Небольшая
базарная площадь была запружена народом. И хотя здесь собрались люди, многие из
которых приходили сюда за покупками в базарные дни, по четвергам, сегодня базар
смотрелся необычно нарядным. Эту нарядность придавали площади не только приодевшиеся
жители местечка, но и отсутствие на ней крестьян с нагруженными телегами, равно,
как и праздничная пустота столов, используемых производителями «городских»
товаров.
Но
главное заключалось в другом. Посредине площади возвышалась какая-то диковинная
машина, похожая на огромного слона с горбом. Там, возле горба, стояли два
человека. Одного из них – местного учителя и известного оратора – народ знал
хорошо. Второй же был человеком чужим. Высокий, с широким красным лицом, в
комбинезоне и шлеме, немного неуклюжий, подобно машине на которой оба стояли,
он озирался по сторонам и смущенно улыбался. Оратор обратился к народу на
еврейском языке:
–
Мы учили – его звонкий и хорошо знакомый голос разнесся над базарной площадью, –
что Машиах[1] приедет
к нам на белом коне. Так он уже здесь. Он к нам приехал на красном танке!
Каждое
предложение оратор переводил – сначала на польский, затем на русский. Кому был
предназначен его польский перевод, я, по правде говоря, не знал. На площади
поляков не было – большинство из них уже сбежало, а оставшиеся попрятались в
своих домах. Все, собравшиеся на рыночной площади, – евреи и неевреи – не
только понимали еврейский язык, но и бегло на нем говорили. Другое дело,
перевод на русский: он был необходим для наших русских гостей...
Когда
оратор закончил переводить на русский, он указал рукой на стоящего рядом с ним высокого
в комбинезоне. Имел он, по-видимому, в виду новую власть, но получилось, что нам
показывают Машиаха. По площади прокатился короткий смешок. Сообразив, как истолкован
его жест, оратор к сказанному добавил:
– И
привез к нам Машиаха на своем железном коне товарищ Головков – и снова указал
на высокого.
Внимательно
присмотревшись к «Машиаху», я обнаружил, что он похож на Колю Далидудку,
мужика, работавшего в пекарне тети Зисли. И моя фантазия в мгновение ока
приделала «Машиаху» приличествующую его сану белую окладистую бороду, набросила
на его могучие плечи талес,[2] но никакие
декоративные ухищрения помочь делу не смогли: Коля Далидудка оставался
Далидудкой. Выглядело это так комично, что я от приглушенного смеха удержаться
не смог. И тогда я услышал позади себя голос Машеньки, моей подружки, – ты чего
смеешься, Вова?
В
последние недели что-то в наших отношениях изменилось. И началось это с
момента, когда я заметил, что платьице стадо ей узким, и что там, за тканью,
возникли два великолепных бугорочка. Это оказалось для меня настолько
неожиданным, что я, видимо, рассматривал эти бугорочки слишком долго. Перехватив
мой растерянно-восхищенный взгляд, Машенька покраснела и, назвав меня нахалом,
убежала. С того дня она меня избегала, а я, лишенный ее общества, чувствовал
себя ужасно одиноким. Сейчас, когда она меня сама нашла, я, глядя в ее большие
серые глаза, рассказал как я наряжал «Машиаха»-Далидудку, а ее очаровательная
улыбка стала залогом состоявшегося примирения.
Все
это происходило в последних числах сентября 1939, в Глубоком, небольшом
местечке неподалеку от Вильно, после вторжения Красной Армии в восточные
пределы Польши. Здесь необходимо пояснить, что хотя вид у «Машиаха» был не
слишком машиахским, а из русского перевода я не понял ни слова, я был
несказанно горд – оратор-то был моим отцом!
