©"Заметки по еврейской истории"

Июль 2009 года


Виктор Фишман

Формула жизни

Посвящается моей маме

Фишман-Вайсбанд Софье Гершковне

Научно-художественный роман

(Издание второе, дополненное и исправленное)

(Продолжение. Начало в №1(104))

Глава 6.          

  1.

Каюта второго класса на корабле «Бисмарк» оказалась значительно просторнее, чем в прошлом году на «Бремене». Здесь были туалет с душем, а в просторной комнате – комод для белья, буфетик с вполне достаточным набором посуды, удобная кровать и круглый столик, возле которого стояло глубокое кресло. Велюр на кресле, длинные шторы, закрывающие иллюминатор, и ковёр на полу подобраны в тон: всё тёмно-синее.

В порту говорили, что этот рейс для «Бисмарка» едва ли не последний. Построенный более тридцати лет назад, он был тогда самым большим пароходом в мире и ещё до Первой мировой войны получил «Голубую ленту океана» за рекордную скорость на линии Европа-Америка. Не потому ли вся отделка каюты напоминала Эмме добрые старые времена?

Эмма ощутила себя опытной путешественницей. Быстро разложив свои вещи, она решила ещё раз взглянуть на Нью-Йорк и на статую Свободы. Но пока она выбралась на открытую часть своей палубы, город уже был едва виден из-за надвигавшегося тумана. «Бисмарк» миновал узкое горло Гудзонского залива и вышел в открытый океан.

Перед её отъездом Лефшец сообщил из Принстона, что, скорее всего, на том же корабле, что и она, едет в Европу Отто Шмидт. Эмма читала в американских газетах о ледовой эпопее ледокола «Челюскин», о героизме советских лётчиков, спасавших людей в тяжёлых метеорологических условиях. Но она не знала, как и почему Шмидт оказался в Америке. Если он действительно на этом же пароходе, то где-нибудь – в ресторане или на одной из палуб – они обязательно встретятся. Это было бы неплохо...

Эмма огляделась вокруг. На палубе второго класса людей совсем немного. Она обратила внимание, что это почти одни женщины. Одеты они не очень привлекательно. Впрочем, сейчас уже прохладно, не до лёгких нарядов. Хорошо, что она прихватила с собой шерстяную кофту. Свежий ветер нёс запахи рыбы и снега. Во всяком случае так показалось Нётер. Волны с высоты казались совсем небольшими. Трудно на глаз определить, какие они на самом деле. Цвет воды гуще, чем цвет неба, и напоминает ковер в её каюте.

По левому борту стояли три индианки в тёмных длинных одеждах. Недалеко от них – группа детей с двумя дамами. Серые косынки на их головах и длинные серые юбки делали их похожими на тени. Эмма посмотрела направо.

Двое детей, стоящих возле невысокой брюнетки, обоими руками держались за высокие перила. Для старшего его кулачки оказались на уровне головы, для младшего – даже выше. Они тоже смотрели в сторону только что покинутого берега. Эмме показалось, что дети одеты недостаточно тепло для такой погоды. В это время брюнетка наклонилась к младшему и что-то спросила. Тот утвердительно кивнул. Тогда она взяла обоих детей за руки и пошла по направлению к Нётер. Поравнявшись с ней, женщина приветливо поздоровалась по-английски. Мальчик вежливо наклонил голову, но ничего не сказал. А маленькая девочка помахала Эмме свободной ручкой. «Милые дети», – подумала Эмма.

Она посмотрела на часы. До обеда ещё далеко. Можно подняться на первую палубу: может быть, ей повезёт в первый же день встретить Отто Шмидта. Знакомый человек скрасит бездеятельность в длинном плавании. Кроме того, можно поговорить о судьбе Фритца...

Эмма долго ходила по всяким коридорам, переходам и мостикам. На палубе первого класса оказались, в основном, мужчины. Две или три дамы стояли в плотной группе американцев, громко разговаривающих между собой. У перил тоже стояли или расхаживали мужские пары. Это удивило Эмму.

«Почему такое строгое распределение полов по палубам и классам? Хороший материал для анализа», – подумала она.

Два матроса под руководством офицера что-то делали возле закрытых брезентом лодок. Офицер отдал последние распоряжения, потрогал рукой трос и повернулся к Эмме лицом. Он внимательно посмотрел на неё, затем перевёл взгляд на группу мужчин в центре палубы. Эмма тоже посмотрела туда, разыскивая глазами Шмидта.

– На какой палубе вы занимаете каюту? – услышала она голос офицера.

Нётер повернула голову. Офицер обращался к ней.

– Я – во втором классе. Но мне сообщили, что этим же рейсом едет господин Шмидт. Отто Шмидт, – уточнила она. – Я бы хотела его увидеть...

– Я запишу номер вашей каюты, – сказал офицер и вынул небольшую записную книжку. – Если господин Отто Шмидт действительно едет на нашем пароходе, мы ему сообщим, что вы хотели его видеть.

Офицер черкнул что-то ещё в своём блокнотике и выжидательно уставился на Нётер.

– Моя каюта сорок семь. Я буду вам обязана.

– Это входит в наши обязанности, – офицер отклонил благодарность и снова жестко посмотрел ей в глаза.

Эмма пошла к выходу, а он стоял и смотрел, пока она не скрылась в лестничном проёме.

Склянки пробили два часа. Когда Эмма вошла в ресторан второго класса, чтобы пообедать, там уже не было свободных мест.

– Зайдите минут через двадцать, – посоветовал ей метрдотель, – уже будет свободно.

Эмма собралась уходить, когда увидела, что справа ей подаёт знаки брюнетка, которую она видела на палубе утром. Девочка тоже энергично махала ручкой. За их столиком было одно свободное место.

«У меня с собой ничего нет, чтобы дать детям», – подумала Нётер, пробираясь между столиками.

– Будем знакомы, – брюнетка протянула Эмме руку, – Голда Меир. А это Менахем и Сарра. Сарра, перестань дергать скатерть!

Девочка зажала угол скатерти в кулачок и внимательно посмотрела на Эмму.

– Меня зовут тётя Эмма, – сказала Нётер и протянула девочке руку.

Сарра выпустила скатерть и медленно подала ей свою ручонку.

К Нётер подошел официант, и она сделала заказ.

– Мы едем в Палестину, – сказала Сарра, допивая свой апельсиновый сок. – А ты куда?

– А я еду в Германию, – ответила ей Эмма.

– Они говорят всем «ты», как у себя дома в Тель-Авиве, – как бы оправдываясь, сказала Голда Меир. – Менахем, например, никак не мог понять, почему все нью-йоркские друзья говорят, что будут голосовать за Рузвельта, а не за Бен-Цви или Бен-Гуриона.

Эмма не помнила, чтобы она где-то раньше читала или слышала о таких политиках, поэтому решила перевести разговор на другую тему.

– Так значит, вы живете в Палестине. Говорят, что там очень трудная жизнь.

– Да, нелегкая. А вы не американка, верно?

– Да, я из Германии.

– А разве у вас в Германии сейчас легкая жизнь. Вы, кажется, еврейка? Вам не страшно возвращаться туда?

Официант появился у стола с заказом, и Эмма принялась за еду. Кухня здесь была такая же, как на «Бремене». Можно подумать, что на обоих кораблях работал один и тот же шеф-повар. И всё же солянку с грибами и капусту с сосисками она съела с удовольствием. Запив всё это сладким чаем, Эмма почувствовала, что готова ещё погулять по кораблю.

– Что вы будете сейчас делать? – спросила её Голда Меир. – Мне бы хотелось расспросить вас о Германии.

– Я свободна. С удовольствием отвечу, но я не была там уже более полугода.

Когда они вышли на палубу, солнце их ослепило. Все медные части корабля отбрасывали такие яркие блики, что больно было смотреть. Безбрежный простор дарил ощущения ужаса и великолепия одновременно. Дети сразу же побежали в каюту за мячом, а Нётер и Меир уселись в стоявшие у стенки шезлонги.

– За месяц до отъезда из Нью-Йорка я узнала, что у нас на набережной Тель-Авива убили Хаима Арлозорова.

– ???

– Это один из активистов партии Мапай. Арлозоров недавно вернулся из Германии. Он пытался убедить всех, кого только мог, что главная задача сегодня, после прихода Гитлера к власти – спасение немецких евреев. Расскажите, Эмма ... Простите, я могу вас так называть?

– Если вам так удобно, то пожалуйста...

– Спасибо. Расскажите, какова там действительная ситуация?

– Пока ситуация плохая. Вышел закон, запрещающий евреям занимать государственные должности. Это коснулось даже еврейских профессоров. Их процент в немецких университетах достаточно велик. Был велик, – поправилась Нётер.

– Вы к этому имеете отношение?

– К сожалению, да. Я профессор математики Геттингенского университета. Меня уволили в апреле прошлого года.

– Зачем же вы возвращаетесь туда опять?

– Это связано с моими личными делами. Хочу проводить брата в Россию. Он тоже математик и его тоже уволили. Кроме того, хочется увидеть своими глазами, что делается на родине.

– Вы – смелая женщина. Или Вы надеетесь, Эмма, что там что-то может измениться к лучшему?

– Хочется в это верить. Не исключено, что закон против евреев – временная мера. Гитлер укрепится у власти и всё вернётся на круги своя...

«И я снова соберу свой семинар, и мы возобновим наши тополого-алгебраические прогулки», – подумала Эмма, но не сказала этого вслух.

Голда Меир рассмеялась. В это время на палубе появились Менахем и Сарра. Менахем поставил девочку между двумя свободными креслами, а сам отошел с мячом на несколько метров. Мальчик сказал девочке несколько слов на иврите, она раскинула руки в разные стороны и приготовилась ловить мяч.

– Если мяч улетит в море, другого мы здесь не найдём, – спокойно сказала Голда детям и повернулась к Нётер.

– Вы явно не политик, – она похлопала Эмму по колену. – Но это тоже неплохо. Надежда, как говорят, умирает последней...

– А чем занимаетесь вы?

– Я работаю во Всеобщей федерации еврейских трудящихся.

– Это вроде немецких профсоюзов?

– И да, и нет. Мы, конечно, защищаем права наших трудящихся на приличную оплату труда, на отпуск, на забастовки. Но на практике это больше, чем ваши профсоюзы или английские тред-юнионы.

– И в чём же всё-таки отличие?

– У нас, во-первых, нет разделения на профессии. Во-вторых, в Палестине нет готовой экономики. Нам трудно справиться с потоком новых эмигрантов, хотя наша организация стоит в первых рядах борцов за переезд евреев в Палестину.

– И много сейчас к Вам едут?

– После прихода Гитлера к власти поток резко возрос. Хотя многие, как вы, например, выбирают Америку.

– По-вашему, я сделала неправильный выбор?

Меир поискала глазами детей и, убедившись, что у них всё в порядке, ответила:

– Математики и физики нам нужны будут лет через десять, максимум – через пятнадцать. Сегодня мы трудоустраиваем приезжих только на сельскохозяйственных работах или на строительстве дорог. Но повторяю, лет через десять мы будем рады принять в Палестине таких, как вы или ваши друзья.

«Вот почему Якоб Левитски так хотел уехать в Америку», – подумала Нётер.

Она была поражена твердой верой этой женщины в будущее своей маленькой страны. До неё иногда доходили газетные сообщения о борьбе палестинских евреев за свою самостоятельность, о каких-то ограничениях британских властей в этом вопросе, об антагонизме с арабскими государствами, но она была очень далека от их насущных проблем. Когда же Эмма услышала от Меир, что та прожила два года в Америке только для того, чтобы собрать деньги для своей страны, она поразилась её самоотверженности.

– Неужели вы и ваши коллеги действительно верите, что арабы позволят у них под носом построить еврейское государство? – спросила удивлённо Нётер.

Менахем и Сарра подбежали к матери и начали её о чём-то просить. Голда посмотрела на часы, сказала им несколько слов и дети отошли.

– Они хотят есть, – объяснила она Нётер. – Вы не пойдёте с нами в ресторан?

– Нет, я зайду в кафе.

– Тогда мы продолжим наш разговор завтра. А на ваш вопрос отвечу анекдотом. Как-то Наполеон увидел двух плачущих евреев. «Почему вы так горько плачете? – спросил он у них. – «Мы плачем по нашему разрушенному храму», – ответили они. «Но когда же это случилось?» – «Две тысячи лет назад», – ответили евреи. Наполеон повернулся к своим спутникам и сказал: «Народ, который так долго оплакивает свои святыни, будет иметь свой храм!»

Голда Меир взяла детей за руки, и они пошли в ресторан.

Эмма вытянула ноги и закрыла глаза. Что-то очень знакомое услышала она в рассказе этой одержимой женщины.

Низкое солнце приятно грело. Стена палубы закрывала от ветра. Движения парохода совершенно не ощущалось. Казалось, что она находится в какой-то нереальной обстановке – уже не в Америке, но ещё не в Германии. Неужели есть ещё одно, третье решение? Она не помнит, когда у неё на сердце было так спокойно. Такие минуты нужно не только беречь, но оценить и запомнить надолго. Она будет помнить этот океан, эту женщину с детьми, чем-то очень похожую на неё саму, и этот день, первый спокойный день посреди мира...

