Сколько раз я
пыталась описать эту удивительную женщину! Когда последняя попытка окончилась
крахом (в компьютере всё «сгорело» и знатоки поставили диагноз: безвозвратно),
я успокоилась: значит – не судьба. Но вот высветился новый ракурс – не просто
её судьба, а очевидная связь наших судеб. И я рискнула вернуться к этой
истории.
Гродно –
маленький зелёный чистый польский городок уже 10 лет был белорусским. Когда
наша семья поселилась в двухкомнатной квартире сказочного двухэтажного
особняка, увитого лианами и диким виноградом, я поняла, что напрасно проливала
слёзы по оставшимся в Пинске подружкам. После деревянного домика, в котором нам
посчастливилось получить квартирку, после землянок, в которых ещё жили после
войны люди, новый дом ошеломил. В нём было всего восемь квартир. Они никак не
соприкасались. Сверху доносился бой часов, звуки неслыханного музыкального
инструмента – фисгармонии. Дом утопал в зелени экзотических деревьев: куст
грецкого орешника рядом с лесным орехом, яблоневые, грушевые, сливовые деревья
разных сортов, кусты смородины, крыжовника – сказочный мир, который упирался в
глубокий овраг. На дне его – поросший камышом и тиной зеркально-чёрный пруд. На
скамейке перед парадным входом сидела сгорбленная седенькая старушка с большим
горбатым носом. Страшно, но понятно – в сказке должна быть Баба Яга. Её комната
оказалась третьей в нашей квартире. Понять и запомнить имя и отчество не
представлялось возможным, поэтому я старательно палочкой на песке под её
диктовку стала выводить: Ольга Владиславовна. Позже я услышала, что
соседки-польки к ней обращались – ПАНИ ОЛЕША.
Она принимала
участие в нашем с братом воспитании, я бы сказала страстно и систематически. У
нас было пианино – отличный немецкий инструмент. Тогда многие покупали
привезенные из Германии трофейные инструменты, картины...
У моих новых
подружек тоже были пианино, аккордеоны. Мы обменивались нотами, как сейчас СД.
Инициатором нашего музыкального образования была она – пани Олеша. Никаких
уроков, никаких оплат. Она приходила и играла в своё удовольствие, а потом и
меня усаживала за мазурки, вальсы, полонезы, отрывки из оперетт. Родители дни и
ночи работали, мы были на попечении домработниц, которые не вмешивались ни во
что. У нас был радиоприёмник «Пионер» – роскошь по тем временам. Бывало, звучит
музыка. Вдруг приоткрывается дверь, просовывается орлиный нос и каркающий голос
произносит: «Йохан Штраус!!!», – после чего дверь захлопывается.
Режим пани
Олеши был определён и неуклонен. По утрам она проплывала через сад к «скворешнику»
(других удобств не было), неся белую фарфоровую «ночную вазу». Потом – променад:
налево по улице Мицкевича, опять налево по Горького, минуя Погранотряд (так
называлась воинская часть, расположенная вдоль огромного оврага, пересекающего
весь город), затем налево по улице Элизы Ожешко, центральной в городе (Дом
офицеров, Дом пионеров, работающий костёл...), опять налево по улице 17
Сентября, на которой за толстой каменной стеной, охраняемый милиционерами
особняк секретаря Обкома КП Белоруссии Сергея Притыцкого, и, наконец, опять
налево по Мицкевича домой. Круг приличный! Но была одна особенность, которую
заметили и мы – дети. Когда приходил день Выборов – пани Олеша заболевала.
Она не
поднималась с постели, пока не привозили урну для голосования домой.
Выполнив
навязанный гражданский долг, она вставала и бодро шагала по привычному
маршруту. И её не трогали!
Уважение, скорее
глубокое почтение окружающих соседей, будоражило любопытство. Но интерес к её
комнате описать невозможно. Всё, что я видела, слышала, читала там – это был
совершенно другой мир. Дверь открывалась прямо перед зеркалом. Серебряное в
чёрной деревянной раме, оно почти доставало потолка. А высота потолков была не
менее четырёх метров. Мебель была царская – так говорила пани Олеша. Одежда
была от царского портного, обувь – от царского сапожника, чёрная бархатная
шляпка, гарусная шаль. Постоянно звучала фраза: «Разве сейчас умеют так шить!»
