее. Скажем только, что для Луцкого общение с друзьями или братьями по Ложе
было продолжением его стремления к высокому идеалу – бескорыстному служению
людям. С Осоргиным, председателем Ложи, Досточтимым Мастером, бывали и споры:
например, по поводу мистических и фантастических ритуалов, которых со временем
становилось больше, и которые ему казались лишними и чуждыми, и от которых он
страдал. Осоргина сегодня много печатают и много пишут о нём. Но пишущим о нём
стоило бы прочесть почти 50-страничное сочинение Луцкого, обращённое к молодым
масонам – его воспоминания о Михаиле Осоргине исключительно интересны, глубоки
по содержанию и открывают нам незаурядную личность писателя, впрочем, как и
цельность и гармоничность обеих натур – и Осоргина и самого Луцкого.
Вадим Андреев Семён
Луцкий Михаил Осоргин
О дружбе с сыном писателя Леонида Андреева, Вадимом,
рассказывает дочь Луцкого – Ада: «Он у нас очень часто бывал и до войны, а ещё
чаще после неё. Мы дружили и с его семьёй. Я – с его дочкой Олечкой. Вадиму
Андрееву было очень трудно материально, он постоянно менял всякого рода работы
и некоторое время, помнится, разносил молоко по квартирам. С папой они много
играли в шахматы, много беседовали и шутили. Читали друг другу стихи. Я помню,
как он прочёл очень необычное для него стихотворение о девочке – еврейке
Ревекке:
У Ревекки кукол нет,
А Ревекке восемь лет…
С виду, –
продолжает Ада, – его
можно было принять за… еврея. Брюнет с «пророческим» лицом и орлиным носом, с
длинными и волнистыми волосами. Когда он попросил после войны советское
подданство, мне кажется, что между ним и папой прошёл "лёгкий"
холодок. Я в этом не совсем уверена, но, может быть, папа видел в этом поступке
некоторый оппортунизм. Может быть, и оттого, что он в Россию так и не поехал,
но оставался советским гражданином. Скончался за много лет до папы».
Тут Ада ошиблась, просто для нее он, наверное, потерялся, а умер он годом раньше Луцкого – в
1976 году, но верно и то, что принятие советского гражданства дало возможность
Вадиму Андрееву печататься в Советском Союзе. Его дочь Ольга Андреева-Карлайл
рассказывает, что Вадим Андреев приезжал в Россию в 1957 году, чтобы проститься
с больным братом Даниилом. В 1963 году вышла в Москве книга «Детство», в 1969-м
в журнале «Звезда» – воспоминания о жизни в Берлине в 20-е годы, а в 1974-м,
снова в Москве – книга «История одного путешествия». Кстати, остались стихи
обоих, Луцкого и Андреева, посвящённые друг другу на темы их вечных бесед о
невероятности неизбежной смерти и высокой поэзии.
Вадим Андреев – Семёну Луцкому:
Вот, ласково шурша, навстречу мне
Огромный воз ползёт с лохматым сеном,
И облачко в бессмертной вышине
Из тленного становится нетленным.
Вот ласточки серебряная грудь
Чуть не коснулась пыли придорожной.
Подумать только, что когда-нибудь
И я уйду… Нет, это невозможно.
Семён Луцкий – Вадиму Андрееву, он вспоминает 1939-й год, суровую предвоенную зиму в
Париже:
Я жил тогда на левом берегу у Люксембурга[2].
По вечерам ты приходил ко мне,
Озябший, весь покрытый снегом,
И, позабыв земных забот позор,
Мы занимались важными делами…
…Заветные тетради, как сердца
Мы с наслажденьем острым раскрывали
И анапест сменял хорей и ямб
И дактили сменяли амфибрахий…
Ты помнишь? За окном таилась ночь,
Но свет нездешний был в приюте дружбы…
В тот год была суровая зима
И тайнокрылое касанье Музы…
Но что ж мы о друзьях, о музе творчества, когда и двух
слов ещё не сказали о Музе его жизни. Сильвия звали её, из дома Мандельбергов.
Встретились они в Женеве, она была скульптором. Мама Сильвии, Мария Исаковна
Шварцман – родная
сестра Льва Шварцмана – известного философа Льва Шестова, а родной их брат
Авигдор был одним из создателей главной больничной кассы Израиля (купат-холим
Клалит).
Философ Лев Шестов
Вот такие маленькие открытия, камушки чарующие, валяются у нас на всех дорогах – истории, поэзии, труда… Только подбирай. Любил Семен Луцкий свою Сильвию беззаветно.
