©"Заметки по еврейской истории"
Март 2009 года

Виктор Фишман

Формула жизни

Посвящается моей маме

Фишман-Вайсбанд Софье Гершковне

Научно-художественный роман

(Издание второе, дополненное и исправленное)

(Продолжение. Начало в №1(104))

Глава 3

1.

Пересев в Берлине с московского поезда на поезд Берлин-Геттинген, Эмма облегченно вздохнула. Наконец-то длинная дорога назад, наконец-то она у себя дома. Съев бутерброд, она начала строить планы на ближайшие месяцы. Однако вскоре поняла всю бесполезность этой затеи: в голове черт знает какие мысли, записывать ничего не хочется, к тому же за столь долгое её отсутствие в университете, скорее всего, уже столько всякого накопилось, что любые сегодняшние вагонные прожекты могут оказаться просто неосуществимыми.

Она с удовольствием вытянула ноги и стала смотреть в окно. Весна в этой части Германии проявляла своё присутствие значительно энергичнее, чем в России. Поля уже блестели изумрудным покровом всходов, деревья в садах и вдоль железной дороги полностью оделись листвой. На коротких остановках Нётер успевала рассмотреть, что листики на ветках ещё совсем маленькие. Она представляла себе их липкую прохладную поверхность, на которую с удовольствием садятся майские жуки, пчёлы, осы и другая, ожившая после зимы легкокрылая братия.

Никому в Москве ни единым словом не проговорилась она о возникшей во время одной из лекций идеи дифференцирования идеалов. Она и сейчас, в вагоне, гнала от себя подступающее буквально к горлу желание додумать эту мысль если не до конца, то хотя бы до какой-либо логической остановки.

За прошедшие годы Эмма усвоила одно внутреннее правило: не садиться за письменный стол до тех пор, пока можно «переболеть идеей на ногах». Эта «болезнь» протекала обычно в две стадии. Сначала она вполне в состоянии управлять собой, то есть может позволить себе «думать», а может и запретить. Во второй стадии хозяйка идеи уже не в состоянии справиться с желанием забросить всё и заниматься только тем, что мучает непрерывно. Какая из стадий ей нравится больше, она не признавалась самой себе. Скорее всё-таки первая. Тогда можно заниматься ещё и другими делами. Именно в такой стадии находилась она сейчас.

Поэтому Эмма заставила себя снова посмотреть в окно. Глядя на пролетающие мимо небольшие крестьянские фермы, она подумала о своей квартире, о том, что в ней давно пора делать ремонт, что к летнему сезону нужно купить хотя бы пару новых платьев, что она давно не писала Фритцу и лучше всего к нему съездить.

Эмма почувствовала, что засыпает. Всё же, она очень устала в Москве. Сегодня вечером, когда она приедет, никому никаких звонков. Нужно основательно выспаться.

Геттингенские новости обрушились на неё лавиной, как только она переступила порог своего кабинета. Во-первых, ей сообщили, что в следующем году место Гильберта займет Герман Вейль. Корифей кому-то проговорился, что в 68 лет уйдет на пенсию. Во-вторых, из Палестины приехал аспирант Левицки. Он должен был появиться в Геттингене в конце прошлого года, но, узнав об отсутствии Нётер, перенесет свой приезд на более поздний срок. В третьих, Вернер Вебер уже готов сдавать экзамен, и она должна договориться с Ландау о точной дате. В четвертых, Нётер в числе ещё нескольких геттингенцев получила приглашение на крупную математическую конференцию в Прагу. Помимо этих и других более мелких известий вот-вот ожидается переезд математиков в новое, почти законченное здание математического института.

С кем бы Нётер не встречалась в эти дни и о чём бы ни заходил разговор, она неизменно возвращалась к своим московским впечатлениям. Рассказывала о московском университете, о людях на улицах, о системе высшего образования, о духе равенства и братства, о грандиозных планах покорения природы. В доме у Курантов, куда её пригласили буквально на третий день после приезда, Эмма продолжила свой восторженный рассказ.

– Всё это может быть и так, но я вам советую высказывать поменьше положительных оценок, – посоветовал ей Рихард Курант. – Неужели вы не видите, какое время за нашими окнами?

– Я говорю только то, что видела сама.

– Разве вы говорите по-русски? – спросила жена Куранта.

– Хороший вопрос, – подхватил Рихард, – Слышать только то, что вам переводил Александров – это ещё не значит уяснить существующую обстановку в России.

– Но почему вы все так настроены? – обиделась Нётер. – В России сделали то, что не удалось в восемнадцатом году сделать социалистам в Германии.

– Не удалось, и уже не удастся, – спокойно ответил Курант, – поэтому подумайте лучше о себе.

Такие предупреждения на Нётер не действовали. В перерывах и после лекций, а также на своих семинарах она продолжала рассказывать о московских студентах и молодых ученых, о Третьяковской галерее, куда бесплатно пускают рабочих и студентов, о московских улицах, в узких местах которых начали передвигать большие и маленькие здания. Во время таких разговоров Якоб Левитски только, молча, кивал головой. Ему, удравшему со своей семьей из Советской России в Иерусалим, было известно нечто такое, чего не знала Нётер.

Якоб Левитски понравился ей с первого взгляда. Его высокая и тонкая фигура выражали одновременно пластичность и внутреннюю силу, а лицо аскета – настойчивость и умение преодолевать трудности. Несколько первых бесед убедили Нётер, что юноша – действительно талантливый математик.

Как только Нётер заканчивала свой рассказ о Москве, он всегда находил какой-то неуловимый повод или мотив, чтобы противопоставить ей свое восприятие России. Но говорил Левитски при этом совсем не о русской земле, такой огромной и могучей, а о своей маленькой Палестине.

На Нётер произвёл впечатление его рассказ об открытии Иерусалимского университета. Когда закладывали первые камни этого здания, Левитски был ещё в России. Как он говорил, дрался с мальчишками во дворе, отстаивая свою еврейскую независимость. Попал он в Иерусалим на открытие университета случайно, но запомнилось это событие надолго. Торжественная церемония проходила на горе Скопус, что в переводе означает «Дозорная гора». Когда Якоб стоял на ней, ему казалось, что древние паломники именно с этого места впервые бросали свой взор на святой город.

В конце мая Эмма договорилась с Ландау и в течение первой недели июня Вернер Вебер и Якоб Левитски сдали докторский экзамен. Свою диссертацию к защите Вернер уже подготовил. Нётер апробировала её на своём семинаре. Слишком длинное название – «Обоснование теории идеалов в представлении каких угодно натуральных чисел через квадратичные формы» – требовало сокращения. Нётер объявила шуточный конкурс. Однако все варианты оказались ещё длиннее. Когда все участники семинара разошлись, Вернер Вебер задержался.

– Не знаю, как дальше сложится моя судьба, но я всегда буду благодарен вам за ваши уроки и вашу помощь.

– Я просто выполняла свою работу, – ответила Нётер.

Она помнила высказывания Степанова, но ей и в голову не пришло выяснять это с Вебером. И уж конечно, это никак не влияло на их совместную работу. На конференцию в Прагу Нётер хотела взять с собой обоих своих аспирантов – Вебера и Левитски.

– Выполнять работу можно по-разному. А я всегда чувствовал вашу заботу.

– Вот и прекрасно. Вам осталось исправить те неточности, о которых мы сегодня говорили, и я уверена, что защита пройдёт успешно.

Нётер показалось, что Вернер задержался совсем не для выяснения диссертационных проблем, однако она не хотела первой начинать какой-либо разговор.

– Я часто слышал ваши рассказы о Москве и о московских порядках, – начал он, – но у меня не было возможности высказать вам своё мнение.

– Вы бывали в Москве?

– Нет, не бывал. Но это не обязательно. Я догадываюсь о вашем отношении к той партии, в которой я состою.

– Меня политика совершенно не интересует.

– И всё же я закончу. Если мы с вами встретимся лет через десять ...

– Действительно, почему бы нам не встретиться?

– Я сейчас говорю серьезно. Так вот, лет через десять вы увидите результаты наших усилий.

Нетер пожала плечами.

– Извините, Вебер, у меня нет никакого настроения беседовать на такие темы. Мы с вами занимаемся наукой, а не политикой. Давайте и дальше этим заниматься. Тем более что у вас на носу защита.

В этот же день Эмма получила письмо от профессора Отто Гаупта из Эрлангена. Взяв письмо в руки и ещё не распечатав его, она вдруг, совершенно неожиданно, подумала о Роберте. Если раньше эрлангский адрес на конверте вызывал у неё приятные, немного ностальгические ощущения, то теперь душа её даже не дрогнула. Со смертью этого несчастного мальчика прервалась последняя ниточка, соединяющая её с городом детства. Да и в Эрлангенском университете из близких знакомых уже никого не осталось.

«Давно пора съездить и посмотреть, в порядке ли могилы», – подумала Эмма, аккуратно срезая ножницами правый край конверта.

Письмо оказалось чисто деловым.

2.

Весна промелькнула в лекционных хлопотах. В самом конце семестра, 12 июня 1929 года, в зале заседаний ученого совета математического факультета Вебер докладывал свою работу. Профессора Курант, Ландау и Бернштайн сидели за столом приёмной комиссии. Председательствовал тайный советник Давид Гильберт. Эмма решила занять место в рядах для слушателей. Отсюда, как ей всегда казалось, создаётся более полное впечатление от работы и от самого докладчика.

Всё проходило традиционно и закончилось быстро. Свежеиспеченного доктора первым поздравил Гильберт. Левитски, опередив Нётер, подошёл к Веберу и крепко пожал ему руки.

– Уверен, что через две недели я точно так же буду поздравлять Вас, – ответил Вебер Левитски. – А сейчас мы все, конечно, идем благодарить пастушку.[1]

Вернер Вебер подошел к Нётер.

– Никто не сделал для меня столько, сколько вы. Я уже говорил и повторю ещё раз: этого я никогда не забуду.

– Всё, что сделано, вы сделали сами. Не преувеличивайте мои заслуги. Скажу лишь одно: занимайтесь математикой и дальше, не бросайте её. Эта ревнивая женщина не переносит измен!

– Вот как раз я и собираюсь сейчас присягнуть ей на верность. Вы пойдёте с нами к старой ратуше?

Когда Нётер, Вебер и Левитски поравнялись с наружной галереей старой ратуши, на небо набежали облака.

– Если сейчас пойдёт дождь, будем считать его святой водой, – предупредил всех Левитски.

Они обогнули северный неф и подошли к фонтану, в центре которого стояла скульптура девушки. Её недаром называли «самой зацелованной девушкой в мире»: каждый, получивший в Геттингене ученую степень, в соответствии с обычаем целовал эту холодную красавицу в бронзовые губы.

– Ну как, ответила сегодня пастушка на ваш поцелуй? – спросила Эмма у Вебера после выполнения им ритуала.

– Она мне шепнула, чтобы я пришел к ней вечером, когда она загонит в дом всех своих гусей.

