Неожиданное происшествие
переменило адрес на этой публикации.
Один преданный читатель
Александра Межирова порекомендовал мне отправить этот рассказ, посвященный
85-летию выдающегося русского поэта, в журнал "Огонек". Типичный
писатель-чукча, слабо разбирающийся в непрестанно меняющейся ориентации
российской периодики, я отправил очерк своевременно, ответа не получил и тогда
лишь полюбопытствовал профилем нынешнего "Огонька". Первый же
материал поведал мне о той очевидно разделяемой редакцией восторженной
гордости, которую испытал некий писатель-фантаст по поводу победоносного
сокрушения Грузии ядерной сверхдержавой. Стало ясно, что массовый российский
журнал верен массовости, и ждать от него нечего. К тому же я вспомнил, что в
глазах нынешней российской общественности есть в имени Александра Межирова
нечто сомнительное…
Не знаю, о ком из
крупных русских поэтов ХХ века писали так мало. У некоторых даже название
одного из лучших его стихотворений вызывало – и ныне вызывает – скептическую
ухмылку. Желательно стереть эту ухмылку и уничтожить этот скепсис. Я располагаю
личными доказательствами того, что от самого своего появления это стихотворение
читалось и интерпретировалось ложно…
Когда
снега обрушились на Пражскую весну, а цензура на писателей, столичные
литераторы, лишенные возможности публиковать оригинальные произведения,
подкармливались в Политиздате жизнеописаниями пламенных революционеров. На нас,
писателей провинциальных, революционеров не хватило. Жить стало трудно. И вдруг
театр на Малой Бронной обратился ко мне с предложением создать пьесу по моей
повести «Десятая доля пути». Подписали договор, выдали аванс, работа закипела.
При подписании договора администрация театра заключила (справедливо, полагаю),
что я не «человек театра». В помощь мне был выделен «человек театра», дабы
выдать мне «рыбу», некий трафарет, который мне предстояло заполнить диалогами.
"Рыба"
ко мне так и не приплыла. Но я не унывал. Я писал пьесу по своему разумению.
Тут
надо кое-что объяснить, обратившись к прошлому.
Дело в
том, что принадлежа, по определению власти, к тем, кто сопротивлялся державному
левиафану, разрушения государства мы вовсе не желали. И оказалось, что были
правы: все вернулось на круги своя, но круги сплющились и стали совсем уж
непривлекательны. Светлый день моей жизни настал, когда, встреченный в Вене
другом-диссидентом с пачкой «Русской мысли», я в одной из газет прочел, что
диссиденты – наибольшие патриоты СССР, несомненно бόльшие, чем руководство
страны: пока руководство скрывает язвы, обрекая режим на гниение, диссиденты,
рискуя свободой, пытаются усовершенствовать строй, предлагая меры внешне
революционные, но на деле способные сохранить государство, хотя и в
реформированном виде.
Чем я
руководствовался, перерабатывая повесть в пьесу и по молодой наивности полагая,
что литература влияет на жизнь. Стихотворение «Коммунисты, вперед!» показалось
мне для этой цели идеальным: какое мощное напоминание руководящей и
направляющей силе державы о цене достижений!
Перескажу
фабулу повести. Молодого инженера-идеалиста (кстати, военного сироту!)
приглашают главным инженером на завод с устоявшимся коллективом и застарелыми
проблемами. Он берется за гуж, но за тот же гуж в другую сторону тянут
смещенный им главный конструктор и парторг завода. Конфликт предельно банален
по раскладу. Необычным было то, что партия, неизменно правая, оказывалась на
сей раз на неправой стороне. В такой коллизии, пытаясь образумить и перетянуть
на свою сторону секретаря парткома, герой, Павел Коротков, читает ему в пьесе
(в книге этого не было!) в качестве последнего аргумента хрестоматийное,
известное каждому и будто бы вполне лояльное стихотворение Александра Межирова…
Всем
известен анекдот: «За что сидите? – За интонацию. – ?? – Читал стихи: "Я
знаю – город будет?.. Я знаю – саду цвесть?"» Воистину, то был случай.