Сильвия Луцкая, жена поэта
Известный критик Андре Паскаль-Леви писал, что
скульптурные работы Сильвии Луцкой совершенны «до самых мелких деталей»: «Госпожа
Луцкая обладает не только большим даром художника, но и глубоким знанием
техники и творческой совестливостью, достойными большого уважения». Говорит
дочь Ада: «За свою короткую жизнь маме досталось много счастья (редкий по
взаимной любви брак, искусство, материнство), но, может быть, ещё больше – страданий. Свою долгую, тяжёлую, мучительную
болезнь – какой-то редкий вид кожного заболевания, сводившего её с ума, она
перенесла с большим мужеством. И не меньше мужества проявил папа, ухаживая за
ней…
Ты помнишь? Над смертной постелью
Склонясь, я шутил и смеялся…
И ты, будто веря веселью,
Смеялась, но голос срывался…
Их спасла от немцев тётя Флора, сестра отца. Врач, с
женевским дипломом, она всю жизнь зарабатывала как массажистка, ибо во Франции
её диплом врача так и не признали. Когда немцы заняли Париж, её клиентка,
католичка, забрала всю семью на юг, в
Орийак, и хотя вся французская деревня знала, что у них укрывается
еврейская семья, их не выдали. Отец целыми ночами сидел с мамой. Но мама Сильвия
вскоре умерла (в 40-м году), а отец всё продолжал беседовать с ней:
Ты помнишь, как ты умирала,
Как ты умерла, отлетела,
Как медленно глина скрывала
Твоё беззащитное тело…
Я тихо от счастья немею –
Одна у нас память святая,
Стою над могилой твоею,
А рядом стоишь ты, живая…
Он думал, что скоро уйдет к ней. Кто же мог знать, что он
переживёт жену на 37 лет, что их дочь Ада окажется на легендарном и трагическом
«Эксодусе», что слова Кинерет, синайский ветер, Пальмах, Израиль войдут в
обиход его речи…
Бюст философа Льва Шестова (Шварцмана) – дяди Сильвии (родного
брата ее мамы, Марии Исааковны Шварцман). Работа Сильвии Луцкой
А пока оставим его еще на миг с той, с которой он никак
не мог проститься, с его Сильвией… Как хотелось ему показать ей землю Израиля,
послушать вместе её песни…
Сыграла… Уронила руки.
Ушла надолго. Замер звук…
Но помнят клавиши в разлуке
Прикосновенья хрупких рук…
Так ты души моей коснулась,
Так улыбнулась… И ушла…
Забуду ль, как душа взметнулась?..
…Поют мои колокола…
Последний сборник поэта Луцкого вышел в Париже в 1974
году, за три года до его смерти. Вот что писал Юрий Терапиано на выход этого
сборника: «Стихи Семёна Луцкого с самого начала отличались гармоничностью, его
манера писать была неоклассической… Как протест против всяческих новшеств и
крайностей, процветавших в России и за границей в первой четверти нашего века и
даже позже. Семён Луцкий был близок по своим воззрениям и даже семейно к
эсеровским кругам… Когда в 1922 году Абрама приговорили к расстрелу, Семён
принял это не только как личную трагедию, но и как трагедию поколения».
Уехав из России совсем молодым, 19-летним, в 1910 году, он
сохранил независимость мыслей и суждений, хотя они и менялись с течением
времени. «Нужно очень долго жить, – говорил его друг Михаил Осоргин, – чтобы не удивляться и не ошибаться в оценках», но если Осоргин признавался
в своей «природной неспособности» свыкнуться с другой страной, с народом, с
языком, то у Семёна Луцкого, пожалуй, эта проблема «акклиматизации» не стояла
столь остро – он хорошо знал и любил Францию, её язык. Поэт и инженер, пишет
его дочь Ада, «сотрудничали» в нём, добавим, русский поэт и французский
инженер, и он часто употреблял метафоры, связанные с его электротехническими
знаниями, как, например, сравнение души с электрической лампой:
Весь воздух выкачан внутри.
Сопротивляйся иль умри!
По тонкой проволоке строк
Бежит невыносимый ток.
Так в пустоту погружена,
Так добела раскалена,
Как лампочка, роняя свет,
Горит душа… И жив поэт!
