Хочу поделиться впечатлением от книги Владимира
Соловьева «Три еврея, или утешение в слезах». Может быть, она, изданная в
2002-м, попала ко мне поздно, может быть, многие ее давно прочли и обсудили.
Однако в свое оправдание скажу, что нынешний бушующий литературно-публицистический
океан не имеет былого «журнального» срока «свежести», а также обязательного
«гольфстрима» (вернее, «мэйнстрима»). Один читает одно, другой – другое, и
только CNN всех объединяет.
Владимир Соловьев – писатель, литературный критик,
популярный американский автор, хорошо известный читателям по газете «Панорама»
и другим изданиям. Он – тот, который «мы с Еленой Клепиковой». Это упоминание
нужно для не очень сведущих читателей, которые могут спутать его с другим
Владимиром Соловьевым, российским телеведущим. А наиболее продвинутым может на
ум придти имя русского философа Владимира Соловьева – нет, это тоже не то.
Статьи «нашего» Владимира Соловьева в американской
русскоязычной прессе всегда интересны. В них присутствует импонирующее многим томление
по здравому смыслу, по исконной справедливости в библейском понимании, той
самой, которой в жизни не было и не будет никогда, но как ориентир она важна.
Для того чтобы «полюбить» произведение, зачастую
достаточно двух удачных фраз, тонкого наблюдения, вот как это, например. В
романе он вскользь пишет о папином брате, своем дяде, дает не очень лестный
портрет «этого маленького, легко загорающегося и вечно куда-то бегущего»
человека и добавляет в его характеристику – «с неизбежной для этого типа евреев трагедией ложного
воображения».
Это наблюдение показалось точным. Ведь со
стародавних времен евреи жили замкнуто, никому вокруг нельзя было верить.
Питались слухами и своими же собственными домыслами. Потом неизбежно наступал
момент, когда воображение превращалось в реальность. И запускался мотор пылкого
действия.
По мере чтения стало ясно, что роман не новый, он
только назван по- новому. Он был написан давно, в далеком 1975-м под довольно,
надо сказать, безликим названием «Роман с эпиграфами». Тогда было время
литературной изысканности, хоть зачастую и хранимой в виде кукиша в кармане. А
сейчас время другое: желтопрессное. Мы живем в бешеном информационном потоке,
какой «и не снился нашим мудрецам» из далеких семидесятых лет прошлого
столетия, и нынче иные авторы завлекают читателя «жареным». Маркетинг, блин! Название
«Три еврея» именно из такого разряда: какая «русскоязычная» душа не клюнет на
это еще недавно не то полунеприличное, не то полузапрещенное слово!
Кто же они, три еврея? Первый – Ося, поэт Иосиф
Бродский. Второй – Саша, поэт Александр Кушнер. А третий – сам Владимир Соловьев.
По мере чтения я поняла, что книга мне активно не
нравится. Может быть, в этом даже есть определенное достоинство: в наш безразличный
век добиться активного неприятия – это уже заслуга.
Книга удивила патологической, даже неприличной озлобленностью
в адрес Александра Кушнера. В романе поэт Кушнер – воплощенное Зло, он антипод
талантливого Бродского, он – приспособленец, и в этом качестве мерзок
Соловьеву. Хочется воскликнуть с трамвайно-базарным пафосом: «А сам-то ты кто?!»
Странная все-таки эта книга. Сначала он «размазывает»
Кушнера по столу, называя его по имени и приводя какие-то конкретные даты и
события, где тот якобы повел себя «не так», не в соответствии с соловьевскими
высокими критериями, потом тут же говорит: «В конце концов я пишу прозу, а не
протокол, и могу себе позволить гипотезу, тем более что абсолютно в ней уверен,
хотя никаких доказательств у меня, естественно, нет, да и какие могут быть
доказательства, когда речь пойдет о бремени страстей человеческих». Впрочем,
этот отрывок уже не к Кушнеру относится, а к Евтушенко, который тоже, по
Соловьеву, сурово виноват, но без доказательств.
Вина Кушнера, как я ее поняла, заключалась в том,
что он якобы радовался отъезду Бродского, потому что без него он становился
поэтом номер один русского поэтического Парнаса.
Вот что все-таки непонятно. Если Соловьев говорит
о стихах, что якобы они слабы и вторичны, то что подвигает его говорить о
слабых стихах так долго – целую книгу, целую жизнь (в семидесятых написано, в девяностых
издано, в двухтысячных переиздано) и плюс еще немного – в статьях и интервью. А
уж тем более с таким пафосом, с таким неравнодушием – о слабых стихах? Но ведь
он даже не о стихах, а о человеке. Почему он постоянно оскорбляет его и делает
вид, что как будто имеет на это право, что – оскорбляет «по заслугам». Ну, есть
у Кушнера раздражающая всех неврастеников харизма удачника и оптимиста. Таким
легче живется и дольше живется. Ну и что? Вместо некой давней правоты, априори
предполагаемой автором, мы скорее видим какие-то скрытые пружины – то ли
зависть, то ли раздражение, то ли неудовлетворенные амбиции. А скорее всего,
тот самый, передавшийся по генному коду, азарт «ложного воображения».
