©"Заметки по еврейской истории"
Январь 2009 года

Марк Лейкин


«Геспед» и «Геспед: пять лет спустя»[1]


Марат Гринберг - Фридриху Горенштейну

Горенштейн – писатель рефлектирующий, при этом он весьма многословен, подчас темен: вы проваливаетесь в философию его романов, как в черные ночные воды. На дне что-то мерцает. Попробуйте достать из глубины это «что-то» - мрачное очарование книги разрушиться. Пространные рассуждения автора сотканы из мыслеобразов, почти не подающихся расчленению; их прочность отвечает рапсодическо-философскому, временами почти ветхозаветному стилю

Борис Хазанов

В музыке, которая основана на логике,

сразу можно добраться до высот,

в литературе каждая книга должна приходить вовремя

Фридрих Горенштейн

Гринберг вскрывает глубины, как опытный хирург. Хорошая работа:

 умная, емкая, аналитическая.

Прекрасно, когда так досконально осмыслена творческая и человеческая позиция.

Жаль, что сам Фридрих Горенштейн этого уже не прочтет

Людмила Некрасовская

Организованная инерция десятилетий замалчивания Горенштейна не обходит, похоже, и всего к нему относящегося. Александр Агеев уже в день похорон Мэтра 6 марта 2002 поместил горькое предвидение этого в Интернет-странице журнала «Октябрь»: «…похоже, что и после смерти судьба его легкой не будет.

И это несмотря на то, что многие искренне, с болью, печалью и восхищением старались и стараются…

Нью-йоркский журнал Слово/Word и одноименное издательство – по праву уже в анналах истории литературы, как внесшие в мировую культуру около десятка его книг, множество избранных книжных глав, повестей, пьес, рассказов, эссе. Статей о нем и его творчестве – еще при жизни Мастера.

Должное внимание оказывалось и оказывается газетой «Новое Русское Слово».

Много сделано Берлинской газетой «Зеркало загадок» в представлении читателю Горенштейна – публициста и полемиста. А Мина Полянская (издатель и литредактор «Зеркала…») – написала первую и пока единственную книгу о судьбе и творчестве Горенштейна. О ряде его, превращенных пишущими уже в «притчи во языцех», загадок и тайн. И, бережно и корректно, – об особенностях жизненной трагедии и «непредсказуемой личности» Мастера (Виктор Ерофеев, «Русский антисемитизм с точки зрения вечности», сборник "Страшный суд», Москва, 1996).

Обширна критическая и научная литература Франции и Германии об изданных там в переводах многих его книгах. Доброй волей сына Дана его обширный архив – в Бременском университете. Так что за пределами родины Горенштейна ему и его творениям было оказано не только гостеприимство, но должное внимание и оценка.

Итожил Юрий Нагибин: «Фридриха Горенштейна справедливо считают на Западе самым талантливым и самобытным писателем той части русской литературы, которая волею обстоятельств оказалась разлученной с родиной». Худо с этим на бывшей родине. Хотя Гринберг отметил некоторое улучшение.

Лед тронулся даже в Украине: в научных трудах Днепропетровского горного университета (Альма Матер Мэтра) вышла первая статья о нем сотрудницы музея Маргариты Пырковой: «Известный и неизвестный Фридрих Горенштейн: писатель и сценарист».

Все это, и мощные эссе о нем и его творениях Ефима Эткинда, Шимона Маркиша, Виктора Ерофеева, Александра Агеева, Бориса Хазанова, Натальи Ивановой, Лазаря Лазарева, Бориса Альбаца, Анатолия Ромова, Евгения Кудряца, Памятная («Октябрьская», 2002, № 9) подборка воспоминаний «могучей кучки» интеллектуалов-писателей, сценаристов, режиссеров. И пока только шесть (но каких…) публикаций о Горенштейне Марата Гринберга (между обоими Геспедами – четыре: «В «другом измерении»: Горенштейн и Бабель» «О книге Мины Полянской «Я – писатель незаконный…» «Сорвавшийся в ересь: о трагедии Бориса Слуцкого» «Беспроигрышная игра» Пока. Потому, что они взаимопроникающи при самодостаточности, «…отмечены печатью индивидуальности (Дж. Голсуорси)», сопряжены по-горенштейновски с сегодняшними, равно как и прошлого и будущего проблемами.

Все это высвечивает системность, контуры и логику ожидания достойной книги…

Казалось бы – не так уж и мало.

Казалось бы – достойный вклад в фундамент создаваемой Горенштейнианы.

Однако и он – этот вклад – нуждается в настойчивых просветительских усилиях критики, литературоведения, государств (Борис Альбац, «Загадка Горенштейна», журнал «Слово/Word» № 45).

Увы, пока до этого далеко. И небеспричинно.

Борис Хазанов предположительно: «Критиков он не интересует – похоже, что он для них слишком сложен, слишком неоднозначен».

