Моя последняя война
– Ну, вот, ты и проиграл свою войну, – сказал он.
– Какую войну? Где война? – я с трудом расклеил глаза.
Ничего, кроме коробочек с лекарствами на столике.
– Ты их выстроил двумя колоннами, – усмехнулся он.– Это твои боевые порядки?
– Кто вы такой, и где вы прячетесь?
– А я и не прячусь. Взгляни на календарь.
– А-а… Тогда понятно.
– Давай побеседуем.
– А, что, еще есть время?
– Немного. Но на этот раз тебе не увильнуть. Где та твоя шапка-невидимка?
– Это вы о чем?
– О той самой, с малиновым околышем.
– Ах, вот ты кто. Тот самый снайпер.
– Тот снайпер, ты знаешь где. Оттуда не возвращаются. Теперь я за него.
– Откуда ты знаешь про фуражку?
– Я знаю все. Мы смотрели сквозь один и тот же прицел, и я, и снайпер, одновременно.
– Выходит, я и тебя провел.
– Меня не проведешь…
– Да уж…
Рявкнул телефон… Я схватил трубку.
– С днем рождения тебя. До ста двадцати!
Разогнались.
Я без всякого энтузиазма прошелся по боевым порядкам своих лекарств. Сглотнул пару таблеток, запил из стакана.
***
А, и правда, где та фуражка? Наверно. бросил тогда в кювете, там ее и затоптали… А какая была фуражка, ну, не фуражка, а мечта! Тогда еще даже генералы таких не носили.
В офицерских фуражках, с гордой высокой тульей, и лихим закругленным маленьким козырьком, нам, детям Страны Советов, изображали белопогонников (они же золотопогонники)– царских сатрапов и белогвардейскую сволочь. У командиров Рабоче-крестьянской Красной Армии фуражки были куда скромнее: лепешка с козырьком. Зато из хорошего сукна ярких цветов. У пограничников верх и околыш цвета первой весенней зелени, у войск НКВД – верх ядовито- сиреневый, кавалеристы щеголяли в синих, летчики в фиалковых цветах, артиллеристы ограничивались пугающе черным, а у пехоты был скромный «защитный» верх, зато малиновый околыш..
Война все эти цвета стерла. Даже лаковый козырек, типа штыковой лопаты, позеленел… А нам, наскоро сделанным лейтенантам, выпускникам училища в Ашхабаде, вообще, выдали пилотки, и будь здоров.
Но наш выпуск совпал по времени с событием выдающимся: наш советский паровоз, который «летел вперед», рассчитывая на «в коммуне остановку», внезапно резко подал назад и стал откатываться ко временам «православия, самодержавия и народности». Потому что партия – наш рулевой (в одном усатом лице) решила, что под российским имперским флагом советскому колхознику будет сподручнее массово помирать на полях сражений, – и армии вернули погоны. Таким образом, мы, первые из выпускников злосчастного училища смертников, получили не петлицы с кубарями, а погоны со звездочками. И ощутили себя, представьте, не белогвардейской сволочью – золотопогонниками, а белой костью, голубых кровей господами юнкерами, произведенными в офицеры. Нам, «бабочкам-однодневкам» только фуражек с высокой тульей не хватало для дурацкого счастья
И надо же, что в то самое время, в том же азиатском Ашхабаде помирал полуголодной смертью эвакуированный еврей–шапочник, который сподобился еще в царские времена шить фуражки и господину приставу, и приезжему штабс-капитану, да мало ли еще кому.
И новоявленные господа-юнкера, не все, конечно, а самые книжные из нас, тайком потянулись к коморке шапочника… Мы подарили ему большой кусок счастья на старости лет, а он построил воздушные замки для наших лопоухих голов.
– Может, в моих фуражках, вы припомните фашистам, товарищи военные, что у меня пол Мелитополя было родичей?
На последнем построении мы стояли еще в пилотках. Начальство так и не узнало, что из ворот, опутанных колючей проволокой, оно выпустило не очередную серую скотинку, а бравых подпор-р-ютчиков из старого кино.
Научный факт, еще сэр Ньютон доказал: фуражка давит на голову, а не голова – на фуражку. Когда поезд, набрав ход, оставил вокзал позади, и почухал степью, мой друг Ося, с глазами счастливого барана, первый вытащил свою фуражку из «сидора», надел набекрень и высунул голову в окно,– знай наших. Думаю, каракумские скорпионы были первыми и последними свидетелями его триумфа. Ветер шутя-играючи сдул этот курносый парусник с его стриженной головы, фуражка еще некоторое время пыталась лететь, ныряя, наперегонки с поездом, пока не отстала безнадежно. Но ветер не на того напал. Ося сорвал стоп-кран. Поезд тормозил невыносимо нудно. Ося выскочил, как был, в кальсонах на подножку… Но ничего, кроме хвоста поезда уже не увидел. А сопровождающий, командир роты, так матерился, что даже грохот двинувшегося состава, не заглушил потока русской речи. Так была потеряна первая из фуражек. А головы? Пока их еще только кружило…
За три дня в Москве, в резерве, я настолько привык носить фуражку не в вещмешке, а на голове, что и думать о ней забыл, когда очутился в прифронтовой полосе на дороге, ведущей в Ад, там так и было написано «Дорога ВАД» (Военно-административная дорога), то есть по пути к месту службы, которое предстояло еще найти. Место это на условном языке называлось «Хозяйство Ушакова». И даже столбики попадались с такой надписью. Но я-то знал, что никакое это не «хозяйство», а особая отдельная гвардейская ордена Суворова и еще кого-то бригада резерва главного командования, на минутку.
И вот, в поисках «Хозяйства Ушакова», я набрел на какого-то дядю в кожаном пальто без погон. Дяденька оказался весьма осведомленным, любезно показал мне кратчайший путь, но, на прощанье, посоветовал снять фуражку и заткнуть ее себе поглубже.
– Это почему же?
– Потому что командир бригады, тот самый Ушаков, настоящий тиран, сатрап и самодур. Все его офицеры, до начштаба и до замполита включительно, должны ходить в пилотках, а фуражка на всю бригаду одна, вот такая, как на мне, с брезентовым козырьком и «цвета каки»,– (на дяде был такой же головной убор, как на всех довоенных портретах Сталина).– Только сам самодур Ушаков щеголяет в такой вот сраной шапке, которую он называет короной. Если этот сатрап увидит тебя с малиновым околышем, я просто представить не могу, что он с тобой сделает.
– А что он может сделать? Дальше фронта не пошлет.
Я был молодой, свободолюбивый, в училище во время поверок при звуке моей фамилии правофланговые автоматически кричали: «На гауптвахте». Так неужто теперь в офицерском звании я буду шапку ломать перед каким-то сатрапом, коронованным полувоенным картузом?
Резиденция командира бригады помещалась в автофургоне. Там пили спирт старшие офицеры, от майора и выше, с засунутыми за ремни пилоткам. В центре восседал полковник, Герой Советского Союза. Матерчатая фуражка лежала перед ним на столе.
Я, конечно, сразу узнал того добродушного дядю в кожане, который любезно послужил мне проводником по дороге в Ад. Но что мне оставалось делать, не прикладывать же руку к непокрытой голове. Вскинул к малиновому околышу:
– Для прохождения службы прибыл…
– А слушать советы старших не привык. За то, что одет не по форме, пять суток ареста.
– Есть пять суток!
Устав я знал на зубок. Офицеров на губу не сажают, мне теперь положен домашний арест.
– Прикажете ехать домой, товарищ гвардии полковник?
– Кр-р-ругом! После войны отсидишь… Умный? Посмотрим, какой ты умный.
А я, как только вышел из фургона, сразу понял, какой я дурак, да еще в колпаке. Ведь даже тыловые крысы сменили «повседневную» форму на полевую. И я спрятал фуражку в мешок поглубже, а на свою повинную балду напялил пилотку…
Поди, знай тогда, что фуражка спасет мне жизнь.
C «хозяйством Ушакова» я, не ужился даже в пилотке, и пришлось пропахать животом пол Европы в составе других, не столь элитных подразделений. Но под конец войны довелось свести шапочное (подчеркиваю это слово) знакомство с воинской частью, куда более отборной, привилегированной, я бы сказал, изысканной… но со стороны противника.
На нас была брошена последняя надежда рейха – дивизия «Великая Германия», и один из полков ее, полк сопровождения ставки фюрера, атаковал нас в лесу, где в прежние времена прусские юнкеры благородных кровей охотились на оленей. Сейчас от их заповедного леса остались лишь изуродованные культи деревьев, торчащие из песка, усыпанного хвоей и гильзами. Ко мне подошел чудом уцелевший немец в шляпе с пером и убитым зайцем в руках, егерь, попросил подписать бумагу, что его подопечного – зайца не браконьер подстрелил, а советская артиллерия. Но нам было не до зайцев, мы сами поджали уши, потому что фрицы устроили нам своеобразную психическую атаку. Где-то справа, потом слева, показалось даже позади нас, заиграли тирольские рожки…Тата-тата…Тата-тата…Печально замирающая и вновь оживающая музыка пилила наши души. Как потом оказалось, они катались по окрестным дорогам на пожарных машинах с прерывистыми сиренами, каких у нас еще не было. У многих подвело животы. Мы лежали у ящиков трофейных гранат с длинными ручками и ждали неминуемого…. Но в котле оказались не мы все-таки, и мы увидели их вживую, с поднятыми руками и растерянными лицами. Великаны-блондины в куртках голубоватого оттенка, опушенных легчайшим белым мехом. В высоких несокрушимых ботинках, огромных, как пароходы, бриджах и гетрах. Наши косопузые «славяне» нагрузили одного такого верзилу связками мин для миномета, он нес, не сгибаясь, а они плясали вокруг, чумазые и весьма довольные. Фриц тоже улыбался, он как будто участвовал в игре, и на его белых холеных щеках высоко над толпой, цвел пятипалый румянец, будто крепкая нордическая девушка приложилась…
И, надо же, навстречу попался генерал, в расстегнутой бекеше, смушковой папахе, со свитой из штабных офицеров и упоенный победой. Он, недолго думая, приказал «славянам» разгрузить пленного великана, и выпустить из первой линии траншей прямо на нейтральную полосу.
– Пущай бежит, а мы постреляем.
Все штабные, сопровождавшие генерала, вынули свои пукалки и принялись пулять в убегавшего фрица. Они никогда не учили солдат по настоящему уходить от пуль, солдат должен густо бежать и громко кричать… А то, что проделал с ними дрессированный немец, ничем, кроме цирка, не назовешь. Он уходил зигзагами : падал в одном месте, вставал в другом, совершенно неожиданном… Так и ушел к своим.
«Славяне», лишенные тягловой силы, сплюнули, матернулись, закинули мины на загривки и пошли, утопая в песке.
Но если бы все так и закончилось плевками в сторону генерала… В полях, на холмах, на шоссейной дороге наш порыв неожиданно захлебнулся – мы получили бой, в котором от нашего полка осталось 11 (я не шучу) одиннадцать «активных штыков».
Но это потом. А пока, срочно латая оборону, по батальонам разбросали полковую разведку, связь и всех, кто попадет под руку. Мне было приказано бежать в батальон, где из офицеров уже не было никого, кроме самого комбата.
Туда вела прекрасная дорога, какие умели строить и беречь только немцы. Темно-синяя лента непорочного асфальта на кремневой «подушке» и длинные канавы- кюветы с двух сторон. По кювету я бежал, почти не пригибаясь… Но то, что я уже видел впереди, не внушало оптимизма. Впереди был всего-навсего перекресток. Эта дорога пересекалась другой такой же, и там уж с этим кюветом придется попрощаться. Надо будет выскочить наверх и пробежать совсем немного по асфальту, чтобы нырнуть в другой кювет… Но, легко сказать пробежать. Мимо смерти не пробежишь. Там, на кресте дорог, я уже видел лежащих, раскинув ноги в пыльной кирзе или даже в обмотках, наших «славян», а еще целый взвод, в горбатых гимнастерках, залег в кювете, и командир, чуть не плача, тыкал наганом в спины, пытаясь выгнать на лобное место, открытое всем ветрам… Никто не хотел умирать…
А у меня было время подумать, меня в спину наганом не тыкали. Я скоро понял, в чем дело. Снайпер пристрелял это место. И снайпер не простой. Он бил иногда очередями, очень короткими, но… Солдаты Великой Германии уже бросали такое оружие. Я видел. Легкая, изящная, как музыкальный инструмент, самозарядная винтовка с широким диском и оптическим прицелом. У этого инструмента безотказного убийства были две откидные ножки, «подсошники» – так это у нас называлось. Нетрудно было догадаться, что сейчас фриц упер «подсошники», может, даже вонзил в землю, установил прицел намертво в одной точке и там ожидает нас, перебегающих насыпь. Дождался – нажал на крючок. На ловца и зверь бежит… А умирать не хочется…
И «мозга» в этих случаях работает на предельных оборотах. Как бы заставить фрица оторвать от земли «подсошники», чтобы хоть на мгновение сбить ему прицел? Для этого он должен начать нервничать… А с чего ему нервничать? Не в него же целятся… А что, если… Если перед ним замаячит такая цель, какую нельзя упустить, потому что нельзя упустить ни за что!
Я достал из противогазной сумки, в которой все свое носил с собой,… да. да, ту самую фуражку. Мелитопольский шапочник , наверно, икнул в это время в гробу или в койке. Его кустарное изделие вступало в поединок с оптикой самого Цейса. Я надел фуражку, помаячил над краем кювета и побежал…
Я еще оставался дичью, но уже видел глазами охотника и думал его головой.
Когда над кюветом мелькнул, пропал и снова показался малиновый околыш, немец подумал – не мог он так не подумать, когда все вокруг зеленые – что это, по меньшей мере, генерал… Важная птица вот-вот взмахнет малиновыми крылышками в кружке прицела. Сердце охотника, должно быть, задрожало, и сладкое ожидание залило патокой мозги. И он ждал, уже с нетерпением, не сдвигая с «подсошников» свое оружие, когда, наконец, начальственная фуражка обозначится в кольце прицела вместе с ее носителем. О том, что я могу передумать, повернуть и не выскочить на дорогу, ему не приходило в голову. Война не променад перед завтраком: туда-сюда. Идешь – иди.
А я повернул… Фуражка метнулась в обратную сторону. И он вырвал «подсошники» из земли, разворачиваясь мне вдогонку. И, когда я, крутнувшись, взлетел на асфальт, ствол клюнул в его руках, очередь прошла на уровне ног, две пули стесали кожу с гармошки сапога. Я этого не успел заметить, спрыгивая в кювет уже по ту сторону ока смерти…
Зря он меня упустил. Пшеничное поле, на краю которого он лежал, сразу за перекрестком расширялось, доходя до шоссе, и перекрывало ему обзор. Он не увидел и не услышал, стреляя, кто подползал уже так близко, что видел белые детские волоски елочкой на шее атлета.
Любители жестокой прозы могут дальше не читать.
***
Я отсчитал 30 капель, долил воды в рюмочку.
– Но почему ты говоришь, что я проиграл войну?
– Потому что эту войну выиграть невозможно.
– Все-то ты знаешь. Ты кто, Бог?
– Всего-навсего, ангел смерти. Вспомни, сколько лет протекло?
– Столько не живут.
– Это ты сам сказал, учти.
– Но я живой, между прочим.
– Потому что я еще не решил, куда прицелиться. Снайпер, примитивное существо, целит в лоб, промеж глаз, в висок, в крайнем случае. А мне приходится выбирать: печень, легкие, селезенка, двенадцатиперстная кишка, поджелудочная железа?.. Может, простата? Ну-ка повернись.
– Смешно, право: тогда снайпер вообразил себя ангелом смерти, теперь ангел смерти работает снайпером.
– Смеется тот, кто смеется последним, – ангел был явно не склонен шутить.– Снайпер не воображал, а был мною… Работал за меня. Короче: он из моей команды!.. И сейчас пришло время посчитаться с тобой.
– Вот и давай подсчитаем. Сколько еще человек он бы лишил жизни, твой волшебный стрелок?
– Еще пятнадцать, минимум, успел бы до конца войны.
– Но не успел. Значит счет все равно в мою пользу.
Матрас подо мной вздохнул и распрямился – должно быть, мой невидимый собеседник наладился уходить.
– Ты знаешь, я вернусь непременно,– пообещал он.– Есть война, с которой нельзя придти живым, хотя она называется жизнью.
– Ты прав, – согласился я. Но ведь можно выиграть по очкам.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2343
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer13/Azov1.php - to PDF file
Комментарии:
АЕД
- at 2009-08-13 09:17:37 EDT
Большое спасибо за сильный рассказ.
vitakh
- at 2009-08-06 14:50:41 EDT
Спасибо! Войну Вы (и вы) выиграли! До 120-ти!
Яков
Реховот, Израиль - at 2009-08-06 10:32:39 EDT
Прекрасный рассказ. Работа Мастера. Спасибо.
Кашиш
- at 2009-08-04 09:49:11 EDT
Прекрасно: даже не замечаешь, что написано прозой!
Акива
Кармиэль, Израиль - at 2009-08-04 00:33:28 EDT
Тема войны - бесконечная тема. На войне постоянно поединок. Поединок с противником, поединок с командиром, поединок с самим собой. Если в боевых действиях всех армий учавствовало 50 миллионов солдат, это 50 миллионов поединков. Всех их не перечислить, обо всех не написать. Но отдельные поединки, мастерски описанные их участниками, заставляют вместе с вторами вновь пережить их. Спасибо.
Ильч
Москва, - at 2009-08-03 15:32:54 EDT
Марк, блестяще!
Спасибо Вам.
Вадим
- at 2009-08-02 05:33:25 EDT
Отменно!
Матроскин
- at 2009-08-02 05:18:57 EDT
Ну какая же это война, когда катастрофический исход гарантированно предопределен? Так, мышиная возня в глухой обороне.
Грустное напоминание Мастера, спасибо.
Игрек
- at 2009-08-01 19:12:33 EDT
По очкам выиграть нужно. Для этого, как очевидное условие, нужно не останавливаться играть. Примерно как это делал Тициан. И снайпер все не мог приноровиться. Пришлось Ангелу пойти на совершенно крайние меры и воспользоваться тяжелой артилерие - чумой. И бить уже не прицельно, а по площадям.
Так что, многоуважаемый Марк Азов, в отсутствии чумы у Вас есть хороший шанс. Пожалуйста, продолжайте играть!
Самуил
- at 2009-08-01 18:19:57 EDT
Читая всякий раз Марка Азова, думаю, что лучше вот этой вещи написать невозможно. И да и нет. Просто слово это — "лучше" — неприменимо к уникальным, неповторимым, ни на что непохожим и несравнимым меж собой... хм... да как же их назвать, с чем сравнить эти короткие рассказики? На ум какие-то жемчуга с алмазами приходят, но все эти избитые сравнения банальны и пошлы... Я еще за «Весенних ятерей» автора на благодарил — это чудо, которое читаешь несколько раз и всякий раз оно звучит по-разному. Но всегда прекрасно. И при этом — называется прозой (а всякие рифмованные прейскуранты — гордо — поэзией)... А тут уже в новом номере «Моя последняя война». Другое, совсем иначе, но той же рукой несравненного мастера сделанное... А ведь всякие сравнительные степени и цветастые эпитеты — они для талантов предназначены, для тех, кого сравнивать, сопоставлять можно. А Марка Азова не с кем сопоставлять. Он — один, Марк Азов.