Виктор Фишман

Формула жизни

Посвящается моей маме

Фишман-Вайсбанд Софье Гершковне

Научно-художественный роман

(Издание второе, дополненное и исправленное)

(Продолжение. Начало в №1(104))

Глава 4

1 .

 День рождения Гильберта в Геттингене отмечали широко и торжественно. Семидесятилетний юбилей этот человек встречал в полном расцвете своего таланта. И если он в чём-то изменился, так лишь в том, что стал терпимее и покладистее. На его семинарах уже не так страшно было выступать молодым аспирантам. Старик внимательно слушал, но былых взрывов эмоций не происходило. Лекции его, как и раньше, привлекали внимание не только студентов, но и вполне «оперившихся» математиков.

Зал в Геттингенской академии был переполнен. Герман Вейль зачитал поздравление министра, а затем передал слово Герману Гассе. В течение его двадцатиминутного доклада стояла мертвая тишина. Тем разительнее был гром аплодисментов после того, как Гассе сказал последнее слово.

Эмма Нётер сидела рядом с Ольгой Таусски. Обе они до боли в ладонях аплодировали и Вейлю, и Гассе. Когда Гассе сошел с трибуны, Ольга услышала шепот Нётер:

- На такой торжественный день вы могли бы одеть более скромное платье.

- Я не нахожу его нескромным.

- Но вы ведь не в театре и не на балу.

Ольга расстроилась. Платье было совсем недорогим. Она его покупала в Вене перед выездом в Геттинген год назад и, надевая сегодня, даже подумала, не вышло ли оно из моды? Конечно, ткань очень красивая, но фасон закрытый, рукава три четверти. Такого замечания она от Эммы не ожидала.

Обер-бургомистру Геттингена, взошедшему на трибуну вслед за доктором Гассе, пришлось долго пережидать шум, аплодисменты и выкрики студентов. Когда все успокоились, он сказал:

- Городской Совет пошёл навстречу многочисленным просьбам и пожеланиям сотрудников университета. С сегодняшнего дня продолжением Принц-Альберт-штрассе будет улица с названием «Давид-Гильберт- штрассе».

Он что-то ещё хотел говорить, но ему не дали. Все встали с мест и начали аплодировать. Обер-бургомистр подождал, потом сам захлопал в ладоши и сошел с трибуны.

 Вечером студенты и преподаватели устроили факельное шествие вокруг университета. Тысячи зажженных язычков пламени, колыхаясь, двигались в темноте по улицам университетского города. Эмма видела, как от легкого дуновения ветра вдруг освещалось то одно, то другое знакомое лицо, а потом опять пропадало в темноте. Внезапно она увидела Ольгу. Нётер быстро, чтобы не потерять Таусски в толпе, протиснулась к ней.

- Мой факел почти потух, - сказала Нётер, - помогите мне вашим огнём.

Ольга подняла голову и посмотрела на факел Нётер. Он светился ярко и ровно.

- Вы ведь на меня не сердитесь за сегодняшнее, - спросила Эмма. - Ваше платье было просто превосходно. Где вы его покупали? Поведите меня в этот магазин.

Ольга согласно кивнула головой.

Утром 23 марта 1932 года Эмма проснулась раньше обычного. Она протянула руку и сорвала листок календаря. Вот ещё миновал один год. Эмма смотрела на этот листок, размышляя, радоваться ей по случаю дня рождения или грустить.

Говорят, что если в тридцать лет ума нет, то его уже не будет, точно так же, как если в сорок лет богатства нет, то ждать его уже не приходится. Она уверена, что половину из этой поговорки может записать себе в «плюс». Человек не должен требовать всего!

Повязав на шею красивый шарф и прихватив портфель, Эмма быстро вышла из дому. Неожиданный морозец нарядил в белые одежды деревья, кустарники, крыши домов. Снег поскрипывал под сапогами в тех местах, где его ещё не успели убрать с тротуаров и дорожек.

До Бунзенштрассе она дошла за двадцать минут. Возле её кабинета стояли Дойринг, Таусска, Фиттинг и несколько студентов. Увидев Нётер, они спрятали за спину какую-то коробку, ожидая, пока она откроет дверь.

- Заходите, - сказала Эмма, широким жестом приглашая всех собравшихся.

- А это вам от всех геттингенских математиков, - при этих словах Дойринг открыл коробку и поставил на стол блюдо с муссом. Сквозь его прозрачную желтую поверхность просвечивали какие-то письмена.

Ольга Таусски подошла к Нётер, обняла и вложила в руку коробочку. В коробочке лежало серебряное кольцо с большим черным камнем. Оно пришлось как раз впору на средний палец левой руки.

- Спасибо, я не ожидала такого, - растроганно ответила Нётер.

Все начали разгадывать письмена в муссе, но это оказалось не так просто.

- Может быть, его нужно разрезать на части и тогда обнаружится разгадка? - предположила Нётер.

 Ольга вооружилась ножом и принялась за работу. Вошёл Герман Вейль. Его увидела только Нётер, так как остальные обступили Таусски и наблюдали за результатом разделки сладкого.

- Примите поздравления с Вашим юбилеем от имени руководства математического факультета и нашей кафедры, - торжественно произнёс он и вручил Нётер красную папку с поздравительным текстом.

Все повернулись к заведующему кафедрой. А он, увидев мусс, рассмеялся.

- Ну и загадку задал вам Гильберт!

Нётер удивлённо посмотрела на Вейля. Он схватился руками за голову:

- Я не знал, что раскрыл секрет. Ведь этот мусс приготовлен по специальному рецепту Гильберта.

Когда разгадку нашли, все принялись уплетать вкусное блюдо.

На следующий день Эмма попросила Ольгу послушать начало своего доклада для цюрихского конгресса.

- Может быть, я лучше сама его почитаю. На слух мне трудно уловить детали, - предложила Ольга.

- Но ведь слушатели будут не читать, а слушать, - ответила Нётер и вопросительно посмотрела на Ольг.

На такое возразить что-либо было трудно. Ольга согласилась слушать, тем более что это был черновик, а почерк у Нётер, как все знали, оставлял желать много лучшего. Нётер тихо начала читать, а Таусски делала пометки в своём блокноте. Заглянул Дойринг.

- Я вам не буду мешать. Вот свежий номер "Математических Анналов".

Эмма кивнула головой, не прерывая чтения.

Уже перед самым обедом они решили сделать перерыв. На пути в столовую Эмма спросила:

- Каково ваше мнение?

- Доклад мне очень понравился. Уверена, что он там вызовет сенсацию. Но я бы вам посоветовала кое-что добавить.

- Что именно? - удивилась Нётер.

- Я думаю, что вы не измените своему стилю, если вначале приведёте два-три конкретных примера применения своего метода. Ну хотя бы в алгебре ...

Нётер задумалась. Весь обед она не проронила ни слова.

«Неужели профессорша обиделась на меня, - думала Ольга, доедая пирожное и запивая его несладким чаем. - Но ведь она сама попросила высказать моё мнение».

Ещё через пару дней они встретились в библиотеке. Ольга сдавала книги, а Нётер пришла порыться в поступивших журналах.

- Я Вам благодарна за совет, - сказала Нётер. - Если вам интересно, загляните ко мне, я покажу, какие примеры я придумала.

- Если вы подождёте пять минут, мы можем пойти вместе.

По дороге в кабинет, Нётер грустно сказала:

- Никто не отметил мой юбилей в "Математических Анналах“, а ведь это давно уже стало традицией. Я всегда подсказывала редакции, если знала ...

- Дело совсем не в неуважении к вам.

- Естественно. Мне только остаётся думать, что пятьдесят лет - это ещё не такой старый возраст, чтобы обращать на него внимание.

Месяц спустя Эмма получила большой пакет, на котором стояли штампы и адрес Немецкого математического общества. В первый момент ей показалось, что это пакет от Геттингенского научного общества. Неужели они наконец-то решили тот старый вопрос? Уже много месяцев длились переговоры о приёме профессора Эммы Нётер в члены Геттингенского научного общества. Её личное участие в этом деле свелось лишь к написанию биографии и составлению списка опубликованных работ. Правда, последнее заняло довольно много времени, так как пришлось поднимать журналы двадцатилетней давности. Когда она составляла этот список? Кажется, в то лето, когда Хербрандт читал в Геттингене свои лекции.

Тогда список превысил тридцать наименований, причём, процентов тридцать из него составляли публикации в «Математических Анналах». Она, конечно, не права, на этот журнал ей нечего обижаться. Ну, забыли поздравить, великое ли дело? Одному удаётся одно, другому - другое. Разве не рассказывал ей Феликс Бернштейн, что его учителю, Георгу Кантору, никак не удавалось опубликовать свою главную работу в этих самых «Математических Анналах»? А свершилось это только с помощью шведа Миттаг-Лефлера и русской математички Софьи Ковалевской. Публикацию знаменитой работы Георга Кантора «О бесконечных линейных точечных многообразиях» называли тогда героическим поступком редакции журнала «Математические Анналы». Но не может ведь журнал непрерывно делать героические поступки!

Не обижена она судьбой и по части учеников. У того же Кантора лишь один Бернштейн известен в математическом мире. Кантору некогда было заниматься ни учениками, ни своим здоровьем. Как люди могут испортить жизнь себе подобным ! Сколько горьких дней, месяцев и лет принёс несчастному Кантору ехидный Кронекер! Недаром Гильберт как-то при ней назвал Кронекера «классическим запрещающим диктатором». Всем известно, что Кронекер не хотел признавать значение канторовских работ, которые вступили в противоречие с его собственными и с господствовавшей в математике философией. Да, так было. В противоположность этому, её математическая философия находит поддержку. У неё столько учеников, что и сосчитать трудно ...

Эмма взяла ножницы и аккуратно обрезала край пакета. Прочитав первую страницу, она поняла, что это совсем не то, что ожидалось. Но огорчаться не было оснований. Напротив, престижная математическая комиссия сообщала, что ей совместно с Эмилем Артином присвоен приз памяти Альфреда Аккерманн - Таубнера за комплекс работ по современной алгебре. Помимо самого факта признания начислялась ещё некая стипендия в размере пятисот марок. Мелким шрифтом давалось разъяснение, что этот приз учрежден в Лейпциге в 1912 году и является престижной международной математической премией.

- Очень правильная и своевременная премия, - улыбнувшись, сама себе вслух сказала Эмма. - С её помощью мы к цюрихской встрече обновим гардероб.

2 .

Вряд ли когда-нибудь ещё случится такое, чтобы в одном поезде собралось столько математиков. В вагоне, в котором ехала Эмма, только из одного Геттингена было человек десять. Вейль должен был представлять на конгрессе Немецкое математическое общество, Курант - Геттингенский университет, Ландау - Геттингенскую Академию, и так далее, и тому подобное. В соседнем вагоне ехал Гельмут Гассе и ещё кто-то из Марбурга.

 Уже в Люцерне в поезде начали появляться американские и итальянские математики. Первым Эмма Нётер увидела Норберта Винера. Он представил ей свою жену Маргарет, возле которой крутились, не отходя ни на шаг, две их дочки.

- Я не вижу ваших учеников, - сказал Винер, оглядывая купе. - Ведь они ходят за вами, как цыплята за наседкой.

- Я не знаю, кого вы имеете в вид, - скромно ответила Эмма.

- Вы правы, - подхватил Винер, - разве можно всех запомнить.

- Где вы собираетесь жить? - Нётер перевела разговор на другую тему. - Мне хотелось побеседовать об очень многом.

- Я знаю, что есть недорогие комнаты в гостинице «Христианский приют». Там рядом небольшой зоосад, так что нашим дочкам будет, где проводить время.

- Это в центре или за городом?

- Где-то на холмах под Цюрихом.

 В этот момент в купе вошел Гельмут Гассе. Нётер представила их друг другу, и разговор пошёл о предстоящем конгрессе.

 Когда Норберт Винер вернулся в свой вагон, Маргарет его спросила:

- С кем ты меня познакомил? Эта женщина, которую ты назвал профессором, скорее похожа на прачку, чем на научного работника.

- И тем не менее это самая талантливая женщина-математик из всех, родившихся на нашей земле.

- К ней невозможно ревновать, поэтому я спокойна.

Винер разозлился.

- Дай бог, чтобы все были такими доброжелательными, как она. Нётер не только талантлива. Я не встречал более доброго человека.

На вокзале в Цюрихе математиков поджидали автобусы, машины и даже несколько старинных конных экипажей.

На следующий день в восемь часов вечера состоялось торжественное открытие Международного математического конгресса. Обычная церемония не была нарушена и на этот раз. Тот, кто председательствовал на предыдущем конгрессе в Болонье, передал свои полномочия новому председателю. Им оказался профессор Фуетер. Эмма не раз видела его на собраниях немецкого математического союза. Она хорошо знала и темы его работ. Его доклад «Теория идеалов и теория функций», стоящий в программе завтрашнего дня заседаний первым, Эмму очень интересовал.

