Поэзия Иосифа Бродского
оснащена богатым арсеналом средств выражения. Это и нетривиальные сравнения, и
яркая метафоричность, и многовариантный инструментарий образности и
гиперболичности. Это, наконец, юмор, ирония и сарказм.
Прежде всего,
целесообразно привести хотя бы частично стихотворение «Испанская танцовщица» (1993).
В нем использован весь эмоциональный и интеллектуальный блеск Поэта, не
пытавшегося сдерживать себя, весь его эндокринный накал, вся его способность к
восприятию и выражению полифоничности мира и его полихроматичности. И все это
выражено в лаконичной и предельно простой по форме структуре стихотворения.
Казалось, Бродский сознательно упростил форму до предела, чтобы она не мешала
чувствам и смыслу. Эти строки – мощный, сжатый во времени и пространстве,
импульсный, точнее, взрывообразный выброс поэтической энергии в пространство,
действительно, «протуберанец»:
О, женский танец!
Рассказ светила
о том, что было,
чего не станет.
О – слепок боли
в груди и взрыва
в мозгу, доколе
сознанье живо.
……….
В его накале
В любой детали
месть вертикали
горизонтали.
В нем – пыткой взгляда
сквозь туч рванину
зигзаг разряда
казнят равнину.
……….
О, этот танец!
В пространстве сжатый
протуберанец
Вне солнца взятый!
……….
В нем сполох платья
в своем полете
свободней плоти,
и чужд объятья.
……….
О, этот сполох
шелков! по сути
спуск бедер голых
на парашюте.
...........
виденье Рая,
факт тяготенья,
чтоб – расширяя
свои владенья –
престол небесный
одеть в багрянец.
Так сросся с бездной
испанский танец.
Образное и
метафорическое богатство поэзии Бродского велико. Даже не исчерпывающее
рассмотрение позволяет составить представление о масштабе и глубине
мыслительной работы Поэта, воплотившейся, в конечном итоге, в лаконичные и
запоминающиеся поэтические и интеллектуальные сгустки – импульсы:
Зримая ОБРАЗНОСТЬ поэтических страниц
Бродского почти всюду. Не составляет большого труда открыть, практически, любую
страницу и вы встретите что-то, способное отпечататься на сетчатке вашего глаза
запоминающимся изображением. Вот достаточно произвольно выбранное стихотворение
«Метель в Массачусетсе» (1990):
Снег идет – идет уж который день.
Так метет, хоть черный пиджак
надень.
Городок замело. Не видать полей.
Так бело, что не может быть белей.
Или – может быть: на то и часы
идут.
Но минут в них меньше, чем снега
тут.
По ночам темнота, что всегда была
непроглядна, и та, как постель,
бела.
Набери, дружок, этой вещи в
горсть,
чтоб прикинуть, сколько от Бога
верст –
мол, не зря пейзаж весь январь
молил
раз дошло насчет даровых белил.
……….
Сильный снег летит с ледяной
крупой.
Знать, вовсю разгулялся лихой
слепой.
И чего не коснется он, то само
превращается на глазах в бельмо.
Хоть приёмник включить, чтоб он
песни пел.
А не то тишина и сама – пробел.
А письмо писать – вид бумаги пыл
остужает, как дверь, что прикрыть
забыл
И раздеться нельзя догола, чтоб
лечь.
Не рубаха бела, а покатость плеч.
Из-за них, поди, и идут полки
на тебя в стекле, закатив белки.
Визуализация
поэтического текста здесь достигается, прежде всего, обыгрыванием череды
родственных по форме, корням и смыслу слов: белей, бела, белила, бельмо,
пробел, белки. Вы воочию видите Землю с одной стороной лица. Цветные контрасты:
снег – черный пиджак, темнота – бела – подхлестывают черно-белое изображение,
проштриховывают его. Непрозрачность снегопада с ледяной крупой сопоставляется с
лихим слепым, а тишина снегопада – с пробелом. И, наконец, двусмысленность,
когда бумаги пыл (впечатление, что она раскалена докрасна или добела) и, вдруг,
– остужает, как раскрытая дверь. У читателя, с полным к тому основанием,
создается ощущение поэтического богатства. Слияние словесного и оптического
образа может дополняться и физическим подтекстом, придавая картине своего рода
визуально – пространственное изображение («Полевая эклога». 1963):
Стрекоза задевает волну
и тотчас устремляется кверху,
отраженье пуская ко дну,
словно камень, колодцу в проверку,
чтобы
им испытать глубину
и захлопнуть над воротом дверку.