Эмма задремала. Не связанные между собой картины, лица, голоса проносились в её сознании. Повторится ли когда-нибудь всё это? А если повторится, то с каким результатом?

Пароходный гудок разбудил её. «Наверное приветствуем встречный», – подумала она.

2.

На следующее утро, ещё в постели, Эмма припомнила разговор с Голдой Меир. Кстати, о муже за весь вчерашний день брюнетка не сказали и полслова...

Нётер подошла к иллюминатору и отдёрнула шторы. Приподнявшись на носки, она пыталась разглядеть, что делается за бортом. Однако кроме воды ничего не увидела. И всё же ей показалось, что сегодняшний день не такой солнечный и яркий как вчера.

Приняв душ, она несколько минут раздумывала над туалетом, но в конце концов надела то же платье, что и вчера. Только на шею повязала другой шарф. Это было её последним приобретением под руководством Анны Пелл.

В ресторане сидели лишь три-четыре пары. Брюнетки с детьми нигде не было видно. Заказав гренки с кофе, Нётер снова вернулась мыслями к вчерашней знакомой. Как отличается Голда от её Иды в отношении к своим детям! А если бы у неё самой сейчас были сын и дочь, легче было бы ей или трудней? Наверное, она не права в том, что построила свою жизнь так, как её строят мужчины. У женщины должны быть другие приоритеты. Интересно, что думает по этому поводу Голда Меир?

За этими мыслями она не заметила, как проглотила свой завтрак. Рассчитавшись с официантом, Нётер решила прогуляться по палубе, но теперь уже не в носовой части корабля, как вчера, а на корме. Именно здесь она и встретила своих вчерашних знакомых.

Сарра очень обрадовалась Эмме. Она подбежала к ней со скакалкой в руках и начала демонстрировать своё умение. Её маленькие ножки очень ловко перепрыгивали через верёвку, притом она всё время меняла их положение: прыгала то со скрещенными ногами, то на одной ножке, то двумя сразу. Менахем сидел возле матери и читал какую-то книгу на иврите. Увидев Нётер, Меир улыбнулась и сказала:

– А мои дети уже спрашивали меня, не сошла ли знакомая тётя ночью с парохода?

– Как же я могла сойти, не попрощавшись с вами?

– Именно так я им и ответила.

– Кстати, до какого порта вы едете?

– В Америку мы ехали довольно сложным маршрутом: сначала поездом в Порт-Саид, потом – на французском корабле в Марсель, оттуда – поездом в Шербур и затем – на пароходе «Бремен» в Нью-Йорк. Теперь нам предстоит тот же маршрут, но в обратном порядке.

– Не поверите, но в октябре прошлого года на том же «Бремене» я ехала из Германии в Нью-Йорк.

Нётер и Меир замолчали. У каждой из этих женщин были свои планы, мечты, сомнения и надежды. Обе они уже ощутили то, что у них было общим, и то, чем они отличались друг от друга. Не знали лишь они, что одна уже совершила свой полёт к мировому признанию, а вторая только стоит на пороге своей мировой славы.

Палуба постепенно заполнялась пассажирами. Китайская, индийская, польская, французская, немецкая и английская речь доносилась то от одной группы людей, то от другой. Многие держали в руках газеты и обменивались мнениями по поводу вчерашних событий в мире. Две дамы выкатили коляски с тщедушными стариками, чтобы те подышали свежим воздухом. Детям стало негде играть, и они попросили мать пойти с ними в каюту. Меир предложила Нётер составить им компанию. В каюте дети достали картонную коробку с игрой и начали подбрасывать маленький черный кубик с белыми точками, определяя, кому сколько ходов можно сделать в их игрушечном путешествии.

– Со вчерашнего дня хочу задать Вам вопрос и всё никак не могу собраться с духом, – неуверенно начала Эмма.

– Что Вас интересует?

– Как Вы практически делите своё время и своё внимание между работой и семьёй?

Сколько раз этот же вопрос задавала Голда себе самой! Сколько женщин приходили к ней в Тель-Авиве и в Нью-Йорке с такими же проблемами. Этот вопрос уже давно перестал быть для неё чисто личным. А с этой женщиной она вряд ли ещё когда-нибудь встретится. Почему бы не ответить откровенно и ей, и – заодно – себе тоже.

– Мы с мужем не состоим в разводе, – сказала Голда, немного подумав над ответом. Ей показалось, что так она сразу же «берет быка за рога». – Согласившись выполнять то, что на меня возлагают товарищи по партии, я фактически признала, что дальше мы с ним будем жить разной жизнью. Он очень любит детей, но я их, конечно, не отдам и воспитаю сама. Как бы трудно мне не было.

Нётер почувствовал, как нелегко дались собеседнице эти слова.

– Поскольку Вы со мной откровенны, я расскажу вам о себе, – сразу же сказала Нётер. – Я никогда не была замужем. Вплоть до самого последнего времени я считала, что моя математика заменит мне всё – и любовь, и семью. Но сейчас, глядя на моих молодых аспиранток, я поняла, что женщина обязательно должна выходить замуж. Семья будет защитой для неё в любых тяжелых ситуациях.

«А дети закроют ей глаза, когда она умрёт», – подумала она, но произнесла совсем другие слова:

– Жаль, что раньше у меня в аспирантах были только мужчины!

– Вам не кажется, что мы с вами во многом похожи? – спросила Меир и внимательно посмотрела на Нётер.

– Очень может быть, – задумчиво ответила Эмма.

Когда она вернулась в свою каюту, там её ждала записка от Отто Шмидта. Он писал, что зайдёт к ней сегодня вечером и приглашал на концерт, который состоится в ресторане первого класса в 20-00.

«Значит, офицер не обманул, он действительно знает свои обязанности», – вспомнила Эмма свой разговор в первый день на палубе первого класса.

В джентльмене, который постучался в каюту, Нётер с трудом узнала Отто Юльевича Шмидта. Шесть лет – не такой уж большой срок для мужчины его возраста, чтобы столь сильно постареть. Он стал совершенно седым, а борода добавила лишний десяток лет. Во время концерта Эмма нет-нет, да поглядывала на своего импозантного соседа. Она сначала никак не могла взять в толк, что же на самом деле поразило её. И только в ресторане, куда Шмидт пригласил её после концерта поужинать, Эмма поняла, в чём дело. Шмидт не улыбался. Он рассказывал о захватывающих воображение событиях ледяного дрейфа, о суровой Антарктике, о дележе продовольствия, о том, как он добивался права последним покинуть льдину, а его усыпили и вывезли самолётом в Америку, о других смешных или комичных ситуациях, но ни разу даже подобие улыбки не тронуло его губы.

– Сколько же вы пробыли в Соединённых Штатах? – спросила Нётер.

Шмидт как-то странно посмотрел на неё, потом налил себе и собеседнице вина, сделал пару глотков и медленно опустил бокал на стол.

Америка не просто поразила этого человека. Она подорвала веру в осуществление того, ради чего он оставил любимую математику. Новая жизнь, которую строили большевики в России и которой он отдавал все свои силы, была жалким подобием увиденному, услышанному и прочувствованному им за неполные два месяца его пребывания на американской земле. И самое, пожалуй, страшное состояло в том, что не только постороннему человеку, но и самому себе он боялся признаться в ужасной своей ошибке. Его высокое общественное положение в Советской России превратилось в свою противоположность. Он теперь не мог не думать над тем, что не давало спать все последние недели: а если не только он, но и другие высоко стоящие чиновники не уверены в правильности выбранного пути?! Ведь ни один из них не решиться заявить об этом во всеуслышание. Никто. И он один из тех, кто никогда не решится это сделать.

– Что вы спросили? – обратился он к Нётер.

– Я спросила, давно ли вы в Америке?

– Меньше двух месяцев. И я уже скучаю по дому...

Шмидт сам сказал, что слышал от Александрова об отъезде Эммы Нётер в Америку, но не обмолвился ни единым словом о ситуации в Германии. Эмма всё же рискнула затронуть вопрос о своём брате.

– Я еду в Германию проститься с братом, – сказала она. – Он получил место в Томском институте прикладной математики. Как вы считаете, есть ли у него перспективы перебраться в Москву?

– Во-первых, в Москве идут разговоры о создании в Сибири большого научного центра. Я не могу сказать, когда это осуществиться, но перспективы у вашего брата неплохие. Во-вторых, поверьте мне на слово и не расспрашивайте, но вдали от центра ему будет спокойнее...

Шмидт очень умело переменил тему разговора, и больше они к этому не возвращались.

3.

В Шербуре Меиры покинули «Бисмарк». На прощание Голда и Эмма обменялись адресами и пообещали написать друг другу. Последние несколько часов Эмма провела в каюте у Голды Меир. Они пили чай с американским печеньем, которое Эмма купила в Нью-Йорке перед самым отплытием, и говорили, говорили, говорили...

– Впервые я услышала о сионизме в маленькой комнатке в царской России, – рассказывала Голда, – и с тех пор убедилась, что это – одно из самых революционных движений в мире...

– Более революционное, чем коммунистическое?

– Если вы имеете в виду Советскую Россию, то да. Большевики где надо, и где не надо говорят о классовой борьбе. Значит, они строят классовое общество: класс рабочих, класс крестьян с прослойкой интеллигенции между ними. Наш социализм не должен быть похож ни на какой другой – у нас будет действительно бесклассовое общество.

Голда говорила спокойно и убежденно. «Научиться бы мне так убедительно излагать свои мысли и не горячиться», – подумала Эмма и спросила:

– Не кажется ли вам, что государство евреев, которое будет создано на той земле, является чем-то искусственным, не настоящим. Ведь до прихода Гитлера к власти я чувствовала Германию своей родиной. Наверное, точно так же жили евреи и в других странах. Только страх перед будущим может заставить их ехать в Палестину...

– Это – один из самых сложных вопросов. Мы считаем, что жизнь в диаспоре – это заточение. Но если мы создадим еврейское государство, то во всех еврейских диаспорах – и в Америке, и в Германии, и в России – евреи почувствуют себя более уверенно.

Голда отпила чай, откусила маленький кусочек печенья и добавила:

– Я хочу, чтобы мои внуки росли свободными людьми в свободной стране.

В Шербуре народу выходило не много. Когда Эмма прощалась на палубе с Голдой и её детьми, она увидела Отто Шмидта. Он стоял в очереди к трапу. В руках у Шмидта был чемодан, легкий плащ перекинут через руку. Эмма быстро подошла к нему.

– Последние несколько часов я только то и делал, что искал вас, – с обидой произнёс Шмидт. – Ни в вашей каюте, ни на палубе Вас не было...

– Но вы ведь собирались ехать до Гамбурга?

– Вчера поздно вечером я получил радиограмму из Москвы. Мне нужно попасть во Францию. Передавайте приветы геттингенцам.

«Если там кто-нибудь ещё остался», – подумала Эмма, но пообещала всё сделать.

Знала бы она заранее, что Шмидт проведёт несколько дней во Франции, она передала бы с ним письмо для Джона Кавалиса. Джон не написал в Америку ни одного письма.

4.

Когда в большом зале Гамбургского порта Эмма стояла с полученным багажом и искала глазами Эмиля Артина, она пыталась вспомнить, какого числа отправила ему уведомление о своём приезде. Ответа она не получила, да и не ожидала его. Почта работает исправно, и у Эммы нет оснований для каких-либо опасений. Тем не менее в толпе встречающих ни Эмиля Артина, ни его жены Наташи не было видно. Эмма на всякий случай достала из сумочки записную книжку, чтобы удостовериться, захватила ли она с собой адрес гамбургского математика. На первой же страничке маленького блокнотика стояло: «Эмиль и Наташа Артин, Гамбург, Клеекамп, 3». В крайнем случае, она возьмёт такси, и её довезут по нужному адресу.

В письме к Атрину она предложила прочитать несколько лекций по курсу некоммутативной алгебры или, если это более приемлемо, провести недельный семинар на ту же тему. Договорился ли Эмиль с руководством Гамбургского университета? На какое число намечено начало лекций или семинара?

Когда Эмма запихнула свою записную книжку обратно в сумочку и подняла голову, навстречу ей спешили Эмиль и Наташа. Они обнялись и расцеловались.

– Вы прекрасно выглядите, – сказала Наташа. – Американские продукты и климат вам явно на пользу.

– Наверное, дело не только в продуктах, – подхватил Эмиль. – Демократия тоже чего-то стоит.

– И продукты, и демократия мне не заменят вас и Германию, – ответила Нётер, шагая вместе с ними к выходу. – Как я соскучилась по этой земле!

– Земля как земля, – возразил Артин, – а вот новостей действительно много.

– Плохих или хороших?

– Это смотря на чей взгляд...

– Естественно, меня интересует ваше с Наташей мнения.

