©"Заметки по еврейской истории"
ноябрь 2009 года


Йеѓуда Векслер

«Оно»

בס''ד

Берлин, 15 декабря 1895

Высокочтимый господин первый дирижер!

Простите совершенно незнакомого Вам человека за дерзость обратиться к Вам с письмом и тем посягнуть на драгоценное время, необходимое Вам для Вашей работы и Вашего творчества. Но Ваша симфония, услышанная мною два дня назад в Вашем исполнении, настолько глубоко взволновала меня, что я все это время думаю только о Вашей музыке и чувствую настоящую обязанность высказаться. Смелости для того, чтобы написать Вам, мне придали критические статьи, уже появившиеся в прессе. Правда, ни одну из них я не дочитал до конца из-за сильнейшего возмущения и отвращения. И я подумал, что, может быть, мой слабый голос доставит Вам хотя бы минуту удовлетворения, прорвавшись сквозь безобразный шум, поднятый после Вашего концерта.

Особое качество Вашей музыки, которое произвело самое сильное впечатление на меня – что она написана именно музыкантом. Это утверждение звучит как трюизм, поэтому поясню его. Подавляющее большинство новой музыки основано на немузыкальных идеях. В сущности, она – лишь иллюстрация: к поэме, к рассказу и даже к другому музыкальному произведению. Иногда она претендует на изобразительность, свойственную живописи, иногда уподобляется краске, положенной на рисунок, который, в принципе, может обойтись и без нее. Но самое характерное ее свойство – что для понимания необходимо знакомство с программой, лежащей в ее основе. У Вас же – прямая противоположность. Несмотря на то, что Вы даете частям Вашей симфонии заглавия, мне кажется, что они являются не более чем ориентирами для слушателей, привыкших в каждой музыке искать программу, а не выражением содержания. Более того, мне даже кажется (прошу извинить меня за это нелепое предположение), что Вы придумали их уже после того, как сочинили музыку. Потому что самое характерное свойство Вашей музыки – что ее «идеи» (другого слова я употребить не могу) в высочайшей степени чисто музыкальные, не поддающиеся «переводу» ни на какой другой язык. Поэтому для постижения их разум бессилен: они обращаются непосредственно к душе.

Самый потрясающий пример – это эпизод из финала Вашей симфонии: английский рожок на фоне тремоло скрипок, с отчаянными вскриками духовых, внезапными акцентами и отдельными ударами литавр (кажется?) и контрабасов. Никакими словами невозможно даже приблизительно истолковать этот отрывок – даже теми, с которыми он звучит в конце. Я плохо расслышал их, запомнилось лишь повторение: «Верь, о верь, сердце мое…» – да я и не старался расслышать слова, изумленный, буквально ошеломленный выразительностью этой музыки и ее новизной. Ничего похожего на это я не знаю ни в прежней, ни в современной музыке. Не сочтите за лесть, я говорю сердцем, абсолютно искренне: этого отрывка достаточно, чтобы счесть Вас величайшим композитором из ныне живущих.

Мне осталось лишь выразить благоговение перед Вашим талантом, глубочайшее восхищение Вашей музыкой и искреннее пожелание успехов – столь же беспримерных, как Ваша музыка!

Весь Ваш

П.А.

Гамбург, Бисмаркштрассе, 86

20.12.1895

Милостивый государь!

Примите выражение моей горячей благодарности за Ваше письмо. Поверьте, я был просто осчастливлен не только дружелюбным тоном его – тоном, которым я, к сожалению, совсем не избалован, так что даже самый поверхностный интерес к моим сочинениям вызывает во мне искреннюю признательность. Нет, для меня имеет колоссальнейшее значение проявленное Вами понимание и столь глубокое проникновение в суть моего творчества. Если бы Вы только знали, какой «тернистый путь» я был вынужден пройти за последние десять лет как дирижер и в особенности как композитор: все эти отказы, унижения, даже грубая брань каждый раз, когда я пытался вытащить на свет Божий мои готовые и вынужденные годами лежать взаперти сочинения! А если, несмотря на все помехи, каким-то чудом мне это удавалось, я встречал лишь одно непонимание. Лишь зная все это, Вы могли бы в полной мере измерить глубину моей благодарности. Но поверьте, что она – буквально безмерна: настолько ценно и даже совершенно необходимо для меня мнение человека, обратившегося ко мне со словами сочувствия и ободрения.

Вы совершенно правы в том, что мои заглавия – не более чем «путеводные вехи», направляющие чувства слушателей для того, чтобы они смогли превратиться в некие представления – но только чисто музыкального характера. Для того же самого служит и Слово, к всеразъясняющему свойству которого я прибегаю там, где нуждаюсь в бóльшей конкретности. Однако идея, которая может в достаточной мере быть выражена в словах, не нуждается в музыкальном воплощении. Потребность высказаться музыкально у меня возникает лишь там, где царят смутные ощущения: у двери, которая ведет в «мир иной» – мир, где не имеют такой власти пространство и время. Совершенно как Вы, я считаю банальностью сочинять музыку по заданной программе, и более того: вообще ошибочным тот подход к сочинению, когда музыкальному произведению навязывается какая-то программа. Правда, толчком к созданию музыкального образа всегда оказывается собственное переживание автора – но не более чем толчком. Переживание это может быть описано словесно, однако после создания музыкального произведения возвращение к нему, в подавляющем большинстве случаев, уже ничего не объясняет.

Вы не написали о себе: чем вы занимаетесь, сколько вам лет, есть ли у вас семья и т. п. Из вашего письма как будто бы следует, что вы имеете музыкальное образование? Прошу Вас – и прошу настоятельно: пишите мне! Для меня в высшей степени важно видеть, как мое творчество отражается в зеркале другой личности – тем более настроенной ко мне дружелюбно. Только тогда я могу судить, удалось ли мне найти для моих идей достаточно убедительное выражение.

Благодарю Вас за добрые пожелания. Замечу лишь, что пока что мои «успехи» как раз и доставляют мне больше всего неприятностей. В прошлом году на фестивале «Всеобщего германского музыкального союза» была, наконец, исполнена симфония – мое первое «детище», «рожденное» еще в 1888 году. Ее «премьеру», которая состоялась в Будапеште в 1889-м, можно таковой не считать – по всеобщей отрицательной реакции, которую вызвала. Но на этот раз, справедливости ради, нужно отметить, что вместе с самым ожесточенным осуждением было выражено и безусловное признание. В моем письменном столе лежит еще одна почти полностью законченная симфония – уже третья по счету, но пока не имеющая никаких перспектив на исполнение.

Искренне преданный Вам

Густав Малер.

***

Берлин, 18 января 1896

 

Высокочтимейший господин первый дирижер!