Руководителем алгебраической секции был Давид Гильберт. Ему не дали произнести даже название доклада Фуетера. Огромный зал, полный знаменитых математиков и молодых, подающих надежды учёных всех стран мира, встал и аплодисментами приветствовал этого невысокого седого человека. А Гильберт стоял, наклонив голову, и терпеливо ждал, когда затихнет столь неожиданно возникшая буря.

С Павлом Александровым Эмма увиделась только на второй день вечером, на большом концерте, устроенном в честь математиков. Сначала Клара Вирц исполняла арии из опер. Её сильное сопрано было хорошо слышно даже в конце большого зала, где сидели Нётер с Александровым. После сопрано Ернест Байер пел неаполитанские песни. Он чудесно владел своим исключительным голосом и вызвал бурные аплодисменты.

- Такого тенора я давно не слышала, - сказала Эмма.

- А у нас в Москве уже после вашего отъезда появился прекрасный тенор. Его Фамилия Лемешев. Нисколько не хуже этого.

Когда концерт закончился, они вместе с толпой вышли на улицу.

- Где вы остановились, - спросила Нётер. - В нашем отеле вас не видно.

- Не всем ведь предоставили места в таком Грандотеле, как ваш "Долдер", - придав голосу оттенок обиды, сказал Александров.

- Так вы считаете, что вас обидели?

«С ней невозможно шутить, - подумал Александров, - она всё принимает всерьёз».

- Напротив, меня пригласил к себе профессор Хопф. Кстати, он теперь занимает то самое место профессора в Цюрихском политехникуме, на котором раньше работал ваш Герман Вейль.

 Они шли по центральному бульвару. Сильный запах неизвестных Эмме цветов буквально кружил голову. Эмма обратила внимание на богатые наряды женщин, идущих ей навстречу. Мода здесь явно отличалась от немецкой.

- Кто ещё из наших общих знакомых приехал из Москвы? - спросила она.

- Несколько человек. Из них вам знаком только Николай Чеботарёв.

- Почему так мало русских?

Этот вопрос Эмма задала скорее для того, чтобы поддержать разговор, чем по какой-то другой причине. Вечер был настолько хорош, что идти в гостиницу и оставаться одной не хотелось.

- Ну, это как сказать. Есть ещё несколько человек из Украины. А если к ним прибавить русскую группу Парижской Академии, то получится совсем не маленькая команда.

- Очень интересно. Я никогда не слышала о такой группе.

Нётер остановилась, ища глазами свободную скамью. Таковой не оказалось, так как все были заняты молодыми парами. Александров почувствовал, что его спутница думает о чём-то другом. Он не стал ей мешать, и они, молча, дошли до гостиницы «Долдер». В отеле, уже перед сном, Эмма ещё раз посмотрела программу конгресса. Перед ней должен выступить Людвиг Бибербах …

В эту ночь Эмма спала беспокойно. Ей снился некто, которого она никогда раньше не видела. Во сне она понимала, что это Кантор. Кантор смотрел на неё грустными глазами и понимающе кивал. Потом появился Альфред, яростно доказывавший, что Ласкер играет хуже Алёхина, и потому он не может быть ни хорошим математиком, ни стоящим шахматистом.

Эмма проснулась рано. Голова болела. После смерти матери у неё очень часто появлялись длинные непонятные сновидения, которым она не могла найти никакого сносного объяснения. А Альфреда она видела во сне едва ли не впервые со времени его смерти. Одеваясь, она всё время ощущала какую-то тяжесть в сердце. Лишь за завтраком, окунувшись в атмосферу суматохи, она постепенно пришла в себя.

 Когда Бибербах закончил своё выступление, раздались жидкие аплодисменты. Председательствующим сегодня был всеми уважаемый японец Такаги. Он укоризненно покачал головой, давая понять, что аплодисменты на конгрессе неуместны, и посмотрел на сидевшую в первом ряду Эмму.

- А теперь я с удовольствием предоставляю слово профессору из Геттингена Эмми Нётер.

 Нётер встала и медленно пошла к трибуне. Она не успела ещё подойти к сцене, как услышала слова Такаги:

- От имени японских математиков я хочу поздравить нашу учительницу Эмми Нётер со славным юбилеем, случившемся в этом году.

В зале зааплодировали. Эмма уже стояла на трибуне и решила пошутить:

- Ваши аплодисменты не засчитываются в счёт времени моего выступления.

Она увидела перед собой такой огромный зал, перед которым ей ещё никогда не приходилось выступать. В Болонье всё было значительно меньшего масштаба. То, что среди выступавших с основными докладами она была единственной женщиной, её совершенно не беспокоило. Эмма уже привыкла, что женские лица на математических совещаниях и конференциях, как правило, принадлежат женам или невестам математиков. Эти женщины с удовольствием болтают о математике: такова, видно, их доля! Именно так сказал когда-то об этих женщинах Феликс Клейн.

Эмма почувствовала, что примеры, которые она вставила по предложению Таусски, задали хорошее настроение. Доклад мягко покатился вперёд, как тяжёлый поезд с хорошо смазанными подвижными частями. В нужных местах она делала паузы и короткие остановки, чтобы облегчить слушателям восприятие услышанного. Эмма быстро глянула на большие часы на стене. До конца отпущенного ей времени оставалось ещё 11 минут. Одну страницу придется пропустить и перейти к выводам, решила она. Дочитывая последнюю строку, Эмма убедилась в правильности принятого ею сокращения: стрелки дрогнули и замерли, сойдясь на цифре 12 .

После короткой паузы зал взорвался аплодисментами. Такаги приподнялся за столом, немного подождал, а потом поднял руку, успокаивая математиков.

- Пожалуйста, у кого есть вопросы?

Поднялось несколько рук. В это время кто-то подсказал Такаги, что пора делать перерыв. Он посмотрел в зал и громко спросил:

- Нет ли возражений сделать небольшой перерыв, а потом перейти к вопросам?

Зал одобрительно загудел, все начали вставать со своих мест. К Нётер подошел Людвиг Бибербах.

- Мне многие рассказывали о ваших методах. Поздравляю с прекрасным докладом. Вы достойно представляете здесь нашу немецкую науку.

3 .

 Конгресс набирал силу. Группы математиков, объединенных привязанностью к одной области исследования, перетекали из одной аудитории в другую. Дискуссии возникали то в фойе, то в столовой, не говоря уже о спорах после только что прослушанных докладов.

Эмма сразу поняла, что услышать всё интересное здесь не удастся. Ведь сообщения были разбиты по секциям и происходили практически одновременно. Поэтому она наметила обязательно побывать на докладе Макса Дойринга, послушать профессора Гензеля из Марбурга и, если удастся, попасть на топологическую секцию, где председательствовал Александров. В конце концов всё у неё получилось. После выступления Александрова Хопф пригласил всех к себе на ужин. Александров заехал за Эммой и Максом Дойрингом и втроём они быстро добрались до домика Хопфа.

Пирог с креветками, маслины с макаронами и что-то ещё, чему Нётер не могла придумать название, составили меню этого необычного ужина. Говорили, конечно, о Геттингене, о Принстоне, где четыре года назад побывал Александров; о международном положении в Европе, о Советской России. Хопф откровенно признался, что хотел бы какое-то время поработать в Америке, так как видит за этой страной будущее. Нётер тут же выступила в защиту России, полагая, что история сегодня делается не за океаном, а в Москве. Когда посмотрели на часы, то схватились за голову: было уже начало третьего. Хопф предложил всем остаться у него, так как комнат в домике достаточно. Но у Эммы на этот вечер были другие планы. Она не согласилась остаться и попросила Александрова проводить её в гостиницу.

 Эта ночь напомнила им Венецию. Она целовала склонившиеся над ней плечи Павла и молила бога, чтобы он замедлил наступление дня. Шум проснувшегося города был похож на утренние звуки венецианских кварталов. Они лежали рядом и тихо говорили о будущем.

 В перерывах и по вечерам устроители математического конгресса делали всё возможное и невозможное, чтобы цюрихская встреча запомнилась надолго. Университет и Федеральный технологический институт наперебой организовывали вечера и выезды на природу.

 В воскресенье вечером организаторы конгресса устроили общий чай. В ресторане отеля «Долдер» народу было не очень много. Часть уже разъехалась по домам, другие гуляли по городу. Когда объявили о завтрашней пароходной прогулке, к Нётер подошел мужнина и, представившись заведующим кафедрой в Оксфорде, спросил:

- Вы бывали раньше в Великобритании?

- Нет, не приходилось.

- А как вы смотрите на наше приглашение прочитать у нас в течение одного семестра курс современной алгебры?

- Мой отец запрещал нам отвечать вопросом на вопрос, - сказала Эмма, улыбаясь. - Но если вы завтра тоже собираетесь ехать на эту пароходную прогулку, то мы там сможем обсудить наши проблемы.

 С пароходной прогулки Эмма вернулась поздно ночью. Она очень устала и мечтала завалиться в кровать. Вместе с ключами портье подал ей запечатанный конверт. Там была записка от Александрова. Он писал, что уезжает вместе с профессором Хаусдорфом на юг Швейцарии, потом вернётся к Хопфу в Цюрих и уже из Цюриха в первых числах октября обязательно приедет к ней в Геттинген. Вот и прекрасно! Значит, ничего не помешает ей навестить брата и племянников в Бреслау! Эмма аккуратно вложила записку обратно в конверт, положила конверт на стол, разделась и мгновенно заснула. В эту ночь ей ничего не снилось.

4 .

 Готфрид и Германн страшно обрадовались, увидев любимую тётку на пороге их дома. Она никогда не сюсюкала с ними, но с её появлением жизнь всегда становилась более насыщенной и часто непредсказуемой. Сказки и истории, рассказанные тёткой им, ещё маленьким, запомнились не как отрывочные картинки из какой-то прошлой давности, а как детали, проясняющие текущую вокруг них жизнь.

Вот и сейчас рассказы тёти Эммы о Цюрихе, о докладах и новых философских течениях в математике складывались для них в занимательную, почти детективную историю о борьбе противоположных мнений, явных и подводных преградах, создаваемых уважаемыми учёными своим более молодым, но иначе мыслящим коллегам, о смене авторитетов на математическом Олимпе и о человеческих трагедиях тех, кто только в математике видит своё существование на этой земле.

Семнадцатилетний Готтфрид слушал тетку особенно внимательно. Ещё пятилетним карапузом, наслушавшись бесконечных разговоров о математике и про математиков, он однажды заявил, что если в мире существуют профессора, которые знают всё про цифры, то он будет именно таким профессором. Парень действительно проявил способности в арифметике и геометрии, и школьные учителя прочили ему блестящее будущее.

- С отцом мне трудно разговаривать, - говорил он Эмме, - а с тобой у меня, я уверен, все получится. Отец рассказывал, сколько у тебя учеников из всех стран. Представь себе, что появится ещё один - из Бреслау.

- Представить я могу, - ответила Эмма, - только рано об этом говорить. Ведь только в следующем году ты собираешься поступать в высшую школу?

- Ты сомневаешься, что он поступит? - вмешалась в разговор Марина Регина. - Он лучший ученик в своём классе!

- Нисколько не сомневаюсь. Но бог знает, что произойдет за пять лет? А вот Германну уже нужно думать о продолжении образования.

Германна в этот момент отец позвал по какой-то надобности к себе в кабинет. Воспользовавшись его отсутствием, Марина Регина решила похвалить сына и в то же время сделать приятное золовке:

- Фритц говорит, что Германн во всём похож на вашего Альфреда. Такой же способный в химии, такой же серьёзный, и даже лицом больше смахивает на дядю, чем на отца.

- Лишь бы отличался более крепким здоровьем, - сказала Эмма.

В комнату вошли Фритц и Германн.

- Какие планы на сегодня? - спросил Фритц. - Может быть, пойдём все в город? Ведь сегодня последний день ярмарки.

- Сначала я покажу вам подарки. Уже второй день они лежат в чемодане и ждут своей очереди. То, что я раздала по приезде, это ещё не всё.

 В цюрихских магазинах Эмма накупила много красивых книг. Часть из них, она это знала заранее, не подойдут её племянникам. Она подарит их кому - либо в Геттингене. Но Эмма не могла остановиться пред некоторыми богатыми изданиями. Германну досталась энциклопедия Брэма, Готтфриду - двухтомник Гёте со статьями по геологии и математике, Фритцу – «Так сказал Заратустра» Фридриха Ницше, а Марине Регине - огромный том «Секреты домашней хозяйки».

- Как ты всё это дотащила? - воскликнул Фритц. - Когда я в первый момент взял в руки твой чемодан, даже подумал: «Что там может лежать такое тяжелое».

- За подарки спасибо, - сказала Марина, - только давайте скорее за стол. Иначе мы не успеем ни на какую ярмарку.

 Город шумел, сверкал разноцветными палатками, гремел оркестрами. Люди толкались у столов с дешевыми товарами, покупали детям воздушные шары, сладости, самодельные деревянные игрушки. Четверка мощных лошадей притащила телегу, на которой одна на другой громоздились шесть огромных бочек с пивом.

- Лучшее пиво «Лёвенброй» только здесь, - провозглашал зычным голосом громадный детина в коротких кожаных штанах, красный от солнца и от выпитого продукта торговли.