Даже
сегодня, когда я пишу эти строки, будучи уже значительно старше моего погибшего
в 1943 году отца – советского солдата, я вспоминаю его с гордостью и любовью. Сын
виленского раввина, он учился поначалу в иешиве, но завершил свое образование в
1915 году в Виленском еврейском педагогическом институте. Работая учителем в
еврейской гимназии в Вильно, директором еврейских школ в Глубоком и Лиде, стал
известным педагогом.. Энтузиаст светского образования, переводчик на идиш с
ряда европейских языков, активный член редакции журнала «Грининке боймелех», он,
подобно многим светским еврейским интеллигентам дореволюционной России и Польши,
наивно верил, что советская власть защитит евреев от всех бед... За несколько
дней перед митингом какой-то мужик завез его в наш двор, спрятанным в телеге,
нагруженной капустой – так он вернулся домой после распада польской армии, куда
его призвали с началом Второй мировой войны. Разъезжать открыто без разрешения
властей было в то время опасно...
Истинную
благодать мессианского пришествия[3] он познал
несколько позже. Немногим более года тому назад польская власть, обвинив отца в
распространении «интернациональных взглядов, несовместимых с интересами Польши»,
запретила ему работать учителем.
Теперь все – и отец
в первую очередь – ожидали, что советская власть с почетом вернет его в
школу. Более того, в учительских кругах видели в нем наиболее подходящего кандидата
на пост директора советской десятилетки, открытие которой ожидалось в ближайшие
дни. Однако вскоре отца уведомили, что работа в советской школе с его буржуазно-националистическими
взглядами несовместима...
Недавно
я прочитал воспоминания Абрахама Кагана в которых он рассказывает, как еврейская
интеллигенция Польши, в совершенстве владевшая некогда русским языком, была
вынуждена после Первой мировой войны начать учить польский – новый
государственный язык. И я вспомнил как наше поколение, свободно говорившее, читавшее
и писавшее на еврейском и польском языках, оказалось перед проблемой, противоположной
той, которую решали наши родители, – нам предстояло выучить русский.
Книжку
с русской азбукой мне принес отец через несколько дней после митинга на
базарной площади. Полистав ее, я рассмеялся – русская буква «Я» оказалась
перевернутым польским “R”. «Ну и язык!» –
подумал я...
Стояли
теплые осенние дни, гимназия была закрыта и мы все время проводили на улице. Легко
сдружились с красноармейцами, учили русские песни и жили в ожидании новой и
несомненно счастливой жизни. В том, что она не за горами, мы нисколько не
сомневались. Первые заботы взрослых, связанные с национализацией собственности,
мы осознать еще не успели. А через некоторое время мы вернулись к учебе – уже в
советской средней школе, открывшейся в здании нашей гимназии. Нашлись местные
молодые учителя, согласившиеся преподавать на русском, которым... не владели. А
мы, дети, пытались им помочь. После классических уроков в польской гимназии,
уроки в новой русской десятилетке немного напоминали сумасшедший дом. Но мы
учились...
В
то время мой отец организовал еврейский литературный семинар. В нем принимали
участие любители еврейской литературы любых возрастов, даже мы, мальчишки и
девчонки из новой русской школы. Лекции о творчестве еврейских писателей читал
мой отец. Он же вел такой предмет, как «Азы литературного творчества»,
вызывавший повышенный интерес молодежи. А мы, участники семинара, выступали с
короткими сообщениями, которые готовили дома, где прочитывали много еврейских
книг. Все это было так интересно, что наши встречи заканчивались иногда
достаточно поздно. За короткое время – до лета 1941 года – мы познакомились с произведениями
Менделе Мойхер Сфорима, Шолом-Алейхема, И.Л. Переца, Х-Н Бялика, Ш. Аша, Ш. Ан-ского,
А. Рейзена, М. Лейба и других. Сильное впечатление произвело на нас завещание
Шолом-Алейхема. По сей день запомнилось его требование к детям и внукам –
оставаться евреями.
...Тогда,
в сентябре 1939, мы еще не знали, что стали участниками дьявольского спектакля,
грандиозного и кровавого, под управлением двух головорезов, поделивших между
собой мир. И хотя роли для каждого из нас судьба выбрала разные, все мы – и
погибшие, и выжившие – оказались жертвами невиданно жестокой игры...
Казацкий
«дрейдл»
Шолом
с тревогой поглядывал на дорогу, ожидая возвращения Стефана, обещавшего
привезти из деревни новое колесо. Обод лопнул примерно на половине пути домой,
в Глубокое, куда он возвращался из своей смолярни в дуниловичском лесу.
Поначалу он растерялся. Оставить телегу и добираться с лошадью пешком? До
местечка оставалось километров пятнадцать, часа за три с хвостиком одолеем. О
своих поездках он всегда говорил во множественном числе – путешествовали-то они
с Ферделе,[4] его
верной кобылкой, вдвоем. Попробовать верхом? Представив себя на коне, буркнул
себе в бороду «тоже мне казак». Сидеть верхом на лошади ему не приходилось, да
и Ферделе никогда на спине людей не возила. А как бросить телегу? Если оставить
на дороге – все растащат...
Все
эти невеселые мысли оставались, однако, в тени главной заботы Шолома. Была
пятница и ему, религиозному еврею, следовало поездку до захода солнца
закончить. А оно уже зенит перевалило, и каждая потерянная минута грозила
Шолому встречей субботы в пути. К счастью, из-за поворота выехал Стефан. Это
был один из его поставщиков выкорчеванных пней – сырья из которого смолярня
производила скипидар, деготь и древесный уголь. Стефан осмотрел злополучный
обод и, изъясняясь на польско-белорусском наречии, пообещал пану
предпринимателю привезти колесо на замену.
Подвесив
Ферделе торбу с овсом, Шолом устроился на заросшей ромашками обочине и стал
ждать. А его мысль, зацепившись, по-видимому, за слово «казак», унесла его лет
на двадцать назад, в Вильно.
...
Полыхала Гражданская война, власть в городе менялась чуть ли не ежедневно –
немцы, белые, поляки, красные. Еврейская молодежь, подхваченная ветром перемен,
устремилась в революцию. Часть молодых, дерзко порвав с религией, перешагнула
черту гетто.
Боковым
зрением Шолом заметил выбежавшую на дорогу рыжую лису, которая, не обнаружив
человека, явно заинтересовалась мирно жующей овес Ферделе. Пришлось, бросив в
нее палку, пояснить кто здесь хозяин. Лиса скрылась в лесу, а он вернулся в
Вильно.
...Группа
бывших «иешива-бохорим»[5]
отмечала в известной чайной на Немецкой свое поступление в Еврейский
учительский институт. Разглядев в зеркалах свои подстриженные бородки и модные
прически на непривычно обнаженных головах, потенциальные математики, увлеченные
идеями «Хаскалы»,[6] равенства и братства народов,
обсуждали перспективу послевоенного устройства мира. Вдруг за столиками
заволновались – кто-то принес тревожную весть: в городе казаки. Но
вскоре вошедший в зал господин в котелке с изящной тростью под мышкой всех
успокоил: «Не надо волноваться, господа, это красные... Да, да, я сам видел – у
них на папахах ленты...»
Идею
встретить «товарищей» хлебом и солью, наши студенты подхватили с энтузиазмом. И
вскоре к казачьему разъезду устремилась делегация. Накрытый салфеткой поднос с
караваем и солонкой нес Шолом Вайнштейн. Он же начал приветственную речь:
«Дорогие красные казаки...»
Что
б понять дальнейшее, необходимо ознакомиться с одним казацким изобретением. Оно
представляет собой тугую резинку, пропущенную через дырочки обыкновенной
пальтовой пуговицы. Концы резинки связывают так, чтоб казак мог ее надеть на
свои раздвинутые указательный и большой пальцы. С помощью пуговицы резинку
скручивают потуже и... запускают еврею в бороду. Медленно раскручиваясь и
наматывая на себя волосы, резинка вырывает их из бороды. С мясом. Служивший со
мной на флоте в 1944 году некий Лукьянов из Ростова-на-Дону, гордившийся своими
казацкими корнями, тоном знатока пояснил мне, что страдания, причиняемые этим
орудием пытки – он называл его то ли «црулька», то ли «срулька», – ни
с чем сравнить нельзя.
Вот
такой «казацкий дрейдл», как это орудие называли евреи виленского края, и
запустили казаки Шолому в бороду. Пока жидок, уронивший поднос, извивался от
нестерпимой боли на мостовой, «товарищи» – их красные ленты на папахах он
запомнил на всю жизнь – дружно гоготали.
Потрясшее
Шолома жестокое крушение идеалов было мучительней физической боли. Можно ли с
чем-нибудь сравнить горе неофита, наивно поверившего в братство народов и разочаровавшегося
в своей вере? Поверившего с той же страстью, с какой многие поколения его
предков верили в приход Машиаха?.. После случившегося, Шолом вернулся к
религии, посвятив себя углубленному изучению Талмуда...
Его
воспоминания были прерваны тарахтением телеги Стефана. Наконец-то! Взглянув на
часы, Шолом понял, что если минут через 15 он путь не продолжит, к субботе ему
домой не успеть. А предстояло еще менять колесо... И только тогда он заметил
двух приехавших со Стефаном женщин, но их появлению особого внимания не уделил.
Тем более что расторопный Стефан уже подставил под шоломовскую телегу березовое
поленце и стал колесо с треснувшим ободом снимать. Одновременно он очень
буднично и неторопливо поведал, что у Насти, его снохи, начинаются родовые
схватки. Но, слава Богу, худа без добра не бывает, колесо треснуло ко времени –
Стефан погасил мелькнувшую под усами плутовскую – и
неуместную, как ему показалось – улыбку. Теперь пан
предприниматель и довезет ее до глубокского шпиталя (больницы). Все это было
сказано так, будто вопрос о доставке его невестки в родильный дом он
обговаривал с Шоломом давно. Правда, взгляд Стефана, обращенный к молчаливо
слушавшему его собеседнику, содержал немой вопрос – согласится ли тот с его
просьбой? Полуседая окладистая борода выражение лица Шолома скрывала, однако
что-то вызвало у сообразительного мужика беспокойство. Уже убирая из-под телеги
подпорку, он поспешно заговорил о том, что самому ему ехать не с руки, жена,
мол, померла и теперь он на хозяйстве один и бардзо занят. А колесо свое, раз
такое дело, он отдаст пану Вайнштейну даром... «Пусть пан не боится, –
закончил он, истолковав шоломовское молчание не в свою пользу, –
если роды начнутся в пути, с ней ее матка будет».
Стефан
ошибался – хозяина смолярни беспокоило совсем другое. Отказаться от
доставки роженицы в больницу он, конечно, не мог, но это поручение его путь
удлиняло. Да и ехать придется потише. Нет, к заходу солнца ему домой не успеть
...
Постель,
сооруженная в телеге Шолома из прихваченной Стефаном соломы, оказалась
просторной. Уложив Настю и разместив рядом с ней Катерину, ее мать, тронулись.
Вожжи Шолом привязал к передку телеги, а сам пошел рядом. Настя стонать
перестала, но временами пронзительно вскрикивала, на что Ферделе отвечала каким-то
незнакомым ему коротким и, несомненно, сочувственным ржанием. Катерина что-то
долго искала в своей сумке, затем призналась, что ножницы захватить забыла. Спросила,
нет ли у него ножа, пояснив, что он может понадобиться для перерезания
пуповины. Не без сожаления Шолом отдал ей свой складной кошерный нож, осознав,
что одним опозданием к заходу солнца его приключения сегодня, видимо, не
ограничатся. Вспомнил правило, запрещающее еврею, не практикующему в области акушерства,
оказывать помощь роженице-нееврейке. Еще в иешиве, изучая «Шулхан Арух», он
узнал, что такой запрет возник с целью ограждения евреев от возможных наветов в
случае неудачных родов. Долгие годы галута научили быть осторожным...
Разумеется, это правило он к себе никогда, конечно, не примерял, однако, если
его помощь потребуется сегодня – как поступать?
Примерно
через час пути Шолом стал читать про себя вечернюю молитву, но сосредоточиться
на ней не смог. Катерина, задумавшись, временами поглядывала на него с
нескрываемым интересом...
Когда
солнечный диск коснулся верхушки невысокой горы, озарив горизонт багряно-золотистым
пламенем, Шолом достал керосиновый фонарь. Было еще достаточно светло, но,
зная, что через несколько минут наступит суббота, он, привычно стремясь
избежать греха, решил зажечь его заблаговременно. Хотя понимал, что нарушения
Закона ему сегодня избежать не удастся.
...Роды
начались на въезде в Глубокое. До больницы оставалось минут десять – пятнадцать
пути, но новая жизнь рвалась наружу. Пришлось остановиться. «Растрясли девку» –
бросила через плечо Катерина, доставая из своего узла большую бутыль воды, на
удивление сохранившей еще тепло. Слила ему на руки, потом с его помощью помыла
руки сама. Бутыль осталась у него – Катерина
по-деловому распорядилась: «когда скажу – будем дите обмывать». Затем
устроилась между раздвинутыми ногами Насти, перекрестилась...
У
Шолома были четыре дочери, но он продолжал мечтать о сыне. Родов он никогда не
наблюдал, да и сейчас отвернулся. Происходящее за его спиной вызывало у него благоговейный
трепет. Он обращался к Всевышнему со страстной мольбой помочь Насте и
благословить умелые руки Катерины. Ему казалось, что прошла целая вечность,
однако негромкий детский писк и голос Катерины, торжественно объявившей «мужик
родился», прозвучали как-то неожиданно быстро. «А теперь – первая купель»,
услышал он и понял, что это сказано ему...
Закончив
поливать крохотное красное тельце водой из бутыли, Шолом взглянул в лицо Насте.
Как оказалось, у нее были огромные голубые глаза, излучавшие свет и тепло. Она
ему улыбнулась и прошептала «спасибо тебе, дедуля». Нежное «дедуля» и
родственное «тебе» его глубоко тронули. Уже под шестьдесят, дедом его назвали
сегодня впервые. Он ответил ей доброй улыбкой и почувствовал, как в бороду
скатились две слезы. И тогда услышал –
поначалу даже не узнав – помягчевший голос Катерины: «Принимай, святой человек.
Езуса нашего тоже еврей первым на руки взял...»
Ребенок
был уже завернут в холстину. Бережно прижав к сердцу живой комочек, ставший
вдруг родным, Шолом ощутил охватившее его удивительное чувство нежности. И
совершенно неожиданно для себя решил, что этому христианскому мальчику, у
которого еще имени даже нет, он непременно в жизни поможет.
...
Намерение свое Шолом выполнить не успел. Все это происходило летом 1939 года
неподалеку от Вильно, месяца за два до начала Второй мировой войны. Порою мне
кажется, что отказ от эвакуации в советскую Россию в июне 1941 года и
последующая гибель Шолома со всей его семьей в глубокском гетто, были связаны с
его давним трагическим знакомством с красными казаками...
Неожиданная исповедь
Оправившаяся
после фронта изрядно поредевшая курсантская рота оказалась под Владивостоком.
Перенесенные из мира, где убивали, в мир высшей математики и семинаров по
истории ВКП(б), ребята были вскоре направлены на летнюю практику 1944 года на
радиоцентр «Грот». В памяти Марка, одного из практикантов, это место связано с
трагической судьбой прелестной женщины, которую он там встретил. Ее звали
Тамарой. В его девятнадцать она казалась ему очень «взрослой» – ей
было, по-видимому, лет около тридцати. Среднего роста, с двумя роскошными – до
пояса – косами цвета почти червонного золота, единственная женщина среди
команды моряков, обслуживавших этот военный объект. Изящная посадка головы,
внимательный и вдумчивый взгляд больших каштановых глаз, удивительно
гармонировавших с цветом волос, придавали ей какое-то величественное очарование
– не случайно старослужащие величали ее между собой «королевой». Жила она в
просторном доме начальника центра. Сначала курсанты приняли Тамару за дочь
начальника, очень немолодого капитана Зверева, потом узнали, что она его жена.
Знакомство
Марка с Тамарой началось, когда свободные от вахты моряки играли в волейбол.
Сидя рядом с ней, Марк попросил разрешения полистать лежащую на ее коленях
немецкую книгу. Ее же заинтересовало его знакомство с готическим шрифтом.
Поясняя, что учился в Польше, упомянул библиотеку своего отца. После того, как
она выслушала его с немалым интересом, ее реакция на вопрос о том, где овладела
немецким она, показалась грубой:
– В
моей воронежской деревне учили не хуже, чем у вас...
Забрав
книгу, Тамара, не прощаясь, ушла.
Когда
же они через несколько дней случайно встретились, она его остановила:
–
Простите меня, пожалуйста, я вела себя неучтиво. Мне, право, очень неловко,
Марк... Так вас, кажется, зовут? Кстати, у меня очень неплохая библиотека –
если вас это интересует, заходите.
Оказалось,
что «неплохая библиотека» заполняла весь дом. Русская классика, советская
литература, книги по истории на русском и немецком, в том числе по истории
Греции и Рима. Несколько стеллажей занимала художественная литература на
немецком и французском. Энциклопедии. Учебники и справочники по латыни. В самом
дальнем углу дома, на нижней полке сиротливо ютилась Библия на русском, а рядом
с ней – Пятикнижие Моисея на древнееврейском. Такая библиотека могла
принадлежать какому-то ученому. Как все это вяжется с воронежской деревней? И
как такая библиотека попала в дом начальника «Грота»? Тамару Марк ни о чем не
спрашивал, хозяина же он ни разу там не встретил. Тот по утрам уезжал куда-то
на своем ревущем мотоцикле и возвращался, как правило, около полуночи.
Их
общение ограничивалось замечаниями о прочитанном, однако и этого было
достаточно, для того, чтоб в ее деревенском происхождении усомниться. Скорее –
барышня из поместья, подумал он. Это подтвердили и ее суждения об «Отверженных»
Виктора Гюго – не столько начитанностью, сколько используемым словарным
запасом, манерой изложения мыслей.
Однажды,
приняв от Марка прочитанную книгу, Тамара вышла его проводить.
– Я
решила вам кое-что рассказать... Завтра я поднимусь на вот эту сопку – она
указала на зеленый склон, смотрящий прямо в окно ее дома. Вы могли бы прийти
туда после обеда? Найдете меня на полянке, где-то на середине подъема. Мы не
разойдемся, за вашим восхождением я буду сверху следить. Придете? – ее глаза
выражали какую-то отчаянную решимость. И он согласился.
...
Снизу склон казался укутанным сплошным бархатным ковром, темная зелень которого
отливала обманчивой синью вороненой стали. Только взобравшись повыше, Марк понял,
что впечатление благородной ткани создавали кустики каких-то колючих растений,
разбросанных между рыжевато-серыми проплешинами обнаженной горной породы. В
этот унылый пейзаж органично вписывались карликовые сосенки. Уродливо
искривленные стволы деревцев свидетельствовали о борьбе их корней с каменистым
грунтом, препятствующим проникновению к живительным слоям почвы. Глаз останавливался
только на редких ровных, будто ухоженных, светло-зеленых площадках, на которых
росли щавель и дикорастущий лук со вкусом чеснока – дальневосточная черемша. На
одной из этих полянок Марк нашел Тамару.
– Я
оценила вашу деликатность – начала она после того, как
он сел на небольшой валун, возле которого она расположилась. – Вы сумели
воздержаться от трудных для меня вопросов, возможно поэтому я и решила
поделиться именно с вами. Впрочем, на меня могло повлиять и ваше имя, моего
отца тоже звали Марком... Да, моим отцом был известный в Ленинграде профессор
Марк Яковлевич Лев. Его арестовали после убийства Кирова и расстреляли. Мама
говорила, что вина его состояла только в том, что он знал многих активных
участников двух революций. Он происходил из состоятельной еврейской семьи,
многие годы проживавшей в Саратове. Медицину начал изучать в Германии, а в
марте 1917, после революции, вернулся домой и продолжил учебу в Саратовском
университете. Вместе с ним училась Ева Краузе – красивая и умная немка из
Поволжья. Они поженились, и она стала моей мамой. Ее брат, мой дядя Отто, увлек
папу в политику. Он же познакомил отца с Николаем Зверевым, военным моряком,
партийным функционером из Кронштадта. Разве я тогда могла допустить, что этот
дядя Коля станет моим мужем?..
Тамара
замолчала. Потом, взглянув на Марка и, встретив его напряженный взгляд, как-то
странно улыбнулась:
– Я,
конечно, плохо поступаю, вовлекая вас в свою историю. Николай настаивал на
сохранении тайны – от этого зависит, в конце концов, моя и его жизнь. Но тайна
эта меня измучила. И я должна была с кем-нибудь поделиться...
Она
продолжила, часто останавливаясь. На Марка не смотрела.
...
При рождении ее назвали Мириам, в честь бабушки со стороны отца. Дома и в школе
ее звали Мирой. Она была еще маленькой, когда семья переехала в Петербург.
Немецкому ее сначала учила мама, потом к ним стала приходить учительница. Закончив
школу, поступила в университет. Мама работала врачом в больнице. В конце 1938
года ее арестовали и сослали в лагерь для жен «врагов народа». Когда ее
уводили, она велела Мире уехать к Ангеле, вдове дяди Отто. Однако Зверев,
который был в их доме частым гостем, посоветовал с отъездом не спешить. Тогда
она стала зарабатывать уроками немецкого. Но весной 1941 Зверев сказал, что
скоро аресты возобновятся и что ей надо из Ленинграда исчезнуть. Он предложил
выйти за него замуж и вместе с ним уехать на Дальний Восток –
вопрос о его назначении уже решен. В новом месте, на его фамилии она будет в
безопасности. Он торопил, посоветоваться было не с кем, и она согласилась.
Зверев принес справку из колхоза Воронежской области на имя Тамары Ругалевой,
старше ее на шесть лет. Там было написано, что Ругалевой разрешена поездка к
жениху в Кронштадт. Ее она и предъявила вместо паспорта при регистрации брака в
Кронштадте. Там же, в Кронштадте, она получила новый паспорт, став Тамарой
Зверевой... В качестве свадебного подарка Николай разрешил взять с собой
библиотеку – все, кроме медицинской литературы...
Марку
хотелось узнать, как сложились ее отношения с мужем, сумела ли его полюбить, но
спросить не решался. Она, однако, заговорила об этом сама.
–
Знаете, все происходило так быстро, что о наших супружеских отношениях я
впервые подумала, когда мы вошли в двухместное купе поезда
«Москва-Владивосток»... Ведь еще совсем недавно я называла этого человека дядей
Колей – голос ее дрогнул. Или это ему только показалось? –
После ЗАГСа я стала звать его Николаем, но до сих пор обращаюсь к нему на
«вы»...
После
затянувшейся паузы она продолжила: Все эти годы я думаю –
зачем он склонил меня к браку. Даже подозревала, что он погубил моих родителей,
чтобы завладеть мною. Но это не так... Понимаете, свои супружеские права он
предъявлять не стал – мы спим порознь. Я, естественно, была этому рада. А
теперь – не знаю... В последнее время он стал много пить, и я начала его
бояться.
...Солнце стало склоняться к вершине сопки.
Потрясенный ее откровенностью с чужим человеком, не менее чем самим рассказом,
Марк молчал.
Она
первой встала, отряхнула прилипшие к юбке травинки:
–
Большое спасибо за то, что выслушали мою исповедь. Теперь я пойду. А вы уж
немного здесь задержитесь, ладно?
...
Через неделю практика на «Гроте» закончилась. Снова начались училищные будни.
Потом – война с Японией. Марк тайну Тамары хранил, но никогда больше ее не
встретил. Спустя несколько лет случайный собеседник ему рассказал, что летом
1945 Николай Зверев сорвался на мотоцикле с крутого обрыва и погиб. О его жене
этот человек ничего не знал.
Истинные
фамилии и имена героев рассказа автор заменил вымышленными.
[3]Благодать мессианского
пришествия или «времена Машиаха» – согласно древнееврейским религиозным
текстам, приход Мессии будет ознаменован победой Добра над Злом – «Волк и ягненок
будут пастись вместе...» (65 Исаия 25).
