©"Заметки по еврейской истории"
август 2009 года

Виктор Гопман

Ханна Арендт. «Эйхман в Иерусалиме. История обыденных злодеяний»

Эта книга – рассказ о судебном процессе по делу нацистского преступника Адольфа Эйхмана

Иерусалим – Москва: ДААТ/Знание, 2008

Кто он, Эйхман? «Большой энциклопедический словарь» дает ответ в шести строчках петита: «Немецко-фашистский военный преступник. С 1933 г. в СС; с 1937 г. возглавлял подотдел "по делам евреев" в имперском управлении безопасности; после разгрома фашистской Германии во Второй мировой войне бежал в Аргентину, откуда вывезен в 1960 г. израильской разведкой. Казнен».

Автору книги, Ханне Арендт, «Краткая еврейская энциклопедия» уделяет, тем же петитом, втрое больше строк, хотя в основном за счет перечисления названий ее книг – «Происхождение тоталитаризма» (1951 г.), «Рахель Варнхаген – жизнь еврейки» (1957 г.), «Между прошлым и будущим» (1961 г.), «О революции» (1963 г.)… И, разумеется, «Эйхман в Иерусалиме» (1963 г.), о которой сказано: «Книга вызвала горячие споры», – запомним эту фразу. В первой строке энциклопедической статьи об Арендт говорится: «политический и социальный философ» – что звучит скромно и отчасти лаконично по отношению к человеку, признанному одной из самых значительных фигур в истории философской мысли XX века.

Арендт и Эйхман – земляки и одногодки. Они родились в 1906 г., в Германии, Арендт – в Ганновере (земля Нижняя Саксония), Эйхман – в Золингене (земля Северный Рейн-Вестфалия), то есть, практически по соседству. Арендт училась в университетах Марбурга и Фрайбурга, докторскую диссертацию делала в университете Гейдельберга, и ее научным руководителем был Карл Ясперс (который впоследствии, в середине пятидесятых, доверил ей редактирование своего фундаментального двухтомного труда «Великие философы»). Семья Эйхмана в 1914 г. перебралась в Австрию, где юный Адольф учился сначала в средней школе (но так и не получил аттестата), а затем в техническом училище (но тоже не удостоился диплома). Поворотным в его жизни стал 1932 год: в апреле он вступил в Национал-социалистическую партию и затем – по рекомендации Эрнста Кальтенбруннера, молодого адвоката и одного из лидеров австрийского нацизма, ставшего впоследствии главой Главного управления безопасности Третьего рейха (РСХА) – был принят в структуру СС, в Отдел IV, под начало Генриха Мюллера.

Арендт, после прихода Гитлера к власти 30 января 1933 года, немедленно покинула Германию и перебралась в Париж, а оттуда, в 1941 году – в США, где успешно делала свою академическую карьеру, занимая профессорские посты в Калифорнийском, Принстонском, Колумбийском и Чикагском университетах.

Нацистская карьера Эйхмана, военного преступника, ответственного за реализацию «окончательного решения еврейского вопроса», детально описана в этой книге. Говоря о Катастрофе европейского еврейства, историки в числе первых называют имя Эйхмана, который возглавлял подотдел IV-B-4 РСХА «по еврейским делам». Непосредственным начальником Эйхмана был Генрих Мюллер, шеф гестапо, а непосредственным начальником Мюллера – Рейнхард Гейдрих, начальник Главного управления государственной безопасности рейха (РСХА). После того, как в 1942 г. Гейдриха убили участники чешского Сопротивления, во главе РСХА был поставлен старый австрийский знакомый Эйхмана, Эрнст Кальтенбруннер. РСХА было напрямую подчинено рейхсфюреру СС Гиммлеру, над которым был только Гитлер.

За период 1937-1941 гг. Эйхмана четыре раза повышали по службе; на протяжении 14 месяцев он вырос в звании от унтерштурмфюрера СС (младшего лейтенанта) до хауптштурмфюрера СС (капитана), а еще через полтора года, в октябре 1941 г., стал оберштурмбанфюрером СС (подполковником). Отметим, однако, что к своей «величайшей горести и печали» (выражение, постоянно употреблявшееся Эйхманом, как только заходила речь о его карьерном росте) он так и не получил звания штандартенфюрера СС, то есть, полковника.

В конце июля 1941 г., примерно через месяц после нападения Германии на Советский Союз, Гейдрих получает письмо от рейхсмаршала Германа Геринга, второго после Гитлера человека в государственной системе страны (то есть, не в партийной иерархии), в котором ему, как начальнику Главного управления государственной безопасности, предписывается подготовить «общие предложения по реализации окончательного решения (Endlösung) еврейского вопроса». В конце лета 1941 г. Гейдрих вызвал к себе Эйхмана и объявил ему: «Фюрер отдал приказ о физическом уничтожении евреев». Третий рейх должен быть превращен в «зону, свободную от евреев» (юденрайн), что означало только одно: концентрация евреев, с их последующей депортацией в лагеря уничтожения. Вся депортация с запада на восток организовывалась и координировалась Эйхманом и его подчиненными из подотдела IV-B-4 РСХА.

Арендт подчеркивает, что «в техническом и организационном плане» положение Эйхмана было не очень высоким; его должность была значимой лишь по причинам идеологического характера, поскольку его подразделение было непосредственно связано с решением «еврейского вопроса». Буквально с каждым днем, неделей, месяцем войны его подразделение приобретало все большую значимость, а с начала периода распада рейха, то есть с 1943 г., эта значимость увеличилась до фантастических масштабов. К этому времени подразделение Эйхмана официально было по-прежнему единственным, в чьи задачи входило исключительно преследование евреев, но фактически все государственные и партийные органы, армия и СС занимались «еврейским вопросом». Следует помнить, что все эти структуры, обладавшие весьма значительной властью и могуществом, жестко конкурировали между собой, и это бесконечно ухудшало положение их жертв, поскольку цель у них у всех была одна: убить как можно больше евреев.

После войны Эйхман сначала скрывался в Германии, потом, в 1950 г., с помощью организации бывших эсэсовцев, сумел пробраться в Аргентину, где десять лет спустя был схвачен израильской разведкой и доставлен самолетом в Израиль. А 11 апреля 1961 г. в окружном суде Иерусалима начался процесс по его делу. Обвинительное заключение состояло из 15 пунктов: Эйхман обвинялся в преступлениях против еврейского народа, преступлениях против человечности и в военных преступлениях на протяжении всего периода нацистского правления и особенно в годы Второй мировой войны. Согласно израильскому Закону от 1950 г. о наказании нацистских преступников и их пособников, на котором основано обвинительное заключение по делу Эйхмана, «лицо, совершившее одно из этих преступлений, может быть приговорено к смертной казни». Эйхман был повешен в ночь с 31 мая на 1 июня 1962 г.; тело его сожжено, и пепел развеян над Средиземным морем, вне пределов израильских территориальных вод.

На суде Эйхман неоднократно заявлял, что не признает себя виновным «по сути предъявляемых ему обвинений». Что же касается его моральной ответственности за содеянное, то Арендт утверждает: «Совесть мучила бы его лишь в случае, если бы он не выполнял отдаваемых ему приказов – то есть, не отправлял бы миллионы мужчин, женщин и детей на смерть, действуя с величайшим рвением и педантичным тщанием». И, развивая эту мысль, она говорит: «Реализация всех положений "окончательного решения" с предельной старательностью и тщательностью наводит ужас, и люди, не очень хорошо знакомые с немецкой ментальностью, склонны относить это за счет немецкой пунктуальности и торжества принципов бюрократии. На деле же это скорее объясняется типичным для немцев убеждением, что быть законопослушным – значит не только поступать в согласии с законом, но и вести себя так, будто ты и есть тот законодатель, который разработал этот закон. Отсюда и типичное для немцев убеждение, что следует делать нечто большее, чем требует от законопослушного гражданина его долг».

Ханна Арендт имела все основания судить о немецкой ментальности времен рейха, поскольку она родилась и выросла в этой стране и в эту эпоху. Вожди третьего рейха, родившиеся в девяностые годы XIX века, были лишь немногим старше ее, а исполнители их чудовищных замыслов в большинстве своем были ее сверстниками. Кстати, далеко не все они относились, подобно Эйхману, к категории не осиливших программу средней школы; напротив, немало нацистов имело ученые степени. Взять хотя бы доктора философии Йозефа Геббельса, который был старше Арендт всего на девять лет, так что, возможно, они даже учились по одним и тем же университетским учебникам, да только по-разному воспринимали прочитанное.

Арендт, анализируя как внутренние предпосылки, так и внешние условия, под воздействием которых формировалась личность Эйхмана, с горечью пишет, что «немецкий мир [имеется в виду третий рейх] отгораживался от реальности и действительности, благодаря самообману, лжи и тупости» и что все это в значительной мере предопределило склад психики Эйхмана. «Он стал одним из самых страшных преступников своего времени именно благодаря своей бездумности, что не имеет ничего общего с глупостью, – утверждает Арендт. – Такая оторванность от реальности, такая бездумность способны принести в мир больше зла, чем все злые инстинкты, дремлющие в любом человеке – и в этом, собственно говоря, заключался главный урок, который мы усвоили на процессе в Иерусалиме». По всему ходу повествования, Арендт буквально не упускает случая, чтобы наглядно продемонстрировать всю ограниченность и убогость этой личности, используя при этом всю силу своего аналитического ума и присущий ей беспощадный сарказм. И при этом она всякий раз высказывает свое искреннее недоумение: каким же образом это воплощение посредственности стало в глазах многих и многих символом мирового зла?

Страшнее всего то, что Эйхман, по всей видимости, не испытывал безумной ненависти к евреям, он не был фанатичным антисемитом или патологическим ксенофобом. Он, что называется, «в личном плане» не имел ничего против евреев; напротив, как подчеркивает Арендт, «у него имелись причины личного характера не быть юдофобом». Так, двоюродный брат его мачехи, которого он называл «дядюшка», был женат на дочери еврейского бизнесмена из Чехословакии; Эйхман вспоминает, что в самый разгар реализации планов «окончательного решения», в конце 1943 года, дочь «дядюшки» пришла к нему, чтобы получить разрешение на эмиграцию в Швейцарию, «и я, разумеется, дал ей такое разрешение. Ко мне приходил также и сам "дядюшка", с просьбой посодействовать еврейской супружеской паре из Вены…» Более того, судя по некоторым сведениям, в Вене у Эйхмана была любовница-еврейка, а ведь внебрачное сожительство с еврейкой было, пожалуй, одним из самых серьезных преступлений, которые только мог совершить эсэсовец. Впрочем, как говаривал Гиммлер, «в стране живет 80 миллионов хороших немцев, и у каждого из них имеется знакомый еврей, вполне приличный человек. Ясное дело, что все остальные евреи – это поголовно свиньи, но этот конкретный еврей совсем другое дело…» У самого Гитлера, говорят, имелось 340 «первоклассных евреев», и часть из них получила статус полноправных немцев, а часть – статус евреев наполовину. Тысячи «евреев наполовину» были освобождены от всех ограничений – достаточно назвать такие имена, как тот же Гейдрих или генерал-фельдмаршал ВВС Эрхард Мильх, пользовавшийся личным покровительством Геринга.

Арендт неоднократно подчеркивает, что Эйхман никак не мог относиться к числу главных военных преступников и что, в частности, именно поэтому его не судил Международный военный трибунал в Нюрнберге – «а вовсе не потому, что он сумел вовремя исчезнуть; Мартин Борман, например, тоже сумел исчезнуть, но он был судим и приговорен к смертной казни – заочно». Самую страшную трагедию – еврейского народа, немецкого народа и всего человечества – Арендт видит в том, что «таких, как Эйхман, было немало, и в большинстве своем они не были ни садистами, ни извращенцами – напротив, они были до ужаса, до омерзения нормальными. С точки зрения наших юридических норм и моральных основ нашего общества такая "нормальность" была еще более ужасающей, чем все жестокости и зверства войны, поскольку это означало, что появился новый тип преступника, который совершает свои преступления, фактически не осознавая их преступной сути».

И еще один вопрос, вызывающий немалые нарекания у ряда читателей этой книги: роль юденратов в истории Катастрофы европейского еврейства. Арендт пишет: «Создавая на территориях оккупированных стран коллаборационистские правительства, немецкие власти одновременно создавали органы еврейскою управления (юдераты)»; и при этом она не скрывает своего резко отрицательного отношения к этим органам управления еврейским населением на оккупированных территориях. (В подтверждение свой позиции Аренд не только приводит многочисленные факты, но также и ссылается на показания свидетелей на процессе; в частности, она цитирует бывшую узницу Терезиенштадта: «Евреи в массе своей вели себя превосходно. Зато наши лидеры опозорились»). Здесь вряд ли целесообразно рассматривать столь непростой вопрос, которому посвящены десятки страниц книги; можно только продолжить цитату: «В тех странах, где немцам не удалось создать марионеточные правительства, они также не смогли добиться и еврейского сотрудничества».

Пути Ханны Арендт и Адольфа Эйхмана пересеклись лишь во время процесса в Иерусалиме, куда она приехала в качестве специального корреспондента одного из самых популярных и престижных американских журналов «Нью-Йоркер». Основу книги составили ее репортажи из зала суда; таким образом, чисто формально «Эйхман в Иерусалиме» – это документальное повествование. Но, разумеется, Арендт, философ с мировым именем, не могла этим ограничиться, и, готовя книгу к отдельному изданию, она предоставила читателю замечательную возможность ознакомиться с ее взглядами – на жизнь и на смерть, на преступления нацистов (о чем она говорит с гневом и содроганием) и на поведение их жертв (о которых она пишет с несомненным сочувствием и симпатией, но по возможности беспристрастно). Как подлинный исследователь, она строго отбирает факты и излагает их в той последовательности, которую требует не только логика событий, но и высшая истина. Представив же читателю панорамную картину событий, в их исторической перспективе, она переходит к комментариям и рассуждениям относительно свойств человеческой натуры, предпринимая при этом все усилия, чтобы проявить максимальную объективность по отношению и к преступникам, и к их жертвам.

Книга Ханны Арендт интересна потому, что богатый фактический материал преподносится автором под неожиданным углом зрения, заставляющим нас по-новому посмотреть на, казалось бы, давно известные факты мировой истории. Основываясь на этих фактах, автор делает выводы, парадоксальные на первый взгляд, которые, однако, оказываются – после соответствующего осмысления – единственно верными, пусть и отличающимися от того, что нам доводилось читать и слышать ранее. И еще: книга написана с сарказмом, который можно определить как безжалостный. Вот один лишь пример: «Многие немцы и многие нацисты – возможно, в подавляющем своем большинстве – не могли не испытывать искушение не убивать, не грабить, не обрекать ближнего своего на смерть, не становиться сообщниками и соучастниками всех этих преступлений. Но – Бог свидетель – они научились успешно не поддаваться этим искушениям».

Статья Михаила Хейфеца

Споры о книге «Эйхман в Иерусалиме», начавшиеся сразу после ее выхода из печати, не прекращаются и по сей день, то затихая, то вновь разгораясь, причем самое деятельное участие в них принимают не только и даже не столько историки. Попытавшись выбрать из всех многочисленных характеристик, которых была удостоена эта книга, одну, наиболее часто повторяющуюся, мы, пожалуй, остановимся на эпитете «противоречивая». Чтобы составить свое мнение, эту книгу мало просто прочесть – ее необходимо внимательно перечитать. И в полной мере осознать, насколько она – не просто противоречит, но порой и бросает вызов – многим нашим сложившимся взглядам, оценкам, мнениям. А потом отложить книгу в сторону и спросить себя: «А так ли уж мы правы в своих устоявшихся суждениях?»

Как совершенно справедливо заметил один из американских рецензентов, «эта книга должна заставить нас задуматься и взбудоражить нашу совесть».

Приложение

Дайджест книги Ханны Арендт «Эйхман в Иерусалиме»

В «Постскриптуме» к своей книге Ханна Арендт особо подчеркивает:

Эта книга не претендует на описание истории величайшей Катастрофы, выпавшей на долю еврейского народа, она не посвящена ни истории тоталитаризма, ни истории немецкого народа в годы Третьего рейха. Эта книга также не является теоретическим трактатом о природе зла. История всякого судебного процесса сосредотачивается на личности подсудимого, человека из плоти и крови, имеющего свою неповторимую биографию. А все, что выходит за названные рамки – в том числе история еврейского народа в диаспоре, история антисемитизма, история немецкого народа или других народов, идеологические течения того времени, структура правительственных органов Третьего рейха – интересуют автора лишь постольку, поскольку они являются фоном повествования и определяют поведение подсудимого. Все, что не касается непосредственно подсудимого, не должно включаться в материалы суда и, соответственно, в рассказ о судебном процессе.

Подсудимый, Адольф Эйхман, помещенный, ради его же безопасности, в специально сооруженную застекленную кабину – человек среднего роста, хрупкого телосложения, среднего возраста, лысеющий, близорукий, с плохо подогнанными зубными протезами, на протяжении всего процесса сидел, скривив свою длинную жилистую шею и ни разу не взглянув на аудиторию. Он с отчаянием старался демонстрировать самообладание, что ему по большей части удавалось – несмотря на передергивавший его рот нервный тик, которым он начал страдать, по-видимому, еще до начала процесса.

Эйхман родился 19 марта 1906 г. в Золингене, немецком городке, славным производством ножей, ножниц и хирургических инструментов. Поворотным в его жизни стал 1932 год. В апреле этого года он вступил в Национал-социалистическую партию и затем – по рекомендации Эрнста Кальтенбруннера, молодого адвоката из Линца, ставшего впоследствии главой Главного управления безопасности Третьего рейха (РСХА) – был принят в структуру СС, в одно из шести основных подразделений, Отдел IV, под начало Генриха Мюллера. В суде Эйхман производил впечатление типичного представителя низшей категории среднего класса, подкрепляя это каждой сказанной или написанной им фразой. Но такое впечатление было ошибочным – Эйхман был скорее деклассированным сыном семейства, уверенно принадлежащего к среднему классу, то есть он потерял свой социальный статус. Если его отец был в дружеских отношениях с Кальтенбруннером-старшим, видным городским адвокатом, то отношения между их сыновьями были прохладными, и Эрнст Кальтенбруннер относился к своему сверстнику свысока.

Эйхман не вступил в Национал-социалистическую партию по убеждению, да и впоследствии никаких особых убеждений у него не возникло, а на вопросы о причине своих действий он отвечал, как и все, вымученными клише относительно Версальского договора и безработицы. На суде он сказал: «Партия просто-напросто вобрала меня в свои ряды; я сам того не ожидал и не имел никаких особых намерений. Все случилось быстро и неожиданно». У него не было ни времени, ни тем более желания получить необходимую информацию, он не читал ни партийную программу, ни «Майн кампф». Кальтенбруннер просто сказал ему: а почему бы тебе не вступить в нашу партию, и он столь же просто ответил: в самом деле, а почему бы и нет. Так все это случилось, и что тут еще можно сказать.

В действительности все было не так просто, и сказать тут можно многое. Эйхман ни словом не обмолвился на суде ни о своем неудовлетворенном честолюбии, ни о том, что ему опротивела нефтяная компания, где он работал в качестве разъездного агента, еще до того, как он опротивел ей. Вихрь времени вырвал его из бессмысленной рутины повседневной жизни и перенес в центр Истории (в его понимании этого слова). Он стал членом Движения, в рамках которого любой вроде него – неудачник в глазах окружающих, в глазах семьи и, следовательно, в своих собственных глазах – мог начать жизнь заново и рассчитывать на успех. И если ему не всегда нравились его обязанности (например, необходимость отправлять людей на смерть целыми эшелонами, вместо того, чтобы просто вынуждать их эмигрировать), если он осознал, причем довольно рано, что все кончится очень плохо и Германия проиграет войну, если оказались невыполнимыми наиболее дорогие его сердцу планы, если он так и не получил звания выше оберштурмбанфюрера СС (что соответствовало общевойсковому званию подполковника) – короче говоря, если не считать немногих венских лет, вся его остальная жизнь была полна разочарований, он все же никогда не забывал, какой она могла быть. Не только в Аргентине, ведя безрадостное существование беженца, но и в зале суда в Иерусалиме, ожидая смертной казни, он все же предпочел бы – спроси его кто-нибудь об этом – быть повешенным как оберштурмбанфюрер СС в отставке, нежели прожить свои годы тихо и мирно, разъездным агентом австрийской нефтяной компании.

Причина, по которой Эйхман с таким энтузиазмом занялся «еврейским вопросом», это, по его собственным словам, «идеалистический склад характера»: в отличие от ассимиляторов, которых он всегда презирал, и ортодоксальных евреев, которые наводили на него скуку, евреи, с которыми он имел дело, были такими же идеалистами, как и он сам. А «идеалист», по мнению Эйхмана, это не просто человек, который верит в некую «идею», да к тому же не крадет и не берет взяток, хотя эти качества также совершенно необходимы. «Идеалист» – это человек, который живет ради своей идеи (иными словами, он не может быть предпринимателем или дельцом), и при этом готов принести в жертву своей идее все, что потребуется и – самое главное – всех, кого потребуется. Когда Эйхман сказал на допросе, что мог бы послать на смерть родного отца, если бы это потребовалось, он не просто хотел подчеркнуть свою готовность выполнять приказы – он также хотел показать, что всегда был и оставался «идеалистом». Идеальный и безупречный «идеалист», как и любой человек, разумеется, не лишен эмоций и чувств, но он никогда не позволит, чтобы они воспрепятствовали ему выполнять свой долг, если они вступают в конфликт с его «идеей». Самым идеальным из всех «идеалистов»-евреев, по мнению Эйхмана, был д-р Рудольф Кастнер, с которым они вели переговоры в процессе депортации венгерских евреев и пришли к следующему соглашению: он, Эйхман, разрешает «нелегальный» отъезд нескольких тысяч евреев в Палестину (при этом, правда, предусматривалась охрана эшелонов силами немецкой полиции), а за это другая сторона гарантирует «порядок и спокойствие» в венгерских концлагерях, откуда сотни тысяч узников регулярно отправляются в Освенцим. Эти несколько тысяч, спасаемых благодаря соглашению, были важными деятелями общины и членами молодежных сионистских организаций, то есть представляли собой, по словам Эйхмана, «наилучший биологический материал». По мнению Эйхмана, д-р Кастнер приносил своих собратьев-евреев в жертву ради своей «идеи», и Эйхман полностью одобрял такое решение. Один из троих судей на процессе Эйхмана, Биньямин Халеви, был также судьей на процессе Кастнера в Израиле, в ходе которого подсудимый пытался объяснить, почему он сотрудничал с Эйхманом и другими высокопоставленными нацистами; тогда Халеви сказал, что Кастнер «продал свою душу дьяволу». А теперь, когда дьявол сам сел на скамью подсудимых, он оказался «идеалистом», и – хотя в это нелегко поверить – но, возможно, продавец своей души также считал себя «идеалистом».

Немецкий текст протоколов допроса Эйхмана за период с 29 мая 1960 г. по 17 января 1961 г., каждая страница которого была прочитана, исправлена и подписана обвиняемым, представляет собой подлинную сокровищницу для психолога – при условии, разумеется, что тот в состоянии допустить: ужасное может быть не только нелепым и смехотворным, но и попросту смешным. Не все эти перлы возможно передать на английском языке, поскольку порой они связаны с героической борьбой, которую вел Эйхман – и всегда безуспешно – со своим родным немецким языком. Смешно, когда он, причем неоднократно, использует выражение «крылатые слова», имея в виду «лозунги» или «клише». Смешно, когда в ходе рассмотрения «Документа Сассена» (заседание велось на немецком языке, под председательством судьи Ландау) Эйхман, неодобрительно отзываясь о попытках Сассена «оживить интервью», говорит, что голландский журналист «пошел не в масть», причем судья просто не понимает этого карточного выражения, а Эйхман не в состоянии выразить свою мысль нормальным языком. Смутно догадываясь, что страдает афазией (расстройством речи) в легкой форме (по-видимому, этот дефект преследовал его еще в школе), он, оправдываясь, поясняет: «Канцелярит – это мой разговорный язык». Но дело в том, что канцелярит – это единственный приемлемый для него язык, поскольку он не в состоянии сказать ни единой фразы, не прибегая к ходячим, избитым выражениям. По всей видимости, судьи были правы, заявив обвиняемому в конечном итоге, что все сказанное им – «пустые разговоры»; правда, они полагали, что эта пустота была деланной, и что обвиняемый намеревался таким образом скрыть другие мысли, которые, при всей своей отвратительности, вовсе не были пустопорожними. Несостоятельность этого предположения доказывается тем поразительным постоянством, с которым он, едва начав говорить о важном для себя событии или ситуации, повторяет, слово в слово, все свои дежурные фразы и придуманные им клише (создав самостоятельно свое собственное высказывание, он принимается повторять его без конца, пока оно не превращается в клише) – и это несмотря на свою довольно неважную память. Пишет ли он свои воспоминания в Аргентине или Иерусалиме, отвечает ли он на вопросы следователей или судей – он всегда говорит одно и то же, в одних и тех же выражениях. Чем больше его слушаешь, тем явственнее понимаешь, что его неспособность говорить связана напрямую с его неспособностью мыслить, то есть, мыслить с точки зрения другого человека. Общаться с ним невозможно – и не потому, что он лжет, а потому, что он воздвиг вокруг себя надежную защитную стену, отгораживающую его от чужих слов, от присутствия других людей и, следовательно, от действительности как таковой.

Что же представлял собой Эйхман – хрестоматийный пример вероломства или самообмана, в сочетании с непроходимой тупостью? Или мы имеем дело с извечным типом неспособного к раскаянию злодея, который не в состоянии посмотреть в глаза действительности, потому что его преступления стали неотъемлемой частью этой действительности? (Достоевский в «Дневнике писателя» отмечает, что на каторге, среди убийц, насильников, грабителей, он ни разу не встречал преступника, который признал бы свое преступление.) Или случай Эйхмана отличается от случая рядового преступника, который успешно отгораживается от действительности нормального мира, пребывая в тесных границах мира криминального? Эйхману достаточно только вспомнить свое прошлое, чтобы убедиться: он не лгал и не обманывал себя – поскольку мир, в котором он жил, пребывал тогда в идеальной гармонии. И этот немецкий мир, с 80-миллионным населением, отгораживался от реальности и действительности точно таким же образом, благодаря тому же самообману, лжи и тупости, что столь глубоко въелись в психику Эйхмана. Из года в год одна ложь сменяла другую, и зачастую они противоречили одна другой. Более того, ложь могла быть различной для разных уровней партийной иерархии и уж тем более для простого народа.

Магнитофонные пленки допросов Эйхмана, расшифровки которых я цитирую, были воспроизведены в зале суда на десятом по счету заседании, на девятый день процесса, а всего суд заседал 121 раз, на протяжении почти девяти месяцев. Ничего из сказанного обвиняемым в ходе следствия не было опровергнуто на суде ни им самим, ни его защитником – ни одно из его показаний, произнесенных безжизненным голосом. Голос из динамика казался как бы вдвойне безжизненным, потому что человек, произносивший все эти слова, сидел молча в своей застекленной кабине. Факты дела, деяния Эйхмана – хотя и не все деяния, о которых говорил обвинитель – представлялись несомненными. Эти факты были установлены задолго до начала процесса, и сам обвиняемый неоднократно признал их. Этих фактов было достаточно, чтобы повесить его – о чем он сам неоднократно заявлял в ходе процесса. Но поскольку в сферу его компетенции входила доставка евреев в лагеря уничтожения, а не непосредственно уничтожение, то оставался – во всяком случае, формально, с юридической точки зрения, – вопрос: мог ли он быть осведомленным о последствия своих действий. И еще один вопрос: был ли он в состоянии судить обо всей чудовищности своих действий, то есть, являлся ли он юридически ответственным за все содеянное, с учетом того обстоятельства, что врачи признали его вменяемым. На оба вопроса был получен утвердительный ответ: он видел места, куда доставлялись евреи, и он был потрясен увиденным.

Эйхман знал об убийствах, которые совершают эйнзацгруппен на Восточном фронте, и знал, что расстрелу подлежали все русские функционеры («коммунисты»), все представители польской интеллигенции и все евреи, проживающие на оккупированных территориях. Можно сказать, что совесть Эйхмана воспротивилась не вообще идее убийства – а идее убийства немецких евреев. («Я никогда не отрицал, что знал об имеющемся у эйнзацгруппен приказе убивать, но я не знал, что этот приказ распространяется и на евреев, эвакуируемых из рейха на восток. Вот этого я как раз и не знал».) Аналогичным образом совесть заговорила в Вильгельме Кубе, старом члене партии, Generalkommissar на советской оккупированной территории, который был буквально взбешен, когда узнал о том, что немецкие евреи, награжденные [в годы Первой мировой войны] Железным крестом, доставлены в Минск для «принятия особых мер». Кубе, умевший – в отличие от Эйхмана – выражать свои мысли ясно и четко, написал своему начальству в декабре 1941 г.: «Я, безусловно, человек твердых принципов и я готов содействовать решению еврейского вопроса, но я должен сказать, что люди, вышедшие из нашей культурной среды, – это, вне всякого сомнения, люди, отличающиеся от местных полуживотных». Не исключено, что сходные мысли мелькали и в голове Эйхмана на протяжении тех нескольких недель, когда в нем говорила совесть. Это возмущение «убийством людей, вышедших из нашей культурной среды», пережило нацистский режим, и сегодня среди немцев бытует убеждение, что жертвами массовых убийств при Гитлере были только евреи стран Восточной Европы.

Проблемы совести стояли не менее остро в годы нацистского режима. Более того, принимая во внимание тот факт, что участники антигитлеровского заговора (июль 1944 г.) очень мало говорили о массовых убийствах на востоке, как в своей переписке, так и в документах, которые они готовили для публикации после, как они надеялись, успешного покушения на Гитлера, возникает искушение сделать вывод, что нацисты переоценили, причем чрезмерно, практическую значимость этой проблемы.

Июльские заговорщики в большинстве своем были фактически бывшими нацистами или занимали высокие посты в Третьем рейхе. Их противодействие было связано не с еврейским вопросом, а главным образом с оценкой военной политики Гитлера. Их постоянные конфликты между собой, а также и этические кризисы, определялись почти исключительно тем, в какой мере они расценивали свое поведение как нарушение клятвы верности Гитлеру и государственную измену. Более того, они стояли перед необходимостью выбора из двух зол: в дни успеха Гитлера они не могли ничего предпринять из опасения, что народ их не поймет, а в дни неудач и поражений они больше всего на свете боялись быть обвиненными в нанесении «удара ножом в спину».

Никто не отрицает, что эти люди, выступившие – пусть и с запозданием – против Гитлера, заплатили за это своими жизнями, смерть их была страшной, а их личное мужество достойным всяческого восхищения. Однако их действия не определялись моральным императивом или имеющейся у них информацией о страданиях других людей. Мотивацией для них служили опасения, что Германии грозит поражение и гибель. Нельзя, впрочем, отрицать, что некоторые из них – в частности, граф Иорк фон Вартенбург, могли прийти к идее политической борьбы, возмущенные «отвратительным антиеврейским подстрекательством в ноябре 1938 г.», когда синагоги были объяты пламенем. Многие – как верующие, так и просто суеверные – опасались Божественной мести за то, что некто осмелился поднять руку на Божий дом. Значительная часть высших армейских офицеров высказывала недовольство и обеспокоенность относительно так называемого «приказа о комиссарах», подписанного Гитлером в мае 1941 г., потому что стало ясно, что в ходе предстоящей военной кампании в СССР все советские должностные лица, а также все евреи, станут жертвами массовых убийств. В этих кругах высказывалось также беспокойство, что «на оккупированных территориях осуществляются массовые убийства, в первую очередь, евреев, а также преследования на религиозной почве, и такого рода действия неизбежно оставят неизгладимый след в нашей собственной истории».

Немецкий писатель Фридрих Рек-Маллешевен, погибший в концлагере буквально накануне падения нацистского режима и не принимавший никакого участия в июльском заговоре, писал (узнав о попытке покушения на жизнь Гитлера): «Поздновато, господа. Ведь вы сами сотворили этого погубителя Германии и покорно следовали за ним, пока все, по вашему мнению, шло хорошо. Вы без колебаний приносили все клятвы, которые он от вас требовал, и унизили себя до положения презренных лакеев этого преступника, повинного в убийствах сотен тысяч людей, оплакиваемых во всем мире, проклятия которого пали на ваши головы. И теперь вы предали его. Теперь, когда ваш крах и провал очевидны каждому, вы пытаетесь обеспечить себе политическое алиби – вы, которые предавали всех и каждого, кто стоял на вашем пути к власти».

Не существует никаких свидетельств, что Эйхман был знаком с людьми 20 июля – да и вряд ли это вероятно, поскольку даже в Аргентине он называл их предателями и подлецами.

Были в Германии люди, которые с первых дней нацистского режима и безо всяких колебаний находились в оппозиции к Гитлеру; может быть, их было сто тысяч, может быть, больше, может быть, меньше – трудно сказать, потому что их голоса не были слышны. Они, однако, были повсюду, во всех слоях общества, среди простых людей и среди интеллигенции, во всех партиях, в том числе, возможно, и в Национал-социалистической. Известны имена лишь немногих – таких, как писатель Фридрих Рек-Маллешевен или философ Карл Ясперс. Некоторые из них были глубоко и искренне благочестивыми людьми, как, например, мой знакомый мастеровой, который предпочел отказаться от своей собственной мастерской и пойти простым рабочим на завод, чтобы только избежать «маленькой формальности» – вступления в нацистскую партию. Были такие, кто, восприняв процедуру клятвы в высшей степени серьезно, предпочли отказаться от академической карьеры, чтобы только не присягать Гитлеру. Существовала не такая уж малочисленная группа в Берлине, в состав которой входили рабочие и интеллигенты, оказывавшие посильную помощь своим знакомым евреям. Или вспомним тех двух крестьянских парнишек, история которых рассказана в книге «Безмолвный бунт» Гюнтера Вейзенборна: их призвали в войска СС в самом конце войны, они отказались служить и были приговорены судом к смертной казни. В своих последних письмах они писали родителям: «Лучше умереть, чем запятнать свою совесть таким ужасным грехом. Мы ведь знаем, чем занимаются эсэсовцы». Все эти люди, в массе своей не совершавшие никаких особенных поступков, в корне отличаются от заговорщиков. У них сохранилась способность отличать добро от зла, и у них никогда не было «кризиса совести». Их не назовешь ни героями, ни святыми, и они обычно хранили молчание.

Гиммлер являлся тем человеком в нацистской иерархии, который обладал самыми большими способностями по части решения проблемы совести. Он был автором популярнейших нацистских лозунгов, включая эсэсовский девиз «Моя честь – это моя верность» (одна из тех броских, демагогических фраз и словечек, которые Эйхман в простоте своей называл «крылатыми словами»). Эйхману особенно запомнилась одна из фраз Гиммлера, которую он часто повторял: «Это те битвы, которые не придется вести следующим поколениям» – имелись в виду битвы с женщинами, детьми, стариками и «лишними ртами». В числе других фраз Гиммлера были такие: «Умение стоять до конца и, если не считать незначительных исключений, объясняемых простой человеческой слабостью, оставаться при этом порядочным человеком – вот в чем секрет нашей силы». Или: «Это славная страница нашей истории, которая никогда не была написана и вряд ли будет написана». Или: «Приказ о решении еврейского вопроса – это самый страшный приказ из числа всех, когда-либо полученных нашей организацией». Или: «Мы ожидаем, что при выполнении этого приказа ты будешь "сверхчеловеком", то есть, "сверхчеловечески бесчеловечным"». И, надо сказать, они не разочаровывались в своих ожиданиях. Следует, однако, отметить, что Гиммлер особенно не пытался обосновывать свои распоряжения, прибегая к идеологическим рассуждениям, а если и делал это, то его попытки вскоре оказывались забытыми. В головах его людей, ставших самыми настоящими убийцами, застревали лишь простейшие фразы; им надо было внушать, что они являются участниками исторических, грандиозных, неповторимых событий («Такие великие задачи бывают раз в две тысячи лет»). Это было особенно важно, потому что эти люди не были садистами или убийцами по своей природе; более того, командование старалось регулярно избавляться от тех, кому убийства начинали приносить физическое удовольствие. Эйнзацгруппен комплектовались на основе частей СС, в чьих послужных списках было больше преступных деяний, чем у любого другого подразделения немецкой армии, а их старшие офицеры подбирались лично Гейдрихом из эсэсовской элиты и имели академические степени. Проблема состояла не в том, как решить их «проблему совести», а в том, чтобы они могли переступить через чувство сострадания, которые человек обычно испытывает, видя физические страдания другого человека. Гиммлер придумал очень простую и весьма эффективную штуку: изменять ориентацию инстинктов на противоположную, направляя их в свою пользу. Иными словами, вместо того, чтобы думать «Как ужасно я поступаю с людьми», эти убийцы должны были говорить себе: «Какие ужасные вещи мне приходится видеть при выполнении моих обязанностей! Какая тяжелая задача возложена на меня!»

По словам Эйхмана, лучше всего успокаивало его совесть то соображение, что лично ему не было известно ни одного, буквально ни одного человека, который выступал бы против «окончательного решения». Было одно исключение, произведшее на него сильное впечатление, и Эйхман часто говорил об этом. Это произошло в Венгрии, когда он вел переговоры с д-ром Кастнером относительно предложения Гиммлера освободить миллион евреев в обмен на 10 тысяч грузовиков. Кастнер, явно ободренный таким поворотом событий, обратился к Эйхману с просьбой остановить «жернова смерти» в Освенциме, на что Эйхман ответил, что сделал бы это «с душевной радостью», но такое решение, увы, вне пределов его компетенции и даже вне пределов компетенции его начальства – что было чистой правдой. Разумеется, он не мог ожидать, что евреи будут с энтузиазмом относиться к своему собственному уничтожению, но при этом он, безусловно, ожидал от них чего-то большего, чем просто согласие; он ожидал – и добился – их сотрудничества, причем в поразительных масштабах. Такое сотрудничество «стало, несомненно, краеугольным камнем» всей его деятельности – также, как это было и в Вене. Без еврейского содействия в общеадминистративных вопросах, а также без еврейских полицейских, которые, как уже отмечалось, выслеживали евреев в Берлине, дело бы кончилось полным хаосом или недопустимой утечкой необходимой Германии рабочей силы. («Не может быть никакого сомнения: без сотрудничества жертв вряд ли могло получиться, что несколько тысяч человек, большая часть из которых к тому же занималась канцелярской работой, смогли бы ликвидировать сотни тысяч евреев… На протяжении всего своего пути к смерти польские евреи видели буквально считанное количество немцев». В еще большей степени сказанное относится к евреям, которых везли на смерть с западных территорий.) Поэтому, создавая на территориях оккупированных стран коллаборационистские правительства, немецкие власти одновременно создавали органы еврейскою управления; в тех странах, где немцам не удалось создать марионеточные правительства, они также не смогли добиться и еврейского сотрудничества. Но если коллаборационисты обычно набирались из числа противников власти, существовавшей в стране до оккупации, то членами юденратов становились, как правило, пользующиеся доверием еврейские лидеры, которым немецкие власти давали огромные полномочия – чтобы в конечном итоге также депортировать их в Терезиенштадт или Берген-Бельзен, если это были евреи Западной или Центральной Европы, или в Освенцим, если это были евреи из восточноевропейских общин.

Роль, которую сыграли еврейские лидеры в уничтожении своего народа, должна быть, несомненно, записана на самой черной странице истории евреев. Если говорить о содействии нацистам, то здесь не было разницы между ассимилированными общинами Центральной и Западной Европы и идишистскими общинами Восточной Европы. В Амстердаме и Варшаве, Берлине и Будапеште немцы могли положиться на еврейских функционеров, когда речь шла о составлении списков депортируемых и их собственности, о сборе денег с депортируемых для покрытия расходов на их транспортировку и уничтожение, о составлении списков освобождаемого жилья; евреи-полицейские помогали выслеживать подлежащих депортации и сажать их в вагоны, и, наконец, функционеры передавали конфискованное имущество депортированных немецким властям. Функционеры занимались раздачей отличительных знаков, желтых маген-давидов; кое-где – в Варшаве, например, «торговля нарукавными повязками стала прибыльным бизнесом: имелись простые матерчатые повязки и элегантные, моющиеся, из пластика». В своих воззваниях – инспирированных нацистами, но отнюдь не продиктованными ими – они упивались своей властью: «Центральный еврейский совет получает право безусловно распоряжаться всеми материальными и духовными еврейскими ценностями, равно как и всеми людскими ресурсами», – так начиналось первое обращение Будапештского совета. Когда еврейский функционер должен был отбирать людей для депортации, то есть, посылать их на смерть, он уподоблял себя «капитану, чье судно находится на грани гибели и которому приходится выбросить за борт часть груза, чтобы благополучно добраться до порта», или спасителю, который «жертвует сотнями, чтобы спасти тысячи, и тысячами, чтобы спасти десятки тысяч». Действительность, однако, была значительно более страшной – например, д-р Кастнер в Венгрии спас ровным счетом 1 684 человека ценой 476 тысяч жертв. Чтобы не отдавать селекцию на произвол «слепой судьбы», необходимо было «определить поистине благочестивые принципы», на основе которых «слабая человеческая рука могла написать на бумаге имя незнакомого человека, даруя ему тем самым жизнь или обрекая его на смерть». Так кто же выбирался «для спасения» на основе этих «благочестивых принципов»? Те, кто «всю свою жизнь посвятили служению общине» – то есть, функционеры и «самые достойные евреи», как писал Кастнер в своем отчете.

Наиболее активные участники полемики либо отождествляли еврейский народ с еврейскими функционерами (что было неоднократно опровергнуто в показаниях многих свидетелей на процессе – достаточно процитировать бывшую узницу Терезиенштадта: «Евреи в массе своей вели себя превосходно. Зато наши лидеры опозорились»), либо оправдывали функционеров, ссылаясь на их достойные похвалы действия, особенно в период до «окончательного решения» – как будто никто не видел разницы между оказанием содействия евреям в ходе эмиграции и оказанием содействия нацистам в ходе депортации.

Эйхман считал себя человеком, неукоснительно выполняющим свой «долг» – что привело к открытому конфликту с высшим начальством. Он распорядился отправить десятки тысяч венгерских евреев из Будапешта к австрийской границе пешком, поскольку союзная авиация разбомбила железнодорожные пути. Была уже осень 1944 г., и Эйхман знал о приказе Гиммлера уничтожить газовые камеры Освенцима, знал он также, что война уже практически проиграна. Вскоре после этого Эйхман был вызван к Гиммлеру (это была одна из их считанных встреч за все годы), и Гиммлер – как утверждают – кричал на него в голос: «Если до сих пор ваша задача состояла в уничтожении евреев, то с этого момента я приказываю вам заботиться о них, стать для них нянькой. Не смейте забывать, что это я – не группенфюрер Мюллер, не вы, а я – основал РСХА. И приказы здесь отдаю я!»

В задачи Эйхмана входила координация всех «действий, обеспечивающих окончательное решение еврейского вопроса» и хоть какое-то упорядочение этого, по его собственным словам, «полнейшего хаоса», когда «каждый отдает свои приказы» и «делает все, что захочется». В конечном итоге он сумел, хотя и не в полной мере, занять ключевую позицию, поскольку его отдел занимался транспортными задачами. Как показал выступавший на Нюрнбергском процессе в качестве свидетеля обвинения д-р Рудольф Мильднер, шеф гестапо Верхней Силезии (где находился Освенцим), а впоследствии шеф полиции Дании, приказы о депортации отдавались, в письменном виде, Гиммлером. Их получал глава РСХА Кальтенбруннер, который отдавал распоряжения Мюллеру, главе гестапо, или Отдела IV РСХА, который, в свою очередь, доводил их, в устной форме, до сведения подотдела IV-B-4, то есть, до Эйхмана. Гиммлер также отдавал распоряжения старшим офицерам СС и полиции, ставя в известность об этом Кальтенбруннера. Вопросы о судьбе депортированных – сколько должно быть уничтожено, сколько использовано на тяжелых работах – также решались Гиммлером, и его приказы передавались в ВФХА, Главное административно-хозяйственное управление, возглавляемое Освальдом Полем, который переадресовывал их Рихарду Глюку, отвечающему за все концентрационные лагеря и лагеря уничтожения. Глюк уже доводил приказы до сведения комендантов лагерей.

Подразделение Эйхмана играло в системе ключевую роль, поскольку именно здесь решалось, какое количество евреев должно быть транспортировано, какие для этого существуют технические возможности, и здесь же определялись конкретные маршруты каждого эшелона, хотя общее направление перевозок задавалось на более высоких уровнях. Однако все сложности, связанные с координацией времени отправления и прибытия эшелонов, а также с увязкой графика движения эшелонов и существующего железнодорожного расписания, с получением у министерства транспорта достаточного количества вагонов, с направлением эшелонов в «центры уничтожения, имеющие в настоящий момент необходимую пропускную способность», с обеспечением достаточного количества евреев в каждой из точек маршрута, чтобы не допускать «холостых пробегов» подвижного состава, с соблюдением всех правил и требований, предъявляемых к перевозке разных категорий узников, которые были различными для каждой из стран и постоянно подвергались пересмотру – все это превратилось в рутинную работу, детали которой Эйхман забыл задолго до начала судебного разбирательства.

Конец света наступал в каждой из стран Европы по-своему, и это вряд ли могло удивить историков, знакомых со своеобычном развитием европейских наций и особенностями формирования национальных государственных систем – но явилось полной неожиданностью для нацистов, которые были искренне уверены, что антисемитизм может стать тем общим знаменателем, который в состоянии способствовать объединению всей Европы. Эта была чудовищная ошибка, и обошлась она им очень дорого. Скоро выяснилось, что на практике – хотя, может, теория этого и не предусматривала – существуют весьма большие различия между антисемитами разных стран. Самым неприятным сюрпризом для нацистов – хотя его-то как раз вроде бы и нетрудно предвидеть – было то, что «радикальный» немецкий антисемитизм оказалось свойственным лишь тем народам, которых нацисты также относили к категории «недочеловеков» и варваров: украинцам, эстонцам, латышам, литовцам и отчасти румынам. Практически полное отсутствие враждебности по отношению к евреям проявили скандинавы, которых нацисты считали братьями по крови.

Конец света начался, разумеется, в Германском Рейхе, который включал тогда, помимо Германии, также Австрию, Моравию и Богемию, Чешский протекторат и аннексированные западные районы Польши, получившие название Вартегау. Именно оттуда евреи, наряду с поляками, были депортированы на восток (это было первое крупномасштабное переселение на восточные территории), а одновременно поляки немецкого происхождения (Volksdeutsche) были переселены на запад, «домой в рейх». Гиммлер поручил проведение «эмиграции и эвакуации» Гейдриху, и в январе 1940 г. было создано первое официальное место работы Эйхмана в рамках РСХА, отдел IV-D-4. Хотя с административной точки зрения эта должность оказалось для Эйхмана лишь ступенькой на пути в отдел IV-В-4, именно здесь он, занимаясь своей старой работой, принудительной эмиграцией, осваивал и свою будущую специальность – депортацию. Его первые депортации не относились к «окончательному решению», поскольку они производились до соответствующего приказа Гитлера. Можно сказать, что это были первые, пробные, действия нацистов, с которых начиналась Катастрофа европейского еврейства. На протяжении одной ночи 13 февраля 1940 г. были депортированы 1 300 евреев из Штеттина. Это была первая депортация немецких евреев, и Гейдрих распорядился относительно ее проведения под тем предлогом, что «их жилье срочно потребовалось по причинам, имеющим отношение к военной экономике». Штеттинские евреи были переселены в район Люблина в Польше, где условия жизни были совершенно невыносимыми. Вторая депортация была проведена осенью того же года. Всех евреев Бадена и Саар-Пфальца, примерно 7 500 мужчин, женщин и детей, отправили, как уже говорилось, в «свободную зону» Франции, что явилось неприятным сюрпризом для правительства «Виши», поскольку франко-германское перемирие не предусматривало такого рода действий. Эйхману пришлось сопровождать эшелон до границы и там лично убеждать французов, что речь идет о «немецком военном транспорте».

Эти две депортации не были «юридически подготовлены», потому что еще не были приняты соответствующие законы, на основании которых депортируемых евреев стали потом лишать гражданства в момент пересечения границ рейха; и вместо заполнения многочисленных хитроумных форм, на основе которых депортируемые лишались всей своей собственности, штеттинские евреи подписали лишь документ общего характера об отказе от всего, чем они владели. Несомненно, задачей этих первых депортаций не была проверка того, как функционирует административный аппарат – оценивалась общая политическая ситуация: можно ли заставить евреев самих идти навстречу своей гибели, в ночные часы, неся свои жалкие пожитки, как отреагируют соседи, обнаружив утром опустевшие дома, и – что также весьма немаловажно, в случае с евреями из Бадена, – как иностранное правительство отреагирует на неожиданное появление тысяч еврейских «беженцев». И нацисты могли без труда убедиться, что все прошло вполне успешно. В самой Германии наблюдалась некоторая реакция в отдельных случаях – например, когда поэт Альфред Момберт был вынужден эмигрировать в Швейцарию, – но в целом население продемонстрировало полное равнодушие. Возможно, именно тогда Гейдрих осознал, насколько важно будет отделить известных евреев, имеющих широкий круг знакомств, от всех остальных, и принял, с ведома и согласия Гитлера, решение о создании Терезиенштадта и Берген-Бельзена. Во Франции ситуация сложилась еще более благоприятным для нацистов образом: правительство «Виши» отправило 7 500 евреев из Бадена в печально известный концлагерь Гур у подножья Пиренеев, который первоначально был построен для бойцов Испанской республиканской армии, а с мая 1940 г. использовался для так называемых «беженцев немецкого происхождения», в большинстве своем, разумеется, евреев. (Когда Франция приступила к «окончательному решению», все заключенные концлагеря Гур были отправлены в Освенцим.) Нацисты, с их склонностью к обобщениям, полагали, что им удалось доказать две вещи: присутствие евреев «нежелательно» во всех странах и каждый нееврей – это фактический или потенциальный антисемит. А раз так – то зачем же создавать себе лишние хлопоты и почему бы не решить проблему «радикальным образом»? Все еще находясь под гипнозом обобщений, Эйхман снова и снова жаловался на суде, что ни одна страна не изъявляла готовности принять евреев и что это, только это, стало причиной Катастрофы. (Можно подумать, что все эти тесно сплоченные европейские государства реагировали бы иначе, если бы им на голову свалилась какая-либо иная группа иностранцев, также без гроша, без паспортов, не говорящая на языке этого государства.) Тем не менее, к вящему удивлению нацистов, даже самые убежденные антисемиты в этих странах не проявили намерений «быть последовательными» в своем поведении и продемонстрировали достойную сожаления склонность уклоняться от принятия «радикальных» мер. Как сказал сотрудник посольства Испании в Берлине, выдавая испанские паспорта 600 евреям испанского происхождения, которые никогда не жили в Испании, «если бы только мы могли быть уверенными в том, что здесь их не ликвидируют». Немногие, правда, высказывались с такой прямотой, но думали так многие и многие.

Вся депортация с запада на восток организовывалась и координировалась Эйхманом и его подчиненными из отдела IV-B-4 РСХА, и этот факт ни разу не подвергался сомнению в ходе всего процесса. Но для того, чтобы посадить евреев в вагоны, требовалась помощь полиции. В Германии эшелоны охраняла уголовная полиция, а на восточных территориях – политическая полиция (не следует путать со службой безопасности Гиммлера, СД). Полицейские встречали эшелоны непосредственно по прибытии и передавали заключенных лагерной администрации. Иерусалимский суд следовал установленным в Нюрнберге определениям «преступных организаций», согласно которым ни уголовная, ни политическая полиция не были включены в список таких организаций, хотя их активное вовлечение в действия по осуществлению «окончательного решения» было к этому времени достаточным образом подтверждено. Но даже если бы все полицейские силы были добавлены к числу тех четырех организаций, которые были определены как «преступные», а именно, верхушка Национал-социалистической партии, гестапо, СД и СС, все равно данные в Нюрнберге определения оказались бы недостаточными и неприменимыми в реальных условиях Третьего рейха. Дело в том, что в Германии, по крайней мере, на протяжении военных лет, не существовало ни единой организации или общественной структуры, которые не были бы замешены в преступной деятельности или операциях.

На протяжении лета и осени 1942 г. из Франции в Освенцим были депортированы 27 тысяч евреев без гражданства – 18 тысяч человек из Парижа и 9 тысяч из зоны «Виши». Во Франции оставалось еще примерно 70 тысяч евреев без гражданства, когда немцы допустили свою первую ошибку. Будучи уверенными, что депортация идет без сбоев и проблем, они решили, что французы не будут возражать, если они приступят к депортации также и французских евреев – это упростит решение ряда чисто административных проблем. И тут ситуация изменилась коренным образом: французы самым решительным образом отказались передать «своих» евреев немцам. И Гиммлер, будучи информированным о ситуации – не Эйхманом и не его подчиненными, а одним из старших офицеров СС – немедленно согласился оставить в покое французских евреев. Но было уже поздно. Первые известия о сути «переселения» достигли Франции. И хотя французские антисемиты, да и не антисемиты тоже, были бы рады, если бы «чужих» евреев отселили куда-нибудь подальше, но никто, включая антисемитов, не захотел стать соучастником массовых убийств. И французская сторона отказалась сделать следующий шаг, о котором шла речь совсем еще недавно: они решили не отменять разрешения о натурализации, выданные евреям после 1927 г., что могло бы привести к появлению в стране еще около 50 тысяч евреев, подлежащих депортации. Французы также стали чинить всяческие препятствия действиям немцев, связанным с депортацией евреев-иностранцев, и все многообещающие планы по «освобождению» Франции от евреев оказались действительно «поставленными под сомнение». Десятки тысяч евреев без гражданства нашли укрытие, преимущественно в сельской местности, а еще тысячи смогли добраться до зоны, оккупированной итальянцами, где они были в безопасности. Летом 1943 г. (когда Германия была объявлена юденрайн, а союзные войска уже высадились на Сицилии) было депортировано не более 52 тысяч евреев, то есть, безусловно, менее 20 % от их общего количества, причем французское гражданство имели менее чем 6 тысяч человек. В немецких лагерях для интернированных солдат французской армии пленных-евреев не отделяли от остальных военнопленных. В апреле 1944 г., за два месяца до высадки союзников в Нормандии, в стране насчитывалось 250 тысяч евреев, и все они пережили войну. Как оказалось, когда нацисты столкнулись с осознанным противодействием, у них не хватило ни людских ресурсов, ни силы воли, чтобы продемонстрировать свою «беспощадную твердость».

История датских евреев была единственной в своем роде, а поведение датчан и датского правительства не имело аналогов ни в одной из европейских стран – оккупированных, союзнических, держав оси или независимых. Хотелось бы включить рассказ об этих событиях во все хрестоматии по политологии и предложить его вниманию всех студентов, желающих узнать как можно больше о том громадном потенциале, который таит в себе политика ненасильственных действий, а также о возможностях такой политики в деле противостояния значительно более могущественному противнику. Строго говоря, в Европе имелось еще несколько стран, продемонстрировавших отсутствие «должного понимания еврейского вопроса», притом, что большинство европейских стран не поддержали идею «радикального» или «окончательного» решения. Швеция, Италия и Болгария, подобно Дании, продемонстрировали свой иммунитет к антисемитизму, но из тех трех стран, которые находились в сфере влияния Германии, лишь Дания взяла на себя смелость четко определить свою позицию. Италия и Болгария саботировали немецкие распоряжения, ведя сложную игру, построенную на хитростях и обмане, проявляя при спасении своих евреев чудеса ловкости и изобретательности, но при этом никогда не оспаривая нацистскую политику как таковую. Позиция Дании была принципиально иной. Когда немцы подняли, причем достаточно осторожно, вопрос об отличительных знаках, им был дан прямой ответ: король Дании первым в стране выйдет на улицу с желтой звездой Давида на груди, а члены кабинета ответят на эту и на прочие антиеврейские меры немедленной отставкой. В высшей степени важно также, что немцам так и не удалось вынудить датские власти провести формальное различие, столь важное для их целей, между датскими евреями, численность которых составляла примерно 6 400 человек, и 1 400 немецкими беженцами, которые нашли в стране убежище еще до войны и которых теперь немецкое правительство объявило лицами без гражданства. Отказ датских властей безгранично удивил немцев, поскольку им казалось «алогичным», что те же власти, которые до сих пор отказывали евреям не только в натурализации, но и в предоставлении права на работу, теперь защищают их. Датчане объявили немцам, что, поскольку беженцы являются лицами без гражданства, и, таким образом, больше не являются немецкими гражданами, то их нельзя задерживать без согласия датских властей. Можно сказать, что это был один из тех немногочисленных случаев, когда статус апатрида, лица без гражданства, оказался спасительным; но спасло евреев, разумеется, не наличие такого статуса, а твердая позиция датского правительства. Таким образом, нацистам не удалось осуществить ни одного из предварительных действий, столь важных для палаческой бюрократии, и депортация была отложена до осени 1943 года.

Все происшедшее затем было просто удивительным, все было совсем не так, как в других европейских странах. В августе 1943 г. – после того, как немецкое наступление в СССР захлебнулось, Африканский корпус сдался в Тунисе и силы союзников высадились в Италии – правительство Швеции отменило соглашение с Германией от 1940 г., в рамках которого немецкие войска имело право прохода через территорию Швеции. Вслед за этим датские рабочие также решили внести свой вклад: на судоверфях начались беспорядки, и докеры отказались ремонтировать немецкие суда. Немецкие военные власти объявили чрезвычайное положение и ввели законы военного времени. Тогда Гиммлер решил, что настало подходящее время снова поднять «еврейский вопрос». Но при этом он не учел целый ряд факторов – и это не считая такого значительного, как датское движение Сопротивления. Немецкие официальные лица, прожившие в Дании по несколько лет, были уже не теми, что раньше. Так, генерал фон Ханнекен, глава военной администрации, отказался предоставить войска в распоряжение полномочного представителя рейха, д-ра Вернера Беста; в специальных частях СС, расквартированных в Дании, зачастую «высказывалось несогласие относительно распоряжений, получаемых ими из центральных структур», как заявил Бест на Нюрнбергском процессе. Впрочем, и самому Бесту, старому гестаповцу, бывшему юридическому советнику Гейдриха, автору известной книги о действиях полиции, человеку, прекрасно проявившему себя в свое время в Париже, тоже нельзя было доверять – хотя сомнительно, чтобы в Берлине полностью осознали всю меру его ненадежности. Во всяком случае, стало ясно, что положение дел далеко от идеального, и Эйхман направил в Данию одного из лучших своих людей, Рольфа Гюнтера, которого никто еще не мог обвинить в недостатке «беспощадной твердости». Впрочем, Гюнтер не произвел в Дании никакого впечатления на своих коллег, а генерал фон Ханнекен теперь уже отказывался даже подписать приказ о явке всех евреев на рабочие места.

Бест отправился в Берлин и там добился обещания, что все евреи из Дании, вне зависимости от того, к какой категории они принадлежат, будут посланы в Терезиенштадт – что, с точки зрения нацистов, было очень серьезной уступкой. На ночь 1 октября было назначено их задержание и немедленная отправка (суда уже стояли в порту, наготове), а поскольку нельзя уже было доверять никому – ни евреям, ни датчанам, ни даже расквартированным в Дании немецким солдатам, – то в страну прибыли специальные подразделения немецкой полиции, для проведения повсеместных обысков. И тут Бест довел до сведения немецких полицейских, что они не имеют права врываться в дома, потому что жители тогда вызовут датскую полицию, а о вооруженном конфликте с датчанами речи быть не может. Поэтому они могут арестовывать лишь тех евреев, которые добровольно откроют им двери. Из общего числа 7 800 евреев нашлось ровным счетом 477 человек, открывших двери и согласившихся впустить полицейских. За несколько дней до этой операции немецкий судовой агент Георг Ф. Дуквиц (не исключено, что проинформированный самим Бестом) поставил в известность датских официальных лиц о плане депортации, а датчане немедленно известили глав еврейской общины. Еврейские лидеры, чье поведение также разительно отличалось от еврейских функционеров в других европейских странах, без промедления довели эти сведения до всей общины, прямо в синагогах, во время новогодней литургии. У евреев было достаточно времени, чтобы оставить свои дома и уйти в укрытие, а в Дании это было нетрудно сделать, потому что, цитируя одного из судей, «весь датский народ, от короля до простого рабочего», был готов прийти им на помощь.

Они могли бы оставаться в укрытиях до конца войны, но было сочтено целесообразным переправить их в соседнюю Швецию, что и было сделано с помощью датских рыбаков. Стоимость переезда составляла около 100 долларов за человека, причем за переправу неимущих евреев заплатили, по большей части, датчане; это было едва ли не самое поразительное во всем деле, поскольку в эти дни евреи платили огромные суммы за официальное разрешение на выезд (в Нидерландах, Словакии, позднее в Венгрии), или в качестве взяток представителям местных властей, или при «улаживании вопроса» с эсэсовскими чиновниками, которые также продавали разрешения на выезд, но исключительно за твердую валюту (в Нидерландах, например, это могло стоить от пяти до десяти тысяч долларов за человека). Даже в странах, где отношение к евреям было неплохим, все равно приходилось платить, и шансы бедняков были близки к нулю.

Переправа евреев через пролив шириной от пяти до пятнадцати миль, отделяющий Данию от Швеции, заняла большую часть октября. В общей сложности шведы приняли 5 919 беженцев, из которых по меньшей мере тысяча человек были из Германии, 1 310 человек – евреи наполовину, и еще 686 человек – нееврейские супруги евреев. (Почти половина датских евреев осталась в стране и пережила войну в укрытиях.) Все евреи недатского происхождения получили разрешения на работу. Те несколько сот человек, которых удалось арестовать немецким полицейским, были отправлены в Терезиенштадт. Это были в основном пожилые или бедные люди, до которых предупреждение не дошло по той или иной причине. В Терезиенштадте они жили едва ли не лучше всех других узников, потому что об их судьбе постоянно заботились как датские официальные учреждения, так и частные лица. До конца войны не дожило 48 человек, и эту цифру надо воспринимать с учетом общего пожилого возраста группы. Подводя итоги, Эйхман сказал, что «антиеврейская операция в Дании закончилась, по целому ряду причин, полным провалом», тогда как д-р Бест выступил с заявлением, согласно которому «целью операции не был арест как можно большего числа евреев, а освобождение Дании от евреев, и эта цель была достигнута».

Италия была единственным реальным союзником Германии в Европе и пользовалась уважением, как равное, суверенное и независимое государство. Их союз, по всей вероятности, основывался на общих интересах самого высокого свойства, столь сблизивших эти две сходные, если не идентичные, новые формы правления, и к тому же Муссолини в свое время пользовался очень высоким авторитетом в нацистских кругах Германии. Но когда началась война, и Италия, не без некоторых колебаний, присоединилась к Германии, все эти сантименты уже были в прошлом. Нацисты твердо были уверены, что у них больше общего со сталинским вариантом коммунизма, нежели с итальянским фашизмом. Что же касается самого Муссолини, то он никогда особо не доверял Германии и не очень любил Гитлера. Все это, разумеется, относилось к числу государственных тайн, особенно в Германии, и глубокая, принципиальная разница между тоталитарной и фашистской формами правления практически никогда и никем не осознавалась – во всяком случае, не осознавалась в полной мере. И, пожалуй, ни в чем эта разница не проявлялась столь заметно, как в отношении к еврейскому вопросу.

До переворота Бадольо в июле 1943 г. (в результате которого был смещен Муссолини), и захвата немцами Центральной (включая Рим) и Северной Италии, ведомству Эйхмана не было позволено активно действовать в стране. Впрочем, Эйхман и его люди сталкивались с итальянской системой не решать «еврейский вопрос» на оккупированных итальянцами территориях Франции, Греции и Югославии, поскольку преследуемые евреи старались скрыться именно на этих территориях, чтобы обрести, пусть и временное, прибежище. На значительно более высоких уровнях итальянский саботаж «окончательного решения» принял довольно значительные масштабы, главным образом в силу того влияния, которое Муссолини оказывал на другие фашистские правительства Европы – во Франции (Петен), Венгрии (Хорти), Румынии (Антонеску) и даже отчасти в Испании (Франко). Если Италия была вправе не трогать своих евреев, то и сателлиты Германии намеревались следовать итальянскому примеру. Так, Доме Стойаи, премьер-министр Венгрии, навязанный немцами диктатору Хорти, приступая к рассмотрению антиеврейских мер, всегда интересовался, каким образом аналогичные законы применяются в Италии. Непосредственный начальник Эйхмана, группенфюрер Мюллер, обратился по этому поводу в министерство иностранных дел с обстоятельным письмом, но мидовцы ничего внятного не смогли ему сказать, поскольку они и сами постоянно сталкивались с таким же едва завуалированным сопротивлением, с такими же обещаниями, которые потом так и не выполняются. Поведение итальянцев становилось все более раздражающим, поскольку они саботировали «окончательное решение» в открытую, да к тому же в манере, которую можно считать издевательской. Обещания давались либо самим Муссолини, либо высокопоставленными лицами из его непосредственного окружения, а когда итальянские генералы не выполняли обещаний, данных самим дуче, он же за них и извинялся, объясняя все «складом ума» своих военных. Случалось, хотя и редко, что нацисты сталкивались с откровенным отказом; например, генерал Роатта заявил напрямую, что доставка евреев из оккупированного итальянцами района Югославии в указанное немцами место «несовместима с честью итальянского офицера».

Положение дел, однако, становилось еще менее терпимым, когда итальянцы делали вид, что выполняют свои обязательства. Один такой случай имел место после высадки союзников во Французской Северной Африке, когда вся Франция была оккупирована немцами, кроме Итальянской Зоны на юге страны, где нашло убежище около 50 тысяч евреев. Уступив сильному немецкому нажиму, итальянцы создали Комиссариат по еврейским делам, единственной задачей которого была регистрация всех находящихся в этом районе евреев, с последующей их высылкой. Действительно, 22 тысячи евреев были задержаны и переведены подальше от Средиземноморского побережья, вглубь Итальянской Зоны – часть из них, например, в Савойю, где их разместили на жительство в дорогих отелях. Взбешенный Эйхман послал одного из своих самых «беспощадно твердых» людей, Алоиса Бруннера, в Ниццу и Марсель с инспекцией, но когда он приехал туда, оказалось, что французская полиция уже успела уничтожить все списки зарегистрированных евреев. Осенью 1943 г., когда Италия вступила в войну с Германией, немецкие войска вошли в Ниццу, и Эйхман поспешил на Лазурный берег. Там ему сообщили (а он поверил!), что 10, а возможно и 15 тысяч евреев скрывались в Монако (карликовое княжество площадью около 2 квадратных километров, численность населения которого составляла примерно 25 тысяч человек). Все это выглядело как типичная итальянская шутка. Во всяком случае, евреи оттуда уже убыли, частично в Италию, частично, по горным дорогам, в Швейцарию и Испанию. Аналогичная вещь случилась при отступлении итальянцев из Югославии: евреи ушли вместе с итальянской армией.

Элемент фарса неизбежно присутствовал даже в самых серьезных попытках итальянцев следовать примеру своего могущественного друга и союзника. Когда Муссолини, под давлением немцев, принял в конце 30-х гг. антиеврейское законодательство, в нем были предусмотрены обычные исключения: ветераны Первой мировой войны, кавалеры высших орденов и так далее. Но Муссолини добавил еще одну категорию: бывшие члены фашистской партии, вместе с их родителями, дедушками и бабушками, детьми и внуками. Не известно, существует ли статистика на этот счет, но весьма вероятно, что на основании этого пункта из сферы действия законов исключалось большинство итальянских евреев. Вряд ли можно было тогда найти хотя бы одну еврейскую семью, в которой хотя бы один человек не состоял в фашистской партии, поскольку не только евреи, но и все итальянцы на протяжении почти 20 лет буквально валом валили в партию, так как невозможно было получить государственную должность, если человек не был членом фашистской партии. Те же немногие евреи, в основном социалисты и коммунисты, которые не принимали фашизм по идейным соображениям, давно уже покинули страну. Кажется, даже закоренелые итальянские антисемиты не в состоянии были воспринимать все это с полнейшей серьезностью; так, у Роберто Фариначчи, главы антисемитского движения Италии, секретарем был еврей. Собственно говоря, такие вещи случались и в Германии; Эйхман утверждал, и нет оснований ему не верить, что даже в числе рядовых эсэсовцев были евреи – не говоря уж о еврейском происхождении Гейдриха, Мильха и ряда других. Только в Германии это было строжайшей тайной, известной ограниченному числу людей, тогда как в Италии из всего этого не делалось секрета. И тут нет никакой особой загадки: Италия – это одна из тех, пусть немногих, европейских стран, где антиеврейская политика была крайне непопулярной, поскольку, как сказал Галеаццо Чиано, министр иностранных дел Италии (и зять Муссолини), «нам пытались навязать проблему из числа тех, которые у нас, к счастью, никогда не существовали».

Абба Ковнер, поэт и прозаик, в своих показаниях на процессе упомянул имя Антона Шмидта, фельдфебеля немецкой армии, который возглавлял патрульное подразделение, занимавшееся поиском отставших от части немецких солдат в Польше; как-то в ходе поисков он столкнулся с еврейской подпольной группой, в состав которой входил Абба Ковнер, и стал помогать еврейским партизанам, предоставляя им поддельные документы и транспорт. Он оказывал им помощь на протяжении пяти месяцев, с октября 1941 г. по март 1942 г., после чего он был арестован и казнен. (Обвинитель остановил свой выбор на этой истории, поскольку Ковнер утверждал, что в первый раз услышал имя Эйхмана именно от Шмидта, который сказал ему, что в армии говорят, будто «все это» устроил Эйхман).

Не в первый раз на процессе зашла речь о помощи извне, со стороны мира неевреев. Судья Халеви столь же часто спрашивал свидетелей о том, не получали ли евреи какой-либо помощи, как Гидеон Хаузнер задавал свидетелям вопрос: «Почему вы не взбунтовались?» Ответы были самые разные и неубедительные: «Весь мир был против нас», «Число христианских семей, прятавших евреев, можно было пересчитать по пальцам одной руки»; при этом ситуация в Польше, как ни странно, была лучше, чем в любой другой восточно-европейской стране (как уже отмечалось, на процессе не было свидетелей от Болгарии). Один еврей, живущий в Израиле и женатый на полячке, свидетельствовал, что жена прятала его и еще двенадцать евреев в военные годы; другой рассказывал, что у него был друг-христианин с довоенных времен, к которому он пришел, убежав из лагеря, и который помог ему, а впоследствии был казнен за оказание помощи еврею. Еще один свидетель рассказывал, как польские подпольщики снабжали еврейское сопротивление оружием и спасли тысячи еврейских детей, отдав их в польские семьи. Все они очень сильно рисковали: один свидетель рассказал о том, как всю польскую семью подвергли страшной казни за то, что те приютили шестилетнюю еврейскую девочку. Но Антон Шмидт был первым и единственным немцем, помогавшим евреям, о котором говорилось на процессе.

На протяжении тех нескольких минут, в течение которых Абба Ковнер рассказывал историю о помощи, которую они получали от немецкого фельдфебеля, в зале суда воцарилась тишина, как будто присутствующие почувствовали необходимость почтить минутой молчания память этого человека по имени Антон Шмидт. И невольно в голову пришла мысль: насколько иной была бы жизнь в Израиле, в Германии, во всей Европе, во всем мире, если бы на свете было больше таких людей.

Нетрудно назвать целый ряд причин того, почему таких людей столь мало на свете. Я могу, в частности, сослаться на одну, субъективно искреннюю, книгу военных мемуаров, опубликованную в Германии. Автор, Петер Бамм, военный врач, служил в части, воевавшей на Восточном фронте. Он рассказывает об убийствах евреев в Севастополе, которые совершали «те, другие» (так он называет эйнзацгруппен, чтобы отличать их от солдат): как их собрали в здании городской тюрьмы, как потом загоняли в «душегубку», как они умирали, а потом водитель вывозил трупы за город и сваливал их в противотанковые рвы. «Мы всё знали. И мы ничего не могли поделать. Всякий, кто вздумал бы протестовать, был бы арестован в течение суток и исчез бы из жизни. Это политика тоталитарных правителей нашего времени: они не дают своим противникам умереть достойной смертью, стать мучениками за свои убеждения. На такую смерть могли бы пойти многие из нас. Но в тоталитарном обществе противники режима умирают анонимно. И потому нет сомнения, что всякий, кто предпочел бы скорее умереть, нежели быть молчаливым свидетелем преступлений, отдал бы свою жизнь напрасно. Нельзя сказать, что такая жертва была бы бессмысленной с точки зрения морали. Просто она была бы бесполезной в чисто практическом смысле. Ни у кого из нас нет таких благородных моральных принципов, чтобы принести себя в жертву во имя высших идеалов».

Нельзя, однако, не отметить фатальный изъян в этой, столь правдоподобно звучащей – с первого взгляда – аргументации. Действительно, тоталитарный режим стремится к созданию черных дыр забвения, в которых исчезают все дела и поступки, как добрые, так и преступные. Но как были безнадежны все попытки нацистов, начиная с июня 1942 г., полностью скрыть следы своих преступлений, своих массовых убийств, используя для этого не менее зверские способы – сжигая жертвы в крематориях, во рвах, огнеметами, используя взрывчатку, точно также были обречены на провал все их усилия, прилагаемые к тому, чтобы противники режима «умирали анонимно». Черных дыр забвения не существует. На свете живет слишком много людей, чтобы забвение было физически возможным. Обязательно останется в живых хотя бы один человек, который поведает миру правду. Поэтому не существует ничего, что было бы «бесполезным в чисто практическом смысле» – во всяком случае, в долгосрочной перспективе. Для современной Германии, например, «в чисто практическом смысле» было бы весьма небесполезно – и для ее международного престижа, и для морального климата внутри страны – если бы в годы войны было бы побольше таких людей, как Антон Шмидт. Мораль такого рода историй проста и доступна каждому. С точки зрения политической, в условиях террора большинство людей можно принудить к повиновению, но некоторых людей принудить нельзя, о чем свидетельствует вся история «окончательного решения». Это «было возможно» в большинстве стран, но кое-где люди заявляли: «у нас это невозможно». А с точки зрения чисто человеческой, ничего более и не требуется, чтобы наша планета оставалась местом, пригодным для жизни человеческих существ.

На суде защита особо подчеркивала то обстоятельство, что подсудимый был «похищен и насильно привезен в Израиль», а это нарушало международное законодательство и тем самым давало защите возможность поставить под сомнение право данного суда судить обвиняемого. Вместе с тем, ни обвинитель, ни судьи, хотя и не признавали, что похищение относилось к категории «государственных действий», но и не отрицали этого. Аргументация сводилась к тому, что нарушение международного законодательства не нарушало прав обвиняемого, а являлось делом двух стран – Аргентины и Израиля, но этот конфликт был разрешен путем совместного заявления правительств двух стран от 3 августа 1960 г., согласно которому «инцидент, возникший вследствие нарушения гражданами Государства Израиля основных прав Аргентинской республики» считался исчерпанным. Суд пришел к выводу, что при этом не существенно, являлись ли эти израильтяне правительственными агентами или частными лицами. Ни защита, ни суд, однако, не отметили, что Аргентина вряд ли поступилась бы своими правами с такой легкостью, имей Эйхман аргентинское гражданство. Фактически он жил в стране под вымышленным именем и тем самым лишал себя права на получение защиты со стороны государства – во всяком случае, как Рикардо Клемент, родившийся 23 мая 1913 г. в Больцано (Южный Тироль) – согласно записям в его удостоверении личности. И он никогда не поднимал вопроса относительно убежища – что, кстати, все равно ему не помогло бы, поскольку Аргентина, хотя фактически и давшая приют многим известным нацистским преступникам, тем не менее, относилась к числу стран, подписавших Международную конвенцию, согласно которой лица, совершившие преступления против человечности, «не могут рассматриваться как политические преступники». Все это, хотя и не превращало Эйхмана в апатрида, не лишало его немецкого гражданства в установленном законом порядке, но, тем не менее, давало властям ФРГ удобный предлог не распространять на него действие обычных мер защиты, на которые вправе рассчитывать граждане страны, находящиеся за границей. Иными словами, именно фактический статус Эйхмана как апатрида, дал возможность провести его процесс в Иерусалиме. Хотя Эйхман и не был юристом, но весь опыт, накопленный в военные годы, должен был подсказать ему, что с людьми без гражданства любой может делать все, что заблагорассудится – недаром евреев прежде всего лишали гражданства, а потом уже их можно было депортировать и физически уничтожать.

Нельзя сказать, что на иерусалимском процессе выявились некие важные новые свидетельства, на основе которых можно было начать преследование сотрудников Эйхмана; однако сам факт сенсационного ареста Эйхмана и информация о предстоящем суде над ним оказали существенное влияние на деятельность местных судебных инстанций. Удалось преодолеть нежелание заниматься розыском «убийц среди нас», и правосудие прибегло к проверенному временем методу: по стране стали вывешиваться плакаты с объявлением о денежном вознаграждении за помощь в деле обнаружения опасных преступников.

Результаты превзошли все ожидания. Семь месяцев спустя после доставки Эйхмана в Иерусалим (и, соответственно, за четыре месяца до начала процесса) был арестован Рихард Бэр, сменивший Рудольфа Гесса на посту коменданта Освенцима. Затем, буквально один за другим, были арестованы почти все члены так называемой «Специальной оперативной группа Эйхмана», в том числе Франц Новак, живший в Австрии и работавший печатником; д-р Отто Хунше, имевший юридическую практику в ФРГ; Герман Круми, ставший аптекарем; Густав Рихтер, бывший «советник по еврейским вопросам» в Румынии; Вилли Цёпф, занимавший аналогичный пост в Амстердаме. Хотя сведения относительно их деятельности были неоднократно опубликованы в ФРГ, в книгах и периодике, ни один из них даже не счел нужным принять вымышленное имя. Впервые со времен окончания войны немецкие газеты начали печатать многочисленные материалы о судах над нацистскими преступниками, причем все они обвинялись в массовых убийствах. Следует подчеркнуть, что, начиная с мая 1960 г., судебные разбирательства велись только по обвинениям в предумышленном убийстве, а остальные дела были прекращены за давностью лет (срок давности для убийства составлял 20 лет). Нежелание местных судов рассматривать такие преступления нашло свое отражение в неправдоподобно мягких приговорах. Так, д-р Отто Брадфиш, офицер эйнзацгруппе – специального подразделения СС, осуществлявшего массовые убийства евреев, цыган и военнопленных на оккупированных территориях – был приговорен к десяти годам каторжных работ за убийство 15 000 евреев; д-р Отто Хунше, юридический эксперт группы Эйхмана, лично ответственный за депортацию 1 200 евреев, из которых не менее половины погибло, был приговорен к пяти годам каторжных работ; Йозеф Лехтхалер, принимавший непосредственное участие в «ликвидации» евреев в городах Луцк (Украина) и Смолевичи (Белоруссия), был приговорен к трем с половиной годам каторжных работ.

Некоторые из арестованных занимали высокие посты при нацистском режиме и уже были денацифицированы решением немецких судов. Один из них, генерал СС Карл Вольф, бывший начальник личной канцелярии Гиммлера, «с особой радостью» отреагировал на полученное во время войны служебное сообщение относительно того, что «вот уже на протяжении двух недель, ежедневно, эшелон доставляет пять тысяч представителей "избранного народа" из Варшавы в Треблинку», один из нацистских лагерей уничтожения – о чем существуют документальные свидетельства, представленные в 1946 г. на Нюрнбергском процессе. Другой, Вильгельм Коппе, был видной фигурой в лагере уничтожения Хелмно (где нацисты впервые стали применять для истребления узников выхлопные газы в специально оборудованных автомашинах – «душегубках»); затем он стал преемником Фридриха-Вильгельма Крюгера в Польше, одним из тех высокопоставленных эсэсовцев, в чью задачу входило сделать Польшу «юденрайн», то есть превратить страну в «зону, свободную от евреев». В послевоенной Германии Коппе стал директором шоколадной фабрики. Иногда суды выносили суровые приговоры, которые, впрочем, не всегда воспринимались однозначно – как в случае с генералом СС Эрихом фон дем Бах-Зелевски. Его судили в 1961 г., за участие в путче Рёма (1934 г.), и приговорили к трем с половиной годам тюремного заключения; затем, в 1962 г., он предстал перед судом в Нюрнберге по обвинению в убийстве шестерых немецких коммунистов в 1933 г., и на этот раз был приговорен к пожизненному заключению. Ни в одном из обвинительных заключений даже не упоминается то обстоятельство, что Бах-Зелевски руководил антипартизанскими операциями на Восточном фронте, а также участвовал в массовых убийствах евреев в Минске и Могилеве (Белоруссия). Возможно, немецкие суды, исходя из того, что военные преступления не являются обычными преступлениями, все-таки делали определенные «этнические различия»? Но, возможно, такой исключительно суровый (по крайней мере, для немецких судов послевоенного периода) приговор объясняется тем, что Бах-Зелевски был одним из тех немногих старших эсэсовских офицеров, у кого случился нервный срыв после участия в массовых убийствах, кто пытался защитить евреев от действий эйнзацгруппен, а также выступал свидетелем обвинения на Нюрнбергском процессе? Он был также единственным из офицеров своего ранга, кто (в 1952 г.) выступил с осуждением своего участия в акциях массовых убийств, хотя и не преследовался в судебном порядке по такому обвинению.

Вряд ли можно ожидать, что положение дел изменится в настоящее время, хотя администрация Аденауэра и была вынуждена убрать с занимаемых постов более 140 судей, сотрудников прокуратуры и полиции с более чем сомнительным прошлым, а также уволить Вольфганга Иммервара Френкеля, генерального прокурора Федерального верховного суда, потому что, несмотря на свое второе имя (Immerwahr по-немецки означает «всегда правдивый»), он отнюдь не был откровенным, давая показания о своем нацистском прошлом. Согласно оценке, из общего числа 11 500 судей ФРГ не менее пятисот заседали в судах при нацистском режиме. В ноябре 1962 г., вскоре после того, как завершилась чистка судебного аппарата ФРГ, а имя Эйхмана (после его казни в ночь с 31 мая на 1 июня 1962 г.) пропало с газетных страниц, во Фленсбурге состоялся давно ожидавшийся суд над Мартином Фелленцем, проходивший в практически пустом зале суда. Фелленц, в прошлом старший офицер СС, а теперь видный член Свободной демократической партии Германии, входившей в правительственную коалицию Аденауэра, был арестован в июне 1960 г., через несколько недель после поимки Эйхмана. Он был признан ответственным за массовые убийства 40 000 польских евреев, и после более чем полутора месяцев судебного разбирательства прокурор потребовал для него максимального наказания – пожизненных каторжных работ. Суд же приговорил Фелленца к четырем годам, причем ему были зачтены два с половиной года предварительного заключения.

Во всяком случае, нет никакого сомнения, что процесс Эйхмана имел далеко идущие последствия в самой Германии. Отношение немецкого народа к своему прошлому (которое не может не удивлять всех специалистов по немецкому вопросу) было продемонстрировано с максимально возможной ясностью: самих немцев не очень беспокоит присутствие убийц в их среде и в их стране, поскольку вряд ли кто-либо из них собирается убивать людей по своему собственному намерению и произволу; однако, если мировое общественное мнение – или, точнее говоря, das Ausland («внешний мир», понятие, охватывающее все страны вне Германии) – проявляет настойчивость и требует наказания этих людей, то немцы, несомненно, готовы пойти им навстречу, во всяком случае, до известной степени.

Канцлер Аденауэр предвидел замешательство в обществе и высказал опасение, что процесс «вновь пробудит все былые ужасы» и вызовет новую волну антинемецких настроений во всем мире – что, в сущности, и произошло. На протяжении тех десяти месяцев, что потребовались Израилю для подготовки к процессу, в Германии делалось все возможное, чтобы продемонстрировать беспрецедентные усилия по розыску и судебному преследованию нацистских преступников в стране. Однако ни власти Германии, ни сколь-либо влиятельная группа населения страны не требовали экстрадиции Эйхмана, хотя такого рода требование представлялось бы вполне очевидным, поскольку всякое суверенное государство полагает себя вправе самостоятельно судить своих граждан. Официальное мнение, высказанное правительственными чиновниками Германии относительно того, что экстрадиция была невозможна ввиду отсутствия соответствующего соглашения между Израилем и ФРГ, не выдерживает критики: отсутствие такого соглашения означает лишь только, что Эйхмана нельзя было выдать по принуждению. Фриц Бауэр, генеральный прокурор земли Гессен, указал на это обстоятельство и обратился к федеральному правительству в Бонне с официальным запросом относительно экстрадиции. Однако Бауэр был немецким евреем, и его мнение не соответствовало общественному мнению – потому его запрос не просто был отвергнут официальным Бонном, но и остался практически незамеченным в стране. Немецкая сторона довела до сведения израильских властей еще один аргумент не в пользу экстрадиции: в ФРГ не существует смертной казни, и, таким образом, нет возможности вынести Эйхману приговор, которого он заслуживает. Учитывая мягкость приговоров, вынесенных немецкими судами нацистам, повинным в массовых убийствах, нельзя не усомниться в добросовестности такой аргументации.

Существует еще один, более деликатный и более значимый с политической точки зрения аспект этого дела. Одно дело разыскать скрывающегося преступника и убийцу и совсем другое дело обнаружить, что он живет и процветает у всех на виду – как это было с целым рядом государственных чиновников, которые успешно продолжали в ФРГ свои карьеры, начатые еще при Гитлере. Следует, однако, признать, что если бы администрация Аденауэра проявляла чрезмерную щепетильность при найме чиновников с внушающим подозрение нацистским прошлым, то страна могла остаться вовсе без государственного аппарата. Вряд ли можно считать истинным и справедливым утверждение Аденауэра, что лишь «сравнительно небольшая доля» немецкого народа была связана с нацистами и что «значительное большинство немцев стремились, по возможности, оказывать помощь своим еврейским согражданам». Во всяком случае, влиятельная немецкая газета Frankfurter Rundschau задалась вопросом, который давно уже следовало поднять со всей серьезностью: почему же столь многие, зная, например, о прошлом генерального прокурора Федерального верховного суда, хранили молчание? И тут же был дан в высшей степени очевидный ответ: «Потому что они и сами чувствовали себя не без греха». Логика процесса Эйхмана, как ее видел Бен-Гурион, когда основное внимание уделялось вопросам общего характера, в ущерб юридическим тонкостям и деталям, могла бы привести к раскрытию соучастия всех немецких учреждений и организаций в осуществлении «окончательного решения», включая всех государственных служащих в министерствах Третьего рейха, вооруженные силы с генеральным штабом во главе, юридическую систему и деловой мир.

Свою книгу Ханна Арендт завершает следующим образом: «Дабы правосудие Иерусалимского процесса стало очевидным всем и каждому, судьям следовало бы обратиться к подсудимому с такими примерно словами:

«Вы признали, что преступления, совершенные против евреев в годы войны, были самыми страшными преступлениями из всех, известными нам на протяжении истории человечества, и вы также признали свою роль в этих преступлениях. Но вместе с тем вы утверждали, что никогда не действовали исходя из низменных соображений, что у вас никогда не бывало намерений убить кого-либо, что вы никогда не испытывали ненависти к евреям – однако вы не могли действовать иначе, и потому чувства вины у вас нет. Нельзя сказать, что вашим утверждениям вовсе невозможно поверить, хотя сделать это и нелегко. Имеются определенные доказанные факты (пусть их и не много), опровергающие подобную мотивацию вашего поведения, прибегая к которой, вы пытаетесь заглушить голос вашей совести.

Вы также утверждали, что ваше участие в осуществлении "окончательного решения" было достаточно случайным и что практически кто угодно мог оказаться на вашем месте; таким образом, в принципе все граждане Германии несут равную долю вины. Иными словами, вы хотите сказать, что когда виноваты все, или практически все, это значит, что не виноват никто. Это и в самом деле широко распространенное суждение, но мы не намерены признавать его справедливость. А если вы не понимаете смысла наших возражений, то хотелось бы напомнить вам историю о Содоме и Гоморре, двух библейских городах, уничтоженных небесным огнем, потому что все их жители были одинаково виновны. (Это, кстати, не имеет ничего общего с новомодной концепцией "коллективной вины", согласно которой люди ощущают себя виноватыми за то, что делалось не ими, но от их имени, за дела, в которых они не участвовали и никакой выгоды от этого не получали.) Виновность и невиновность перед законом – понятия объективные, и пусть даже если все 80 миллионов немцев делали то же самое, что делали вы, для вас это не может служить оправданием.

К счастью, нам не надо заходить столь далеко. Вы сами определили эту вину не как реальную, а как потенциальную, в равной доле лежащую на всех, кто жил в государстве, главной целью которого было совершение неслыханных доселе преступлений. И не важно, каким образом вы вступили, или вынуждены были вступить, на дорогу, приведшую вас к преступлению – пропасть отделяет ваши реальные деяния от тех потенциальных, которые могли совершить другие ваши сограждане. Нас сейчас интересует только то, что вы сделали в действительности; нас не интересуют ни ваши некриминальные склонности, ни ваша система мотиваций, ни криминальные склонности кого-либо из вашего окружения. Вы рассказали о своей жизни, полной трудностей и неудач, и мы допускаем, что при более благоприятных обстоятельствах вы с большой долей вероятности могли бы и не оказаться в этом зале суда, или в ином другом суде. Допустим, что вам просто-напросто не повезло, и вы оказались, причем без особого принуждения, сотрудником организации, осуществляющей массовые убийства. Но факт остается фактом: вы реализовывали политику массовых убийств и, таким образом, активно поддерживали эту политику. Политика же – это не детский сад, в политике повиновение и оказание поддержки означают одно и то же. А поскольку вы поддерживали и претворяли политику, основанную на нежелании делить планету Земля с евреями, равно как и с людьми других наций – как будто вы и ваши руководители имели хоть какое-то право решать, кто будет, а кто не будет ее населять, – мы пришли к выводу, что нельзя ожидать, что хотя бы один-единственный представитель человеческой расы захочет делить планету Земля с вами. Это и есть причина, и единственная причина, по которой вы заслуживаете виселицы».


К началу страницы К оглавлению номера

Всего понравилось:0
Всего посещений: 4724




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer14/Gopman1.php - to PDF file

Комментарии:

Arthur SHTILMAN
New York, NY, USA - at 2009-08-21 01:31:54 EDT
Достойна сожаления позиция Арендт в защите вишистской Франции и Италии при дуче. Вишисткая Франция делала ВСЁ, для выявления и депортации евреев как самой Франции, так и лиц без гражданства.Замечательный фильм действительно благородного человека, делавшего много для спасения жизней хотя бы тех, кого он лично мог спасти - Витторио де Сика, пережившего всё это время в Италии и видевшего всё, что там происходило, в своём фильме "Сады Фантицци" рассказал всё правду об Италии и положении евреев там. Он рассказал правду, а не выдуманные Арендт аргументы в защиту Франции и Италии. Насчёт "еврейства" Гейдриха, чешские исследователи пришли ещё в середине 50-х годов к тому, что Гейдрих никакого отношения к еврейству не имел.Просто он был исключительно опасным типом и собирал свои досье практически на всю верхушку наци. Знало ли гестапо о готовящейся акции против Гейдриха в Праге? Возможно, и похоже было не склонно её предотвращать.Позиция Арендт вполне в духе "Новой Европы", а потому совершенно ясно не может никак быть понятой и принятой в Израиле.
ВЕК
- at 2009-08-20 23:33:57 EDT
P.S. k ВЕК
- Thursday, August 20, 2009 at 23:23:10 (EDT)

Финны не только своих евреев защитили. Они ещё и советских военнопленных евреев (ленинградцы-ополченцы, воевавшие на Финской) ухитрились из расположенных в Финляндии лагерь увести от окончательного решения в специальный лагерь. Вот передо мной список - 241 человек: фамилия-имя, лаг№, год рождения, откуда (то, что вернувшимся удалось восстановить). Среди них - мамин брат, мой дядя, ушедший на ту войну в 16 лет.

ВЕК
- at 2009-08-20 23:23:11 EDT
Игрек
- Thursday, August 20, 2009 at 22:11:03 (EDT)

О да! Знаю об этом от спасённых.


Игрек
- at 2009-08-20 22:11:03 EDT
Замечательная работа, сконцентрировавшая все мысли Арендт и не упустившая, кажется, ничего.
Крошечное замечание по поводу того, что Арендт, скорее всего, просто не знала. К числу стран, защитивших своих евреев надо отнести Финляндию.

marklev
hadera, Israil - at 2009-08-20 17:07:49 EDT
Автор исключительно тонко раскрыл образ никчемной личности, который творил многомиллионные убийства, потому, что "ему поручили".Не поднявшись над уровнем "дна", он не сомневается, что милионы людей стоят неизмеримо ниже его. А вот если бы ему ещё в штандартенфюреры выбиться. Тогда - о-го-го!Мерзость и подлость мещанства - квинтэссенция этой личности.
Есть ещё объекты рассмотрения :"юденраты" (не намерен ни в коем случае бросить камень в тех членов этих "ратов", которые мужественно, с громадным риском для себя и своих близких сплачивали евреев для побегов, сопротивления и т.д.!)В основной же своей массе мы видим их сегодня в рядах движения "шалом ахшав", тех, кто приехал в Тегеран лизнуть Ахмадинеджада по ниже спины. Это те позорные выродки нашего народа, которые обрушиваются с нападками в адрес Израиля, его армии, проливая крокодиловы слёзы о судьбе "бедных палестинцев".Есть над чем глубоко задуматься, читаю этот труд. Спасибо автору! М. Левенштейн. Израиль.

Фира Карасик
Пермь, Россия - at 2009-08-19 10:52:55 EDT
Да, понятно, почему к Ханне Арендт такое отношение в Израиле. Она беспристрастна, слишком беспристрастна для еврейки и для человека, на себе испытавшем, что такое фашизм с его бесчеловечной идеологией и практикой. Надо иметь большие душевные силы для такой беспристрастности. Но не все люди могут с ней согласиться. Вот один лишь момент. Ханна Арендт, утверждает, что в европейских странах, в частности, - во Франции, существовало сопротивление геноциду евреев. И даже в Германии. Кто ж спорит, даже в самом изуродованном народе найдется несколько десятков или сотен порядочных людей. В той же Польше или Украине, даже в Литве. Может быть, Ханне так казалось в то время, когда ещё не всё известно было о Холокосте. Она пишет, что немцы были неприятно удивлены этим сопротивлением, даже антисемиты вели себя не так, как от них ожидали. На мой взгляд (и не только мой), немцы были удивлены как раз обратным: они не ожидали, что Европа так безропотно отдаст евреев на заклание. И это окончательно развязало им руки. Недавно и Франция признала свою вину в Холокосте. Так что, это утверждение Ханны Арендт очень спорное и противоречивое. Ибо, если Европа сопротивлялась геноциду евреев, то откуда взялись 6 миллионов жертв? У одной Дании хватило духу противостоять. Швеция стала помогать, когда поняла, что Гитлеру - капут. Болгария сопротивлялась, спасала "своих". А остальные? Даже высокородная Англия замарала свой парадный мундир. Италия у Ханны вообще белая и пушистая. При всём уважении к Ханне Арендт и её памяти, я не могу с ней согласиться в оценки роли Европы в этой Катастрофе. Эта положительная роль завышена. Европа покрыла себя позором и стала об этом подзабывать, судя по сегодняшнему разгулу антисемитизма.
Самуил
- at 2009-08-18 19:19:40 EDT
Замечательная работа, спасибо уважаемому переводчику. Становится понятным «невосторженное» (мягко говоря) отношение очень многих к Ханне Арендт. Об этом хорошо сказал Михаил Хейфец в своей статье «Почему Ханну Арендт отторгают в Израиле?»*, также опубликованной в «Заметках» и по форме являющейся рецензией на рассматриваемую книгу: В основу философии истории Ханна Арендт внесла положение, что не существует «чистых жертв» или «чистых мучителей», и все народы мира участвуют в безумных исторических играх, хотя бы и в разных ролях, все вносят особый вклад в исход истории, а потому несут за всё свершившееся личную долю исторической ответственности. И еврейский народ не составил из главного правила исключения... Но если евреи – это обычный народ, то... То люди, охотно гордясь национальными успехами, как правило неохотно и мучительно признают свои крупные ошибки и уж тем более вину за них.

Опубликование Виктором Гопманом дайджеста книги Ханны Арендт, думаю, возобновит нескончаемый спор о нашем (послевоенных поколений) отношении к Холокосту: как к трагической странице нашей истории, из которой мы обязаны извлечь практические уроки на будущее, поскольку трагизм длящейся истории евреев никто не отменял, либо как к символу абсолютной, неповторимой трагедии в истории завершившейся, к тому, что никогда более не повторится и в силу своей уникальности бесполезному по части извлечения практических уроков, но служащему средоточием скорбных ритуалов (разной степени искренности-формальности).

Помню, смотрел как-то документальный фильм о несчастных жертвах Катастрофы, которые физически выжили, будучи детьми или подростками, но навсегда утратили психическое здоровье и более 60 лет (всю свою жизнь!) провели в лечебницах; о других, кто ведут почти нормальное существование, но малейшее упоминание о пережитом (например, звуки немецкой речи) вызывают у них нервный срыв. Естественно, такие люди не читают «Заметки» и никто не предлагает втягивать в дискуссии об уроках Холокоста несчастные жертвы оного. Однако, для людей психически здоровых (тем паче, для людей новых поколений) осмысление этих уроков является обязанностью. Публикация Виктора Гопмана показывает, что за полвека, прошедших со дня выхода книги Ханны Арендт, ее темы — «банальность зла» и «банальность добра», возможность «компромисса с дьяволом» ради (кажущегося) спасения — ничуть не утратили своей злободневности.

Еще несколько слов о вопросе, заданном Б.Тененбаумом, касательно ничтожного, несопоставимого с реальной функцией ранга, чина Эйхмана — всего-то навсего подполковник. Это даже как-то неудобно, что Аман XX века, губитель еврейского народа был ничтожной военно-канцелярской крысой, не сумевшей дослужиться до старшего офицерского чина (о генеральском и речи нет). Ответ В.Гопмана: человек де из низов мог сделать карьеру разве что на фронте. Более верным мне представляется замечание М.Хейфеца: Его босс Кальтенбруннер знал Эйхмана с юности и явно презирал умственные способности подчинённого. (... когда Эйхман вернулся из Будапешта (в конце 1944 года!!!) и доложил по начальству, как успешно и старательно осуществил он на месте ликвидацию полумиллиона евреев, шеф РСХА ответил ему: «Ну и дурак!»). Ну, не производить же дурака в полковники, не правда ли?

Может быть, в конце войны далеко не глупые главари Рейха уже чувствовали запах паленого от собственной шкуры и рады были бы начать договариваться с неизбежными победителями об условиях сохранения этой самой шкуры (тут и еврейские жизни сгодились бы как предмет торга). Но эти умные циники раскрутили адский маховик, настропалили столько исполнительных дураков «идеалистов», что уже не могли остановить кровавый конвейер, тащивший и их самих к гибели. Портрет скромного, ограниченного, совсем не злого, аккуратного, исполнительного, вполне дюжинного человечка, выхваченного по воле случая из миллионов ему подобных — вот личина «банальности зла».
———
*) http://berkovich-zametki.com/2008/Zametki/Nomer12/Hejfec1.php

В. Гопман
Иерусалим, Израиль - at 2009-08-17 12:54:09 EDT
«Как получилось, что сам Эйхман так и остался подполковником?»

Действительно, Эйхман дослужился лишь до чина оберштурмбанфюрера (подполковника), и к этому вопросу Арендт неоднократно возвращается в своей книге, подчеркивая, что, к своей «величайшей горести и печали» (выражение, постоянно употреблявшееся Эйхманом, едва только заходила речь о его карьерном росте), он так и не стал штандартенфюрером СС, то есть, полковником. Арендт пишет: «О получении этого звания Эйхман мечтал всю войну. Он сетовал, что в рамках своего подразделения он был лишен возможностей роста, но это было не совсем точно: Эйхман мог получить должность главы отдела IV-В, то есть, подняться со своей должности начальника подотдела IV-В-4, и тем самым ему автоматически было бы присвоено очередное звание. Суть дела, видимо, заключалась в том, что люди вроде Эйхмана, сделавшие карьеру с самых низов, не имели возможности получить звание выше подполковника – разве что на фронте».

Б.Тененбаум
- at 2009-08-17 09:20:50 EDT
Уважаемый коллега, если позволите - один технический вопрос. Эйхман подчинялся Мюллеру, по рангу - примерно генерал-лейтенанту. И даже получил личную аудиенцию у начальника Мюллера, Гейдриха, который по рангу был еще выше. Как получилось, что сам Эйхман так и остался подполковником ? Было это сделано намеренно, с целью снизить статус "санитарных" мер - вроде как офицер, ответственный за уничтожение крыс, и не заслуживает чина выше ? Как вы думаете ?
ВЕК
- at 2009-08-17 01:13:08 EDT
Спасибо. Ханна Арендт сделала то, что мало кому удаётся и что я бы назвал страстной беспристрастностью. Она не морализирует и она не противоречива: она исследователь-психолог, за пределами "лаборатории" - как просто человек - говорит: "Суди по делам его". И человек в её работах - сначала человек, а потом уже - прилагательные к нему.