Самым сердечным образом благодарю Вас за доброту и снисхождение, проявленные к неловким высказываниям человека, не получившего никакого музыкального образования. Получение Вашего письма – столь доброжелательного! – растрогало меня до самой глубины души. И чувство особо горячей благодарности вызвало во мне Ваше любезное разрешение продолжать писать Вам. Боюсь только, что не смогу оправдать Вашего доверия быть «зеркалом» Вашего творчества. В одном только безусловно заверяю Вас: это зеркало может быть тусклым, даже темным, но кривым – никогда.

Вы изволили проявить интерес к обстоятельствам моей жизни, но в них нет ничего выходящего из рамок обычного. Мне 19 лет, я родился в Франкфукте-на-Майне, где и сейчас живут мои родители и целый клан родственников. Собственными усилиями я приобрел кое-какие знания, и их оказалось достаточно, чтобы вырваться из гетто и быть зачисленным в Берлинский университет, где я учусь на факультетах математики, философии и востоковедения. Отношение к этому моих родителей двойственно: их радуют мои скромные успехи и даже служат предметом гордости, но, с другой стороны, их чрезвычайно беспокоит, не окажет ли на меня нежелательное влияние дух вольнодумия и вседозволенности, которым (как они уверены) пропитана столица. Кроме того, они очень опасаются повторения беспорядков 1880-1881 гг., тем более что известная всем нам партия успешно прокладывает себе путь в рейхстаг. Поскольку мой отец небогат и обременен большой семьей, я не хочу быть для него обузой и всячески стараюсь найти самостоятельные средства самообеспечения.

Страстно любя музыку, я приложил также некоторые усилия для изучения ее теории, истории, основ оркестровки и т. п. Однако я прекрасно отдаю себе отчет в том, что во всем, что касается музыки, я не более чем дилетант, обладающий весьма поверхностными и неупорядоченными сведениями. Поэтому, высказываясь о Вашей музыке, я рассчитываю лишь на Ваше снисхождение.

Вчера мне посчастливилось услышать еще одно Ваше произведение, которое открыло мне Вас с совершенно неожиданной стороны. Я увидел воочию, что Вы – замечательный поэт и музыкальный живописец… Но сразу же должен сделать оговорку: вовсе не музыкальный живописец того рода, который я критиковал в прошлом письме. Ваша живопись – особого свойства: это «живопись» движений души, вызываемых созерцанием прекрасной природы. Простаки, возможно, «увидят» в вашей музыке, как цветы кивают головками и т. п. В действительности же это душевные колебания, трепетание чувств. И, если я не ошибаюсь, это чувства любви. Размышляя об услышанном, я вспомнил отрывок из Вальтера фон дер Фогельвейде, в котором также сплетены вместе цветы и любовь:

«Я каждый день венок

Готов сплетать для Вас и Вашей красоты.

Вы знаете лужок,

Где белые растут и красные цветы?

Пойдемте – в этом месте,

Где только пташек пенье

Звучит в уединенье,

Цветы срывать мы будем вместе».

 

И вот со мной она.

И я счастливей не был, с тех пор как я живу.

Мы рядом. Тишина.

И падают цветы с деревьев на траву…

Правда ли, что эта пьеса – только часть Вашей новой симфонии? Если да, то я очень доволен собой – почувствовавшим, что эта миниатюра не может быть самостоятельным произведением: наподобие деталей пейзажа на картинах старых мастеров, которые тщательно выписаны и как будто бы самостоятельны, но на самом деле являются частями более обширного целого.

Засим остаюсь Вашим преданнейшим поклонником и верным адептом

П.А.

Гамбург, Бисмаркштрассе, 86

11.02.1896

Дорогой господин П.А.!

Прошу извинения за поздний ответ на Ваше милое письмо ввиду крайней занятости. По той же причине я вынужден быть кратким, но это ни в какой мере не должно ограничивать Вас в будущих письмах, которые надеюсь от Вас получать.

Выбранный Вами жизненный путь, Ваше страстное стремление к приобретению знаний и, главное, Ваша скромность породили во мне глубочайшее уважение. И вы напомнили мне мою собственную юность: я также занимался сразу в трех классах Венской консерватории и одновременно сначала кончал гимназию экстерном, а затем учился в Венском университете, и также не желая быть обузой для малоимущих родителей, обремененных моими младшими братьями и сестрами, постоянно был занят побочными заработками.

Поверьте, я испытал искреннюю радость, прочитав то, что Вы написали о «Цветах», – радость общения с человеком, обладающим родственной душой. На понимание моих «братьев по цеху» я уже давно перестал рассчитывать, поняв, что тех, кто когда-нибудь пойдет за мной, нужно искать отнюдь не там, где музыку «мастерят». И вот я встретил Вас! Смею предположить, что именно Ваш «дилетантизм» делает Вас столь восприимчивым к новому: вас не «предохраняют» от него «традиции», школьные правила и т. п.

Действительно, эта пьеса (ее полное название – лишь ориентир, не более! – «Что цветы мне рассказывают») – вторая часть моей Третьей симфонии, которая уже почти вся написана. «Почти» – за исключением первой части, которую я никак не могу закончить из-за великого множества помех самого разнообразного свойства. Она называется (опять-таки лишь условно) «Лето шествует вперед» – шествует как победитель среди всего, что растет, ползает и порхает, цветет, тоскует и мечтает. Вся же симфония, осмелюсь сказать, является выражением моих чувств пред ликом всего Сущего. Конечно, не обходится без глубоких, горестных треволнений… Но над всем парит (как вы очень верно почувствовали) вечная любовь – как лучи света собираются в едином фокусе. Но отнюдь не та любовь, о которой говорит процитированное вами стихотворение. (Кстати, Фогельвейде не принадлежит к сфере любимой мной поэзии.) Как сказал другой – впрочем, также не принадлежащий к числу любимых мною – поэт:

Но и песни, и звезды, и луна,

И глазки, и солнечный свет, и весна,

Как бы ими ни полнилась грудь,

В этом мире – не вся еще суть.

Мое произведение представляет собой музыкальную поэму, в постоянном подъеме объемлющую все ступени мира – от безжизненной природы до… На эту высшую ступень намекает motto, которое я намерен поставить в партитуре перед финалом:

Отец, взгляни на раны мои!

Нельзя, чтобы гибли творенья Твои!

            Итак, вы понимаете?

«Цветы» же – не более чем интермеццо в масштабах всей симфонии – я разрешил исполнять отдельно, и они уже понравились публике как творение «певца природы» – то есть леса, полей, лугов, цветов, птичек и т. п. И ведь никто не думает о том, сколько природа таит в себе великого, устрашающего – но также и нежного!..

Но я заболтался. Хочу сообщить Вам, что в марте в Берлине предполагается мой авторский концерт, на котором Вы сможете услышать и мою Первую симфонию. Буду очень рад познакомиться с Вами лично и поговорить с Вами лицом к лицу.