Здесь же на старой площади они зашли в кафе. Вебер предложил каждому заказать себе по собственному вкусу, но оказалось, что все захотели одно и то же. Пошутив по такому поводу, они принялись за кофе. Вебер рассказывал о своих родителях, о тяжелом материальном положении, в котором они оказались во время теперешней безработицы и инфляции. Нётер и Левитски слушали, не перебивая. Они посидели ещё около часа и разошлись.

Защита докторской диссертации Якоба Левитски проходила по тому же сценарию. Вот только целовать девушку, пасущую гусей, он не стал. Все решили погулять по городу и зайти в кафе.

Ещё до защиты Левитски Эмма несколько раз разговаривала с Курантом и с Ландау о предоставлении способному парню хорошего места в Европе или в Америке. У неё тогда непроизвольно вырвалось:

– Ведь ни в его характере, ни во внешности нет ничего еврейского!

Ландау рассмеялся.

– Никому из нас это не мешало.

Эмма не смолчала:

– Вы становились на ноги в другое время, и прекрасно понимаете разницу тех и этих лет.

Она бы могла сказать и о разнице в материальных достатках, но Ландау и без того понял, что ему не удалось отделаться шуткой. Несмотря на все усилия, Эмма не достигла своей цели. Сейчас, идя с Вебером и Левитски по улицам Геттингена, она переживала, что не может преподнести столь долго подготавливаемого ею подарка к этому торжественному дню.

«Ничего, парень пробьётся сам», – утешала она себя.

3.

По разным причинам ни Вебер, ни Левитски не могли в сентябре поехать в Прагу на очередное собрание Немецкого математического союза. В университете решили, что от Геттингена в конференции примут участие Эмма Нётер и Ван-дер-Варден.

В Прагу они решили ехать через Кассель-Лейпциг-Дрезден. В Касселе к ним подсядет профессор Гассе из Марбурга.

Поезд пришел в Прагу уже затемно. Их гостиница находилась в самом центре, на Парижской улице. В этот воскресный теплый сентябрьский вечер в гостинице сидеть не хотелось. Мужчины пригласили Эмму пройтись по городу. Они, не торопясь, дошли до старой площади. Небольшая толпа зевак в любое время года и суток стоит здесь, задрав кверху головы. И хотя все знают, что знаменитые часы бьют всего один раз в сутки, люди почему-то ожидали внеочередного чуда.

Первый день работы конференции закончился, когда уже начало темнеть. По дороге в гостиницу Ван-дер-Варден спросил у Нётер:

– Какие у Вас планы на завтра?

– Честно говоря, завтрашние доклады меня не особенно интересуют. В Праге я впервые. Здесь столько интересного.

– Говорят, здесь одна из самых красивых синагог Европы.

– Нет, в синагогу мне идти не хочется, а вот на старое еврейское кладбище мне рекомендовали сходить.

– Что же там особенного?

– Я же говорю, что ещё не бывала там. Слышала, что это настоящий музей древностей.

– Мой доклад лишь девятнадцатого, в четверг, во второй половине дня. Я с удовольствием составлю Вам компанию на кладбище, – сказал Ван-дер-Вайерден.

– Уж очень грустно это прозвучало.

Они рассмеялись и зашагали быстрее, поскольку голод уже давал себя почувствовать.

Старая еврейская часть города располагалась недалеко от гостиницы, в конце Парижской улицы. Путеводитель на немецком языке, который был заблаговременно куплен Эммой, рассказывал, что именно здесь была самая первая в Европе еврейская типография, а само кладбище и синагога при ней являются древнейшими из сохранившихся в средневековой Европе. На обороте предлагались на выбор маршруты городского транспорта.

– Нет ли тут какого-либо экскурсовода? – сказала Нётер вслух, когда они подошли к кладбищенским воротам. Однако вокруг было тихо и пустынно.

– Может быть, кто-нибудь есть вон в том домике, – предположил Ван-дер-Варден.

– Это не домик, это синагога.

Они не успели подойти к дверям, как неизвестно откуда вынырнул старичок в черном костюме с ермолкой на голове. Стоячий воротник пиджака был немного засален, но расстегнутая верхняя пуговица открывала чистую белую рубашку.

– Я точно вижу, что вы что-то ищите, – проговорил он на идиш, обращаясь к Эмме Нётер.

На этом языке говорила мама с Трайсдой и отцом, когда в доме не было посторонних. Это был язык общения её бабушек и дедушек. Сама Эмма за всю свою жизнь не сказала, наверное, и сотни слов на идиш, но понимала его прекрасно. Только на двух языках в мире – немецком и идиш – одинаково произносятся числительные, да и количество падежей в этих языках тоже одинаковое.

– Мы приехали из Германии. Много слышали об этом кладбище.

– И что же особенного вы там слышали?

Что можно было ему ответить? Здесь не подходило мелкое любопытство.

– Мы хотели посмотреть могилы знаменитых древних ученых, но вряд ли сможем найти их без посторонней помощи.

– Вы прекрасно говорите на идиш, и вы приехали из Германии, и вы наши гости, и я, конечно, вам всё покажу. Только идите за мной медленно.

Важность последнего замечания они осознали чуть позже, когда пошли за стариком. Чем дальше они шли, тем дорожки, посыпанные гравием, становились уже, а на могильных плитах зеленый мох занимал всё большую площадь. Однако общий вид не создавал впечатления заброшенности: за могилами и за кладбищем смотрели.

Старик рассказывал о знаменитых усопших, Эмма кое-что успевала переводить Ван-дер-Вардену. Они увидели могилу Давида Ханса, первого составителя истории пражских евреев. На темно-серой плите, почти полностью затянутой мхом, можно было прочитать цифры «1541-1613». Чуть в стороне стоял памятник Иосифу Дельмиго, астроному и философу. Ван-дер-Варден вслух прочитал цифры «1591-1655».

– Ваш друг тоже говорит на идиш? – спросил старик у Эммы.

– Нет, он приехал из Голландии.

– Если он приехал из Голландии, то я покажу ему и вам что-то интересное.

Старик, и без того еле перебиравший ногами, пошел ещё медленнее. Идти с такой скоростью было настоящей мукой. Но рассказывать он умел. Видимо, не первый раз водил здесь любопытных.

– Я сейчас покажу вам могилу Иеħуда Лива бен Бецалель. Неужели вы о нём никогда не слышали? И ваш друг из Голландии тоже не слышал? Очень странно. Поскольку вы еврейка – или я ошибаюсь? – я задам вам только один вопрос: чем отличается история евреев от истории немцев, голландцев, французов и даже русских? Я знаю, что вы не знаете, поэтому сам сразу же отвечу. История евреев – это не история страны, а история народа. Послушайте, может быть вам всё это не интересно?

– Нет, нет, нам всё очень интересно, – сразу же успокоили его гости.

– Тогда я позволю себе задать вам ещё один, последний, вопрос: хорошо это или плохо? Мы с вами имеем в виду историю евреев.

Ван-дер-Вайерден и Нётер переглянулись, не зная, что ему ответить.

– Я понял, что вы не знаете. Я тоже не знаю. Может быть, если бы я знал, я бы по-другому провёл остаток своей жизни. А вот рабби Лёв был одним из тех, кто высказался вполне определенно по этому поводу. Вот он здесь лежит...

Высокий камень давно потерял свой естественный цвет. На нём стояла лишь одна дата: «1593».

– Это год рождения или год смерти? – спросила Эмма.

– Спросите у своего друга, который приехал из Голландии, может ли это быть годом его рождения, если самым близким человеком для рабби Лёва был астроном Тихо Браге?

Старик замолчал, и с гордостью посмотрел на Ван-дер-Вайердена. Постояв у этой могилы несколько минут, они повернули к выходу.

– Позволено будет мне спросить, какой наукой занимаются наши гости? Я же хорошо вижу, что вы не простые люди.

– Мы простые люди, и мы занимаемся математикой.

На лице старика отобразилась радость.

– Значит, могилу Иеħуда Лива бен Бецалель посетили родственные души. Хотя он был главным раввином Праги и Познани, он любил и знал математику. Можете представить себе его внутреннюю трагедию: отдавать должное геоцентрической системе Коперника и верить в божественный разум!

– Извините, нам интересно, кто же вы сами, чем занимаетесь?

– Я учил детей географии, но это было очень давно. Теперь я уже верю рабби Лёву больше, чем самому себе. Наверное он прав, утверждая, что наша жизнь подчинена физическим законам, но их причинно-следственная цепь может быть разорвана вмешательством свыше. Такую формулу он исповедовал!

Они подошли к кладбищенским воротам.

– Здесь я с вами прощаюсь, – сказал старик. – Наверное, здесь же попрощался с гробом рабби Лёва и его друг Тихо Браге: ведь тогда католики не могли зайти на еврейское кладбище. Теперь они лежат почти рядом: рабби Лёв здесь, а Тихо Браге – в костеле Святого Витта на старой площади. Если будет у вас время, приходите ещё. Меня здесь каждый день можно найти в синагоге. Но только не в субботу. Я ведь не Голем!

Ван-дер-Варден и Нётер попрощались со стариком. Они хотели дать ему денег, но он отказался.

– Если можете, пожертвуйте на нашу синагогу, – сказал он и показал на дом, у которого они его встретили.

– А что означает Голем? – спросил Ван-дер-Варден, когда они ехали в гостиницу.

– Моя мама называла так отца за то, что он работал по субботам. А история эта такая...

В гостинице их ожидал профессор Гассе. Оказывается, сегодня для участников математической конференции устроили экскурсию в старый город, показывали картинную галерею и кормили обедом в уютном чешском ресторанчике.

– Я очень хочу есть, – вспомнила Эмма. – Бегу, пока не закрылось местное кафе.

4.

21 октября, после лекций, Эмма должна была встретиться со своим новым аспирантом Максом Дойрингом. Она приметила его ещё несколько лет назад, когда Макс, будучи студентом, посещал в Геттингене семинары Гильберта, Ландау и Нётер. Эмма посмотрела на часы. До встречи оставалось минут двадцать. Она сегодня чувствовала себя усталой, поэтому решила никуда не идти, просто посидеть и отдохнуть. Эмма включила радио. Исполняли скрипичный концерт Чайковского. Но музыка, которая ей так понравилась, оборвалась минут через пять. Диктор объявил, что сейчас будет выступать лауреат Нобелевской премии профессор Берлинского Кайзер-Вильгельм института физики Альберт Эйнштейн.

В комнате никого не было, и Эмме не у кого было спросить, знали ли заранее об этом выступлении. Тем временем голос, который она сразу узнала, поздравил Алве Томаса Эдисона с пятидесятилетием его знаменитого изобретения – электрической лампочки. Когда Эйнштейн закончил свою речь, в динамике снова зазвучал голос диктора. Он разъяснил радиослушателям, что сейчас выступал крупнейший физик-теоретик нашего времени Альберт Эйнштейн, что Эйнштейн поздравлял крупнейшего физика-практика нашего времени и что эту передачу слушали пятнадцать миллионов человек.

«Значит, если бы я случайно не включила радио, эту передачу слушали бы не пятнадцать миллионов, а только четырнадцать миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять человек, – подумала Нётер. – Господи, как мы все связаны в этом мире! Как мы зависим от человека, которого никогда не видели и никогда не увидим. Как важно, чтобы этот человек был добрым. Как страшно, если он окажется злым».