В контексте пьесы панегирическое якобы стихотворение автора, который сам
швыряем был в огонь и в воду сакральными словами «Коммунисты, вперед!»,
увиделось как бы из вековечной дали – чудовищная гекатомба на алтарь
неготовности и некомпетентности. Капризы и промахи главы державы и его аппарата
выручались звучной командой, замаскированной под высокий призыв к чувствам
лучших, благороднейших граждан.
Ах, да,
существенно еще то, что мерзавец-парторг, которому военный сирота Коротков,
взывая к его совести, читает эти стихи, – отставник, ветеран. Но и ветераны
были разные. У меня возникли неприятности (почти катастрофические!) с
ветеранами, которые в войну ошивались в штабах, выстрелов не слышали, а о
рукопашных старались не думать. Они пришли в ярость, когда я наивно попросил их
прокомментировать строфу рядового Гудзенко:
Бой был коротким. А потом
Глушили водку ледяную
И выковыривал ножом
Из-под ногтей я кровь чужую...
Не
помню ремарку, сопровождавшую в пьесе чтение «Коммунистов» Коротковым (весь
архив был мною уничтожен при выезде), но было там что-то типа «с мучительной
гримасой». Возможно, и пунктуацию в стихотворении где-то усилил. А где-то и
«напряженное молчание» ввел. Словом, горечь этого чтения была
подчеркнута.
Право,
не знаю – на что я надеялся? Но желание уколоть разве не бывает сильнее желания
выиграть…
И
интерес театра на Малой Бронной к пьесе по получении моего текста увял. Зачем
театру сомнительные варианты при таком идеологическом прессе?
Но
повестью и пьесой заинтересовалось центральное телевидение. На меня вышел мой
читатель и страстный болельщик Н. Графская, редактор ЦТ. Она до высоких верхов
достучалась, и я приглашен был в Останкино к заместителю председателя
Госкомитета по радио и телевидению К.С. Кузакову. Об аудиенции перед отъездом
из Львова в Москву сообщил старшему другу, Сократу Сетовичу Каре, члену
редколлегии «Невы». С.С. ошеломил меня: «Петя, учтите: Кузаков – сын
Сталина. Это никогда и никем не поминается, но вы сами увидите при встрече».
Я
увидел…
Впрочем,
это и теперь к делу отношения не имеет. Скромный аванс театра на Малой Бронной
был разделен с «человеком театра». Я судился с театром за оставшуюся часть
гонорара: пьесу я написал, а за потерю театром интереса к ней не был
ответственен. (И дело выиграл, что звучит небылицей.) Но и было давно проедено.
С властью я был в серьезной ссоре и на публикации не рассчитывал. Чиновник в
кабинете интересовал меня не тем, что он сын ненавидимого мною вождя, а тем,
что он лицо, от которого зависит принятие решения. Разговор был короток и не
запечатлелся вовсе. Вероятно, потому что с сидевшим за столом автоматом не о
чем было говорить. Словно Кузаков желал лишь взглянуть на потенциального автора
ЦТ. Я заверил, что напишу хороший сценарий. Мы распрощались.
И –
всё!
Напрасно
я ждал известий от Графской. Напрасно она мельтешила перед начальством. Ее
скромная должность старшего редактора не предполагала никаких полномочий.
Дальнейшее – молчание.
Потом
удалось узнать, что Кузаков беседовал со мной, прочитав лишь повесть. Пьесу,
предложенную театру, он прочел уже после встречи со мной. Повесть он счел
достойной внимания ЦТ, иначе не было бы встречи. Единственной сущностью,
добавленной мною к пьесе в сравнении с повестью, было стихотворение Межирова. Я
понимал его убойность, но по наивности заблуждался, надеясь, что этого не
понимает держава.
Понимала.