В 30-е годы он мало печатался, но много душевной энергии
отдавал служению в Масонской Ложе, обожая этот мир возвышенной дружбы, доверия,
ласки и, главное, духовной работы, поисков тайны мировой правды, разговоры, как
он выражался, «до дна»… «Атмосфера таких бесед была несравнима ни с чем, все
покровы условностей и неизбежной в профанированном мире маленькой лжи,
самолюбия и мелкой лести, все ветхие одежды вежливости и приличий спадают с
нас, – говорил он о беседах с
Осоргиным, – и в
нашей духовной наготе мы оба целомудренны и бесстыдны». Он называет это «очной
ставкой души с душой». Это состояние сравнимо для него только «с волнением
признания в любви или моментом вдохновения поэта или благодатью молитвы», «Мы
говорим о самом главном, о самом сущном, о вечном… Желание выслушать Михаила
Андреевича так велико, что пока он говорит, я тихо хрущу пальцами под столом,
чтобы сдержать себя, не перебить его, ибо жгут меня его слова, но ещё больше
жгут слова, которые во мне и которые вот-вот вылетят… Дым от папиросы вьётся
кольцами над зелёной лампой». Осоргин: «Бог, конечно, некоторым людям может
быть необходим, чтобы помочь им жить в братской любви или хотя бы стремиться к
ней, но без которого могут, а может быть и должны обойтись те, которые сильны,
чтобы жить действенной любовью… Идея бога … приносит несомненный вред, когда
человек испытывает только раболепие и страх перед Ним и не живёт по Его Закону,
но она полезна и даже прекрасна, если толкает людей на поступки любви». «Я
передаю, – пишет
Луцкий, –
конечно, только тон слов Михаила Андреевича, голоса его и света глаз его я
передать не могу… Я говорю: Михаил Андреевич, в Вас попросту происходит
невольное смешение религии с Церковью, которую ненавижу и я. Михаил Андреевич
смущается, улыбается, смотрит на меня лучистыми глазами… "Вы имеете право
думать что она (идея Бога) разумная, а я – что она слепая,.. в ней соблазн для
большинства людей всё принять, всё оправдать и подчиниться всему…" Мы
говорим ещё долго, и я чувствую, что, действительно, говорим "мы", а
не он или я…» Вот почему Семён Луцкий так любил и ценил эти беседы…
И как всегда искал смысл жизни, так искал и «во тьме
веков потерянное слово…» Как назвать всё сущее в мире словом? Всё ли можно им
выразить? Волне зачем слова? Она – волна. Но если не назвать её словом, её как
будто нет.
Я спрашивал названье у реки…
Река молчала, но и без названья
Величественны, плавны и легки
Шли волны к океану на свиданье.
Казалось бы, образ, картину дают определения:
величественны, плавны… Нет, вот это искомое слово: … «шли»… волны шли… И
возникает – на
парадоксе, на точности глагола – поэзия… И тут же – ирония… А всё ли стоит быть названным? Не похож
ли порой пишущий на того, кто старается «наклеивать аптекарский ярлык, чтобы
пустых не перепутать банок». Любопытно следить за работой мысли поэта. Он, так
любивший Музу вдохновения, может внезапно рассмеяться ей в лицо: она не стоит
самого маленького Чуда природы.
Прогулка
(истинное происшествие)
Спускались сумерки. Дождь лил, как из ведра.
Я шёл без зонтика. Мне было мокнуть мило.
Соломенная шляпа у бедра
В руке рассеянной грустила.
А кляча на углу у фонаря
Глаза слипала и мотала гривой.
Она дремала. Снилась ей заря…
Я подошёл и прошептал шутливо:
«И ты дружок! Иль вспоминаешь ты,
Что предки – шаловливые кентавры
Имели чудом руки и персты
И в жизни пожинали лавры»…
И тёмный взгляд из-под седых бровей
Она открыла и чихнула страстно…
Я отскочил и, поклонившись ей:
«Сударыня, и говорить опасно!»
...Спускались сумерки. Дождь лил как из ведра.
Я шёл весёлый, молодой и зрячий…
О, поворот милосского бедра,
Мелькнувший у промокшей клячи!..
…Господь святой, избави от чудес!
Домой? Зачем? Там вновь стихокипенье,
А капля каждая, что падает с небес –
Благословенье и успокоенье…
Чудо самой жизни… Всё было разбито войной… В мае 1940-го немцы почти без сопротивления оккупировали Францию. Считается, что накануне войны во Франции было 300 000 евреев. Большинство бросилось на юг. Некоторым удалось уплыть в Америку через Испанию. Около трети еврейского населения погибли, кто в гестапо, кто в лагере Дранси, а большинство были вывезены в другие лагеря – Освенцим, Треблинку… 1944 год, год освобождения от фашистской оккупации, семья Луцкого – мать, сестра и дочь встретили на Юге, в горной деревушке. Семён Луцкий бывал с ними редко. Он перебирался с места на место, живя по поддельным документам, помогая не только семье, но и друзьям и чужим людям. Ада вспоминает: «Он не отапливал свою ледяную комнату зимой, в холодном Лионе, чтобы иметь возможность хотя бы немножко денег посылать одному больному другу…» Осоргин умер в 1942 году, а за год до его смерти Луцкий спрашивает у него размеры его рубашек. «Не сердитесь за "нескромные" вопросы… Подумайте, что мне, чтобы жить, вернее выжить, надо знать, что у меня, кроме семьи, есть близкие люди, для которых я что-то могу сделать. Это, конечно, эгоизм, но я цепляюсь за жизнь и ищу, ради чего жить».
