Sokol1

– Для Вас тут письмо, – сказала молодая девушка в регистратуре гостиницы, когда я заполнял бланк.

Письмо было от друга, которого я приехал навестить в этот немецкий город. Друг с сожалением сообщал, что должен неожиданно уехать на несколько дней, что обязательно вернется в среду, а мне пока предлагал осмотреть город и просил обязательно его дождаться…

Мне не спалось. Ничто не помогало. Даже мой любимый Филип Марлоу[2] на этот раз не действовал. В таких случаях трудней всего выбраться из постели, которая тебя опутала.

Но я выбрался. Предупредительная девушка в регистратуре спросила:

– Вам что-нибудь нужно? Может, хотите билет в оперу, в галерею или еще что-нибудь?..

– Господин профессор просил, чтобы мы о Вас позаботились.

Я побрел к выходу и заметил в зеркале, что она наблюдает за мной. Мне в голову пришло нечто лучшее, чем в одиночестве бродить по улицам воскресным вечером.

Я шагал по широкой современной улице нового центра города.

Раньше здесь было много статуй: на большом магазине, на остроконечной башне старого дома, на ратуше… Все вспоминается, когда видишь позолоченного ангела на незаконченном куполе базилики. А тогда он был позолоченный? Или покрыт зеленой патиной? Нет, позолоченный. Патиной была покрыта статуя короля на коне в центре площади. Статуя рококо, конь рококо, король рококо. Статуи нет. Не сохранился даже постамент из черного мрамора. Перевороты, войны и революции не щадят статуй.

Мы часто бывали здесь с Чарли. Он упорно останавливался у пустых витрин, в которых только надписи сообщали, что после победы Agfa вновь гарантирует мирным фотолюбителем свое мировое качество, что всемирно известный Rolleiflex будет еще более совершенным, что все меха отправлены на зимнюю войну в Россию…

Я вздрогнул. Прибавил шагу… Передо мной посреди пустыря возвышались мрачное черное здание, опаленная огнем бесформенная развалина… Я узнал его, вспомнил. Потолки провалились, но мощные стены продолжали торчать вверх. Стены толщиной больше четырех метров. Вместо окон в вечерних сумерках, как выколотые глаза, зияли черные дыры. Решетки из них, конечно, вырезали: дорог был каждый кусок железа.

Руины были огорожены колючей проволокой, но везде на свете есть мальчишки, и в этом городе тоже. Это мрачное здание притягивало их романтическое воображение. Сколько там было возможностей для мальчишеских игр, сколько укромных уголков! Дыру в изгороди могли проделать только они. Через нее я вошел в огромные ворота без створок. Меня поразило, что не было никакого мусора. Было чисто, невероятно чисто. Странное впечатление создавал этот большой чистый двор среди обгорелых стен. Здесь, не знаю, на каком именно месте, но на этом дворе каждый день палачи отрубали топором головы приговоренным к смерти. Топором. Не везде немцы казнили топором, но эта тюрьма была знаменита тем, что здесь отделяли голову от тела топором.

Главную улицу, Хаупштрассе я нашел сразу. И сигаретную фабрику, на которой работал Чарли, сразу узнал. За ту минуту, пока я там стоял, в голове у меня пронеслась вся моя жизнь с Чарли, те несколько месяцев, которые невозможно измерить никакими единицами времени, когда не подходит ни вечность, ни минута. Эта встреча спасла мне жизнь.

Я пошел в это кафе. Только чтобы убедиться, что она не придет. Она сидела в углу и рассматривала какой-то иллюстрированный журнал. Встала и подала мне руку. Улыбнулась как-то так, наполовину, ни да, ни нет.

– Вы знаете город, а я тот первый раз..., с тех пор, когда он перестал быть городом.

Ага, к «Элефанту». Я слышал, что эту знаменитую ночную столовку восстановили. Раньше я в ней никогда не был. Чарли любил играть с огнем, был там два-три раза. Мы повернули в темную улочку, между развалин. Она прижалась ко мне:

Этого я не ожидал. Обнял ее за талию. Так мы и шли. Она ковыляла рядом со мной, я почти нес ее. Молодая немка рядом со мной... Остановилась.

Она кивнула. Я поцеловал. Уже очень давно не целовал я женщину на улице. Хотел поцеловать еще раз, но она вырвалась, отступила на два шага, перестала дрожать. Смотрела на меня враждебно, вызывающе, воинственно.

– Мой отец был военным преступником. Его повесили.

Она говорила совсем тихо, но это был крик. Крик, от которого у меня на мгновение перехватило дыхание. Я хотел забыть, что нахожусь тут, в этом городе, в этой стране. Хотел пофлиртовать с молоденькой немецкой девушкой. Но не получится, не выйдет так просто в этой закомплексованной, сошедшей с рельсов стране, полной ненормальных, проблем, калек. Она выжидала, буквально висела на моих губах: что я скажу? Я подавил желание вытереть губы рукавом. На них все еще оставалась ее влага, прохлада, малиновый вкус. Я не мог избавиться от чувства, что прикоснулся к чему-то нечистому, ядовитому. Не каждое немецкое приключение может так кончиться, но может. Она застала меня врасплох. Так мне и надо, нечего было сюда ходить. Она ждала. На ее маленьком лице был полувызов-полустрах. Ждала, как я из этого выпутаюсь, что скажу, что сделаю. Я сказал единственное, чего она не ожидала:

В «Элефанте» все было так, как мне описывал Чарли.

Нет... нет... не говори об этом, ради Бога... – просили ее глаза. Но я хотел говорить.

Оставь меня в покое, – просили ее глаза, – не трогай меня сейчас, может быть, потом сама все расскажу. Разве не видишь, как мне худо?

Нет, – покрутила головой, – уже нет. Когда я родилась, уже умер.

– Скажи, твой отец был военным преступником?

– Не знаю. Я родилась после войны. Не знаю: был, не был...

– В лагере военнопленных английских летчиков, да?

– Откуда..., – спросила заикаясь, – откуда ты знаешь?

– Просто логично. Он был начальником лагеря, да?

– И тогда. И в ту ночь. Если хочешь, я расскажу тебе об этом городе.

– Я не ищу радости. Хочу знать. Понимаешь меня?

Я буду звать тебя Kleine[3], если ты не против. Я расскажу тебе, Kleine, одну из непримечательных и незначительных историй этого города. Тебя тогда еще не было на свете, ты ничего обо всем этом не знаешь и никогда не узнаешь, что и как. Это нельзя узнать, это надо пережить.

Я тут жил, Kleine, я был одним из десятков тысяч иностранцев, назойливого гнуса, мух, обитающих на язвах военной экономики. Нас свезли сюда со всей Европы. Мы должны были заменить немецких мужчин, которых пожирал молох войны. В то время, о котором я тебе рассказываю, этот город стал одним из центров самой удивительной миграции иностранцев в старой Европе. Не думаю, что существовал более пестрый перекресток, чем этот город. Здесь проездом был француз, направлявшийся из Силезии домой в отпуск. Через этот город поляк из Рура бежал на восток. Тут делали пересадку серб, венгр, грек, направляясь из Гамбурга, Ганновера, Брауншвейга, даже из Берлина и Штеттина на юг. В обратном направлении двигались датчане, норвежцы, голландцы, бельгийцы: из Силезии, Польши, с Балкан. Были и такие, которые сюда добрались, а дальше им не хотелось или уже не могли. Среди них были человеческие развалины, никому не нужные, лишившиеся всего. Но были и мастера жизни. Я знал одного, который за пять лет не переступил порог ни одной немецкой фабрики, и это непросто, Kleine! В самом городе жило до двадцати тысяч бездомных, настоящих выродков, преступников, криминальных типов. С этим отталкивающим сбродом знаменитая немецкая полиция ничего не могла поделать. Это были кроты, жившие в подземных норах, вороны, пробавлявшиеся отбросами войны, но были и крысы, жиревшие на ней. Немцы от этого сброда презрительно отворачивались, но и нуждались в нем, искали его, клянчили у него.

Я зацепился здесь уже на пятом году войны. Тогда немецкий порядок уже начинал поскрипывать. В магазинах не было практически ничего, отоваривали продуктами некоторые продовольственные карточки и талоны на отсутствовавшие текстильные и промышленные товары. Табачные лавки были постоянно закрыты. Марка не стоила ничего. За брюквой, свеклой, мороженой картошкой целыми ночами люди выстаивали в очередях. Очереди были везде. Когда в печати появлялись сведения, что на дополнительный талон будут выдавать шестнадцатую часть фунта масла, перед этими магазинами стояли необозримые толпы. Мясные магазины были открыты только два раза в неделю, да и так в них ничего нельзя было достать. В пивных иногда было разливное шестиградусное пиво. В ресторанах по большому блату можно было получить порцию картофельного салата на воде, который бывал хоть и редко, но без карточек.

Город был охвачен психозом недоедания. Не голода. Это еще не был голод, но никто не мог наесться досыта, даже если бы съел весь свой месячный рацион сразу. В конце концов, что такое полкило мяса для нормального мужика?

Мне было очень интересно, Kleine. Я с любопытством заглядывал в глаза прохожих, стариков, детей, женщин: что в них еще есть? В них был странный свет. Это были беспокойные, грустные глаза недоедавших людей, быстрые глаза, которые все примечали, шарящие глаза, в которых всегда была надежда что-нибудь найти. Лишь немногие избранные могли себе позволить жить в относительном достатке, не думая о том, что завтра будет на столе, не опасаясь, будет ли на нем что-нибудь вообще. Это была пара, от силы несколько нацистских бонз, сливки Нового Порядка, высших офицеров, привилегированных ученых. Ну и, разумеется, торговцы, мясники, самые предусмотрительные из них, которые вовремя заполнили свои склады, подвалы, тайные хранилища чем-то, что можно было на что-нибудь обменять.

За пачку сигарет отдавалась любая женщина. За что-нибудь другое – тоже, но наилучшей валютой, валютой всех валют был табак. За табак судья отменял смертный приговор. За табак офицер отдавал пистолет. Ученый – честь, девушка – девственность. За табак было все, Kleine, все.

Я (вместе с Чарли) относился к числу почти крезов этого города. Я был в розыске, Kleine, рисковал головой. Но я плевал на это. Мне было хорошо. Мы с Чарли пили тяжелое греческое вино, марочные спиртные напитки, мы так пировали, Kleine, как мне не приходилось никогда до этого. Недопитое вино мы выливали в туалет, черствый хлеб и остатки еды отдавали железнодорожнику, который по-черному откармливал свинью. Половина свиньи была наша, потому что мы дали ему поросенка. Когда в кладовке начинало вонять, мы наводили порядок и выбрасывали куски пожелтевшего свиного сала, позеленевшего копченого мяса, батоны колбас. Мой друг Чарли ходил в смокинге в оперу и пытался заставить меня тоже заказать смокинг. Было из чего и на что. У нас был табак. Центнеры табака, Kleine, целые тюки, и это было просто невообразимое богатство, которое сегодня не поддается оценке.

Со спекулянтами, которых попусту гоняла полиция, мы не имели ничего общего. В конце концов и полиция не рассчитывала всерьез на какие-то результаты, когда делала облавы в поездах и на станциях, а просто старалась найти что-нибудь для себя. Ежедневно через город проходили тысячи иностранцев. Словаки, венгры, хорваты, поляки везли в чемоданах тонны продуктов (сало, копчености, колбасы, бутыли вина, домашнего самогона), часы, радиоприемники и качественные ткани, каких уже давно не было в немецких магазинах, и дамские туфли, и рабочие ботинки… Французы и голландцы везли на черный рынок какао, шоколад, кофе в зернах, датчане – масло и банки сгущенного молока, чехи – сахар и все остальное, и даже греки – восточные ковры. Однажды на главном вокзале я был свидетелем полицейской облавы. Из балканского скорого вышел человечек с двумя гигантскими чемоданищами, и его задержали два агента, которые, очевидно, уже имели о нем сигнал. Балканец бросил чемоданы и пустился наутек. Один чемодан раскрылся, и из него выпали большие куски пшута (югославской ветчины), копченые окорока, пласты копченого сала. Агенты забыли про балканца, застыли на месте, как вкопанные, и пялились на это богатство. Это надо было видеть, эти голодные взгляды тайных агентов и прохожих, эти голодные, завистливые, волчьи глаза собравшейся толпы, которая сперва удивленно, а потом угрожающе образовала вокруг этих двух чемоданов постепенно сужавший молчаливый круг. Один из агентов хотел закрыть крышку чемодана, но кто-то там заворчал, как пес, у которого хотят отнять кость, какой-то парень поставил на крышку ногу, а полицейский, который на него набросился, получил по роже. Это стало сигналом, и через минуту все было кончено. Это было похоже на регби, настоящее регби. Кому-то удалось схватить копченый окорок, он бросился бежать, а десять человек кинулись на него, дрались за куски, рвали их ногтями, кричали, рычали, рвали волосы, лезли пальцами в глаза, пинали, топтали лежачих. Никакие звери так беспощадно не дерутся за добычу. Я перед этим был в худшей ситуации, Kleine, в одном рафинированном нацистском аду, но там что-либо подобное было невозможно.

Регби продолжалось две минуты, Kleine. Не больше. На месте остались два помятых чемодана и стонущая старая дама, по которой прошлись десятки ног. Полицейские исчезли. Эта сцена так меня увлекла, Kleine, что я совсем забыл про Чарли, хотя он стоял рядом. Когда все было кончено, я расслышал, как он говорит вполголоса: «Это конец. Конец. Это конец…» Он был доволен. Ему это нравилось. Нравилось, как немцы, уравновешенные, всегда следящие за собой, дрались за сырое мясо.

Двадцать тысяч назойливых иностранцев, lästige Ausländer, которым нечего было терять, двадцать тысяч субъектов без полицейской регистрации, без работы и без желания работать, без пристанища – это уже какая-то сила, какое-то явление, Kleine. У них не было продуктовых карточек, не было денег, не было ничего; было только то, что сумели ухватить, украсть, урвать. Были среди них банды железнодорожных воров. Это было рискованное занятие: железнодорожная охрана имела приказ стрелять без предупреждения, что она и делала. Но это не помогало. С вокзала и продовольственных складов были часты крупные пропажи, тут действовала хорошо организованная гангстерская банда, во главе которой стоял некий румын. Они были вооружены, работали с размахом: вломились в склады «железного резерва», перебили охрану, добычу увезли на нескольких грузовиках. Полиция не знала или не хотела знать, куда исчезли груды продовольствия.

Тот румын со временем ошалел. Он уже не хотел денег, не хотел никакой мены. Золото. Хотел золото и имел его. Когда спустя несколько месяцев его выкурили из его берлоги, когда на его ганг напустили специальное полицейское подразделение, в его комфортабельном бункере за городом нашли огромные запасы всего того, что даже эти полицейские давно не видели. И десятки килограммов перстней, колец, украшений – клад, какой можно увидеть только во сне. Румына повесили в конце улицы Зигфридштрассе на фонарном столбе с надписью на груди. Он должен был висеть там три дня для острастки и в назидание, но уже в первую ночь его труп исчез.

Сегодня уже никто не знает, где была Зигфридштрассе, эта старая, прогнившая улица, задворки торгового квартала, всего лишь в двухстах метрах от площади Адольф-Гитлер-плац. В то время она была базаром, пестрым и печальным. Там можно было купить все, Kleine: я видел, как какой-то испанец продал одному сербу автомат с полным магазином патронов за трое швейцарских часов. Сюда приходили немецкие хозяйки купить что-нибудь для воскресного стола: краденую курицу, два яйца, кусочек шоколада.

Я ходил на Зигфридштрассе. Меня захватывало ее грустное очарование. Я ходил на Зигфридштрассе, хотя мне там нечего было делать. Мы с Чарли имели свой постоянный, солидный, безопасный и конфиденциальный круг покупателей, заказчиков. Мы поставляли «товар» на роскошные виллы на правом берегу реки. Наш риск был минимален: среди «наших людей» был и высший офицер полиции, который в случае необходимости должен был бы прикрыть нас в своих собственных интересах.

В «торговых контактах» мы были осторожны, разборчивы, выбирали клиентов с хорошим положением в высших кругах, на мелкие проступки которых закон смотрел сквозь пальцы. Деятели искусств, ученые, средние предприниматели относились к нам приветливо, почти дружески.

Папироса, набитая с помощью гильзы, Kleine, была актом доверия. Купить ее на улице – купить кота в мешке: эти мелкие торговцы набивали папиросы остатками табаку из собранных окурков, пылью, какой-нибудь дрянью. Мы гарантировали качество. Наш табак был из военных запасов, чистый, тонко порезанный, фабричной обработки.

Чарли был шикарный шалопай, Kleine. Высокий, черноволосый парень с бычьей шеей и бычьей силой. Перед войной он был чемпионом во втором полусреднем весе. В городе был уже пятый год и дослужился до мастера на табачной фабрике, которая работала на армию. Мы начинали скромно. Когда я у него пристроился, он каждый день приносил с фабрики в спичечном коробке пятьдесят граммов прессованного табаку. Это был такой твердый брусок, что его нельзя было ни разбить молотком, ни разломить. Мы должны были разлохматить его с уголка и затем отделять освободившиеся волокна друг от друга. Из такого бруска мы каждый вечер набивали восемьдесят папирос. Это было немного, Kleine. Десять я оставлял себе, десять брал Чарли, а остаток я разносил за рекой. Мне было странно, как может Чарли так шикарно жить на доход от такой мелкой спекуляции. Он жил один в домике, принадлежавшем вдове железнодорожника. Она упала с табуретки, когда меняла лампочку, и повредила позвоночник. Чарли навещал ее в больнице и всегда приносил ей такие лакомства, которые и не снились немецким женщинам в те времена, про которые они успели забыть в военные годы. У Чарли было все: полная кладовка лакомств и деликатесов, батарея бутылок хорошего вина, французский коньяк из разграбленных военных запасов. Мне было странно, откуда все это берется: эти пятьдесят-шестьдесят папирос в день хотя и приличный капитал, но не настолько большой. Этот вопрос вертелся у меня в голове, но я никогда ничего не сказал.

Мы были вместе уже около месяца, и однажды после ужина он завел меня в подвал. Там на деревянном настиле лежали три огромных тюка, завернутые в мешковину. Мне не надо было ни о чем спрашивать: они пахли, крепко пахли табаком!

– В каждом семьдесят кило... – Он смеялся. Потом посерьезнел и добавил: – Не удивляйся. Мне же нужно было проверить тебя… С завтрашнего дня будем работать по-другому. Думаю, тебя не надо предупреждать, что мы рискуем головой!

Предупреждать меня было не нужно. Но я еще долго не мог выдавить из себя ни слова. Я быстро просчитал в уме. Результат меня ошеломил.

– Чарли, – простонал я, – это же миллион марок…

– Больше. Черные цены растут быстро. Мы всегда будем ниже курса, но и наши вырастут. Мы продержимся на этом до конца войны. Как короли. Будешь разносить. Наделаешь несколько свертков по пятьдесят грамм. Пойдем, я покажу тебе, как это делается…

В подвале было еще одно место, на которое я не обратил внимания. Там было полно каких-то картонок. В каждой картонке было сто белых незапечатанных упаковочных коробочек, каждая на пятьдесят граммов табаку.

– Будешь их заполнять, но не мухлюй. Каждую коробочку взвесишь и заклеишь бумажной лентой. Должно выглядеть, как с фабрики. Мы не какие-нибудь крохоборы. Знаешь… – засмеялся он, – я бы не против собственной фирмы… Чарли и ком… Что скажешь?

Я закусил губу, чтобы не задать бестактный вопрос, как он добыл такое фантастическое богатство. Задавил его в себе. В такие времена лучше чего-нибудь не знать. А может, это не единственный его склад. Возможно, еще в каком-нибудь сухом подвале лежат несколько таких же тюков. У меня и так уже неприятно першило в горле. Если бы меня когда-нибудь поймали, этот табак не ухудшил бы моего положения. Моя единственная возможность – не дать себя поймать. А со стороны Чарли это доверие – большой риск. Мы были знакомы чуть больше месяца, и он не знал обо мне ничего. Но дело было не только в доверии, Чарли был нужен надежный человек, он, наверно, искал его, прежде чем натолкнулся на меня.

Мы стали вельможами, королями черного рынка. За табак можно было все. Все…

– С Чарли? Это одна из таких дурацких историй, которая может случиться только с тем, кто на самом дне…

Я тогда был совсем, совсем на дне, Kleine. Скитался по немецким городам без средств, с одной лишь перспективой, что меня скоро поймают. Добрался сюда, но дальше уже не мог. В кармане не было ни марки. Был голодный, невыспавшийся и чувствовал, что тут конец моего пути, отсюда мне уже не выбраться. Я бродил по улицам, не знал тут никого. Надеялся, что встречу какого-нибудь иностранца, который отведет меня в лагерь беженцев, где всегда есть какая-нибудь свободная постель и что-нибудь на зуб. Но и этого мне уже не хотелось. Жизнь мне опротивела, а когда человеку в подобном положении опротивеет жизнь, ему конец. Я видел, как ко мне направляется полицейский. Полицейским я всегда смотрел прямо в глаза, смело и вызывающе. Но тут на меня напал страх. Я стал разглядывать пустую витрину, чтобы не привлечь его внимания. Рядом со мной остановился хорошо одетый человек и тоже стал разглядывать эту пустоту. Тоже избегал взгляда полицейского? Не похоже было, но в такие времена все может быть. Полицейский прошел мимо. Я видел в стекле витрины, как он шел, не обращая на нас внимания. Я шумно вздохнул, а этот человек внимательно оглядел меня. В этот момент меня окутал дым сигареты. Он курил. Курил, а у меня уже два дня не было во рту сигареты. От этого дыма мне стало дурно. И я сделал то, чего раньше никогда не делал.

– Простите, у Вас не найдется сигареты? – попросил я по-немецки.

– Сигареты дорого стоят… – ответил он на чистом немецком.

Я жадно глотал дым; он меня насыщал, кружил голову, одурманивал, мне становилось лучше. Глазел на пустую витрину, жадно затягиваясь, и только тогда заметил, что этот человек вернулся, когда он снова оказался рядом со мной.

– Бумаги могут быть любые, но ты не француз. Я знаю, кто ты.

Мне показалось, что он опять уйдет. Но во мне уже тлела искорка надежды, что я от него получу хотя бы на завтрак.

– Это видно. Вот тебе десять марок. Нет, подожди, я тоже еще не ел…

Он отвел меня в ближайшую пивную. Его там знали.

– Две порции колбасы, Фриц. И два пива… – заказал он.

Продавец ему поклонился, ушел в заднюю комнату и вскоре принес закуски. Я жадно набросился на еду.

– Не глотай куски, это вредно… Живешь здесь?

Ответ был грубый, но ему, кажется, понравился.

– Так долго не выдержишь. Я это знаю, браток. Навидался таких…

– По твоему – тоже. Но я сразу понял, что ты не француз. Они никогда не могут так выучить немецкий, чтобы не было заметно.

Я покончил с едой. Этот человек заказал еще раз то же самое. Про карточки ничего не сказал, и продавец его не спросил. Он внимательно рассматривал меня. Чем-то я ему приглянулся, и он, помолчав, произнес:

– Две ночи можешь переночевать у меня. Больше – нет.

– Не хочешь – не надо. Тебя сегодня же поймают.

– Дурацкий вопрос. Не знаю. Ты в моей ситуации так бы не поступил.

На меня свалилось все сразу, Kleine: крыша над головой, идеальная, о какой только мечтать можно. Без полицейской регистрации. Найти что-либо в этом роде тогда было просто невозможно. И всего в достатке: и еды, и курева. Чувство потерянности исчезло. Нет, это не был конец пути, как я думал всего несколько часов назад, совсем нет! Но было здесь что-то бóльшее, чем еда, питье и крыша над головой. Сознание того, что человек никогда не бывает совсем уж таким одиноким и беспомощным, как ему может показаться в трудный час унижающего страха за свою жизнь, сознания того, на каком волоске она висит.

Я спал там две ночи, а потом – еще много ночей. Когда на третий день я стал собираться, Чарли сказал: «Не дури».

Я ничего не понимал. Это был добрый, неагрессивный человек, у него всего было вдоволь, он казался сильным, уравновешенным, веселым, а приютил бродягу, о котором не знал ничего, хотя ему, как мне тогда казалось, никто не был нужен. Поручился за меня. Заботился обо мне. Ему это стоило покоя, денег, неприятностей. Вскоре я понял, что ему нужен надежный партнер, компаньон для табачной спекуляции. Но когда мы расставались, я понял, что этот суровый боксер сам чувствовал себя потерянным и брошенным, что ему нужен был кто-нибудь, какой-нибудь человек, что он испытывал страх одиночества, что посреди этой страшной, опустошительной войны он, может быть, давно уже искал кого-то, кому можно довериться, выговориться, искал человеческого тепла, понимания. То, что он выбрал именно меня, решил случай, но не было случаем то, что он кого-то выбрал. Кого-то он должен был выбрать, чтобы самому не сдохнуть.

Больше того. Мои французские документы он брезгливо бросил на стол.

– Это дилетантство. Они тебе вообще не помогут…

На другой день он принес мне справку о трудоустройстве, настоящую справку, официальную, с печатью. Так я стал официантом в кафе «Атлантик». Отныне я мог ходить по городу без опаски: справка о трудоустройстве для иностранца была тогда главным документом. Меня могли остановить днем и ночью. Моя «работа», которую я никогда не выполнял, хотя и ходил в этот притон, была вечерней.

Для нашего бизнеса было очень важно иметь как раз такую справку. Она помогла бы как-то, хотя и не без осложнений, объяснить те три-четыре пачки курева, которые могли при мне найти. К счастью, этого никогда не случилось.

В «Атлантик» ходил один цыган – то ли из Польши, то ли с Балкан. Такой ganz feurig[4] цыган. Лицо его было обезображено наследственным сифилисом. За пиво он всегда рассказывал о своих похождениях с немецкими женщинами. Он приехал в Германию пять лет назад в поисках работы и нашел себе какую-то вдовушку. Она его кормила, одевала... И вот однажды она ему говорит: «Беньямино мой, – (он выдавал себя за итальянца, носил черную рубашку, золотой галстук, канареечный пиджак и остроносые желтые туфли) – я в положении и пора идти в ратушу». Он понял, что пора делать ноги, и через два дня в другом немецком городе уже валялся с другой немецкой женщиной. Она его кормила, одевала, благоговейно слушала, как он ganz feurig поет „O mia bella Napoli“... Через некоторое время он исчез.

Чарли был страшный бабник. Он вращался в лучшем обществе, прекрасно выглядел, был образован, имел хорошие манеры. Там он их себе и выбирал. В городе у него было полно знакомых в разных кругах. Я не раз гадал о том, догадываются ли они, что он – их поставщик табака. Я никогда не видел, чтобы он положил в карман больше одной пачки. Могу себе представить, с какой завистью смотрели на него в опере во время антракта, когда он виртуозно курил папиросу. Как он хитро улыбался, когда кто-нибудь спрашивал, откуда такое богатство. Представляю себе, как он шептал человеку, которого хорошо знал:

– У меня надежный источник, но договариваться с ним будете сами…

Пока я проходил у него испытательный срок, и мы растрепывали прессованные бруски, набивая гильзы ароматным табаком, он чаще всего сидел дома. Чарли был веселый человек, забавный. Он рассказывал мне о своих приключениях с немецкими женщинами, посмеивался над ними, мог описать их одной-двумя фразами так выпукло, что мне казалось, будто я сам их вижу. Иногда, очень редко, нападала на него тяжелая меланхолия. Он проклинал войну, которая разрушила его боксерскую карьеру, или мечтал о Праге.

Чарли был боксер, Kleine. Обычно они не отличаются острым умом и тонкими чувствами. Чарли был редким исключением. Когда он рассказывал о Праге, ее крышах, улочках, пассажах, мостах, о ее магистралях и тихих уголках, это звучало, как поэма. Он знал каждый костел, каждую площадь, каждую статую.

О скульптурах на Карловом мосту, их возникновении, красоте, их судьбах он мог рассказывать часами.

В свое время он облазил все многочисленные пражские башни и башенки, мог цитировать наизусть латинские надписи на колоколах Тынского храма, описывал фасады и украшения старых пражских аристократических домов, вспоминал фигурки в пражских корчмах, их комичных посетителей. Передо мной в эти вечера оживал город, который я раньше не знал, в котором ни разу не был, открывались двери старых домов, я заглядывал в их настоящее и прошлое, в их интимность, в древнюю историю, передо мной оживали давно усопшие люди, таинственные события, загадочные убийства. Чарли уже давно нет, Kleine, но его взгляд все еще блуждает по пражским крышам и закоулкам; бывая там, я всегда гляжу на горд его глазами, стараюсь пережить то же возбуждение, какое переживал он. Тогда я был примитивный парень, необразованный, о таких вещах понятия не имел, и время было неподходящее, но Чарли навсегда заразил меня своей пражской сентиментальностью. Когда я оказался там впервые, город показался мне настолько знаком, будто я долго там жил.

Чарли был боксер, Kleine. И, если называть вещи своими именами, – паразит. Но это был тонкий человек. И я не сразу понял, что это был геройский человек. И очень несчастный…

Это был прекрасный город, Kleine. Очень чистый, богатый, и старый, и современный. Чарли никогда не называл его по имени. Высмеивал его архитектуру, парки, улицы, а мне всегда казалось, что Чарли ревнует, что его восхищение Прагой не позволяет ему признать ничего другого.

– Все подделка… здесь нет ничего настоящего, подлинного…, – ворчал он, когда мы проходили мимо королевского замка. Таких, говорил он, десятки во Франции, это только убогое подражание, здесь нет возвышенности барокко. Бомб сюда не хватает. Пусть освободят мир от этого паскудства…

Я не понимал его приступов злобы и не раз поддразнивал его, играл на его раздражении.

С Чарли в последние недели перед его отъездом мы почти не виделись. Мне казалось, что он меня избегает, но и ему так могло казаться. На столе он оставлял мне письменные указания, что и как с табаком, а я клал деньги в ящик стола. У Луизы я не высыпался и стал досыпать дома после обеда. Он знал об этом и перестал приходить домой со смены. Мне было неловко, как будто я выжил его из дома.

Однажды он пришел домой рано. Застал меня лежащим на диване.

Я встал без слова. Собрал свои вещи. Их было немного. Мне не хотелось с ним ссориться. Я хотел уйти молча. Пора было расстаться, давно надо было это сделать, но миром. Но он хотел ссоры. Я сразу это понял, когда он вошел.

– Можешь катиться ко всем чертям, – орал он на меня. – Переезжай к этой немецкой свинье, к этой шлюхе с сиськами, как коровье вымя.

Я его ударил. Ударил изо всей силы. Он отлетел в угол комнаты и ударился головой о стену. Молниеносно он оказался рядом со мной. Я в своей злобе забыл, что он профессиональный боксер. Страшный удар чуть не оторвал мне голову. Я рухнул на пол.

Я вскочил на ноги и бросился на него. В глазах у меня потемнело, зажглись звезды. В правой челюсти что-то мешало, во рту был соленый, влажный привкус. Я вытер губы тылом ладони. На ней была кровь, это меня взбесило. Я бросился на него. Он нанес мне страшный удар в живот, который меня окончательно сломил. Боль была страшной, казалось, я вот-вот выблюю кишки. Еще один отупляющий удар поднял меня с пола, и что-то тупо ударило меня по голове. Я потерял сознание.

Я пришел в себя на диване. Чарли прикладывал мне к голове холодное полотенце. Когда я открыл глаза, он вздохнул с облегчением.

Я потрогал голову. В ней гудел водопад. Болело везде. Наверно, я ударился затылком обо что-то острое: волосы были липкие, а рука вся в крови.

– Покажи, – он приподнял меня. – У тебя голова разбита.

Он усадил меня, полотенцем обмыл мне голову, смазал йодом.

– К врачу пойдешь ты, когда в следующий раз сцепимся.

Я чувствовал, как опухает лицо. В желудке ползали змеи. Каждое движение причиняло боль. Когда я посмотрел вокруг, Чарли уже не было. Ушел. Он был прав. Ничего другого я не заслужил. Я был ослепленный дурак, ради немки бросил друга, больше, чем друга. Он подобрал меня, когда я был на дне, кормил, одевал, мы вместе пережили много прекрасных вечеров, он делился со мной всем. Он был прав и имел право так поступить со мной. Война, миллионы умирают с оружием в руках, уничтожая эту немецкую сволочь, а я путаюсь с немецкой женщиной и спекулирую краденым табаком. Больше к ней не пойду. Ни сегодня и никогда.

Чарли вернулся. Поставил на стол две бутылки самогона. Не бросил меня, просто сходил за водкой, для меня.

Я с трудом поднялся и сел за стол напротив него. Он уже наливал.

– Выпей. Выглядишь, как малокровный покойник. Полегчает.

Мы выпили. Я и он. Выпили до дна из больших бокалов. Страшно обожгло рот, но он был прав: я ожил. По телу разлилось тепло. Налил снова по полной.

– Сегодня я был у фрау Шерф в больнице. Она вряд ли когда-нибудь будет ходить, но об этом не знает. Она согласна, чтобы ты здесь жил, но просит навещать ее. Она рада, что жилье не останется без присмотра. Она думает, что ты нормально зарегистрирован, не разочаровывай ее. Навещай ее иногда и приноси что-нибудь сладкое, питательное. С едой там неважно.

Я что, еще не пришел в себя? Ничего не понимаю. Что Чарли несет? Почему жилье должно остаться без присмотра?

– Завтра уезжаю. Сыт по горло, с меня хватит. И Германии, и тебя. Я не был в Праге с тридцать девятого года. Мне выдали паспорт.

Что-то жгучее поднялось из моего желудка к горлу.

– Давай без излияний. Ты на меня насрал, так что оставь это. Я без тебя обойдусь. Табаку тут достаточно, до весны протянешь, а весной война кончится. И не будь дураком, пусть немцы платят. Будь здоров…

Через час мы сидели обнявшись и орали песни…

Он вскочил на ноги, разделся, влез под холодный душ. Вытерся, быстро оделся, покидал свои вещи в два чемодана.

– Сбегай вниз за табаком. Отрежь килограмма два.

Мы успели на трамвай. Они ходили редко и нерегулярно.

– Не прихватили бы тебя с этим табаком, Чарли.

– Не бойся. Кто едет отсюда, того не обыскивают.

– Я никогда не мог понять, почему ты не уехал отсюда уже давно. Не насовсем, а как бы в отпуск. Ты же не обязан был торчать здесь все пять лет.

– Ты ничего не видел. Знаешь, как у меня было с женщинами? Ни с одной я не провел целую ночь. Ни одна из них не видела меня целиком открытого. Некоторые из них любят с этим играть. Я боялся заснуть.

Я не понимал, о чем речь. Причем здесь пять лет разлуки с Прагой, с домом?

– Я еврей. Обрезанный еврей. Здесь никто этого не знает. Я и тебе не должен был говорить этого, но сегодня я какой-то вареный, не могу больше держать это в себе. Я боялся только заболеть и попасть в больницу. Только этого боялся.

– Я не попал в Англию. Когда решился, было уже поздно. А еврею в Европе негде было спрятаться. Было только одно место: Германия.

– Но это самоубийство, Чарли. Ты не должен ехать в Прагу. Тебя кто-нибудь узнает, схватят во время облавы.

– Здесь я уже не выдержу. Ни дня. Я все хорошо просчитал. Война долго не продлится. Пару месяцев. В нашем доме замечательная дворничиха, она мне поможет, не выдаст. Ничего со мной не случится. Я выдержал здесь эти годы, а теперь ни минуты не могу. Поймают, так поймают. Иначе не могу. Еще день – и сдохну.

Засвистел дежурный. Чарли вскочил в вагон первого класса. Со ступенек крикнул мне, хотел весело, да не получилось:

– Никаких сантиментов. После войны в шесть у Калиха…

После войны я искал его, Kleine. Та честная старая дворничиха, та добрая душа, та вторая мать призналась, когда ее прижали, как это было: сдала его! Сдала потому, что перед отправкой в Терезин его родители доверили ей какие-то вещи, барахло какое-то, Kleine, какие-то украшения, ценности, немного одежды, белья, продуктов, груду ношеной обуви, какие-то тарелки, шторы, а она к этим вещам успела привыкнуть, они казались ей несметным богатством, и когда Чарли вернулся, боялась, что после войны он потребует все назад. Она сдала его, и он умер тоже в Терезине, умер бессмысленно, глупо, от тифа, через четырнадцать дней после окончания войны с Германией.

Калитка была не заперта. Kleine в нерешительности остановилась.

Двери дома были открыты настежь. В передней какая-то женщина надевала пальто. Оторопела, когда увидела нас у входа. Вчера вечером я не мог ее хорошо разглядеть. При дневном свете она выглядела вполне приятно: хорошо сохранившаяся дама лет шестидесяти, полноватая, волосы полностью седые, удивительно гладкое для ее возраста лицо.

– Вас, мадам. Вчера вечером я с Вами разговаривал. Я спрашивал о фройляйн Деккер.

Мне показалось, что она не в восторге от моего повторного визита. Но деваться некуда: мы уже почти вошли.

– Ну, пожалуйста, проходите. Я о фройляйн Деккер знаю немного. Я ее никогда не видела.

– Да нет, из никакой не комиссии. Мой интерес чисто личный.

Она вышла через заднюю дверь. Было слышно, как она шла по лестнице. Kleine с любопытством рассматривала комнату. Больших изменений в ней не произошло. Мы сидели в мягких кожаных креслах у круглого стола. Библиотека была та же самая, вряд ли исчезла хоть одна книжка. Витрина, в которой когда-то находилась коллекция пестрых минералов, была забита майсенскими фарфоровыми фигурками. На стене, у которой раньше стоял большой диван, вместо картины с изображением моря висел большой портрет строгого мужчины и множество семейных фотографий в серебряных рамках. Поверх большого ковра были положены дешевые половики. У окна стоял тот самый письменный стол, с потолка свисала старая знакомая люстра. Мне показалось, что даже краска на стенах прежняя, но это вряд ли было так. Kleine испуганно озиралась по сторонам, задерживая взгляд на каждом предмете. Она взяла мою руку и сжала ее, как бы успокаивая меня. Мне было паршиво.

Хозяйка вернулась. Я думал, она кого-то приведет. Нет – пришла одна. Села напротив меня. Выжидала. Некоторое время длилось неловкое молчание.

– Ах, нет, нет, – заторопилась она, – у нас большая семья. Сын... и дочь... Еле все в доме помещаемся.

– Нет, не была. Это ужасно, что с ней случилось. Нас, видите ли, разбомбили, и нам дали этот дом. Сначала временно, а потом все так и осталось.

Было заметно, что она почему-то боялась этого вопроса.

– Ни в чем, мадам. Чистое любопытство. Когда-то я был с ней знаком, но это было давно.

– Да нет, – соврал я. Она ведь была немного странной, не так ли? Хорошей немкой она не была.

– Ах, я бы не хотела... Видите ли, о покойной...

– Да, я понимаю, но ведь уже столько времени прошло...

– Тогда были такие законы... Ее застали с поляком. А законы были такие...

Мне пришлось собрать все свои силы, чтобы не выдать себя. Так вот как это было! Вот как! Ее застали с поляком. Мне бы это никогда в голову не пришло! С поляком! Ее застали в «Атлантике» с Влодеком!

– Она была странной. Вся их семья была странной, все плохо кончили. Это настоящая трагедия, но тогда были такие законы. Ее нашли в каком-то ужасном кабаке. Тот поляк признался, и она призналась, суду еще так гордо заявила... а война была страшная, такая деморализация ... тогда были такие законы, строгие... Но вся их семья была такая...

– Ее брата застрелили на фронте. А ее отец предавал Германию врагам. Сегодня это уже не враги, но тогда... А ее отец занимал очень ответственный дипломатический пост, можно сказать, ключевой пост. Вроде бы он из тех... тех генералов...

– Нет, уже не было времени, но он не пережил все это. Погиб в концентрационном лагере. Ах, Господи, не хочется даже верить, что так было! Мы ничего об этом не знали.

Так вот как это было! «Приходили двое, на полицейских не похожи. С Куртом что-то неладное, я боюсь за него, они про него расспрашивали...». А на другой день: «Папа, папа приедет...». А эта женщина, которая фройляйн Деккер никогда не видела, которая ни родственница, ни знакомая, которая живет тут случайно, временно, знает о ее семье намного больше, чем можно было ожидать. Пока я собирался ее об этом спросить, меня опередила Kleine.

Мы все посмотрели на портрет строгого мужчины на стене.

– Мой муж не имел к этому никакого отношения. Это дело было не у него. Мой муж уже десять лет как умер. Это был добрый человек, такой хороший... Те, тогдашние его за это не любили. Никогда его не повышали. Он умер в должности Amtsgerichtsrat[5]. Мы политикой не занимались. Мы до конца не знали, какие страшные вещи делаются. Мне это жилье никогда не нравилось, но после войны все было так сложно, и ничего другого мы не смогли найти. Фройляйн Деккер судил Landgerichtsrat[6] Нимайер. Я не хочу ни о ком плохо говорить, но это был настоящий нацист, кто попал к нему в руки – тому конец. Мой муж был не такой. Поэтому его никогда не повышали, хотя он и имел право на продвижение.

Я обратил внимание на то, сколько раз она это объясняла. Наверняка ее об этом спрашивали. Меня удивляло мое спокойствие. Kleine вертелась в кресле, вот-вот взорвется. Мне пришлось взять ее за руку.

– Я ни о ком не хочу говорить плохо, но Landgerichtsrat Нимайер неплохо устроился, он и сегодня работает судьей, в Западной Германии. Моего мужа русские забрали. Он вернулся с подорванным здоровьем. И вскоре, бедняга, умер.

Женщина вытерла носовым платком слезы. Такой хороший, такой добрый был человек...

Теперь я знал все. Вот как это было! Хотел было ей сказать: «Мадам, тот поляк, из-за которого фройляйн Деккер отрубили голову, – это я, с той разницей, что я не поляк». Но какой смысл? Что я ей объясню? Что она поймет? К чему?

Мы ушли, не попрощавшись. Пусть думает, что хочет.

[1] По изданию Ladislav Mňačko, Nočný rozhovor, Bratislava, 1966, 188 с.

[2] Частный детектив, постоянный персонаж романов Реймонда Чандлера. (Прим. перев.)

[3] Нем.: малышка, крошка (прим. перев.)

[4] Нем.: страстный, горячий. (Прим. перев.)

[5] Нем.: член участкового суда (суда нижней инстанции). – Прим. перев.

[6] Нем.: член земельного суда. – Прим. перев.