– Мы об этом ещё поговорим. Вот наша машина. Вы, Нётер, едете совсем налегке. Посмотрите на других, какой багаж тащат из Америки!

Эмма не знала, что на это ответить. Конечно, она переправилась через океан, чтобы попрощаться с братом. Может быть, нужно было, не задерживаясь в Гамбурге, сразу ехать в Бреслау. Но она не уверена, там ли ещё брат со своей семьей. В последнем письме он написал, что не исключен его переезд в Манхайм. После увольнения Фритцу нечем было платить за большую квартиру в Бреслау. О своём местонахождении он должен был сообщить на адрес Эмиля Артина в Гамбург.

Её тайной мыслью было ещё раз приглядеться к теперешней жизни в Германии. Возможно, всё изменилось к лучшему. Гитлер и его соратники укрепились у власти и им некого теперь бояться. Дискриминационные законы могли быть лишь временной мерой. Не исключено, что Гассе пригласит её снова в Геттинген.

– Гамбургский университет заинтересовался моей темой? – задала вопрос Нётер, когда они уже подъехали к дому Артина.

– Конечно. Ваши лекции начнутся с понедельника.

– Так что три дня мы с вами погуляем. – Наташа тащила сумку Эммы и весело тараторила. – Вы ведь совсем не знаете нашего города.

Но в этот день они выбрались в город только к вечеру. За обедом и после него Нётер расспрашивала об общих знакомых, о настроениях в немецком математическом союзе, о прошедших и предстоящих собраниях или конференциях.

– Не помню, когда точно вы уехали в Америку, но, по-моему, на октябрьском семинаре в Берлине в прошлом году вы не присутствовали?

– Нет, не удалось. А было что-либо особенное?

– Опять же, смотря с какой точки зрения. С точки зрения математика – ничего, с точки зрения политика это можно считать едва ли не эпохальным событием.

– Мой Эмиль как всегда всё преувеличивает, – вставила Наташа.

– Посудите сами, – продолжал Артин, – профессор Томсон сделал доклад под названием «Математика на службе третьего рейха». Смыслом его было влияние математики на воспитание немецкого народа в соответствующем духе.

– Я не знаю, что говорил профессор Томсон, – Нётер развела руками, – но прекрасно помню речь Гильберта на цюрихском конгрессе. Да вы же там тоже присутствовали! Ведь он тоже говорил о воспитательном значении математики.

– Да, верно, только Гильберт говорил о воспитательном значении математики, а в Берлине перед нами ставили воспитательные задачи. Это совершенно разные вещи!

Нётер промолчала. Если всё это так, то её надеждам не суждено сбыться. А Артин между тем говорил:

– Два месяца назад, в апреле, на инициативном совете немецкого математического союза уже даже отчитывались о результатах такой воспитательной работы.

– Ну, допустим, что всё это так. А что ваша семья намерена делать дальше? – спросила Нётер у Наташи.

– Это пусть решает мой муж. – Наташа подошла к Эмилю и обняла его за плечи. – Он у нас профессор, ему положено думать!

«Какая милая семья, – подумала Эмма. – Как они любят друг друга! Что это когда-то болтала Трайсда о ненадежности жён другой национальности? Посмотрела бы Трайсда на эту семью, что бы она сказала после этого?»

Мысли её на мгновение перенеслись на Павла Александрова. Ни одного письма от него она в Америке не получила. Имеет ли он вообще право писать за границу? Всё ли у него в порядке? Может быть, она сможет через Фритца передать ему небольшое письмецо... Кстати, нужно спросить у этих милых людей, не получали ли они писем из Бреслау? Впрочем, они сами сказали бы ей...

– А какое-либо собрание намечено на это лето? – спросила Нётер.

– В Ганновере. Это будет в середине сентября. Вы ещё не уедете из Германии?

– Не знаю. Может быть, и не уеду.

Вечерний Гамбург поразил Нётер обилием огней. Никогда раньше немецкие города не казались ей такими красивыми. Было что-то уютное, домашнее, по сравнению с небоскрёбами Нью-Йорка и Филадельфии.

«Но ведь Брун Мавр – это одноэтажный городишко, – подумала Эмма, – почему же он не кажется мне столь приятным?» Сегодня она не могла ответить на этот вопрос.

В понедельник в главной аудитории математического факультета Гамбургского университета все места были заняты. Эмиль Артин представил собравшимся Эмму Нётер как геттингенского профессора, временно исполняющего обязанности профессора в американском женском колледже Брун Мавр. Так Эмма попросила Артина. Несколько хлопков были ответом на такое представление.

«После замечательных работ Давида Гильберта по так называемой теории инвариантов были получены многие основополагающие решения. Но наше время подсказывает нам необходимость двигаться вперёд и искать новые формы анализа и обобщений...»

Так Эмма Нётер начала свою первую лекцию. И после второй фразы она почувствовала ответную реакцию зала.

«...Сегодня алгебра переживает новый период расцвета, – говорила она. – Мы предлагаем двигаться не по пути построения всё более сложных формул, а решать наши задачи с помощью новых общих понятий...»

Эмиль Артин сидел в первом ряду и не верил своим ушам. Оказывается, эта женщина может быть весьма опытным оратором, чётко рассчитывать настроение аудитории и подбирать именно те слова, которые соответствуют сегодняшней политической обстановке. Такого начала математического сообщения он не мог себе представить. А когда докладчица заговорила о «кольцах» и соответствующих теоремах, слушатели восприняли всё это как естественное продолжение первой мысли.

Эмма на этот раз решила не злоупотреблять временем и ограничиться одним академическим часом. Когда она закрыла свою тонкую папочку, раздались дружные аплодисменты. Она переждала, и сказала:

– Следующая лекция состоится в среду и будет продолжаться два часа. На втором часу я с удовольствием отвечу на Ваши вопросы.

5.

Прошло более недели. Письма от Фритца не было. Телефон на его квартире не отвечал. Нётер предстояло прочесть последнюю лекцию из намеченного цикла. Эта лекция будет в пятницу. Она решила, что если сегодня не будет письма от Фритца, то вечером она позвонит в Высшую техническую школу в Бреслау.

Однако вечером этого же дня Эмиль и Наташа позвали её в гости к своей знакомой фрау Штайнфюрер. Эта дама работала в Гамбургском порту в кассе продажи билетов и считалась там едва ли не самым старым служащим компании. Она знала не только историю каждого корабля, но и кто и когда служил на нём капитаном, сколько у этого капитана детей, сколько раз он был женат и какой политической линии придерживается. Даме несколько дней назад исполнилась круглая дата, и Артины решили её поздравить персонально. Красивую открытку с видом Гамбурга они, конечно, ей отправили раньше. Сегодня гости несли большой вишневый пирог.

Разлив всем кофе и поставив маленький кувшинчик со сливками, дама заговорила о недавно прошедших городских событиях, которые её волновали больше, чем что-либо иное.

– Кто-нибудь из вас знает нашего нового бургомистра? – спрашивала она, обращаясь то к Наташе, то к Эмилю. И сама же отвечала: – Его никто не знает. Я даже фамилию его не могу выговорить! Не говоря уже о том, что от него могут ожидать люди?..

Дама отпила немного кофе, отрезала от вишневого пирога маленький кусочек, наколола его позолоченной вилочкой и медленно отправила в рот. Оглядев гостей и увидев, что эта тема их не интересует, она быстро переориентировалась и начала расспрашивать Нётер, каким пароходом та приехала из Америки, где покупались билеты – в Гамбурге или Нью-Йорке, заходили ли они в Ливерпуль, и так далее и тому подобное. В заключение разговора фрау Штайнфюрер посоветовала:

– В следующий раз я рекомендовала бы вам выбирать «Сант Луис». Во-первых, это самый быстроходный пассажирский лайнер. Во-вторых, капитан Густав Шрёдер – самый опытный из капитанов. Он так умело ведёт корабль, что менее чем за две недели доплывает из Гамбурга до Гаваны. Для других – это рекорд скорости, а для него – обычное дело...

Кто знал тогда, что этот пароход и его капитан сыграют свою роль в истории Холокоста!

Прощаясь, Нётер пообещала фрау Штайнфюрер, что билеты на обратную дорогу будет покупать только с её помощью. В доме у Артинов, укладываясь спать, вспомнила, что намечала сегодня позвонить в Бреслау. Что ж, теперь это можно будет сделать только после завтрашней заключительной лекции.

Вместо предусмотренных двух часов Нётер проработала в аудитории не менее двух с половиной. Да и то вынуждена была, что называется, закругляться, так как её подпирало начало какого-то симпозиума, давно намеченного к проведению в этом же помещении. Профессор Артин от имени слушателей поблагодарил Нётер за интересно проведенный семинар. Математики стоя приветствовали аплодисментами эту невысокую полную женщину, которая медленно спускалась с трибуны, глядя себе под ноги.

– Теперь вам предстоит выполнить ещё одну необременительную обязанность, – сказал Эмиль Артин, когда все уже разошлись. И посмотрел на часы. – Нужно торопиться в кассу, так как она закрывается через двадцать минут. И вы останетесь без гонорара.

Пока они шли к кассе, Эмма, всё ещё находясь под впечатлением от дискуссии, говорила:

– Я столько ещё хотела рассказать, но времени было в обрез. Причём, совсем не о том, что уже сделано, а о том, что ещё нужно сделать. Ну вот, например, вчера вечером мне пришла в голову простая мысль, что символ нормального вычета – это не что иное, как циклическая алгебра! Вы согласны, что это прекрасная тема для настоящей докторской работы?

Артина не раз поражала способность этой женщины стимулировать других исследователей. Это было как раз в духе Нётер: с присущей ей лапидарностью высказать на ходу пророческое замечание типа только что услышанного.

– Я передам своим студентам Ваше предложение. Обещаю, что авторство останется за Вами, – ответил Артин, когда они уже подходили к университетской кассе.

Эмма никак не ожидала получить столь щедрый гонорар. Она решила купить какую-нибудь красивую вещь Наташе. Но сначала нужно выяснить, где сейчас проживает Фритц. Почтовое отделение где-то здесь, совсем не далеко. Она это помнила по своим предыдущим посещениям Гамбурга.

– Поедем домой, пообедаем, а потом предпримем всё необходимое, – настаивал на своём Артин.

Эмма согласилась, и очень хорошо, что так поступила. В почтовом ящике лежало письмо от Фритца. Фритц сообщал, что уже неделю они живут у дяди Отто в Манхайме и просит туда же приехать Эмму. Они все здоровы и полны веры в будущее. Письмо заканчивалось приветом Эмилю и Наташе Артин. Там же указывался адрес в Манхайме: Шопфлингштрассе, дом 8 и телефон 42764.

– Вам привет от брата, – сказала Эмма Наташе. – Я бы хотела завтра же выехать в Манхайм.

– Утром или вечером?

– Скорее всего, вечером, потому что хочу вам купить что-либо на память.

Наташа посмотрела на Эмиля. Он кивнул головой.

– Милая Эмма, – сказала Наташа, – отложите свою покупку на несколько месяцев.

– Но через несколько месяцев меня не будет в Германии!

– Зато мы приедем к вам в Америку. И нам будет очень приятно получить от вас обещанный подарок.

Эмма присела на диван.

– Расскажите, если возможно, более подробно о ваших планах. Я уже как-то спрашивала, но не получила ответа.

– Мы сами ничего толком не знаем. Эмилю предлагают место ассистента в одном из университетов. А дальше будет видно. – Наташа говорила всё это очень тихим и печальным голосом.

– Во всяком случае здесь дольше оставаться просто небезопасно, – закончил за жену Эмиль.

Они проводили Эмму на вокзал и просили сообщать о её планах и перемещениях по Германии.

6.

Дипломированный инженер Отто Нётер, у которого остановилась семья Фритца, состоял в настолько дальнем родстве с Максом Нётером, что весь вечер в день её приезда ушел на выяснение родственных отношений. Единственное, что не подлежало сомнениям, так это то, что он работал в той самой фирме «Йозеф Нётер и Компания», основателем которой был Германн Нётер, дедушка Эммы и Фритца. Только теперь Фритц признался, что назвал старшего сына его именем.

Эмма была очень довольна, что поселилась в гостинице. Ей, правда, пришлось выполнить обязательный ритуал регистрации в полицейском управлении, чего избежал Фритц и остальные члены его семьи. Но эта угроза постоянно висела над ними. Приезжих заставляли чуть ли не каждые три дня являться на регистрацию, чтобы засвидетельствовать своё присутствие. Поговаривали, что их могут направить даже на какие-нибудь общественные работы.

Был конец августа. До отъезда Фритца и его семьи оставалось несколько дней. Брат рассказал Эмме некоторые подробности о недавно открывшемся институте механики и математики в далеком сибирском городе Томске. Эмма и Фритц на второй же день разыскали карту России и нашли на ней кружок с таким названием. Согласно условному обозначению в этом городе проживало не более ста тысяч жителей. А энциклопедия Брокгауза извещала, что этот городок стоит на берегу судоходной реки Томи и от ближайшей железнодорожной станции Тайга до него целых восемьдесят километров!

– Так может быть мы никуда не поедем? – с надеждой спрашивала Мария Регина. – Ведь мы не доберемся до этого города!

– Не бойся, пешком идти тебя никто не заставит, – успокаивал её муж. – За нами вышлют машину или повозку с лошадьми.

Когда жена вышла в город за продуктами, Фритц объяснил сестре:

– Мы уехали из Бреслау ещё и потому, что туда приехал отец Марии Регины, и я боялся, что наша поездка вообще сорвется. Отец уговаривал меня никуда не ехать. Он говорил, что пойдёт в любые инстанции и будет хлопотать за меня как участника Первой мировой войны.

– Но как же тебе удалось убедить Марию Регину? – удивлялась Эмма.

– Только страх за судьбу сыновей подвинул её на такое решение. Но её психическое состояние внушает мне опасения.

– Ничего, не волнуйся. Я с ней поговорю. Дальняя дорога и новые впечатления развлекут её, – успокаивала брата Эмма. – Всё будет хорошо. Я привезла вам большой немецко-русский словарь.

– Лучшего подарка ты не могла придумать! Боюсь только, что мы все подерёмся из-за него...

– Не подерётесь. Александров говорил мне, что в советских школах все изучают немецкий язык, так что словари должны там быть в продаже.

На общем совете решили, что наиболее целесообразный маршрут на Москву – через Франкфурт на Майне, Геттинген и Берлин. Эмма решила, что до Геттингена она доедет вместе с братом: все-таки лишние несколько часов они проведут вместе.

Германн и Готтфрид были в восторге от предстоящей поездки. Далёкая Сибирь с её непроходимыми лесами, длинной зимой, жестокими морозами, обилием грибов и зверей чем-то напоминала им сказочный мир братьев Гримм. Он запал в детские души вместе с рассказами матери и бабушки, с прочитанными когда-то книгами, где на картинках изображался дремучий лес, летящие над ним гуси и маленький Ганс, задумчиво глядящий им вослед. И хотя в их чемоданах лежали совсем другие книги, это никак не меняло сути дела. Оба нетерпеливо добивались у отца точной даты отъезда и успокоились лишь тогда, когда было объявлено, что билеты до Берлина куплены на второе сентября.

Все дни Эмма, Фритц и ребята ходили купаться и загорать на озеро. Готтфрид и Германн, которые прекрасно плавали, переплывали его вдоль и поперёк. Фритц только барахтался у берега, а Эмма сидела в тени деревьев и наблюдала за происходящим. Оперировавший её врач рекомендовал избегать как переохлаждений, так и чрезмерного солнца.

Её внимание привлекли разноцветные уточки. Стайка белоснежных птиц плавала посредине озера, а иссиня-черные суетились у берега. Потом они выплыли на середину, но и здесь держались особняком, не смешиваясь со своими светлыми собратьями. Двое из черной стаи, захлопав громко крыльями, поднялись над водой и полетели так низко, что их лапки, касавшиеся воды, прочертили по ней пенистую дорожку. Ни одна из белых уток не последовала этому примеру. Более того, они медленно поплыли в сторону от своих хлопотливых соседей.

«Всё, как у людей», – думала Эмма, наблюдая эту птичью жизнь.

Отряхиваясь, как утка, Фритц вылез на берег и сказал:

– В такую жару неплохо выпить по кружке пива. Ты не против?

– Конечно, нет.

– Тогда я угощаю. Здесь неподалеку есть интересная старинная пивная...

В пивной все лучшие места были заняты. Лишь у окна, за длинным столом, оказалось четыре свободных стула. В торце стола спал человек, положив седую голову на руки. Эмма оказалась ближе всех к этому пьянице. Рядом с его головой стояла недопитая кружка со старинной эмалированной разрисованной крышкой. Кружка была повернута так, что Эмма разглядела незамысловатый рисунок и прочитала надпись «Только Чёрт знает, куда уплывают мои денежки».

Она показала на кружку Германну и Готтфриду.

– Я прожила жизнь, но ещё никогда не видела более откровенной самокритики. Учитесь, ребята!

Мальчики засмеялись, а Фритц только покачал головой.

В день отъезда Эмма, Фритц, Мария Регина, Германн и Готтфрид встали очень рано. У каждого из них были к тому свои причины. Поскольку поезд отходил только в одиннадцатом часу дня, Эмма наконец-то выбрала время сходить на кладбище на могилы бабушки и дедушки. Стоя у этих невысоких одинаковых надгробий, она почему-то думала не о тех, кто лежит под ними, а об Альфреде. Ведь впервые к бабушке и дедушке она приехала в Манхайм именно с ним. Как всё это давно было!

Однажды в воскресный день бабушка попросила Эмму помочь ей помыться. Конечно, налить полную ванну горячей воды старушке было нелегко. Альфред и Эмма вдвоём сделали эту работу за полтора часа. Эмма ковшом наливала горячую воду в ведро из большого чана, стоящего на плите, а Альфред со всеми предосторожностями носил его и выливал в ванну.

– Я уже свободен? – спросил Альфред, когда чан был вычерпан до дна.

– Спасибо, внучек, – сказала бабушка и поцеловала его в голову – можешь идти гулять. А ты, фейгеле, не помоешь ли мне спину?

Эмма согласилась, правда, с небольшой охотой. Одно дело, мыть спину маме, совсем другое – старухе. Но когда бабушка разделась и залезла в ванну, Эмма была поражена. Какое молодое тело у этой почти восьмидесятилетней женщины! Как ужасно устроена жизнь! Ведь если душа так же молода, как тело, то какие страшные противоречия испытывает старый человек! Когда-нибудь и я буду такой же старой, и у меня будет такое же красивое тело, но оно уже никому не будет нужно. Никому, в том числе и мне самой...

– Фейгеле, ты совсем остановилась. Потри спину сильнее...

Отец говорил, что всё проверяется временем. Но если время доказывает, что красота совсем не важна, то что же тогда в жизни самое важное? И можно ли гордиться такой красотой, которая никому не видна?

– Спасибо, ты уже устала. Пойди и спроси дедушку, будет ли он сегодня купаться?

Через несколько лет Альфред снова поехал в Майнхайм: он очень хотел попасть на международный шахматный турнир. Мать тогда болела, и ему было неловко уезжать. Эмме сейчас так живо представились его рассказы о шахматном турнире, об Алехине и Ласкере, о начале первой мировой войны, что слёзы сдавили горло.

Подошла она и к могиле Карла Нётера. Этого подвижного и общительного дядю Эмма тоже хорошо помнила с того первого визита к бабушке. Они тогда втроём – дядя Карл, Альфред и она – ездили в гейдельбергский дом инвалидов, где дядя состоял чуть ли не председателем попечительского совета. Их встречали с почетом и уважением. Как давно всё это было! Сегодня она прощается не только с этими могилами. Увидит ли она когда-нибудь дорогого Фритца, милую Марию Регину, любимых племянников?

«Я к вам ещё приеду», – произнесла она про себя, отвернулась от могил и направилась к выходу.

В это время Фритц и Мария Регина покупали в магазине продукты для дальней дороги. Для Марии это было непростой задачей. Нужно угодить столь разным вкусам её троих мужчин. На такое требуется довольно много времени. Сделать покупки вчера было совершенно невозможно. Стояли столь жаркие дни, что нечем было дышать. Любимая Фритцем сметана за ночь превратилась бы в простоквашу...

К поезду семью Нётеров провожал лишь дядя Отто. Но и в этом не было большой необходимости. Фритц, Германн и Готфрид легко несли сумки и чемоданы, Мария – корзину с продуктами, Эмма – свой небольшой походный багаж.

В вагоне в шестиместном купе кроме них никого не было.

– Нам повезло, – сказал Фритц. – Можно спокойно поговорить.

Но говорить как раз не хотелось. Эмма понимала, что позже будет ругать себя, будет терзаться, что не спросила о том или этом, не выяснила чего-то важного, о чём не спросишь в письмах. Время быстро утекало, как незатейливый пейзаж за вагонным окном. Проводник предложил кофе или чай. Все кроме Марии согласились. Она достала из корзины припасы, намазала всем бутерброды с паштетом, но сама есть отказалась. Эмма начала её уговаривать.

– Оставь её в покое, – попросил Фритц. – Видишь, какая жара.

Но все понимали, что дело не в жаре.

– Через пятнадцать минут Геттинген, – объявил проводник, когда забирал пустые стаканы.

На платформе, куда все вышли проводить Эмму, Мария разрыдалась. Она уже больше не могла сдерживать себя.

– Мы никогда больше не увидимся, – сквозь плач прорывались её слова. – Я тебя люблю, я всех люблю. Почему мы должны уезжать?

– Прощайтесь с тётей, – сказал Фритц сыновьям, – я уведу маму в вагон.

Через несколько минут он вышел на платформу.

– До скорой встречи, сестричка. Береги себя. Мне совсем не нравится, как ты выглядишь.

– Просто у меня сегодня разболелся живот. Не нужно было утром есть твою сметану.

– Сочтёмся в Америке. Когда я к тебе приеду, я съем твой любимый вишнёвый пудинг.

– В Америке пудинги никто не ест.

– Значит, придётся съесть что-нибудь другое...

Они обнялись и долго не могли оторваться друг от друга.

7.

В Геттингенском университете никого из знакомых не оказалось. Гассе ещё оставался в Марбурге. А ведь Нётер намеревалась обсудить с ним основные идеи новой работы. Он как-то сам признался ей, что стимулом к написанию первой из задуманных им работ было замечание Нётер о связи между теорией гиперкомплексных полей и теорией полей классов. Где она об этом говорила? Не на цюрихском ли конгрессе? Жаль, если им так и не удастся здесь встретиться.

Что из того, что Артин намекал ей на нацистскую ориентацию Гассе? К ней лично Гельмут всегда прекрасно относился, она не может предъявить ему никаких претензий. В это сумасшедшее время каждый сам выбирает себе дорогу.

Эмма устроилась в той самой гостинице, в которой жила первые месяцы после переезда в Геттинген из Эрлангена. Этот дом для гостей, приезжающих в Геттингенский университет, ни снаружи, ни внутри, ничуть не изменился за те двадцать лет, что Эмма в нём не была.

«Действительно, прошло почти двадцать лет, – думала она, расстилая на ночь свою постель. – Тогда шла война. Сейчас нет никакой войны, но на душе так же тревожно, как и тогда...»

На следующий день Эмма узнала, что с Курантом она разминулась тоже. В начале августа он уехал с семьей в Америку. Ещё три года назад в этом университете было пять полных профессоров математики. Сейчас остался один Давид Гильберт. Застать его в университете не просто: он бывает здесь один или два раза в неделю. Может быть, ей повезёт и она встретиться с ним в библиотеке?

Еще через день в университетском коридоре Эмма столкнулась с Бернайсом. Они оба обрадовались и отошли в сторонку, чтобы поговорить. Бернайс выложил все новости, случившиеся за более чем полугодовое отсутствие Эммы. Она, молча, слушала его, не перебивая.

– А как ваши дела в Америке, – спросил Бернайс.

– Начала читать курс современной алгебры, – ответила коротко Эмма, – но мне не хватает книг. В Брун Мавре далеко не такая богатая библиотека, как здесь у нас.

Бернайс задумался.

– Вы не составите мне компанию в нашу библиотеку? – спросила Эмма.

Он посмотрел на часы, кивнул головой и они пошли вместе. Эмма захватила с собой своё старое университетское удостоверение и теперь предъявила его библиотечному работнику.

– Но ведь Вы у нас не работаете! – удивилась эта хорошо знакомая Эмме женщина, которая на протяжении последних двадцати лет передала ей из рук в руки сотни различных книг.

– Вы хотите сказать, что Вы меня не знаете? – переспросила Нётер.

В это время в библиотеку зашёл профессор Иоганес Гартманн.

– Обратитесь к профессору Гартманну, – обрадовалась Нётер. – Он подтвердит Вам мои полномочия.

Сказано это было настолько громко, что Гартманн не мог не услышать. Тем не менее он прошел мимо Бернайса и Эммы Нётер, как мимо пустого места. Эмма стояла с опущенными руками, не зная, что предпринять дальше. Библиотекарша покраснела и нерешительно обратилась к Бернайсу.

– Я думаю, что если господин Бернайс выпишет фрау Нётер удостоверение внештатного сотрудника, то это, с одной стороны, будет соответствовать действительности, с другой, позволит мне выдать все необходимые книги...

– Спасибо, Вы очень милы, – улыбнулся ей в ответ Бернайс, взял Эмму за руку и вывел из библиотеки.

Книги Эмма действительно получила через два дня. Но открыв их, она не могла вникнуть ни в одну строку. Она так рвалась в этот город, на эту улицу, в эти стены! Увидеть Париж и умереть! Увидеть Геттинген для неё значило так же много, как провести последние дни с Фритцем и его семьёй. И то, и другое отозвалось в её сердце острой болью. О Фритце она старалась не думать. А Геттинген превратился в полную противоположность тому, что она ожидала здесь встретить. Как она была наивна, надеясь на скорую возможность возвращения сюда. И как права была эта, необыкновенно уверенная в себе, её пароходная знакомая Голда Меир. «Нужно признаться хотя бы самой себе, что политика является для меня тайной за семью печатями», – думала Нётер, бесцельно перелистывая страницу за страницей.

Кое-какие записи она всё же сделала и когда возвращала книги, подарила библиотекарше небольшую плитку шоколада.

8.

Рассчитав время, Эмма решила, что в Америку будет выезжать из Гамбурга в последней декаде сентября, а до того ещё успеет побывать на математическом семинаре в Ганновере.

В последний свой день в Геттингене она ходила прощаться с Гильбертом. Разговор их продолжался не более получаса, так как старый математик плохо себя чувствовал. Эмма видела, что он с трудом поддерживает беседу, покашливает и всё время вытирает лоб платком. Она поняла, что нужно прощаться.

– Я надеялась встретиться здесь с Гассе, но его нет, – сказала Нётер. – Могу ли я через вас передать ему свои предложения?

– Что вы имеете в виду?

– Мне представляется, что лучшего специалиста по современной алгебре, чем доктор Макс Дойринг, Геттингенскому университету и искать не нужно. Он прекрасно заменит меня пока я в Америке...

– Пока вы в Америке...

Гильберт повторил слова Нётер, и это прозвучало, как эхо в лесу.

– Оставайтесь пока там, и работайте спокойно. Я дам вам знать, когда следует возвращаться... – Гильберт с трудом улыбнулся и добавил: – если, конечно, вы мне доверяете...

– Я доверяю вам больше чем самой себе.

Эмма спросила, как дела у сына, и попрощалась Обязательных визитов она больше не планировала. Нужно лишь отправить в Америку кое-что из оставшихся здесь вещей и мебели и положить цветы на могилу Феликса Клейна.

Поздно вечером она села писать письмо Гассе в Марбург. После первых традиционных слов приветствия она задумалась. О чём все её письма? О конференциях, докладах, монографиях или статьях. О редакторских замечаниях или по поводу выхода в свет интересной работы. Интересной кому? И точно так же, как письма, вся её жизнь – это мотание по конференциям или конгрессам, это чтение своих и чужих исследований, это голова, забитая лишь тем, что и почему не получилось вчера за письменным столом.

«Даже если я не могу отказаться от такой жизни, то во всяком случае меня никто не упрекнёт в непоследовательности», – решила Эмма, вздохнула и принялась вновь за письмо...

В Ганновер она приехала к вечеру пятнадцатого сентября. На следующий день в местном университете на общем заседании членов математического союза Эмма слушала доклад на тему «Математическое обучение в третьем Рейхе: что требуют сегодня общество и высшая школа от математического образования и как удовлетворяются эти требования».

«Ничего нового, одни общие фразы. Возможно, завтра будет интереснее, – подумала Эмма. – Тем более что в конференции принимает участие такой математик, как Бибербах».

Дискуссия по основному докладу и короткие выступления на следующий день поразили Эмму полным отсутствием новых математических идей и интересных решений. Взять хотя бы сообщение представителя военного ведомства. Уже само название его доклада «Солдаты и математика» скорее подходило для курсов офицеров младшего состава, чем для такого высокого собрания. Видимо, сам докладчик чувствовал это противоречие, во всяком случае, первые слова сообщения свидетельствовали об этом:

«Для огромной части посторонних в названии моего доклада лежит непреодолимое противоречие. Ведь даже в авторитетных технических кругах нашей армии значение математики для военной науки ещё перед войной не было выяснено в полной мере». Дальше этот человек в хорошо выглаженном гражданском костюме, но с легко просматриваемыми военными манерами, рассказывал математикам, как важно артиллеристам или лётчикам владеть математическими знаниями для правильного осуществления нападения и защиты.

Значит, не только для защиты нашего отечества должны мы работать, но и для нападения на другие страны! Столь откровенные высказывания Эмма слышала впервые.

Однако не это было главным впечатлением сегодняшнего дня. Она всё ещё надеялась услышать поворот к математической теме, когда объявили о выступлении Людвига Бибербаха. В последний раз они виделись в Цюрихе. Он лестно отозвался тогда о докладе Нётер, сказав, что она достойно представляет немецкую науку. Почему именно немецкую? Это тогда немного резануло. А впрочем, национальная гордость никому и никогда не ставилась в упрёк ...

– В связи с темой основного доклада я хотел бы поделиться с вами, уважаемые Дамы и Господа, некоторыми мыслями. Они изложены, во-первых, в недавно написанной мной статье о стиле мышления, которую я направил в ежегодник Немецкого математического союза, и, во-вторых, в моей лекции «Структура личности и математическое творчество».

Эмма насторожилась. Такой математик, как Бибербах, обычно не бросает своих слов на ветер.

– Я пытаюсь показать на примере нашей науки, какое влияние оказывают народный дух, происхождение и расовая принадлежность на стиль творчества. Для национал-социалистов это утверждение не нуждается в каком-либо доказательстве...

Эмме стало жарко. Ей показалось, что весь зал смотрит не на докладчика, а на неё, что все видят, каким красным стало её лицо, как задрожали её руки. Людвиг Бибербах между тем развивал свою мысль дальше.

– Анализ математических статей и книг показывает, что наших авторов можно разделить на два типа – формалистов и интуитивистов. Или, пользуясь психологическими терминами, мы можем говорить о двух типах мышления – типе «S» и типе «J». Виртуозное владение техническим аппаратом и жонглирование понятиями присущи нежизненному и неорганичному для нас типу «S». Этот тип особенно характерен для французских и еврейских математиков. Мыслители-абстракционисты еврейского происхождения, носители «S1» – типа, так сумели перекроить аксиоматику, что превратили её в своего рода интеллектуальное кабаре...

Нётер поняла, что этот выпад направлен именно против неё. Но, с другой стороны, Бибербах не мог знать, что она будет на этом совещании. Он ведь сказал, что сегодняшнее его выступление написано и даже послано в журнал ещё до начала этой конференции. Если столь выдающийся математик высказывает такие мысли, значит, государственная политика становится теперь делом миллионов. Нужно, чтобы об этом узнали в Америке. Она выслушает всё, что здесь будет говориться. Но приведёт ли математик хоть какой-нибудь конкретный пример в подтверждение своих мыслей?

Как будто услышав вопрос Эммы, Бибербах вытянул руку вперёд и сказал:

– Возьмите хотя бы для сравнения определение комплексного числа у француза Коши и у нашего великого Гаусса. Коши определяет его как упорядоченную пару действительных чисел и вводит на множестве таких пар арифметические операции. Определение Гаусса более практично и наглядно. Разве Вы сами не видите в этом конфликт стилей математического творчества, отражающий противостояние германской и романской рас...

«Господи, как же ему не стыдно? – подумала Нётер. – Ведь Бибербах прекрасно  понимает, что проблемы обоснования в то время совершенно не занимали Гаусса. Пощадил хотя бы Гильберта, который из-за некролога на смерть француза Гастона Дарбу едва не потерял своего места в Геттингене! И если следовать идее Бибербаха, то геттингенца Германа Минковского можно отнести лишь к «J» – типу. Как же быть с его еврейской национальностью?

И снова Бибербах отреагировал на геттингенские воспоминания Нётер.

– Тот факт, что выдающийся математик Эдмунд Ландау встретил у студентов Геттингентского университета активное неприятие, я могу объяснить лишь тем, что ненемецкий стиль этого учёного совершенно не приемлем для людей с немецким мировосприятием. Народ, осознавший, что чуждые ему и жаждущие господства силы подрывают его основания, не может принять в качестве наставников носителей этого чужеродного стиля.

Эмма опустила голову. Если бы она сидела на крайнем кресле, то теперь уже вышла бы из зала. Ей всё стало понятно. Эмма посмотрела по сторонам. Все головы были повёрнуты в сторону докладчика. Никто ничего не записывал. В зале висела напряженная тишина. Она заметила несколько еврейских лиц. Эти люди тоже слушали, не возмущаясь, не подавая никаких реплик. Как раз в этот момент Бибербах перешел на Георга Кантора.

– В своей статье и докладе я стремился выявить связь между стилем творчества и расовой принадлежностью. Многие ссылаются на Георга Кантора, действительно выдающегося математика с ярко выраженным математическим своеобразием. Но его расовая принадлежность, по меньшей мере, является спорной. Точно так же я отвергаю мысль, что все мы сегодня думаем на основе разработанной им теории. Заканчивая своё выступление, хочу предупредить моих критиков...

Здесь Бибербах обвёл глазами зал, остановил свой взгляд на Нётер и сказал:

– Целью моего доклада не было разделять науку на расы и народы. Наука произрастала и произрастает в сотрудничестве разных народов и рас. Но в то же самое время у науки, как у живого организма, достаточно своих внутренних проблем. Мы не можем исключить того факта, что каждый может влиять на науку в большей или меньшей степени и в зависимости от того, как он образован и как глубоки его корни. Как сказал наш фюрер, чем глубже корни у дерева, тем шире оно распространяет крону над землей...

Больше Эмма выдержать не могла. Она решительно встала и, извинившись перед  соседом, начала протискиваться между рядами к выходу.

9.

В Гамбурге Эмма Нётер задержалась лишь на один день.

Она коротко пересказала Артину содержание доклада Бибербаха, после чего все трое – Эмиль, Эмма и Наташа – начали обсуждать детали переезда Артинов в Америку.

У фрау Штейнфюрер она купила билет на пароход «Сант Луис», который отправлялся в Америку двадцатого сентября. Ради соблюдения приличий ей пришлось выслушать короткий экскурс в историю создания этого парохода. И если бы не несколько человек, стоявших за спиной Нётер в ту же кассу, рассказ этот был бы более обстоятельным. В данном случае фрау Штейнфюрер пришлось ограничиться тем, что «Сант Луис» спустили на воду в 1929 году, что его длина 165 метров при ширине 22 метра и этот корабль имеет каюты для 1122 пассажиров.

Эмиль и Наташа довезли её до порта на своей машине. По дороге они заехали в небольшой магазинчик, где Эмма купила своим девочкам различные сувениры. Когда прощались, Наташа шутливо напомнила:

– Мы едем в Америку почти следом за Вами. И, конечно только потому, что там Вы вручите нам Ваш подарок.

На пароходе Эмму ожидала приятная неожиданность. Буквально на второй день плавания пароходное радио объявило, что на туристской палубе состоится концерт известной в Германии музыкальной группы «Comedian Harmonistes».

Перед началом концерта со словами приветствия выступил руководитель этого ансамбля. Он представился публике как музыкант и композитор, а в конце сказал:

– Меня зовут Гарри Фроммерманн, но можете обращаться ко мне просто Гарри. Что бы Вы хотели сегодня услышать?

По реакции публики Эмма поняла, что музыканты в Германии хорошо известны. Потому что со всех сторон люди поднимали руки и выкрикивали названия песен: «Вероника», «Где-то на свете», «Мой маленький зелёный кактус»...

Незамысловатые, но хорошо инструментированные мелодии с восторгом встречались публикой; многие подпевали. Концерт затянулся, так как люди просили играть ещё и ещё...

В этот вечер впервые за последний месяц Эмма легла спать с хорошим настроением.

Ничего особенного во время этого морского путешествия более не произошло, если не считать довольно сильного шторма, встретившего корабль в Северном море. Ощущение было не из приятных, когда даже такую громадину, как «Сант Луис», швыряло, будто щепку. Эмму слегка подташнивало, но она приняла таблетки, которые насильно всунула ей Наташа, и заставила себя уснуть.

10.

И Анна Пелл, и девочки обрадовались возвращению Эммы Нётер. Все они встретились в кабинете Анны Пелл. Сказанные вскользь ещё перед отъездом замечания Эммы о возможности продолжения её работы в Геттингене насторожили их. Тем более теперь Рут Штауффер и её подруги не скрывали своей радости. Они поблагодарили за сувениры и сказали, что устроили общий праздничный обед, на который приглашают свою учительницу.

Идти на этот праздничный обед Эмме не хотелось. Не с таким уж прекрасным настроением вернулась она из Европы, чтобы радоваться неизвестно чему! Но и обижать этих милых людей нельзя! За всю свою жизнь она так и не научилась скрывать своего настроения. Но именно сегодня это нужно сделать. Потому как можно непринуждённее она предложила:

– А не пригласить ли нам хотя бы одного мужчину?

– Почему бы нет, – ответила за всех Мария Вайс. – Но какого мужчину вы имеете в виду?

– Анна Пелл успела мне сообщить, что сегодня в Брун Мавр приезжает наш общий знакомый Освальд Веблен.

Мария Вайс посмотрела на остальных молодых женщин. Никто не возражал.

– Но Вас сегодня ожидает ещё один сюрприз, – весело проговорила Рут.

– Вот уж чего не надо, того не надо!

Сейчас Нётер сказала именно то, что думала.