На фото (слева направо): дочь С. Луцкого – Ада, его
сестра Флора, он сам и его мать Клара Самойловна Гасох-Луцкая (после смерти Сильвии)
Закончилась Вторая мировая война. Уцелевшие узники фашистских концлагерей стремились в Эрец-Исраэль. Но политика британских властей в отношении к стране Израиля, к еврейскому ишуву не изменилась. Всех «нелегальных» олим задерживали, однако стихийное движение евреев, стремившихся в Эрец-Исраэль, росло. В июле 1947 года в Хайфу прибыло судно «Президент Ворфильд», на его борту находилось 4 515 беженцев – среди них не только бывшие узники концлагерей, но и молодёжь, примкнувшая к сионистскому движению. Дочь Семёна Абрамовича Луцкого была среди них. Им не дали высадиться. Британские власти заставили судно вернуться в порт отправления, во Францию, где беженцы отказались сойти на берег, несмотря на то, что французские власти обещали помочь с жильём и работой…
История «Эксодуса» известна. Но вот ещё один штрих, ещё один ракурс. Из воспоминаний Луцкого: «Дочь моя Адинька, художница и студентка Сорбонны, ставшая убеждённой сионисткой, в некий памятный для меня день заявила: "Я решила бросить университет и уехать в Палестину"». Можно себе представить, каким ударом было это решение единственной дочери для Луцкого, к тому же недавно похоронившего любимую жену Сильвию… И вообще далёкого от еврейских дел в русской эмиграции. Но в этой семье понятия «свобода выбора», «стремление к идеалу», «независимость взглядов» не были пустыми звуками.
«– Но как ты туда доберёшься? Ведь англичане не пустят.
– Как другие. Попытаюсь поехать нелегально».
Последний довод отца: «Зачем нелегально? Ведь у нас в Палестине есть тётя, у которой большие связи». Тётя – тоже сестра бабушки и Льва Шестова – Фаня Исааковна Шварцман-Львовская, одна из первых психоаналитиков в Палестине, дружившая с дочерью Фрейда.
«И тут моя дочь пристыдила меня: Ты хочешь, чтобы я поехала туда на комфортабельном пароходе, с визой в кармане, в то время как столько несчастных теснятся на утлых пароходиках в ужасных гигиенических условиях и …попадают на Кипр или тонут… Я замолчал. Она была права». А помолчав, он поставил всё-таки одно условие. На образцовой ферме в Лярош, на юге Франции, где еврейская молодёжь училась земледелию и ивриту и привыкала жить коммуной, чтобы строить потом в Эрец-Исраэль кибуц, Ада познакомилась с Давидом Бенишу – алжирским евреем. Молодые люди полюбили друг друга. «Единственное, что я готова была сделать для отца – это выйти замуж за Давида до нашего отъезда, – смеётся Ада. – И была свадьба. Сначала думали одеться просто, как халуцим, но тут явились с отцом и бабушка, его мать, и тётя Флора, и привезли мне простенькое, но всё же белое платье и даже вуаль. Давид надел белую рубашку. Хупа была настоящая. Жениха привезли на телеге с волами, украшенными венками и зелёными ветками. Пели, танцевали не только еврейские парни и девушки, но и французы – крестьяне из соседней деревни. Таких весёлых и непринужденных свадеб я больше не видела. Что мы чувствовали, садясь на пароход? Невероятную радость, но и волнение, так как предприятие было очень опасным, и некоторую грусть от того, что покидали семью».
В коротеньком письмеце – прошло всего четыре дня после свадьбы – Ада сообщала, что уезжает с мужем в далёкое путешествие… С этого дня он и стал жадно ловить газетные новости. Вдруг появилась заметка, что английские военные суда захватили в Средиземном море пароход «Президент Ворфильд» и что повернули его обратно во Францию, где весь этот человеческий груз должен был быть высажен. Одни сообщения сменялись другими… Он читал: трое убиты, немало раненых… Евреи защищались от абордажа бутылками, банками от консервов, окружённые англичанами беженцы вывесили еврейский бело-голубой флаг со звездой Давида, а название «Президент Ворфильд» заменили на «Эксодус 1947», т. е. «Исход 1947»… «Это был настоящий вызов Англии, – пишет Семён Луцкий, – для меня не осталось сомнения в том, что моя дочь с мужем и вся группа из Лярош… – пленные и за решёткой». Французская пресса, возмущённая этим, писала даже о «плавучем Освенциме».