На высоком комоде – фотографии её мужа и дочери. Муж – красивый господин с
пышными седыми усами был пьяницей и картёжником. Всё проиграл, умер и оставил
её ни с чем. Дочь умерла от тифа по дороге в эмиграцию. Уезжали от большевиков
из Одессы в Польшу. И только одной фотографии не было в этом маленьком музее
памяти – фотографии любимого сына Юрика. Для меня он был тоже Юрик. Она
рассказывала о нём бесконечно. Страданием всей жизни был отказ юноши уехать
вместе с семьёй. Связь с ним оборвалась. Ольга Владиславовна поселилась в доме
польской графини. Жила, как сейчас понимаю, в качестве приживалки: ни родных,
ни средств к существованию. В 1939 году, перед присоединением Западной
Белоруссии к СССР, графиня успела уехать в Польшу. Пани Олеша осталась одна.
Жила там и при немцах. Как? Она не рассказывала. Её образованность включала
знание европейских языков. Мне она мимоходом сказала, что Библию читала на
древнееврейском. Советская власть ей выделила 65 рублей пенсии. Можно ли было
на это жить, когда зарплаты начислялись в тысячах? Соседки-польки регулярно
приносили ей молоко и молочные продукты, так как у всех было хозяйство – без
этого после войны прожить было нельзя. О деньгах никто не заикался. Когда мы
поселились в этой квартире, она стала членом нашей семьи – питание перестало
быть проблемой. Только много лет спустя я оценила смелость моих родителей. Их
не интересовали детали – соседка не должна голодать, вот и всё.
Комната была наполнена старыми газетами и
журналами. Встречались портреты Пилсудского, Ленина в гробу. Часто она
доставала газеты со старой русской орфографией: просила почитать рассказы
Юрика. Я старательно пыталась справиться с «ятями» и твёрдыми знаками. Она
терпеливо слушала, держа пенсне двумя пальцами, а потом изрекала: «Лёра, и чему
только учат вас в ваших советских школах?» Рассказы о Юрике – это было для неё
счастливой возможностью погрузиться в море материнских чувств. Она вспоминала,
как в Одессе сын приводил в дом Валентина Катаева. Он настораживал обитателей
дома своей красной шёлковой рубахой, и она велела горничным запирать на ключ все
шкафчики. Но однажды она произнесла фразу, интонацию которой я пронесла через
всю жизнь: «Это он, Катаев, не давал Юрику печататься». Смысл этой фразы я
поняла через много лет. Зависть Катаева к таланту друга просматривается в
поздних произведениях В. Катаева. «Алмазный мой венец» – попытка старого,
успешного советского писателя доказать покойным уже знаменитым современникам, и
особенно Юрию Олеше, что он равен им.
Уроки
воспитания продолжались. Если по радио звучал Хор Пятницкого, она просила
срочно выключить и приводила слова Ф. Шаляпина: «Частушки – это проституция в
искусстве". Зимой мы все становились на лыжи. Вечером пани Олеша
выговаривала: «Лёра, девушки из хорошей семьи должны кататься на коньках».
Сейчас перед
глазами она в своём старинном кресле, к подлокотнику прикреплена полочка, на
ней большая чашка кофе. Этой чашке было 50 лет. Как же она переживала, когда
чашка разбилась – видела в этом дурное предзнаменование. Увидев впервые в книге
портрет Юрия Карловича Олеши, я оторопела – это был портрет Ольги
Владиславовны. Лидин, писатель и публицист, писал о том, как навестил мать
писателя Олеши ещё до войны. Увидев портрет отца, удивился их сходству. Не
знаю, чем вызваны эти ассоциации, но это не так. Возможно, лицо старой
исстрадавшейся женщины было так некрасиво, на его взгляд, что его нельзя
упрекать в таком видении. Сама пани Олеша со свойственным ей потрясающим
чувством юмора говорила: «Мой нос на семерых рос, а мне одной достался».
Контакт между
матерью и сыном Лидину установить не удалось. Но откуда-то она знала о нём
много. От неё я узнала, что сын Ю.К. Олеши покончил жизнь самоубийством –
выбросился из окна. Потом нашла подробности этой трагедии, так как, признаюсь,
жизнь и творчество Олеши интересовали меня всю жизнь.
Сейчас всем
известно, что три сестры Суок (вот откуда имя героини в «Трёх Толстяках»)
Ольга, Лидия и Серафима были замужем за Олешей, Багрицким и Шкловским.. Сын
Олеши и сын Багрицкого были неразлучны, любили друг друга и дорожили друг
другом (никогда не говорилось о том, что это не родной сын Ю.К.) Когда
арестовали Лидию Густавовну Багрицкую, сын Олеши воспринял это как личную
трагедию и покончил с собой.
И всё-таки
сын и мать нашли друг друга, но встреча так и не состоялась. Письма о судьбе
Ольги Владиславовны, направленные в Союз писателей, нашли Ю.К. Олешу. Он стал
писать матери. Мы уже жили в это время в Минске. Но письмо о смерти Юрия
Карловича, написанное химическим карандашом, попало через годы мне в руки.
Лидия Густавовна Багрицкая писала о смерти Юры от «разрыва сердца». Ольга
Владиславовна слегла, и Ольга Густавовна (жена Ю.К.) приехала в Гродно забрать мать
писателя в Москву. Пани Олеша писала, как нежно к ней относилась семья
Паустовских. Прожила она в Москве недолго: слишком трудно было привыкать к
новому месту и тяжело оказаться в многоэтажном каменном доме, без сада, без
подруг-сверстниц, без родного польского языка. Я была на её могиле на
Новодевичьем кладбище.
А что же
уроки пани Олеши? Позволю себе повертеть ещё один осколочек воспоминаний. Никто
из моих подружек, ни я никогда не ездили в пионерские лагеря. Мы ставили
спектакли в саду. Сами писали сценарии, собирали декорации и реквизит. Вся
улица помогала, отдавая кресла, столики, самовары и пр., а потом становясь
нашими зрителями. Конечно, самым нашим горячим поклонником была пани Олеша. В
нашей школе на другом берегу оврага был городской пионерский лагерь. Наш путь
из города пролегал через двор школы. Я бегу домой мимо воспитательниц на
лавочке, и вдруг меня хватают за подол платья. «Ты почему не ходишь в наш
лагерь»? – «Я во дворе играю», – «А у нас игры интересные». – «А у меня тоже
есть игры». – «А откуда?» – «Мне папа покупает» – «Вот мы напишем на твоего
папу, куда следует»... Дальше я не услышала, так я не бегала никогда ни до, ни
после этого случая. Страх придал силы, не помнила, как перелетела через овраг.
Помню только страх за себя, за папу, за наш театр.
И, наконец,
привет из детства. Дома собрались гости. Стол накрыт. Ждём гостей. Включаем
телевизор. Транслируют концерт Владимира Горовица. Руки на весь экран и я кричу
на весь дом: «Это руки пани Олеши. Только она так играла». Дочка – ученица
Художественной школы – тут же уселась перед экраном с карандашом и альбомом.
Рисунок по сей день хранится в домашнем архиве.
Мы в Израиле.
Я не знала и не знаю, что означает слово «ностальгия». Это тоска по чему – по
унизительному подчинению, по липкому страху? Через всю жизнь я пронесла с
благодарностью судьбе уроки Пани Олеши.
Комментарии: Татьяна Гродно, - at 2010-11-02 10:46:57 EDT Лариса, добрый день!
Прочла ваш рассказ о пани Олеше, было о-очень интересно, поскольку живу в доме напротив и тоже в детстве видела Ольгу Владиславну (так ее величали для краткости). Только сейчас узнала, что именно она - мать Юрия Олеши, хотя наши местные историки мимоходом упоминали о том, что его матушка действительно жила в Гродно.
Хотелось вспомнить по портрету и вас, но не получилось. Однако помню девочку Раю с пышной копной кудрявых волос, немного похожую на вас, которая жила в этом же доме в 50-е годы. Возможно, ваша сестра? Потом их семья (отец, кажется, врач) переехала на улицу Доватора, а оттуда - в Минск.
Дом, о котором вы пишете, сохранился, как и некоторые его обитатели еще с послевоенных времен.
Всего доброго!
Татьяна.