Надо, наверно, пожить какое-то время в Америке,
чтобы откликнуться возмущением на оскорбление. Здесь не принято оскорблять. Вот
как-то не принято. И к моему немереному удивлению, местный люд может
объясниться без оскорблений, без словотворчества типа «стиховой понос», «умственная
немочь», «цыплячья душа», «невежество провинциала», «слабоумные инсинуации», «поэт-воришка»
и других подобных выражений (из мемуарных воспоминаний «Два Бродских»), имеющих
целью не разъяснить, не убедить, а именно оскорбить. (В американском кино,
впрочем, для пущей драматизации, частенько каждое второе слово начинается с
буквы «F». Но оно какое-то необидное).
Чтобы читатель составил свое представление об
уровне авторских претензий к Кушнеру, приведу несколько цитат:
«В поэзии в это время все пыталось перекричать
друг друга, а Саша резко от всех отличался тем, что не повышал голоса».
Казалось бы, хорошо? Нет, плохо! Оказывается «тихоголосый» Кушнер для усиления
собственного звучания как бы «воспользовался» помощью Соловьева. «Несколько
усилил ему акустику я своими громкими защитными статьями, сыграв роль микрофона
– я был уверен, тогда, как и уверен сейчас, что он заслуживает читательскую
аудиторию, пока не стал перед ней выслуживаться, поучая ее...» Нет, воля ваша,
мне неприятен, этот стиль. И уже как-то по-другому воспринимается автор. Автор,
который пишет: «Таков Сашин путь от комплекса поэтической неполноценности –
через полемику и самоутверждение – к самодовольству и поучительству...». Как
вообще человек с литературным слухом может так писать – ведь это фразеология заказной
статьи в партийную газету. И дальше: «Например, наш поэт часто говорит о том,
что "натерпелся" при советской власти и был жертвой гонений со стороны
первого секретаря Ленинграда. Но ведь какой-то другой вельможный коммунист
все-таки разрешил опубликовать его книгу...» Что это, как не смешная зависть к
былым успехам, к житейской устроенности? Кстати, сам Соловьев своими житейскими
удачами бывает весьма доволен. Говоря о своей работе в американском
университете, он по-детски простодушно пишет: «мы с Леной теперь visiting
scholars, то есть ничего не делаем, но зарплату получаем».
Да нам-то что до этого? Зачем через уйму лет и
континентов читать следующие графоманские объяснения: «Саша, уже несколько человек
рассказало мне про Ваше объяснение моей последней критики – тем, что мы с вами,
мол, год как в ссоре. Неужели вы так наивны либо инстинкт самосохранения Ваш
так велик и всеобъемлющ, что причины Вы подменяете следствием? Да, я считаю
последнюю Вашу книгу неудачей (от предыдущей, как Вы должно быть поняли, я тоже
не в восторге)... Мне стыдно, Саша, за Вас... Я счел необходимым в двух статьях
осторожно Вас предостеречь... Пользуюсь случаем поздравить Вас с днем рождения
и пожелать Вам и Вашим домочадцам всего лучшего. Владимир Соловьев».
Вот так пишет в этой книге автор. Как будто это –
другой Соловьев. И поучает, как не очень хороший, но старательный учитель: «настоящая
поэзия – это все-таки открытие, а не повтор».
Для вразумления
читателя, недоуменно слушающего все это брюзжание, существует и другая версия.
Дескать, оба главных героя «Трех евреев» (Ося и Саша) – это всего лишь
антиподы, объединяющие жизненный лик самого Соловьева, так сказать, Гений и
Злодейство, обитающие в нем самом. Они просто названы именами известных людей,
а на самом деле – это сам автор. Ну ничего себе приемчик!
А кстати, что там о
самом Владимире Соловьеве?
Он, по его собственному
признанию, страдал от страха. У страхов есть страшное свойство – они сбываются.
Так и случилось: звериный страх перед КГБ толкнул его прямо туда, в каменные
объятия, ведь в страшных ночных кошмарах-бессонницах так и думалось: а что если
прижаться к пламенному сердцу Комитета государственной безопасности – может не
так страшно будет.
Его вызвали – он пошел.
«Словно, кто-то меня за невидимую веревочку дергал».
«В 1972 году мы с Леной
подали заявление на десятидневную туристскую поездку в Швецию и Финляндию.
Легче слетать было на Марс».
Тут его стали вербовать
по-серьезному. Соловьев сильно удивился. А зря.
Ведь что было в запасе у
органов: арест, лагерь, психушка или – в мягком варианте – зарубеж и вожделенные
импортные шмотки. Если Соловьев так боялся КГБ, с таким трудом избежал
вербовки, так не лети, мотылек, на огонек! Слиняй из Ленинграда – ведь ты же не
приспособленец, как некоторые. Не рвись в Швеции-Греции, давая этим самым
«друзьям в сером» надежные для своего загривка вожжи. Но Соловьев вроде этого
не понимает. Почему, ну почему простому литератору так трудно слетать в Париж? Почему
на территории нейтральной и независимой Швеции простых советских туристов
обыскивают и досматривают, а некоторых деловито бьют (ну, этих за дело – за
порнушку в чемоданах) нехорошие люди в штатском?
«Первая встреча была разведочная
– Юрий Иванович выяснял мое политическое кредо: пускать меня в Хельсинки и в
Стокгольм либо нет?
– Мы хотим, чтобы вы, ну
как бы вам сказать, были внимательны к членам своей группы, примечали,
записывали...
Тут уж я не выдержал –
сорвался:
– Знаете, я могу не
ехать, обойдусь. ...Платить 1000 рублей за две путевки – и еще работать:
увольте!»
В Финляндию и Швецию
Соловьев все-таки поехал.
Автор романа искренне пытается
разобраться в себе, но с большими поблажками. С Кушнером он явно более крут! «Чувство вины, – журит он себя отечески, –
заводит меня порой слишком далеко – в дебри ложного раскаяния, а в чем?» Это,
пожалуй, главное: раскаяние-то ложное, притворное, никакое. Фальшак!
Соловьев намекает, что он гораздо более
добродетелен, розов и пушист, чем требуется для драматического сюжета, считает,
что этот роман «был бы куда более привлекателен, если бы его сюжет развернулся
бы не вокруг Владимира Соловьева с его случайными, хотя и опасными связями с
КГБ, а вокруг другого человека – тут он тоже называет фамилию реального лица, – стукача и провокатора».
Нет, право, может быть в 1975-м, когда его рукой
водил страх, во всем этом и был какой-то надрыв, и смелость определенная была.
Но переиздавать-то зачем? Тем более, как признается сам автор, еще тогда «в
угоду художественным требованиям он добавлял персонажам более тонкие аргументы,
снабжал довольно примитивные существа душевным подпольем, ...а нынче, спустя
годы, ...его персонажи и вовсе помельчали, деградировали и на еще один
литературный опус никак не тянут». Так что же делать – персонажи мелки и никчемны, а сам автор чересчур добродетелен?..
Может, и оставить их вовсе в покое? Всех троих, вместе с эпиграфами?
Соловьев в своей литературной практике метался и
менялся. От защитных статей в пользу бедного Кушнера до прямо-таки
нечеловеческого разноса, от «осиропивания« Бродского (по выражению самого
Бродского) до вытаскивания наружу в книге Post Mortem подробностей, которые возмутили читателей – ведь сам Бродский уже не может на
них ответить, не может защититься от «приятельской правды». И опять – оправдание
собственной сомнительной отсебятины.
– Во-первых, эта книга
не совсем о Бродском, но скорее о человеке, похожем на Бродского, с тем чтобы
сделать Бродского похожим на человека, а не на памятник, в который превратили
Бродского его клевреты – кто себе в карман, а кто просто по недомыслию. Еще при
его жизни и при его молчаливом согласии покойник любил фимиам.
Так о Бродском или не о Бродском? О Кушнере или не
Кушнере? Или это не более чем о себе? И не перебор ли это уже – привлекать знаменитые имена, чтобы
всего лишь рассказать о себе – да и то полуправдой.
Соловьев где-то сказал, что книгу он написал,
чтобы очиститься от скверны. Но подумалось – совсем в духе заразительной соловьевской
хлесткости: иногда это все-таки надо делать в уединении приватных кабинетов. И
потом обязательно нажимать на заветный рычажок.
Комментарии:Юлий Герцман - at 2009-10-02 18:39:41 EDT А.Кушнер:
БУКВЫ
В латинском шрифте, видим мы,
Сказались римские холмы
И средиземных волн барашки,
Игра чешуек и колец,
Как бы ползут стада овец,
Пастух вино сосет из фляжки.
Зато грузинский алфавит
На черепки мечом разбит
Иль сам упал с высокой полки.
Чуть дрогнет утренний туман -
Илья, Паоло, Тициан
Сбирают круглые осколки.
А в русских буквах "же" и "ша"
Живет размашисто душа,
Метет метель, шумя и пенясь.
В кафтане бойкий ямщичок,
Удал, хмелен и краснощек,
Лошадкой правит, подбоченясь.
А вот немецкая печать,
Так трудно буквы различать,
Как будто марбургские крыши,
Густая готика строки.
Ночные окрики, шаги.
Не разбудить бы! Тише! Тише!
Летит еврейское письмо.
Куда? - Не ведает само,
Слова написаны, как ноты.
Скорее скрипочку хватай,
К щеке платочек прижимай,
Не плачь, играй... Ну что ты? Что ты?
===============================================
Это отвратительно, когда "воспоминатель" теряет чувство масштаба.Майя - at 2009-10-02 18:09:07 EDT Да... Пыталась и я читать этот и другие опусы
г. В. Соловьёва, который "мы с Леной". Думала, чего интересного написал. Увы... Пришлось бросить. Что-то помойное... Весьма дурно пахнущее...
Известный автор? Для меня уже не иконы ни Бродский, ни Ахматова, ни --- ах-ах-ах ---сам Пастернак, а уж В.Соловьёв... Печатается в "Панораме"? А кто в этой "Панораме" печатается? Потом они друг друга хвалят...
Ревнители русской культуры...