И Луцкий, снедаемый тревогой, мчится в Марсель, находит легендарного журналиста Франца Адморэна, показывает ему фото дочери и по его совету, отправляется, как и десятки и сотни корреспондентов и просто озабоченных родителей, в Порт-дэ-Бук. Люди нервничали, кормились слухами. Море больше не было источником вдохновения, ибо на горизонте маячили мрачные силуэты трёх судов «Либерти шипс». Говорили, что «Эксодус» был протаранен, поэтому людей разделили и пересадили на эти суда… Французы стали посылать на пароходы баржи с провиантом и медикаментами, докторов и медсестёр…
Возможно, с этого момента не только в жизни, но и в мироощущении и мировоззрении Луцкого и начинается перелом. Волнуясь за судьбу близких, он видел, как на берег спустилось 5-10 человек, старые и больные люди или беременные женщины. Они физически не могли больше оставаться на пароходах. Они шли, опустив головы и плача. Они вызывали сочувствие, а такие же, как они, родители молодых ребят, которые кричали и требовали, чтобы их дети высадились, стали вдруг возмущать его. В ожидании новостей, он спал просто на столе, подложив под голову дорожный мешок. И вдруг в какой-то вечер влетает Адморэн и кричит: «Я видел вашу дочь, она на "Эмпайр Ройял"». По совету Ады я нашла и прочла книгу французского журналиста Жака Дерюжи «Закон о возвращении», Ада считает её лучшей и самой правдивой книгой об эпопее «Эксодуса». Я легко представила себе, как легендарный Арморэн под видом доктора поднимается на суда и как, к его ужасу, его зовут то к роженице, то к её ребёнку… Как только он увидел за решёткой группу молодых, а впереди девушку – да, да, это была ваша дочь, – он шепнул ей: вы – Ада Бенишу-Луцкая? – Да, доктор! – Тише, тише, я такой же доктор, как и Вы. Я – репортёр «Франс Суар». Хочу Вам только передать привет от вашего отца, который на берегу и всей душой с вами… Позднее, через медсестру, удалось обменяться записками. Луцкий писал Аде: «Вы все – герои. Весь мир преклоняется перед вами. И я горжусь…» Дочь отвечала: «Не мы герои, а ты… Мы записываем тебя в Орден Героических Родителей». Вот передо мной его письмо матери и сестре от 5 августа 1947 года: «Писать Адиньке, чтобы она спустилась, не могу… Золотки мои, постараемся быть достойными … наших детей».
Как-то руководитель одной из еврейских организаций (сначала они приняли Луцкого за одного из родителей-капитулянтов) подошёл к нему и спросил: «Вы – сионист? – Нет, но сейчас я всей душой с сионизмом. – Так-так, – сказал он, – эти люди (он указал на одну пожилую чету) требуют, чтобы их 17-летняя дочь спустилась на берег, и угрожают обратиться к французской полиции. Попробуйте поговорить с ними. Луцкий подошёл к этой чете и завёл с ними невинный разговор, а потом пригласил их позавтракать. «…Они не переставали стенать и жаловаться… – Вы сионисты? – спросил он. – О да, мы ещё до рождения нашей дочери были сионистами. – А ваша дочь единственная у вас или у вас есть ещё дети?.. – У нас ещё двое детей. – Послушайте, – сказал Луцкий, – я никогда не состоял и не состою ни в одной сионистской организации. И моя дочь – единственная, другой у меня нет. Она на том же корабле, где и ваша дочь. И я не считаю себя вправе требовать, чтобы она прекратила неравную борьбу с англичанами. Как же вы можете не гордиться вашей дочерью и требовать от неё не исполнить то, что для неё – долг чести?.. Ему показалось, что им стало стыдно своего малодушия… Они прекратили свои пораженческие стенания.
А потом был старый грек, прожаренный солнцем, которого невозможно было подкупить ничем, чтобы подплыть на его лодке поближе к дочери.. И все-таки он пошел на риск, и только, чтобы досадить англичанам. «Ах, мерзавцы! Что они делают с моей Грецией…»
Луцкому, стоявшему в лодке, казалось, что он узнал женскую фигурку в розовой блузке… Была ли у Ады розовая блузка? Он не прекращал своих усилий повидаться с дочерью. Полдня загорал, чтобы почернела кожа. Переоделся грузчиком, попал на баржу. Снова подплыл к кораблю. Видели бы его Вадим Андреев и Михаил Осоргин. И вот оно, родное, но смертельно бледное лицо дочери. Те, что были рядом с ней, тоже затаили дыхание. В одном из сидевших рядом с ним на барже французов он подозревал комиссара полиции, а тот вдруг сказал: – Ты видишь свою дочь? – Да, вижу. – Чего же ты ждешь? Поднимись на борт и передай им этот ящик… Он поднялся на шаткие сходни из верёвок и досок с каким-то деревянным ящиком с медикаментами, и тут вся группа из Лярош устроила ему овацию. Он уже поставил одну ногу на палубу… Вышла из-за решётки и Ада. Их разделяли два шага. Он запомнил сияющее от радости лицо дочери. Тут английский часовой обернулся и загнал её за решётку.
Что было потом? Потом англичане, «со свойственной им деликатностью» (слова Луцкого) отправили беженцев «Эксодуса» в свой лагерь, но куда? В Гамбург, в Германию. Возвратить узников фашистских концлагерей в Германию – даже равнодушный к еврейской судьбе мир не мог не реагировать – волна возмущения и протеста выплеснулась на страницы всей мировой прессы. Через пять месяцев с помощью американцев люди начали убегать из лагеря… Луцкий встретил Аду и Давида на вокзале в Страсбурге и увёз их в Париж. Через несколько дней они собрались в дорогу. Ну, да, снова нелегально, снова в Эрец-Исраэль… Он подарил им Библию на французском языке и в посвящении написал, что желает, чтобы им не надо было больше быть героями. А жизнь не раз потребует у них этого. Через три месяца было провозглашено Еврейское государство.
«Папа приехал в кибуц Эйн-ха-Нацив, на границе с Иорданией, сразу после рождения моего старшего сына, Иммануэля. Мы жили тогда в "лифте" – так мы называли ящики, в которых перевозят мебель. Папа притащил на руках радиоприёмник – тогда они были большие и тяжёлые. Спустя несколько недель он отправился путешествовать по Израилю. Он много беседовал с молодёжью, прочёл научно-философскую лекцию на тему божественной мудрости в устройстве человека. Он искал работу. Её не было. Но в Париж он вернулся законченным сионистом.
Из письма Татьяне Алексеевне, вдове Михаила Осоргина от 17 ноября 1948 года. Она ему писала: «Вы теперь совершенно погрузились в еврейские дела…» Он отвечал: «Милый друг, скажите по совести, какими другими делами могу я сейчас увлекаться? Французскими? Русскими? Если бы Вы видели в Палестине то, что видел я... Я всегда считал, что истинный путь разрешения еврейского вопроса – это путь разрешения общечеловеческой проблемы, но тем временем вырезано 6 миллионов евреев. Поэтому сейчас путь создания еврейской автономной общины есть путь спешный, путь самосохранения. И если будет новая мировая резня, то лучше уж будет евреям умирать с оружием в руках, чем быть загнанными в газовые камеры, как глупые овечки… Я продолжаю не быть «националистом», но сейчас вопрос еврейской независимости есть вопрос не теоретический, а практический и неотложный. И поэтому я так «вложился» в еврейские дела и мечтаю потом переехать в Палестину, чтобы помочь строить страну…
Да, конечно, как Вы сами пишете, Вы «этим» увлекаться с головой не можете, потому что (говорю это с полной откровенностью и с глубоким убеждением), как бы Вы не были далеки от антисемитизма, каких бы близких друзей-евреев Вы не имели – Вам этого не понять – для этого нужно быть самому в «еврейской шкуре». Для Вас еврейского вопроса нет, ибо евреи – люди, как другие, хорошие или плохие, для меня он есть, ибо евреев – и хороших и плохих – режут. Вы этой резнёй возмущаетесь, ибо «режут людей», я возмущаюсь ещё больше, ибо «режут людей за то, что они – евреи» и только за это. В этом вся разница наших восприятий. Теоретически Вы тоже это понимаете, но практически всё-таки больнее мне…» К чести Татьяны Алексеевны Осоргиной, она сохранила это письмо Луцкого, друга своего покойного мужа, и передала семье поэта после его смерти.
Он каждый год бывал в Израиле, но устроиться тут так и не смог. Он был уже очень немолод. Ада родила четверых детей. Переехала в кибуц Нир Эцион. Делала всё, что требовалось в своём кооперативном хозяйстве. В свободное время рисовала. Когда дети подросли, завершила университетское образование в Хайфе. Художник и специалист по французской литературе. У неё было несколько персональных выставок. Одну из дочерей зовут Сильвия – в честь покойной мамы. «Папа очень тяжело пережил гибель нашего старшего сына Иммануэля в войну Судного дня. Ему было 25 лет». Дед пережил внука. Страдал. Но нашёл в себе силы издать через год сборник стихов. Назвал его «Одиночество».
