Беседы с её создателем
Памяти Якова Юдовича
Фишелева
Он встает раньше солнца и длинной жердью выгоняет его
на горизонт. Солнце катится на выпас, лениво раздувая бока, розовые в пятнах
облаков. Луч щелкает меня по носу. Мычит корова...
Я с трудом продираю глаза и начинаю из куска мокрой
глины формоваться в человека.
Холодно, сыро и бело-розово. Небо чистое, а облака –
на земле. Божий сад клубочками деревьев скатывается вниз, туда, где коза и
водокачка пасутся в облаках.
В моем носу, как в аэродинамической трубе, разгуливает
кислород, озон и еще что-то ионно-иодистое.
Бог встает с лавочки. На его мятых штанах два пятна
сырости. Наверно, такой была карта мира до того, как он устроил потоп.
Мир выбелен его мочальной кистью, яблони щеголяют в
белых гольфах. Какие-то мощные цветы на страусовых лапах трубят, прославляя
его, в райские трубы.
Здесь, безусловно, рай. Врата рая – калитка без
забора. На калитке ящик для писем и газет. Здешний бог выписывает «Науку и
религию».
Смотрю, как он достигает бессмертия, воплощаясь в
деревья, которые его переживут. Очень просто: зачищает ножичком черенок,
расщепляет веточку, вставляет и обматывает изолентой. Впрочем, для Бога он
слишком суетлив. Ну, сотворил это все (я обвожу глазами видимый земной круг с
козой и водокачкой) и почивал бы на лаврах, но... Он вздыхает:
– Хозяйство.
Мир сотворен из хаоса и грозит обратиться в хаос, пока
он бегает в сарай за материалом. Там груды бумажных мешков: «купорос», «теофос»,
«хлорофос» – звучит как греческий эпос, но всю музыку портит «сухая мочевина»...
– Ах, чтоб вас!..
Он, подпрыгивая, бежит к подсолнухам. Тучные воробьи
перестают лущить семечки, перебираются на полметра выше и оттуда издевательски
подчирикивают. Он грозит им палкой:
– Не укради!
– И не убий! – предупреждаю я его действия.
Тогда он, вонзив палку в землю, надевает на нее шляпу
из синтетической соломки.
– Ну как?
– Несколько… э-э-э… условно.
Моих воробьёв на условности не проведешь.
Он облачает чучело в полосатую трикотажную рубаху.
Появляются даже брюки, чуть почище тех, что на нем. Воробьев это всё вроде бы
не касается. Но вдруг ветер вдыхает в рубашку жизнь, и она, надуваясь, взлетает
вместе с брюками, как хоругвь...
Боже, какая странная наступила тишина! Открывается
небо, исполненное голубой благодати. Что-то совершилось. Ага, полное
исчезновение воробьев. Они нарушают заповедь уже на соседней улице.
– Почему, – спрашиваю,– вы не сотворили для воробьев
какого-нибудь соломенного дракона?
– Дракон их палкой не гонял.
Вот почему он творит по образу и подобию своему.
Хотя... для воробьев он создал сейчас не человека, а
бога.
– А как ты создал человека?
– Сперва я разводил таких... ну, вроде червячков. А
они дохнут и дохнут...
– Ну?
– Ну а сдохнуть кому хочется? Пришлось
приспосабливаться.
– Ну?
– Ну и превратились в человеков.
– Ты всемогущ, о, Господи!
– Эх, милый! Кабы я был всемогущ, разве бы червячки у
меня дохли?!
Какое счастье, что он не всемогущ, а то вместо меня
был бы червячок.
– Разве человек не венец творения?
– Венец творения – вирусы. Вот ювелирная работа!
– А тогда... для чего человек?
– Ну, кто-то должен кормить этих крошек.
С кем я говорю? Бога нет. Ушел на базар. Зато в сад
заползает Змий. Грязный, худущий, живот в песке.
Его рыжие глаза разгораются на Древо.
– Это на нём что?
– Груши. А ты за яблоками?
– На Древе всего две груши и каждая подвязана
платочком. Зубы у них болят, что ли?
– Груши гибридные, – говорю я, – помесь добра и зла.
– Не-а, – отвечает дьявол, – зла там ни капельки –
одно добро.
– А ты откуда знаешь?
– Сам говорил (должно быть, Бог). Сцапал за ухо: «Будешь
воровать чужое добро»?!
Ах, как я понимаю этого дьявола! Ведь я тоже здесь не
случайно. Именно тут она проходит... земная ось. Она пропущена сквозь кабинку
дачного душа, обтянутую мешковиной. Вокруг этой точки вращается мир, и я, и
солнце. Я вижу под мешковиной знакомые исцарапанные ноги. Они крепко уперлись в
мокрую деревянную решетку. Я замираю. Кино. Там она... Наверно, мне не положено
ее видеть такой, какой он ее создал... Хотя что тут такого? Бог создал людей
нагими, и они не стыдились наготы своей. Но когда дьявол соблазнил их вкусить
плодов, они устыдились. Значит, стыд – порождение диавола, а бесстыдство
священно, ибо оно от Бога.
– Если ты, – обращаюсь я к тому, кто на небесах, – так
боялся грехопадения, зачем было создавать их парой: мужчину и женщину?
– Все моя проклятая склонность к симметрии...
Оказывается, он уже вернулся и стрижет кусты... Стриг
– и достригся. Смотрел не на ножницы, а на меня...
А ведь до чего стройный у него был прежде хаос (до
моего появления): ночь начиналась днем, день – ночью. Бог еще до захода солнца
приляжет «на часок» и спит до утра, не раздеваясь. Кот Минька сгонит его на
край дивана, а он все равно храпит... Он свою схему собрал – мог спать
спокойно.
Но за Ней нужен глаз да глаз. Хотя она давно покинула
душ и сейчас уже несет с огорода зелень. Лук прыщет зелеными стрелами, глаза
тоже зеленые, опускаются к вырезу зеленого халатика и там встречаются с моими.
– Хотите грушу? – это она – мне.
Гром сотрясает сад – бог сморкается в платок, которым
была подвязана груша.
– Она упала сама, – оправдывается Ева.
Но он, всевидящий, уже набрел на след от живота Змия
на песке дорожки.
– Диавол, – посмеиваюсь я, – превратился в Змия и...
– И ни в какого Змия он не превращался! Это я сам
поймал его на дереве и оборвал руки-ноги.
За кустами дьявольский хохот, затем топот ног...
– Она была ещё совсем зелёной, – сокрушается бог.
(Это о Еве или о груше?)
Творец, ведь он Ее Творец, смотрит на нас человечьими
глазами, и в них читается:
– Зачем я посадил это проклятое Древо Познания?
Поставил бы им телевизор – и все было бы тихо.
(Правда, телевизор в его доме есть, плохонький, но
есть).
– А что мы такое делаем? – думаю я. – Ты сам повелел
плодиться-размножаться.
– Отнюдь. Просто первая живая клеточка все напутала. Я
ее воспитывал в духе добра – наставлял: «Не жадничай, дитя мое, учись делиться».
А она это поняла буквально.
Добро до добра не доведет: в его саду засилье живых
существ. Он беспрестанно кого-то ловит, давит, гоняет, выдергивает,
пропалывает, прореживает.
Сейчас меня заставляет качать опрыскиватель, яблони
вздрагивают под ядовитым душем – в смертоносной пыли играет радуга.
Слава богу, о человечестве он не проявляет забот. О
людях, по-моему, он просто забыл. Все свои труды и дипломы перетащил в клозет,
там, в знаменитой дачной будочке за огородом я нашел древние вырезки из газет:
в свое время его «поймали на генетике» и обвинили в морганизме-менделизме.
Однако он не обиделся, не ожесточился – хлопнул калиткой (без забора) и
уединился в своем раю. Когда его выбрали в правление общества садоводов, он
щедро одаривал сухой мочевиной всех желающих. И, главное, без расписок. Вместо
благодарности общество решило, что бог – не
святой, постановило, что бога нет и, что любой отставной полковник может без
божьей помощи прививать на вербе груши. Потопа не было – всевидящий попросту
ничего не заметил. Что он людям, что они ему?
Вся история человечества свалена у него на чердаке
(соч. проф. Ключевского), своя биография высечена клинописью на лице. Как
подзагорел на кострах инквизиции! Я пишу с него портрет Вечного Жида: нос,
будто перебитый двумя прямыми ударами, прижат к верхней губе, и на лице мудреца
– фиалковые глаза ребенка.
Потное дело – бессмертие: бог окружен сиянием: столько
отдает тепла. Розовая ковбойка раскалена добела. Шея красная и шершавая, как
сосна.
Твердыми голыми руками он ловит громадных латунных
шершней. Меня они обращают в бегство одним лишь сотрясением воздуха. А он
опасается меня. Я существо для его природы новое (представьте, не посадил ни
одного дерева!) – таких он еще не наловчился хватать.
– Пошли в дом.
Он поднимает с земли лопату и прислоняет к стене
сарая. Лопата падает. Она это делает с завидным постоянством. Неодушевленные
предметы плохо подчиняются ему. Я, вероятно, именно такой предмет.
Им управляет солнце, мною – часовая стрелка. Круг
моего времени не больше циферблата часов, его круг очерчен горизонтом. Как-то
он поднял меня на рассвете и поводил, как рыбу на длинной лесе, по большому
кругу своего тягучего дня.
– Почему бы вам не поймать щуку? – спросил он накануне
вечером, зная прекрасно, что щуку я способен поймать только по щучьему желанию.
Мой спиннинг с безынерционной катушкой (он обозвал ее
мясорубкой) презирали они оба: и старик, и щука.
Он привел к водоему, по-моему, без воды, хотя что-то
там еще пряталось под ряской, и нашел лодку, лишенную чувства равновесия.
– Бросать с лодки неудобно, – заикнулся было я.
– Не ищите удобств – ищите рыбу.
«Ладно, – подумал я, – когда перевернемся, рыба нас
сама найдет...»
– Здесь не забрасывайте.
– Почему?
– Не задавайте вопросов. И здесь не забрасывайте. И
без всяких «почему»!
Когда я, наконец, понял, что рыбная ловля в том и
состоит, чтоб не забрасывать удочек и не задавать вопросов, старик вдруг
рассердился:
– Почему вы не забрасываете?!
Я с перепугу забросил четыре раза, лодка с перепугу не
перевернулась, но зато на дно лодки шлепнулись одна за другой четыре громадных
щуки (он их назвал «щурята»).
Судя по разинутым глоткам, щуки были удивлены не
меньше меня...
Пятая щука ушла под лодку. Старик, не раздумывая,
стянул с себя брюки, аккуратно уложил... на воду, а сам, в пиджаке и сиреневых
кальсонах, шагнул через борт... Вот тут-то наша лодка, наконец, перевернулась –
и все щуки ушли.
– Но зато обратно, – утешил он меня, – мы пойдем через
лес, и вы получите удовольствие.
– А вы уже так ходили?
– Нет. Но еще не было случая, чтобы я заблудился.
Случай немедленно представился: он заблудился. Но виду не подавал.
– Логика подсказывает, – пытался я давать советы, –
если мы ушли на северо-восток, значит, обратно...
– Не ищите логику – ищите дорогу.
Я много раз слышал, что бог ориентируется, как Бог, но
почему на этот раз?..
– Потому что вы спрашиваете... А я руководствуюсь
чутьем. – Он повел своим двугорбым носом. – Чуете?
Тут и я учуял: мы вышли к задворкам дачи в районе
выгребной ямы.
...Время остановилось. Душ набух каплями, которые
никак не оторвутся... Только маленький молоточек в моей груди стучит торопливо
по ребрам. Почему он должен решать ее судьбу? Ну и что, что он ее создавал? Но
из моего же ребра!..
Хотя... бес сомнения дергает меня за язык:
– Если Бог сотворил женщину из ребра Адама, почему у
Адама по-прежнему равное число ребер?
– Зачем вы ищете логику там, где речь идет о женщине?
Уж он-то знает, что говорит. Он окружен женским полом:
подстригает садовых красавиц, округляет им головки, опрыскивает ядовитой
парфюмерией. Красавицы капризны, вечно беременны, постоянно грозятся потерять
плод. Он, как заботливый макак-резус, ищется у них в головах и поминутно ахает,
растирая в пальцах что-то отвратительно живое. Бабочки пеленают гусениц в его
заветные листочки. Весь этот ясли-сад его раздражает, но уж совсем невыносим
запах дома. Там все пропахло «каплями Зеленина». Жена, дочери (он почему-то
плодит только дочерей. Она – младшая) и две бабушки, побессмертнее самого бога.
Все они ведут счет его злодеяниям, молят бога только об одном: переселиться в
город, где пылает дармовой магистральный газ, плещет горячая вода в ванне... Но
это для него смерть, и он глух. Они проклинают бога, он – их. Проклятья плодятся,
как грома, в весенней атмосфере взаимного обожания. Он сам поклоняется своему
святому семейству, и внучки (почему-то только внучки) производят шум, без
которого мир мертв и вся его работа насмарку. Как невозможно представить Сатурн
без кольца, так и его – без домочадцев. За завтраком он возвышается в пучке
родичей заглавной редиской. Малый рост не помеха: хочет и возвышается.
Побрякивают ножи-вилки. Графинчик потеет на столе. Селедка, закусив удила,
рвется из колец лука. Котлеты мечут искры. Творог улыбается во все блюдечко,
масло, как айсберг в океане, купается в голубой миске. Озябшие огурцы пупырятся
на ветру. Морщатся пенки, кот Минька принюхивается к молоку... Разрумяненный от
принятой дозы, бог поглаживает свой белый хохолок, орошает клеенку подсолнечными
каплями и пишет вилкой в воздухе «Трактат о курице и об искусстве».
– Есть курица дядькина, а есть магазинная. Дядькина
курица живет на свободе, поклевывает дары природы, аромат дядькиной курицы –
полевой букет.
(Взгляд в сторону дочери)
Магазинная же курица томится в клетке, питается
костно-рыбной мукой – вот от нее и пахнет рыбьим жиром.
(Взгляд в мою сторону)
То же касается искусства...
(Взгляд в сторону телевизора)
Есть театр, а есть кино. В театре все разворачивается
медленно, но верно – театр я понимаю. В кино же все слишком быстро, все
мелькает, не успеваешь уследить...
Вот посмотрите на экран. Чей это папа?
– Его, – говорю, – жениха.
– Но его папа умер еще в первой серии.
– Да, но он снова приходит, чтобы символизировать...
– Когда я умру, я уже не приду символизировать, можете
мне поверить.
Я верю: он себе не позволит ничего такого
неправдоподобного – в этом смысле мне повезло больше, чем тому жениху.
– А в театре, – говорю я, – у Шекспира. Тень отца
Гамлета.
– Во-первых, не сравнивайте себя с Шекспиром (причем
здесь я?), во-вторых, отец Гамлета завернут в белую простыню, и всем видно, что
это тень.
И тут я беру реванш.
– Странная у вас логика. Разве тень белая? Тень должна
быть черной.
– Гм...
Сейчас он скажет: «Опять вы ищете логику?»
Не говорит, потому что логику на этот раз ищет он:
– Есть логика, а есть жизнь. Ей было четыре года...
нет, пять... нет, всё-таки четыре, когда я поехал на Парусе – (Парусом звали
жеребца) и взял ее с собой. Парус был великий конь, дай вам Б-г когда-нибудь
так отличиться, два-пятнадцать резвости. Когда пошел «в растяжку», ноги били по
передку, пришлось специально для него удлинять оглобли... А норов? По-вашему,
характер. Видите этот палец?
– Ну, вижу.
– Могли бы и не видеть, чуть не откусил. И при этом на
кого-кого, а на Паруса можно было полагаться. А я положился на нее...
Представляете? Хотя ей было всего четыре... нет, пять.
– Четыре, – сказали обе бабушки.
– Но она держала вожжи, дай Б-г вам в вашем возрасте
так держать (я сроду не держал в руках вожжей).
Парус был запряжен в линейку. Вряд ли вы знаете, что
такое линейка. Это очень легкие дрожки, без каких-либо бортов. Так, доска,
обитая войлоком и кожей, на колесах. Короче, мы доехали до ворот лесничества, я
передал ей вожжи, а сам направился к воротам. Но сторож, не помню сейчас его
имени, говорит:
– Как же вы оставляете ребенка? А вдруг жеребец
понесет?
– Никаких вдруг, я этого жеребца знаю.
Да вы бы посмотрели: громадный, серый в яблоках
орловец, стоит, как будто ему копыта врыли, и только розовым глазом косит. А
ведь кто натягивает удила – ребенок. От горшка три вершка. Вот это была пара!..
(Я думаю, мы тоже станем такой парой, если она натянет
удила).
– В общем, я все предусмотрел, – продолжал он, – я
только одного не предусмотрел: что вслед за мной какая-то сволочь подъедет на
кобыле.
Он как-то странно заморгал и вышел из-за стола. Обычно
он шел отдыхать после трапезы.
– Парус не понес, – сказала она, – он только мотнул
головой, и меня словно ветром сдуло с линейки.
На этот раз Бог не лег отдыхать, а приоделся, как для
торжественного случая: вернулся в серой пиджачной паре (впрочем, он в ней же
ходил на рыбалку) и в засмальцованной кепке, которую называл иностранным именем
«кепи».
– Пройдемся, – сказал он мне.
Мы вышли на крыльцо.
– Знаете, почему у Адама осталось равное количество
ребер? – спросил он. – Не знаете. Потому что Б-г сотворил Еву не из его ребра,
а из своего. Но это ничего ровным счетом не меняет, вы и так уже живете в моем
доме.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2290
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer10/Azov1.php - to PDF file
Комментарии:
Ион Деген
- at 2009-06-23 13:21:40 EDT
Марк Азов это Марк Азов! Этим всё сказано. Блистательный Мастер, создавший свой мир, и поселившийся в нём. В следующем издании «И обрушатся горы», надо полагать, будет и этот рассказ. Спасибо, Марк.
Самуил
- at 2009-06-23 00:09:28 EDT
Блеск! Нет слов...
Игрек
- at 2009-06-20 18:16:26 EDT
Боже мой, в каком фантастически реальном мире живет Марк Азов, в сравнении с нашим просто реальным!