- Попробуем лучшее пиво? - спросил Фритц.

- А почему нет? - ответила за всех Эмма, посмотрела на брата и рассмеялась.

- Только мне не больше, чем половину бокала, - предупредила Марина Регина.

- Мне тоже столько, - поддержала Эмма.

Пиво оказалось действительно очень вкусным. Фритц, Марина, Готтфрид, Германн и Эмма медленно пили, вытирая губы и посматривая друг на друга.

- Ну что, ещё по одной? - спросил Фритц.

- Нет. Достаточно. Хватит. Больше не можем, - ответили ему дружные голоса.

- Не сходить ли нам в кино? - предложил Герман. - Новый фильм «Метрополис» стоит того, чтобы его смотреть.

- Кто режиссер? - поинтересовалась Эмма.

- Мне сказали, что Фритц Ланг, - ответил Германн. - Тот самый, что поставил «Нибелунгов».

- Сегодня уже не получится, - запротестовала Марина, - давайте отложим на завтра.

На следующий день после завтрака все двинулись в кинотеатр на первый сеанс. В это время билеты продавались по сниженным ценам, и за пятерых уплатили всего три марки. После просмотра решили немного пройтись по старой части города. Когда шли мимо университета, в котором занимался Германн, Фритц заметил:

- Когда-нибудь сюда будут ходить оба моих сына, как в когда-то в Эрлангене мы ходили в один университет втроём - я, Эмма и Альфред.

- Видите эти ступени? - спросил Германн, показывая на высокий вход в университет. - Пятьдесят лет назад по этим ступеням поднимался немолодой человек в дешевом темном пальто с немодным портфелем в руках. А в портфеле лежали пластинки, коробка с белыми мышами и микроскоп. Теперь вопрос: кто был этот человек?

- Наверное, Роберт Кох, - предположила Нётер.

- С тобой неинтересно играть в кроссворды, тётя, - рассмеялся Германн.

Марина с детьми шли впереди, а Эмма с братом - следом за ними.

- Как дела у тебя в Технической школе?

- Пока сносно. Но атмосфера сгущается. Если бы я не имел железный крест за войну, не знаю, сохранили бы мне мою ординатуру.

- Неужели у вас так сильны национал-социалисты?

- Представь себе, сильны. Уверен, что и в Геттингене то же самое, только ты ничего кроме математики не замечаешь...

- Ты ведь член Немецкой демократической партии. Может быть, сказываются ваши партийные разногласия?

- И это тоже. Впрочем, всё ещё может измениться после выборов. Когда ты уезжаешь?

- Проведу с вами ещё субботу, а в воскресенье будешь меня провожать.

- Прошу тебя, пиши почаще. Тебя ведь никогда нет дома, ты мотаешься по всей Европе.

- Пока - по Европе, а дальше - будет видно, - загадочно ответила сестра.

Фритц внимательно посмотрел на неё и коротко сказал:

- Дай-то бог ...

5.

 Ещё в Цюрихе, покупая книги своим племянникам, Эмма обратила внимание на красочное издание книги «Макс и Мориц» художника Вильгельма Буша. Каждая страница в этой книге была из картона, так что служить будет долго. Даже для самого младшего - Готтфрида - эта книга уже не представляла интереса. Но издание было столь привлекательным, что у Эммы появилась мысль купить его в подарок своим соседям, вернее их десятилетнему сынишке. Белокурый мальчишка казался Эмме настоящим ангелом, настолько он был тихим и вежливым при встречах. Глядя на него, Эмма иногда примеряла себя в качестве близкого родственника. Слово «мать» она боялась произносить даже мысленно.

 В Бреслау, где бы она не бывала, все говорили только о предстоящих выборах, высказывали прогнозы и предположения. В день выборов Эмма хотела быть дома, поэтому не могла долго задерживаться у брата.

В Геттингене она отсутствовала всего лишь месяц, но всё здесь изменилось к худшему. Город, уже давно ставший ей родным, выглядел теперь чужим и недобрым. Особенно поразила её всегда сердечная и добрая секретарь Гильберта Шарлотта Котте. Эмма не ожидала увидеть эту пожилую женщину в униформе национал-социалистов со свастикой на рукаве. А когда Эмма обратилась к ней с приветствием и назвала по имени, та жестко ответила:

- Когда я в форме, прошу обращаться ко мне только по фамилии. Кстати, со вчерашнего дня Вас ожидает господин Грёбнер из Вены.

- А где он сейчас?

- Он остановился в ближайшей гостинице и обещал быть к десяти часам.

 С Грёбнером ещё перед поездкой в Цюрих она письменно и по телефону договорилась, что он приедет в Геттинген на осенний семестр 1932 года. Более того, она обещала после своего возвращения с конгресса поговорить о теме его новой работы. Очень хорошо, что Грёбнер уже в Геттингене. Через несколько дней она планирует провести первый в этом семестре семинар у себя на дому и его присутствие будет весьма кстати.

В этот день Эмма писала отчет о своей поездке на Международный математический конгресс в Цюрих и задержалась в институте дольше обычного. Домой она пришла, когда уже начало смеркаться. Она долго распаковывала свои вещи, до которых никак не доходили руки. Среди вещей она наткнулась на книгу Вильгельма Буша. Завернув книгу в освободившуюся из-под чего-то цветную бумагу, она спустилась на первый этаж и позвонила в квартиру хозяйки дома. Та открыла и уставилась на Эмму.

- Я была в Цюрихе, и мне приглянулась эта книга, - почти извинительным голосом произнесла Нётер. - Мне захотелось подарить её вашему мальчику.

В это время в коридоре показался сын хозяйки. Эмма протянула ему книгу.

- Это мне? - спросил мальчик.

- Конечно, тебе. Это очень интересная и добрая книга. Она тебе обязательно понравится.

Мальчик неуверенно поблагодарил. Эмма вспомнила, что ещё не вынимала почту из своего почтового ящика и спустилась на этаж ниже. В почтовом ящике лежали утренний выпуск газеты «Берлинер тагесблат» и небольшой местный информационный листок с объявлениями и рекламой. На первой же полосе газеты Эмма увидела набранный жирным шрифтом заголовок «Um Alles», а под статьей - подпись главного редактора газеты Теодора Вольфа.

 «Избиратели и избирательницы, - писал он, - сегодня вы имеете последнюю возможность решить судьбу Германии и свою собственную судьбу. Если сегодня победит национал-социализм и начнет диктовать свою волю, то под его правлением уже не будет никаких выборов и ваше мнение впредь уже ничего не будет значить, поскольку будут уничтожены все свободы и все гражданские права, а вы сами будете принуждены к тупому послушанию и безмолвному подчинению».

 «Политики и журналисты всегда нагнетают обстановку», - подумала Эмма, когда дочитала статью до конца. Она вспомнила свои увлечения политикой в уже далекие двадцатые годы, и они показались ей сегодня такими наивными. Она иногда ходила на митинги, выступала в дискуссиях. Но уже не помнит, платила ли хоть раз какие-либо партийные взносы. Нет, ни в какой партии официально она не состояла. И всё же завтра будет голосовать за левое, коммунистическое крыло.

 Её мысли прервал звонок в дверь. Она пошла открывать, как всегда не спрашивая, кто там стоит. Стоял сынок хозяйки с её книгой в руке. Наклонив голову, он протянул ей книгу и что-то невнятно пробормотал.

- Что ты сказал? Я не поняла, - переспросила Эмма.

- Папа велел вернуть вам книгу и передал, что он не желает жить под одной крышей с марксистской еврейкой.

 У Эммы перехватило дыхание, но она быстро справилась с собой и спокойно сказала:

- Я не могу взять у тебя эту книгу, потому что я уже тебе её подарила. А своему папе передай, что я уже давно собиралась отсюда съехать. В конце этой недели ...

Тут Эмма задумалась. Нет, так быстро она не успеет. Павел Александров ей, конечно, поможет, но по её расчетам он приедет лишь через неделю.

- Так и передай, через неделю я обязательно съеду.

Как раз в эти дни Эмма нашла то решение, которое, как ей казалось, могло привести к успешному окончанию давно задуманной работы. Как только стали ясны основные мотивы доказательств, само собой сформулировалось сжатое и ясное название - «Некоммутативная алгебра».

 «Алгебру каких-то величин, не нарушая соотношений, установленных основными операциями сложения и умножения, можно реализовать в виде алгебры линейных преобразований. Ведь именно в этом и состоит главная цель теории представлений. Здесь нужно подчеркнуть, нет, даже не подчеркнуть, а воскресить суть идей, высказанных Молиным, Фробениусом, Диксоном, Веддерберном, но без использования вычислений и формул, а на новой, чисто концептуальной основе. И, конечно, решающую роль здесь будет играть понятие идеала, сформулированное в различных вариантах. Главная цель - показать, что можно совершенно не пользоваться вычислительными средствами. На ближайшем семинаре, кстати, нужно будет дать студентам интересную задачу доказать, что критерий полупростоты Дедекинда оказывается непригодным в некоторых областях рациональности ...»

Всё это Эмма проговорила про себя, вышагивая по квартире, как будто репетировала расстановку акцентов и интонаций. Однако на несколько дней математику придется отложить. Нужно заняться поисками новой квартиры.

 Эмма развернула информационный листок и на странице объявлений о сдаче в аренду и о продаже квартир нашла подходящие ей условия: небольшая двухкомнатная квартира на чердачном этаже. Спальня десять квадратных метров, зато большая комната около двадцати квадратных метров. В этой комнате вполне можно проводить «математические посиделки».

6 .

 В квартиру на Штегемюленвег 51 она переехала с помощью Павла Александрова. Он легко снес в машину уже подготовленные и упакованные ею вещи и так же без особого напряжения затащил их в новую квартиру. При этом он не переставал с шутками и прибаутками рассказывать обо всем, что произошло после их прощания в Цюрихе.

Александров, как и предполагал, после Цюриха поехал на юг Швейцарии. Там уже отдыхал профессор Хаусдорф со своей женой. Вместе с Хаусдорфом они провели почти целый месяц на берегу Лаго Маджоре в местечке Аскона. Это буквально рядом с Локарно. В распоряжении Александрова была гребная лодочка удивительной легкости, и он катал на ней Хаусдорфа и его жену. Главная опасность заключалась в том, чтобы случайно не оказаться в фашистской Италии: ведь граница между Швейцарией и Италией проходит где-то посередине озера Лаго Маджоре. А на воде границу проводить ещё не умеют. Александров и Хаусдорф договорились об общих темах и расстались, весьма довольные друг другом. Все это Александров рассказывал непринужденным тоном, пытаясь развеселить Эмму. Она всегда приходила в уныние, когда нужно было заниматься домашними или хозяйственными вещами. Они угнетали её даже больше, чем неясные перспективы на будущее. Исполненная благодарности к Павлу Александрову и предчувствуя скорое их расставание, она остановила его в дверях, когда он занес последний чемодан в новую квартиру.

- Как тебе нравится это жилье?- спросила она.

- Вполне приличное. Я бы с удовольствием снял такое же, да только средства не позволяют.

- Оставайся у меня, если тебя это всё устраивает, - вдруг сказала Эмма. - Кстати, завтра у меня здесь первый домашний семинар.

Вольфганг Грёбнер пришел на семинар одним из первых. Пока собирались остальные слушатели, Нётер и Грёбнер успели обсудить один из аспектов задуманной им работы. Речь шла о теории несократимых идеалов. В этот раз семинар прошел быстро. Александров пришел лишь к самому концу. Он с любопытством смотрел на молодых математиков, но в семинаре не участвовал. Когда студенты ушли, Грёбнер, Нётер и Александров ещё долго разговаривали, пили кофе, обменивались новостями. Эмма посоветовала Грёбнеру связаться с итальянским математиком Энригеусом.

- Когда меня избирали членом Римской академии наук, этот Энригеус очень настойчиво предлагал какие-то планы совместных работ, - говорила Эмма. - Думаю, что итальянская школа в вопросах алгебраической геометрии стоит на передовых позициях. Контакты с ними будут вам, Вольфганг, полезны.

- Я уже думал об этом. Спасибо. Обязательно воспользуюсь Вашей рекомендацией.

- Неплохо было бы написать туда письмо, не так ли? - подсказал Александров и посмотрел на Эмму. Грёбнер благодарно кивнул.

- Это нетрудно сделать, - ответила Эмма.

Чувствовалось, что Вольфгангу очень не хочется уходить в гостиницу. Когда он начал собираться, Нётер и Александров сказали, что выйдут проводить его. Втроём они дошли до гостиницы.

- А теперь я провожу фройлен Нётер, - сказал Александров.

 Наутро они проснулись от громких звуков с улицы. Молодые люди в форме «гитлерюгенд» распевали «Deutschland, Deutschland über alles!»

Александров приготовил своё любимое блюдо: яичницу с колбасой, луком и черным хлебом, нарезанным кубиками и обжаренным в масле. Они позавтракали и вместе пошли в университет. До конца ноября Александров должен был читать курс современной топологии, а у Нетер продолжался объявленный ещё с осени курс коммутативной алгебры и гиперкомплексы.

- Ты помнишь, что мы приглашены сегодня к Курантам? - спросила Эмма, перед тем, как они разошлись по разным аудиториям.

- Таких мероприятий русские никогда не забывают. А мы пойдем прямо из университета или заглянем ещё домой?

- Я бы пошла прямо отсюда, чтобы не терять время. Но ты же понимаешь, что нужно переодеться.

Эмма вздохнула, махнула рукой на прощание и пошла в свой «карцер».

У Куранта собирались уже не в первый раз. Состав компании тоже практически оставался постоянным. В этот вечер кроме хозяев дома были Кон-Фоссен, Ханс Леви, Нейгебауэр, Александров и Нётер. Все, будто сговорившись, не вспоминали ни математику, ни политическую обстановку. Только Рихарт Курант коротко пожаловался на рокфеллеровский фонд. Последний задерживал платежи по тем оставшимся неоконченными работам, которые не позволяли Куранту считать завершенным строительство института математики.

 Вместо обсуждения политики Курант, владеющий, как всегда, самой последней информацией о культурной жизни страны, поведал музыкальные новости. Оказывается, месяц назад во время своей последней поездки в Берлин он побывал на концерте самого популярного не только в Германии, но и во всей Европе джаз-оркестра под руководством Вайнтруба. Так вот, в этом оркестре есть восходящая звезда - трубач Адольф Рознер.

- Вы ещё о нём услышите. Этот юноша со временем превзойдет американца Луи Армстронга.

- Поскольку вы немецких музыкантов сравниваете с американскими, придется поехать в Америку, чтобы проверить ваши утверждения, - то ли всерьез, то ли в шутку сказала Эмма.

Она вспомнила и поделилась со всеми тем впечатлением, которое произвел на неё лет шесть или семь назад юный певец из Риги Миша Александрович. Его репертуар удовлетворял самому изысканному вкусу, а небольшой росточек вызывал умиление берлинской публики. Когда она это рассказывала, Александров с трудом скрывал улыбку. Ведь в этом была вся Нётер, не терпевшая ни в чём превосходства других людей и к месту или не к месту любившая похвастать хотя бы каким-нибудь пустяком. Однако, кроме него этого, скорее всего, никто и не заметил.

 Интересно устроены люди. Если они видят в другом человеке что-либо важное для себя, то, как правило, не замечают других черт характера, столь очевидных посторонним. Сколько раз Александров слышал намеки на мужские повадки Эммы Нётер, на её басистый голос и резкие движения. Но сам он их никогда не замечал. И когда в его присутствии произносили ставшее столь популярным выражение «господин Эмма Нётер», он всегда делал вид, что не понимает этой шутки. Защищать Эмму от кого-либо не приходилось. Эта необычная женщина пользовалась практически всеобщей любовью, а её мелкое хвастовство воспринималось как своеобразная защитная реакция.

Вечер закончился небольшим музыкальным концертом.

Когда Павел и Эмма возвращались домой, он спросил:

- Это правда, что ты собираешься в Америку?

- Пока это лишь разговоры.

- Но дыма без огня не бывает.

- Хорошая поговорка. Сейчас у нас везде дым, и мы знаем, от какого огня он происходит.

Александров внимательно посмотрел на Эмму, а потом спросил:

- Тебе не страшно здесь оставаться?

- Во-первых, я здесь родилась, это моя родина. Во-вторых, не так уж всё плохо. Я думаю, лозунги и шествия связаны с предвыборной кампанией, а когда она закончится, положение восстановиться.

- Я так не думаю. Более того, считаю, что тебе нужно куда-нибудь уехать. Почему бы тебе не поехать к нам, в Советский Союз?

- А что, уже готово приглашение?

- Приглашения нет, но как только я приеду в Москву, это можно будет быстро организовать.

- Я думаю, пока ты будешь организовывать приглашение из Москвы, я успею съездить в Оксфорд или в Кембридж.

- Это что - то новое.

- Пока об этом знаешь только ты. В Цюрихе после моего доклада ко мне подошли англичане и спросили, не могу ли я прочесть у них курс лекций о некоммутативной алгебре?

- И каков же был твой ответ?

- А как бы ответил ты, если бы англичане обратились к тебе?

Ответив таким образом, Эмма сразу же вспомнила своего отца. "Вопросом на вопрос отвечают только евреи". Она рассмеялась.

 Павел посмотрел на неё вопросительно. Эмма объяснила причину своего смеха и, кстати, сказала Александрову о своем вероисповедании. Если ему придется заполнять какие-либо анкеты, он должен писать, что она евангеличка.

- В Советском Союзе это не имеет значения, - уверенно ответил Александров.

7 .

Через несколько дней они получили приглашение к Вейлям. Герман Вейль собирался после рождественских каникул в Америку, в Принстон. Он сам сказал Эмме, что прозондирует там почву о возможности приглашения её для годичного чтения лекций в Принстоне или в Филадельфии. Александров хотел передать приветы своим американским знакомым, но потом передумал. «Не нужно заострять на этом внимание» – решил он про себя.

Герман Вейль к своей командировке готовился очень серьезно. Он имел самые последние сведения о должностных перемещениях в Институте продвинутых технологий, в институте Прикладных наук, и в Филадельфийском и Колумбийском университетах. Он уже знал, что как раз в 1932 году Освальд Веблен стал профессором института Прикладных наук. Именно с ним нужно вести переговоры об обмене молодыми учеными.

«Может быть, туда можно посылать и наших россиян», - подумал Александров, но вслух опять ничего не сказал.

 В отличие от вечера у Курантов, здесь без разговоров о политике не обошлось. Причем, инициатором был сам Герман Вейль. Он намекал, что в самом скором времени могут произойти изменения в руководстве математическим отделением геттингенского университета, но уходил от подробностей

 - По какой же причине? - не мудрствуя лукаво, настаивала на прямом ответе Нётер.

- Я думаю, что по той же самой, по которой ваш друг Александров вынужден отсюда уезжать.

Павел понимающе кивнул головой.

В один из последних дней ноября Павел сказал Эмме, что если он не хочет иметь неприятностей в России, то он должен срочно уезжать.

- Но ведь между Советским Союзом и Германией складываются нормальные отношения, - возражала Эмма.

- Ты математик, а не политик, - ответил он ей.

- Но ведь ты тоже только математик.

- Все, кто живут в нашей стране, должны быть хоть немного политиками. Иначе им не сносить головы.

День отъезда Александрова настал быстрее, чем Эмме хотелось. В этот день с утра он решил написать письмо Хаусдорфу. Когда письмо было готово, он запечатал его, наклеил последнюю из оставшихся у него немецких почтовых марок и решил, что вбросит в почтовый ящик по пути к Курантам.

Весь последний день был распланирован буквально по минутам. После завтрака Эмма и Павел пошли прощаться к Ландау. Хотя Ландау прекрасно знал о запланированных сегодня Александровым прощальных визитах к Герману Вейлю, Давиду Гильберту и к Рихарду Куранту, он закатил в два часа дня пышный обед. Его особенностью оказалось огромное блюдо раков. Хозяин объявил приз тому, кто первый справиться со своей порцией раков, ни разу не коснувшись их руками, а пользуясь только ножом и вилкой. Все развеселились и соревнование началось. Однако, ни у Эммы, ни у Павла ничего не получалось. Закончив воевать со своей порцией, Ландау показал всем свои чистые руки и сказал:

- Жаль, но по правилам нашего дома приз могут получить только гости. Ни Нётер, ни Александров сегодня приз не заработали. Но я помню, что два года назад на таком же соревновании с большим преимуществом победил Колмогоров Андрей Николаевич. Я правильно произнес имя?

 Ландау посмотрел на Александрова.

- Совершенно правильно, господин профессор.

- Так вот, прошу передать ему этот трофей.

 С этими словами Ландау передал Александрову красивый охотничий нож ручной работы. Ручкой ему служила козья ножка с копытцем.

- Можно посмотреть? - спросила Нётер.

Александров показал ей нож. Эмма подержала его в руках, потом вернула.

Уже на улице, когда они, попрощавшись с семьей Ландау, шли на кофе к Давиду Гильберту, она сказала:

- В этом ноже есть что - то неестественное.

- Что ты имеешь в виду?

- Не могу точно выразиться. Наверное, то, что часть тела жертвы соединена с орудием убийства.

- По-моему, ты всё усложняешь.

- Я как раз всегда всё упрощаю. В этом, как известно, и состоит мой метод анализа.

Спорить Павлу не хотелось, тем более что они уже подходили к дому Гильберта. Экономка открыла двери и торжественно объявила, что господин тайный советник ожидает их в большой столовой, и она сейчас проводит туда гостей.

В столовой, раскрытые окна которой выходили в зимний сад, помимо Гильберта находился ещё один человек. Его лицо показалось Александрову знакомым, а когда тот представился, Павел вспомнил, что виделся с ним в Америке.

Гильберт выглядел больным и сильно постаревшим. Но уже минут через десять это впечатление сменилось совсем другим. Энергия, угадываемый крестьянский юмор и такая же простецкая хитрость делали этого человека опасным и интересным собеседником. Александров знал о прекрасном отношении к нему Гильберта, поэтому весело реагировал на подколы и шутки. Когда все сели за стол и разлили по бокалам вино, слово неожиданно попросил американец.

- Я надеялся приехать в Германию ко дню рождения господина тайного советника. Мои коллеги в Филадельфии приготовили подарок - американскую энциклопедию, - американец показал на три запечатанных пакета, лежавших на небольшом столике у окна. - Моя поездка была отложена на несколько месяцев, но все же мне удалось приехать в Геттинген в этом году, я хочу сказать, в год Вашего славного семидесятилетия ...

Александров не поверил своим ушам: неужели Гильберту уже семьдесят лет. Он вспомнил, что пропустил этот юбилей, когда путешествовал по Швейцарии. А американец тем временем продолжал. Говорил он с типичным калифорнийским прононсом.

- В Америке тоже есть свой Гильберт. Это знаменитый архитектор, который в 1913 году построил самый высокий небоскреб в мире для фирмы "Вулворт". Но уже через год с небольшим его достижение превзошел другой архитектор. Неважно, как его звали, важно то, что такие достижения преходящие. Гений господина тайного советника Давида Гильберта проявился в том, что его достижения не только никогда не будут превзойдены, но и никогда не будут забыты. Я хочу выпить за здоровье единственного в мире господина Гильберта и пожелать ему ещё многих лет плодотворной и творческой жизни.

Когда все выпили, Гильберт негромко произнес:

- Вообще-то мы собрались сегодня совсем по другому поводу. Мы прощаемся с господином Александровым, который сегодня уезжает в Россию. Он молод и полон сил, и поэтому я не буду желать ему то, чем он обладает в избытке.

Тут Гильберт хитро посмотрел на Павла, а затем на Эмму.

- Я только хочу пожелать всем нам, чтобы наши страны дружили так, как дружат здесь, в Геттингене, математики всех континентов и государств.

После этого подали кофе. Дальше Гильберт не стал задерживать гостей. Он пожал руку Александрову и пожелал легкой дороги. Уже на улице Павел посмотрел на свои часы. Была половина шестого. С Курантом они заранее договорились, что Александров и Нётер приходят к нему на ужин к восьми часам уже с вещами, проводят там всю ночь и утром все вместе провожают Александрова на вокзал. Его поезд отходит около пяти утра.

За большим столом у Курантов в этот вечер собрались его ближайшие друзья: Нейгебауэр, Фридрихс и Леви. Курант с женой сели напротив Эммы и Павла. Александров обратил внимание, что хозяева постарались организовать ужин в русском духе. Сначала подали холодную отварную картошку с луком и селедкой, затем холодные котлеты с зеленью, затем пирожки с капустой и с сыром. На низком столике стояли напитки. Рихард Курант предложил начать со смирновской водки. Хозяева и гости дружно выпили за здоровье отъезжающего и обстановка сразу разрядилась.

Ужин затягивался. Никто никуда не спешил, все хотели высказаться. Курант и Александров говорили о возможности обмена молодыми математиками, о продолжении публикаций русских авторов в немецких журналах и немецких авторов - в русских изданиях.

- В этом вопросе всё зависит от уважаемой Эммы Нётер, - улыбаясь, сказал Курант. - С тех пор, как умер Феликс Клейн и уехал Островский, она у нас негласный глава «Математических Анналов».

- Только не получает за это ни пфеннига, - вставила Нётер.

- Зато сколько неприятностей, - стараясь попасть ей в тон, пошутил Ханс Леви.

 Александров сразу же вспомнил ссору Эммы с Островским по поводу их первой публикации в этом знаменитом журнале. Вспомнил и Урынсона. Он потянулся к бутылке смирновской водки, налил себе менее половины рюмки и дал понять, что хочет сказать для всех несколько слов.

Однако слова не складывались. Великолепное владение немецким здесь не помогло. Только на русском мог бы он коротко и внятно выразить всё, что сейчас у него на душе. Поняв это, Александров сказал лишь несколько коротких фраз:

- Спасибо всем за помощь и дружескую поддержку. Эта ночь навсегда останется в моей памяти. А каждый из вас будет для меня желанным гостем в Москве.