Ада Луцкая-Бенишу
Ада Луцкая родилась в Висбадене, в Германии, жила в Париже, до четырех лет говорила только по-русски. Любила поэзию, закончила отделение французской литературы, стихи писала только по-французски, но начав под влиянием матери рисовать, и сама стала художницей. В те годы, когда не выставлялась, в частности, после смерти сына, продолжала заниматься живописью.
…Сейчас я знаю, почему в антологии Вадима Крейда «Вернуться в Россию стихами…», где собраны стихи 200 поэтов эмиграции, второе стихотворение в подборке Семёна Луцкого называется не Тивериадское озеро, а как мы говорим – Кинерет[3].
Есть у Семёна Луцкого очерк «Месяц в Израиле» (печатался, кажется, в американском русском журнале «Новоселье», в моем архиве – копия). Он заканчивается так:
«…И вот я опять во Франции. Сидя в поезде, я смотрел на чудесные пейзажи и думал о том, что Франция – это красавица, начинающая стареть и этой старости боящаяся. И у меня перед глазами встал Израиль в образе молоденькой девушки, ещё подростка… У неё худые и длинные руки, которые она не знает, куда девать. За спиной у неё чёрными змейками бьются тяжёлые косы, и всё лицо её покрыто золотыми веснушками. Её движения порывисты, и она всегда готова без причины смеяться или плакать… Но стоит посмотреть в её глаза, – молодые и наивные, и такие всё же древние, стоит поймать луч необыкновенного света, идущий из них, чтобы понять, – недалеко время, когда подросток этот обратится в библейскую красавицу Суламифь, и придет к ней тогда жених и скажет:
"Как ты прекрасна, любимая, как ты прекрасна…" Париж, ноябрь 1948».
Примечания
[1] лат.
numerus clausus (numerus – число + clausus –
закрытый) – в некоторых странах: квота
(ограниченное число, означенное максимальное число) либо процент кандидатов
некоторой категории (напр., национальной, расовой, классовой), которые могут
быть приняты в вузы, какую-л. организацию, на административные должности и т. п.
(«Словарь
иностранных слов». Комлев Н.Г., 2006)
[2] т. е., у Люксембургского моста (Ш.Ш.)
[3]
В
2002 году вышла книга «Луцкий
Семен. Сочинения» / Подгот. текста, сост., вступ. ст. и
коммент. Владимира
Хазана. – Stanford, 2002. – 438 с. – (Stanford Slavic Studies. Vol. 23).
Всего понравилось:0
Всего посещений: 7611
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Starina/Nomer2/Shalit1.php - to PDF file
Комментарии:
Фрида и Тамара Райзе
Нью Йорк, НЙ , США - at 2010-08-19 18:38:32 EDT
Большое Вам спасибо, дорогая Шуламит за этот прекрасный очерк. Мы читали его с огромным удовоьствием, как и все, что написано Вами. С нетерпением ждем Ваших дальнейших публикаций.
Гофман Леонид и Рита
Бат Ям, Израиль - at 2010-07-24 11:27:20 EDT
Дорогая Шуламит! Какие замечательные стихи, какая биография, какие люди! Очень интересно и очень трогательно-
до слез! Спасибо большое. Вы открываете нам удивительные семьи, удивительные биографии, интересные факты. Наше прошлое переплетается с настоящим - и это так прекрасно!
Любящие Вас Рита и Леня Гофман
Абрам Миль
Москва, Россия - at 2010-07-24 08:47:01 EDT
Работа глубокая и волнующая, как всё, что выходит из-под пера Шуламит Шалит. Говорить о ней можно (и должно) много, настолько эта история многогранна и поучительна для каждого, в ком жива хоть капля совести, всеобъемлющей человеческой порядочности и любви к людям. Корни этих чувств, как глубоко бы они ни уходили, на какой почве они бы ни прорастали, едины для всего человечества независимо от национальных, социальных, религиозных позиций их носителей. Умение показать и раскрыть эти пронзительные по своей сути и мудрые по своей философской насыщенности мысли на материале одной биографии конкретного человека характерны - позволю себе повторить – для творческого почерка Автора.