В первый раз она увидела Эйнштейна в Вене. На эту конференцию она поехала вместе с Фритцем. Но брат не захотел идти на доклад Эйнштейна. Фритц тогда только закончил геттингенский университет и был полон высокомерия:

– У нас в Геттингене любой уличный мальчишка понимает в математике больше Эйнштейна!

Эмма не стала его уговаривать, но сама очень хотела увидеть человека, о котором столько говорили во всех университетах Германии. На трибуну поднялся среднего роста человек с буйными, начинающими седеть волосами и совершенно черными усами. Не модный уже пиджак морщился на плечах, но белоснежная рубашка и черный короткий галстук делали его нарядным.

– Известно, что сила всемирного тяготения отличается от всех других – электрических, магнитных, сейсмических сил двумя особенностями. Во-первых, она распространяется мгновенно, а не с конечной скорость, и, во-вторых, зависит лишь от массы тела, а не от его физических или химических свойств.

Так начал Эйнштейн свой доклад о новых гравитационных проблемах. Его голос был глуховат, но в полной тишине слышался отчетливо. Простая, без вычурных оборотов речь легко запоминалась. Эмма не заметил, как пролетело время, отведённое докладчику.

Прошло два года и имя Эйнштейна уже в связи с ней лично было произнесено Гильбертом. Оно означало тогда начало её нового пути. Но сколько тягостных событий случились за столь короткий промежуток времени между встречей в Вене и Геттингеном!

Уже в августе 1914 года она провожала на фронт своих друзей и сотрудников. В тот жаркий день вместе с другими уезжал Юрген и молодой математик Курт Гентцель. Его теория исключений обещала переворот в математике, но довести до конца задуманное он не успел. Перед отъездом он попросил Нётер сохранить все материалы до своего возвращения.

Альфред тоже пришел на вокзал провожать знакомых. Он неловко чувствовал себя и пытался всем объяснить, что врачебная комиссия признала его негодным и определила в службу военного снабжения. Однако до его объяснений никому не было дела. На вокзале стояли невообразимый шум и толкотня. Парни, одетые в мятое военное обмундирование, выглядели потеряно и нелепо. Матери и жены что-то говорили им, а сами парни, казалось, уже находились не рядом, а где-то далеко, куда невозможно докричаться.

Наконец, подали вагоны. Эмма удивилась, что такое старьё ещё передвигается по железным дорогам. Солнце дошло до высшей своей точки и жарило так, что люди не успевали вытирать пот.

– Жара – не холод, – весело сказал немолодой офицер и дал сигнал посадки.

Получилось так, что Юрген и Курт попали в разные вагоны. Ближайшим к Эмме оказался вагон, в котором ехал Юрген. Его лицо за грязным стеклом было расплывчатым и отчуждённым. Он прижался лбом к стеклу.

– Я тебе напишу, – сказал он, и она поняла эту фразу по движениям губ.

Раздался резкий свисток, вагоны лязгнули и медленно тронулись с места. Эмма не двинулась. Она надеялась увидеть ещё кого-нибудь из знакомых в проезжающем мимо составе, но это ей не удалось. Когда последний вагон скрылся за вокзальными зданиями, все начали расходиться. Люди покидали вокзал, молча, лишь кивками прощаясь со знакомыми.

Месяц спустя, 24 сентября в тесном семейном кругу отметили семидесятилетний юбилей Макса Нётера. Он бурчал, ругал свои больные ноги, проклинал инвалидную коляску. Но все понимали, что этим он пытается скрыть страх за судьбу сына. Вот уже более месяца Фритц находился где-то под Реймсом. За это время от него пришло два коротких бодрых письма. В них он, между прочим сообщил, что от знакомых знает о пребывании в соседних частях сына Давида Гильберта.

В те же дни она получила от Гильберта официальное приглашение в Геттинген, но переехала только через полгода, в марте 1915. За неделю до отъезда стало известно, что Курт Гентцель пропал без вести.

В Геттингенском университете, как ей показалось, царила некоторая растерянность. Многие из преподавателей были на фронте, студенты ожидали призыва в любой день. Главной темой разговоров, были, конечно, события на фронтах войны.

Это случилось 8 мая. Утром все обсуждали подвиг немецких подводников, потопивших в Атлантическом океане британский пароход «Лузитания». Эмма, не успевшая купить утреннюю газету, прислушалась к спорившим. Собственно, все выступали против одного китайца, ещё не уехавшего на родину. Высокий блондин, фамилию которого Эмма не знала, громко говорил, что ещё за два года до начала войны Британия проиграла Германии соревнование на море. Китаец пытался доказать ему, что гибель «Титаника» ничего не означает.

– Мы построили до войны пять пароходов, способных развивать скорость двадцать три мили в час, – возражал блондин.

– Но Британия всё же вернула себе «Голубую ленту», – не сдавался китаец. – И для чего было топить «Лузитанию»? Ведь это не военный корабль!

– На нём везли две тысячи солдат, – встал кто-то на сторону блондина.

– Не две тысячи, а тысяча двести, – уточнил подошедший Макс Борн.

Он попросил Эмму зайти к Гильберту, как только она освободиться.

– Я свободна, – ответила она. – Можно сейчас встретиться с господином тайным советником?

– Господин тайный советник в двенадцать ноль-ноль уходит домой обедать, – посмотрев на висящие на колонне часы, сказал Борн.

Через час, когда секретарь Гильберта попросил Нётер зайти в кабинет, она увидела в открытую дверь, что Гильберт стоял у окна и смотрел на университетский двор.

– Я весьма рад вновь видеть вас у нас, фройлен Нётер. Как здоровье отца? Как мать?

– Спасибо. Когда я уезжала, всё было в порядке.

– Присядьте. О вашей теме мы уже не раз беседовали в письмах, не так ли?

Эмма утвердительно кивнула головой. Какое счастье, что она здесь, в этом красивом кабинете, что она разговаривает с одним из самых знаменитых из живых математиков в мире. Она ни разу не высказывала ни ему ни Клейну своего тайного желания работать вместе с ними. И если они сами пригласили её, значит, считают полезным её нахождение здесь.

– Нас, математиков, часто упрекают в отвлеченности, – говорил Гильберт. – Требуют приблизить науку к практике. Кто же возражает? Может быть, вы возражаете?

Гильберт замолчал и хитро посмотрел на молчаливо сидевшую женщину.

– У меня нет оснований возражать...

Гильберт отметил про себя, что молодая особа старается давать сжатые и точные ответы, и это ему понравилось. «Мы в ней не ошиблись», – подумал он, а вслух продолжал:

– Практически неприменявшиеся ранее концепции обоснования геометрии, споры, какая геометрия из непротиворечивых соответствует реальности, изощренные математические построения без какой-либо физической сущности уже устарели. Вы знакомы с профессором Эйнштейном?

– Однажды видела его в Вене на конференции. А что?

«Вот первый чисто женский вопрос», – обрадовался про себя Гильберт, но ответил:

– Эйнштейн смеется над нами. Он говорит, что геттингенцы не столько стараются помочь разъяснению какого-либо вопроса, сколько показать физикам своё превосходство.

– Но так ли это на самом деле? – полюбопытствовала Эмма.

– Что я могу вам ответить? На улицах нашего математического Геттингена любой встречный мальчишка после работ Минковского знает о четырехмерной геометрии больше Эйнштейна.

«Так вот откуда эти мысли у Фритца!», – вспомнила Эмма слова брата об Эйнштейне.

– И всё же не математикам, а Эйнштейну принадлежит то, что уже сделано для объяснения мироздания.

– Спасибо. Я поняла, в какой области нам предстоит работать.

Очень довольный Гильберт проводил её до дверей. А во второй половине дня его секретарь нашел Эмму и сообщил, что из Эрлангена получено известие о смерти матери. Уже через полтора часа Эмма была в поезде. В Эрланген она приехала около десяти часов вечера.

Ида лежала в простом деревянном гробу, обернутая в грубую белую ткань. Похороны были назначены на завтра на одиннадцать часов. Все ожидали приезда Эммы.

Хотя Эмма рассталась с отцом всего лишь две недели назад, она с трудом узнала его. Под поредевшими волосами просвечивала белая кожа головы, неожиданно напухли мешки под глазами, тряслись руки. Увидев дочь, он упал головой ей на грудь и затрясся в беззвучном плаче. Сквозь рыдания Эмма слышала обрывки фраз.

– Она тебя ждала... Три последних дня совершенно слепая... Фритцу сообщить не можем... Я перед ней грешен...

Утром пришел раввин. Он обвёл всех внимательными глазами и подошёл к Эмме.

– Ваша мать была верующей женщиной. Я думаю, что Вы должны соблюсти все похоронные обряды и поминания.

– Конечно, без сомнения. Только я не знаю, что и как, а отец … Вы сами видите, в каком он состоянии...

В это время приехали за гробом. Эмма подвела отца для последнего прощания. Он наклонился и прижался щекой к голове Иды. Трайсда поцеловала покойнице лоб и руки. Эмма погладила руки матери и поцеловала её лоб. Он был холодный и очень твердый. Раввин натянул на лицо умершей белую материю и дал знак помощникам выносить.

В опустевшей комнате отец не знал, что делать. Он вёл себя так, как будто это была не его квартира, в которой он прожил с Идой более сорока лет, а совершенно чужое ему помещение. Раввин подошел к нему, взял за руку, и они вместе сели на диван.

– К сожалению, мы не бессмертны, – сказал раввин. – И наша жизнь – это лишь небольшой отрезок времени, разделяющий две ночи: ночь до рождения и ночь после смерти. В момент смерти близких нам людей мы начинаем задумываться над философскими вопросами жизни. Мы спрашиваем себя, почему именно сейчас пришла смерть?

Ровный голос раввина заставил Макса прислушаться. Он даже кивнул головой в знак согласия с его словами.

– Разве в жизни у нас не было неприятностей? Они были и есть. Так почему не рассматривать смерть как избавление от них? И если это так, то как мы должны вести себя в этот скорбный для всех час?

Эмме показалось, что отец успокоился. Он внимательно слушал плавную речь сидевшего рядом с ним человека. Только руки его мелко тряслись.

– Мы сравниваем усопшего со свитком Торы, который по истечении лет вышел из употребления. Мы уважаем его за то, чем он был раньше, хотя сегодня им нельзя воспользоваться.

Трайсда вошла в комнату и присела на стул. Эмма посмотрела на неё. О чём думала эта старая женщина, прожившая свою жизнь в чужом доме, вырастившая чужих детей, рассказывавшая им свои сказки и своё понимание мира? Она, конечно, по своему любила Иду. Но в её глазах было не одно лишь горе. Угадывалось, что рассказ раввина занимает её. Ей интересно, совпадают ли похоронные обычаи немецких и венгерских евреев? Ведь традиции всегда были и остаются основой её существования.

– Мы закрываем глаза нашим усопшим и покрываем лицо простыней. Мы выливаем всю воду в доме, и этим уведомляем всех, что умираем, как вода, вылитая на землю, которую никто не может собрать обратно.