Лазарь Лазарев более определенно: «Просто текущая критика им почти не занималась — в том числе и эмигрантская, он был ей не по зубам».

«О вы, напоминающие о Господе, не умолкайте!» этими словами Пророка Исайи завершил Горенштейн роман «Псалом». Любящие Горенштейна люди начертали на камне его могильного памятника в Берлине этот зов Пророка.

Не исключаю, что и в назидание русской критике...

Настоящая статья – впечатления читателя о двух статьях Марата Гринберга, разнесенных пятью годами скорбных дат. Читателя, искренне старающегося «противостоять» максиме уважаемого Шимона Маркиша: «Суждение о прочитанном непременно субъективно, как бы ни надували щеки, претендуя на объективность, научность и истину в последней инстанции, жрецы разных религий («ПЛАЧ О МАСТЕРЕ», Иерусалимский журнал, 2002, 13). И без каких-либо претензий, разве что безоговорочного приятия императива Маркиша: «Я отдаю себе отчет, что мой взгляд может быть ложным для других, для многих, или, по крайней мере, казаться таковым». И его же этики сосуществования (даже при сутевом разногласии) «с чужим, уважаемым чужим».

Геспед

…роман «Псалом» (1974-1975), ставший главной вершиной

творчества Горенштейна (надо ли повторять, на мой взгляд);

стилистически это парафраз Еврейской библии,

ТАНАХа, в русском изводе, разумеется

Шимон Маркиш

 

Памятный 34-й выпуск Нью-йоркского журнала «Слово/Word» открыл «Геспед» Марата Гринберга. Отличный, «на мой взгляд», от всего прочитанного о Мастере прежде. Содержателен, историчен, философичен. Подобающе случившемуся траурно проникновенен. Прозвучавший мне музыкой и текстом реквиема, научен и (по-горенштейновски) с выраженной библейской харизмой…

 

 

…Незабываема рефлексия не только русского, но и мирового культурного сознания на «Один день Ивана Денисовича» («Новый Мир», 1962, № 11 ), «явившего Солженицына народу». Следом «Дом с башенкой («Юность», 1964, № 6») явил народу Горенштейна. Совсем недавно (журнал «22», 2007, № 142) Александр Розенберг в шести словах, совпавших с рефлексией прочитавших "Дом с башенкой" (тираж «Юности» в то время доходил до трех миллионов! (М.Л.), «…попавший в резонанс со временем, ставший его приметой написал о своих эмоциях: Кто такой Фридрих Горенштейн? Откуда взялся?" Помню и собственную реакцию. Отличную разве что в части «Откуда взялся?». В этом для меня загадки не было: буквально «из рудных глубин» Криворожья («Рудоуправление им. Р.Люксембург» треста «Ленинруда», горный мастер).

Через тридцать восемь лет моя реакция на «Геспед» была схожа: Кто такой Марат Гринберг? Откуда взялся? Просветила Марина Георгадзе из «Слово/Word»: «Студент из Чикаго. «Геспед» – его первая о Горенштейне публикация. Предшествующие - не мельче»…

Фридрих Горенштейн – пристальный читатель, почитатель и комментатор Библии. В какой-то мере даже редактор и корректор. Свои подходы к ней он определил сам: «Сквозь призму культуры». А читатель свободен в выборе ее граней и их композиций по своему пониманию: истории, философии, теологии, Тысячелетий, Божественности. Драша и Пшата. Суть методологии двух последних Гринберг преподал читателю не только кратко и изящно (свидетельствую как доктор педагогических наук, профессор), но и ориентировал читателя: «Именно такого чтения требуют произведения Горенштейна, напоминающие то раввинский пилпул, то плач Иеремии, то проклятия пророков».

Вот версия Гринберга:

«В еврейской традиции толкования Библии существуют понятия: "Пшат" и "Драш". Пшат это понимание библейского текста как такового в его историческом и языковом контекстах. Драш то, что практиковали раввины, пытается заглянуть за формальные пределы текста, найти в нём тайну, божественный замысел, аллегорию — обнаружить смысл в пробелах между строчками и провести параллели между написанным сейчас и сотни лет назад. Драш это чтение текста в контексте традиции».

Вот отклик Некрасовской:

«Да, по поводу Драша. Мне действительно очень интересно искать новые трактовки, некую тайнопись в текстах. И это соответствует традиции. Мне кажется, что именно Драш, веками заставлявший еврейских мальчиков трактовать, а это значит - мыслить! - привел к умению доискиваться главного, находить новое в привычном, неожиданные и оригинальные решения. Что, как ни это - прекрасный инструмент для развития логики?».