Судьба поэта Семёна Абрамовича Луцкого (практически неизвестная русскому читателю) при всей её необычности была характерна для своего времени. Выйдя из одесской еврейской семьи, он вливается в единый поток российской интеллигенции в тот период российской истории, когда умы захватывают идеи эсеров. Оказавшись за рубежом, Луцкий органически входит в круг русской эмиграции, принимает определенное участие в её творческой жизни, а его техническое образование обеспечивает ему достаточно устойчивое материальное положение и, вероятно, является причиной того, что он, несмотря на близкую дружбу с Вадимом Андреевым и Михаилом Осоргиным (даже определенное увлечение Масонской Ложей и её девизом «любить весь мир и биться за правду»), не становится активным участником литературной и общественной жизни зарубежья.
Однако события второй мировой войны ставят Луцкого вплотную перед вопросом судьбы еврейского народа, а история его дочери Ады, так ярко описанная Шуламит Шалит, приводит его к осознанному принятию позиций сионизма. Именно эта тема становится ключевой, главной во всей статье Шуламит Шалит и заставляет читателя осмыслить эту проблему во всей её трагической полноте. Для этого считаю необходимым процитировать письмо Семёна Абрамовича Луцкого вдове Михаила Осоргина от 17 ноября 1948 года:
«Милый друг, скажите по совести, какими другими делами могу я сейчас увлекаться? Французскими? Русскими? Если бы Вы видели в Палестине то, что видел я... Я всегда считал, что истинный путь разрешения еврейского вопроса – это путь разрешения общечеловеческой проблемы, но тем временем вырезано 6 миллионов евреев. Поэтому сейчас путь создания еврейской автономной общины есть путь спешный, путь самосохранения. И если будет новая мировая резня, то лучше уж будет евреям умирать с оружием в руках, чем быть загнанными в газовые камеры, как глупые овечки… Я продолжаю не быть «националистом», но сейчас вопрос еврейской независимости есть вопрос не теоретический, а практический и неотложный. И поэтому я так «вложился» в еврейские дела и мечтаю потом переехать в Палестину, чтобы помочь строить страну…
Да, конечно, как Вы сами пишете, Вы «этим» увлекаться с головой не можете, потому что (говорю это с полной откровенностью и с глубоким убеждением), как бы Вы не были далеки от антисемитизма, каких бы близких друзей-евреев Вы не имели – Вам этого не понять – для этого нужно быть самому в «еврейской шкуре». Для Вас еврейского вопроса нет, ибо евреи – люди, как другие, хорошие или плохие, для меня он есть, ибо евреев – и хороших и плохих – режут. Вы этой резнёй возмущаетесь, ибо «режут людей», я возмущаюсь ещё больше, ибо «режут людей за то, что они – евреи» и только ЗА ЭТО. В этом вся разница наших восприятий. Теоретически Вы тоже это понимаете, но практически всё-таки больнее мне…»
Сегодня, как и тогда, тема эта остаётся острейшей и кровоточащей. Поэтому статья Шуламит Шалит по-прежнему важна и актуальна.
Eлена Мардер
Bat-Yam, Israel - at 2010-07-23 13:21:00 EDT
Спасибо, дорогая Шуламит! Еще одна необыкновенная встреча с яркими, прекрасными людьми, цельными и возвышенными характерами! Какая страстность и нежность в его стихах, какое редкое, преданное сердце!Спасибо!
Ирина Залкинд
Кирьят Ям, Израиль - at 2010-07-23 08:01:59 EDT
Дорогая Шуламит !Я потрясена ! И необыкновенной личностью С. Луцкого и его дочерью и всеми этими Людьми и как Вы умеете это всё преподнести нам...Чувства переполняют меня !Будьте здоровы! Шабат шалом ! И.З.-Р.
Виталий
Бат-Ям, - at 2010-07-22 15:17:01 EDT
Неутомимая, неистощимая в своих разысканиях Шуламит!
Мы тоже не устанем благодарить Вас за глыбы и крупицы знания наших далёких и бизких предках.
Виталий Бат-Ям
А.Таль
Иегуд, Израиль - at 2010-07-22 14:46:37 EDT
Спасибо, Шуламит! Как приятны ваши зарисовки! Как на спиритическом сеансе (о которых я только читал :), оживают люди, события, переживания, и начинаешь понимать: один человек - это не один мир, это бесконечно много миров. (Совсем как в современной теории мультивеселенной.) И вы - "их вытаскиватель из небытия".
Ирена Коган
Реховот, Израиль - at 2010-07-22 14:33:31 EDT
Дорогая Шуламит,
Ваш рассказ о поэте Семене Луцком как всегда необычайно увлекателен,
полон интереснейших фактов, затрагивает судьбы разных людей из разных стран.
И все это расширяет необычайно кругозор читателей.
Спасибо Вам большое,
С уважением,
Ирена Коган,
Реховот,
Израиль.