Просто с этими стихами ничего нельзя было поделать. Их нельзя было не
публиковать. Они были славой и гордостью рядовых партии, того поколения,
которым затыкали прорывы фронтов и проломы плотин. Манифестом их жертвенности.
Но в таком обрамлении – ну уж нет, увольте!
Есть
основания полагать, что именно это стихотворение утопило мои надежды на
сотрудничество с ЦТ. В контекст пьесы оно оказалось вписано так, что обнажился
его подлинный смысл: напоминание о том, что выжили и поднялись к власти на всех
уровнях не лучшие, коль скоро их совесть приходится будить – тщетно! – чтением
этих строк. Все авралы выступили снова, теперь уже орудием скрытой чистки.
Лучших бросали в прорыв. Лучшие были рядовые коммунисты.
«Коммунисты, вперед!»
Александра Межирова могли бы стать параграфом иска на процессе режима.
Обвинителю достаточно было зачитать стихотворение. Лишь недоумки могли принять
его за прославление партии. Оно реквием по цвету страны.
Оно стόит того, чтобы
приводить его полностью при любом удобном случае:
Есть в военном приказе
Такие слова,
На которые только в тяжелом бою
(Да и то не всегда)
Получает права
Командир, подымающий роту свою.
Я давно понимаю
Военный устав
И под выкладкой полной
Не горблюсь давно.
Но, страницы устава до дыр залистав,
Этих слов
До сих пор
Не нашел
Все равно.
Год двадцатый.
Коней одичавших галоп.
Перекоп.
Эшелоны. Тифозная мгла.
Интервентская пуля, летящая в лоб, –
И не встать под огнем у шестого кола.
Полк
Шинели
На проволоку побросал, –
Но стучит над шинельным сукном пулемет,
И тогда
еле слышно
сказал
комиссар:
–Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!
Есть в военном приказе
Такие слова!
Но они не подвластны
Уставам войны.
Есть –
Превыше устава –
Такие права,
Что не всем,
Получившим оружье,
Даны...
Сосчитали штандарты побитых держав,
Тыщи тысяч плотин
Возвели на реках.
Целину подымали,
Штурвалы зажав
В заскорузлых
Тяжелых
Рабочих
Руках.
И пробило однажды плотину одну
На Свирьстрое, на Волхове иль на Днепре.
И пошли головные бригады
Ко дну,
Под волну,
На морозной заре
В декабре.
И когда не хватало
«...Предложенных мер...»
И шкафы с чертежами грузили на плот,
Еле слышно
сказал
молодой инженер:
–Коммунисты, вперед!.. Коммунисты, вперед!
Летним утром
Граната упала в траву,
Возле Львова
Застава во рву залегла.
«Мессершмитты» плеснули бензин в синеву, –
И не встать под огнем у шестого кола.
Жгли мосты
На дорогах от Бреста к Москве.
Шли солдаты,
От беженцев взгляд отводя.
И на башнях
Закопанных в пашни КВ
Высыхали тяжелые капли дождя.
И без кожуха
Из сталинградских квартир
Бил «максим»,
И Родимцев ощупывал лед.
И тогда
еле слышно
сказал
командир:
–Коммунисты, вперед!.. Коммунисты, вперед!
Мы сорвали штандарты
Фашистских держав,
Целовали гвардейских дивизий шелка
И, древко
Узловатыми пальцами сжав,
Возле Ленина
В мае
Прошли у древка...
Под февральскими тучами –
Ветер и снег,
Но железом нестынущим пахнет земля.
Приближается день.
Продолжается век.
Индевеют штыки в караулах Кремля...
Повсеместно,
Где скрещены трассы свинца,
Где труда неподъемного невпроворот,
Сквозь века,
на века,
навсегда,
до конца:
–Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!
Прочтешь – и сжимает
горло сиплое: «Вечная слава!»
При
своей плохой памяти на стихи эти, как и «Мое поколение» Гудзенко, я помню
наизусть в их первых редакциях, которые считаю вдохновенными и на
века единственными, включая последние строки. В них та подлинность
чувства, которую отличают черновики, и поэт знает об этом: «Что истине
родней – перебеленный текст, иль черновик в столе корявый и случайный?»
После
публикации первого издания моей
книги «Читая маршала Жукова» (поминаю об этом
потому, что пассаж о партии в ней появился не без влияния Межирова,
благодарного читателя книги) ее рецензент Генрих Иоффе написал:
«Межирицкий прав, когда, рассказывая о
Сталинграде, о страшном приказе № 227 "Ни шагу назад!" пишет: "В
этой войне, достигшей зверского напряжения, деться было некуда, и это делало и
храбрых, и трусов бойцами одного накала ярости и отчаяния". Но как
неожиданно в наши дни, когда прошлое оценивается уже с
"антимарксистских" позиций, прочитать: "Я далек от мысли
недооценивать роль коммунистической партии в обороне города (Сталинграда. –
Г. И.), как и во всей войне в целом". В постперестроечные годы, в
переходный период "от социализма к капитализму" это воспринимается
чуть ли не как крамола… "Да ведь коммунистическая партия времен
Сталинграда не была той зажиревшей, одрябшей, коррумпированной и насквозь
прогнившей плотью... Тогда это был живой нерв стального мускула, управлявший
кулаком, бивший с ним вместе и с ним погибавший. Это правда, это было, и об
этом мы тоже не вправе забывать"».
Рецензент сделал мне
незаслуженный комплимент. В высказывании моем ни вызова, ни смелости. Этого
требует справедливость. И понимание того, что партии – одно, их члены – другое.
Партии – топки, члены – поленья. В свое время пропагандистский аппарат закрыл
глаза на очевидный смысл стихотворения. Он шире названия. Ради яркой
жертвенности цензура пренебрегла разоблачительной мощью стихотворения. А ныне и
название приобрело иной смысл.
Этот
смысл не исчерпан. Как и смысл другого бессмертного стихотворения Межирова
«Артиллерия бьет по своим». (Напрасно, напрасно опасение поэта, что после него
"…останется одно стихотворенье"...) Да, по своим. Снова по
лучшим. А в Грузии она разве не по своим молотит? Что может быть нелепее войны
с народом, который всей историей своей привязан к России, некогда спасительнице
и защитнице от мусульманских нашествий и насильственных обращений в
мусульманство? А теперь какие-то писатели-фантасты с легкостью перевирают
историю, которая им нипочем и с которой они и на ломаный грош не знакомы,
представляя Грузию едва ли не равноценным противником гигантской державе…
Большой
поэт – всегда пророк. Пройдя искушение демократией, органически, видимо, для
этой земли неприемлемой, потеряв в очередном цикле преобразований немало лучших
сынов и дочерей всех народов бывшей империи, СССР возрождается под именем
"Россия". Напрасным был 1917-й. Напрасны ожидания 1987-1993.
Снова сильная власть. Снова однопартийная (фактически) система. И, видно,
недалек час, когда компартию реабилитируют и консолидируют с правящей. А
правящую, слегка модифицировав программу, назовут Коммунистической.
Назовут
хотя бы потому, что средство для затыкания дыр остается то же.
Назовут
хотя бы для того, чтобы сохранить в качестве знамени это пылающее
стихотворение, горечь и высота которого не изглаживаются временем.
Комментарии: V-A - at 2011-01-09 12:38:44 EDT Осталось незамеченным(?), а ведь - блестящий слог автора, тонкий разбот знакового стихотворения, светлая память о недавно ужедшем пронзительном поэте.
дабы выдать мне «рыбу», некий трафарет, который мне предстояло заполнить диалогами.
Диалоги же как раз пишут не писатели-авторы, а специальные писатели - писатели диалогов.
Лучших бросали в прорыв. Лучшие были рядовые коммунисты.
Всё так