Горенштейн не обходил молчанием неточности переводов библейских текстов. И даже корректировал используемые им фрагменты. Одним из которых, с комментарием Мэтра, заимствованных из «Псалома», Гринберг и начал свой «Геспед». Зазвучал мощный вступительный аккорд не только пришедшего «Геспеда», но и, пока не написанного, но логически одновременно зазвучавшего высокого Реквиема:

« Авраам, не бойся, сказал Господь Зачинателю. Это было одно из основных положений Договора Господа с Авраамом и превращения Аврама в Авраама, превращения вавилонского странника в Зачинателя Господнего народа... Но те, кто размножились в Египте возле мясных котлов рабства, начали забывать Господа, расторгнув первым делом именно этот с ним Договор».

Гринберг, неизменно сквозь призму Драша, комментирует Горенштейновское видение глубины и шири теологических, философских и исторических аспектов, загадок и тайн существования и падений народа Божьего. Детерминирует место Горештейна в системе еврейского философа Кука, впервые аллегорически интерпретированной им трехголосой песней: Моисей – академии Явне – Вечность. «Геспед» отдает должное феномену языка мидраша Горенштейна – языка «чистого гения Пушкина и богоборца Достоевского кириллицы», а не Божьего квадратного иврита. И резюмирует, что сама жизнь Горенштейна утверждала его «…право быть еврейским писателем, еврейским мыслителем, еврейским комментатором на Русском языке. И его полемика с Достоевским, создававшим своими писаниями Храм страждущей русской души, проистекает именно из этого».

В «Геспеде» – философско-религиозные раздумья Горенштейна о первопричинах падения богоизбранного народа с высот древнего величия. О пропасти между его вечным духом и реалиями его воплощения в повседневности. О боли неизбавленности от зловония аллегорических мясных котлов египетского рабства: «Есть особая вина ваша (евреев), которая вам вменяется… имя этой вины – беззащитность…».

Прочитанное в Драше адекватно истолковано Гринбергом как свойственная Горенштейну жестокая критика своего народа. «Геспед» пристально, фундаментально аргументировано и при этом не сухим академическим языком, а, подобно Горенштейну, «языком чистого гения Пушкина и богоборца Достоевского», толкует драматизм и парадоксы феномена Горенштейна.

В «Геспеде» единство понятий национального и божественного в творчестве Горенштейна рассмотрено даже двувариантно: обще («Это так важно, что хочется повторить еще несколько другими словами (М.Гринберг)» и в частностях. «Конечно, еврей как человек так же дурен, как и все люди, но еврей как еврей есть, согласно Библии, часть народа Божия, а поскольку человек Бога, ему надо преодолеть свою, проклятую Богом, человеческую природу и лишь немногим это удается, то его ненависть к еврею вполне естественна». Эта «естественность» отмечена и Виктором Ерофеевым, по своему исследованной им также на модели «Псалома».

Не оставлена без внимания и доступно интерпретирована в «Геспеде» еврейская тема Бабеля, Гроссмана, Mандельштама, Слуцкого, не ставшая их Сионом. Драш Гринберга в изводе, доступном более широкому, нежели пресловутому «узкому кругу» читателей, пояснил, что Горенштейн, в диалогах с Иеремией, Иезиикилем «и всеми пророками библейского племени впервые очертил самостоятельный еврейский дискурс... на котором держался весь его художественный мир и из которого, как и у Кафки, рождалось его понимание истории, морали, Слова».

«Геспед» на многое привнес понимание. Представляется, что без «Геспеда» концовка статьи «Монолог после Репетиции» главного редактора московского театра «Эрмитаж» Михаила Левитина: «Кем ощущал себя Фридрих – писателем, драматургом, сценаристом? Отвечу: нет. Евреем. Я просто убежден. Евреем, противостоящим кошмару… Он самый мощный писатель – нельзя сказать «поколения», потому что он к поколению никакого отношения не имел, но какого-то большого-большого времени, еще длящегося. Самый мощный и самый одинокий», – могла быть иной...

Шимон Маркиш счел органичными «…несколько общих дополнений к левитинской лаконичной зарисовке. «Мощный» в сочетании с «противостоянием кошмару» означает гнев, и гнев беспредельный, под стать кошмару, то есть тотальной ненависти к еврею во всех формах, от лагерей смерти до интеллигентного блеяния после университетского семинара на соответствующую тему… Горенштейн был самый гневный и в гневе своем самый бесстрашный, не боявшийся ни властей, ни «общественного мнения».

И ныне, уже около семи лет, «в посветлевшей печали (Ф.Г.)», при каждом прочтении – все глубже, все проникновенней звучат торжественность, Драш, музыка величественного Реквиема. С подобной раскатам грома завершающей кодой, исполненной емкого, «рапсодическо-филосовского (Б. Хазанов)» и, в конечном итоге, системообразующего мыслеобраза:

«...творец Слова, единый по духу пророкам библейской древности, близкий вечности, с которой он ныне, открыв «калитку в Ничто», сошелся»…

 

Геспед: пять лет спустя

 

Все говорили, что у Фридриха ужасный характер

характер, действительно, был, но до характера я всегда видел

страсть, вот эту самую: выжечь из реальности никчемное,

неточное, застрявшее по небрежности.

Если не из реальности, то по крайней мере из слов

Анатолий Найман

«Товарищу Маца» это завуалированный манифест Горенштейна

как еврейского художника в зрелости… является единственным

в своем роде выражением еврейской художественной

философии в начале постсоветского периода»

Марат Гринберг

Памятный раздел «ПЯТЬ ЛЕТ БЕЗ ФРИДРИХА ГОРЕНШТЕЙНА» 54-го выпуска журнал «Слово/Word» открыл «Геспед: пять лет спустя» Марата Гринберга.

Автор отметил появление в этом временном промежутке немалого ряда публикаций о Горенштейне, оживление в деле его переиздания и издания. Но полагает это исключениями, лишь подтверждающими правило. Тем самым метафорически поддерживая предвидение Агеевым нелегкой посмертной судьбы Горенштейна. «Так, переиздание романа "Псалом", его центрального произведения, в 2001 году в Москве незадолго до смерти не вызвало серьёзных дебатов ни о романе, ни о творчестве писателя в целом. Если при жизни Горенштейна его, по выражению одного автора можно было или любить, или ненавидеть, то сегодня эти две крайности перешли в одно отчётливое чувство безразличия». – Такая позиция «одного автора» явно упрощена, и легко восполнима сложившейся системой реалий. Эти «две крайности» наличествуют и сегодня. Но лишь в «узком кругу» читателей, т.е. в надводной, очень малой, «части айсберга». И ряд читателей «Узкого круга» искренне почитают Мэтра и и любят его творчество. Другие читатели – «ненавистники» (в числе которых немало и завистников) – если и пишут, то «со знаком минус (М.Гринберг)». И тут уж никаких «секретов Горенштейна». Ибо нет страшнее эмоций, чем зависть к таланту, неординарному мышлению, неприятию никчемности, неточности, альтруистичной человечности. К стойкости в тяжелейшей судьбе, за которую «еврей вызывает к себе лютое «уважение (И. Губерман)». И, не смотря ни на что, любви к России.

И по патриарху Межирову:

Родина может сына обидеть.

Может камнями его побить.

Родину можно возненавидеть.

Но невозможно ее разлюбить.

И по мастеру Ерофееву:

В конце концов, у Горенштейна нет ничего, кроме России…

Ну, а за пределами «узкого круга (девять десятых айсберга)» – действительно «одно отчетливое чувство безразличия». Но это – реальный, перспективный, массовый читательский резерв. Ведь у Горенштейна, кроме мировых элитарных вершин «Псалом», «Искупление», «Место», «Ступени», «По ком звонит колокол», «Хроника времен Ивана IV Грозного» и др. – масса общедоступных шедевров: рассказы «Дом с башенкой», «Фотография», «Шампанское с желчью», «Искра», «С кошелочкой», быль «Арест антисемита», элегия «Домашние ангелы», свободная фантазия «Летит себе аэроплан», кинороман «Скрябин», киносценарий «Под знаком тибетской свастики», эротический роман «Чок-Чок», пьесы «Волемир», «Бердичев», «Детоубийца», шахтерская повесть «Зима 53-го» и пр.

Но все они – библиографическая редкость. Да и не знают о них. И при таком раскладе все «безразличные» лишь потенциальный объект. А для трансформации его а в читательский субъект нужна широкая издательская и просветительская деятельность. В «Геспедах» просветительский аспект определенен, доступен, конкретен и эффективен. Марат Гринберг пишет о выборочной «доброте» «…тенденции в русской критике, гласившей, что Толстой был великим писателем даже и со своей философией и неуклюжими предложениями, а Достоевский постиг же лирическую тоску человеческого бытия, несмотря на весь свой консерватизм и громоздкий язык».

Но Горенштейну подобное «…просто-напросто объявляется непозволительным». И вторично объясняет причину такого выборочного подхода: «…этим фактором являлось его еврейство, выраженное не просто нарочитым местечковым акцентом, а представленное им как независимая художественная, теологическая и философская позиция, сформировавшая весь его писательский проект. Горенштейн стремился стать и действительно стал, согласно правилам своей собственной игры, еврейским голосом в русском слове, с которым и к которому русской традиции пришлось соперничать и прислушиваться. Этот голос принадлежал не маргиналу, а сознательному чужаку, дерзнувшему разбить свою палатку не на периферии, а в самом центре этой традиции».

Я часто перечитываю эти две выделенные строчки... Как и три мысли Шимона Маркиша из «Плача о мастере»: «Так не умел и не умеет никто, ни среди предшественников, ни среди ровесников, ни среди тех, что идут следом. Эти две строчки из высокого горенштейновского шедевра, рассказа «Шампанское с желчью», сами по себе, патент на мастерство высшего класса. На мой взгляд». И через пару абзацев: «Само собой, меня радует, если мое подкрепляется, подтверждается чужим, уважаемым чужим». И на следующей странице: «Он, паскудный этот страх прослыть экстремистом не давал мне взяться (восемь месяцев! (М.Л.) за горенштейновскую тему, требующую абсолютной безоглядности».

И теперь полагаю возможным «патент на мастерство высшего класса» Маркиша адресовать и строчке Гринберга: «дерзнувшему разбить свою палатку не на периферии, а в самом центре этой традиции» («надо ли повторять, на мой взгляд»)…

Далее Гринберг рассматривает полемические статьи Горенштейна – существенную составляющую его творчества и личности. Многие из которых «…умело переплетают литературу и политику». Наиболее значимая из них (Горенштейн предпочел название титула статьи писать с маленькой буквы) «товарищу МАЦА – литературоведу и человеку, а также его потомкам. Памфлет-диссертация с мемуарными этюдами и личными размышлениями» (журнал «Зеркало Загадок», Германия, 1997). Марат Гринберг на модели «товарищу МАЦА…» освещает «еврейский художественный проект Горенштейна в русском контексте». Для чего знакомит читателя с результатами оригинального фрагмента своих исследований – «Горенштейн – читатель»: «Своё еврейское видение Горенштейн сложил из выборочного чтения, с одной стороны, Пушкина и Чехова, и с другой – Достоевского, Бабеля и, прежде всего, Библии. Именно посредством своих читательских стратегий он укоренил и узаконил своё место в русской литературе, начертав в ней свою родословную. В корне его парадигмы русского еврейского писателя покоится его утилитарная философия языка, резко контрастирующая с мировоззрением его предшественников. «Товарищу Маца" – завуалированный манифест Горенштейна как еврейского художника в зрелости. Состоящая из вызовов критикам и оппонентам, коллективно и метафорично вплетённых в образ Мацы, раннего советского критика и еврея в ипостаси русского патриота, 60-страничная полемика "Товарищу Маца" прослеживает историю реакций на произведения Горенштейна как со стороны диссидентских, так и привилегированных советских авторов». Реакций-изысков, острия которых сфокусированы на доказательстве «писательской незаконности» Мэтра…

В особо острых ситуациях Гринберг представляет слово самому Горенштейну: «Знал бы идиш, может быть, стал бы еврейским писателем и писал бы по-еврейски. Но пишу по-русски, значит – русский писатель, нравится русский писатель, потому что принадлежность писателя к той или иной литературе определяется по языку, на котором он пишет. Гейне – немецкий писатель, и сам Гитлер не смог этого отменить. Джозеф Конрад – английский писатель, хотя он поляк и родился в Бердичеве. В моём же случае еврейский язык отняли, русский язык хотели бы запретить. Хотели бы, чтоб онемел. Однако не дал Бог свинье рог».

Гринберг акцентирует внимание на самоопределении Горенштейном своей русскости языком, и на отсутствии какого-либо подобострастия в его полемической стратегии: «А я пользуюсь без права и без разрешения оскорблённых. Не на паперти выпросил – сам взял, никого не спросив. "Какое право при подобных взглядах вы имеете пользоваться русским языком!" Какое право? А какое право Вы имеете пользоваться еврейской Библией и еврейским Евангелием? Я не возражаю – пользуйтесь, пользуйтесь». И констатирует, что на этом «покоится его еврейское видение, живущее связью с Библией».

Гринберг показал неприятие Горенштейном роли «…незваного гостя, кому судьба повелела заработать почётное звание русского писателя, в ряду от Мандельштама до Давида Самойлова». Его выбор оставаться самим собой. Выбор «…современного еврея, говорящего голосом древности, которым он заявляет о своих наследственных правах, и милостиво позволяет другим пользоваться тем, что они забрали у него без спросу».

Сопоставим с написанным Виктором Ерофеевым: «Отказавшись от предложенного Борисом Полевым псевдонима, «Писал «в стол», зарабатывал на жизнь сценариями. Не будучи диссидентом, Горенштейн, ученик Бунина, казалось бы, мог вписаться в советскую литературу, стоило захотеть. Он не вписался, оставшись верным экзистенциальным темам, мученическим судьбам своих героев, напряженным религиозным раздумьям, своей непредсказуемой личности»…

Марат Гринберг кратко и ясно итожит: «Публикация "Товарищу Маца" спровоцировала разноголосие противоречивых ответов, касавшихся, в основном, оценки, данной Горенштейном известным шестидесятникам и их попутчикам, как например, Твардовскому. Не произошло главного: большего понимания слова писателя и переосмысления русско-еврейских парадигм. Пришла же пора заключить следующее: «Товарищу Маца» является единственным в своём роде выражением еврейской художественной философии в начале постсоветского периода. Выборочное прочтение и перечтение Горенштейном русских классиков стало дополнительным аспектом этой философии. В прочтении Пушкина и Чехова он нашёл основу для своего иудейского мировоззрения, узаконив его, таким образом, в русском слове. Читая Достоевского, он укрепил своё положение постороннего критического исследователя русской литературы, истории и характера. В конце концов, в прочтении Бабеля, влияние которого на себя он подсчитывал со страхом, как герой Гарольда Блюма, он нашёл выражение новой русско-еврейской художественной парадигмы, радикально отличной от мировоззрения его предшественника из Одессы»…

Далее Гринберг критически рассматривает бытующее мнение о том, что Горенштейна «…творческий проект заключался в становлении следующим Достоевским». И это при том, что «…его отношение к гиганту XIX века было нарочито полемическим». Высоко оценивает «…его связь с Чеховым, которого он определил и своим предшественником, и самым значительным русским творцом, уступающим по величию лишь Пушкину». Не оставлен без внимания Гринберга и постулат Франца Кафки об «очищающем показе национальных недостатков». Гринберг констатирует, что у Чехова они «…никогда не превращались в карикатуру, до чего сплошь и рядом позволял себе опускаться Достоевский…». Пьеса «Споры о Достоевском»: по Гринбергу – это «видение Горенштейна как еврейского мыслителя, распознающего Россию в образе Достоевского… В Достоевском Горенштейн находит корни русского фашизма». По Гринбергу «… внедряя свое мировоззрение в русское литературное пространство, он бьет по его корню, подтачивает своим видением иудаизма и еврейства, сформулированном на языке, понятном как Достоевскому, так и шестидесятникам и диссидентам… Наиболее полным, естественным и трагическим в кафкианском и чеховском смысле воплощением этого иудаизма и еврейства явилась пьеса «Бердичев».

Уделено внимание и роману «Попутчики», метафорическая (устами Вили) «программная речь» Горенштейна из которого, – новый прочный мыслеобраз. Симбиоз «от библейско-мидрашевского до исторического и религиозного» построения Мастером «смысла Бердичева, как пьесы, так и цивилизации, стоящей за ней: «…заплеванные, облитые помоями лестницы, ведущие к покосившейся двери этой хижины, сложены из прекрасных мраморных плит прошлого, по которым когда-то ходили пророки, на которых когда-то стоял Иисус из Назарета…». Ну как тут не попомнить Виктора Ерофеева: «От такой звонкой пощечины пунцовеет щека русского патриота». И его же: «шоковую реакцию критики»…

Марат Гринберг завершает «Геспед – пять лет спустя», подобно пятилетней давности «Геспеду», тоже громоподобной кодой. Тоже исполненной нового рапсодическо-филосовского прочнейшего системообразующего мыслеобраза: «Он живёт своё еврейство через своё слово: как художник и полемик. Он не расколот. Его новая парадигма русско-еврейского писателя – радикальна, беспрецедентна и единственна, как был и он сам – еврей из Бердичева, похороненный на окраине Берлина»…

«Мемуарные этюды и личные размышления»[2]

Этюд 1. В полемике и романс оружие

В «товарищу МАЦА…», когда Горенштейна особенно достали цитатой Ходасевича «с троеточием», - он тряхнул стариной: «Подобное цитирование с троеточием в неподобающем месте звучит как в старом фривольном романсе:

Если страсть вспыхнет огнем,

можно ли вспомнить былое,

можно ли вынуть из брюк ...

ваше письмо дорогое

Фридрих Горенштейн этой цитатой-посылкой, с изысканностью и бретерством Сирано де Бержерака поверг «в конце посылки» ударную часть «сборного» фантасмагорического «официального оппонента» «Тарощина-Клейн-Стреляный».

А вооружал Феликса этой нехристоматийностью наш соученик и близкий товарищ Иосиф Рабин. Некоторое время мы жили в одной комнате под хрипловатые напевы этого куплетика. Чуждый фривольностей мальчик Митенька Бронз – «внедомашний ангел» Горенштейна (http://www.sunround.com/club/22/144_lejkin.htm) даже, случалось, просил Иосифа «сменить пластинку». А Феликсу активно нравилось. Он и сам частенько его напевал в нос (увы, гундосил наш Феликс). В этой же полемике Горенштейн использовал в качестве персонажа нашего преподавателя (правда с одной фразой): «Как говорил наш доцент марксизма-ленинизма Ратушный:…»

Не скрою, что читаю и перечитываю Фридриха Горенштейна с направленностью на встречу с мотивами памяти наших далеких (1950-1955) студенческих лет. Которых не просто ждешь, но заинтересованно ищешь, думаешь над ними, сопоставляешь с Фридриха неожиданными толкованиями, представлениями. В «Памфлете-диссертации…» эти мотивы прозвучали дважды.

О Горенштейне много и по разному написано. Есть и о соответствии Нобелевской. Есть и сопоставление с Достоевским. А есть и бескомпромиссно – «Достоевский ХХ века»... Но есть и «споры о Горенштейне» недоброжелательная, явно социально-заказная пресса, да и просто доносы, не укладывающиеся в рамки ни художественной, ни этической, ни научной корректности. В «Памфлете-диссертации...» Горенштейн-полемист раскрыт в полной мере. Местами не без бравады и артистичной лихости. Случалось… и без сарказма. Практически всегда «с явным преимуществом» и элегантно. Во студенчестве именно подобным «приоткрывавший ворот от души». Буквально считанные разы. И только в нестандартных рискованных ситуациях. Но достойно, уверенно и удивительно к месту.

Тепло от мысли, что мотивы памяти земных и подземных реалий постижения Феликсом Горенштейном вершин горной профессии, переходили на страницы (http://coastmagazine.org/coast/14/texts/critique/Leykin-2005-L.htm) Фридриха Горенштейна новеллами памяти все десятки лет его тернистого подъема «на гора» литературного Олимпа.

Этюд 2. Несколько слов о музыке. Прецедент

Было это в начале далеких семидесятых, в советском Ереване, в кругу моих близких армянских коллег-друзей и двух, буквально в явочном порядке привлеченных ими москвичей. Проживал я в гостинице «Армения». Так уж случилось, по соседству с номерами актрисы Людмилы Чурсиной и композитора Михаила Таривердиева. Красивых, приветливых и интересных людей, работавших там над каким-то проектом.

Мой коллега и друг Фрид Амбарцумян, склонный к религиозный философии, душа компаний, интеллектуал и остроумец, новоиспеченный кандидат наук собрал у меня с десяток коллег по этому поводу. В вестибюле у ресторана мы столкнулись с москвичами. Традиционное гостеприимство и национальная гордость моих приятелей через считанные минуты после знакомства обеспечили красивое застолье. С традиционным же восторженным «соучастием» пировавших в зале аборигенов (а как же иначе: великий композитор-армянин и известная элегантнейшая дама-актриса. Фрид тонко вплел в цветистый тост знание того, что кроме многого прочего, «Микаэль Тер-Ивердян» (в тосте же его имя было возвращено из русского извода) известен авторством и исполнением изысканной Оратории по «Флейте-позвоночнику» Маяковского. Что, однако, не избавило «тостуемого» от экспансивных упреков в незнании языка и многострадальной истории своего народа. Таривердиев буквально впитывал рассказы об Армянском Геноциде, и, особенно, о вошедшей в историю сорокадневной героической 1915 года обороне горы Мусса (пару раз он пробормотал «Я слышу музыку»). Фрид съездил домой и вернулся с книгой австрийского писателя Ф. Верфеля «Сорок дней Муса-Дага», переведенной на многие языки. Среди ночи съездили к каменному комплексу Памятного монумента... К утру Таривердиев в прощальном тосте, с бокалом в одной и даренной книгой в другой, заверил, что он своим языком музыки ответит на справедливые упреки. Через какое-то время я слушал Ораторию «Сорок дней горы Мусса» по Центральному телевидению в авторском исполнении. Композиция Божественной высоты эмоций...

Этюд 3. Интернет-находка. Прецедент

Вспоминает Даниэль Ольбрыхский: «По нашей с Мариной Влади просьбе Барышников включает в американский фильм «Белые ночи» «Кони привередливые». Несомненно сильным был эпизод, когда Миша танцует под песню Высоцкого. Впечатление потрясающее: величайший танцовщик мира «артикулирует самим собой произведение своего покойного друга. Удивительное, необыкновенное переживание...».

Наложить божественный балет на божественные текст, музыку и голос Высоцкого – оказалось «по плечу» только Барышникову. Повторю эпиграф Горенштейна: «В музыке, которая основана на логике, сразу можно добраться до высот, в литературе каждая книга должна приходить вовремя».

– «Геспед» и «Геспед: пять лет спустя» пришли «вовремя...». Но звучат пока неслышно… Музыку в текстах Горенштейна слышали и Хазанов, и Иванова...

Знаменательно: «24 декабря 1980 года в берлинском аэропорту Тегель приземлился самолет, на борту которого вместе с Фридрихом находились жена, пятимесячный сын писателя и кошка Кристина, жалобно мяукающая от незнакомой обстановки. Опального писателя встречала звездная музыкальная чета Галина Вишневская и Мстислав Ростропович».

Аллюзия Божественной музыки…

Хотелось бы надеяться на явление «плечистых» Поэта и Маэстро...

Написал Людмиле Некрасовской о своих восприятиях в Геспедах музыки реквиемов. Ее ответ: «…все-таки реквиемы траурные музыкальные произведения либо католические службы по умершему. Мне показалось, что Марат Геспедами вложил в произведения Ф.Г. новый живительный импульс, они призваны возродить интерес к творчеству Ф.Г., довести этот интерес до апогея. Здесь не столько траур, сколько огромная энергия, исконная, живительная. И обличительный пафос этих работ заставляет переосмыслить ценности, изменить мировоззренческую шкалу. Думаю, назвать статьи Марата реквиемами занизить их значимость».

Отличный ответ. Вполне самодостаточен и в качестве основы самостоятельной статьи. Он же, «сам по себе, - «патент на мастерство высшего класса. На мой взгляд». А «Думаю, назвать статьи Марата реквиемами - занизить их значимость»… не огорчает. Ведь это «чужое, уважаемое чужое» проникнуто заботой о Геспедах и любовью к творчеству Горенштейна.

И если явятся в перспективе «плечистые» поэты и маэстро – пусть творят. Время рассудит…

Last but not least

Две работы Гринберга представлены читателю… Полагаю возможным и уместным вторично воспользоваться мудростью и поэтической зоркостью Людмилы Некрасовской, предпосланных в ее эпиграфе: «Гринберг вскрывает глубины, как опытный хирург. Хорошая работа: умная, емкая, аналитическая. Прекрасно, когда так досконально осмыслена творческая и человеческая позиция. Жаль, что сам Фридрих Горенштейн этого уже не прочтет». И Маркиша: «Так не умел и не умеет никто, ни среди предшественников, ни среди ровесников, ни среди тех, что идут следом»…

Вспомним Белинского:

«Конечно, это доказывает совсем не то, чтоб г. Достоевский по таланту был выше своих предшественников (мы далеки от подобной нелепой мысли), но только то, что он имел перед ними выгоду явиться после них».

Прочтенная в Драше цитата Белинского – это и аллегория жизни автора «Геспедов»: пишущие о Горенштейне в основном его возраста. Марат Гринберг в восьмидесятом – в год эмиграции сорока восьмилетнего (как и Бунин) Горенштейна был лишь трехлетним ребенком города Хмельницк (по Горенштейну – «местечка Хмельники… что недалеко от Бердичева»)… Неизбывна детская, потом отроческая память о тринадцати советских годах проживания и учебы в пределах бывшей черты оседлости. Не «горьковский» ли университет? Коего, на мой взгляд, более чем достаточно для «…персональной дозы ксенофобии и антисемитизма, испытанной конкретным еврейским мальчиком (М. Шраер)»… Максим Шраер, составитель двухтомника «Антология еврейско-русской литературы. Два века двойного самосознания в прозе и поэзии», (NY, Sharpe, 2007) видит в этом истоки «…парадоксального состояния двойственности (и раздвоенности) сознания, которое присуще евреям вообще…».

Затем – эмиграция.

Сегодня в багаже знаний автора «Геспедов» (кроме знаний «горьковского университета» советского «розлива») три ученых степени современной американской школы (иудаизм, литература, сравнительная литература). Опыт научного рецензирования книги Мины Полянской «Я ПИСАТЕЛЬ – НЕЗАКОННЫЙ…» Заметки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна», и опыт редактирования книги Лидии Крейдлиной «ДОРОГА В ЧЕТЫРЕ ТЫСЯЧИ ЛЕТ. Очерки истории еврейского народа» (обе издательства «Слово/Word), профессорский университетский опыт, исследование ряда аспектов извечно сложнейшей многоуровневой мировой системы диалектических взаимодействий национальных и религиозных проблем, не исключая бесчисленных и жгучих подсистем индивидных уровней ментальности (Марат Гринберг: «Плач по гуманизму», журнал «22», № 105; «Христиане во Сионе»; «Вычитывая Слуцкого: Борис Слуцкий в диалоге с современниками», журнал «Крещатик», 2008,  №3).

Доктору философии (PhD) Марату Гринбергу – это «по плечу»…

В этом – реализации его «выгоды».

И ясное, в трудах, будущее…

PS. 8 декабря 2008 года в музее Национального горного университета Днепропетровска открылась выставка, посвященная Фридриху Горенштейну.

 

Примечания

[1] В иудаизме – традиционная похвальная речь, произносимая над умершим 

[2] Название раздела заимствовано из подтитула статьи «товарищу Маца…»

 

 
К началу страницы E iaeaaeaie? iiia?a

Всего понравилось:0
Всего посещений: 2386




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer1/Lejkin1.php - to PDF file

Комментарии:

Василий
Днепроп&, Украина - at 2016-04-09 18:25:08 EDT
Профессору Марку Лейкину благожелательный привет!










    
         

Зона рекламы