Жена Куранта подошла к Эмме, обняла её за плечи и громко сказала:

- В честь нашего гостя сейчас состоится концерт. Господин Александров, что бы Вы хотели услышать?

- Если можно, я хотел бы ещё раз в вашем исполнении услышать трио Шуберта.

- Итак, трио Шуберта «Es-dur», - повторила жена Куранта и жестом пригласила музыкантов к заранее подготовленным инструментам. Зазвучала величественная и грустная мелодия. Каждый из присутствующих слушал её, отдаваясь собственным мыслям и чувствам.

Эмма вспомнила мать, которая пыталась привить ей любовь к музыке и научить игре на каком-либо музыкальном инструменте. «Что у меня за дочь, - говорила Ида, хватаясь за голову. - Ни Шуберт, ни Бах её не волнуют. Моя дочь реагирует только на песенки. Хорошо, что хотя бы Равель ей по душе ...»

А Александров, в который уже раз, поймал себя на мысли, что играют всё же математики, а не прирожденные музыканты. Наверное, они, как и он сам, ценят в музыке больше конструкцию, анализ и искусную композицию, чем чувства и звучание. Но именно эта общность с играющими и делала для него сегодняшний вечер щемяще дорогим.

Время подошло к четырем часам. Все начали собираться на вокзал. Вышли в пятом часу. В темных аллеях ночного Геттингена было тихо и торжественно. Впереди шли Курант с женой, за ними Нейгебауэр и Леви с вещами Александрова, позади Нётер и Александров.

- Я забыл бросить в почтовый ящик письмо Хаусдорфу, - вспомнил Павел.

- Я его видела на столе. Не волнуйся, сегодня же отправлю, - тихо ответила Эмма.

- Ещё раз прошу тебя хорошо взвесить обстановку. Лучше всего приезжай в Москву.

- Не беспокойся. Пиши. Я одна и у меня нет никаких проблем. А вот если случиться худшее, прошу тебя позаботиться о брате. Ты же его хорошо знаешь?

- Конечно, мы встречались несколько раз. У меня хорошая память: я его запомнил ещё с нашей первой встречи на конференции в Марбурге на Лане.

Народу на вокзале было необычно много. Слышалась французская, польская, русская речь. Александров внес вещи в вагон и вышел попрощаться. В это время дали сигнал отправления. Он быстро вскочил на площадку вагона, снял с головы шляпу и махал ею до тех пор, пока поезд не скрылся за поворотом.

Эмма попрощалась с коллегами, попросила, чтобы её не провожали, она спокойно дойдет одна. Она попыталась на чем-нибудь сосредоточиться, но из этого ничего не получалось. Прохожих заметно прибавилось. Кое-где в окнах уже зажегся свет. Наверное, Павел сейчас укладывается спать. У него крепкая нервная система, он настоящий спортсмен. Интересно, ждёт ли его в Москве какая–либо женщина?

Могла ли она знать, что больше они на этом свете не встретятся? Мог ли догадаться Александров, что он уже никогда не увидит ни Гильберта, ни Ландау, ни Эмму? Мог ли предположить Фридрих Хаусдорф, получивший через два дня письмо Александрова, что ему, знаменитому немецкому математику, придётся покончить с собой, чтобы избежать депортации в концентрационный лагерь?

Прошло три недели. Настало рождество. Эмма никуда не ходила, хотя её приглашали и Куранты, и Вейль. За день до нового 1933 года она получила письмо от Вольфганга Грёбнера. Он писал, что занимается новым приложением теории идеалов к алгебраической геометрии, что уже установил контакты с итальянской геометрической школой, что там все помнят и отца, и дочь Нётер, что его поражают цвета тирольских коров, разные у разных хозяев.

Эмма улыбнулась. Кажется, это случилось впервые после отъезда Александрова. Она стала читать письмо дальше:

«К сожалению, мне не удалось подробно поговорить с вами перед отъездом из Геттингена, поэтому я хотел бы здесь письменно проинформировать Вас о теперешнем состоянии своей работы ...»

Эмма снова оторвалась от чтения.

«Что бы со мной ни было дальше, я уже ничего не боюсь. Я нужна им, а они нужны мне» - так, пусть не совсем четко, сформулировала она сейчас своё настроение. Затем взяла карандаш и стала вникать в формулы, заполнившие две страницы письма Вольфганга Грёбера. Покончив с письмом, она достала из стола черновики практически законченной работы, которую намеревалась отправить в «Математические анналы».

«Здесь то, что будет полезно Грёбнеру. Журнал может подождать». Она взяла большой конверт, вложила туда листы и задумалась над адресом.

«Отправлю сразу же после Нового года», - решила она.

 Когда Эмма посмотрела на часы, было далеко за полночь.

«Новый год обязательно принесет удачу, - подумала она, укладываясь спать.

8 .

 Во вторник, во второй половине дня, Эмму Нётер пригласили подойти к телефону. Звонил Фритц из Бреслау.

- Добрый день, Эмма. Правда, он не такой уж добрый. У тебя всё в порядке?

- Я понимаю, о чем ты говоришь. Это какой-то ужас. Но у меня пока всё по- старому.

- В экстренном выпуске они сообщили, что поджог совершили коммунисты.

- Давай не будем об этом говорить по телефону.

- Ну, хорошо. Я только хотел тебе сказать, что многие из наших знакомых собираются уезжать.

- Но ведь твоя Регина Мария никуда и ни за что не поедет.

- Ради меня она поедет куда угодно.

- Если так, то не волнуйся. Выбери время и приезжай, я тебе хочу кое-что рассказать. Привет Германну, Готтфриду и Марии Регине.

Эмма повесила трубку. Шарлотта Котте, слышавшая весь телефонный разговор, высокомерно ухмыльнулась и громко произнесла:

- Некоторым действительно уже пора волноваться.

Эмма пропустила её слова мимо ушей.

Прошел ещё один месяц. Лекции и семинарские занятия шли своим чередом, как это было указано в расписании зимнего семестра 1932-1933 годов. Однажды, когда Нётер возвращалась в свой «карцер» после прочитанной лекции, ей передали, что её хочет видеть куратор университета.

 Теодор Валентинер считался в Геттингенском университете всесильной личностью. Уже почти десять лет он занимал эту должность и знал в лицо всех сотрудников - от ассистентов до тайных советников. Раньше он занимал солидную должность в министерстве в Берлине, что придавало ему дополнительный вес. Вместе с тем о нем говорили, как о справедливом и честном чиновнике. Его юридическое образование позволяло чутко улавливать перемены в политической жизни страны.

 Валентинер предложил Эмме сесть и самым вежливым голосом сказал:

- Я слышал о вашем триумфальном выступлении в Цюрихе. Примите от меня запоздалые поздравления. Ваша высокая научная квалификация никогда не вызывала у меня сомнение.

- «Дело плохо», - подумала Эмма, но вежливо кивнула головой.

- Моё расположение к вам проявляется и в том, - продолжал Валентинер, - что я пригласил вас к себе первую, хотя дело касается не вас одной, а шести Геттингенских математиков.

- Я должна что-либо записать? - спросила Эмма.

- Нет, только слушать. Итак, телеграмма министерства науки, культуры и народного образования номер U-1 № 17277 звучит так: «На основании § 3 закона о государственных служащих от 7 апреля 1933 года я лишаю вас этим права преподавания в университете Геттингена».

Эмма улыбнулась и развела руками.

- Что Вы этим хотите сказать? Вам неясен приказ министерства?

- Наоборот, он совершенно ясно трактует, что прочитанное вами не имеет ко мне никакого отношения.

Теодор Валентинер растерялся. С этими учеными всегда нужно держать ухо востро, но он сейчас действительно не понимает, что хочет сказать эта женщина. Скорее всего, она хитрит и хочет каким-то образом выкрутиться.

Увидев его недоумение, Эмма, наконец, высказалась:

- В телеграмме министерства совершенно ясно сказано, что речь идет о государственных служащих. К моему большому сожалению, я к таковым не отношусь.

Тут она замолчала и уставилась на инспектора.

- Я не думаю, что здесь ошибка. Но обещаю Вам выяснить этот вопрос до конца. Во всяком случае, телеграмма - это ещё не приказ. Скорее всего, это лишь предупреждение.

Эмма действительно верила, что её двусмысленное положение экстраординарного профессора не подпадает под «букву закона», придуманного нацистами. Давняя привычка все свои дела решать самой и никогда не отчаиваться, всегда вызывала удивление у коллег-мужчин. Вот и сегодня в самом конце дня к ней подошел Феликс Бернштейн. Она в этот момент обсуждала с двумя студентами план предстоящего семинара. Когда студенты отошли, Бернштейн взял Эмму под руку и предложил прогуляться по университетскому двору.

- На вас просто приятно смотреть, - сказал старый профессор. - Никакие невзгоды не могут испортить вам настроение. О себе я такого сказать не могу.

- Вас сегодня тоже вызывал Валентинер? - догадалась Эмма.

- Вы угадали. И вы, конечно, знаете, что он мне сказал?

- Вам? Директору института статистики? Да как же это ваше детище будет существовать без вас?

- А как ваш институт математики будет существовать без Куранта?

- Куранта тоже уволили? Они что, совсем с ума сошли?

- По-моему, это произошло ещё пару лет назад. Если им не нужен ни Курант, ни Макс Борн, то это означает, что наука им вовсе не нужна.

- Не будем спешить с выводами. Два часа назад я ещё сомневалась, а теперь я уверена, что нужно написать Блюменталю и Гассе.

- По поводу Гассе ничего Вам посоветовать не могу, а Блюменталю можете послать только соболезнование ...

- ???

- Да, да. Они не пожалели и главу немецкого математического Союза. Мне сообщили, что Блюменталь собирается в Голландию. История повторяется. Мой учитель Георг Кантор в подобном положении начал заниматься литературой. Чем будем заниматься мы - не знаю. Кстати, очень советую срочно сходить на фильм «Завещание доктора Мабузе». Я смотрел и уверен, что через несколько дней его снимут с показа. Удивляюсь, как это Геббельс пропустил такое?

Ни в этот, ни в следующий день Эмме не удалось посмотреть фильм про доктора Мабузе. Не смогла она написать и письмо Гельмуту Гассе. Семинары, которые происходили у неё дома, в мансарде, обычно затягивались до поздней ночи. Приготовленный, как обычно, вишневый пудинг с кремом, оставался несьеденным и засыхал на тарелках. Приходящая уборщица потом жаловалась, что его нужно отдирать чуть ли не зубами.

На сегодня она назначила семинар пораньше, чтобы иметь вечером возможность закончить некоторые свои дела. Может быть, она даже напишет письмо Гассе. Она почему-то вспомнила о Вольфганге Грёбнере. Не потому ли, что темой сегодняшнего семинара будут интересующие его дедекинские дополнительные модули. А может быть, ещё и потому, что несколько недель назад она получила от него письмо из южного Тироля. Вольфганг писал, что по материальным соображениям намерен вернуться в Вену и продолжить там работу по заданному ею направлению. Теперь она знала, в какой адрес нужно отправлять пакет.

Студенты собрались к назначенному часу без опозданий. Последней пришла Мария, единственная девушка из её семинара, с незнакомым парнем. Парень был одет в черную нацистскую форму с красной повязкой на рукаве. Почти весь семинар он сидел в углу и слушал, не задавая вопросов. Когда же Эмма спросила, кто может предложить другое доказательство, парень поднял руку. Эмма сидела совсем недалеко от него и заметила необычное кольцо с большим черным камнем на его указательном пальце.

Но о кольце она мгновенно забыла, когда услышала, как аргументировано парень высказывал свою точку зрения. После этого парень пошептался с девушкой, встал и ушёл, оправдавшись каким-то срочным дежурством.

Когда студенты разошлись, девушка задержалась. Эмма поняла, что та хочет ей что-то объяснить.

- Вы наверное удивлены, госпожа профессор, что я привела на Ваш семинар моего друга без предварительного разрешения? - спросила девушка.

- Ну, это ещё не самое страшное.

- Я вас, кажется, понимаю. Вас шокировала его форма?

- Могу сказать только одно: его объяснение мне понравилось больше, чем его мундир. По-моему, это талантливый молодой человек.

- Я ужасно рада, что вам понравился Освальд. Мне тоже он кажется необычным человеком. Что же касается его мундира ...

- Вы не обязаны передо мной оправдываться, - пыталась успокоить девушку Нётер.

- Нет, нет, я должна вам всё объяснить.

Эмма подумала, что девушке нужно выговориться, что она пытается объяснить что-то не только своему профессору, но и самой себе.

- Освальд рассказывал мне, - продолжала Мария, - что сначала он поступил на юридический факультет. Они с отцом решили, что эта специальность послужит наилучшей опорой для коммерческой деятельности. С одобрения отца сын вступил в одну из студенческих организаций, которая следовала кодексу чести и поощряла дуэли. Такие есть и в нашем Геттингене.

- Я об этом ничего не знаю, но это не имеет никакого значения.

- Потом Освальд почувствовал тягу к математике и перешел на математический факультет. По-моему, это было уже в Бонне. Как раз тогда начался экономический кризис, положение его семьи ухудшилось и ему пришлось испрашивать государственную стипендию. Его прошение рассматривали месяца два назад. Судья высказал Освальду предположение, что его шансы на получение стипендии значительно возросли бы, будь он членом нацистской партии...

- Мне показалось, что Ваш Освальд сказал, будто ему нужно срочно уходить на какую-то службу.

- В том-то и дело. Молодые люди, вступившие в нацистскую партию, должны обязательно вступить также в одну из её организаций - в СА или в СД.

- Наверное, молодых людей привлекает ещё и великолепный мундир из хорошего материала? - пыталась смягчить ситуацию Эмма.

- Как вы точно все понимаете! Хотя Освальд мне не говорит, но я полагаю, что кроме элегантного мундира эти молодые люди обладают ещё рядом социальных преимуществ.

- Вы хотите сказать, что ваш друг не является идейным сторонником своей партии?

- Нет, этого я сказать не могу. Недавно мы беседовали с ним на эту тему, и он выразил свои надежды на партию Гитлера. Он говорит, что у Веймарской республики было шесть миллионов безработных, и ни одно государство Европы не пришло нам на помощь. А сейчас молодежь верит, что более решительный образ действий нового режима приведет к решению как внутренних, так и внешних проблем.

«Неужели увольнение еврейских профессоров может решить эти проблемы», - подумала Нётер.

Девушка заметила какое-то изменение на лице профессора, потому что неожиданно сказала:

- Я тоже думаю, что Гитлер - реалист в политике. Получив всю полноту власти, он откажется от всяких экстремистских аспектов своей программы.

- Что вы имеете в виду? - спросила Нётер.

Она уже устала, разговор был ей не интересен. Ничего нового она не услышала, но вежливость не позволяла ей сказать, что и у профессора могут быть свои личные дела. К тому же её заинтересовали необычные математические высказывания студента в черной форме, и она не хотела оттолкнуть его подругу.

- Так что вы имеете в виду? - повторила Нётер.

- Я имею в виду меры против евреев. Освальд говорит, что эти средства были хороши для того, чтобы вербовать своих сторонников. Но они не могут служить принципиальной основой для управления современным государством.

Когда девушка ушла, Эмма прибрала комнату, сварила кофе и вместе с чашкой устроилась у журнального столика. Отпивая кофе маленькими глотками, она задумчиво смотрела на диван, где ещё пять месяцев назад спал Павел. Потом взяла лист бумаги и написала письмо в Москву. Ни про телеграмму из министерства, ни про студента в черной форме в этом письме речь не шла. Она высказывала своё мнение о гиперкомплексе Дойринга-Нётер, о возможном разделении алгебры, о теоремах цикличности, основы которых заложил соотечественник Александрова Молин, о построении классической теории тел. В конце Нётер приписала всего лишь одну личную фразу: "Нельзя ли найти Фритцу Нётер место профессора прикладной математики в каком-либо советском университете?"

Перечитав письмо, Эмма вычеркнула слово "Нётер" в названии гиперкомплекса и дописала адрес своего брата в Бреслау. Взяв другой лист бумаги, она начала писать письма Гельмуту Гассе в Марбург. Дело продвигалось медленно, так как она обдумывала каждую фразу. В математической части письма Эмма почти дословно повторила то, что написала Александрову в Москву. Затем в двух фразах описала вызов к куратору университета и в конце пообещала подсказать своему коллеге кандидатуру талантливого аспиранта. Она имела в виду студента в черной форме. Запечатав оба письма и написав адреса, Эма перешла к письменному столу. Здесь она вынула из верхнего ящика рукопись книги «Некоммутативная алгебра» и углубилась в работу.

Утром Эмма почувствовала, что левая рука совершенно онемела. Она едва сумела приготовить себе чашечку кофе. Затвердение в левой груди, которое она обнаружила ещё в конце прошлого года, на ощупь заметно увеличилось. «Ну что ж, откладывать некуда, придется сегодня же идти к врачу», - решила она, собираясь в институт.

Врач не отпустил Эмму домой ввиду срочной необходимости операции. Всё произошло так быстро, что она не успела даже толком осмотреть эту маленькую частную клинику. Через неделю Эмму отпустили домой. Небольшая марлевая наклейка была совсем не в том месте, где она ожидала: где-то почти под мышкой. Врач был очень доволен своей работой и попросил её прийти через несколько дней для снятия швов.

9.

Объявленный ранее на летний семестр 1933 года цикл лекций экстраординарного профессора Эмми Нётер в мае уже был исключен из институтской программы.

Герман Вейль вот уже два месяца находился в Америке. Ходили слухи, что он тоже будет уволен из-за неарийского происхождения своей жены. Его приемником называли Гельмута Гассе.

 Инспектору Валентинеру пришло письмо от Гельмута Гассе с просьбой пересмотреть решение по Эмме Нётер. Одновременно ему передали отзывы четырнадцати профессоров и доцентов, содержащих характеристику научных достижений профессора Эммы Амалии Нётер. В своем письме Гассе не скрывал, что имеет некоторое отношение к этим отзывам. Всех этих обстоятельств не мог не учитывать Теодор Валентинер.

Сегодня он хотел окончательно разобраться во всех этих непростых коллизиях. Не успел он собраться с мыслями, как вошел секретарь и положил ему на стол какой-то пакет.

- Это от кого? - спросил Валентинер.

- Вчера принесла студентка Мария Рильке.

- Что вы о ней знаете?

- Только то, что она посещает семинар фройлен Нётер.

- Понятно. Спасибо. Можете идти.

Теодор Валентинер отложил письмо Гельмута Гассе, с которого хотел начать сегодняшнюю работу, и распечатал только что принесенный конверт. В нём оказалась написанная от руки петиция:

«Мы, докторанты и ученики профессора Эмми Нётер, а также студенты местного университета, просим Вас учесть излагаемые ниже обстоятельства:

С такой же убежденностью, с которой мы приветствуем итоги национальной революции, мы сожалеем об увольнении профессора фройлен Нётер по следующим причинам:

Проф. Нётер основала математическую школу из способнейших юных продвинутых математиков, которые уже сегодня занимают должности доцентов или ординарных профессоров в немецких университетах. Её деятельность заключалась в чтении специального курса лекций с небольшим числом слушателей, из которых большая часть посвятила себя академической карьере...»

Он пробежал глазами ещё несколько предложений, затем взял красный карандаш и подчеркнул несколько показавшихся ему важными абзацев:

«Это не случайность, что её ученики все без исключения арийцы, это лежит в основе существа её восприятия математики, которое произрастает, в основном, арийскими мыслями ...»

«... Вопреки нашим несогласующимся политическим взглядам личные отношения с ней ни в коем случае не нарушены, из чего несомненно следует, что она никогда никакого политического влияния на своих учеников не оказывала ...»

«... Тесная связь между нею и студентами основана на огромном признании её научных заслуг ...»

«... Несколько студентов уже в этом семестре ушли в другой университет. Это одна из причин, исходя из которой мы приветствовали бы Ваше решение дать профессору Нётер возможность и дальше выполнять её деятельность, как такой учительницы, которая во всей Германии представляется единственной в своём роде ...»

Подписи под петицией стояли неразборчивые.

Что-то очень похожее, как показалось инспектору, было и в письме профессора Гассе. Он нашел это письмо и ещё раз перечитал его. И снова красный карандаш подчеркнул несколько предложений:

«... существование Нётер в математическом институте Геттингена следует сохранить в каких-либо формах...»

« ... Не только для Геттингена, но и для немецкой математики вообще, это было бы ощутимой потерей, если фр. Нётер в Германии не будет предоставлена возможность существовать как преподавателю математики. Так как речь не идет о большом лекционном курсе на посту государственного чиновника, а лишь о её плодотворном влиянии на небольшой кружок хорошо подготовленных студентов, большинство из которых надеются на академическую карьеру, то я имею надежду, что такая её деятельность, возможно, всё же не будет полностью перечеркнута принципиальными аргументами и принципами, которые привели к её предварительному исключению».

«Ну и лиса, - подумал Валентинер о Гассе. - С одной стороны он показывает, что поддерживает принципиальные аргументы правительства, с другой - просит, чтобы кто-либо другой нашел в этих аргументах лазейку для Нётер. Хотел бы я быть в министерстве, когда ему предложат перед занятием поста директора в Геттингене принести присягу на верность социал-демократии».

Валентинер уже имел недвусмысленное указание министра от второго мая, которое так и называлось «Увольнение и замещение еврейских профессоров». Однако он решил ещё раз проверить, на какие политические разногласия намекали студенты.

Ничего определенного в бумагах найти не удалось. Были косвенные сведения, что с 1919 по 1922 годы Эмма Амалия Нётер состояла членом Независимой социал-демократической партии Германии, а затем до 1924 года - Социал-демократической партии Германии. Была ещё записка от осведомителя, что после возвращения из Советского Союза Нётер неоднократно высказывалась в положительном плане о социальном устройстве этой страны и видела в ней начало новой эры человечества. Валентинер знал, что в любом случае такие высказывания в академических кругах Германии считаются по меньшей мере неприличными и мало вероятно, чтобы они нашли поддержку среди преподавателей и студентов.

Единственным документальным доказательством была подпись Нётер под протестом против увольнения гейдельбергского математика Юлиуса Гумбеля. Правда, её подпись была лишь одной из восьмидесяти двух, в числе которых стояли весьма именитые фамилии.

 Итак, §3 для Нётер не подходит, так как она действительно не занимает государственной должности. Говорить о её профессиональной непригодности тоже не приходиться. Теодор Валентинер на мгновение задумывается, встает из-за стола, подходит к окну и смотрит на университетский двор. Деревья полностью оделись листвой, солнце щедро светит, студенты одеты совсем по-летнему. Нужно будет и самому завтра одеть светлый костюм. В этот момент зазвонил телефон.

Валентинер вернулся к столу и поднял трубку.

-                     Добрый день, господин Валентинер. Это говорит доктор Вебер.

-                     Доктор Вернер Вебер?

-                     Совершенно верно. У вас найдётся несколько минут для меня?

-          Какой вопрос вас интересует?

-        Я узнал об увольнении профессора Эммы Нётер и хотел спросить, что можно сделать для …

-        Спасибо, ничего не нужно. Я передам ей о том, что вы беспокоились.

Валентинер уже знал, что он напишет. Потерев руки, довольный пришедшей в голову мыслью, он садится за письменный стол. Он сформулирует своё мнение так, что его никто не сможет обвинить в антисемитизме:

«Хотя мне известно научное значение Эмми Нётер, ввиду прилагаемых здесь отзывов компетентных критиков я лично воздерживаюсь от обмена мнений по этому вопросу», - Валентинер перечитал предложение и подчеркнул «по этому вопросу». – Далее он писал уже без остановки: «В политическом отношении мои знания о Фрл. Нётер, начиная с революции 1918 года, представляются как марксистские. Если бы я думал, что эти её взгляды можно отнести только к теоретическим, я бы высказывался менее категорично, но я решительно думаю, что её симпатии, осознанные и практические, настолько близки к мировым политическим марксистским проблемам, что возвращение её сознания к нашему национальному государству не ожидается. При всем высоком внимании к научной оценке Нётер, я не вижу возможности для её возвращения».

Подписавшись, поставив дату и заклеив письмо своей личной сургучной печатью, Валентинер вызвал секретаря.

- Отправьте, пожалуйста, это письмо господину министру образования.

10 .

В тот же день, когда ушло письмо министру образования, Эмма получила официальное приглашение из Сомерфиль Колледжа в Оксфорде. Её приглашали в Англию прочитать курс лекций по гиперкомплексным величинам и идеальной теории тел. Значит, тот англичанин сдержал своё слово.

В университетском дворе она встретила Марию Рильке и спросила, придет ли на очередное домашнее семинарское занятие её друг Освальд. Та подтвердила и неожиданно для Эммы произнесла успокаивающую фразу:

- И у вас тоже всё будет хорошо.

- А у меня и так всё хорошо, - бодро ответила Нётер.

- Значит, будет её лучше, - не сдавалась студентка.

- Я тоже так думаю.

Её положение в университете было несколько двусмысленным. Зарплату доцента и оплату практических занятий она продолжала получать, но от чтения лекций была отстранена. У Эммы появилось свободное время, которое она использовала с большой пользой для себя: посещала лекции профессоров, стажирующихся в Геттингене, много времени проводила в библиотеке, хорошо продвинула работу, которую обещала для французского математического журнала. Из редакции журнала «Математические Анналы» она по-прежнему получала статьи для редактирования и с удовольствием занималась этой хлопотной работой.

Когда Фритц предложил провести отпуск на берегу Балтийского моря, Эмма сразу согласилась. Она решила взять с собой две статьи, которые не успела прорецензировать.

Маленькая деревенька, в которой Фритц заказал гостиницу с полным пансионом, производила впечатление затерянного уголка. Всё здесь было тихо и покойно. Местные жители говорили, что такая жара в июле бывает очень редко. Германн и Готфрид не вылазили из воды. Марина Регина, отдыхая от домашних забот, с удовольствием всё время проводила лёжа на песке с газетами в руках. Рядом с ней дремал Фритц, положив руку на плечо жены. Как будто сговорившись, ни Фритц, ни Эмма даже не упоминали о своих служебных неприятностях.

 Обычно Эмма находилась на пляже не более двух часов. Когда солнце поднималось к зениту, она уходила в гостиницу и работала над статьями для «Математических Анналов». В обед все собирались в низкой, с бревенчатым потолком, столовой и рассказывали друг другу о дневных успехах.

Готфрид, которому родители незадолго подарили фотоаппарат, уже освоил его и буквально замучил всех просьбами позировать ему. Наиболее податливыми оказались отец и тётка. Готфрид заставлял их ложиться на гальку, заходить в воду, браться за руки и так далее, и тому подобное. Эмма всё это выполняла с улыбкой, неизменно повторяя, что всё равно не надеется получить фотоснимки. Однажды Готфрид предложил поплавать на лодке вдоль скалистых берегов и пофотографировать их. Все, кроме тетки, отказались. Свою работу Эмма закончила, к тому же ей не хотелось огорчать племянника.

Готфрид грёб сильно и уверенно. Вода за бортом тихо журчала, и скалы быстро приближались. Ещё издали она увидела, как светло-жёлтые породы в четкой последовательности перемежаются тёмно-серыми и чёрными пластами. Вблизи она рассмотрела, что светлые слои сильно выветрены и разбиты трещинами, а тёмные пласты монолитны, как будто ни ветры, ни время над ними не властно. Лишь в тех местах, где выветренные породы высыпались, монолиты дали видимые трещины.

Готфрид подплывал к скалам то с одной, то с другой стороны, пытаясь найти лучший ракурс, а Эмма задумчиво смотрела на это чудо природы.

Ей показалось, что впервые сама природа даёт ей естественный и наглядный пример коммутативности, и он поразил её: в этих чередующихся слоях одних и тех же пород чувствуется некое безразличие. Не всё ли равно, какая из них отложилась снизу, а какая - сверху? Точно так же в коммутативных системах результат не меняется от изменения места того или иного слагаемого. Зато очень существенно, в какой очередности через много веков после наслоения эти породы были обожжены земным огнём и смяты в складки. И это уже пример другого свойства - некоммутативности. Что произошло в первую очередь: земные силы изогнули ещё гибкие пласты в складки и потом они были обожжены, как кирпичи в печи, или сначала они затвердели в огневом пекле, и только после этого насильственно изогнуты? Не потому ли мощные трещины пересекают черные пласты?

«Этот пример нужно запомнить», - подумала она.

Эмма сняла туфли, положила шляпу на лицо и вытянулась вдоль лодки. Готфрид посмотрел на её довольное лицо, но ничего не сказал.

Три недели пролетел, как три дня. Нужно было уезжать домой.

Они вместе доехали до Гамбурга. Далее пришлось расставаться. Поезд на Бреслау уходил на час позже, чем поезд на Геттинген. Из окна вагона Эмма видела, как Марина Регина вытирает слёзы, а Германн и Готфрид прощаются с ней поднятыми вверх сцеплёнными руками.

В конце августа на имя Нётер в Геттинген пришло приглашение из американского колледжа Брун Мавр, что в Пенсильвании.

Эмма мысленно благодарила друзей. Конечно, к этому приложили руку и Герман Вейль, и Саломон Лефшец, и президент колледжа в Брун Мавр доктор Марион Парк. Правила чести требуют, чтобы Эмма срочно решила, куда же она поедет в первую очередь. Следует признаться самой себе, что приглашение в Брун Мавр не было большой неожиданностью. Друзья из Америки и Франции нет-нет да сообщали ей о перипетиях, которые происходили в Парижском и Нью-Йоркском отделениях Рокфеллеровского фонда по её поводу. Дирекция Колледжа в Оксфорде обвиняла дирекцию колледжа в Брун Мавр, что этот городок в Пенсильвании - совсем не подходящее место для такого математика, как Нётер. В ответ дирекция Брун Мавр саркастически спрашивала оксфордских коллег, смогут ли они обеспечить достойное материальное вознаграждение профессору Нётер?

В конце концов, думала Эмма, всё ещё может наладиться даже здесь, в родном Геттингене. Ведь сам Гассе пытается мне помочь. Правильнее всего будет попросить доктора Мариона Парка отложить приглашение в Брун Мавр на один год, съездить в конце этого лета в Оксфорд, а потом уже окончательно всё решать. Итак, нужно побыстрее ответить на все письма, которые накопились. Она любила получать письма и понимала, что для этого самой нужно не лениться.

 Сегодня Эмма устроила себе очередной библиотечный день. Наконец-то в библиотеке появился задержавшийся где-то в издательстве третий том сочинений Дедекинда. Нётер полистала страницы, посмотрела выходные данные тиража. На первой странице стояли фамилии трёх редакторов: Р. Фрикет (в черной рамке), Э.Нётер и О.Оре. «Хорошая иллюстрация бренности нашей жизни», - подумала она и поставила книгу на полку. Эмма посмотрела в свою карточку и переписала книги, которые ей нужно вернуть.

Закончив дела в библиотеке, она зашла в кафе и перекусила. Это вкуснее и лучше, чем она сама приготовит. Дома, разложив письма и телеграммы в том порядке, который ей казался оправданным, она засела за корреспонденцию. Сначала ответила профессору Гассе: поблагодарила за участие в своей судьбе и высказала надежды на будущее. Затем подготовила телеграмму в Брун Мавр с просьбой перенести приглашение на 1934 год. Теперь она могла, не торопясь, отвечать на менее важные письма. Её давний знакомый, профессор математики из Галле Генрих Брандт интересовался двумя её учениками. Ответив обстоятельно на его вопросы, Эмма совершенно неожиданно для себя вдруг излила на бумагу мучившие её сомнения:

«Здесь ещё ничего не известно. Я хочу в январском пасхальном перерыве прочитать лекции в Оксфорде. Есть ещё одно приглашение в Америку, я его передвину на следующий год. Хотя я ещё не имею от них окончательных ответов, но думаю, что всё будет хорошо. Теперь уже с моей преподавательской нагрузкой всё стало на свои места: этим летом с моими людьми я работаю без лекций ...»

На следующий день Эмма Нётер зашла на почту отправить письма и телеграмму. У полки с открытками она остановилась: нужно что-нибудь красивое послать племянникам в Бреслау. Перебрав несколько ярких почтовых открыток, она наткнулась на необычную карточку. Это была фотография трех детей, одетых в форму «гитлерюгенда». Подпись разъясняла, что один из них - наследный принц Генрих (1923 года рождения), другой - принц Христиан фон Ганновер (1919 года рождения), третьей была Фредерика - тоже наследная принцесса.

«Они хотят показать, что высшее общество поддерживает нацистов, - подумала Эмма. - Наверное, мои колебания напрасны. Ничего к лучшему не может измениться и не изменится. Нужно извиниться перед Оксфордом и побыстрее отправлять телеграмму в Америку. Это предложение более обстоятельное и более долговременное. А открытку следует купить и послать Фритцу. Даже скорее не Фритцу, а Регине Марии. Это поможет ей правильно понять обстановку».

Дома в этот же вечер Эмма вынула из почтового ящика письмо из Москвы от Павла Александрова. Оно было дружелюбным и заботливым, но не более того. Павел писал, что только в Москве она смогла бы воссоздать свою математическую школу. Он уже начал переговоры о её приглашении на кафедру алгебры в Московский университет. Ему обещал помочь Отто Юльевич Шмидт. Однако всё делается очень медленно и никаких определенных сроков он, к сожалению, назвать не может. Зато по поводу её брата Фритца он может сообщить нечто более определенное. Как раз в прошлом году в Томске при тамошнем университете 13 мая открылся Институт математики и механики. Если Фритц не боится сибирских морозов, то он, Александров, мог бы порекомендовать его туда в качестве хорошего специалиста на кафедру прикладной математики.

Эмма несколько раз перечитала письмо, вздохнула и положила на правый край стол.

«Нужно побыстрее сообщить об этом Фритцу. Как раз вложу и открытку с молодыми нацистами».

Утром следующего дня её пригласил к себе секретарь куратора Валентинера. Он передал ей запечатанный конверт и попросил расписаться в получении. Вернувшись к себе в комнату, она взяла ножницы и срезала узкую полоску по краю конверта. На официальном бланке сообщалось, что в соответствии с Указом Министра науки, образования и культуры от 2 сентября 1933 и на основании § 3 закона о замещении государственных служащих Эмма Амалия Нётер лишается права на преподавание. Денежный расчет будет произведен в течение месяца.

Собрав свои вещи, Эмма вышла в университетский сквер. Итак, все попытки друзей помочь ей ни к чему не привели. Нельзя сказать, что она совершенно спокойна. Жаль покидать такой институт и такой коллектив сотрудников и искать что-то­ новое. Впрочем, необходимо самой себе сразу же сказать, что ничего подобного в мире больше не существует. Недаром все приезжие называют Геттинген Меккой математики. Значит, будет не Мекка, а ...

Однако, название другого, менее знаменитого мусульманского города ей никак не приходило в голову. Эмма медленно прошла по университетскому двору, вышла за ворота и двинулась в город без всякой определенной цели. Двое мужчин в черной форме, грубо толкнув её, прошли мимо. Отряд солдат, поравнявшись с ней и громко простучав сапогами, свернул за угол.

В общем-то, её положение не столь безнадежное. У многих еврейских ученых ситуация значительно сложнее. Наивный отец, он думал, что переход в евангелическое вероисповедование спасет его науку и его дочь. Математика нацистам, как оказалась, не нужна. Другой вопрос, сколько они продержаться? Во всяком случае, до следующих выборов всё останется по-прежнему. Значит, другого выхода нет, нужно ехать.

Она не хотела подпускать близко к сердцу чувства, которые сейчас кололи её, как острые иглы. Но что она могла поделать, если подлая память выбирала из прожитой жизни самое неприятное. Чем она пожертвовала ради этой проклятой науки? От чего добровольно отказалась? Подарит ли ей жизнь равноценную замену отвергнутому?

У неё всегда всё совпадало. И в ту весну совпал золотой юбилей докторского звания отца, предложение Юргена и решающий разговор с Ландау.

 На юбилей она приехала вовремя: в том году весенние каникулы начались почему-то дня на три ранее обычного срока, и четвертого марта вечером она уже сошла с поезда в Эрлангене. Пассажиры, ехавшие вместе с ней в одном купе, всё время говорили о каком-то перемирии, заключенном между Германией и Советской Россией. Газеты, которые она купила на вокзале в Геттингене, лежали непрочитанные в её сумке, и поэтому Эмма не могла принять участие в вагонной дискуссии. Война, тянувшаяся уже четвертый год, стала чем-то привычным. Инвалиды и раненые, составлявшие чуть ли не половину вагона, говорили о врачах, о предстоящей весенней страде, о ценах на хлеб и о неверных женах. Наверное, о войне им говорить не хотелось. Отец заранее сообщил ей, что уже полгода Юрген живёт в Эрлангене, немного прихрамывает после ранения и очень хочет её видеть.

 Эмма трезво оценивала свои кулинарные способности и свою помощь при подготовке юбилейных торжеств. Но кое-что она ведь может сделать!? К тому же, отца она не видела около полугода.

Макс заметно постарел. Как хорошо, что в доме есть верная Трайсда. Что бы отец делал без её помощи? И смогла ли сама Эмма спокойно жить и работать в Геттингене, если бы она не была уверена в Трайсде?

Утром пятого марта приехал Фритц со своей Региной Марией. Эмма встречала их на вокзале. Регину она видела впервые и молодая женщина ей сразу понравилась. Длинные белые волосы и большие голубые глаза делали очень красивым её лицо. А высокий рост и хорошая фигура привлекали внимание всех встречных мужчин.

- Где ты нашел такую красавицу? - спросила Эмма брата, когда они с легким чемоданом и сумкой шли от вокзала домой.

- Ему пришлось нелегко, - засмеялась Регина и взяла мужа под руку.

- Что правда, то правда, - подтвердил Фритц.

Он рассказал сестре, что отец Регины, кадровый немецкий офицер, долго не соглашался отдать дочь за человека другого вероисповедания. Да и мать, происходившая из набожной католической семьи, тоже была не в восторге от выбора дочери. В конце концов Фритц добился своего. И главную роль здесь сыграло не его профессорское звание, а железный крест, полученный Фритцем за участие в мировой войне.

Макс Нётер, в выходном костюме с галстуком, ожидал сына и невестку в своем инвалидном кресле на колесах. Когда они вошли в дом, он с усилием, опершись руками о подлокотники, встал. Старый профессор не хотел, чтобы с ним говорили, как с больным человеком. Своими слабыми руками он обнял невестку и прижался щекой к её лицу.

Эмма не могла ему заранее сказать, чтобы он не делал этого. Он бы не понял её и, скорее всего, обиделся. Когда Эмма вчера вечером обняла и поцеловала отца, она вдруг почувствовала незнакомый ей раньше запах. Это был запах старости. Потом наводящими вопросами она выяснила у Трайсды, что буквально за час до её приезда отец выкупался в ванне, надел чистое белье. Ей показалось даже, что такие вопросы обидели Трайсду: ведь она ухаживает за её отцом, как за своим собственным. Ничего не поделаешь, старость не признает ни званий, ни прошлых заслуг!

С Юргеном она встретилась на следующий день. Эмма надела мамино платье, оказавшееся ей в пору. Это платье ей всегда нравилось, и после смерти мамы она решила его сохранить. Платье висело в шкафу у Трайсды, чтобы отец лишний раз не натыкался на него.

- Ты вылитая Ида, - сказал отец, увидев дочь, готовую идти гулять.

- Нет, папа, мама была намного красивее меня.

Юрген заметно волновался. Своё волнение он пытался скрыть за шутками и воспоминаниями детства. Когда они уселись в кафе и заказали вино и конфеты, он, наконец, спросил:

- Ты, конечно, догадалась, что я хочу тебе сказать?

- Нет, я не уверена.

- Я повторю то, что говорил в день отправки на фронт. Ты тогда сказала, что я выбрал неподходящее время. Прошло два года. Ты не вышла замуж. И я тоже не изменил свою жизнь. Я ещё раз предлагаю тебе - давай поженимся. По-моему, дальше некуда откладывать.

- Если я тебе отвечу «да», но буду продолжать жить той же жизнью, что и сейчас, тебя ведь это не устроит?

- Конечно, нет. Ты уже достаточно работала и, как я слышал, многого добилась. Пора подумать о семье, о детях. Я ведь прекрасно помню твою мать. Разве ты не хочешь быть такой, как она?

- Как она в каком смысле? Я хочу быть счастлива, как она, но у неё и у меня, скорее всего, разные взгляды на счастье. Если ты согласишься с тем, что я хочу делать, мы можем жить вместе.

- Я хочу, чтобы моя жена была моей женой. А всё остальное было во вторую или в третью очередь.

- Ну, хорошо, - примирительно сказала Эмма. - Сегодня такой хороший день. Давай не будем ссориться. Я ещё не уезжаю, и мы успеем обо всем договориться.

Они ещё немного погуляли по городу. Юрген рассказывал о своих воинских «приключениях», как он называл события двух своих военных лет, закончившихся легким ранением в ногу.

- А я сначала не заметила, что ты хромаешь.

- Теперь уже всё нормально. Остальное зависит от тебя.

Когда Эмма вернулась домой, отец ещё не ложился спать и ожидал её в столовой.

- Как погуляли, дочка?

- Спросили бы лучше, не хочет ли дочка кушать? - ворчливо, как много лет назад, заметила Трайсда.

Эмма уже отвыкла от таких слов. На неё пахнуло домашним теплом. Ей показалось, что она окунулась в давно прошедшие молодые годы. Она повернула стул и села возле отца.

- Мне сделали предложение, папа.

- Это, конечно, Юрген. Ну что ж. По этому поводу могу лишь повторить то, что мне когда-то сказал Фридрих Ницше: жениться или выходить замуж нужно только за людей своего сословия. Он имел в виду не титулы, а родословную.

- Ты мне это уже не раз рассказывал. Я хорошо помню.

- Старики любят повторяться, а молодым не хватает терпения выслушать. Так что ты ответила Юргену?

- Я сказала, что должна подумать.

Недели через три по приезде в Геттинген она решила написать Юргену, что согласна принять его предложение. В тот же день после занятий к ней подошёл профессор Ландау и попросил разрешения присесть рядом. Было это в университетском дворе.

- Мне показалось, что вы на меня обижены, и нам не мешало бы выяснить наши отношения, - сказал он.

- Почему вы думаете, что я обижена?

- Дело в том, что я не делаю секретов из моего отношения к женской доцентуре. Нет, вы меня, пожалуйста, не перебивайте. Я хотел, чтобы вы услышали об этом от меня, а не в искаженной передаче другими. Будем говорить сначала не о частностях, а об общем. Сейчас, когда идет война, задача наших женщин воспитывать сыновей - защитников родины, а не заниматься отвлеченными науками. Во-вторых, сейчас все больше и больше мужчин возвращаются с войны. Они заслужили право получить хорошую должность, согласно своих знаний, конечно. Свободных доцентских мест, как вы знаете, не так много.

- Общие положения мне ясны, - сухо ответила Эмма. - Теперь можно перейти на частности.

- Хотя я ещё не всё сказал об общих положениях, но даже этим можно ограничиться. Что же касается частностей, то я не вижу возможностей для замужней женщины сочетать непрерывную преподавательскую деятельность с большими обязанностями хранительницы семейного очага. По-моему, это просто невозможно. Я могу высказать уверенность, что при ваших прекрасных математических способностях и выдающихся результатах мы добьемся разрешения от министерства. Я имею в виду должность доцента. Но каковы будут последствия для других женщин, если, скажем, через полгода или год ваше семейное положение не позволит вам с таким же блеском выполнять свои служебные обязанности?

На это Эмма ничего не ответила. Ландау дальше говорил о проблеме продвижения женщин в руководящие университетские органы. Ведь сказав «а», нужно, по его мнению, сказать и «б». Сделав женщину доцентом, а затем и профессором, можно ли запретить ей баллотироваться в университетский Сенат? И вместе с тем, в этом органе никогда раньше женщины не работали.

Эмма поблагодарила профессора за откровенную беседу. Она сказала, что вполне разделяет его точку зрения и извинилась, так как опаздывала к началу своего алгебраического семинара. Почему именно сегодня, когда она решилась выйти замуж за Юргена, Ландау начал с ней этот разговор? Не божий ли это промысел? Как близки слова Ландау к тому, что не давало ей возможности давно принять окончательное решение своей судьбы!

 В этот вечер в Эрланген в адрес Юргена ушло её письмо с вежливым, но решительным отказом.

 В её жизни всегда всё совпадало. Если сегодня ещё и почта окажется открытой, тогда она не будет иметь к судьбе никаких претензий. Толкнув дверь, она вошла вовнутрь и открыла портфель. Ей повезло, скомканный лист бумаги с заранее обдуманным текстом и адресом находился при ней. Девушка, принимая телеграмму, зачем-то спросила паспорт. Раньше такого никогда не бывало. Эмма недоуменно пожала плечами, но вынула документ и показала его.

 В этот же день после обеда Эдмунд Ландау попросил Гильберта принять его в своём кабинете. Гильберт впервые видел всегда уравновешенного и уверенного в себе декана математического факультета в таком состоянии.

- Я сначала не хотел вас беспокоить, - начал Ландау, - но думаю, что слухи об этом инциденте дошли и до вас. Группа студентов во главе с математиком Тейхмюллером остановила меня у входа в аудиторию, где я должен был читать курс математического анализа для первокурсников. Они не позволили мне войти в аудиторию, пока не высказали свои требования.

- Какие требования? - устало спросил Гильберт.

Он всё, конечно, знал. Знал и ожидал этого разговора с Ландау. Удивительно, что Ландау тянул так долго. Наверное, он что-то для себя должен был решить.

- Так какие требования они выдвинули? - переспросил Гильберт.

- Тейхмюллер, одетый в форму спецотрядов, сказал, что они не возражают, чтобы я читал специальные курсы для студентов, заканчивающих университет. Но они не хотят, чтобы новички слушали лекции еврея.

О Тейхмюллере Гильберт слышал от многих. Этот одарённый математик был фанатиком идей Гитлера. Кажется, его зовут Освальд или Оскар. Не о нём ли рассказывала Эмма Нётер? Но что ответить Ландау?

- Скажем так, перегибы есть и с одной, и с другой стороны.

Говоря это, Гильберт заставил себя улыбнуться. Увидев недоумение на лице Ландау, он пояснил свою мысль:

- Вы, конечно, слышали, что кто-то, то ли по недоразумению, то ли по злому умыслу включил фамилию Феликса Клейна в недавно вышедшую Еврейскую энциклопедию. Новые власти заставили нас поднять все документы родословной Клейна, после чего было решено, что он – «великий немецкий математик».

Ландау сидел, совершенно не реагируя на слова Гильберта. Грусть и неверие были на его лице.

- Я вам скажу больше, - Гильберт решился сказать то, что не говорил никому. - После инцидента с Клейном у них вызвало подозрение даже моё имя. Хорошо, что у меня были документы моего предка Христиана Давида Гильберта. Он принадлежал к пиетистам.

- Хорошо, что у вас были такие документы, - произнес Ландау.

Он вежливо попрощался и вышел из кабинета.

«Воистину благими намерениями выстелена дорога в ад», - подумал Гильберт.

На следующий день профессор Эдмунд Ландау отправил по почте письмо на имя ректора Геттингенского университета. В нем содержалась просьба об отставке.

11 .

 Директору женского колледжа маленького городка Брун Мавр в американском штате Пенсильвания доктору Мариону Парку телеграмму от Нётер вручили лишь через неделю: в колледже шли каникулы. Он сразу же пригласил к себе руководителя математического отделения госпожу Анну Пелл Веелер.

- Могу вас и себя поздравить, - сказал он ей. - Мы победили. Сегодня я получил телеграмму от профессора Эммы Нётер.

- Она решила все-таки выбор в нашу пользу?

- Вот именно. Но она ещё не знает, что в дополнении к ранее обещанным двум тысячам долларов Нью-йоркский рокфеллеровский фонд сделал недавно существенную добавку.

- Прекрасно. Эта женщина заслуживает большего. Я даже не говорю о её научных заслугах.

- Вы имеете в виду преследования нацистов? - уточнил Парк.

- Это, конечно, тоже. Но то, что она столько лет работала рядом с Гильбертом и не ушла от него, говорит ещё и о её прекрасном характере.

Парк не стал дальше развивать эту тему. Краем уха он слышал, что во время пребывания госпожи Веелер в Геттингене у неё возникли какие-то недоразумения с Гильбертом по поводу её докторской диссертации. Чтобы вернуть разговор в прежнее русло, он сказал:

- Я собираюсь сегодня же информировать руководителя научного отдела рокфеллеровского фонда в Нью-Йорке господина Бейвера. Ведь он так много сделал для привлечения Нётер в Америку!

- Если сообщать Бейверу, то нужно каким-то образом уведомить и Якоба Билликопфа, - подсказала Анна Пелл. - Вы сами мне рассказывали, что именно он собрал для рокфеллеровского фонда огромные суммы денег.

- Вы правы. Без этих средств вряд ли смогла бы Америка принять всех беженцев из Германии и Италии.

- Неужели их так много?

- По моим данным, кроме уже прибывших, ожидается переезд в Америку ещё около трехсот профессоров.

- Но у нас даже нет столько университетов, чтобы всех обеспечить работой, - испуганно сказала Анна Пелл.

Марион Парк только развел руками. Что он мог на это ответить? Он знал, что сейчас над этой проблемой ломают голову многие ответственные работники и в фондах, и в университетах, и в правительстве.

- Каждый должен делать своё дело, - закончил свою мысль Марион Парк.- Вот нам с вами нужно подготовиться к приезду Эммы Нётер.

Он положил перед собой годовой план занятий и задумался.

- Вы сказали, что Нётер приезжает в октябре? - спросила Анна Пелл.

- Я, кажется, этого не говорил, но по моим прикидкам именно так и будет.

- Тогда нужно позаботиться о жилье для неё и о кабинете. Сейчас это совсем не просто.

Сказав это, Анна Пелл вынула свою записную книжку и что-то пометила в ней.

- На гербе нашего колледжа недаром нарисованы три совы, - подбодрил её Парк. - Я уверен, что вы найдете самое мудрое решение.

- Непосредственно в Брун Мавре найти квартиру, конечно, невозможно.

- Не знал, что вы максималистка, - засмеялся Парк, - Вы бы ещё сказали, что хотите найти для неё квартиру на Мерион авеню или на  Нью-гульф роад?

- Нет, вы преувеличиваете мои возможности.

- Я ничего не преувеличиваю. Вы сегодня - первая среди математиков-женщин в Америке.

- Не знаю, правильно ли я вас поняла, но с госпожой Нётер я соревноваться не собираюсь. Я ей заранее отдаю пальму первенства.

Марион Парк и тут промолчал. Это будет прекрасно, если обе дамы подружатся и будут совместно работать. Тем более что на первых порах Эмме Нётер не обойтись без помощи Анны Пелл Веелер.

- Все, что вы сказали, в высшей степени хорошо. Давайте разделим наши усилия. Вы займитесь поисками квартиры и корректировкой расписания лекций на осенне-зимний семестр 1933-1934 годов. А я буду заниматься её кабинетом и выясню, когда и в какой порт приходит её корабль. Когда я всё выясню, нужно будет позвонить в Принстон. Оттуда тоже уже спрашивали о её прибытии.

(продолжение следует)

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 1814

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer7/VFishman1.php - to PDF file

Комментарии:

---

---

---