Жму Вашу руку. Всецело преданный вам

Густав Малер.

***

Берлин, 17 марта 1896

Высокочтимейший господин первый дирижер!

Спешу поделиться с Вами моими впечатлениями от вчерашнего концерта. Прежде всего: мне представилось, что ваши произведения теснейшим образом связаны с Вашей жизнью, они – Ваша биография, рассказанная художественными средствами. Поставив номером первым Allegro maestoso из Второй симфонии, Вы, наверное, хотели намекнуть на Ваше теперешнее положение. Затем последовали «Песни странствующего подмастерья» как воспоминание о юности и связанная с ними более зрелая Первая симфония. И мне показалось, что Вашей Второй симфонией вы как бы перечеркнули юношеские заблуждения – может быть, наивные, но столь милые сердцу, что с ними жаль расстаться.

В Первой симфонии я снова увидел Вас в образе живописца музыкального – живописца чувств, которые навевает природа. А реминисценция в финале вступления к первой части напомнила мне недавно происшедшее со мной: я посетил родину и был в лесу, где очень любил гулять лет 7-10 тому назад. Я стоял на том же самом месте, что и тогда, высились те же самые деревья, цвели те же самые цветы и пели те же самые птицы. И я удивлялся, что все осталось тем же самым. Сам-то я был уже совсем не тот, и мне казалось, что лес тоже должен был измениться… И вот тогда я как-то особенно остро почувствовал, что природа – вечна, а я – лишь «хмурый гость на земле унылой».

«Сюжет» (если так можно выразиться) Вашей Первой симфонии мне напомнил часто встречающийся в нынешней литературе: молодой человек дает клятву добиться чего-то и, несмотря на множество препятствий, в конце концов воплощает ее в жизнь. И завершение Вашего концерта такой «победой» в финале Первой симфонии я понял как выражение Вашего оптимизма на будущее.

Я не сомневаюсь в том, что так оно и будет: Ваша музыка победит!

Первая симфония – совершенно новое слово во всей музыке. С потрясающей смелостью Вы расширили круг музыкальных выразительных средств далеко за границы, отделяющие, согласно классической эстетике, «художественное» от «антихудожественного». Да, Квазимодо безобразен внешне, но у него – прекрасная душа. Вы же дерзнули музыкальными средствами изобразить пошлость и лицемерие (в третьей части) – то есть нечто не просто отталкивающее, но откровенно отвратительное как внешне, так и по своей внутренней сути!! И в то же самое время это – художественный образ. Как Вам это удалось, я не понимаю: мне это кажется чудом искусства.

Простите за некоторую сумбурность изложения: мои впечатления еще не отстоялись. Я все время нахожусь под впечатлением Вашей прекрасной музыки и поспешил записать так, как чувствую.

Весь ваш

П.А.

P.S. Несмотря на выраженное Вами желание познакомиться со мной я не нашел достаточно смелости, чтобы зайти к Вам за кулисами. Я увидел, что Вас окружило много людей и счел, что мне среди них не место.

Надеюсь, Вы не в обиде.

Тот же.

P.P.S. Когда же можно будет услышать Вашу Третью симфонию?

Гамбург, Бисмаркштрассе, 86

25.03.1896

Милый господин П.А.!

Жалею, что не смог пожать Вашу руку au naturel, но, разумеется, Вам виднее, как вести себя. С Первой симфонией дело обстоит именно так, как вы догадались: в свое время и название («Титан» – по роману Жана-Поля), и программу я выдумал задним числом для того, чтобы – как меня убедили друзья – облегчить слушателям понимание. Теперь же я снял их не только из-за того, что они вовсе не точно характеризуют произведение, но и потому, что они просто направляют слушателей на ложный путь! И так бывает со всякой программой. Конечно, любое произведение имеет свой внутренний «сюжет», но он – последовательность мыслей и чувств автора, их-то и следует всегда стараться уловить.

Простите меня: я вынужден закончить. Несмотря на то, что некоторые музыкальные критики, которых я очень уважаю за дельные статьи, выразили мне понимание и поддержку, я чувствую себя невероятно усталым и издерганным, и у меня очень тяжело на душе.

С наилучшими пожеланиями и сердечной благодарностью за Ваше сочувствие и ободрение

искренне преданный Вам Густав Малер.

***

Берлин, 20 марта 1897

Высокочтимый господин первый дирижер!

Я долго не писал Вам, за что смиренно прошу Вашего прощения. Этот год был для меня очень тяжел: умерли почти одновременно мои отец и мать, и мне пришлось прикладывать отчаянные усилия для устройства и обеспечения моих братьев и сестер. Из-за этого пришлось отложить работу над диссертацией, к которой я очень хотел бы вернуться теперь; однако будущее непроницаемо, а помех – множество.

Я внимательно следил по газетам за Вашими успехами как великого дирижера современности и как композитора, не имеющего себе равных, и счастлив тем, что воочию видно, как Ваша музыка завоевывает все большее признание. Ее уже исполняют такие видные дирижеры, как Шух и Вейнгартнер! И наконец-то я услышал музыку Вашей Третьей! К сожалению, пока лишь три части из шести (одна из них – уже хорошо знакомые мне «Цветы»), но они в совокупности с тем, что Вы когда-то писали мне об этой симфонии, уже дали мне какое-то представление о целом. Необыкновенно сильное впечатление произвел на меня финал: со времен Бетховена не появлялось такого прекрасного и глубокого Adagio! И опять Вы показали себя музыкантом беспримерно дерзновенным: осмелиться на изображение образа Вершины мира! Нет, безусловно, это самое своеобразное и яркое из Ваших произведений! И мне понятно, почему – в отличие от Второй – в финале вы не обратились к «всеразъясняющему слову»: смысл его невозможно выразить словами.

Невероятный шум, поднятый на Вашем концерте, ни в малейшей степени не должен Вас огорчать. Он показал, насколько Ваша музыка задела сердца и друзей, и недругов. Не сомневаюсь, что лет через десять-пятнадцать эти господа заговорят совсем по-иному.

До меня донеслись слухи о том, что Вас приглашают в Вену, в Придворную оперу. Да, вот место, достойное Вас! Там Ваш талант развернется полностью, и Вы, наконец, обретете возможность реализовать Ваши замыслы – и постановочные, и созидательные.

Желаю Вам беспримерных успехов, соразмерных красоте и новизне Ваших творений!

Любящий Вас

П.А.

Вена, 03.06.1897

Дорогой господин П.А.!

Пишу Вам в новой должности – первого дирижера Придворной венской оперы. Если богам будет угодно, и осуществятся добрые предзнаменования, я вскорости стану ее директором. Но это имеет и оборотную сторону: я обязан подготовить себя к жесточайшей борьбе, в которой к побежденному не проявляют ни малейшего милосердия. Однако для меня самое большое значение имеет не то, что я достиг блестящего положения и творческой независимости, а обретение родины. Надеюсь, что на этом мои странствия в этой жизни закончатся.

Простите, я вынужден попрощаться с Вами, так как меня с нетерпением ждет великое множество дел. Это первое время на новом месте – самое ужасное. У меня не остается ни минутки для себя самого. Но очень надеюсь, что в ближайшем будущем положение станет более сносным.

Не собираетесь ли Вы когда-нибудь нанести визит в Вену? Как хорошо было бы нам наконец уже встретиться и поговорить лицом к лицу!

Как Ваши дела диссертационные? Продвигаетесь ли Вы к защите?

Пишите мне!

                        Искренне Ваш

                                                         Густав Малер.

***

29 ноября 1901

Мюнхен

Высокочтимый господин музыкальный директор!

Напоминаю Вам о себе в связи с тем, что мне посчастливилось присутствовать на премьере Вашей новой – Четвертой – симфонии. Очень жаль, что до сих пор мне так и не довелось прослушать Третью полностью! Вторую я тоже услышал раньше Первой – нет ли здесь какой-то таинственной закономерности?

За прошедшие годы я прилежно читал все, что печатали в прессе о Вашей исполнительской и композиторской деятельности. Не писал я Вам, думая: что интересного может сказать Вам такой посредственный дилетант, как я, после таких великанов, как Рихард Батка, Макс Маршальк, Оскар Би, Рихард Шпехт и им подобных? Причина, по которой я нарушил свой «обет молчания» и осмелился отвлечь Вас от Вашей вдохновенной работы, на этот раз совсем иная, чем прежде.

Дело в том, что теперь я очень просил бы Вас дать некоторые разъяснения относительно Вашей симфонии. Она очень взволновала – я даже скажу: взбудоражила меня, но ее я совершенно не понял. Мне понадобилось четыре дня размышлений, чтобы прийти к такому неутешительному выводу. Одно лишь для меня ясно: ее внутренняя сущность совершенно не похожа на ее внешность. Первое впечатление – что это пародия (ласковая, даже любовная, но пародия) на венский классицизм, но это лишь поверхностное впечатление. Нет сомнения в том, что под этой нарочитой старомодностью и инфантильностью что-то таится – возможно, нечто устрашающее. Тем более что в этой симфонии столько тем, мотивов и просто интонаций, неожиданно получающих почти главное значение, что их переплетение и непрерывное развитие создает разительный контраст с их якобы юмористичностью. Нечто космическое ощущается под этим нескончаемым переплетением живых ростков. И одного прослушивания, безусловно, мало даже для самого приблизительного осознания связи каждой из частей с предыдущими, а ведь без этого невозможно уяснить себе идею всего произведения!

Ответьте, пожалуйста: вы не знакомы с учением господина Зигмунда Фрейда о соотношении сознательного и бессознательного? Мне показалось, что оно могло бы оказаться незаменимым подспорьем для анализа и постижения Вашей Четвертой.

С нетерпением жду Вашего ответа. Буду крайне благодарным за разъяснения, которые Вы соизволите мне написать.

Остаюсь Вашим верным адептом и другом.

                                                                                     П.А.

Вена, 07.12.1901

Дорогой П.А.!

Напрасно Вы подозреваете меня: старых друзей не забывают. Тем более что Вы подали мне свой голос в такое время, когда требовалось беспримерное мужество, чтобы идти против вражды и презрения. А Ваши отзывы о моей музыке нисколько не уступают написанному обо мне профессиональными музыковедами. И даже больше того: во многом превосходят!

За прошедшее время я не раз думал о Вас и очень хотел бы узнать, как сложилась Ваша жизнь и чего удалось Вам достичь на поприще наук. Кстати: как вы попали в Мюнхен?

Что же касается Вашей просьбы объяснить Вам мою Четвертую, то вынужден Вас разочаровать. Я принял непоколебимое решение: более никаких разъяснений! Ничего не стоит такая музыка, о которой слушателю приходится рассказывать, какие чувства, какие идеи заключены в ней, и, следовательно, заранее настраивать его на определенные эмоции при следующем за тем прослушивании. Pereat любая программа! Слушатель должен принести в концертный зал свои уши и свое сердце и – далеко не последнее дело! – свою добрую волю. Должен же быть какой-то остаток мистерии в каждом исполнении!

Я считаю, что Вы достаточно знакомы с моим творчеством, чтобы разгрызть и этот орешек. Один лишь намек я все же Вам брошу – в честь нашей старой дружбы: ключ к знакомству с Четвертой – знание Второй. И в той, и в другой я пытаюсь в каждой на свой манер дать ответы на некоторые «проклятые вопросы», которые человек обязан разрешить даже перед лицом близкой смерти.

Касательного Вашего вопроса о господине Фрейде. Я воспитан в таких понятиях, что его интерес к тем сторонам человеческого существования, которые должны быть окутаны благоговейной тайной, для меня совершенно неприемлем. Поэтому я неизменно отвергаю все попытки моих друзей познакомить меня с «новейшими достижениями» психологии. Возможно, я совершаю ошибку, однако остаюсь верным самому себе.

Засим остаюсь Вашим благодарным и любящим другом.

                                                                                             Густав Малер

***

Франкфурт-на-Майне, 18 июня 1902

Высоко почитаемый мной господин музыкальный директор!

Хочу поделиться с Вами моей огромной радостью: наконец-то я услышал Вашу Третью целиком! Поистине, она – самое значительное из Ваших произведений, и всеобщий безоговорочный успех, которой имело ее исполнение, – подтверждение этого. Я не скажу Вам больше ничего: какими инфантильно-наивными мне представляются теперь суждения, которые я имел наглость предлагать гениальному композитору о его музыке!

Тем не менее, мне хотелось бы высказать Вам мои соображения по совершенно иному поводу, с которыми Ваша Третья неожиданно для меня прозвучала в унисон, и они вместе создали столь мощный эффект резонанса, что начисто лишили меня душевного покоя. Очевидно, настало время разрешить эту проблему, и оно властно требует сделать это сейчас же. Поэтому прошу Вас, как просил бы учителя, или старшего друга, или старшего брата: подайте мне совет! Речь идет о вопросе жизненно важного значения для меня, и Ваш ответ способен радикально повлиять на все мое будущее. Буквально умоляю Вас: проявите ко мне доброту и снисхождение и подробно изложите Ваше мнение о том, что я скажу ниже. (Письмо, пожалуйста, пошлите на известный Вам берлинский адрес, где я буду через пару дней).

Ваша симфония всколыхнула во мне вопросы, которые относятся к сфере «проклятых», потому что окончательные ответы на них получить невозможно. К какому выводу не придешь, всегда остается вероятность противоположного. «Бог – во всем», учит Спиноза, и ныне этот тезис стал почти непреложным. Его на разные лады склоняют философы, его замечательные поэтические интерпретации дали Гёльдерлин и в особенности Гёте. И, кстати, тезис этот совершенно соответствует и точке зрения иудаизма. «Святой, благословен Он, наполняет мир, как душа наполняет тело», – сказано в Талмуде. Но что этот тезис означает на деле – в этом пункте ортодоксальный иудаизм занимает совершенно особую позицию. Он требует от человека позитивного воздействия на мир для преобразования его и совершенствования, а постижение Божественного, созерцание Его красоты и восхищение ею – только средства приобретения сил, необходимых для действенного служения. В противоположность этому европейский пантеизм ставит во главу угла последнее, сводя первое к этическому поведению в отношении других людей.

Однако, согласно выводам исторических наук, ортодоксальный иудаизм сложился намного позже возникновения еврейской религии вообще. Исследователи учат, что его создание имело совершенно определенную цель: консолидацию еврейского народа после разрушения Храма (который ранее выполнял эту функцию) и предохранение его от растворения в других народах. Для этого и была выработана вся грандиозная система еврейской обрядности: ежедневно три раза произнося одни и те же молитвы в одно и то же время, повернувшись в одну и ту же сторону – сторону Иерусалима, – одним и тем же образом отмечая субботу и праздники и соблюдая массу других установлений, охватывающих, практически, всю жизнь, евреи волей-неволей ощущали себя единым народом.

Однако, говорят нам, времена изменились. Сегодня евреи уже вовсе не те, что были еще сто лет назад (уж не говоря о временах Талмуда и тем более Моисея). Следовательно, и средства их консолидации должны быть иными. (Это – в случае, если в этих средствах еще сохранилась нужда; однако глаза наши видят воочию, что главная тенденция эпохи – слияние культур и, вероятно, также религий.) Во всяком случае, совершенно ясно, что строгость исполнения еврейских обрядов совершенно естественным образом весьма и весьма ослабела, но это не мешает огромной массе евреев считать себя таковыми и даже гордиться своей историей, религией и т. п. как свои национальным достоянием. Однако я вижу также многих, очень многих своих собратьев, которые с упоением продолжают тщательно исполнять все древние установления точно так же, как их исполняли тысячу лет назад. Признаюсь, что я искренне завидую их простодушию, так как благодаря ему они совершенно естественно сохраняют душевное равновесие (которого я лишен) и их не терзают сомнения (те, которые мучат меня).

И вот самый главный для меня вопрос: поскольку сейчас самое практическое воздействие на мир осуществляет наука, и если, следуя иудаизму, именно эту деятельность следует считать целью пребывания человека на земле, то не означает ли занятие наукой гораздо более эффективное служение Творцу, нежели молитва и исполнение талмудических постановлений?

Если раньше размышления обо всем этом имели, в основном, лишь теоретический характер, то ныне они приобрели для меня совершенно конкретно-практическое значение. Моя диссертация имела успех. Основные выводы я изложил в двух статьях, которые были приняты в одном ведущем журнале и на удивление быстро опубликованы. Более того: мой профессор изыскал средства выпустить мой докторат в свет в слегка переработанном виде как отдельную книгу. Но на этом все кончилось: успех не принес никаких практических результатов. Куда я не обращался, повторялось одно и то же: меня встречали с распростертыми объятиями как молодую восходящую звезду и засыпали предложениями, но как только затрагивался вопрос о моем происхождении, словно по мановению волшебной палочки я внезапно оставался в полном одиночестве. (Кстати, и в Мюнхен я приехал для того, чтобы попытать счастья в тамошнем университете, но затем понял, что истинной целью было прослушивание Вашей Четвертой.) В Берлине совершенно недвусмысленно пообещали, что стоит только сменить вероисповедание, как я получу весьма немаловажное место на кафедре столь ценимого Вами Рюккерта. Итогом всего этого является нынешнее незавидное положение: доктор философии, специалист по дальневосточной поэзии без работы, перебивающийся случайными заработками совсем как в студенческие годы.

Разум говорит мне, что безумно отказываться от воплощения в действительность своего призвания из-за чистой формальности. Почему не совершить несколько действий, которым я не придаю никакого значения ни с точки зрения физической, ни тем более с точки зрения душевной? Ведь единственная цель – получить соответствующий документ, не больше того? Практически – в плане моего образа жизни – переход в христианство не вносит никакого изменения: я остаюсь тем же самым, что был. И, в сущности, я отхожу не так уж далеко: христианская религия основывается на том же самом Ветхом Завете, что и еврейская, и их «поля» очень в большой мере совпадают.

Однако что-то во мне яростно восстает против всех этих соображений. Оно не прибегает ни к каким доводам: просто отвергает, и все. Я чувствую, что во мне есть какая-то сила, некий императив, запрещающий мне такой способ приобретения «билета в европейскую культуру» (вернее – к карьере в ней). Полагаю, что если мне удастся постичь, что же именно мне мешает, я сумею с ним справиться. Не можете ли Вы помочь мне в этом?

Наверное, я преувеличил права старого знакомства. Простите, если я вторгся в область, которую Вы, возможно, наглухо закрыли для посторонних, и причинил Вам боль. Но мне кроме как к Вам, не к кому обратиться с этой проблемой, а Вы много раз подчеркивали, что являетесь преданным мне другом…

Мейернигг, 03.07.1902

Дорогой друг!

Ваше письмо, адресованное на мой старый венский адрес, долго искало меня, и поэтому я отвечаю Вам с таким запозданием. К моему великому сожалению, здесь я не в состоянии помочь Вам. Я не считаю себя в праве касаться вопросов о сущности религий и их исторического развития – вопросов, скорее, метафизического характера. Я музыкант, а не философ. Возможно, Вам было бы лучше – и, без сомнения, гораздо полезней – поговорить об этом с моим другом Зигфридом Липинером. Он на редкость многосторонне образованный человек, интересуется историей, философией и к тому же замечательный поэт. Живет он в Вене, но нередко приезжает и в Берлин. Если хотите, я рекомендую Вас ему.

Что же касается простой, «физической» стороны вопроса, то вот над чем могу предложить Вам поразмышлять. Лично мне подобный шаг также дался весьма нелегко. Я прошел через нелегкие колебания, но в конце концов решил, что Придворная опера «стоит мессы». Для меня не было иного пути: дирижирование и композиция – мое предназначение, вне которого я не мыслю существования. Вена предложила полную творческую независимость, которой я не мог бы получить ни в одном другом месте. Кроме того, в Вене я обрел, наконец, мою Родину: там я родился как музыкант, а вся моя жизнь с тех пор и до возвращения в Вену проходила под мучительным знаком поисков Родины. Поэтому, оглядываясь назад, я оправдываю сделанный мною шаг.

Но с Вами, возможно, дело обстоит иначе. Считаете ли Вы, ощущаете ли всем Вашим существом, что избранные Вами ученые занятия – Ваше предназначение на земле, вне которого ваша жизнь потеряет весь смысл? И подумайте еще вот о чем. Как я понимаю, Вы до сих пор неженаты, но такое положение не будет всегда. На ком вы женитесь? Сможете ли вы быть счастливы с убежденной христианкой, если, как пишете, переход в эту религию не означает для вас никакой перемены в образе жизни и, следовательно, Вы не придаете большого значения исполнению религиозных обязанностей? С другой стороны, представляете ли себе, сколькими переживаниями чревато желание жениться на еврейке, остающейся верной вере предков?

Я – женился по страстной любви, и моя жена – необыкновенно красивая женщина. Не так давно мы несколько дней отдыхали в одном прекрасном месте, где в то же самое время находился один старый юрист из Страсбурга, в котором я обрел очень и очень занимательного собеседника. И, представьте себе, этот утонченный интеллектуал, впитавший в себя весь цвет европейской культуры, каждое утро двадцать-тридцать минут шел пешком, чтобы помолиться в синагоге! Увидев мою жену, он тут же спросил: еврейка ли она? После моего отрицательного ответа он заметным образом потерял интерес к моему обществу. Этот случай подействовал на меня чрезвычайно сильно. Шрам от него где-то в глубине души сохраняется и по сегодня. Вы – первый, кому я о нем рассказал, и, вероятно, последний.

Положение, господствующее сейчас в Европе, не вечно. Меня не оставляет ощущение, что все мы сидим на вершине вулкана, и только очень тонкий слой почвы отделяет нас от клокочущей лавы. Внешне все прекрасно, но в одно прекрасное утро вулкан внезапно взорвется. И тогда все станет совершенно иным. Это предчувствие не оставляет меня и не позволяет мне в полной мере наслаждаться жизненными благами, которыми в последнее время осыпала меня судьба.

Поэтому единственный совет, который я могу дать Вам, это: не торопиться. Еще раз и еще раз придирчиво, но объективно проверьте себя. Но какое бы решение Вы не приняли, заверяю Вас: остаюсь Вашим преданным другом.

Густав Малер

***

Больше я не писал ему. Один из моих многочисленных родственников через несколько звеньев протекции устроил меня в торговую фирму. Сначала я работал простым коммивояжером и, естественно, потерпел на этой должности почти полное фиаско. Но, к счастью, обстоятельства сложились так, что им понадобился новый бухгалтер, и тут пригодился мой математический диплом. После краткого испытания я занял эту должность, и с нее начался мой путь наверх. Через несколько лет я уже числился среди «винтиков», на которых держался весь механизм фирмы.

В 1908 году, в середине сентября, по делам фирмы я провел несколько дней в Праге. 19 сентября был последним днем моего пребывания там, а на следующий день я уже должен был быть в Вене. Но в тот же день должно было состояться первое исполнение малеровской Седьмой симфонии, организованное (как стояло в афишах) американских менеджером Эмилем Гутманом. Само собой разумеется, что я не мог упустить такого случая. Поэтому я постарался максимально сконцентрировать все дела, чтобы успеть на концерт, – и все-таки опоздал! Когда я, запыхавшись, пересекал фойе, дверь в зал распахнулась словно навстречу мне и оттуда призывно зазвучал согласный хор труб и валторн. Но не успел я удивиться, как из зала прямо на меня почти бегом выскочило несколько весьма респектабельно одетых мужей, крайне рассерженных. За те несколько секунд, пока я старался проложить себе путь между ними, мои уши ухватили несколько фраз, из которых мне все стало ясно:

– Музыка венских казарм!..

– Австро-венгерской военщины!

– Помесь Пратера и Бродвея!

– …И к тому же оба евреи!

– Это еще отвратительней! – проревел, остановившись у меня на дороге, господин, одетый побогаче, а ростом повыше других. – Они воображают, что чехи слопают все!

(Лишь потом дошел до меня особый комизм факта, что свой разговор эти «патриоты» вели по-немецки.)

Оказалось, уже играли финал. Странное впечатление он произвел на меня. Мне представилось нечто вроде грандиозного народного празднества в заключение какой-то оперы: сцены с участием всех солистов, хоров и балетных групп. Но несмотря на яркий солнечный колорит – без настоящего веселья: такого, чтобы ноги сами шли в пляс, чтобы страстно захотелось присоединиться к ликующей толпе. И, главное, никакой возвышенности, никакой одухотворенности. Прекрасная мизансцена, но не больше того.

Но особенно поразил меня сам Малер. Бледный, с искаженным словно от боли лицом он дирижировал как будто бы против воли, взмахивая палочкой как-то вяло, апатично. Куда девался его обычный огонь, от которого загорался весь оркестр и превращался в единый организм, душою которого становился дирижер?!

После того, как отзвучали вежливые хлопки полупустого зала, я принял решение на этот раз зайти за кулисы. Вокруг Малера стояло несколько человек, по-видимому, выражавших ему свое одобрение и поддержку, но он слушал с отсутствующим выражением на лице. Я приблизился и, улучив удобный момент, поздравил его с премьерой новой симфонии, вложив в свои слова всю теплоту, на которую был способен. Но против моего желания они прозвучали с оттенком жалости и утешения. Малер внимательно взглянул на меня и как будто хотел о чем-то спросить, но тут меня оттеснил энергичный и несколько развязный господин и стал Малера куда-то торопить. (Тот самый американский менеджер, – подумал я.) Малер еще раз посмотрел в мою сторону, но я счел момент подходящим для себя, чтобы ретироваться.

Выйдя на улицу, я вынул часы и обнаружил, что мне грозит опасность опоздать на поезд. К счастью, меня тут же подхватил извозчик и за обещание дать хорошие чаевые быстро домчал до вокзала. Едва я успел расплатиться с ним, добавив еще к обещанному, бегом пересечь вокзал и перрон и занять свое место в купе, как раздались звуки колокола, возвещающего отправление. Через секунду после последнего удара поезд тронулся, но тут с перрона послышались какой-то шум, крики, и поезд на мгновение остановился, а затем снова двинулся и стал быстро набирать ход. «Какой-то важный господин чуть не опоздал на поезд», – подумал я и уже было забыл об этом, но тут дверь в купе отворилась и кондуктор ввел… Малера, а затем внес его вещи. Разложив их по местам, Малер сел напротив меня и вперил в меня испытующий взгляд. Я счел необходимым поздороваться:

– Добрый вечер, господин Малер.

– Здравствуйте, – сухо прозвучало в ответ, и наступила долгая пауза, в течение которой Малер глядел на меня так, словно старался заглянуть в мою душу.

– Вы меня знаете… Да, вы были на сегодняшнем концерте. Постойте, – вдруг голос его неожиданно охрип, – я, кажется, догадываюсь, кто вы. Вы не господин П.А.?

Мне оставалось только подтвердить его правоту.

Опять долгая пауза. Потому он медленно произнес:

– Да, все-таки мы встретились…

И задумался.

– К чему же вы пришли в конце концов? – прозвучал вопрос, и я сразу понял, что он имеет в виду. Стараясь быть предельно кратким, я ознакомил его с нынешним положением своих дел.

– Завидую вам. Я, в отличие от вас, не мог расстаться с моим призванием.

Он снова надолго замолчал.

– Сегодня я встретился с моим детством. Знакомо ли вам имя: Магнус Давидзон?

– Да, – ответил я, – его считают восходящим светилом на канторском небосводе.

– Он присутствовал на пробах в театре, и я счел его претендентом на должность солиста. Однако оказалось, что он и не помышляет об оперной карьере, а пришел для того, чтобы просить меня прослушать его и дать оценку каким-то синагогальным сочинениям. Мы ушли в зал для репетиций с клавиром, и он начал петь. Сочинение – впрочем, не его – было весьма посредственным, о чем я ему сказал, соблюдая должный такт, и тогда он попросил разрешения импровизировать на основе традиционных напевов. И вдруг я услышал мелодию, которая перенесла меня на много-много лет назад, в Иглаву, в маленькую деревенскую синагогу. Я словно со стороны увидел себя, захваченного этими звуками и погруженного в восторженные грезы… А затем передо мной пронеслась вся моя жизнь… И острейшее чувство сожаления охватило меня. То, что считал свои призванием, я сделал смыслом всей моей жизни, а когда был поставлен перед выбором, принес этому фантому в жертву маленького мальчика из Иглавы, мечтавшего стать мучеником за веру. Что же ты получил взамен? – спросил какой-то голос изнутри меня. Город, который ты считал своей Родиной, выбросил тебя вон. Вспомни, как трагически в прошлом году умерла твоя дочь. Жена не может простить тебе написание «Песен об умерших детях»: она считает, что ими ты сам накликал это несчастье. В довершение всего у тебя обнаружена неизлечимая болезнь сердца. Стоит ли это принесенной жертвы?

А вот этот молодой человек не стремится к славе, – продолжало это «нечто», – ему безразличен успех, для достижения которого придется отречься от самого себя. Смотри на него: с него достаточно петь перед несколькими десятками евреев, пробуждая в них религиозное чувство, и это он считает более прекрасным, нежели выступать на оперных подмостках перед тысячами слушателей…

Я не заметил, когда он перестал петь… Теперь он вопросительно смотрел на меня. Я попытался что-то сказать, но горло мое так пересохло, что прошло несколько мгновений, пока я смог выговорить: «Да, вот это – поистине религиозно. Я слышал этот напев ребенком. От старого кантора в маленькой деревенской синагоге…»

Мы долго молчали. Затем вдруг я сел к роялю и начал импровизировать. Я вел спор с тем, кто сидел внутри меня и только что осудил всю мою жизнь. Я защищал свою правоту, я доказывал, я напоминал о моих лучших сочинениях… А «оно» терпеливо выслушивало мои аргументы и отвечало только одним: этой старой еврейской мелодией, и о нее вдребезги разбивались все мои доводы. И «оно» победило: я был вынужден согласиться с ним, и его молитвенный напев мы запели вместе. И вот тут на меня снизошло такое вдохновение, какое, насколько я помню, посещало меня лишь два-три раза за всю мою жизнь!

Мог ли я после этого дирижировать, как прежде? Весь концерт я был раздвоенным: одна часть меня, самая внешняя, делала все, что необходимо, чтобы руководить исполнением, но сам я, моей сущностью, был где-то в другом мире и страстно желал повторения чуда снисхождения вдохновения…

Малер помолчал.

 – Как вы, наверное, знаете, я живу и работаю в Нью-Йорке. В музыкальном исполнительстве – та же самая «потогонная система», что во всей американской промышленности. Долго ли я смогу там выдержать?.. Но вам советую: уезжайте из Европы! В ней всюду дует один и тот же ветер: ветер антисемитизма. А в Новом Свете вы заново обретете себя: там для вас все пути открыты. При ваших знаниях, с вашими публикациями вы, приложив лишь небольшие усилия, сможете получить достойное место в каком-нибудь из американских университетов.

Поезд уже подходил к Вене. Мы сердечно попрощались, зная оба, что вряд ли увидимся еще раз.

***

Малер оказался прав в своих предчувствиях, только его самого гибель настигла на три года раньше, чем европейский «золотой век». Для меня же лично всеевропейский катаклизм обернулся благом. Во время войны я жил в Праге, куда начали добираться восточноевропейские беженцы, среди которых были и польские хасиды. Привлеченный их своеобразными напевами, я стал завсегдатаем их субботних собраний, а, познакомившись с некоторыми из них поближе, я с изумлением обнаружил, что у них есть очень простые и убедительные ответы на мучившие меня вопросы о сути еврейской религии и ее соотношении с христианством. Я побывал и у хасидских цадиков и в результате бесед с ними если не стал хасидом, то, во всяком случае, радикально изменил свой образ жизни, приблизившись к типу вполне ортодоксального еврея.

И в отношении меня предсказание Малера тоже оправдалось: эмигрировав после войны в Соединенные Штаты, я получил хорошее место на кафедре востоковедения в одном из тамошних университетов. И вот спустя несколько лет после этого я вдруг получил разгадку загадки, загаданной мне Малером.

До меня дошли конспекты лекций Фрейда о психоанализе, прочитанные в Венском университете сразу после войны, и некоторые из его тогдашних работ. Читая описание модели психической жизни, я был потрясен: весь комплекс врожденных, генетически первичных представлений, не имеющих никакой связи с реальной действительностью и обществом – то, что Малер называл «оно», – Фрейд обозначил словом… ид! Тем самым, которым беженцы из Восточной Европы называли еврея!! (Лишь затем я понял, что «ид» Фрейда – это латинское местоимение id, как раз и означающее: «оно» – как противоположность Ego, «Я», и super-Ego, «сверх-Я»!) Я был ошеломлен: теперь я узнал, что во мне так сопротивлялось крещению; мне стало ясно, что решительный отказ Малера дать какие бы то ни было пояснения относительно содержания Четвертой симфонии имел ту же самую причину, что и его упорное нежелание высказаться о еврейской религии и о проблеме крещения; я понял и суть его мучительного раздвоения при исполнении Седьмой, и невеселое веселье ее финала…

Лишь один вопрос у меня так и остался: как «оно» проявлялось в самом Фрейде?

2007


К началу страницы К оглавлению номера




Комментарии:
Arthur SHTILMAN
New York, NY, USA - at 2009-12-17 22:15:36 EDT
Дорогой Иехуда!
Хотел поздравить Вас с началом Ханукки, и оказалось, что Ваш и-мейл остался у меня в дачном кмпьютере, а мы уже в городе.Не сочтите за труд - дайте мне ,пожалуйста снова Ваш и-мейл адрес. Хочу прислать Вам нечто занятное. Вы можете мне послать и на дачный адрес, я отсюда из города всё могу читать.Спасибо заранее. Искренне Ваш - Артур.

Герман
EU - at 2009-11-30 11:43:23 EDT
Здравствуйте!

>>весь комплекс врожденных, генетически первичных представлений, не имеющих никакой связи с реальной действительностью и обществом <...> Фрейд обозначил словом… ид!<<

Это неправильно. Термин "Id" появился только в английских переводах текстов Фрейда, сам же отец психоанализа пользовался немецким словом "Es", das Es. Кроме того, и понятие "Es" - не исконно фрейдистское. Фрейд позаимствовал его у Георга Гроддека и сам указал на это в Das Ich und das Es:

«Ich schlage vor <…> indem wir das vom System W [Wahrnehmung] ausgehende Wesen, das zunächst vbw [Vorbewußte] ist, das Ich heißen, das andere Psychische aber, in welches es sich fortsetzt und das sich wie ubw [Unbewuste] verhält, nach Groddecks Gebrauch das Es».

То есть

«Я предлагаю <…> образование, исходящее из системы В [восприятие], которая первоначально бывает псз [предсознательной], называть Я, а остальное психическое, в котором она продолжена и которое проявляется как бсз [бессознательное], по примеру Гроддека, называть Оно».

Да и Гроддек, как считает Фрейд, не сам создал понятие "Оно", а извлек его из сочинений Ницше: «Groddeck selbst ist wohl dem Beispiel Nietzsches gefolgt, bei dem dieser grammatikalische Ausdruck für das Unpersönliche und sozusagen Naturnotwendige in unserem Wesen durchaus gebräuchlich ist».

Так что никакого "ида" у Фрейда нет, да и понятие "оно" Фрейду не принадлежит.


Кроме того, мне, как психоаналитику, вообще не понятно, что такое "весь комплекс врожденных, генетически первичных представлений, не имеющих никакой связи с реальной действительностью и обществом". Даже если сбросить со счету неверную трактовку das Es как "не имеющего связи с реальностью", то все равно "оно" - это _не весь комплекс бессознательного_, на что недвусмысленно указал и сам Фрейд в том же труде: «термин "бессознательное" мы ограничиваем динамически вытесненным бессознательным».

Игрек
- at 2009-11-02 23:09:01 EDT
Очень здорово. Еще и тем, что наконец-то стало доходить, чем так раздражают комментарии местных музыковедов после каждого малеровского концерта (наш сан-франциский дирижер - фанат Малера и Малер постоянно в программе. Я слышал мнение, что его исполнение Малера сегодня лучшее в Америке. Впрочем, я сам об этом судить не могу, Бог не дал). Спасибо за замечательный рассказ.
Юлий Герцман
- at 2009-11-02 13:26:32 EDT
Согласен с уважаемым г-ном Дегеном: это - превосходная проза, настоящая литература.
Ион Деген
- at 2009-11-02 13:21:09 EDT

Конечно, Редактор имел право поместить этот блистательный рассказ в разделе «Музыка и мы». Рассказ, а не эссе. Кто смеет спорить с редактором? Но, мне кажется, место ему, почётное место, в разделе «Опыты в стихах и прозе». Причём, это уже не опыт, а зрелое произведение мастера.

Aschkusa
- at 2009-11-01 09:57:47 EDT
Вне всякого сомнения прекрасное эссе.

По всей видимости из-за пиетета к Малеру автор не стал вдаваться в детали биографии судьбы и отношений его жены,очень красивой и очень эмансипированной женщины Альмы Малер, Femme Fatale европейских и американских салонов, жену и любовницу таких гигантов, как композитор Густав Малер, архитектор Вальтер Гропиус, писатель Франц Верфель, художник Оскар Кокошка и т.д.- без конца и краю. В Вене и Америке щутили, что в ее будуаре встроена вертящаяся дверь, а сам будуар соединен с проходным двором. Альма, несмотря на своих еврейских мужей, была убежденной антисемиткой. Все это не могло не сказаться на творчестве Малера, ее первого мужа.

Известный израильский философ и строго ортодоксальный еврей из Риги Ишехаягу Лейбович, говоря об учении Фрейда, сравнил его с христианской троицей и не без оснований утверждал, что фрейдизм взял на вооружение эту догму. Учение об Ich, Über-Ich и Es являются, таким образом, доказательством ассимиляции евреев в европейской культуре.

Векслер Йегуда
Бейтар Илит, Израиль - at 2009-11-01 07:33:48 EDT
Дорогой Артур!
Вы очень тонко почувствовали стиль Малера в письмах -- у Вас замечательная интуиция. Действительно, все места в ответах Малера моему герою, где он говорит о своей музыки, скомпилированы из подлинных писем Малера (Г. Малер. Письма. Воспоминания. М. 1964). Все остальное -- моя фантазия. Так что правы и Вы, и г-н Зальцман, которого благодарю за лестный отзыв.
Искренне Ваш Йегуда Векслер

Зальцман
- at 2009-11-01 04:43:19 EDT
Спасибо редакции за нового талантливого автора! Эрудиция плюс тонкость, плюс ясность изложения! Думаю, что фантазия автора основана на фактическом материале, ссылки на который даны в другой работе автора http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer17/Veksler1.php


A.SHTILMAN
New York, NY, USA - at 2009-10-31 21:59:46 EDT
Дорогой Иехуда!Это уму непостижимо!Откуда у Вас эти письма?Я не могу не принять их за подлинники!Это второй раз в жизни, когда я совершенно уверен, что письма подлинные. Первый случай был с историей рассказа Вл. Матлина "Эффект Либерзона".Было это в середине 80-х годов.Публикация была в "Новом русском слове" и такой опытный литератор,как Дора Штурман с яростью вступила в полемику с одним из антигероев текста Матлина. Мы все ошиблись - то был плод авторского вымысла! До сих пор поражаюсь этому феномену. Но здесь - речь идёт,практически о подлинных мыслях Малера! Неужели...нет, не могу поверить, что это литературное сочинение ,имеющее автора.То есть Вас? Я настолько взволнован, что не могу даже комментировать всё, что Малер-или не-Малер? написал в этих письмах. Я всё время думал:как же эти тексты прошли мимо меня? Ведь это так важно для постижения его внутреннего мира!Поразительно! Поразительно и для меня непостижимо!Искренне Ваш Артур.


_REKLAMA_