Трайсда согласно кивала головой. Эмма вышла на кухню выпить воды. Только сейчас она вспомнила, что после того, как секретарь Гильберта передал ей трагическое сообщение, она ничего не имела во рту.

На следующий день после похорон они вчетвером – отец, Роберт, Трайсда и Эмма – сидели в большой комнате и тихо разговаривали. В основном, говорила Трайсда. В её голове были бесчисленные истории, доказывающие доброту, ум и находчивость её любимой Иды. Она раскрыла Эмме такое, что та даже представить себе не могла. Широта души и музыкальная образованность хозяйки особенно поражали сердце этой простой женщины. Однако Эмме надлежало решить судьбу больного брата. Ей было совершенно ясно, что без матери отец и Трайсда с ним не справятся.

Эмма предложила Роберту выйти погулять во двор. Тот с радостью согласился.

– Только будь перед окном, чтобы я тебя видела, – попросила его Трайсда.

– Роберта нужно отдать в дом для душевнобольных, – твердо сказала Эмма. – Я матери давно об этом говорила, так что не подумайте, что такие мысли пришли мне только сейчас. Трайсда молчала. Несмотря на вздорный характер внутреннее чутье иногда подсказывало ей, где лучше всего промолчать. Так было и на этот раз.

– Хорошо ли ему там будет? – жалобно спросил отец.

– Ему там будет лучше, чем здесь. Ведь вы его держите всё время взаперти, он никого и ничего не видит, – убедительно говорила Эмма. – Кроме того, там ежеминутно возле него врачи. Я ведь видела, что делается и с ним, и с Вами во время его припадков.

Эмма уехала только после того, как окончательно решила вопрос с переводом брата в дом для душевнобольных. Перед поездом она зашла на кладбище, чтобы положить камешки на могилу. Но на что их положить? Ведь могильного камня ещё не поставили.

Эмма оглянулась вокруг. На краю кладбищенской дорожки стояла керамическая чаша с несколькими округлыми камешками на дне. Чаша явно ничейная. Наверное, кто-то убирал могилу после зимы и выставил её на дорожку, как ненужную. Она поставила чашу в ногах могилы и, добавив в неё пару камушков, почему-то решила перевернуть один из лежавших там ранее. Вдруг перед её глазами возникла роскошная большая бабочка. Её чёрно-синие крылья обрамляли по бокам красные и жёлтые разводы. Лишь раз взмахнув этими изумительными опахалами, она неподвижно замерла, не собираясь никуда улетать.

Эмма разогнулась и осмотрелась вокруг. Никаких насекомых в воздухе ещё не летало. Листики на деревьях в эту запоздалую весну лишь проклюнулись. На кладбище было холодно и неуютно. «Расскажешь об этом кому-нибудь – никто не поверит. Но всё это мне не приснилось, я ведь в своём уме», – думала она, уходя с кладбища.

В вагоне поезда мысли Эммы беспорядочно перескакивали с матери на отца, с отца – на неё саму. Ей хотелось понять главное: была ли мать счастлива в своей жизни? О её детстве Эмма знала не много. Ида была младшей среди своих десяти сестер и братьев. Её отец умер, когда девочке исполнилось четырнадцать лет. Дом был не бедный. Скорее всего, её все любили, так как Ида была безотказной помощницей всем и каждому. Её воспитали в любви и в уважении к еврейским традициям. Но вот она вышла замуж за молодого ученого, увлеченного своим делом. Был ли он к ней внимателен? Эмма не помнила крупных размолвок в семье. Мать иногда упрекала отца в неуважении к традициям, старалась всеми силами соблюсти в семье хотя бы внешние требования Торы. Нет, это было не главным.

Отец никогда и ни в чём не отказывал матери. На памяти у Эммы тому есть множества доказательств. Достаточно ли Иде было этого? А достаточно ли будет этого ей самой, если она выйдет замуж? Если муж никогда сам не проявит инициативы, не задумается, чем порадовать свою подругу?

Душа у человека огромна, но она одна. Наверное, любовь требует всей души. Но и математика требовала от Макса Нётера полной отдачи. Он думал о своих проблемах днём и ночью, точно так же, как думает об этом Эмма. Почему так жестко устроена жизнь: либо половинная любовь и половинное служение делу, либо только одно из двух?

Если жизнь отца может служить примером, то способна ли она последовать ему? Кто ставит её перед столь суровым выбором? Готова ли она к нему?

Первую ночь после возвращения из Эрлангена Эмма провела беспокойно. Картина похорон матери сменялась видом плачущего отца. Затем раввин читал ей какую-то молитву. Потом всё расплылось в бесформенное облако. Из этого облака она услышала голос матери, рассказывающей про Голема. Чтобы Голем, исполняющий обязанности слуги, не работал в субботу, мать на исходе пятницы обычно извлекала из-под его языка записку с четырьмя священными словами. Таким образом она лишала его способности двигаться. Но в этот вечер мать забыла сделать это вовремя и попросила отца догнать Голема. Отец догнал Голема в самый момент наступления субботы, но ему не хватило долей секунды, ибо когда он вырвал изо рта Голема магическую записку, тот превратился в бесформенную кучу глины.

Эмма во сне спрашивала у матери, кто такой Голем. Но вместо матери ей ответил голос раввина: Адам, до того, как бог вдохнул в него душу, назывался Големом.

Голос Эйнштейна, только что звучавший из радиоприёмника, показался ей усталым. Наверное, радио сильно искажало звук, потому в голосе слышались незнакомые ей интонации. Впрочем, она очень давно не встречала его в Геттингене.

Открылась дверь, и вошел Макс Дойринг. Это был высокий, во всяком случае, выше среднего роста молодой человек в хорошо сшитом темно-сером костюме в полоску. Очки с довольно толстыми стеклами значительно старили его лицо, но манера держать голову немного набок придавала ему некоторую детскость.

«Собственно говоря, разве двадцать лет – это не ребёнок? – подумала Нётер, глядя на усаживающегося Макса. – В свои двадцать лет я была учительницей без учеников и вольнослушательницей без определенной цели».

Докторскую диссертацию Дойринга по одному из разделов арифметической теории алгебраических функций Нётер рассматривала лишь как первую ступень большой и интересной работы. Идея этой работы вызрела во время бесед с этим интересным молодым человеком. И теперь она уже не смогла бы точно сказать, она ли первая предложила рассматривать строение аддитивной группы нормального поля как модуль Галуа, или это он сам сделал такой вывод из их беседы. Она очень хорошо видела дальнейший ход научных поисков. Отсюда – прямой путь к теории идеалов в конечных алгебрах. Но это она полностью оставит ему. То, что сейчас составляет главный смысл её забот, лежит где-то рядом с этим. Она будет помогать советами Дойрингу, у него достаточно таланта. Более того, Эмма уверена, что уровень его таланта вполне соответствует высокому уровню этой новой задачи. Она же должна довести до конца свою, именно свою, мультипликативную теорию идеалов в коммутативных кольцах.

Нётер и Дойринг поработали вместе часа два. Ориентировочно защита его докторской диссертации намечалась на лето следующего года. Доделать оставалось совсем немного и поэтому основное время они посвятили рассмотрению подходов к их новой совместной работе Эмма предложила Дойрингу подготовить доклад к торжественному собранию, посвященному открытию только что построенного Математического института.

– Там будут выступать корифеи, – сказала она, – но можно всё-таки попробовать пробиться. Это было бы совсем не плохо: ведь приедут гости почти из всех университетов Германии, а может быть, даже из Америки. А вам вскоре предстоит подыскивать себе место для постоянной работы.

– Вы правы, – ответил Дойрин, – на Геттинген надеяться нечего.

– Пока нечего. Здесь даже Островскому не нашлось соответствующего места. Вы не беседовали с Германом Вейлем по этому вопросу?

– Нет, а вы рекомендуете?

– Если вы ещё не беседовали, то лучше я начну первой.

Эмма Нётер посмотрела на часы.

– Вы спешите? – спросил Макс.

– Мы ещё поработаем минут двадцать-двадцать пять. Я хотела попасть сегодня в книжный магазин.

В книжном магазине она не нашла того, что искала. Зато ей на глаза попалась хорошо иллюстрированная книга об исчезнувших животных. Саблезубый тигр пробирался сквозь папоротниковые заросли, ящер раскинул крылья над безбрежным водным простором, а травоядный динозавр, встав на задние лапы, объедал листья диковинного дерева. Помимо красивых картинок в книге давались серьёзные научные пояснения.

«Это может понравиться племянникам», – подумала она и купила книгу.

Как и предполагала Эмма, на торжественное заседание по поводу открытия Математического института в Геттинген приехало очень много гостей. Под аплодисменты присутствующих на сцену большого зала поднялись местные и приезжие знаменитости. Особенный гром оваций встретил престарелого Гильберта.

«Может быть, потому, что знают об его уходе на пенсию», – подумала Нётер.

Первым выступил Курант. За ним – Герман Вейль.

– Этот институт – поистине творение рук Феликса Клейна, которое он замыслил и начал, всесторонне обдумал и всячески продвигал, творение, завершение которого сегодня торжественно празднует Геттинген и математика, – так начал Герман Вейль свою речь. – Не о нём – Клейне – сегодня надо было бы произносить речь, а ему самому надлежало выступить перед нами и, оглядываясь на прошлое и заглядывая в будущее, указать нам те идеи и силы, из которых выросло это его творение...

Вейль, что называется, попал в точку. Именно такие чувства владели Эммой Нётер с того момента как она вошла в этот новый прекрасный зал. Ей самой пришли в голову мимолетные сожаления по поводу невозможности присутствия на этом торжественном собрании Феликса Клейна, Макса Нётера, Пауля Гордана, француза Гастоне Дарбу, норвежца Софусе Ли. Как красиво выглядели бы эти люди здесь все вместе. Они бы олицетворяли не только достижения прошедшей математической эпохи. Да, не столько достижения, сколько верную дружбу. Эмма перевела взгляд на Гильберта и вспомнила скандал по поводу его некролога во время войны, посвященного смерти француза Гастона Дарбу.

«Этих научных динозавров скоро уже не будет, не будет ни одного из них! А мы, которые ещё живём, сможем ли точно также относиться к людям, сможем ли быть в любых ситуациях такими же преданными друзьями?»

Дойрингу выступить не удалось. Нётер его успокоила: он сможет выступить на ближайшем собрании немецкого математического союза.

5.

После открытия Математического института на Бунзенштрассе изменился не только ежедневный маршрут Эммы Нётер.

Большие новые помещения позволили расширить ставшие уже известными в Европе семинары профессоров Ландау, Каратеодори, Куранта, Герглотца. То ли уже основательно забылась прошедшая война, то ли гуманитарные привязанности молодежи в очередной раз сменились на естественнонаучные, то ли слава геттингенских математиков достигла своего апогея, но конец 1929 и начало 1930 года ознаменовался огромным притоком желающих «попить из геттингенских первоисточников, подышать свежим воздухом новых открытий».

Такие слова Эмма, улыбаясь, читала в письмах, приходящих на её имя. В один из последних рабочих дней перед рождественскими каникулами решила она произвести некий реестр, так как уже чувствовала, что не сможет в полной мере заниматься и своими собственными работами, и помогать рвущимся к ней докторантам.

Здесь было два возможных решения. Первое – распределить их во времени так, чтобы в год на неё выпадало не более двух, максимум трёх соискателей научного звания. Второй вариант – поглубже вникнуть в работы молодых докторантов с тем, чтобы попытаться выявить возможность других направлений их дальнейших работ. В этом случае они смогли бы заниматься у Куранта, или у Каратеодори, или у Герглотца. В конце концов участников её семинара, которых в Геттингене за её спиной все называли «мальчики Нётер», становится действительно слишком много.

Название «мальчики Нётер» ей нравилось. Именно этих «мальчиков» ей сейчас нужно распределить в порядке готовности к защите или отказаться от кого-либо. Правда, на то или иное решение влияли ещё обстоятельства скорее географического, чем научного свойства. Помнится, год или два назад в одном из писем к профессору Гассе она писала, что во Франции практически никто серьёзно не занимается современной алгеброй. После открытия в Геттингене математического института у неё на столе появилось несколько прошений от молодых французских математиков. Вот им-то ей не хотелось отказывать.

Итак, что же у неё есть на 1930 и 1931 годы? Японец Суетцуна слушал её курс алгебры по одному семестру в 1928 и в прошедшем году. Скорее всего защищаться в Геттингене он не будет. У японцев уже установилась такая традиция. Ведь точно так же было и с Кеяро Шода. Нет, не совсем так. Шодо защитил докторскую в Токио ещё в 1925. Скорее всего, он рассчитывал на доцентуру в Геттингене. Но ничего страшного, такое случалось со многими из тех, кто побывал в Геттингене. Зато теперь он в Японии считается передовым алгебраистом. По его публикациям в печати она видит, что этот «мальчик» не изменил своим привязанностям.

С Максом Дойрингом, конечно, всё ясно. Его защиту можно планировать на июнь следующего года. У него пока недостаточно публикаций и докладов, но время ещё есть, это можно поправить.

Работу Эрнста Витте она недавно внимательно прочла. Скорее всего, она порекомендует ему перейти в семинар к профессору Герглотцу. Конечно, нётеровский отзыв ему в любом случае обеспечен. Если все мы будем живы.

«Автоморфизм колец» Ганса Фиттинга она не отдаст никому. Парень с таким талантом встречается очень редко. Он сможет защититься не позднее середины 1931 года в её семинаре.

Так, вернёмся ещё раз к японцам. Она получила письмо и небольшую статью от Хи-унц-зе Тзена. Тема его будущей работы – «Алгебры о функциональных телах» – ею согласована, но потрудиться ему ещё нужно порядочно. Нет, ни на 1930, ни на 1931 год планировать его защиту нельзя. Можно считать, что это вообще далекое будущее.

Кто остался из европейцев? Во-первых, австриец Готфрид Котте. Он, скорее всего, потребует от неё особого внимания. Ведь он приезжает в Геттинген не за ученой степенью: докторское звание получено им в Австрии. Его цель – дальнейшее образование в духе геттингенских математиков. В плане своей работы Котте указал: «Теория гиперкомплексных величин».

Эмма задумалась. Конечно, они смогут вместе работать. Ведь именно эта тема более года занимает её. Пару статей она уже опубликовала. Не они ли вдохновили Готфрида Котте? Она ещё никому не говорила, но именно в этом плане видит свой доклад на Цюрихском международном математическом конгрессе.

Итак, остались французы. Джон Нойман прислал ей из Берлина письмо, в котором ходатайствовал за своего молодого ученика Джакуса Хербрандта. Одну или две его работы она видела во французском математическом журнале. По словам Ноймана, этот Хербранд даже талантливее своего учителя. Однако неизвестно, когда он может приехать в Геттинген. У Хербрандта запланирован цикл лекций в Гамбурге у Артина, в Берлине у Ноймана и лишь затем, примерно в начале 1931 года, в Геттингене. Поставим против фамилии Хербранд знак вопроса.

Ещё один француз – Джон Кавалис. Кажется, это ученик Шателета. Впрочем, она не уверена, да и не столь существенно, чей он ученик. У неё с Кавалисом намечена интересная работа по изданию во Франции переписки Георга Кантора с Рихардом Дедекиндым. Здесь нужно очень серьёзно поработать над комментариями к одиннадцатому приложению Дедекинда к письмам Дирихле. Однако последнее, скорее всего, придётся отложить. Цюрихский международный конгресс тоже требует серьёзной подготовки.

На сегодня реестр практически закончен. Вот теперь ей стало легче, когда и в голове, и на бумаге она упорядочила свои и чужие планы и намерения. Что же касается поездки к Фритцу в Бреслау, то она снова не может написать ему ничего определенного. Удастся ли вырваться к племянникам на летние каникулы в следующем году? Мало вероятно. Если так, значит, купленную книгу нужно отправить им по почте. Иначе племянники перерастут подарок скорее, чем тётка доставит его нарочным.

6.

Эмма с удовольствием помогала своим многочисленным ученикам. Но если бы кто-либо сказал, что она довлеет над ними, навязывает свои темы и взгляды, она, скорее всего, сочла бы это нечестным наветом. И всё же у постороннего наблюдателя подобное впечатление могло сложиться.

С середины прошлого года помимо уже начатых работ Эмма всё глубже и глубже вникала в теорию модулей Галуа. Унаследованная от отца любовь к литературе и истории помогала ей понять эту уникальную в истории математики личность. И хотя значки и формулы не имели никакого отношения к его судьбе, в её сознании они дополняли друг друга.

Сотни раз уже говорилось, что история не имеет сослагательного наклонения. Но если бы, если бы великий Гаух не испортил жизнь Абелю мелочным отказом, если бы он внимательнее отнёсся к гениальному юноше Галуа! Может быть тогда, за несколько месяцев до своего двадцатидвухлетия и за неделю до самоубийства Галуа не написал бы страшных слов: «Как может мир, который я презираю, очернить меня?» И после этого ещё говорят, что математика – холодная и беспристрастная наука!

Если бы к ней пришел этот юноша, она бы усадила его и целый вечер и всю ночь говорила бы с ним. Они бы вспомнили Абеля и, она уверена, нашли бы общий язык, как она нашла его с Дойрингом. Интересно, удивился бы Галуа, если бы ему доказали, что модули, носящие сегодня его имя – это ни что иное, как абелевая группа, в которой элементы группы галуа действуют, как операторы?

Уже давно, ещё за несколько недель до поездки в Москву, Эмма получила приглашение из университета во Франкфурте на Майне прочитать курс лекций по современной алгебре. Франкфурт предлагал научную «рокировку»: когда она будет читать лекции во Франкфурте, её место в Геттингене временно займёт франкфуртский профессор Зигель.

Пятнадцать лет назад, когда в Геттингене она никак не могла получить должность доцента, франкфуртские коллеги направили ей приглашение. Министр посмеялся тогда над наивностью администрации только что созданного научного заведения: доцентура для женщины, выдумать такое! Так ничего и не получилось, но этот случай Эмма не забыла. По возвращении из России она направила своё согласие, предложила наиболее удобное для неё время и теперь ожидала ответа.

7.

18 июня 1930 года Макс Дойринг защищал свою докторскую диссертацию. Обычно немногоречивый Эдмунд Ландау произнёс длинную заключительную речь, из которой следовало, что скромное название только что прослушанной всеми присутствующими работы «К арифметической теории алгебраических функций» не только будет, но уже сейчас имеет решающие последствия. Он сказал, что руководитель темы экстраординарный профессор Эмма Нётер может гордиться такой работой, подготовленной под её непосредственным руководством, точно так же, как этой работой вправе гордиться и сам автор.

Герман Вейль сидел рядом с Гильбертом и обменивался с ним тихими репликами. Вот уже четыре месяца, как штатное место заведующего первой математической кафедрой Германии перешло от Гильберта к Вейлю. За два года до семидесятилетия тайный советник решил оставить официальную службу. Теперь его вполне устраивала роль гонорарного профессора.

Герман Вейль очень часто советовался с Гильбертом и старался поступать в соответствии с его рекомендациями. К сожалению, это не всегда получалось. Один из первых советов Гильберта касался положения Эмми Нётер. Вейль несколько раз вёл переговоры с высшими чиновниками министерства науки о предоставлении ей места ординариуса. Их ответы были обтекаемыми и неопределёнными. Когда же Вейль от устных бесед перешёл к письменному ходатайству, он получил отказ в резкой форме. Вейль никому не рассказывал об этом: он считал такой исход дела своим поражением.

И сейчас, слушая превосходную работу, подготовленную Дойрингом и Нётер, он ещё раз переживал столь очевидную несправедливость. Однако, сколько юности и задора в этой уже не молодой женщине! Кажется, что у неё нет никаких проблем! Во всяком случае, в отличие от многих, она не обращалась к нему ни с какими просьбами о помощи. Неужели он не сможет добиться хотя бы принятия её в члены академии? Ходатайство он попросит написать Гильберта.

Когда защита закончилась, ещё долго толпились в коридоре. Молодёжь решила в ближайшее воскресенье провести последнюю тополого-алгебраическую прогулку. Тем более что Александров и Колмогоров ещё не уехали из Геттингена. Встречу назначили, как всегда, на квартире у Эммы.

Колмогоров и Александров запаздывали.

– Только настоящие математики могут в такую жару слушать разные теории, – то ли шутя, то ли серьёзно произнёс Дойринг, снимая белую соломенную шляпу и аккуратно вешая её на крюк у дверей в комнату.

Раздался звонок и в комнату вошли Андрей Колмогоров, Павел Александров и Герман Вейль. Все немедля вышли на улицу, так как в доме нечем было дышать.

– Вместо прогулки предлагаю всем пойти в бассейн, – сказал Александров. – Лучшего места сейчас нигде не найти.

– Но я не совсем готов, – неуверенно возразил Дойринг.

– Магазины ещё открыты, – успокоил его Вейль. – Расходы за мой счёт.

– Все мы произошли из воды, поэтому вода должна стать для человека привычной средой обитания, – разглагольствовал Александров на пути к университетскому бассейну.

– Это только первый тезис его программы, – поддел Павла Колмогоров. – Вторым тезисом будет, что все топологи произошли от Эйлера.

Александров даже остановился и с интересом посмотрел на своего друга. Он явно не понимал, куда тот клонит.

– Это действительно так, – подтвердил Александров, – но почему ты об этом вдруг вспомнил?

– Я слышал вчера, что профессор Нётер едет на конференцию в Кенигсберг. Нужно обратить её внимание на семь знаменитых мостов...

Александров рассмеялся. Он посмотрел вокруг, нашёл длинную хворостинку и начал что-то чертить ею на земле. Все обступили его и с любопытством уставились на непонятный чертёж.

– Мы попросим профессора Нётер проверить, прав ли был Эйлер, – сказал Александров, закончив рисовать. – Здесь показаны семь кенигсбергских мостов. Эйлер доказал одну из первых топологических задач, а именно, что по этим мостам невозможно пройти непрерывным маршрутом, не проходя ни по одному из них дважды.

– И в Кенигсберге действительно семь таких мостов? – спросила Эмма.

Александров взял её под руки и повел к бассейну, что-то оживленно объясняя по дороге.

8.

В первый день математической конференции в Кёнигсберге, 4 сентября 1930 года, Ольга Таусски выступила второй. Её шеф остался в Вене, и Ольга чувствовала своё одиночество среди сплочённого, как ей казалось, коллектива математиков из Германии.

В последнее время она интересовалась работами Эммы Нётер по теории Галуа. Делясь с Ольгой своими впечатлениями о работах Нётер, шеф рассказал ходивший среди математиков анекдот, будто бы Гильберт, доказывая учёному Совету Геттингенского университета несправедливость отказа Эмме Нётер в доцентуре, сказал сакраментальную фразу: «Университет – это не плавательный бассейн, где пол соискателя играет какую-то роль!»

Увлечение математикой для Ольги чисто случайно совпало с тем временем, когда в Австрии вышла из печати небольшая по объему биография русской математички Сони Ковалевской. Эта фамилия была известна всем. Не соотнося себя с Ковалевской, Ольга нет-нет, да и задумывалась о её судьбе. Но в последнее время имя Сони Ковалевской звучало всё реже и реже. Зато фамилия Нётер, первоначально связанная в её сознании лишь с анекдотичным случаем в Геттингене, становилась привычным атрибутом математических споров и журнальных статей. В программе математической конференции доклад Нётер не значился. Но шеф, напутствуя свою ученицу, сказал:

– Если там окажется профессор Эмма Нётер, советую Вам с ней познакомиться.

Ольга Таусска впервые выступала на столь представительном сборище, и потому очень волновалась. Свой доклад о более строгом изложении главной теоремы в теории идеалов она прочитала, не слыша собственного голоса. Зал, в котором девяносто процентов составляли мужчины, внимательно слушал эту молодую чернявую женщину. Её густые чёрные брови то сходились на переносице, то, изображая удивление, поднимались на лоб. Казалось, что она во время доклада сама с собой вела важную беседу.

Как только Ольга закончила, во втором ряду она увидела поднятую руку.

– Пожалуйста, профессор Нётер из Геттингена, – сказал председатель собрания прежде, чем Ольга рассмотрела желавшего выступить.

Эмма решила не подниматься на подиум. Она вышла из своего ряда, остановилась возле трибуны, на которой стояла Ольга, и начала говорить. Из темпераментного выступления своей оппонентки Ольга не поняла почти ничего. Терминологией абстрактной алгебры, которую использовала Нётер, Таусска практически не владела. Ольга сначала вся напряглась, но тон выступления постепенно её успокоил. В самом конце Нётер дала несколько дружеских советов и села на место.

Вслед за ней выступил Гассе.

– Дуэт двух женщин, который мы все здесь услышали, – весело сказал он, – не оставляет сомнения, что их совместная работа принесёт математике обильные плоды. Вместе с тем, замечания профессора Эммы Нётер действительно по-новому позволяют решить поставленную Ольгой Таусски задачу.

Слушая Гассе, Ольга всё время смотрела на Гильберта. Его тонкая фигурка в первом ряду зала приковывала к себе внимание. Она слышала, что он должен выступить с большой речью, но не знала, в какой день конференции состоится это выступление.

Во время ленча Ольга решила сесть рядом с Эммой. К счастью, стул слева оказался свободным. Эмма с аппетитом уплетала свой завтрак, не прерывая оживленной беседы. Она интересовалась погодой в Эрлангене, говорила о какой-то работе с Рихардом Брауэром, и успевала отвечать неизвестному Ольге молодому человеку, что сидел на другой стороне стола. При этом сильно жестикулировала, роняя крошки бутерброда на своё тёмно-синее платье. Кружевной белый воротничок делал знаменитую профессоршу чем-то похожей на школьницу. Она, не стесняясь, смахивала крошки направо и налево.

Увидев возле себя Ольгу, Нётер повернулась к ней:

– Мне понравился ваш доклад. Задумка у вас не плохая. Если вы уже покушали, мы можем прогуляться и поговорить.

– С удовольствием, – ответила Ольга.

Она была не прочь выпить ещё чашечку кофе, но не хотела отказываться от беседы.

– Вы бывали раньше в Кёнигсберге? – продолжала любопытствовать Нётер. – А Вена для вас родной город, или Вы туда откуда-то приехали?

Ольга дождалась паузы в этом потоке вопросов и очень коротко ответила:

– В Кёнигсберг я приехала в первый раз. Я слышала, что это родной город Давида Гильберта...

– Я не помню, где он родился, – ответила Нётер, – но точно знаю, что здесь и он, и Минковский занимались в местном университете у Глебша.

Разговор перебросился на городские достопримечательности, и Ольга подумала, что Нётер уже забыла о своих вопросах.

Прошло три дня. В субботу Ольга выступила со вторым докладом. Ей показалось, что народу в зале поубавилось, но и Гассе, и Нётер, и Гильберт по-прежнему сидели на своих местах. Дискуссии в этот раз не было. Она надеялась встретиться с Гильбертом и поговорить с ним о возможности временной работы в Гёттингене, но вокруг него всё время было столько народа, что подступиться никак не получалось. На ленче в перерыве между заседаниями она хотела возобновить разговор с Нётер, но и той тоже нигде не было видно.

Зато в воскресенье, на общем собрании участников и гостей конференции, они сидели почти рядом. Нётер, не поднимая головы, что-то записывала в блокнот. Ничего интересного в происходящем Ольга не увидела. Сначала заслушали сообщение секретаря о подготовке сборника докладов, затем состоялись выборы двух дополнительных иностранных членов в немецкий союз математиков и, наконец, после выборов ревизора союзной кассы, объявили перерыв.

Ольга не заметила, как возле неё оказалась Эмма Нётер.

– Вы в прошлый раз так и не ответили мне, как попали в Вену? – строго сказала она, но глаза улыбались.

 думала, что это просто вопрос вежливости, – не побоялась ответить Ольга. – Но здесь нет никаких секретов. Мы жили в небольшом городке Линце, там я закончила школу. В 1925 году поступила в Венский университет. Летом этого года защитила докторскую по математике.

– Поздравляю. Кто у Вас был руководителем? Какая тема работы?

– Тема точно совпадает с названием первого доклада, за который Вы меня критиковали.

– Ну, разве это критика? Это благие пожелания. Вот приезжайте к нам в Геттинген, посидите на семинарах у Гильберта и тогда поймёте, что такое настоящая критика.

– Спасибо за приглашение. В начале следующего года я думаю поехать в Цюрих.

– Надолго?

– Нет, всего лишь один семестр. Возможно, после этого мне удастся попасть в Геттинген.

– Рада встретить Вас у нас, – дружелюбно ответила Нётер. – Думаю, что венский ветер будет полезен геттингенцам.

Нётер показалось, что её новая знакомая – особа весьма энергичная. «Только бы она не оказалась той, о которой венцы говорят «Gschaftelhuberei», – подумала Эмма, извинилась и отошла к двигавшемуся ей навстречу Рихарду Брауэру.

– Какие новости в Гёттингене, – спросил Брауэр, когда они прогуливались в фойе. – Это верно, что Гильберт уходит на пенсию?

– Верно, он передал все дела Герману Вейлю. Говорят, что завтра состоится торжественная церемония: Гильберту будут вручать диплом почётного гражданина города Кёнигсберга.

– Ничего удивительного, он же здесь родился, – сказал Брауэр и тут же добавил: – Для одного города двух таких гениев, как Кант и Гильберт, слишком много.

– Такое сравнение Гильберту будет приятно. Если позволите, я передам ему ваши слова.

– Ради бога. Я действительно так думаю.

Брауэра кто-то позвал, а Нётер подумала, что вряд ли будут продолжаться те гильбертовсие семинары, о которых она говорила Ольге Таусски. Впрочем, старик ещё хоть куда, любому даст сто очков вперёд.

В день возвращения из Кёнигсберга Эмма Нётер обнаружила в своём почтовом ящике пакет из Франкфурта на Майне. Ей сообщали, что цикл лекций о современной алгебре профессора Эмми Нётер состоится с 18 октября по 25 ноября. Ей будет предоставлено проживание в университетской гостинице, прикладывался план проезда и другие бумаги.

«Вот и прекрасно, – подумала Эмма. – Рождество я смогу провести с Фритцем».

Через неделю она выехала поездом во Франкфурт.

Лето 1931 года оказалось богатым на предусмотренные и на неожиданные визиты. Приехали американцы – Саломон Лефшец и Освальд Веблен. Появилась Ольга Таусска. Все они подгадали под защиту Фиттинга. Намеченное ещё зимой на конец июня, это «мероприятие» прошло, что называется, без сучка и без задоринки.

– Ну что, покажем нашим гостям геттингенский ритуал? – спросила Нётер у Ганса после того, как все поздравили его с успешной защитой.

По пути к фонтану с «самой зацелованной девушкой в мире» они непроизвольно разделились на две группы. Фиттинг, Нётер и Лефшец шли впереди, а Ольга Таусски и Веблен – сзади. Веблен крутил головой в разные стороны, разглядывая кирхи, дома и памятники знаменитого Геттингена.

– Нам, американцам, нечего противопоставить европейцам. Если вы когда-нибудь попадёте в Америку, – говорил он Ольге, – то единственно, чем я вас смогу удивить, так это замороженными продуктами.

– А их можно кушать? – поинтересовалась Таусски.

– Это у нас новинка, я ещё не пробовал.

– А зачем это нужно?

– Люди ищут некий эликсир бессмертия. Наверно, это ещё один шаг в этом направлении.

Наконец они дошли до Старой ратуши, обогнули её и вышли на Марктплатц. Фонтан не работал.

– Вам, Ганс, повезло, – улыбнулась Эмма. – Вы и девушку сможете поцеловать, и останетесь сухим.

Все внимательно следили, как Фиттинг перелез через низкий борт фонтана, погладил стоящих возле пастушки гусей, приподнялся на носки и поцеловал бронзовую девушку в губы. Американцы захлопали в ладоши.

Ольга Таусски, Саломон Лефшец и Освальд Веблен жили в гостинице рядом с Бунзенштрассе, и потому отправились домой вместе. Ганс Фиттинг и Нётер должны были вернуться в Университет.

– Вы сделали себе хороший подарок к двадцатипятилетию, – сказала Нётер Фиттингу, когда они остались одни. – Но не думайте, что мы забыли о такой важной дате.

Фиттинг вопросительно посмотрел на профессоршу и неуверенно заметил:

– Я как раз собирался всех пригласить в кафе...

Нётер остановилась и начала громко хохотать.

– Вы меня проучили. Впредь в разговоре с вами я буду более осторожно подбирать выражения. Я просто хотела уведомить вас, что наши долгие переговоры с Дюссельдорфским фондом помощи немецкой науке наконец-то увенчались полным успехом.

– Неужели всё-таки получилось?

– С этим я и хотела вас поздравить. Вам назначена стипендия, и теперь вы можете спокойно дальше работать.

– Кого же я должен благодарить?

– Можете начать с меня, – ответила Эмма, очень довольная собой.

10.

«Женский дуэт», в который так неожиданно для всех Гельмут Гассе ещё в Кенигсберге объединил Нётер и Таусски, продолжил своё существование и в стенах Геттингена. Ольга читала лекции по теории поля и Нётер вместе с Дойрингом регулярно их посещали. А Ольга, в свою очередь, не пропустила ни одного нётеревского семинара по коммутативной алгебре. Когда же в июле в Геттингене неожиданно появились почти одновременно профессор Артин из Гамбурга и аспирант Хербрандт из Берлина и начали читать свои лекции, успеть везде, где хотелось, было практически невозможно.

Поскольку тематика профессора Артина была близка и Нётер, и Таусски, они часто встречались на его лекциях. Однажды он пришел с женой Наташей. Она скромно сидела в конце зала, ожидая окончания лекции. Когда занятие закончилось, Нётер и Таусски подошли к Артину, чтобы задать ему несколько вопросов. В этот же момент к ним приблизилась Наташа. Ей всё это было неинтересно, и она хотела поскорее забрать мужа домой.

– Наташа, познакомься, – сказал Артин. – Это – профессор Эмма Нётер, а это – доктор Ольга Таусски. Кстати, она приехала из Австрии. Вам, наверное, есть о чём поговорить.

Артин и Нётер что-то продолжали обсуждать, а Ольга и Наташа отошли в сторонку. Буквально через три-четыре минуты они выяснили, что жили в одном и том же городке Линце, ходили в одну и ту же школу и занимались у одних и тех же учителей.

– Так вы та русская девочка, которая в самые сильные морозы ходила в коротких гольфах, носила длинную косу и брала дополнительные уроки немецкого языка! – воскликнула Ольга.

– А вы та самая-пресамая отличница, к которой все бегали решать задачи по математике? – догадалась Наташа.

– Да, это мы с вами, – подытожила Ольга.

– Я вас сегодня никуда не отпускаю, – решительно заявила Наташа. – Сейчас профессор Артин освободиться и мы втроём идём в кафе.

В конце концов, в кафе пошли не втроём, а вчетвером, так как Артин пригласил Эмму Нётер. Когда все уселись за столик, Ольга подумала, что Нётер сейчас заведёт разговор о своём любимчике Максе Дойринге. Повод к тому был: Дойринг, Артин и Брандт как раз в это время разрабатывали теорию идеалов в конечных алгебрах и, по общему признанию, добились впечатляющих результатов. Но, произнеся несколько похвальных слов в адрес гостя, Нётер неожиданно перевела разговор на Джакуса Хербрандта.

– Мне хотелось услышать ваше мнение об этом молодом человеке, – обратилась Нётер к Артину. – Ведь вы, кажется, встречались с ним в Берлине?

– Могу сказать лишь одно, – быстро ответил профессор, – это яркий талант. Не знаю, каким был молодой Гильберт, но мне представляется, что именно таким.

– Я бы хотела хоть раз побывать у него на лекциях, – неожиданно отреагировала Наташа и, обратившись к мужу, с обидой спросила: – А почему ты мне о нём ничего не рассказывал?

– Тебя интересует его теория или сам молодой человек? – с подчеркнутой вежливостью задал вопрос Артин.

Наташа надулась, а Нётер горячо заговорила:

– Мы вместе решили несколько интересных задач из теории алгебраических функций, и должна вам сказать, что каждая беседа с ним – это просто удовольствие. Его ум постоянно извергает неожиданные идеи. Жаль, что он в Геттингене пробудет недолго.

– Что значит «недолго»? – спросила Ольга.

– Он говорил, что только до конца июля. Затем в компании немецких и французских альпинистов они будут штурмовать какую-то вершину во Французских Альпах.

– У математиков это самый модный спорт, не так ли? – обратилась Наташа к Нётер.

– Вы умница, Наташа. Я поняла вашу мысль, – быстро отреагировала Эмма. – Обязательно в ближайшие каникулы поеду куда-нибудь в горы.

– И я бы поехала, – поддержала её Ольга, – да времени совсем нет.

Все летние и зимние месяцы этого года Ольга работала над подготовкой к выпуску теории чисел Гильберта. Эмма была занята редактированием работ Дедекинда. Однако мирное существование этих двух женщин иногда прерывалось бурными вспышками принципиальных конфликтов. Первый случился однажды в самой середине доклада Таусски, когда она рассказывала о доказательстве одной из теорем идеалов.

– Боже мой, – выкрикнула Эмма, – что за каменный век? Ведь с тех пор, как её сформулировал Гильберт, прошло уже лет двадцать. Неужели нельзя было найти более изящного способа?

– Действительно, здесь не нашел применение ваш метод абстрагирования, – ответила спокойно Ольга, – но мне непонятно, почему в Геттингене больше говорят о красоте или уродстве доказательств, чем об их важности и полезности?

Эмма вошла в раж.

– Я могла бы привести вам десять математических примеров, но боюсь, что вы их не поймёте. Некрасивый самолёт летать не может, некрасивый дом не может быть функционально полезным.

Ольга сдержалась. Она могла бы в том же духе «пройтись» по поводу наряда профессорши, но это выглядело бы вульгарно. Однако после лекции Нётер, как ни в чём ни бывало, подошла к Таусски:

– Вы мне говорили, что в работах Гильберта нашли много ошибок. Очень интересно. Не покажете ли мне? Вот в работе Дедекинда я никогда ни одной ошибки найти не могла.

– Конечно, покажу, – ответила Ольга. – Мне интересно ваше мнение.

Именно мнение Нётер по поводу старой работы Гильберта вызвало их очередную стычку. Нётер, как всегда, громко заявила:

– Эти теоремы Гильберта по теории чисел я слушала здесь, в Геттингене, двадцать пять лет назад. Прав Артин, когда говорит, что сегодня они являются тормозом.

– Но Артин… – начала Ольга, но замолчала. Она почувствовала, что не до конца понимает, о чём так печётся вспыльчивая Нётер.

Если бы она только знала, что им ещё вдвоём предстоит, где они встретятся, какие мощные рычаги для её собственных работ представляют те методы абстрактной алгебры, которые она сегодня не использует по своему незнанию и которые оценит позже, когда этой женщины уже не будет рядом.

А Эмма, высказав свои мысли, упала обратно в кресло. Успокоившись, она тут же принялась мысленно поносить себя за несдержанность.

«Вспомни себя саму в двадцать пять лет, – тихо ругалась Эмма, – тебе тогда казалось, что ты ходишь за Гильбертом по дорожкам чудесного сада, где за каждым поворотом – чудеса и неожиданности. Пройдёт какое-то время, и молодая Ольга сама всё поймёт и оценит».

Это произошло в первую пятницу августа. Дойринг, Нётер, Фиттинг, Таусска и Лефшец стояли в коридоре возле кабинета Нётер. Настроение у всех было превосходное. Обсуждался насущный вопрос: пойти ли всем в университетский бассейн или организовать алгебраическую прогулку в лес. Трое последних голосовали за бассейн. Нётер уже собиралась с ними согласиться, как подошел Герман Вейль.

– Мне очень жаль, – сказал он, – у вас у всех хорошее настроение, а я принёс плохое известие...

Все замолчали и уставились на заведующего кафедрой.

– Ещё раз говорю, мне очень жаль. Только что мне сообщили, что во Французских Альпах погиб Джакус Хербрандт.

Нётер оперлась спиной о стенку.

«Господи, – произнесла она про себя, – что же ты делаешь? Тебе мало Галуа, Абеля, Гентцеля, Урынзона? Теперь Хербрандт. Кто же следующий?»

Ольга смотрела на Эмму. «Так может переживать только мать за своего ребёнка, – подумала она. – Впрочем, у неё ведь нет своих детей».

Чем меньше оставалось времени до рождества, тем реже виделись Таусски и Нётер. Работа над выпуском гильбертовского тома занимала у Ольги всё рабочие дни без остатка. Она боялась, что к семидесятилетию Гильберта намеченная работа так и не будет окончена.

А ведь как красиво было запланировано! Издатель Шпрингер обещал выпустить специальный экземпляр в белом кожаном переплёте и торжественно вручить его на собрании Геттингенского научного общества. Кажется, не будет ни того, ни другого ... Эмма занята со своими учениками, к ней не подступишься. Гассе и Артин далеко, много ли напишешь в письмах? Остаётся надеяться на себя саму...

Эмма действительно была занята по горло. Главной её работой в эти месяцы была подготовка книги и доклада по гиперкомплексным величинам. Даже не столько книги, сколько доклада на международном конгрессе в Цюрихе. Перед отъездом Саломона Лефшетца они говорили о цюрихской встрече и о том, чего можно ждать от такого конгресса. Обоих волновала не только математика.

– Вы не чувствуете, что живёте в старом, хорошо обустроенном мире, – говорил Лефшетц. – Разве может американский профессор представить себе то положение, которое занимает у вас человек типа Гильберта?

– Во-первых, людей типа Гильберта не так много. Во-вторых, наш общий знакомый Александров, наверное рассказывал вам об Отто Шмидте?

– Шмидтов так много, что сразу не угадаешь, о ком идёт речь.

– Речь идёт о российском Шмидте, которому принадлежит главная теорема в теории групп. Не знаю, как в Америке, но в Германии её почему-то не заметили. Так вот, этот Шмидт в России занимает должность директора крупного института и имеет большие полномочия. Например, он может достать вам пропуск в Кремль...

– Если буду в Москве, то обязательно воспользуюсь вашей подсказкой. Но речь не о лицах, занимающих государственные должности, а о научных работниках на университетских кафедрах.

– Я понимаю, о чём вы говорите, – ответила Нётер, – но даже тайные советники в Германии, о которых вы говорите, не в состоянии изменить государственную политику, причём не где-нибудь в сфере внешнеполитических отношений, а даже внутри своего университета.

Лефшетц слышал о борьбе Клейна и Гильберта за доцентуру для Нётер и понял, что имеет в виду эта женщина. Ему захотелось сделать ей приятное.

– Я недавно читал работы московского тополога Льва Понтрягина, – сказал он. – Мне показалось, что он очень успешно реализует ваши методы абстрагирования.

– Я знакома с этим молодым человеком. Он талантлив. Только если все будут говорить ему о моём влиянии, он возненавидит меня.

– До этого дело не дойдёт. Он ведь работает совсем в другой области математики, так что ваши проблемы не пересекаются. А вообще-то вы правы: вопросы добра и зла так близки, что подчас между ними нет отчётливой границы.

– Вот здесь я с Вами никогда не соглашусь. То, что делается сейчас в Германии, никак нельзя охарактеризовать с позиций добра. Вы же видите, кто и с какими лозунгами марширует по улицам.

– Вижу, но не понимаю, почему никто не выступает против этого?

– Мне не хочется обсуждать эту тему, – спокойно возразила Нётер. – Не обижайтесь на меня, но расстояние в десять тысяч километров делает американцев людьми с другой планеты. Вопрос здесь лежит в другой плоскости: национал-социалисты хотят найти черную кошку в совершенно тёмной комнате, прекрасно сознавая, что её там нет и никогда не было.

– Наверное мы действительно чего-то не понимаем, – согласился Лефшетц. – Однако когда запах гари превратится в очевидный огонь, мы вас в беде не оставим, поверьте мне на слово.

Саломон Лефшетц вместе с Освальдом Вебленом уехали в Америку в самом конце января. А в октябре Нётер получила от Лефшеца письмо. В нём была вырезка из американской газеты, где сообщалось, что известный в Германии и в Европе финансист Шахт собрал совещание генералов и руководителей немецко-национальной партии во главе с Гугенбергом. Лефшетц спрашивал у Нётер, действительно ли идёт речь об установлении фашистской диктатуры?

11.

6 декабря 1931 года, в день святого Николая, Эмма закончила занятие немного раньше обычного.

Об этом попросила Ольга Таусски, но причину объяснить не захотела. Ольга лишь загадочно улыбалась и просила всех задержаться. По её неуловимому знаку в аудиторию внесли огромный медовый пирог. Сахарной пудрой на пироге были выписаны имена всех «мальчиков Нётер». Запах мёда и свежего теста мгновенно заполнил помещение. Пирог разрезали и уселись пить чай.

В это время в комнату заглянул приехавший из Берлина Рихард Мартин фон Мисес. Он только что прочитал на семинаре свой доклад «О некоторых вопросах теории вероятностей», который не вызвал никакого обсуждения – просто на заседании не было специалистов по этому направлению.

– Я хотел спросить у Вас, нет ли возможности передать мою статью московскому математику Колмогорову?

– Это можно было бы сделать через московского профессора Александрова, – ответила Нётер, – но, к сожалению, его сейчас нет в Германии. Да вы подсаживайтесь к нашему столу.

Математик поблагодарил и сел на свободный стул рядом с Нётер.

– А Вы сами не собираетесь в Россию? – задал вопрос Мисес и сам же ответил: – Впрочем, туда не за чем спешить. Опасная страна.

– Вы так думаете? Я была там и я другого мнения.

– Я там не был, но у меня прошлым летом состоялся интересный разговор с одним русским профессором, которого большевики выгнали из России.

Разговоры затихли и все повернулись к берлинцу.

– Он математик? Как его фамилия?

– В том то и дело, что он не математик, а философ. Поэтому его фамилия вам ничего не скажет. Это Федор Степун.

– Действительно, я о таком никогда не слышала.

– Я приезжал в свой родной Дрезден, заходил в Высшую техническую школу, где когда- то работал, и нас там познакомили. Он считает, что большевики обманывают народ. Они разрушили веру в бога, и взамен её дали мифическую идею о равенстве. Равенстве трудяги с лентяем, умного с глупым...

– Но их Ленин не создаёт впечатления глупого человека. Он сам из семьи интеллигентов.

– Степун говорит, что Ленин – это какое-то злое волшебство для России. Степун сам до сих пор не может понять, как такая богобоязненная страна могла в один миг довериться большевикам?

Эмму Нётер внимательно посмотрела на Рихарда Мартин фон Мисес.

– Вы проводите какую-то параллель между Германией и Россией? – спросила она.

– Скорее между Лениным и Гитлером, – ответил математик. – Дай бог, чтобы я ошибся.

– Причём здесь бог, – рассмеялась Нётер. – Вы же специалист по теории вероятностей, вот и посчитайте, какова вероятность вашего прогноза!

– Хорошо, попробую, – сказал Мисес. – Будете в Берлине, милости прошу в гости...

Недели через две все начали разъезжаться. На рождество в Геттингене оставались лишь местные. Ольга пришла к Эмми Нётер, чтобы попрощаться перед расставанием. Когда она подошла к её кабинету, то через неплотно закрытую дверь услышала резкие голоса спорящих. Она остановилась в нерешительности. Что делать? Неудобно заходить, но и неприлично подслушивать.

– Вы носитесь со своими теориями, как будто открыли новую Америку, – голос Куранта Ольга не спутала бы ни с каким другим. – Вы считаете, что только ваши ученики должны получать пособия и стипендии. Позвольте мне сказать, что немного скромности вам бы совсем не помешало.

– Давайте будем отдельно говорить о моих учениках и моих недостатках, – прозвучал голос Нётер.

Когда минут через пять Курант вышел из кабинета, Ольга прямо пошла на него.

– Я невольно услышала ваши последние фразы, – гневно сказала Ольга. – Профессор Нётер не заслуживает таких обвинений. Да, она любит похвастаться. Но только тем, чего она достигла. А кроме этого, у неё ничего и никого больше нет. И вы это знаете лучше меня. Думаю, что лучше всего вам было бы извиниться перед ней.

Ольга, не попрощавшись, повернулась к нему спиной и вошла в кабинет Нётер.

В тот же день Эмма вынула из своего почтового ящика письменное извещение местного бюро путешествий, куда она обращалась около месяца назад. В письме сообщалось, что заказанное ею путешествие в Бернские Альпы обеспечено проездом, проживанием в гостинице третьего класса и, при необходимости, лыжным и другим спортивным инвентарём.

«Только этого мне ещё не хватало, – подумала Эмма. – Однако, отступать некуда. Нужно ехать».

12.

Гостиница «Альпийский источник» находилась в предместье городка Сант-Мориц. Эмме досталась комната на втором этаже с видом на покрытую снегом безлесную гору. Недалеко от дома находилась подъемная станция, доставляющая лыжников на самую вершину. Вот и сейчас из окна она видела, как жёлто-красная кабина медленно ползла вверх по невидимому канату.

Разложив вещи в шкафу, Эмма подсела к столу. Почему именно сюда, в горы, она решила приехать? И почему зимой? Ведь горнолыжный спорт никогда не увлекал её. На простых беговых лыжах она и то ходила с трудом. Может быть, сама не признаваясь себе, она хотела побывать в этой горной долине, Где когда-то отдыхали отец с матерью? Они столько раз рассказывали об Энгандине, о маленькой деревушке, где случайно встретились с Фридрихом Ницше, о местных красотах!

Но тогда почему она не попыталась найти эту деревню? Только ли потому, что там, скорее всего, нет комфортабельной гостиницы? А может быть, она не говорит себе, что хочет увидеть, ради чего рискнул своей жизнью Джакус Хербрандт. Что-то волшебное, очевидно, есть в этих первозданных красотах, если люди идут на смерть ради них.

Вот здесь она и подошла, наверное, к самому главному. Никто кроме неё не живёт одной единственной привязанностью. Это неестественно. Пусть не семья, так горы, как у Хербрандта. Пусть не горы, так спорт и плаванье, как у Александрова. У всех есть что-то ещё, чему люди отдают время, любовь, силы.

Эмма резко встала, взяла кошелёк и спустилась вниз в кафе.

– Кофе, бутерброд и пирожное с кремом, – заказала она.

Эмма быстро управилась с едой.

– Вам чего-нибудь ещё? – спросил мгновенно оказавшийся рядом официант.

– Спасибо, ничего не надо.

Официант положил перед ней листик счёта. На нём стояла сумма, которая превзошла все ожидания Нётер.

– Вы не ошиблись?

Парень удивлённо поднял брови.

– Не может кофе и бутерброд столько стоить! – попыталась ещё раз выяснить цену Эмма.

Мужчина за соседним столиком, сидящий к ней спиной, повернулся, а его дама громко сказала:

– Эти немцы всегда считают, что их все обманывают.

Эмма положила на стол требуемую сумму и встала. Настроение совсем испортилось. Нужно одеться и пойти погулять.

Дня через два она проснулась раньше обычного от того, что яркое солнце било ей прямо в лицо. Накинув тёплый халат, Эмма подошла к окну. Гора перед окном как будто приблизилась к гостинице. Склон, который видела Нётер, переливался белами и голубыми оттенками. Сначала она не поняла, в чём дело, а потом разобралась. Снег сверкал, отражая прямые солнечные лучи, а там, где лежали короткие тени, цвет изменялся от тёмно-синего до голубого.

«Почему бы не подняться сегодня на самую вершину? – подумала она. – Оттуда, наверное, видно на десятки километров вокруг. Может быть, попадется на глаза и та деревушка, где когда-то отдыхали родители».

После завтрака она переоделась в припасенный спортивный костюм. Конечно, он не был таким ярким, как на лыжниках и лыжницах, что деловито сновали взад и вперёд, готовясь к предстоящему катанию.

– Наконец-то я вижу, что моя соседка тоже собирается штурмовать гору, – сказал мужчина, одновременно с ней закрывавший двери номера напротив. – Могу предложить свою помощь в подборе лыжного инвентаря.

Мужчине было лет пятьдесят. Загорелое лицо и крепкое телосложение выдавали в нём спортсмена. Брать лыжи Нётер не собиралась, но чтобы избежать лишних расспросов, согласилась спуститься в бюро проката инвентаря.

В кабинке, куда они втолкнулись последними, было тесно от тел и лыжного снаряжения. Из разных углов слышалась немецкая, французская и итальянская речь. Солнце быстро нагрело стекла и стало жарко. Кабина ползла медленнее, чем того хотелось Эмме. Наконец, они достигли промежуточной станции. Несколько человек вышли. Эмме расхотелось париться в кабине, и она двинулась к выходу.

– Вы же собирались подняться на вершину! Или передумали? – спросил её сосед по коридору.

– Да она просто боится! – раздался негромкий голос с берлинским акцентом. – Все евреи трусы. Пусть выходит, здесь воздух будет чище.

В это время Эмма уже стояла на земле, а кабинка двинулась дальше.

«Не будем портить себе настроения», – попыталась успокоить себя Эмма, – мало ли дураков на земле? Всему виной, скорее всего, мой страшный костюм, который не может не броситься в глаза...»

Она прислонила лыжи и палки к опоре подъемника и подошла к накатанному спуску. Мимо неё то и дело пролетали мужчины и женщины, красиво поворачивая тела для изменения направления движения, оставляя в воздухе веера снежных брызг. Их яркие костюмы ещё очень долго мелькали, то скрываясь из глаз за невидимым отсюда поворотом, то показываясь снова, пока она не теряла их из вида. Слева обзор закрывала соседняя гора, но впереди и справа можно рассмотреть дальние деревушки, неизвестно как существующие в этом белом океане зимы. Тишина прерывалась лишь скрипом лыж и легкими посвистами ветра от проносящихся лыжников.

«Господи, как красиво, – восхитилась Эмма. – Как мощно, цельно и непротиворечиво. Ничего лишнего и ни в чём нет недостатка. Можно прожить всю жизнь и не испытать такого чувства».

Она ещё часа полтора погуляла по склону, пока не почувствовала, что начинает замерзать. Как раз в это время подоспела спускающаяся вниз кабина. В ней ехали двое американцев. Один подтрунивал над другим. Эмма поняла, что кто-то из них забыл противосолнечные очки, и поэтому должен вернуться за ними.

«Оказывается, я не забыла английский», – отметила Эмма.

Настроение у неё исправилось. Она уже не вспоминала об обладателе берлинского акцента.

(продолжение следует)

 



[1] скульптура девушки с гусями, известная под названием Gänseliesel


К началу страницы К оглавлению номера

Всего понравилось:0
Всего посещений: 1851




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer5/VFishman1.php - to PDF file

Комментарии: