Kantor1

Кое-что из частной жизни великого дирижёра Натана Рахлина

«Частная жизнь артиста представляет собою

Письма Натана Рахлина – Гертруде Пьяцковской*

Эти письма (ксерокопии) получены от Гертруды Пьяцковской (до замужества Лейфман), проживающей ныне в Гамбурге. Ей 70 лет (1937), раньше она жила на Украине (Одесса, Ровно, Днепропетровск, Киев). Она познакомилась с великим дирижером в 1959 году, стала его близким другом, его любовью. Письма предлагаются к публикации по ее просьбе и с ее согласия. Каким-то образом она узнала о выходе в Казани моей книги «Натан Рахлин. Материалы. Статьи. Воспоминания. Интервью. Казань, 2006» и разыскала меня. Г. Пьяцковская по профессии филолог, окончила факультет иностранных языков Одесского университета. Мне представляется важным факт публикации не столько из-за пикантных подробностей жизни великого музыканта, сколько из содержащихся в этом эпистолярном документе мыслей дирижера о своей профессии, о музыке вообще, о событиях тех уже далеких времен, о взаимоотношениях Рахлина с другими музыкантами.

Несмотря на огромные внешние успехи дирижерской карьеры, признание и всесоюзную славу, Рахлин в личной жизни переживал, несомненно, какой-то кризис, искал некий женский идеал, и создавал в своем музыкантском воображении свою Изольду. Все письма относятся к периоду, когда Натан Григорьевич остро стал ощущать антисемитские выпады в свой адрес со стороны украинских чиновников от культуры и партийного начальства. В эти годы он буквально метался между Киевом и Москвой, Киевом и Казанью. Он не хотел покидать Украину – свою родину, прилагал усилия к тому, чтобы руководить одним из украинских крупных оркестров (Одесса, Днепропетровск, Крымская филармонии я в Ялте) – все было тщетно.

В этот же период у него крымскими властями была реквизирована дача в Мисхоре. В известной степени все это отражено в его посланиях к любимой женщине. Натан Григорьевич был женат, естественно, переписка его с Гертрудой Пьяцковской была глубокой тайной. Понять его можно, ему было уже более 50 лет, когда развернулся этот эпистолярный (только ли?) роман. Предложенные к публикации письма представляют разнообразный по формату материал – от кратких информационных записок с бытовыми деталями – до развернутых посланий с рассуждениями о жизни, музыке, своей профессии. Оценку своим концертным выступлениям автор писем нигде не дает, главное для него – выплеснуть свое чувство к любимой женщине.

Мне представляется важным, чтобы читатель, впервые знакомящийся с личностью Н.Г. Рахлина, отделил великого Маэстро, потрясавшего слушателей, от пожилого человека, влюбленного в молодую, прекрасную женщину, сумевшую в течение многих лет поддерживать в нем жажду жизни, сумевшую стать для него «прекрасной дамой», которой он исповедовался. Стиль Рахлина – многословный, иногда метафорический, видно, что письма писались не в кабинетной тиши, не в моменты глубокого раздумья, а сразу, импровизационно. Письма Гертруды Пьяцковской к Рахлину не обнаружены.

Письмо Гертруды Пьяцковской Георгию Кантору

Я Вам очень благодарна за то, что вы делаете, чтобы сохранить память о Натане Рахлине. Я чувствую, что вы относились к нему с искренним уважением и любовью. Сейчас, когда я читаю книги о дирижерах самых великих и знаменитых (имеются в виду книги «Портреты современных дирижеров «Н Маркарян. 2003; «Маэстро Миф «Н. Лебрехта, 2007 – ГК), я вижу, что Натан был намного выше как музыкант и человек по сравнению со многими из них. Конечно, у него были недостатки, но то главное, что было в нем, с лихвой перекрывало эти недостатки, которые для меня были несущественны. Когда я его увидела первый раз в начале января 1959 года, я сразу поняла, что передо мной человек необыкновенный. Я влюбилась в него с первого взгляда и сумела понравиться ему тоже. С тех пор прошло почти 50 лет, но я по-прежнему люблю его страстно. Он был для меня самое дорогое, бесценное… не проходит дня, чтобы не думала о нем, он до сих пор является мне во сне. Как только я открываю глаза, мой взгляд упирается в его портрет; у меня на книжном стеллаже целый иконостас с его фотографиями.

Он был для меня Солнцем, Вселенной, Галактикой. Был и остался. Я всегда сопереживала его неудачам, беспокоилась за его здоровье, и готовы была ради него на всё. Я ему как-то сказала, что могла бы расстаться с десятью годами своей жизни за год жизни с ним. Тогда я еще могла позволить себе это сказать. Что касается других женщин в его жизни, то я понимала, что они есть, не могут не быть, но если любишь по-настоящему, то нельзя лишать любимого мужчину тех немногих часов счастья, которое могут подарить ему другие женщины. Хотя я и была ревнива, но этого ему никогда не показывала. Мне кажется, что я все же занимала свою нишу в его сердце и в его жизни.

Трудно поверить, что в наше время существуют романтики, в бесконечном пространстве памяти которых красной нитью навсегда запечатлится единственная встреча.

Видимо, во всех своих проявлениях природа все же хранит великую значимость «качества», и в больших дозах дивную прелесть «контакта», неожиданно охватившего все существо – не представляет. Давно хотелось напомнить о себе, но сегодня, когда люди взбудоражены, охвачены жаром, желанием отметить день женщины, как можно значительнее, моя мысль простирается приветствием к женщине, которую так мало знаю, но очень жду.[1]

Пускай единственная подземная прогулка завершится в недалеком будущем в сферу небесных наслаждений, доступных лишь искренности и подлинной правдивости. Если для Вас это тоже важно, то ответ прошу направить по адресу Москва, 9. Если нет – желаю счастья и радости.

13.06.59. Дорогая Грета! Пишу лёжа. Крайне неудобно и неустойчиво.[2] После твоего ухода у меня словно вместо окна кто-то вставил белесое бельмо. Стало тускло как в тюрьме. Физически наступило ухудшение, врачи умудрились приписать это чему угодно. Лишь я один знал причину. Как чудесно было чувство благодарности тебе, оно оживило мечту и поднимало меня высоко над уровнем печальной действительности. Созерцание, ощущение твоего присутствия приносило счастье. Омраченное той же печальной действительностью, когда «око видит, а зуб неймёт». После твоего отъезда… (неясно) девушка из гардероба пожаловалась Вере Львовне[3], будто какая-то молодая девушка «засиживается после вас допоздна и сидят они в темноте». Я вызвал дочь моего приятеля, и та стоически взяла на себя эти посещения. Было очень забавно слушать, как мягко ее отчитывала жена, и как ловко она «отбрехивалась». Очень тоскую без тебя и живу надеждой осуществить намеченный план встречи в Киеве или где либо на юге, но лишь бы поскорей. Твой Натан. До 17 июня пиши на адрес больницы.

Гретонька, милая. Я счастлив тем, что получил от вас весточку, и такую ароматную, благоухающую. В ней присущая вам природная женственность и животворный юмор, остро влияющий на настроение тоскующего дирижера, совершенно потерявшего покой. Вы так раздразнили мое воображение, что я не в состоянии отвлечь себя даже в часы творческой работы оркестра.. Чувствую себя гораздо лучше, но раздражают меня толпы бессмысленных, тупых рож, армии бездельников, причем контингент отдыхающих такой серый[4]… После Киева я должен вернуться в Кисловодск, где пробуду до конца августа, а оттуда в Крым на сентябрь. Не лишай меня самой большой радости – встречи с тобой, моя дивная Гретхен. Твой Натан.

10.08.59. Милая моя! С твоим отъездом даже небо стало проливать слезы. Все помрачнело, заволокло тучами, повеяло холодом и мраком, настроение у меня ужасное, скучно стало, словно без света, без радости. Как хорошо было, хоть многое складывалось не так, как хотелось бы. Когда вспомню, оказывается, действительно, каждый день приносил что-то новое, не похожее на вчерашнее. Боюсь, что я создал тебе последней встречей перед отъездом неприятности с братом, и я буду очень сожалеть, если в связи с нашими встречами (оказавшимися такими скромными), ты испытываешь что-то нехорошее. Как наметила ты сейчас провести время до начала занятий? Думаю, что я непременно буду во Львове сразу после октябрьских праздников, а может, и гораздо раньше. Завтра у меня концерт[5], но все же решил в связи с отъездом «обойти» все места, где мы с тобой восхищались красотой «матери русских городов». Сегодня у нас почти осень... скорее всего я поеду поездом, ибо есть риск выйти из строя. Завтра телеграфирую, и ты непременно встречай меня в Днепропетровске. Тоскую без тебя, моя маленькая чудесная детка, не умеем мы ценить моменты. Это, оказывается, было настоящее счастье. Не забывай, ни с кем не путай, думай обо мне много и крепко. С каким упоением я бы прижал тебя к себе. До свидания. Твой Натан.

25.08 59. Милая моя Гретонька! С каким душевным трепетом и радостным возбуждением я читаю твое письмо. Сердце у тебя большое и чистое.

Ты представляешься мне разносторонней по природному содержанию. Оттого тебе близка музыка; будучи искренней, веселой, жизнерадостной, ты, однако, тянешься к глубоким мыслям и поэтому мудрость и философию воспринимаешь как жизнь, а не как отвлеченную науку. Я сейчас нахожусь в санатории и имею «бледный вид», не знаю, когда подымусь. Мне сделали неудачный укол, и я с 17 лежу с температурой до 39. Страшные боли. Неизвестно, возможно, что будут резать, ибо очень большой инфильтрат.

В Киев я не еду. Если Бог даст и я подымусь до 29 августа, то полечу в Севастополь, ибо без меня полетят гастроли оркестра УССР. Мечусь в страшной жаре, думаю о тебе. Покамест сиди в Ровно, я напишу, когда подымусь (предчувствие подсказывает что-то мрачное). Очень скучаю. Твой Натан.

Гретонька., дорогая! Жив курилка. Не спрашивай о страданиях. Мне уже просто стыдно писать о неудачах, болезнях, трагедиях. Надоело… я был в тяжелейшем состоянии. Мне влепили какой-то страшный укол, в результате чего я чуть не угодил на тот свет. Пришлось оперировать, вывезло богатырское сердце… Полагаю, что после такого калейдоскопа мучений должно наступить время безмятежного покоя. Если судьба прекратит удары, пожелает повернуть свой лик в сторону блаженства, ей достаточно для этого помочь мне поскорее увидеть тебя, мою чудесную. 11 сентября я еду в Минск, не знаю на сколько. Буду держать тебя в курсе своих «передвижений». При первой возможности постараюсь связаться, с тем, чтобы встретиться. Пиши на адрес «Ялта, главпочтамт, до востребования». Твой Натан.

Дорогая, родная Гретонька! Я собирался выехать к тебе на пару дней. На мою телеграмму об адресе ты почему то не ответила, и я в полной растерянности потерял эту возможность, ибо не знаю, куда ехать… сейчас не знаю, что делать. У меня есть несколько дней. Я прошу тебя простить мою неаккуратность с перепиской. Я ничего не забыл, ничего не растерял. Очень жду тебя и думаю без конца о том, чтобы поскорее увидеть тебя. Так мне хочется тебе рассказать. Обсудить вместе. Чувствовать ритмы синхронно бьющихся сердец… Твой Натан

Гретенька, родненькая, где ты? Что с тобой? Я более чем когда-либо нуждаюсь в твоем присутствии. Я так надеялся на твой приезд. Приготовил для тебя замечательную обстановку, ты отдохнула бы, и мы долго гуляли бы в тиши лесной, где одни лишь белки (а их здесь множество) нарушают своим быстрым порханием серебристую невесомость тонкого слоя снега, сверкающего подобно хрустальным миниатюрным люстрам.

Мои беседы с руководящими деятелями ЦК закончились так, что я остаюсь пока в Киеве. Постоянную должность главного дирижера в Москве придется оставить[6]. Мне все это так надоело – я с удовольствием отправился бы в Ровно, если мне поручили бы там руководить самодеятельностью в той организации, где ты работаешь. Но боюсь необходимости перейти в этом случае на твоё иждивение.

Не знаю, как поступить – 14 или 15 декабря еду в Москву, остановлюсь снова у Гордонов.

Пиши на адрес Москва, 9, до востребования. Неужели ты не понимаешь, сколько тяжести я ношу в сердце, не ведая ничего о друге жизни, и будущность которого меня волнует больше, чем все личное.

Ты незаслуженно обижаешь меня своим молчанием. Я искренне обрадуюсь, когда узнаю, что твое молчание ты избрала средством «для мести» за период отсутствия вестей от меня. Однако, я не заслуживаю такой страшной кары, а если и заслужил, то давным-давно выстрадал благосклонность моей дивной феи. Умоляю тебя – отзовись, сообщи, куда писать; если капля чувства в тебе живёт, не томи, ибо я ночами не сплю, думая о дивном, любимом ребенке. Ругай меня, сколько хочешь, но помоги убедиться, что ты жива и здорова. Целую тебя крепко. Твой Натан.

Дорогая Гретенька! Вчера послал тебе письмо, а сегодня снова гложет предчувствие чего-то надвигающегося, серьезного события.

Мне здесь противно, несмотря на то, что санаторий просто замечательный во всех отношениях[7]. Пускай самое ужасное, но неизвестность – это еще ужаснее. Никогда я так не тревожился и не переживал. Чем то я, видимо, сильно обидел тебя. Прости, дорогая, но успокой меня сообщением о здоровье, остальное я перенесу хоть тяжело, но молча. Твой Натан.

Милая, родненькая, любимая Гретонька! Где ты? Куда запропастилась? Совсем забыла своего бедного дирижера. Я звонил. Безрезультатно. Потом пошли времена «безвременья», когда я не помню, существовал я или нет. Меня окончательно измотало мое прыганье из Москвы в Киев и обратно[8]. Я «допрыгался» до того, что лежал из месяца по 12-13 дней. Сердце и печень до того испортил, что не знаю, сумею ли я все это продолжать без потерь. Напишу подробное письмо.

Дорогая Гретенька! … Чувствую я себя превосходно. Еще никогда у меня не было такой свободы – человека, вырвавшегося из западни. Правда, 25-летнее общение с любимым коллективом создало своеобразный дом, семью и лабораторию творческого постижения богатства симфонизма. Бесследно разрыв с людьми не прошел, однако, последнее время я стал чувствовать вокруг себя какую-то затягивающуюся петлю, которую я в сущности удачно разорвал своей еврейской головой. Сейчас я творчески стал богаче, ибо недостатка в интересных предложениях у меня нет, и я волен в программах, взаимоотношениях со всякими концертными организациями[9], и менее обязан общаться с негодяями, кретинами и всякими мелкими клерками из министерства, заботящихся о местных кадрах со свирепостью, достойной немецкой овчарки[10]. Спасибо за то, что не забываешь своих друзей. Я никогда не буду в состоянии затмить чем и кем-либо в памяти твою искреннюю дружескую преданность. От всей души желаю тебе всяких человеческих благ.

Я был дней 25 в Ессентуках, подлечил немного свои потроха, отдохнул, и сейчас сосредоточиваю свою деятельность больше вокруг консерватории[11]. Очень часто думаю и вспоминаю о тебе. С Яшей всегда толкуем по поводу тебя и скучаем. Твой друг Натан.

19.11.64. Здравствуй, дорогая Грета! Только вернулся из Ленинграда. Зашел случайно к Яше[12]. Он показал мне твое письмо. И потеплело в сердце от тона, содержания и поистине дружеского его звучания. Ты права в том, что редко встречаются натуры, идентичные по комплексу достоинств и недостатков, близкие по духу, и потому настолько понятные и разные, насколько вообще возможно взаимопонимание. В тебе столько дивной прелести, берущей начало от правдивости, непосредственности и, главное, природной женственности, что диву даешься, как могла ты до сих пор, невзирая на всякую пошлость, живущую вокруг нас, сохранить столько глубины, доброжелательности, снисходительности к целому ряду негативных особенностей в моем характере, в основном более непонятных для окружающих, чем неприятных, и потому осуждаемых мелкими людьми. Только ты смогла чутьем своим, каким-то чувством безошибочного постижения во всех этих особенностях больше индивидуальных черт не похожих на банальные качества обычных людей, быть может, более «добропорядочных», но скучных, подобно улиткам.

Я так ясно ощущаю наше родство, что изредка изнываю от желания тебя видеть. В Баку я не собираюсь перебираться, несмотря на золотые горы, которые мне там сулят. Вряд я останусь и в Москве. Пока я не могу петь под дудку клики всякой. Думаю, что числа 20-21 напишу тебе более подробно о своей жизни.

Дорогая моя! Если бы ты знала, сколько скорби вызывают во мне твои письма. Ведь я тоже люблю и любил тебя не менее! Хорошо понимая, какое счастье может дать совместная жизнь двух существ, так безгранично понимающих друг друга, я искусственно, со щемящей болью в сердце отдаляю себя от этого праздника, в сущности, не зная зачем.

Наша дурацкая еврейская « порядочность» убивает все красивое, нужное, благородное и возвышенное. Есть такие счастливцы, способные быстро, не считаясь ни с какими обстоятельствами, менять весь уклад жизни, обретая новую точку, откуда они смотрят на пройденное почти всегда как пережитое в обстановке ужаса. А мы «альтруисты» боимся потревожить покой фактически чужих, не понимающих ни натуру, ни стремлений, ни мелких желаний, из которых складывается большая жизнь[13].

Я так хотел бы видеть тебя до замужества, иногда я обнаруживаю слезы, когда подумаю о потере единственной моей дивной красавицы. Ближе тебя у меня нет никого. Сейчас, когда я стал настоящим бродячим музыкантом, я думаю только о встрече с тобой, хотя теперь это не так легко. 3 июля я буду выступать на открытии летнего сезона Государственного симфонического оркестра СССР в Сочи. 9 июля – уже в Кисловодске с оркестром Ленинградской филармонии, с 15 июля собираюсь в Мисхор. Какие у тебя планы? Мы должны увидеться. Я очень скучаю. Твой Натан.

Если бы ты знала, сколько радости доставляют мне твои письма, заполненные возвышенным, незапятнанным чувством. Не думай, что для меня это не настолько дорого, необходимо. Наоборот, с каждым днём в аппарате мышления, в чувствах как-то меняется, происходит отсев людей и не остается никого, кроме тебя близко, накрепко. Я часто с ужасом убеждаюсь в своем одиночестве. А когда оглянешься и увидишь это несметное количество врагов, завистников, жуликов, арапов в таком изобилии ( причем, этот народ всегда бодр, весел, удачлив, с уймой связей), так хочется рядом ощущать преданность, а ее нет. Как жаль, что я не застал тебя в Киеве, я лечу на 10 дней в Мисхор, поработаю над партитурой, а потом закручивается гайка зимнего сезона, и я начну бродяжничать, высунув язык от усталости. Признаться, мне эта «гастрольность» порядком надоела, но когда вспомню как противно было сидеть дома, застревая в проблемах быта[14], переживая вялый ритм жизни и тупую ненужность – хочется удрать хоть на Маточкин Шар. Настроение у меня не из бодрых. Собачка наша почему-то целыми днями воет. В первый раз у меня сердце заболело. Наверное, воет по мне, очевидно, скоро и неожиданно я окочурюсь.

Гретенька, дорогая! Сердце спирает, щемит и колотится при мысли о тебе. Я ведь обожаю тебя не меньше, а, пожалуй, еще глубже. Судьба, устроив нашу встречу, не позаботилась об устранении всяких препятствий. Москва мне показалась на этот раз немного чужой. Возникли новые ценители искусства, гораздо примитивнее прежних. Никогда еще мне не было так грустно в Москве. Дел много, все в бегах. Машины мчатся как пауки. С каким удовольствием я очутился бы на «завоеванном» нами острове, так хочется, чтобы меня ни один черт не нашел, кроме ангела в твоем лице. Я буду в Киеве до конца октября. Берегись! Если разозлюсь – сяду в самолет в какой-либо вторник или четверг и примчусь инкогнито к тебе. Никогда не представлял себе, что буду так одинок без тебя. Твой Натан.

Гретушка, любимая! Последнее время так скучаю за тобой, что порой хоть на аэродром – лететь к тебе хоть на пару дней. Стало так противно, больше всего ненавижу самого себя. Как будто много свободного времени, а дышать нечем. Отсутствует порыв, уверенность, спокойное желание любоваться природой, людьми. Все поступки кажутся глупыми. Веду бродяжническую жизнь, вижу, как все к чему-то привязаны. А я вроде везде нужен «только на время». Уйдя из оркестра[15], я почувствовал себя после большого перерыва (не сразу) как человек, бросивший дом, где возводил фундамент, стены, красил потолки, менял мебель в течение 25 лет. Там, возможно, мои дети. Можно, конечно, завести новый дом, но что-то неохота опять по кирпичику. Однако. Думаю, что скоро многое изменится, и я сообщу тебе более бодрые сведения[16]. Никогда не престаю думать о тебе. Крепко целую. Твой Натан.

Милая Гретонька! Мои письма, очевидно, слишком редки и сумбурны, чтобы оставить какой- либо ощутительный след, но зато твои трогают меня до глубины души.

Неужели ты в самом деле так любишь меня, по сути говоря, непутевого, очень непрактичного, мятежного, умеющего вредить только самому себе, а всем остальным представляющего карьеру, будущее и хорошее настоящее. Самое дорогое, что осталось у меня – твое чувство, очень красивое, чистое, ничем не запятнанное, не выпрошенное у природы. Когда со мной заговаривают о гастролях на Украине, я первый город называю Днепропетровск. Пожалуй, не дождусь, и на Новый год приеду к тебе встречать. Хорошо бы где-нибудь в компании малознакомых, симпатичных людей, которые не будут интересоваться положением, социальным происхождением и зарплатой и только вдвоём. Праздники я проведу в Киеве – это самое скучное занятие.

5 ноября у меня еще будет занятие в консерватории, а до 8 числа я гуляю. Очевидно, с тоской будем ходить «по хаткам» родственников и слушать жалобы на сердце, пищеварение и кризис по части женихов, вместе с радостью «хохм» малых ребят. Все это очень заманчиво. 8 ноября я лечу в Баку до 16, затем в Ялту – 26.

Милая моя! Последнее время моя жизнь ужасна. всегда на колесах, ни одного дня досуга. Я измотался совершенно, хотя чувства юмора до конца не истратил, но на людей смотрю волком. Никого, кроме тебя, не люблю, не могу смириться с обстановкой зоологического антисемитизма, царствующего вокруг. Всего меня искалечило это страшное состояние неполноценности, когда заведомо знаешь о необходимости уступить всё высокое, достойное, удобное – бездарному, но родившемуся местным кадром.

24 декабря меня обязали вести концерт, посвященный 60-летию Данькевича[17]. Очевидно будут транслировать. 25 декабря я выступаю вечером по московскому телевидению. Посмотри и скажи, насколько я постарел. Вообще, я скучаю за искренней лаской, преданностью. Я всегда почему-то жду тебя, обожаю, тоскую, надеюсь скоро видеть тебя и гулять с тобой по Киеву, уплетая мороженое с бубликом.

Дорогой бесценный друг! Пишу не только в связи с 8 марта. Душа моя больна и мне так необходимо теперь тепло, ласка, преданность, искреннее желание облегчить тяжесть ранения, что я. не стесняясь, вою тебе, как говорится, «в жилетку». Кому-то надо доверить свои . не только веселые, остроумные мысли, а мрачные. Я как-то чувствую, что выскакиваю из обоймы первых рядов, и если бы это было бы продиктовано неумолимой необходимостью, то я нисколько бы не страдал. Но сейчас, когда я ощущаю лишь начавшийся расцвет сил, вдруг почувствовать себя вокруг ощетинившихся действительных врагов, не видеть просвета – ужасно. Самое страшное в том, что я не пытаюсь бороться. Мне надоел этот «сионизм»[18]. Везде такой ужас в «руководящих» товарищах, что диву даешься и теряешься. Где же будущее? В этот день только такие, как ты, должны, подобно царицам, принимать «дань» восхищения. Трудно себе представить более женственную, дивную по цельности, очаровательную по своей природной мягкости чудесную женщину с широким кругозором мышления, чем ты – моя дорогая. Не боюсь банальности, желаю тебе еще раз счастья, здоровья, успехов, и, ради бога, не бросай меня любить. Я этим живу. Одна у меня радость – мысль о том, что где-то живет человек, которому я близок как личность, что кому-то нужна моя израненная душа, иначе я совсем упаду в своих глазах. Тебя я люблю еще больше. Твой Натан.

Дорогая Гретонька! Я так люблю твое чистое чувство, а увидеться судьба не позволяет.

Все мы живем в основном не для себя. Опомнимся, когда уже будет поздно. Нет ни одного дня, который можно было бы посвятить личным поступкам, трудимся и не ведаем, к чему все это ведет. В особенности наш брат: как войдешь в мир звуковых сокровищ, то единственно чего хочется – это в меру своих способностей стремиться к несуществующему совершенству, а это подобно густому туману скрывает действительность и свое «я» с обыкновенным миром[19].

Не суди по количеству писем о моем отношении к тебе. Всегда помню, всегда обожаю и думаю о счастье видеть тебя. Твой Натан.

Дорогая Гретенька! Ты не представляешь себе степень занятости. Сейчас, едва очнувшись от кошмарной болезни, я вынужден снова нырнуть в омут напряженной деятельности. Никто не хочет перенести мои выступления. Зато 10 апреля состоится начало торжества духа – состоится первый концерт вновь созданного мною симфонического оркестра в Казани. Это будет настоящий оркестр столичного типа. Сколько, однако, крови, пота и усилий я потерял еще до болезни, продолжается отдача. Как я выживу, один Господь знает. Я с таким упоением создаю его по мелочам, подобно скульптору, что не замечаю ни времени, ни состояния здоровья.

Живу чудесным моментом последней встречи. Она подействовала на меня лучше любого укола. Я очень глубоко переживаю столь длительную разлуку с тобой. Что-то надо будет придумать в мае. Я должен тебя видеть, чувствовать, хочу, чтобы ты одарила меня … особым проникновением в мой мир звуков фантазии, успокаивая вечно терзаемый всякими сволочами и сионистами гордый дух своей врожденной женственности. Твой Натан.

05.04. 67 Дорогая Гретонька! Из головы ты не выходишь последние дни, всё думаю о тебе. Увлекся работой до упоения, вижу, как на глазах перерождаются люди, растет изумительный коллектив. Через года полтора в Казани будет один из лучших оркестров СССР[20]. 2 марта я вышел из больницы, еще не умея ходить. Провел три недели под Москвой в пансионате «Березки». Это прелестное место с волшебным березовым лесом, до сих пор еще плохо хожу, меня шатает, на этот раз вирусный грипп порядочно поиздевался надо мной, но я его обману и никогда больше не подпаду под его влияние.

Напиши, почему мое сердце так беспокойно. Не полюбила ли ты другого, не забыла ли ты бедного дирижера, души в тебе не чающего. ... Люблю я тебя очень сильно и с какой-то торжественностью, красиво люблю. Без грязи. Пиши. Натан.

Дорогая моя голубка! Когда я увижу тебя снова, чтобы перенести из сердца всю нежность в твои глаза, преданный взгляд и родной блеск.

Пока прими мои пожелания удачи, здоровья в чудный Первомай – это дивный праздник, когда люди забывают о перенесенном холоде, воскресают надежды, и веришь в близкую встречу с милым твоей душе человеком. Сколько бы я не писал, помни – никогда не перестану думать о тебе и никого не хочу кроме единственной.. Твой Натан.

Дорогая моя! Только приехал и узнал о твоей посылке. Как я благодарен тебе, дивный мой друг, единственный пред кем я открываю свое сердце. Вообще, я держу себя оптимистично, никто не подозревает, что делается в душе. Музыка – всегда радость, и вовсе необязательно ее передавать в сердца людей в столицах. Но у нас тупая, мерзкая косность. Чаще всего слышишь в Москве настоящую провинциальную халтуру, бред собачий, но именно потому, что это столица – народ принимает это за чистое искусство (которого и в помине нет). Если художник напишет портрет даже в деревне – его признают во всем мире, а музыкант, не появляющийся на подмостках столицы, считается отсталым, и пусть он делает чудеса в Днепропетровске и др. – все равно любого халтурщика из столицы предпочтут; так уж заведено. Сейчас, когда я чувствую себя гораздо мудрей, более зрелым и профессионально обогатившимся, я должен сконцентрировать свою деятельность вокруг замечательного, но всё же не столичного города. Обыватель скажет «он съехал, уже не работает в Киеве, Москве и т.д., отступил, мол, в провинцию». А это чепуха. Вот в марте услышишь о моем выступлении с новым оркестром в Москве. Рахлин был и остался Рахлиным, а место его работы по традиции обрекает его фактически высшее искусство расценивать ниже только потому, что он не в столице.

Одно могу сказать. Творчески я сам вырос, вырастил оркестр и содействую культурному росту всей республики, хватит с меня. Плюю я на чинуш бездарных «удачников» и «национальных гениев» (оставляя лишь одну букву «г»).

Целую тебя крепко, очень скучаю. Жду встречи и всегда остаюсь твоим самым близким другом, будь здорова, моя мечта, теперь я никуда не еду, буду отвечать. Твой Натан.

Дорогой мой друг! Никогда я еще так остро не переживал твое отсутствие. Только теперь ясно, насколько обаяние твоей личности, тот дивный оттенок, присущей тебе преданности вошли в мою жизнь. И как трудно без постоянного ощущения близости подлинного друга существовать.

Надоело мне мыкаться по городам. Ты в Днепропетровске, Леля – в Киеве[21], Вера – в Мисхоре. Сам я между небом и землей. Когда я подышу, как хочется, а не как надо кому-то?[22]

Одолевают меня просьбами со всех сторон, словно я казенный раввин или депутат верховного совета. Твой Натан.

Гретонька, дорогая! Я снова в Кисловодске. Письмо, в котором ты написала о результатах «переговоров» в министерстве где-то пропало. Напиши, милая еще раз, о чём и с кем говорила. Меня до глубины души трогает твоя заботливость, благородная женственность и желание хоть немного облегчить тяжесть моего одиночества. Ты с собой забрала мои думы, надежды и душевное спокойствие.

Я тревожусь за твою судьбу, не стою ли я поперек дороги твоего счастья, не будь меня, ты, конечно, давно бы обрела семью, покой, не мешаю ли я самому близкому, дорогому существу в создании спокойной жизни?

Сам мотаюсь мятежный, трудный, недостаточно оцененный, мученик совершенства. Ты во многом мне помогаешь. Одно сознание, что у меня такой нежный, умный, чудесный друг, держит меня в постоянной гордости и радости бытия. Стоит вызвать твой образ, и всякая борьба с «лабухами»[23] кончается моей победой. Отсюда лечу 14 августа, проведу фестиваль с японцами и оттуда лечу непременно через Днепропетровск, хоть на сутки зарядиться от тебя бодростью, улыбкой, счастьем и двинуться дальше в омут существования. Твой Натан.

Как никогда ощущаю твое отсутствие, словно нет воздуха, не хватает кислорода в Кисловодске, так тесно, неуютно, противно.

Полный город армян, грузин, бакинцев. Все громко галдят…

Везде их полно. Получается, что курортные Минводы только для них, ибо не видно, чтобы русский, украинец или еврей позволил бы себе такую материальную роскошь, как жизнь на курорте с огромной семьей в течение всего лета.

Когда ты начнешь работу? Где ты сейчас отдыхаешь? Сегодня у меня дневной концерт. Сейчас иду дирижировать Вагнера с мыслью о тебе, посвящаю своей милой «Тристана и Изольду, «Тангейзера» и всё, с чем звучит любовь. Твой Натан.

Дорогая моя голубонька! Боюсь быть заподозренным в банальности. О любви лишь много пишут, обильно говорят. Одно знаю – то, что ты внесла не уйдет никогда, это праздник духа. Пускай я не вижу тебя (это, конечно, трагедия), но я всегда жду тебя, когда, наконец, ты будешь совсем моя. Одно сознание того, что существует один настоящий друг, на которого я вправе возложить все страдания, муки, горечь оскорбленной гордости, незаслуженной обиды, несправедливость действующего антисемитизма именно на своей родине – все это мой друг способен разделить без колебаний, как Сольвейг ношу Пер Гюнта[24]. Не думай по количеству писем мерить мое чувство к тебе. Это обратно пропорционально. Недавно участвовал в фестивале на родине Ленина в Ульяновске. Оркестр растет как на дрожжах. Одно плохо – скучно без тебя. В конце июля буду в Кисловодске (23-24). Пиши, где ты будешь в июне-июле, надо повидаться. Твой Натан.

Гретонька, дорогая! Пишу тебе из Альметьевска, можно сказать главного центра нефтяного района Татарии[25]. Сейчас у меня удивительное состояние. Никогда еще не было такого обилия новых чувств, связанных с моей специальностью. В печати очень часто, по обыкновению, врут и преувеличенно болтают о ценности, необходимости развития культуры в тех местах СССР, где все это, якобы, менее блестяще, чем в Москве, Киеве и т. д., расшаркиваясь при этом из своих душных кабинетов, жонглируя гениальными и по-настоящему проникновенными предначертаниями Владимира Ильича. Однако, на месте, где действительно приходится приобщить народ к более высокому уровню культуры, все это обстоит совсем по иному, гораздо более интересно, чем сообщают об этом казенные писаки. Мы получаем от этих концертов намного больше удовлетворения, ибо несем людям, добывающим черное золото, сокровища душ, золото мыслей. Это подобно процессу открытия самой нефти. Люди преобразовываются, сердца и мысли светлеют, оттого в оркестре появляется столько одухотворенности, чистоты, глубины в исполнительстве, словно дело идет о приобщении к «настоящей» вере, к своей религии, свободной от всего мелочного, тщеславного и обывательского. Нелегко, но по сравнению с выступлениями в Москве. Ленинграде, Киеве и т. п. ближе к правдивости и грандиозности самой задачи – пропаганде симфонической музыки. Твой Натан.

Гретонька, родная! Снова я в больнице. Опять злосчастная печень, пропускаю целый ряд интересных программ, выступление в связи с праздником 50-летия комсомола, Октябрьские праздники, занятия в консерватории. Боже, какой крах приносит мне каждый раз «выпадение из обоймы». И всё проклятая печень, не дает покоя. Давно не писал тебе, но мне никогда не надоедает утверждать, что обожаю тебя… В сущности ношу в себе беспрерывно радостную мысль о том, что в Днепропетровске, в тиши дивной природы живет близкий мне друг, чье чувство безмерно дорого, пред кем душа моя предстает без прикрас, без парада и «ложных мужских» аффектаций.. как чудесно это сознание, я без него совсем бы пал духом. У нас в Казани уже выпал чистый снежок. Я пока ощущаю его через окно, но вскоре надеюсь почувствовать его бодрящую свежесть…. 6 вечером думаю выехать в Киев дней на 10, очевидно будут концерты. Интересно, как меня встретит Киев после большого перерыва, там я постараюсь устроить себе гастроли в Днепропетровске. Вижу твою немного скептическую улыбочку по поводу моего желания непременно быть в городе, где я найду тебя… ты не веришь, что Днепропетровск – единственный город, который меня не приглашает, но это, к сожалению., правда. Придется самому принять какие-то меры. Очень скучаю. Крепко целую. Натан.

Гретонька, дорогая! Если бы ты знала, в каком я отчаянии! Всю жизнь в Казани, по всему Союзу, и в конце концов – существование загнанного существа. Все время чувствуешь себя в гостях, где ждут, когда ты уйдешь, чтобы остаться «со своими». Хоть бы скорее смерть Может быть. Тогда помянут хорошим словом.

Хотел было написать тебе предполагаемое письмо, да опустились руки. Думаю, что это ни к чему. Несмотря на то, что в № 10 журнала «Советская музыка» фактически ругают Киевский оркестр, рекомендуя «помочь» главному дирижеру, как будто речь идет о зав. транспортной конторой или директоре универмага, бани и т. п. Это должен быть большой художник, способный воспитывать грамотных больших музыкантов и культурную массу. Посмотри № 11 «Советской музыки» – как там пишут о «татарском симфоническом» – какой контраст[26]! И все же Кожухарь – дома[27], а я, создавший крупную художественную единицу, должен лишь наблюдать, как портят, разлагают, убивают все хорошее, что было накоплено за десятки лет, и чем так неумело пользуются.

Очень тяжело, только из-за того, что решают судьбу искусства антисемиты и некомпетентные бездарности. Устаю страшно и все жду смерти. Вот Симонов отмучился[28], скоро, видимо, и я свалюсь. Признаюсь тебе – я приму это без ропота и протеста, надоело мучиться. Ни дня свободы, жизни, досуга, ни радости, везде плохо, сам себя ненавижу, устал и ничего не хочу. Твой Натан.

Милая моя! Как давно я не беседовал с тобой, единственная, с кем делю свои думы, надежды и ожидания. Ожидать-то мне нечего, и хоть сделай я что-то сверхъестественное – все равно равнодушие, а может быть и низкая клевета, цинизм и замалчивание останется моим уделом, ни чего не поделаешь – такова жизнь. Труд, мастерство и талант дирижера – создателя коллективов – не ценится у нас. Больше стимулируются дирижеры, так называемые «артисты», трясущие волосами, эффектно выглядящие, красивые, махающие в отрыве от звуков, содержания, правдивости произведения, но лишь бы увлекательно, хотя оркестр и не думает отвечать на их кривлянье, но зато дамы довольны и «руководителям» нравится. Сопровождаются такие таланты эпитетом «от даёт».

Недавно я рискнул показать свой Казанский оркестр в Москве, которая фактически сейчас является безусловно центром мировой музыкальной культуры. После американских, французских, да и прекрасных оркестров в Москве – было страшновато, ибо публика избалована. Нас в филармонии встретили, конечно, скептически. Афиш почти никаких. Никакого солиста я тоже не пригласил, ожидая провал. И вдруг первый концерт 28 апреля произвел впечатление взорвавшейся бомбы. Ты не представляешь, что делалось в зале. Забегали министры, музыковеды, дирижеры, критики. Все бросились писать во все газеты. Я вышлю тебе несколько рецензий, и ты поймешь, что произошло. Всё же по приезде в Казань я ощутил, что это фактически победа всесоюзного масштаба никому не нужна. Ибо фамилия моя Рахлин, и зовут меня не так, как надо. В Киеве. Москве, Донбассе создаешь крупные очаги культуры. А впечатление, будто я натворил много беды. Народ-то доволен, а «руководители» были бы, очевидно, еще более довольны, если это сделал бы местный кадр.

Я понимаю. И всем сердцем хочу подготовить хорошую смену, но почему такое унизительное пренебрежение в советской действительности – непонятно.

Куда мне еще податься, в Колыму что ли? Очень обидно. Но музыка, признание народа – это самое главное. Буду, как хороший солдат стрелять до конца, пока есть патроны, нести в сердце трудовых людей красоту. Твой Натан.

Милая Гретушка! Совершенно случайно возникла поездка в Киев и настолько внезапно, что я не успел предупредить тебя. Меня пригласили на переговоры в Киевскую консерваторию. Познакомили меня с оркестровым классом. Я даже провел небольшой закрытый концерт с оркестром, беседовал на кафедре, и вообще, чувствую, что меня по-настоящему хотят в консерватории, ибо все музыкальное там настолько опустилось, что приходится, не только мириться, а и обратиться к жиду. Меня в Киев тянет больше, чем в Москву[29], но я боюсь хулиганского национализма. Если мне придется еще раз удирать, я не выдержу. Просто покончу с собою демонстративно, я давно уже созрел для такого «мероприятия».

Страшно надоело заниматься «строительством». Для кого-то хочется творить, а не начинать каждый раз с азов.

Здоровье тоже подкачивает в последнее время, всё это из-за смертельной скуки. Желаю тебе счастья и воплощения в действительности всего, о чём мечтают в весеннюю пору. Твой Натан.

Милая! Единственная! Ты меня ошеломила. Последний, понимающий меня человек, ушел. Как я завидую тому, кого ты согреешь своей чистой, красивой душой, отсутствием эгоизма, своей заботой и чувственностью. На днях напишу тебе, тоскую. Твой Натан.

Милая моя! Разве ты можешь думать о том, что я не ожидал этого события. Однако, я не представлял себе, что это так на меня повлияет.. Совершенно ясно, что на моём пути такого человека не будет, да и не было до тебя. Не могу примириться с тем, что не увижу тебя, не буду ощущать твою ласку, смех, блеск глаз.

Что мне еще остается – ничего. В музыке мне не дают жить в полную меру, в жизни я сам себе укоротил жизнь. Видимо, в такой тоске я долго не протяну – жду инфаркта. Выдающиеся музыканты в мои годы давно его испытывали, а я что-то задержался.

25 еду отсюда в Москву на три концерта, затем в Сочи на три концерта, а затем в свою Казань. В Киеве буду в январе. Страшно хочу тебя встретить в Киеве или просто инкогнито на пару дней заехать к тебе. Твой Натан.

Дорогая Гретонька! Что-то давно не было от тебя весточки. Во мне утвердилось чувство существования рядом с тобой. Вовсе не так часто мы видимся, но влияние встреч настолько значительно, что действует подобно отражению грома. Оно чудесно в настоящем и уходит далеко в будущее. Был несколько дней в Москве, слушал Караяна. В записи он показался мне более интересным, чем на сцене.

Собираюсь в первых числах июля в Ессентуки чуть подлечить беспокоящие меня потроха. Оркестр мой растет и развивается (понемногу даже плодятся, ибо полно женщин).

Собирался на гастроли в Донецк, через Днепропетровск – не пустили из-за декады Азербайджанской, а потом оказалось, что на декаде я вовсе не был нужен; двойная досада, и тебя не видел, и Донецк подвел.

Пиши, дорогая. Я живу твоими письмами. Твой Натан.

Гретонька, дорогая! Снова ты посылаешь посылку. А не часто ли? Между прочими, не посылай мне дынь, я их не очень люблю, вообще, если тебя не очень отягощает этот процесс, присылай лучше яблоки. Там у вас антоновка есть, а здесь ее совсем нет. Сейчас нет дня, чтобы я не вспоминал о тебе. Сижу по вечерам один, сморю нелепый телевизор. Как тягостно течет время. Еще никогда мне не было скучно в обществе двенадцатитысячной библиотеки и уймы партитур[30]. Раньше это было достаточно. Сейчас хочется более «утилитарного» общения с живыми людьми. Кроме всего прочего их бесконечно мало[31]. С Киевом, видимо, ничего не получится, несмотря на отчаянный призыв замминистра «вертайтесь», Натане… Я понимаю, что оркестра я там не получу. А слушать этих невежественных шарлатанов и сознавать, что ты беспомощен – не хватает сил.

Как тебе живётся, почему ты ничего не пишешь о своей жизни. Жаль, что я тебя так жалел и не допустил появления ребенка. Может быть (и более чем вероятно), это изменило бы многое в нашей жизни. Не пишет ли тебе дядя Яша? Меня он совсем забыл. Я даже не знаю, как его здоровье. Где ты отдыхала? Как относятся к твоему браку дома? Я понимаю, жизнь пошла по семейному руслу, нормально с полной ответственностью за каждый час, и я становлюсь тебе в тягость. Только теперь осязается в полную силу нелепость и драматизм потери. В удрученном состоянии, и поэтому думаю, что мне легко будет завтра дирижировать Пассакалию Баха. Твой Натан.

Родная Гретонька! Как тебе нравится в новом « амплуа»?

Сердце ведь у тебя золотое. Воображаю, каким вниманием ты окружаешь своего избранника. Как ему легко, культурно и заполнено в быту, как весело и занимательно идет беседа.

Я чувствую. себя все хуже и хуже, а дирижировать стал всё лучше, мудрее и более глубоко стал ощущать все красоты моей дивной, неблагодарной, но заполнившей всю жизнь профессии.

Где ты отдыхала? Невзирая на то, что «другому отдана», я так сильно хочу тебя видеть, что иногда просто физически страдаю от твоего отсутствия.

Этот год у нас будет трудный. Наступают празднества в связи со 100-летием Ленина и 50-летия ТАССР. Нам придется «вкалывать». Сейчас буду писать тебе чаще и искать возможности встречи более интенсивно, хотя бы на пару дней, но безраздельно.

Целую крепко. Очень скучаю. Пиши. Твой Натан.

P.S. На несколько лет переписка прервалась. Пьяцковская была замужем, у нее в 1970 году родился сын. Последнее письмо от Рахлина Г. Пьяцковская получила летом 1974 года. О смерти его она узнала совершенно случайно из газет.

Натан Григорьевич Рахлин родился в многодетной семье музыканта в городе Сновске Черниговской губернии 10 января 1906 года. Почти половину населения этого маленького городка составляли евреи. Отец Рахлина был капельмейстером и постоянно руководил разными ансамблями и небольшими оркестрами, исполнявшими разнообразные пьесы – от популярных увертюр, до народной украинской и еврейской музыки. Будущий дирижер был гениально одарен и уже в семилетнем возрасте смог исполнить на скрипке концерт Мендельсона. Некоторое время Натан учился в Черниговском музыкальном училище, а также в местной гимназии. В конце первой мировой войны (с 1916 года) Натан уже играл в Сновском оркестре, который сопровождал показ немых кинофильмов. В конце 1920 года подросток вступил в военный оркестр Червоноказачьеего полка бригады Котовского, где был трубачом. С 1922 по 1926 год он служит в оркестре Высшей военной школы в Киеве. Параллельно со службой поступает в Киевскую консерваторию сразу на 3 курс по классу скрипки (класс профессоров Н. Скоморовского и Д. Бертье). После окончания консерватории учился симфоническому дирижированию в Киевском музыкально-драматическом институте им. Лысенко (класс проф. В. Бердяева и А. Орлова). За эти годы Рахлин овладел практически игрой на всех духовых инструментах, а также профессионально играл на шестиструнной гитаре.

С 1930 года работал преподавателем теоретических дисциплин и руководителем оркестрового класса в Самарском музыкальном училище. Через год переезжает в Харьков (тогда столица Украины), работает ассистентом дирижера симфонического оркестра и преподает в консерватории. Летом 1935 года переезжает в Донецк, где возглавил недавно сформированный симфонический оркестр областного радиокомитета (позже – оркестр Донецкой филармонии). Тут к нему приходят первые дирижерские успехи, он становится заметной фигурой среди музыкантов Украины. В сентябре 1937 года Натан Григорьевич впервые выступил с Государственным симфоническим оркестром Украины, проведя с ошеломляющим успехом два концерта на летней эстраде Первомайского сада (Чайковский – 5 симфония и симфоническая фантазия «Франческа да Римини»). Через несколько дней приказом министерства культуры Украины он был назначен главным дирижером этого оркестра. В следующем, 1938 году, Рахлин провел гастроли своего оркестра в Москве, где его выступления были оценены как выдающиеся и радостные события музыкальной жизни. В том же году молодой дирижер принял участие в Первом Всесоюзном конкурсе дирижеров, где стал лауреатом второй премии (первую премию получил Е. Мравинский). После начала Великой Отечественной войны, когда Украинский симфонический оркестр прекратил свое существование, Рахлин в сентябре 1941 года был назначен главным дирижером Государственного симфонического оркестра СССР, эвакуированного во Фрунзе (Бишкек). В течение двух лет лучший оркестр страны вел интенсивную гастрольную деятельность в городах средней Азии. Казахстана, Урала, Сибири, а в конце 1943 года был возвращен в Москву. В начале 1946 года Рахлин вернулся в Киев и вновь принял на себя руководство Украинским оркестром. Вновь начались зимние симфонические сезоны, а также бесплатные летние концерты, где Рахлин был неутомим, дирижируя по 10-12 программ в сезон. Благодаря ему в Киеве создалась особая интеллектуально-симфоническая атмосфера, о которой вспоминали даже в начале XXI века во время празднования столетия дирижера (вот откуда его неизбывная тоска по Киеву, старому оркестру, отчетливо прослеживаемая в некоторых письмах). Одновременно Рахлин становится профессором Киевской консерватории по классу симфонического дирижирования. В 1956 году по личным причинам дирижер покидает Киев и переезжает в Москву, где принял должность главного дирижера симфонического оркестра Московской филармонии. Через три года он возвращается к прежней должности, но в Киеве против него начинаются интриги, откровенно окрашенные антисемитскими настроениями, возникают сложности во взаимоотношениях с оркестром, во главе которого он стоял почти четверть века. В 1962 году он был уволен с поста главного дирижера. Тем не менее, это не отразилось на кипучей концертной деятельности дирижера, которая приобретает в эти годы гигантский размах. Он гастролирует во многих городах, где были симфонические оркестры (Москва, Ленинград, Омск, Одесса, Донецк, Минск, Львов Рига, Ялта, Кисловодск, Саратов и др.) В 1966 Рахлин принял предложение из Казани – возглавить формирующийся там симфонический оркестр Татарской государственной филармонии. На этом посту он проработал до конца дней. Под его руководством Казанский оркестр стал широко известным, гастролировал во многих городах (Москва, Ленинград, Уфа, Пермь, Смоленск, Сочи, города Татарстана и др.), стал лауреатом Всероссийского и Всесоюзного конкурсов симфонических оркестров. Умер он 28 июня 1979 года в Казани. Захоронен в Киеве.

Народный артист Украины, Татарстана, СССР. Лауреат Государственной (Сталинской премии), профессор Казанской консерватории, Казанского государственного университета культуры и искусств, награжден орденом Октябрьской революции.

В Казани на доме, где он жил, установлена мемориальная доска, в концертном зале РТ установлен бюст дирижеру; в Киеве также установлена мемориальная плита на доме, где он прожил многие годы; в Мисхоре (Ялта) внук Рахлина скульптор и художник Г.И. Лысенко открыл частный музей памяти великого дирижера.

* Письма предлагаются к публикации в сокращении. Все купюры, сокращения и примечания произведены мною.

[1] Натан Григорьевич познакомился с Г. Пьяцковской в январе 1959 года во время своих концертов в Москве. Это было в квартире Гордонов – родственников Пьяцковской. Дирижер был «на подъеме». Только что состоялись концерты руководимого им симфонического оркестра Московской филармонии в Большом зале Московской консерватории, где он дирижировал 11 симфонией Шостаковича и 2-ым фортепьянным концертом Рахманинова (солист Д. Башкиров). Концерт был для делегатов XXI съезда КПСС.

[2] Н. Рахлин часто болел, лежал в разных больницах, главным образом, из-за болезни печени.

[3] Вера Львовна – жена Н. Рахлина. Умерла в Казани в 1974 год.

[4] Рахлин находился на гастролях в Кисловодске.

[5] Рахлин находился в эти месяцы большей частью в Москве, где у него были концерты с оркестром Московской филармонии, главным дирижером которого он был с 1956 по 1959 год. Это было временем начала его метаний, поисков чего-то нового, новых художественных и музыкальных впечатлений.

[6] Натан Григорьевич с 1956 года большую часть времени проводил с симфоническим оркестром Московской филармонии, оставаясь в то же время художественным руководителем Государственного симфонического оркестра Украины. Известная неупорядоченность его рабочих графиков в двух оркестрах плюс гастрольная деятельность в других городах (Ленинград, Минск, Свердловск) и летние сезоны в Сочинской и Кисловодской, Ялтинской филармониях – все это вызывало, с одной стороны, раздражение руководителей филармонических организаций, с другой – музыкантов его «постоянных» оркестров, которых Рахлин иногда надолго оставлял.

[7] Рахлин отдыхал в санатории им. Горького в Кисловодске.

[8] Тем не менее это «прыгание» в эти месяцы дало превосходные творческие результаты и восторженные отклики прессы на исполнение в Москве, Ленинграде и других городах «Патетической оратории» Г. Свиридова, который был удостоен за неё Ленинской премии. Свиридов очень тепло отозвался о Рахлине – первом исполнителе грандиозной оратории. «Не сразу, не вдруг, а постепенно вошел Рахлин в стиль и характер музыки… Он играл ораторию с разными оркестрами. Он привнес в мое сочинение свойственный ему исполнительский романтизм, огромный размах и силу своего редкого таланта» (Цит. по книге «НАТАН РАХЛИН. Материалы. Статьи. Воспоминания». С. 114. Казань, 2006.)

[9] Рахлин был самым востребованным в эти годы дирижером, и во многом стал жертвой этой востребованности. На этом фоне и развивались первые годы многолетнего любовного романа.

[10] Рахлин был освобожден в сентябре 1962 г. от должности главного дирижера Государственного симфонического оркестра Украины. На его место был назначен 25-летний Стефан Турчак, недавно закончивший Львовскую консерваторию. Через пять лет он ушел главным дирижером в Киевский театр оперы и балета. Свою художественную и личную драму, глубокое разочарование, Рахлин напрасно пытается скрыть словами о «свободе», о «человеке, вырвавшемся из западни». Это травмировало его на все оставшиеся годы.

[11] Рахлин был профессором Киевской консерватории по классу симфонического дирижирования.

[12] Яша – родственник Рахлина. в Киеве.

[13] В сущности, можно предположить, что великий музыкант никогда не думал оставить свою семью. Фактически Н.Г. в 1960-70 годы жил подолгу один. Вера Львовна в эти годы уже редко ездила с ним на гастроли, предпочитая в зимнее время оставаться в Киеве в их прекрасной квартире на ул. Франко (там теперь мемориальная доска, выполненная внуком Рахлина скульптором Г.А. Лысенко), а летом и осенью на их даче в Мисхоре.

[14] В быту великий дирижер был очень неприспособленным человеком. Когда после смерти Веры Львовны он остался совершенно один, в Казань к нему приехала и некоторое время жила с ним, вела хозяйство, их старая домработница Домна, жившая в их семье еще с 1930 годов.

[15] Из Государственного симфонического оркестра Украины.

[16] Очевидно, именно этим летом Рахлин встретился с Н.Г. Жигановым – известным композитором, ректором Казанской консерватории. Они были знакомы еще с 1930 годов. Жиганов, давно лелеявший идею создания (воссоздания) в Казани симфонического оркестра, узнав, что Рахлин «безработный», не имеет «своего» коллектива, предложил ему подумать о том, чтобы возглавить новый художественный организм, если таковой будет утвержден в штате Татарской государственной филармонии. Подумав, Рахлин это предложение принял. Весомым подтверждением этому служат воспоминания вывшего первого секретаря Татарского обкома КПСС Ф. Табеева: «Мы в Казани еще в 1965 году вынашивали идею создания своего симфонического оркестра <…> Вскоре вышло постановление, по которому содержание всего оркестра взяло на себя правительство РСФСР. Необходимо было определиться также с кандидатурой главного дирижера. В те годы в Казани жил и работал терапевт, кардиолог, доктор медицинских наук профессор Рахлин Леопольд Матвеевич… заведующий кафедрой ГИДУВа… мы были хорошо знакомы… Леопольд Матвеевич был двоюродным братом Натана Григорьевича. Так я познакомился с Натаном Рахлиным и предложил возглавить ему симфонический оркестр» (Цит. по газете «Казанские истории». 2003. № 15-16)

[17] Константин Данькевич (1905-1984) – украинский композитор, автор опер, симфоний, кантат). Можно предположить, что Рахлин не очень хотел дирижировать в этом концерте («обязали»), то ли по причине своего прошлогоднего увольнения из Госоркестра Украины, то ли потому, что не любил музыку Данькевича. Выражение в письме «страшное состояние неполноценности» просто пугает, т. к. исходит от знаменитого человека и великого музыканта.

[18] Понять это можно как обвинения дирижера в сионизме – популярный антисемитский наскок во все времена (известная фраза из партийных газет того времени – «происки сионизма и американского империализма»).

[19] Письмо относится к моменту приезда Рахлина в Казань. Приказ № 225 по Татарской государственной филармонии от 31.10.1966 года гласил: «Рахлина Н.Г с 1 сентября 1966 года назначить главным дирижером государственного симфонического оркестра ТАССР в порядке перевода». Что означала фраза «в порядке перевода» неясно и спустя четыре десятилетия. Рахлин в это время постоянно не работал ни одном оркестре (возможно, имелся в виду перевод с должности профессора Киевской консерватории (?!) Переехав в Казань, Рахлин был предельно занят, жил временно в гостинице, у него еще не было квартиры. Вспоминает старейший оркестрант, альтист В.А. Серебряков. «Октябрь 1966… Через час начинается конкурс в организуемый симфонический оркестр при Татарской государственной филармонии… в основном участники конкурса – местные музыканты и выпускники Казанской консерватории. В зал входят члены конкурсной комиссии, там и Н. Жиганов, и педагоги консерватории, и Л.С. Волков (второй дирижер оркестра). Возглавляет комиссию Н.Г. Рахлин… С первых репетиций Натан Григорьевич… начал работать с полной нагрузкой, интересно, увлеченно, забывая обо всем» (Цит. по книге «Натан Рахлин. Материалы. Статьи… с. 158. Казань, 2007).

[20] Через пять дней после этого письма, 10 апреля 1967-го в Татарском театре оперы и балета года состоялось первое выступление созданного Рахлиным оркестра. Оно прошло с триумфальным успехом и знаменовало собою фактически наступление в Казани новой «симфонической» эры. Были исполнены: Бах-Чакона (транскрипция для оркестра Н. Рахлина). Прокофьев – Классическая симфония. Вагнер – Увертюра «Риенци». Жиганов – Увертюра «Нафиса». Хачатурян – «Ода о Ленине». Холминов – «Песнь о Ленине». Чистяков – Песня о всенародной любви». Три последние пьесы исполнялись в связи с традиционным в те времена «Ленинским фестивалем».

[21] Леля (Леонора) (1934-2006) – единственная дочь Рахлина, была известна в Киеве как блестящий экскурсовод, знаток города, основатель краеведческого клуба. Имя дочери Рахлин дал в память о любимом своем произведении – увертюре «Леонора» Бетховена. Леонора Рахлина изредка бывала в Казани у отца, у них были сложные отношения. После смерти Рахлина она перевезла его тело в Киев, где он был захоронен рядом с женой. К 100-летию со дня рождения отца Леонора явилась инициатором проведения на Украине фестиваля памяти Рахлина, прошедшего почти одновременно с Казанским фестивалем и независимо от него. Она основала для этого специальный благотворительный фонд «Маэстро». Фестиваль прошел в Киеве, Ялте и Одессе в марте-апреле 2006 года., были задействованы три симфонических оркестра этих городов. Кроме того в Киевской музыкальной Академии (консерватории) прошла конференция памяти Натана Рахлина. В финансировании и организации украинского фестиваля принял участие также Нью-Йоркский мемориальный фонд памяти Рахлина, основанный в конце 1990 годов выходцами из Киева – поклонниками и почитателями знаменитого дирижера. На следующий день после завершения фестиваля Леонора Натановна скончалась.

[22] Впрочем, несмотря на некоторые «стенания», Рахлин в это время очень оживленно и с неподдельным интересом изучает в Мисхоре «Симфонические песни» Н. Жиганова, готовясь к их исполнению. В письме к Жиганову проскальзывает тревога, не отдаст ли автор исполнение этого произведения другому дирижеру. Он пишет «Я стал сомневаться в способности другого дирижера проникнуться красотой, сложностью и своеобразной фразировкой татарского фольклора по одному лишь изучению партитуры» ( Письмо Рахлина Жиганову . 2 сентября 1967 г. Цит. по кн.: «Назиб Жиганов. Статьи. Воспоминания. Документы. Т.2. с.71. Каз. 2005.).

[23] Лабух – жаргонное выражение, означающее музыкант, оркестрант. Дирижер обожал употреблять на репетициях разные «музыкантские», словечки, идиоматические обороты, например, «двойной язык», «свежий язык» (обращаясь к духовикам), «пузатое crescendo», «закройте фагот на полдырочки» и т. п. Множество из них приведены в цитированном издании «Рахлин. Статьи. Материалы…».

[24] Известный музыковед Ж.Г. Дозорцева вспоминает в статье «Каким его помню»: «Натан Григорьевич очень любил женщин, подобно Дон-Кихоту он из любой Золушки делал Дульсинею Тобосскую, а женщины обожали его за великий талант» (Цит. по кн.: НАТАН РАХЛИН, МАТЕРИАЛЫ. СТАТЬИ… с.220)

[25] Это было первое выступление молодого симфонического оркестра для нефтяных районов Татарии. Выступления проходили в единственном тогда концертном зале города, а также на открытых площадках, стадионе. Слушатели и зрители – простые люди, рабочие, большинство из них никогда не видели симфонического оркестра. Для Рахлина это было не впервые, такие концерты нередко были у него с Госоркестром Украины, а еще раньше, в военные годы, когда он с руководимым тогда им Государственным симфоническим оркестром СССР объездил Сибирь, Урал.

[26] Из статьи Г. Юдина: «Работа Рахлина с Казанским оркестром – работа педагога, воспитывающего музыкантов, создающего единый творческий организм <…> Элемент импровизации постоянно присутствует в концертах Рахлина. Поначалу молодому оркестру это, может быть, создает дополнительные трудности. Но зато музыканты чувствуют себя участниками высокого, творческого акта. <…> Воспитывая у них профессиональную хватку, он (Рахлин) иногда идет на риск, включая в программы концертов весьма сложные произведения… (11 симфония Шостаковича, Пятая Дворжака, «Болеро» Равеля <…> Молодой коллектив играет с ним значительно ярче, совершеннее, чем с другими дирижерами». Г. Юдин цитирует в своей статье следующее замечание Рахлина: «Молодые музыканты сделали колоссальные успехи. Симфонический оркестр в Татарии – насущная необходимость. Его нужно воспитывать, заботливо растить. Но не менее важно воспитывать, приобщать к симфонической музыке широкий круг слушателей». С этими словами перекликается и фраза из письма Рахлина Н. Жиганову, написанного годом ранее из Мисхора: «Цель воспитания дирижерских кадров в Татарии неотрывна от стремления создать современный оркестр всесоюзного значения. Одно без другого я не представлял при решении «перебазироваться» из Киева в Казань (Цит. по кн. «НАЗИБ ЖИГАНОВ. СТАТЬИ. ВОСПОМИНАНИЯ. ДОКУМЕНТЫ». Т.2. с. 72. Казань. 2005).

[27] Кожухарь Владимир Маркович (1941) – с 1966 – гл. дирижер Национального симф. оркестра Украины, впоследствии гл. дир. Московского музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко, много лет возглавляя Национальный театр оперы и балета Украины.

[28] Симонов Рубен Николаевич – худ руководитель театра Вахтангова – умер скоропостижно 5 декабря 1968 г.

[29] Вспоминает О.А. Булудьян – скрипач Госоркестра Украины в 1950 годы: «В последние годы его (Рахлина) жизни я часто встречался с Натаном Григорьевичем в кабинете С.В. Турчака… Я понял, что Рахлин очень тоскует по Украине и хотел бы вернуться в Киев, как он писал мне: «на склоне лет хотелось бы вертаться до дому… и в меру своих сил быть полезным». Он просил об этом С.В. Турчака, но, к сожалению, как мне сказал С. Турчак, он не смог убедить в этом чиновников. (Цит. по книге «НАТАН РАХЛИН, МАТЕРИАЛЫ, СТАТЬИ…» Казань, 2006. С. 175)

[30] У Рахлина была колоссальная библиотека, где было практически все ценное, что выходило в СССР в послевоенный период, а также большое собрание художественных альбомов. Первая его библиотека пропала во время оккупации Киева. Библиотеку собирала жена Рахлина Вера Львовна, у нее были постоянные связи со многими библиофилами. Книги хранились в большой казанской четырехкомнатной квартире Рахлиных по ул. К. Маркса (на фасаде дома – мемориальная доска) в специальных застекленных стеллажах во всех комнатах. Книги никому не выдавались, можно было читать только у них дома. Собрание партитур тоже было весьма внушительным. Партитуры хранились в замечательных резных старинных шкафах немецкой работы. Остатки богатого книгохранилища я видел в 2006 году в квартире Леоноры Рахлиной.

[31] Наиболее близкой семьей Рахлина в последние годы была семья профессора – медика Н.Н Спасского. Они часто вместе гуляли.