Но это лишь два из
огромного репертуара примеров. Образность Бродского может носить философический
характер: «Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас», или (Bagatelle.
Пустяк, чепуха (фр.). 1987) «Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил». Она
может носить акустический (На выставке Карла Вейлинка. 1984): «Блестящее, как
капля из-под крана,/вибрируя, на проволокой нот/парит лунообразное сопрано»,
«оптический» (Венецианские строфы (1982): «Под фонарем ваша тень, как
дрогнувший карбонарий,/отшатывается от вас» или просто «рисуночный» характер
(Новый Жюль Верн.1976): «Корвет разрезает волны профилем Франца Листа».
Бродский свободно
оперирует СРАВНЕНИЯМИ. Это своего рода
простейшая измерительная линейка. Однако её шкала, её масштаб могут быть
совершенно различными по своей природе. Например, ход времен сопоставляется со
сказуемым и подлежащим. И хотя это верно скорее для английского с его строгим
порядком слов (действительно, «Часть речи» написана в 1975-76 годах, во время
эмиграции), чем для русского, существо механики сравнения не меняется: «За
сегодняшним днем стоит неподвижное завтра,/как сказуемое за подлежащим».
Масштабом может быть человеческое лицо (Часть речи.1975-1976): «и улица вдалеке
сужается в букву "У"/как лицо к подбородку». Сравнение способно носит
и характер ретроспективности и ирреальности, от чего оно только выигрывает
(Иския в Октябре.1993):
Мы здесь втроем и, держу пари,
то, что вместе мы видим, в три
раза безадресней и синей,
чем то, на что смотрел Эней.
Бродский – подлинный мастер метафоры. Метафоры тонкой,
порой изощренной и щедро рассыпанной по страницам его поэзии. Вот, скажем, «С
видом на море» (1960):
Октябрь. Море поутру
лежит щекой на волнорезе.
Стручки акаций на ветру,
как дождь на кровельном железе,
чечетку выбивают. Луч
светила, вставшего из моря,
скорей пронзителен, чем жгуч;
его пронзительности вторя,
на весла севшие гребцы
глядят на снежные зубцы.
Покуда храбрая рука
зюйд-веста о незримых пальцах
расчесывает облака,
........
и сохнут водоросли на
затылке плоском валуна.
..........
Крутя замедленное сальто
луна разбиться не грозит
о гладь щербатую асфальта:
ее и тьму других светил
залив бы с легкостью вместил.
В приведенном отрывке не
менее шести(!) метафор. И эта ситуация совсем не избирательная. Метафора –
важнейший инструмент в поэзии Бродского. Возьмем, скажем, «В альбом Натальи
Скавронской» (1969):
Осень.
Оголенность тополей
раздвигает коридор аллей
в нашем не-именьи. Ставни бьются
друг о друга. Туч невпроворот,
солнце забуксует. У ворот
лужа, как расколотое блюдце.
..........
Пальцы со следами до-ре-ми.
В бельэтаже хлопают дверьми,
будто бы палят из пистолета.
Здесь сразу три
метафоры. А в «Неоконченном отрывке» (1966) их – четыре:
В стропилах воздух ухает, как сыч
Скрипит ольха у дальнего колодца.
Бегущий лес пытается настичь
бегущие поля. И удается
порой берёзам вырваться вперед
и вклиниться в позиции озимых
шеренгой или попросту вразброд,
особенно на склонах и в низинах.
Но озими, величия полны,
спасаясь от лесного гарнизона,
готовы превратиться в валуны,
как нимфы из побасенок Назона.
Разнообразие метафор
поразительно. Они могут, например, относиться к политическим реалиям: «С
обнищавшей державы сползает границ подпруга». И выпады Бродского в этом
направлении равно остры и изобретательны (Двадцать сонетов к Марии Стюарт.
1974):
Кафе. Бульвар. Подруга на плече.
Луна, что твой генсек в параличе.
Могут затрагивать промышленные
коллизии (На Виа Джулиа. 1987): «...Знать, велика пустыня/за оградой собравшего
рельсы в пучок вокзала!»; (В окрестностях Александрии. 1982): «И поезд
подкрадывается, как змея,/к единственному соску столицы»; бытовые (Венецианские
строфы. 1982):
и подъезды, чьё нёбо воспалено
ангиной
лампочки, произносят «а»,
Относится к чисто
физическим ситуациям (Часть речи. 1975-1976): «...и луна поправляет лучом
прилив,/как сползающее одеяло». И
действительно, именно Луна управляет приливами на Земле! Наблюдательность поэта
подпитывает его мозг и подводит к новым и новым метафорам (Римские
элегии.1981): «Ястреб над головой как квадратный корень/из бездонного, как до
молитвы неба»; (В Англии.1977): «Как костяшки на пыльных счетах,/воробьи
восседают на проводах»; (Письмо в бутылке. 1964): «Ундина под бушпритом слёзы
льёт/из глаз, насчитавших мильярды волн». По-видимому, в мышлении Поэта имеются
некие смысловые блоки понятий, способные к ассоциации в тех или иных конкретных
условиях. Так, слова «море», «вена», «кровь» могут объединиться и привести к
двум различным метафорическим образованиям. Первое – спокойное и озвученное
лишь басами буксиров (Темза в Челси.1974): «Темза катится к морю, разбухшая,
точно вена,/и буксиры в Челси дерут
басы». Второе – динамичное, с почти цветаевской экспрессией (Песни счастливой
зимы. 1963): «То-то крови тесна/вена? только что взрежь,/море ринется в брешь».
Иной раз, метафора имеет явный эндокринный подтекст (С февраля по апрель. 1960.
1970): «Река – как блузка,/на фонари расстегнутая».
Поэзия Бродского
содержит важный элемент выразительности – ОПРЕДЕЛЕНИЕ. Подобно тому, как точные науки однозначно определяют
физические или математические понятия, вводимые в научный процесс, Бродский
способен к четким, естественно, по поэтическим меркам и стандартам,
формулировкам («На выставке Карла Вейлинка». 1984):
Взгляд живописца – взгляд
самоубийцы.
Что, в сущности, и есть
автопортрет.
Шаг в сторону от собственного
тела,
повернутый к вам в профиль
табурет,
вид издали на жизнь, что
пролетела.
Вот это и зовется «мастерство»:
способность не страшиться
процедуры
небытия – как формы своего
отсутствия, списав его с натуры.
Текст Бродского насыщен
оригинальными находками. Будь то лексическими (О если бы птицы пели и облака
скучали.1944): «И статуи стынут, хотя на дворе – бесстужев,/казненный потом декабрист, и настал январь»
или физическими (Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…1975-1976): «Это
только для звука пространство всегда помеха:/глаз не посетует на недостаток
эха».
Отличительная черта
многих произведений Иосифа Бродского – ПАРАДОКСАЛЬНОСТЬ и НЕТРИВИАЛЬНОСТЬ (Неоконченный отрывок
(отнюдь не вдохновение, а грусть). 1966):
И я верчусь, как муха у виска,
над этими пустыми кратерами,
отталкивая русскими баграми
метафору, которая близка.
Встречаясь с подобным текстом,
или, скажем, со строками (Мы жили в городе окаменевшей водки. 1994): «Мы жили в
городе цвета окаменевшей водки» вы далеко не всегда способны осмыслить
сказанное Поэтом. И, возможно, подобная растерянность читателя и есть подлинная
цель стихотворения:
АФОРИСТИЧНОСТЬ – постоянный житель поэтического арсенала
и книжной полки Бродского: (Двадцать сонетов к Марии Стюарт. 1974): «Любовь
сильней разлуки, но разлука/длинней любви»; (Мы жили в городе окаменевшей
водки.1994): «Странно и неприятно/думать, что даже железо не знает своей
судьбы».
Иосиф Бродский – не раб
рифмы! Он её вершитель. Поэтому структура строфы достаточно произвольна и рифма
может, например, скрываться внутри одной строки (Двадцать сонетов к Марии
Стюарт.1974):
чтоб пломбы в пасти плавились от
жажды
коснуться – «бюст» зачеркиваю – «уст»!
Вместе с тем, Бродский
серьезно размышляет над физической и акустической природой феномена рифмы и
пытается осмыслить её с помощью пространственных и упрощенно – механистических
ассоциаций («Зимняя эклога». 1964):
Снег, сталкиваясь с крышей,
вопреки
природе, принимает форму крыши.
Но рифма, что на краешке строки,
взбирается к предшественнице выше.
И голос мой, на тысячной версте
столкнувшийся с твоим
непостоянством,
весьма приобретает в глухоте
по форме, совпадающей с
пространством.
Важнейшим средством самовыражения Поэта является ЮМОР. Изредка, это легкий,
бытовой (Осенний вечер в скромном городке.1972):
Осенний вечер в скромном городке,
гордящийся присутствием на карте
(топограф был, наверное, в азарте
иль с дочкою судьи накоротке).
Но чаще, это не
анекдотический юмор, а мудростный, ироничный. Иногда даже самоироничный
(Открытка из Лиссабона 1988):
...Открытью
Инфарктики – неизвестной части
того света.
Или насмешливый
(Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова. 1974):
В паутине углов
микрофоны спецслужбы в
квартире певца
пишут скрежет матраца и
всплески мотива
общей песни без слов.
Может встретиться и
сарказм, особенно, когда дело касается политических вопросов «В конституции
отсутствует слово "дождь"». Или (Ландсвер – канал. Берлин. 1989):
Канал, в котором утопили Розу
Л., как погашенную папиросу,
практически почти зарос.
.......
отражению в канале,
в котором Розу доконали.
И приведенное – далеко
не редкий случай (Раньше здесь щебетал щегол.1983):
...Теперь
пыльная капля на злом гвозде –
лампочка Ильича
льется на шашки паркета, где
произошла ничья.
Если Бродский может
бросить ироничный упрек системе, он это сделает по любому поводу (Двадцать
сонетов к Марии Стюарт.1974):
Русская цензура.
Могли бы обойтись без топора.
Иной раз юмор окрашен в
тона незавершенной лексики, так сказать «обстриженной» (Часть речи.1975-1976): «Ниоткуда
с любовью, надцатого мартобря». Этот метод, придавая строкам юмористический
оттенок, одновременно служил, вероятно, Поэту и своеобразной поисковой
лабораторией, к которой он обращается не один раз (Ты не скажешь комару. 1993):
Ты не скажешь комару:
«Скоро я, как ты умру».
С точки зренья комара
человек не умира.
Бродский, судя по его
строкам, не выносил никаких милитаристских дел и его иронический выпад против
Корбюзье соизмерен с разрушениями войны (Роттердамский дневник. 1973):
У Корбюзье то общее с Люфтваффе,
что оба потрудились от души
над переменой облика Европы.
Что позабудут в ярости циклопы,
то трезво завершат карандаши.
Особенно
сконцентрированы ирония и насмешливость в «Письмо генералу Z» (1968). Совсем не
случайно эпиграфом Бродский взял песню об осаде Ла-Рошели: «Война, Ваша
Светлость, пустая игра. Сегодня – удача, а завтра – дыра...» В первую очередь,
Бродский смеется над самим собой. Затем – надо всем тем, что, по его мнению,
составляет воинский дух:
Генерал! Наши карты – дерьмо. Я
пас.
Север вовсе не здесь, но в
Полярном Круге.
И Экватор шире, чем ваш лампас.
Потому
что фронт, генерал, на Юге.
На таком расстояньи любой приказ
превращается рацией в буги-вуги.
..........
Генерал! И теперь у меня –
мандраж.
Не пойму, отчего: от стыда ль, от
страха ль?
От нехватки дам? Или просто –
блажь?
..........
Генерал! Мне все надоело. Мне
скучен крестовый поход.
..........
Генерал! Я не думаю, что ряды
ваши покинув, я их ослаблю.
В этом не будет большой беды:
я не солист, но я чужд ансамблю.
Вынув мундштук из своей дуды,
жгу свой мундир и ломаю саблю.
..........
Генерал! Только Время оценит вас,
ваши Канны, флеши, каре, когорты.
В академиях будут впадать в
экстаз;
ваши баталии и натюрморты
будут служить расширенью глаз,
взглядов на мир и вообще аорты.
Генерал! Я вам должен сказать, что
вы
вроде крылатого льва при входе
в некий подъезд. Ибо вас, увы,
не существует вообще в природе.
Нет, не то, что вы мертвы
или же биты, – вас нет в колоде.
……….
Генерал, скажу вам еще одно:
Генерал! Я взял вас для рифмы к
слову
«умирал» – что было со мною, но
Бог до конца от зерны полову
не отделил, и сейчас ее
употреблять – и вранье.
В этом ключе, совсем не
случайна остроумная фраза Бродского, как бы итожащая его отношение к войнам и
подвигам (Часть речи. 1975-1976):