– Мы Вам не верим, – настаивала Штауффер. – Этот сюрприз будет для Вас приятной неожиданностью.

– Ну, что ж, значит, потерпим до вечера, – согласилась Эмма.

Стол приготовили в квартире, где жила Вайс. Каждый из приглашенных принёс с собой что-нибудь вкусное. Веблен пришел вместе с Эммой Нётер и Анной Пелл. Они передали Марии бутылку коньяка, ананасы и печенье. Когда Мария ввела гостей в большую комнату, Нётер увидела там Ольгу Таусски. Большей неожиданности нельзя было и предположить.

Они уже хотели усесться рядом и поговорить, как Мария пригласила гостей к столу. Рассаживала всех хозяйка. Она извинялась, что у неё нет достаточного количества одинаковых приборов, но на это никто не обращал внимания. Нётер и Таусски сели рядом. Эмма никак не могла поверить в столь неожиданное появление активной венки.

– Не столь уж неожиданное, – пыталась разуверить её Ольга. – Я получила от Брун Мавр приглашение ещё на прошлый год, но у них оказались финансовые трудности в связи с депрессией, и поездку пришлось отложить.

– Вам назначили стипендию? – поинтересовалась Эмма.

– Стипендия небольшая, но кембриджский колледж обещает трёхгодичную стипендию...

После салата с креветками на стол поставили мясо, запечённое в тесте. Все зашумели, выясняя автора этого блюда. Незаметно инициатива перешла к Анне Пелл.

– Пора уже прекратить это обжорство. Всем интересны свежие впечатления о Европе, не так ли? – сказала она, обращаясь к Эмме.

Нётер не заставила себя долго упрашивать. Проглотив последний кусок запечённого мяса, она вытерла рот салфеткой, отодвинула от себя тарелку и облокотилась на стол.

Эмма не собиралась излагать здесь подробности. Но получилось так, что об Артине, своём брате и Геттингене она рассказала очень коротко и спокойно, а о Ганноверском совещании – весьма подробно и эмоционально. Это задало соответствующий тон дальнейшей беседе. Пока все высказывались, Освальд Веблен молчал. Он как галантный кавалер уступал дамам первое место. Но когда те замолчали, задал Эмме неожиданный вопрос:

– На каком корабле вы пересекали океан?

– Он назывался «Сант Луис», – с недоумением ответила Нётер.

– Так вот, уважаемая Эмма, слухи летят через океан быстрее, чем двигается ваш «Сант Луис». Вы ещё не успели добраться до Америки, а в Принстоне уже знали о выступлении Бибербаха.

Эмма пожала плечами. Всё возможно в наш быстротекущий век! А Веблен поддел вилкой кусок ананаса, подержал его секунду во рту и проглотил. Ананас явно понравился, потому что дальше он продолжал в более живом тоне:

– Если бы это был не Бибербах, то такое высказывание можно объяснить понятными человеческими факторами: страхом потерять работу, стремлением любыми средствами не дать себя обойти, наконец, ужасом перед повсеместно распространяющейся глупостью. Но репутация профессора Бибербаха исключает такие объяснения. Мы должны сделать нелестный для немецкого математика вывод, что он верит в то, что говорит...

– Однако на сегодня уже достаточно об этом, – угрюмо промолвила Нётер.

– Не поговорить ли нам о наших собственных делах и проблемах?

– Нет, нет никаких дел! – запротестовала Мария. – Сейчас я включу музыку, и мы будем праздновать возвращение Эммы Амалии Нётер. Я предлагаю танцы. Господин Веблен, Вы составите нам компанию?

– Могу ли я отказаться? Ведь Вы, наверное, только для этого и пригласили меня сюда.

Анна Пелл захлопала в ладоши, Таусски, Вайс и Штауффер поддержали её. Только Эмма Нётер сидела с окаменевшим лицом, как будто находилась совсем в другом мире. Танцы не получились, настроение у всех было испорчено.

11.

В осенне-зимнем семестре 1934-1935 годов Эмма Нётер по-прежнему читала курс алгебры для тех студенток, которые приехали в Брун Мавр для соискания степени доктора. Расписание занятий повторяло прошлогодний план. Линейные функциональные преобразования изучались в семинаре Пелл Вееле, а дифференциальные уравнения читал доктор Гендлунг. И точно так же, как и в прошлом году, по вторникам она ездила в Принстон читать там двухчасовые лекции по курсу некоммутативной алгебры.

Поездка в Принстон, как и раньше, занимала целый день. На железнодорожной станции Брун Мавр нужно было сесть в поезд в восемь часов утра, и тогда цель поездки достигалась в десять тридцать. Если же она опаздывала на этот поезд, то тогда приходилось ещё делать пересадку в Филадельфии, и дорога затягивалась ещё минут на сорок. Уже с октября компанию Эмме Нётер в этих поездках иногда составляла Ольга Таусски.

Хотя проблем с английским языком у Нётер не было с первого дня приезда в Америку, но всё же это был не родной язык. На родном языке она могла лишь писать письма и иногда, во время встреч с Вейлем, Брауером или Курантом, что называется, отвести душу. С приездом Таусски всё стало по-другому. Эмме приятно было говорить с ней на немецком языке. Ей казалось, что даже математические доказательства при этом звучали убедительнее и глубже. Трёхчасовые поездки в Принстон позволяли им обсудить любые проблемы.

В первую же встречу Ольга заметила, как изменилась Нётер за те два года, что они не виделись. Не тот смех, не та улыбка, не та беспредельная уверенность в себе. Иногда Ольге казалось, что возле неё прежняя Эмма Нётер с её наивным отношением к жизни и с верой в лучшее будущее. Однако такой Нётер, как правило, становилась лишь на лекциях или во время математических разговоров. Вот и сейчас, в поезде, возвращаясь из Принстона, Эмма Нётер с живым интересом слушала Таусски.

– Вы видели, кто сегодня присутствовал на вашей лекции?

– Конечно. Там был Альберт Эйнштейн. Разве вы не заметили, что он подходил ко мне во время перерыва?

– Нет, не заметила. Я в это время болтала с его ассистентом Майером. Вы наверное не знаете что Майер раньше работал в Вене. Вот там-то мы с ним и познакомились.

– И что из этого?

– Я сейчас вам расскажу. Ещё в Вене мы говорили с Майером о задачах по топологической алгебре. И вот уже несколько дней из моей головы не выходит одно решение. Если рассматривать поле как абелевские дополнительные группы, то можно получить те же результаты, которые получил Понтрягин в своей работе по непрерывным телам. Что Вы думаете по этому поводу?

Нётер с удивлением посмотрела на Таусски.

– Я не знала, что вы интересуетесь топологией. Жаль, что здесь нет Павла Александрова. Он бы помог Вам гораздо больше, чем я . И тем не менее...

Всё оставшееся время до Брун Мавр Нётер излагала варианты решения, жарко отстаивала своё мнение, потом соглашалась с Ольгой и вновь принималась фантазировать. Уже перед самой станцией она рассмеялась, и Ольга увидела вдруг прежнюю беззаботную Нётер, ту, которую знала в Геттингене.

– Половину из того, что я вам тут наговорила, забудьте. Но вторую половину постарайтесь использовать. Обещаю в следующий раз познакомить Вас с Жаком Александером. Лучше, чем он, работы Понтрягина в Америке никто не знает.

И уже шагая одна домой, Ольга подумала, что, возможно, в Геттингене она мало общалась с Нётер и потому неверно истолковывала её характер. Здесь, в Брун Мавр, они с Нётер были как Робинзон Крузо и его Пятница на необитаемом острове. Не потому ли так хорошо видно теперь Ольге то, что ускользало от её внимания в Германии?

12.

Преподавание в Брун Мавр и поездки в Принстон не заполняли всего времени. Эмма обдумывала новую работу, которая была лишь в общих чертах обговорена с Дойрингом ещё в Германии. Несколько писем на эту тему она ему уже отправила. Но ответа на них не был. Аккуратнее других отвечал ей Гассе, но и в его письмах она чувствовала какую-то натянутость.

Очень интересовало её положение с публикацией переписки Дедекинда с Дирихле. Однако и от Кавалиса из Франции тоже не поступало никаких известий.

Перед новым 1935 годом её обрадовало первое письмо от Фритца. Он писал, что всё у него идёт нормально. Дети учатся в местном университете. Мария Регина понемногу осваивается, но русский язык учить не хочет. У него самого освоение этого языка вызывает большие сложности, но деваться некуда: хочешь преподавать – учи язык!

Письмо от Фритца вдохновило Нётер. Во-первых, она договорилась с Ильзой Брауер вместе встречать Новый 1935 год. И встречать не самим, а пригласить для своих «девочек» молодых людей из Принстона. Пора выдавать «девочек» замуж. Во-вторых, нужно заняться спортом. Она совсем опустилась, плохое настроение связано, наверное, с отсутствием физических нагрузок. Лучше всего заняться плаванием. Когда-то в Геттингене Гильберт по поводу её продвижения в доценты сравнивал университетский Сенат с купальней. Говорилось это с иронией. Но она тогда действительно часто ходила в бассейн, так что подобное сравнение для неё не было чем-то отвлечённым.

Новый год встречали у Брауеров. В их новом доме места было достаточно для десяти приглашенных человек. Пили шампанское, вспоминали встречу в доме у Брауеров в Бларикуме, спорили, какой это был год – 1926 или 1927? Молодые люди из Принстона вели себя более чем скромно. Ильза Брауер и Эмма Нётер все время подталкивали их танцевать и когда видели что Ольга, Рут и Мария кружатся в вальсе или отплясывают модный американский танец, хитро подмигивали друг другу, очень довольные собой.

Уже под утро, перед тем, как все разошлись, Эмма громко сказала, что у себя на дому она организует семинар по современной алгебре по тому же типу, как в Геттингене. Но вместо тополого-алгебраических прогулок все участники два раза в неделю будут посещать бассейн, и плавать в нём. Это вызвало новую волну веселья. Освоившиеся окончательно, молодые люди спрашивали, не размокнут ли в воде блокноты и предупреждали девушек, чтобы те не пользовались при записях химическими карандашами: всё расплывётся и ничего потом нельзя будет прочесть.

Во вторник Ольга снова поехала с Нётер в Принстон. Лекция, которую читала там Эмма Нётер, была основана на материалах доклада Ольги в Брун Мавр. Ольге была очень интересна реакция слушателей. Она смотрела на лица математиков и видела их увлечённость этой темой. Неожиданно для себя Ольга услышала совершенно новый аспект в рассказе Нётер. С этого момента она старалась не упустить ни одного слова. Как поразительно повернула Нётер линию, начатую вчера Ольгой! Нет, это не простая конфетка, завернутая в блестящую оболочку. Это орешек, спрятанный внутри еще не дозревшего плода. Когда плод поспеет, орешек превратиться в съедобный экзотический продукт.

Обо всём этом Ольга сказала Нётер в поезде на обратном пути.

– Не придумывайте лишнего, – весело ответила Нётер. – Идея принадлежит вам. Я просто показала, что из неё может получиться. А вот шарфик так завязывать не нужно.

– Вам не нравится мой шарфик?

– Шарфик мне нравится, но вы его завязываете так, что становитесь похожи на берлинского кучера.

– Как же его надо завязывать?

– Узлом вперёд, а не назад.

И Эмма быстрым движением повернула на Ольге шарф так, как ей казалось лучше.

Постепенно Эмма возвращалась к своему обычному состоянию. Лекции в Принстоне, домашние семинары и не в малой степени плавание в бассейне сделали её такой, какой многие знали её по Геттинген. Ольга слышала, как сегодня после лекции Герман Вейль сказал Нётер, что она прекрасно выглядит и он не помнит, чтобы в Германии она была такой жизнерадостной.

– Там мы радовались одному, а здесь – совершенно другому, – загадочно ответила Вейлю Нётер.

Но Ольга видела, что Эмма очень довольна услышанным комплиментом.

Эмме действительно казалось, что она обретает прочную почву под ногами на этой новой земле. Единственное, что сильно беспокоило её, так это судьба брата в России.

13.

Германн и Готфрид, как всегда, встретились после окончания занятий у входа в Технологический институт, откуда пешком до дома – минут пятнадцать. Все томские студенты называли это здание его старым названием. В действительности вот уже скоро тридцать пять лет, как старый технологический институт распался на ряд специальных учебных заведений. Ни Готфрид, ни Германн ни в одном из них не занимались, но это здание располагалось в удобном для встречи месте. Германн шел сюда со своего химического факультета, где он занимался на первом курсе по специальности физическая химия. Конечно, по своей подготовке он мог бы свободно осваивать второй курс, однако плохое знание русского языка сильно мешало.

Германну всегда трудно давались языки. Поначалу русский вообще показался непреодолимым препятствием. Но он усиленно занимался и уже через полгода сносно говорил, однако с пониманием дело обстояло хуже.

Готфрид на встречи с братом всегда опаздывал, так как физико-математический факультет был значительно дальше от Технологического, чем здание химического факультета. Язык ему давался легче, чем Германну, поэтому и учебные дела шли лучше, чем у старшего брата. У Готфрида сразу появились русские друзья. С ними он болтал в паузах между лекциями и на спортивных соревнованиях по футболу. Ещё в своей гимназии в Бреслау он считался лучшим футболистом, поэтому в Томске сразу же был привлечён к студенческим соревнованиям.

– Я жду тебя уже десять минут, – недовольно сказал Германн, когда подошел брат. – Ты когда-нибудь можешь прийти вовремя?

– Не буду же я бежать по городу, – возразил Готфрид, – давай назначим другое время встречи Я сам спешу. Только покушаю – и обратно.

– Что случилось?

– Ничего не случилось. В семнадцать часов у нас тренировочный сбор.

Братья быстро зашагали домой.

– Как твои химические дела? – спросил на ходу Готфрид.

– Хуже, чем твои математические. Икс, игрек и зет на всех языках одинаковые. А в химии тысячи специальных русских названий, попробуй сразу всё понять и запомнить.

– Я думаю, ты преувеличиваешь свои сложности, – возразил Готфрид. – Я же видел твои русские учебники: это всё переводы с немецкого. Значит, большинство названий там тоже должны быть похожи на немецкие.

– Ты, как наша тётя Эмма. Она всегда всё знает и с ней невозможно спорить.

– Кстати, отец говорил, что вчера получил от неё письмо. Он давал тебе читать?

– Нет, а тебе?

– Я не читал, а только спросил, как у неё дела. Отец сказал, что, возможно, она в следующем году опять приедет в Европу...

– А сюда, в Россию, она не собирается?

– Кажется, нет.

Когда они вошли в квартиру, из комнаты родителей доносился плачь матери. Стук захлопнувшейся входной двери его оборвал. Прозвучал голос отца:

– Дети пришли. Перестань плакать. Сегодня за обедом всё обсудим.

Готфрид и Германн видели, как тяжело переносит мать эту эмиграцию. Первое время она очень старалась. Ходила в кружок русского языка, который организовали в университете для иностранцев. Покупала такие продукты, из которых могла приготовить привычную ей немецкую пищу.

Фритц познакомил её с Натальей Львовной Вишневской, дочерью директора института прикладной математики и физики, в котором работал. Лев Александрович, как и его дочь, прекрасно говорили по-немецки, были радушны и гостеприимны и старались облегчить эмигрантам первые, самые трудные месяцы. Но Мария Регина чем дальше, тем больше ощущала свою ущербность в этом непривычном ей мире. Она не понимала, или не хотела понять, по какой такой необходимости ей и её семье нужно было покинуть милую, любимую, понятную и уютную Германию. Там её любимая сестра, там родители, там знакомый колокольный звон напоминает время обеда и ужина. Там липы не издают такого сильного и сладкого запаха, а лишь овевают тебя слабым мягким ароматом. А разве нормальный человек может вынести сибирские морозы, от которых не спасают ни эта варварская обувь, называемая невыговариваемым словом «валенки», ни тёплое бельё?

Разве можно привыкнуть к этой стране, где нищие ходят в шубах из самого дорогого меха, а в магазинах ничего нельзя купить? А колбаса? В самые дорогие сорта колбасы они добавляют конину. Разве она, немка, может взять в рот такие продукты?

Когда мартовское солнце начало растапливать снег на наружном подоконнике, Мария совсем забросила кружок русского языка, перестала готовить и убирать в доме. Сыновья и муж старались всё сделать сами. Каждый из них рассказывал дома о своих успехах, чтобы возродить в Марие хоть какой-то интерес к жизни.

Сегодня, пока сыновей не было дома, Фритц сидел с женой. Он показал ей журнал своего института, а в нём – первую свою статью, опубликованную на русском языке.

– Ты только послушай, – говорил Фритц Марии, – и по-русски, и по-немецки название моей статьи звучит совершенно одинаково: «О реккурентных формулах функций Бесселя и Эрмита».

Мария молчала. Она смотрела в окно, но видела не эти пятиэтажные дома непривычной для неё архитектуры, а здания по главной улице в Бреслау, где она прожила с Фритцем почти тринадцать лет. Её отец не любил это число. Может быть, родители были правы, запрещая ей выходить замуж за еврея. Но она любила и любит Фритца, только ничего не может с собой поделать. Она не может больше находиться в России.

– Фритц, милый, я больше не могу. Иногда, когда я одна, мне кажется, что я схожу с ума...

Мария начала рыдать. В этот момент стукнула входная дверь, и послышались голоса сынов.

За обедом все молчали. После овощного супа Фритц принёс из кухни котлеты и жареную картошку.

– Положи мне, – попросил он жену.

Когда Мария начала раскладывать второе блюдо, Фритц хрустнул пальцами и тихо начал:

– Мама просит меня отвести её в Германию.

– Папа, но ведь это опасно для тебя...

– Я так не думаю. Но дело не в этом...

Готфрид и Германн перестали есть. Они смотрели то на мать, то на отца, пытаясь понять, куда он клонит.

– Я думаю, что вы вполне взрослые ребята, и месяц сможете прожить без нас, – продолжал отец. – Пусть мама поживёт в кругу своей семьи, ей станет легче, и я за ней потом приеду...

Фритц улыбнулся и лукаво посмотрел на жену.

– ... когда она за нами соскучится.

Мария Регина разрыдалась, закрыла лицо руками и выскочила из комнаты.

– Сходи за ней, Германн – попросил Фритц. – У меня уже нет сил.

14.

Седьмого апреля весь тополого-алгебраический семинар Эммы Нётер должен был собраться в бассейне в половине пятого. Она в прошлый раз простудилась, но приняла все меры, чтобы не пропустить намеченную встречу.

Эмма успела закончить письмо к Гассе к тому времени, когда почтальон на своём велосипеде подъехал к её дому. Нётер быстро перечитала две густо исписанные страницы. Подробное изложение докторской диссертации Рут Штауффер, возможно, перегружает это неофициальное письмо, однако ей очень хотелось показать профессору Гассе, чем занимаются её ученики. Дальше она немного схитрила. Эмма написала, что в этом году её каникулы начнутся раньше конца июня, так как её докторантка Рут защищается в начале июня в Принстоне, у Брауэра, и там ей, Нётер, придётся торжественно вручать шляпу доктора. Тайной мыслью Нётер было показать Гассе, что она свободна почти всё лето и не возражает приехать в Европу, если есть такая возможность и потребность...

Она заклеила конверт, отдала его почтальону, взяла свежую газету и вернулась в комнату. Неловко задев дверь плечом, Эмма почувствовала непривычную боль в груди. Она потрогала её пальцами. Вся правая часть затвердела. Такого с ней никогда не было. «Завтра же пойду к врачу», – решила она.

В бассейне Эмма чувствовала себя скованной, но никому ничего не сказала. Её состояние не осталось незамеченным. И Рут, и Ольга допытывались, в чём дело. Эмма отшучивалась.

– Я крепкий орешек. Меня не так-то легко разбить.

В конце концов, она сказала, что завтра наметила пойти к врачу.

«Обычная плановая проверка», – успокаивала она своих «девочек».

После осмотра врач выглядел озабоченным.

– Это какой-то необычный мастит, – сказал он. – Вам делали операцию по поводу опухоли два года назад?

– Скоро будет три года...

– Вот и хорошо. На всякий случай сделаем рентгеновский снимок. Рентгеновский кабинет на этом же этаже. Последняя дверь по коридору налево.

Через час в кабинете врача собрался консилиум. Нётер сидела в коридоре, читая плакаты, развешанные по стенам. Такие плакаты висят во всех клиниках мира. Нужно мыть фрукты и руки. Нельзя пить некипяченую воду. Нужно правильно пользоваться противозачаточными средствами...

«Вот уж это меня не должно заботить», – подумала она.

В этот момент её пригласили зайти в кабинет к врачу.

– Не буду от вас ничего утаивать. – Врач был встревожен и не скрывал этого. – Мы все считаем, что вам необходима срочная, притом радикальная операция. Лучше её делать, не откладывая...

– Операция по поводу чего? – тихо спросила Нётер.

– Я думаю, что необходимо удалить матку.

– Хорошо, я подумаю...

– Вы хотите посоветоваться с мужем? Можете направить его к нам.

– Нет, в этом нет необходимости. Какого числа вы можете меня прооперировать?

Врач вынул продолговатую тетрадь, полистал её и что-то черкнул карандашом.

– В любой день с десятого по двенадцатое апреля.

«Нельзя сказать, что вариантов так уж много, – ухмыльнулась про себя Эмма. – Зато и колебаний меньше».

Девятого апреля Эмма Нётер пришла в колледж раньше обычного. Она надеялась до начала занятий спокойно поговорить с Анной Пелл. По телефону вчера вечером Эмма в двух словах рассказала, в чём дело и они условились о встрече. Дверь с табличкой «Анна Пелл Веелер» была чуть приоткрыта. Заметив Эмму ещё в коридоре, Анна Пелл пошла ей навстречу.

– Я не знаю, кто заменит меня на лекциях, – начала Эмма, но Анна её перебила.

– Пусть это вас совершенно не волнует. Я попрошу доктора Гедлунга. Он начитает свои лекции по дифференциальной геометрии, а потом вы займёте его часы.

– Прекрасно. Лучшего решения и придумать нельзя. Теперь я хочу поговорить о моих девочках...

Анна Пелл старалась быть внимательной. Она даже кое-что записывала в своей тетради. Но думала она совсем о другом. Узнав о предстоящей операции Нётер и о том, кто будет её оперировать, она вчера вечером нашла в телефонной книге адрес врача и позвонила ему. Врач сказал, что операция довольно серьёзная, но он надеется на благополучный исход. И всё же он попросил Пелл взять на себя одну неприятную обязанность.

– Что вы имеете в виду? – недоуменно переспросила тогда Анна.

– Но это делается просто из-за страховки.

– Скажите прямо, о чём идёт речь. Я не врач и не могу сама догадаться.

– На всякий случай попросите мисс Нётер составить завещание...

Именно об этом думала сейчас Анна Пелл, не зная, как подойти к такому трудному вопросу.

– Я вижу, вас что-то заботит, – пришла ей на помощь сама Нётер.

Анна Пелл решилась.

– Не знаю, как в Германии, а у нас в Америке принято, что когда идёшь на самую пустяковую операцию, обязательно пишешь завещание. Мне разрезали нарыв на пальце, – тут Анна для большей убедительности показала большой палец, – и попросили написать завещание.

– И что же Вы тогда написали? – серьёзно спросила Эмма.

– Точно не помню, но все надо мной смеялись: я перечислила кольца, брошь, платья и шляпки...

Говоря всю эту чушь, Анна удивлялась сама себе: откуда только берётся у неё такое красноречие?

– Хорошо, – спокойно ответила Нётер, – я поступлю точно так же. Вы знаете, Анна, я совершенно не волнуюсь. Я пережила всех в нашей семье. Всех, кроме брата. Вот вам его адрес. Просто так, на всякий случай.

Пелл, молча, взяла бумажку с адресом и положила в ящик стола.

– В немецкой литературе вопрос жизни и смерти освещается совсем не так, как в американской. – Эмма посмотрела на стенные часы. – У вас начинается семинар. Мы об этом ещё поговорим после операции.

Придя домой, Эмма достала большую сумку и начала складывать в неё всё необходимое для больницы. Потом, немного подумав, положила туда мамин будильничек и тигрёнка, подаренного Павлом Александровым в Венеции. Она оглядела комнату, выдвинула ящик комода, порылась в бельевых полках, перещупала свои платья, положила на письменный стол лист чистой бумаги и принялась за завещание.

В перечисленных ею вещах значились бижутерия и книги. Ни маминого будильника, ни тигрёнка там не было.

15.

В больничной палате, куда её поместили, лежала женщина лет тридцати. Оказалось, что зовут её Аннет, что она только что закончила принстонский колледж учительниц начальных классов и ей предстояла такая же операция, как и Нётер.

– А я ведь чуть-чуть не стала учительницей иностранных языков, – призналась Эмма в первый же вечер.

– И что же помешало этому? – спросила Аннет.

– Случай. Не знаю, счастливый или нет, но действительно, случай.

Эмма замолчала. Всё ли она сделала перед операцией? Хотя она уверена в благополучном исходе, но в жизни часто распоряжается случай…

– Так что же вы замолчали, – поторопила её Аннет, – что это был за случай?

– Я возвращалась домой после сдачи экзаменов на аттестат зрелости. Вы даже представить себе не можете, как я была довольна и как гордилась собой. Пересадка была в небольшом городке. В запасе у меня было около двух часов, и я пошла погулять по городу. Оказалось, что в этом городке самая старая в Германии карандашная фабрика, которая выпускает лучшие в мире карандаши. Я зашла в маленький магазинчик возле фабрики, чтобы купить коробку карандашей, и хозяйка магазина рассказала мне интересную историю. Помню, что речь шла о внучке основателя фабрики, которая после смерти мужа вынуждена была взять все дела в свои руки. Звали её Отилия фон Фабер. До сих пор помню это имя. И потом, уже на пути домой, глядя на мелькающие за окном экипажа поля, я представила себе эту женщину. Как эта Отилия сидит за старинным письменным столом одна в огромном семейном замке. Перед ней деловые бумаги. С карандашом «Фабер» в руках она делает пометки, что-то вычеркивает или вписывает... Отилия прекрасно представляет себе, что от каждого её замечания зависят не только судьбы сотен рабочих за стенами той фабрики, которую я видела. От этого зависят тысячи больших и маленьких дел, в которых используются её карандаши. Художник во Франции рисует этим карандашом молодую женщину. Карандаш мягко скользит по плотной бумаге. Он не слишком тверд, этот карандаш, но и не настолько мягок, чтобы его нужно было часто затачивать ...А инженер в Берлине ведет таким же карандашом по контуру лекала, и на чертеже возникает законченный контур моста через Шпрее...

Пусть лишь пару лет руководила Отилия фон Фабер своим карандашным королевством. Но она почувствовала свои возможности, она испытала себя. Смогу ли я также испытать себя на скромной должности учительницы младших классов? Тот ли путь я выбрала, который мне нужен? Когда я добралась домой, от прежней гордости и радужных надежд у меня уже не осталось и следа. И я сказала отцу, что не хочу быть учительницей!

– Я вас понимаю, – грустно ответила Аннет.

– Будем спать, уже поздно. Завтра вы мне что-нибудь расскажете о себе, – сказала Эмма, поворачиваясь набок.

После операции Эмма Нётер почти десять часов не выходила из наркоза. Но когда она пришла в себя и открыла глаза, то первое, что увидела в залитой солнцем комнате, были букеты цветов на столе и на подоконнике. Эмма повернула голову в другую сторону и уперлась взглядом в лоб низко склонившегося над ней врача.

– Ну вот и прекрасно, – сказал он. – Как вы себя чувствуете?

Эмма прислушалась к себе. В животе пекло, но терпеть она могла. Она лежала в другой комнате. Аннет здесь не было…

– Немного болит. А что вы сделали?

– Только то, о чём мы с вами договаривались. Операция прошла очень чисто. Теперь будем ждать вашего выздоровления.

– Когда я смогу подняться?

– Это зависит не от меня, а от вас. Во всяком случае, я теперь могу пустить к вам ваших друзей. Они с утра стоят в коридоре и не дают нам работать.

Эмма ещё немного повернула голову. Из-за белого халата врача выглядывали Рут Штауффер и Анна Пелл.

– Не более десяти минут, – сказал врач и вышел.

– Вы совсем неплохо выглядите, – затарахтела Рут. – У нас в Брун Мавр телефон не замолкает. Звонят из Принстона и из Филадельфии. Спрашивают о вашем здоровье...

Анна Пелл не проронила ни слова. Её глаза, полные слёз, внимательно смотрели на больную. Она только кивала головой в знак согласия со словами аспирантки. Через несколько минут вернулся врач. Он выразительно посмотрел на часы.

– Да, я ещё забыла сказать, что Герман Вейль передавал вам персональный привет и пообещал дня через два сам сюда приехать...

Рут говорила эти слова уже на ходу, подгоняемая нетерпеливыми взглядами врача.

К вечеру боли усилились. Больная уже не могла их терпеть и громко стонала. Врач вызвал нарколога. Они посоветовались и сделали Эмме успокаивающий укол. Часа через два она уснула.

Ей снился отец. Он сидел в кабинете и спокойно работал. Ида вошла к нему и сказала, что сегодня суббота, и что это большой грех так себя вести. А Макс Нётер ответил ей, что он берёт на себя все грехи семьи и поэтому они могут жить спокойно.

– Вряд ли мы чем-нибудь поможем, – услышала она знакомый голос, но никак не могла понять, к кому он относится и о чём идёт речь.

Потом она увидела Голема. Он бежал по их родной эрлангской улице, и Ида никак не могла его догнать. В руках у Голема была рукопись Эммы. Это была как раз неоконченная работа её и Макса Дойринга. Эмма понимала, что мама хочет забрать рукопись дочери, так как через несколько минут и сам Голем, и рукопись превратятся в пепел...

Четырнадцатого апреля медицинская сестра зафиксировала в своём журнале смерть Эммы Амалии Нётер. Приехавший на встречу Германн Вейль стоял в коридоре и плакал.

Когда тело вынесли из палаты, врач позвал Вейля и показал ему на столик. Там стоял будильник и лежал опрокинутый стеклянный тигрёнок. Одна ножка у него была отломана и валялась тут же.

– Может быть, вы это возьмёте себе на память? – спросил врач.

– Хорошо, – ответил Вейль. – Будильник оставьте себе, а тигрёнка я заберу.

Ещё через день состоялась кремация. Небольшой автобус с траурной полосой вёз урну с прахом Эммы Нётер из крематория в Брун Мавр. В автобусе сидели Германн Вейль, Ольга Таусски, Рихард Брауер и Анна Пелл Веелер. Когда автобус въехал на территорию колледжа, водитель повернулся к Анне Пелл и спросил:

– Куда дальше?

– Прямо и налево, – пояснила женщина. – Подъезжайте к Церкви Свободы.

Двери церкви стояли раскрытыми. Священник поздоровался со всеми и показал место, куда поставить урну. Небольшую нишу закрыли плитой, точно подогнанной по размеру.

Мужчины посмотрели на Анну Пелл. Она вынула белый платочек, для чего-то вытерла им руки и сделала шаг вперед. Первые её слова звучали глухо, голос хрипел и шипел. Потом она овладела собой. Священник, скрестив руки на груди, слушал её отточенную английскую речь и одобрительно кивал головой.

Когда она закончила и начала говорить Ольга Таусски, он сначала сделал несколько шагов вперед, чтобы лучше разобрать слова. Но вскоре сообразил, видимо, что эту речь он не понимает. Даже Герман Вейль и Рихард Брауер не полностью воспринимали взволнованный монолог плачущей Ольги.

Брауер правильно понял смысл ритуала. Он по-голландски сказал, что в этом мире ещё не рождалась женщина с таким складом ума и с такой доброй душой. Когда же дошла очередь до Вейля, то он развёл руками.

– Сегодня я не могу говорить, – сказал он по-немецки. – Простите меня. Я могу только протестовать, но кто меня услышит...

Двадцать шестого апреля Гудхард Холл колледжа Брун Мавр был переполнен. Студенты и студентки из Брун Мавр и Принстона, профессора окрестных университетов сидели и тихо переговаривались.

Саломон Лефшец с листиком в руке вышел на сцену. Он сказал, что научный совет колледжа Брун Мавр намерен ввести стипендию имени Эммы Нётер для наиболее одарённых молодых аспирантов, а также известил, что неделю назад в Колумбийском университете на собрании американского математического общества учёные почтили память выдающегося математика Эммы Амалии Нётер. И он просит всех присутствующих минутой молчания тоже отметить этот траур. Зал тихо встал. Герману Вейлю эта минута показалась очень длинной. Когда все усаживались, он уже шел к трибуне.

Первые пару минут голос его дрожал, потом окреп.

– Чувство протеста примешивается к нашей печали в этот час, когда мы собрались почтить память нашего друга, её жизнь, работу и личность. Она находилась в самом расцвете своих математических способностей. Богатое воображение у неё идеально сочеталось с виртуозной техникой, накопленной непрерывным опытом. И теперь внезапно наступил конец, её голос умолк, её работа внезапно прервалась. Мои чувства можно выразить словами из «Погребальной песни без музыки» Эдны Сент Винсент Милле:

Туда, туда, во тьму могилы

Неслышно сходят красивые, нежные, добрые,

Неслышно сходят умные, мудрые, храбрые.

Знаю. Но не приемлю. И не смирюсь....

Ольга Таусски сидела рядом с Рут Штауффер в предпоследнем ряду зала. Слова Германа Вейля подводили итог не только жизни покойной. Они определяли некую границу и в судьбах этих молодых женщин.

Рут Штауффер уже решила передвинуть свой докторский экзамен. Сейчас ей было не до него. Нужно будет договориться об этом с профессором Брауэром.

 Ольга Таусски поняла, что здесь, в Брун Мавр, её уже ничто не держит. И хотя Нётер не была её идейной руководительницей, тот стимул полёта, который исходил от неё, она уже никогда не забудет. Ольга решила в ближайшие дни написать в Оксфорд, откуда уже однажды приходило ей приглашение. Единственное, что её останавливало, так это уверенность, что англичане считают Таусски ученицей Нётер и, безусловно, предложат ей читать там курс некоммутативной алгебры. Но с этим ничего не поделаешь...

16.

Недели через три после смерти Нётер, в первый же свободный от занятий день Рут Штауффер приехала в Принстон. Она нашла Брауэра в библиотеке Института продвинутых технологий. Они вдвоём вышли в фойе библиотеки и сели у низкого столика с большой пальмой. Рихард Брауэр опустил на пол свой переполненный портфель и закурил сигару.

– Я хотела попросить вас перенести мой экзамен, – попросила Рут. – Признаюсь, никаких моральных сил готовиться к нему у меня сейчас нет.

– Понимаю. – Брауэр выпустил длинную струю дыма. – Я сам уже очень давно не курил, а тут вдруг потянуло. На какой срок перенести нашу встречу?

– Думаю, на конец июня. Вы в это время никуда не уедите?

– Во всяком случае до середины июня я точно буду на месте.

– Тогда давайте наметим именно такой срок. Я читала, что в этих числах состоится большой доклад Альберта Эйнштейна. Так что, я надеюсь, мне удастся совместить одно с другим.

– Хорошо, что вы мне напомнили. Вы читали вчерашний «Нью-Йорк Таймс»? Там некролог Эйнштейна по поводу смерти нашей Эммы Нётер.

Брауэр уже рылся в портфеле. Он достал газету, сложенную так, что сразу бросалась в глаза заметка, заглавие которой было обведено красным карандашом: «Профессор Эйнштейн пишет о высокой оценке товарища-математика».

– Я могу здесь прочесть?

– Возьмите себе, у меня дома есть еще один экземпляр. Простите, Рут, но я должен спешить: через полчаса у меня важная встреча, а туда ещё нужно добраться.

– Да, да, конечно. Я уже решила с вами свои вопросы, спасибо.

– Итак, до встречи в середине июня. Точную дату я вам ещё сообщу.

Они расстались. Штауффер заказала в библиотеке несколько книг и пошла на вокзал. В поезде она вынула подаренную газету.

«В усилиях, направленных на накопление житейских благ, слишком часто лежит иллюзия, что это – самая существенная и желанная цель, к которой следует стремиться. Но есть, к счастью, меньшинство, состоящее из тех, кто рано осознал в своей жизни, что самый прекрасный, приносящий удовлетворение и доступный человечеству стимул не существует извне, а связан с развитием собственных чувств, мыслей и поступков отдельного человеческого индивидуума...».

Рут посмотрела в окно. В этих словах Эйнштейна она почувствовала какой-то скрытый упрёк себе. За стеклом она увидела, как на станции Трентон школьники высаживались из желтого школьного автобуса и бежали к поезду. Именно на таком автобусе Эмма Нётер всегда добиралась до Брун Мавр. Ощущение укола постепенно прошло, и она вновь вернулась к тексту.

«Гениальные художники, исследователи и мыслители всегда исповедовали формулу жизни именно такого рода. Жизнь этих людей идёт всегда незаметно своим чередом, тем не менее, плоды их усилий – это самый ценный вклад, который одно поколение может сделать для своих преемников...».

Здесь она совершенно не согласна с Эйнштейном. Разве можно считать работу Нётер «незаметной»? Что же тогда считается «заметным»? Она не знает, будет ли в её жизни другое время, столь заполненное делами, столь радостное и целеустремлённое, как эти два неполных года, проведённые рядом с милой Нётер? Рут пропустила несколько строчек.

«По мнению самых компетентных из живущих математиков госпожа Нётер была самым выдающимся творческим математическим гением... В области алгебры, которой занимались веками самые одарённые математики, она открыла методы, которые имели и имеют огромное значение для современного молодого поколения математиков...»

«Это значит, для меня», – подумала Рут.

Что-то слишком тяжёлое навалилось на неё. Рут повела плечами и заставила себя прочесть ещё несколько строк.

«Чистая математика – это, по-своему, поэзия логических принципов. Человек ищет самые общие идеи, более широкий круг формальных отношений. В этом стремлении к логической красоте одухотворённые формулы становятся необходимыми для более глубокого проникновения в законы природы...».

Нет, нужно самой себе честно признаться: такое ей не по плечу. Зачем обманывать себя и других? Значит, ей в жизни уготовано иное. Живой Эмме она побоялась бы сказать об этом. Та не приняла бы никаких объяснений. Но теперь-то кого ей бояться? Разве что памяти...

(Продолжение следует)


К началу страницы К оглавлению номера

Всего понравилось:0
Всего посещений: 2610




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer11/VFishman1.php - to PDF file

Комментарии: