В очерке –
живой рассказ автора – учёного, писателя и оперного меломана об известном
коллекционере грампластинок; о сложном музыкальном инструменте – человеческом
голосе; о выдающихся певцах Большого театра и Миланского театра Ла Скала; о
самых талантливых вокалистах наших дней.
1
Я навсегда запомнил холодный апрельский день
1953 года, когда мой лучший друг Юра Фиалков предложил послушать грампластинки
из коллекции Сергея Николаевича Оголевца.
Миновав киевский ботанический сад, держась
друг за друга, мы заскользили по крутой Паньковской улице, добравшись до
старого дома – неопрятного, с осыпающимися балконами, крутыми лестницами, по
которым приходилось карабкаться без лифта мимо мелькающих дверей с налепленными
где попало почтовыми ящиками.
Юра
почтительно надавил кнопку звонка. Дверь отворила дочь хозяина одной из комнат.
Много лет дважды в месяц мы стали приходить в это убогое жильё - место обитания
семьи из трёх человек и одной из лучших в стране коллекций грампластинок.
Пространство вдоль стен было заставлено
широкими шкафами с облупленной политурой. На них громоздились коричневые ящики
граммофонов и отдельно стоящие изогнутые лакированные трубы.
Старомодными выглядели и хозяева. Внешность
Старика трудно было назвать привлекательной. Большую яйцеобразную голову
прикрывала вылинявшая коричневая ермолка; покрытое седеющей щетиной лицо
казалось суровым, но ирония скрывалась в его карих, навыкате глазах.
Жена, Наталья Ивановна, худенькая, рано
поседевшая, казалось, сошла со старых открыток с невестиным призывом – «люби
меня, как я тебя». Много лет назад, сватаясь к симпатичной хористке, Сергей
Николаевич честно признался, что приходит к ней не один, а с приданным –
коллекцией пластинок, способной пожирать их будущий семейный бюджет. Что делать
– сама из оперных фетишисток, она отказалась от ревности – лучше мужу собирать
пластинки, чем выпивать и бить посуду. Жили супруги в любви и согласии.
Рассаживались по строго определённым хозяином
местам - на широком диване, а кто на доске, поставленной между табуретками. На
полинявшую клеёнку была наброшена вышитая скатерть и разложены альбомы с
фотографиями знаменитых певцов. Коллекцию Старик претенциозно называл: «АФИША»
(Академическая Фонотека имени Шаляпина). Кроме десятков фотографий главного
кумира альбомы были заполнены открытками с портретами Энрико Карузо, Тито
Гобби, Матия Баттистини, Беньямино Джильи, Гали Курчи, Марии Гальвани, Ван -
Занд, и наших русских исполнителей.
На мелованной бумаге аккуратным почерком Сергея
Николаевича были записаны биографии артистов.
Потом начинался ритуал прослушивания.
- Вроде этот рыжеватый сегодня в голосе, -
говорил хозяин, выбирая один из трёх граммофонов и прилаживая трубу. Потом из
коробочек поштучно вынимались иголки, острота каждой проверялась приложением к
щеке. Строго отмеренным числом оборотов заводилась пружина. Опускалась игла на
вертящуюся пластинку – волшебный диск, сохраняющий живой человеческий голос.
Замечу, что тогдашнее замечание Старика о
«рыжеватом» граммофоне, казавшееся нам шуткой, получает в наше время
неожиданное подтверждение. Выдающиеся музыканты, играющие на старинных
инструментах - Страдивари, Амати, Гварнери и лекари-мастера этих дорогостоящих
раритетов в один голос утверждают, что их «подопечные» обладают своей
внутренней энергетикой, влияющей на человека. Отвергая мистику, невольно
вспоминаю «жалобу» Сергея Николаевича на свой лучший граммофон, потребовавший
двухгодичную паузу - после неё он вновь обрёл былую «голосистость».
Произвольный вначале выбор грампластинок
сменялся коллективными заявками. Самой популярной у слушателей была ария
Беллини «Фенеста», в конце которой в голосе Карузо звучали слёзы, и «Прощание с
Неаполем». У певца были сложные отношения с любимым городом, и в эту песню он
тоже вкладывал частицу своего сердца. Вечер чаще всего завершался знаменитыми
романсами Шаляпина: «Элегией», «Клубится волною…», «Сомнением», построенными на
контрасте между трагизмом и тонкой лирикой; знаменитый шаляпинский фальцет в
конце романсов вызывал у многих слёзы.
Часто для поднятия духа Старик ставил
напоследок «Очи чёрные», иногда с «сюрпризом» - пьяным казацким хором,
вызывавшим общий смех.
Через много лет в
наиболее крупном в Европе магазине компакт-дисков я обнаружил запись:
«Карузо-2000». Великий певец пел с обновлённым оркестром – чудо музыкальной
вивисекции: голос не тронули, а оркестр заменили. Увы, на подобное обновлёние
Шаляпинских записей в России не хватило денег.
Менее удачными были записи знаменитых русских
певцов – Неждановой, Собинова, Смирнова, Ершова, Сабинина хотя их голоса сами
по себе были уникальными. Например, для тенора Сабинина, Михаил Иванович Глинка
специально написал арию: «Братцы, в метель!» из оперы: «Жизнь за царя» с
верхними «ми» и «до», которую для последующих исполнителей приходилось
транспонировать. Неповторимым тенором был и Ершов из Марьинского театра,
пластинки которого сейчас представляют большую коллекционную ценность.
Лучшие записи Шаляпина и некоторых западных
певцов были на пластинках с изображением собаки, слушающей граммофонную трубу.
Надпись гласила: «Hismastersvoice» – «голос его хозяина».
Через полвека, в
Кёльне (Германия) в вестибюле одного небоскрёба я увидел такое же изображение
собаки с граммофоном, сделанное неоновой трубкой на стекле, а рядом три буквы,
«EMI» - эмблема фирмы, которой теперь принадлежит
«собачка».
Сергей Николаевич «знал одной лишь думы
власть» - жажду приобретения пластинок, утолить которую не могла жалкая
зарплата бухгалтера. Приходилось перепродавать крупные марочные и пластиночные
коллекции. По воскресеньям на толчке им выставлялся и столик с энциклопедиями и
кляссерами. Старые киевляне, чьи дети и внуки «заболевали» собирательством, -
направляли своих отпрысков на учёбу к Старику.
При оценке уровня вокала он был строг и не
признавал компромиссов, чем отпугивал даже известных певцов.
Так, при мне он с иронией спросил ведущего
киевского баритона, народного артиста CCCP
и лауреата Сталинской премии Михаила Гришко:
- Вы такой дородный и крупный мужчина. Я
специально взял место в партере, чтобы послушать вас в «Травиате», но ваш
Жермон настолько интимно общался с Виолеттой, что слышен был лишь её страдающий
голос.
Здесь необходимо коснуться проблемы
резонансного пения. Этот божественный дар рождения музыки связан с наиболее
сложным инструментом - человеческим организмом. «Струнами» его служат
резонаторы горла, мышцы, нервы, всё тело артиста. Качество звуков зависит не
только от музыкальных способностей и физиологического состояния исполнителя, но
и от вокальной школы. Так, в одном из интервью Анна Нетребко объяснила свою
способность петь сидя или лёжа на сцене, уникальной постановкой её звукового «
аппарата»
Даже очень сильные и красивые голоса не
всегда обладают ангельской полётностью звука - формантой, способной
сквозь оркестр проникать в зрительный зал.
Этот недостаток был присущ голосу Гришко,
великолепно звучащему в концерте рядом с фортепиано или скрипкой, но плохо
«прорезавшему» оркестровое сопровождение. Многие известные вокалисты, не
обладающие формантой, завоевали заслуженную славу, благодаря
использованию микрофона.
У Сергея Николаевича из-за пресловутой
«форманты» не сложились отношения и с кумиром советской камерной музыки
шестидесятых – восьмидесятых годов, народным артистом СССР – Борисом Гмырей.
На сцене Киевской оперы, где я слышал его
много раз, оркестр заглушал певца, и не только по вине дирижёра, но в
филармонических залах бархатный баритональный бас замечательного исполнителя
неизменно вызывал восторг слушателей. Это касалось любого репертуара – оперных
арий, русских романсов, вокальных циклов Шумана и Шуберта.
Судьба Бориса Романовича была нелёгкой. Всю
жизнь над ним как дамоклов меч висела вина за выступления при немцах в
Полтавской опере; благодаря Хрущёву его простили и не лишили звания
заслуженного…
Сергей Николаевич, работавший вместе с женой
Гмыри, иногда приглашал семейную пару на свои домашние концерты, пока не обидел
певца критическим отзывом об его выступлениях в опере.
Конец карьеры Гмыри был связан с политической
интригой. Его - любимца Ленинграда – Д.Д. Шостакович пригласил исполнить
вокальную партию в тринадцатой симфонии, написанной на слова Евтушенко.
Вмешались партийные органы, и певец побоялся дать согласие на участие в
концерте, чуть было не сорвав исполнение симфонии. При этом Гмыря, человек
порядочный, боготворил Шостаковича. Совершённое из страха предательство вызвало
у артиста тяжёлую нервную депрессию и привело к потере голоса. Так, по крайней
мере, объясняла причину последовавшей болезни жена певца.
В пятидесятые - шестидесятые годы столь
невинная «забава», как прослушивание классической музыки могла вызвать
серьёзные нарекания у власть предержащих. Это касалось религиозных вокальных
произведений Чайковского, Рахманинова, Гречанинова и даже творчества Шаляпина.
Однажды в конце вечера Старик протянул нам аккуратно завёрнутый в газетную
бумагу свёрток с «Посевовским» изданием его книги мемуаров «Маска и душа». В
ней великий певец весьма критически отзывался о революции и советской власти.
Во время идеологической оттепели разрешены были к печати воспоминания о
Шаляпине, написанные А.М. Горьким и бывшим эмигрантом Львом Никулиным.
Узнав о моей командировке в Москву, Сергей
Николаевич попросил зайти в открывшийся на Новинском бульваре музей Шаляпина –
тогда он был осторожно назван музеем музыкальной культуры - и передать одному
из сотрудников маленькую коробочку граммофонных иголок.
На экскурсии разгорячённый сотрудник нового
музея пытался убедить слушателей, что Шаляпин всегда оставался патриотом своей
родины, но по причинам экономическим не мог прервать выступлений за границей.
Сергей Николаевич подарил музею граммофон и
несколько старинных пластинок. Их использовала фирма «Мелодия» при изготовлении
новых записей великого певца. Передав привет коллекционеру, сотрудник музея
сказал мне с горечью:
- Для этих оболдуев (посетителей музея) слово
«невозвращенец» сейчас звучит хуже, чем эмигрант.
Очень интересен рассказ Сергея Николаевича о
жизни «под немцами» – в нём хорошо передано его трепетное отношение к
грампластинкам.
«Начались ужасы оккупации, но меня больше всего
волновала судьба коллекции. В ней было много и «советских» дисков – песен
Дунаевского на стихи Лебедева-Кумача, про вождей, про трёх весёлых танкистов, и
прочая дребедень, но за такую музыку можно было попасть под расстрел, однако
рука не поднималась перебить опасные пластинки. Ночью при коптилке я сложил их
в мешок и оставил возле мусорного ящика в соседнем дворе. После осенних дождей
повалил снег, а потом мороз под толстым ледяным покровом похоронил кругляки, и
я постарался выбросить их из памяти. Однако в марте сорок второго началась
оттепель, и обнажился край моего мешка – будто нога покойника после
совершённого преступления.
На следующий день, возвращаясь с Евбаза
(старый киевский рынок), я увидел как мальчонка, лет десяти, разбивает камнями
мои пластинки; бессмысленный вандализм – ну продал бы их на базаре на пуговицы.
Тогда по бедности такой промысел процветал.
Камнем или на пуговицы – один чёрт, но я
впервые, уже в немолодом возрасте заплакал, а жена говорит:
- Постыдись
- людей тебе не жалко, а по пластинкам, как за покойником убиваешься».
Пройдёт
почти шесть десятилетий, и перед отъездом в Германию мне придётся расстаться со
своей коллекцией пластинок. Юра хорошо понимал моё состояние, но когда увидел
сложенные на полу книги о вокале – «Записки оперного певца» Сергея Левика,
мемуарную прозу Шаляпина, Карузо, Джильи, Лауро-Вольпи и многих других – годами
нажитые сокровища прежних лет, - не выдержал и дрогнувшим голосом спросил –
неужели можно там обойтись без всего этого?
-
Разумеется, всего уже не переслушаешь и не перечтёшь, - добавил он
примирительно. - Тут не выдержал я, и совсем не из-за пластинок. Юра был уже
тяжело болен, и сказанное имело суровый подтекст…
Коллекционирование приводило иногда к
попаданию в расставленные сети нежданной добычи. Об этом Юра рассказал в
замечательной книге: «Доля правды». Однажды, Старик показал нам старинного вида
конверт; в нём хранилась удивительная реликвия - лицейская тетрадь по ботанике
с рисунками Николая Васильевича Гоголя.
По просьбе Старика Юра передал остатки
бесценного альбома в отдел рукописей Ленинской библиотеки, а на вырученные
деньги безмерно счастливый коллекционерприобрёл пластинки с записями
сцен из «Бориса Годунова» с участием Шаляпина, сделанных со сцены лондонской
оперы.
Мой друг Юрий Яковлевич Фиалков был не только
известным учёным-химиком, но и замечательным писателем. Об этом свидетельствует
книга его мемуаров, отрывок из которой можно было бы назвать: «Любовь
Баттистини».
Начну с фактической основы этого рассказа.
Однажды взволнованный Старик показал нам две редкие открытки с автографами
Баттистини. Как они могли попасть на толчок? Выяснилось, что они были украдены
у двух ветхих, полунищих старушек, одна из которых много лет была возлюбленной
«короля баритонов», ради которой он подряд 26 (!) сезонов приезжал на гастроли
в Россию.
Позволю себе привести отрывки из этого
романтического рассказа.
«Тридцатитрёхлетний баритон на вершине славы,
доводивший до экстаза киевлян…- стоит ли удивляться тому, что среди тех, кто
сопровождал воплями восхищения карету, которую тащили студенты университета
святого Владимира, была девятнадцатилетняя Nadine? Молодая меломанка кричала так восторженно,
а ее раскрасневшееся личико было так привлекательно, что Баттистини, не без
удовольствия наблюдавший за экспансивными киевлянами, не только приметил
поклонницу, но, остановив впрягшихся в пролетку студентов, пригласил девушку
следовать с ним…»
Потом были совместные поездки по России и
другим странам. Певец подписывал невыгодные контракты, лишь бы не расставаться
с Наденькой; их разлучил российский переворот. Надя осталась в России, а
Баттистини постригся в монахи ордена Франциска Ассизского…
Дальше – уже наше время. Послевоенный Киев.
«Ветхий дом» в районе, прилегавшем к бывшему Евбазу», «зрелище удручающей
бедности», «рыдающие старушки», «сожжённые в 1937 году письма баритона», «но
осталось несколько фотографий, на которые рука уже не поднялась»…
У старого коллекционера было меньше десяти
пластинок Баттистини, но тут меня осенило - в Кёльне, где мы живём, расположен
крупнейший в мире магазин компакт-дисков и видеокассет. Дар судьбы, который
через столетие, может быть, по-новому откроет для меня творчество великого
баритона?
Задыхаясь, перескакивая через ступени, я
оказался на втором этаже отдела классической музыки. С экранов DVD лучшие звёзды оперы исполняли сценические
партии, но меня волновал каталог старых компакт-дисков. По алфавиту я нашёл
ячейку Баттистини - семь дисков; некоторые повторялись, но здесь хранилось
почти полное вокальное наследие певца, включая русские арии Онегина, Демона,
Елецкого и даже басового Руслана. Может быть, это Наденька в глуши Саратова или
Тамбова, согревая сердце усатого баритона, рассказывала ему о героях русских
книг? Как бы прослушать музыкальные отрывки прямо сейчас?
На помощь мне пришла стоящая рядом девушка -
помогла надеть наушники и направить красный луч считывающего устройства на
полоски, нанесенные на оборотную сторону коробки с дисками. Нажатие кнопки, и
зазвучал голос знаменитого певца. По правде говоря, старый граммофон лучше
передавал бархатистость и мягкость его пения, включавшего по диапазону две
октавы!
Вечером перед сном я прослушал оба диска и
перечитал биографию Баттистини – он был моложе своей жены, но в Италии разводы
запрещены – это подтверждало романтическую версию моего друга. Хотя смазливая
внешность певца с подкрученными вверх по тогдашней моде кончиками усов – «цель
достигнута» – позволяла предположить, что у душки–баритона был богатый любовный
опыт, а может, и другие увлечения: двадцать шесть лет – слишком большое
испытание для любви!
В ту ночь я долго не мог заснуть, а потом
вместо итальянского бельканто неожиданно для меня зазвучала русская мелодия:
Мой
голос для тебя и ласковый и томный
Тревожит
сонное молчанье ночи тёмной…
Почему вместо баритона звучит женское
сопрано, и эти пушкинские строки в конце:
Мой
друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя.
Засыпая, я понял, что это звучал голос Nadine…
Кроме любви к хорошему пению, старый
коллекционер заразил нас желанием собирать пластинки и книги по вокалу и истории
оперы. Кроме нас с Юрой постоянными посетителями его вечеров стал хирург Игорь
и инженер, тенор-любитель Виталий, подготовивший несколько оперных партий.
Отечественных магнитофонов тогда не было, но
в продажу поступили магнитофонные приставки, кассеты которых, вращаясь вместе с
пластинкой, записывали музыку на целлулоидную ленту. Старик доверял Игорю
переписывать на приставку некоторые пластинки из его коллекции.
Все мы стремились услышать со сцены хороших
исполнителей и радовались успехам киевских певиц Евгении Мирошниченко,
Елизаветы Чавдар, Ларисы Руденко, и таких гастролёров, как Иван Петров
(Краузе), эстонцев - Тийта Куузика и Георга Отса, болгарина Николая Гяурова,
молдаванки Мария Биешу, и других.
Западные певцы по финансовым соображениям в
Киев не приезжали – за одним, впрочем, исключением. Однажды перед оперным
театром была вывешена афиша, извещавшая о гастролях премьера Миланского театра
«Ла Скала» некого Луиджи Пратолини в опере Верди «Бал маскарад». В послужном
списке загадочного певца значилось даже выступление в «Тоске» вместе с великим
баритоном Тито Гоби.
Объявление не вызвало сенсации, поскольку
киевские меломаны сочли эту гастроль очередной авантюрой тогдашнего директора
киевской оперы, зятя Хрущёва Анатолия Гонтаря.
Первое выступление итальянца прошло без
аншлага. Открылся занавес и на авансцене появился полный коротышка, необычайно
похожий на куклу из известного спектакля Сергея Образцова «Необыкновенный
концерт». Раздался смех, отдельные хлопки, заглушившие первые такты оперы;
толстячок вздрогнул, затрясся, распахнул рот…, и произошло чудо - полилась
изумительная по красоте мелодия Верди, причём в полном согласии со звуками
оркестра. Правда, досконально зная эту арию по исполнениям Карузо и Джильи,
можно было заметить потерю нескольких фиоритур с высокими нотами, но красота
голоса певца и мастерство исполнения оказались безупречными. Дирижёр, которого
в театре прозвали Громыхайло, на этот раз не заглушал певца и умело изменил
тесситуру наиболее сложных для вокалиста мест. Восторг публики был
неподдельным, и даже Сергей Николаевич украдкой вытирал набегавшую слезу.
В тот
вечер мы поняли, что бельканто слагается не только из хорошего пения, но и
умения скрывать погрешности голоса.
В начале шестидесятых мы с приятелем побывали
в Большом театре, где был объявлен «Борис Годунов» - юбилейный спектакль, в
котором пели Пирогов, Козловский, Нэлеп, Рейзен, Лисициан, Кривченя, Давыдова и
другие, как теперь бы сказали, «звёзды» Большого.
Перед колонами театра бушевали жаждущие
купить лишний билет. Мой друг Гоша, высокий и тощий как скелет, проник в толпу,
и как страус, вертя головой, сверху наблюдал за конкурентами. Заметив
вращающееся кольцо безбилетных, он стремительно ринулся к продавцу, засунувшего
руку во внутренний карман; на мгновение над ним застыл, и спокойно отошёл с
двумя билетами в кулаке. Потом вежливо рассчитался с «потерпевшим».
Спектакль имел феноменальный успех –
Козловского – «Юродивого» - после первого акта оперы, и Пирогова – «Бориса» в
конце спектакля аплодисментами вызывали по семь раз.
В послевоенные годы в период борьбы с
космополитизмом советская критика пыталась внедрить в умы идею о преимуществах
русской вокальной школы перед зарубежной.
Якобы Стасов писал, что итальянские певцы
отмеривают успех нотами, «до-диезами», а у русских главное мерило - талант;
говорили об особенностях старорусской школы пения…
Не полагаясь на критиков, позволю себе
назвать нескольких замечательных советских певцов, чей талант был уникальным.
Среди них почти все без исключения участники той гала-оперы Мусоргского,
которую исполняли в Большом.
Лишь однажды в опере Бородина «Князь Игорь»
я слышал Максима Дормидонтовича Михайлова; звучание его голоса при исполнении
роли хана Кончака было потрясающим – это был неповторимый шедевр русской манеры
пения. Не удивительно, что певца, в прошлом диакона часто приглашал на Ближнюю
дачу Вождь. Он ставил перед ним бутылку водки и стакан:
- Начни, Максим, с «Шотландской
застольной», а потом пой и пей, сколько душа пожелает.
Михайлов заводил любимые бывшим
семинаристом религиозные песнопения, пока не доходил до высшей стадии
опьянения. В конце вокально-бокального вечера на край стола ставили стакан, и
бывший пономарь, взяв низкую ноту, без труда сбрасывал его на пол.
Насколько помню, Михайлов пел в Большом
только партии Кончака и Ивана Сусанина, за которые был награждён Сталинскими
премиями.
Рискуя показаться банальным, расскажу о
двух русских гениях, которых я не раз слышал на оперной сцене и в концертах. В
молодые годы Лемешев и Козловский, оба лирические теноры исполняли на сцене
Большого театра одинаковые партии; но отказывались встречаться на одном и том
же концерте – подобное соревнование могло нарушить их паритет в глазах
многочисленных поклонников.
Сергей Лемешев и Иван Козловский
Мне невероятно повезло – я попал на редкий
спектакль Большого театра - оперу «Фра-Дьяволо».
Выбор Лемешевым этой мелодичной, комической
мелодрамы французского композитора Д. Обера - не случаен: партия весёлого
разбойника сводилась к эффектным выходам и не отличалась сложностью. Следует
напомнить, что Лемешев в конце карьеры частично утратил красоту и силу голоса -
поблекло пьяно и пианиссимо, но на сцене артист казался молодым, сохраняя
мужское сценическое обаяния. Наэлектризованные слушатели битком набитого зала
Большого театра старались не замечать вокальных изъянов кумира. С каждой сценой
нарастали аплодисменты, а арии имели «взрывной» успех.
Лемешев в молодые годы обладал красивым
мягким, голосом с прекрасной полётностью звука. Он до конца жизни сохранил
сценическую свободу, естественность исполнения и благородство. Болезнь лёгкого
и «житейское барство» - любовь к излишествам сказывались на его вокале, но при
этом он оставался великим артистом, не утрачивая певческого лиризма, романтизма
игры и свойственной только ему изнеженной томности, которая задевала струны
сердца не только лемешисток, но и всех нас.
Обычно экспрессивность певца передаётся
красиво взятыми нотами, но Лемешеву в последние годы для передачи души музыки
особенно важен был поэтический текст.
В вашем доме, как сны голубые,
Mои детские годы текли.
В вашем доме узнал я впервые
Прелесть чистой и нежной любви…
В этом куплете происходило тончайшее слияние
поэтических строк и музыки Чайковского. Голос певца замирал, и в нём прослушивалось скрытое рыдание.
Тончайшим лириком был певец в сценах с Ольгой, Онегиным и особенно в
предсмертной арии перед дуэлью…
Поэтические строки помогала Лемешеву доносить
до слушателя очарование исполняемых произведений. С каким тончайшим лиризмом у
него звучали «Колокольчики мои…», «Соловьём залётным…», « Ах ты, душечка...»,
«Я тебе ничего не скажу…»; в каждом романсе или песне, как в цветке, он находил
свои краски, одному ему понятную радость и печаль…
Из оперных записей молодого Лемешева
невозможно забыть партию Надира («Искатели жемчуга» Ж.Бизе), где певец не
уступал Собинову.
Соперничество великих артистов – Лемешева и
Козловского вошло в историю русского вокала. Оперный репертуар у них частично
совпадал, но в жизни и судьбе они были антиподами. У Лемешева – человека и
певца – душа была нараспашку. Козловский же был скупым рыцарем своего голоса,
который он сохранил до глубокой старости.
Лемешева артистом сделала широта русской
натуры, а Козловского – работа над собой, боязнь спеть фальшиво; лишь однажды в
молодости в «Севильском цирюльнике» он ненароком «пустил петуха», и потом пятьдесят
лет каждый раз, выходя на сцену, боялся вновь согрешить!
Сцена у церкви Василия Блаженного в опере
«Борис Годунов», которую вёл Козловский - Юродивый продолжалась всего семь
минут. Не напрягая голоса, великий артист передал в ней страдание Руси; от личной
обиды за отнятую копеечку он перешёл к народной скорби и бросил в лицо царю
Борису страшные обвинения. В короткой партии проявились лучшие черты таланта
певца – тончайшая нюансировка звука, тонкий психологизм и безупречная
музыкальность.
Я побывал на трёх концертах Козловского в
пору его семидесятилетия; сильный голос по-прежнему мягко звучал на всех
регистрах. Как гениально он пел вокализ Рахманинова, чередуя ослабление и
нарастание звука в финале; в украинских песнях глубокий лиризм сочетался у него
с драматизмом. Он, как никто другой потрясающе владел паузами. Это особенно
проявлялось при исполнении романсов: «Я вспомнил вас и всё былое…» и в «Тишине»
Кашеварова, где при описании красоты лунной ночи, певец делал долгую паузу,
после которой обрушивал на слушателей волну звука в слове «тишина».
Совсем недавно я прослушал в «Севильском
цирюльнике» популярного в Европе «россиниевского» лирического тенора Яна Диего
Флореса. Его Альмавива показался мне пресным по сравнению с записью этой партии
Козловским: наш певец, используя возможности комической оперы, позволял себе
фиоритуры с верхним «до» и басовым «фа» большой октавы.
До последнего времени я думал, что
Козловского и Лемешева не знали на Западе, но недавно в музыкальном отделе
Кельнской библиотеки я наткнулся на два компакт-диска Козловского с записями
арий из «Севильского цирюльника», «Риголетто», Травиаты», Богемы», «Мадам
Баттерфляй» «Паяцев» и «Лоенгрина». Он полностью записал эти оперы на русском
языке. Современных экспертов поразил высочайший музыкальный уровень записи,
хотя Козловский решительно пренебрегал канонами итальянского бельканто. Один из
критиков предположил, что подобные «пассажи» заставили бы знаменитого дирижёра
Артуро Тосканини, «перевернулся в гробу», но артистичность и музыкальность
Козловского были названы «экстраординарными».
Оба артиста были сущим наказанием для
организаторов концертов – один мог «заболеть», проспать, отказаться выступать.
Другой всегда приходил в театр или на концерт заранее, но часто вступал в споры
с дирижёром, требуя «укрощения» оркестра – постоянно берёг свой голос, и не
всегда пел в полную силу даже на правительственных концертах.
Лемешев достаточно бесцеремонно обращался с
поклонницами, а Козловский щедро давал автографы, галантно целовал дамам ручки…
Но здесь, как писал Пастернак, «кончается искусство и дышит почва и судьба».
Выдающимся камерным певцом был Михаил Александрович, первый в мире
вокальный вундеркинд (задолго до Робертино Лоретти), всемирно известный Рижский
кантор перед войной, заслуженный артист РСФСР, единственный тогда на эстраде
Лауреат Сталинской премии.
Михаил Александрович
В юношеском возрасте он прошёл хорошую
вокальную школу (в том числе и у Беньямино Джильи). Обладая всеми приёмами
бельканто, он вынужден был петь только по-русски, что, неожиданно, сыграло
положительную роль для советского музыкального театра. Александрович обладал
красивой русской речью, безупречной дикцией и высочайшей музыкальностью. Лучшие
советские поэты перевели для него больше сотни песен народов мира, среди
которых преобладали неаполитанские. Он был выдающимся исполнителем русских
классических романсов и песен советских композиторов, многим из которых дал
«путёвку в жизнь».
В годы войны он выступал на фронте в составе
театральных бригад.
Увы, в послевоенные годы ему пришлось пережить
много волнений. Дав ему премию своего имени, Сталин потребовал, чтобы
Александрович стал солистом Большого театра, хотя голос певца для оперной сцены
мог оказаться слабым.
Выступая на периферии, он со страхом узнал,
что зачислен солистом Большого театра, для него уже были заказаны театральные
костюмы и специальная обувь (артист был маленького роста). Но его выступлениям
в Большом помешали политические события – борьба с космополитизмом, трагическая
смерть Михоэлса и преследования евреев.
В шестидесятых годах гастроли Александровича
стали редкими – ему не давали хороших концертных залов, перестали
транслировать, травили в прессе, а после отъезда с семьёй в Израиль,
размагнитили его записи.
В разные годы я слушал его шесть раз на
концертах, составил для себя большую коллекцию граммофонных и долгоиграющих
пластинок. Наша случайная встреча с артистом носила некий мистический характер.
В Кёльне, где мы живём, существует загадочный
дворец с озером и красивым парком – частная территория, вход на которую закрыт.
Случайно я оказался перед воротами ограждённого красным кирпичом здания. Рядом
стоял невысокий, нарядно одетый пожилой человек, лицо которого показалось мне
знакомым. В ответ на мой пристальный взгляд он улыбнулся.
- Вы говорите по-русски? – нерешительно спросил
я.
- Я
Михаил Александрович, - приветливо ответил он.
Подъехала красивая машина, и мы обменялись
рукопожатием.
Через
четыре года, в 2002 году я узнал из немецкой газеты, что певец умер в Мюнхене…
Ни
один из трёх выпущенных в Германии его компакт-дисков не удаётся пока
приобрести. Не продаются они и в России. Жаль, если память о замечательном
певце постепенно будет угасать; однако поразительный феномен - как только
звучат в чужом исполнении на итальянском языке популярные песни: «Вернись в
Сорренто», «Марекьяре» и десятки других, каждый, кто слышал Александровича
сразу вспоминает русские тексты этих песен.
Меня не оставили равнодушным гастроли
Миланского театра Ла Скала в 1972 и 1974 году в Москве на сцене Большого
театра. Оперы и до нашего времени остаются мелодрамами, способными вызвать
слёзы. Не скрою - со мной это случалось на спектаклях Ла Скала. Впервые - после
центральной арии из оперы «Норма», которую пропела неподвижная, массивная
испанка Монсерат Кабалье. (Недавно эта великая певица, частично утратившая
голос, с большим успехом выступила в разговорной роли «комической старухи» в
опере Доницетти «Дочь Полка»). До слёз меня тронула «Богема» Пуччини с участием
молодых и малоизвестных тогда Ренаты Скотто, Мирелы Френи, Луччано Паворотти и
Николая Гяурова. В одной из жизнерадостных опер Россини «Золушке» я был
потрясен звучанием ансамблей, ставших теперь для меня наиболее привлекательными
фрагментами любой оперы.
2
Для
оперы, как и других областей нашей жизни в конце прошлого столетия важное значение
имел отказ от железного» занавеса. После «горбачёвской» оттепели мастерство
русских певцов постепенно начало покорять Европу. Ирина Архипова, Елена
Образцова, Евгений Нестеренко стали «звёздами» лучших европейских сцен, а в
зрительных залах разных стран появились слушатели из бывшего Советского Союза.
В средине восьмидесятых годов наступил и мой
звёздный час - занимаясь наукой и чтением лекций в Италии, мне удалось побывать
в зале и музее знаменитого театра Ла Скала. В полдень того счастливого дня, приехав
в Милан почти без денег, я ринулся на поиски любимого театра. Узкие улицы
сменялись широкими; как в Львове, звенел и скрипел узкоколейный трамвай; меня
окружали обшарпанные здания, и сам я, невыспавшийся, с кругами под глазами,
одетый в популярный тогда плащ-болонью, напоминал не профессора, а бомжа,
жаждущего опохмелиться.
Пренебрегая картой, я произносил ключевые
слова – «синьор (синьорина)», «Ла Скала!», и указывал на ноги – пройдусь
пешком. Некоторые прохожие шарахались, но включившись в игру жестов, пальцем
указывали нужное направление, приговаривая, «дестра», «синистра», «ректум».
Наконец напоминающий Дона Базилио долговязый, пожилой итальянец, указав на
просвет между домами, произнёс «Куа». Сердце радостно забилось - это здесь! По
фотографиям и гравюрам я узнал знаменитый оперный театр. В его неказистости и
облупленности фасада было что-то родное, наше советское. Именно так выглядели
многие старые здания в наших городах. На ожидавший ремонта театр с тоской и
осуждением смотрел стоящий напротив мраморный Леонардо да Винчи.
Ла Скала
Кассирша
терпеливо мне втолковывала, что самый дешевый билет в театр стоит 10 тысяч лир.
Хватит ли остатка денег на возвращение в университетский город Павию, где я
читал лекции? Неожиданно меня отодвинула стоящая в очереди за мной синьора и
протянула кассирше недостававшие пять тысяч лир.
-Альфонс,- с ужасом подумал я о себе, зажимая
в кулаке заветный билет.
Внутри театр
оказалсянарядным, сверкали
позолотой ложи, были зажжены канделябры, капельдинеры в чёрных мантиях с серебряными
ожерельями проверяли билеты, но галерка, куда меня впустили, была хуже, чем в
наших театральных зданиях, и сильно пахло кошками. Если вытянуть шею и
попросить соседа убрать локти с барьера, то можно было увидеть часть сцены.
В тот вечер
давали оперу «Андриена Лекуврер», и спектакль, увы, меня разочаровал.
Ла Скала
Глубокой ночью
я добрался до своего отеля в Павии. «Ла Скала» сохранил престиж музыкальной
академии оперного искусства с уникальным музеем и концертным залом для
выступлений самых известных музыкантов, но утратил значение лучшей оперной
сцены. Великая Мария Каллас, не дождавшись меня, умерла. Да она даже в молодые
годы редко пела на сцене театра, ставшего «обедневшим аристократом», не
способным оплачивать дорогие постановки. Давно не пели в нём ставшие «звёздами»
первой величины солисты, выступавшие тогда на московских гастролях.
Накануне
возвращения из Милана в Киев мне удалось посетить музей театра. Преклонного
возраста дежурный, тронутый знаниями о «Ла Скала», подарил мне десяток
буклетов, кучу открыток и даже контрамарку на юбилейную постановку «Тоски»,
которой из-за отъезда я, увы, не смог воспользоваться. Но я был счастлив, что
осуществил заветную мечту и побывал в Мекке оперного искусства.
Известно, что
верующий, совершивший паломничество – «хадж», удостаивается почестей. Я же был
преисполнен скромного желания поделиться полученными дарами с Сергеем
Николаевичем и друзьями, посещавшими «Афишу».
Увы, столь
дорогие для нас граммофонные посиделки внезапно прервались. Дочь Сергея
Николаевича отдалась сердечному влечению, вышла замуж и родила ребёнка. Муж
оказался непутёвым, а ребёнок капризным – в итоге нам стало негде собираться
для прослушивания граммофона.
Прошло
несколько месяцев, и мне позвонил огорчённый Старик. Со страданием в голосе он
сообщил о несчастье – ставший любимым внучонок разбил ценную пластинку
Шаляпина. Дальше хуже – растерянный Сергей Николаевич пришёл к нам домой и
предложил купить раритет коллекции – пластинку со знаменитой арией Шаляпина из
оперы Мейербера «Жидовка», которая начиналась словами:
- Рахиль,
ты мне дана небесным проведеньем…
Пластинку я
купил и позвонил Юре. Выяснилось, что и ему пришлось приобрести несколько
лучших шаляпинских дисков - огорчённый Старик, оправдываясь, объяснял, что
внук и жена болеют, зять сбежал, а денег нет даже на молоко.
– Мне так хочется, чтобы пластинки попали в
хорошие руки,- со слезами в голосе добавил он …
Потом
наступили трагические для всех нас события, связанные с аварией в Чернобыле, и
связь со старым коллекционером оказалась потерянной…
Однако на
помощь пришёл лучший лекарь – время, жизнь в пострадавших от радиации районах
нормализовалась, и брошенные Сергеем Николаевичем зёрна стали давать всходы –
теперь мы стали обзаводиться компакт–дисками и заграничными плеерами. Первый
такой аппарат мой друг привёз из Польши. Потом диски нам стали дарить друзья,
коллеги и ученики из разных стран. После очередного приезда «соросовского»
профессора Фиалкова из «загранки» раздавался телефонный звонок, мы собирались в
его тесном кабинете на Русановской набережной, и открывали для себя новые
оперные шедевры.
3
Кёльн, куда мы
приехали в конце прошлого столетия, показался мне музыкальным Клондайком –
помимо уникального магазина компакт- и DVD-дисков в городской библиотеке за небольшую плату можно брать и
переписывать (только для себя) диски с помощью компьютерного приспособления с
красивым именем: «Неро – Рим в огне!».
Среди корифеев
вокальной классики конца прошлого и начала нынешнего века меня особенно
восхищают несколько певцов и певиц, которых по праву признают великими ещё при
жизни. Рискуя показаться субъективным, начну с двух певиц, одна из которых в
полной мере отразила трагизм нашей эпохи, а вторая своим пением олицетворяет
радость жизни.
Могучий голос
Марии Каллас продолжает нас восхищать – он записан на миллионах пластинок,
передаётся волнами эфира с помощью радио, телевидения и c киноэкранов. В моей коллекции – десятки
записанных ею опер и концертных выступлений, но величайший трагический талант
певицы удалось сконцентрировать и в одном из раритетов - на компакт-диске фирмы
EMI-classics. Это сцены безумия из опер
Доницетти, Беллини, Томаса – наиболее известных и притом «сладкозвучных»
композиторами 18-19 столетий. Драматизм этой музыки лишён шекспировских
страстей - страдания героинь опер певица передаёт с безграничным лиризмом,
понятным слушателям во все времена. Мой друг назвал объединённые на диске арии
– «собранием чудес, невиданным сосредоточием вокальной гениальности».
Мария Каллас
Очаровательная
итальянка (ей недавно исполнилось 40 лет) Чечилия Бартолли – единственная
исполнительница классической музыки, получившая за свои записи пять премий
Грэмми, лауреат многих конкурсов и международных призов. На вокальном Олимпе
она занимает место самой лучшей камерной певицы. В своём оперном и концертном
творчестве она тяготеет к итальянцам 18 и 19 века, и к Моцарту, а музыку Верди
и композиторов – веристов не исполняет.
Бартолли
обладает уникальным голосом – колоратурным меццо сопрано. Для такого голоса
писали оперы Россини и его предшественники. Самые выдающиеся дирижеры нашего
времени – Баренбойм, Левайн, Фишер иногда оставляли свои дирижёрские палочки,
чтобы в концертных залах аккомпанировать ей на фортепиано. Певица постоянно
занимается «археологическими» поисками, возвращая из небытия забытую музыку Вивальди,
Паэзиело (опера «Нина»), Сальери. Этот композитор, несправедливо подвергшийся
остракизму, благодаря архивным находкам вновь занял заслуженное им место среди
самых великих музыкантов. В этом году его оперой откроется новый сезон в театре
«Ла Скала».
Чечилия Бартолли
Редко на долю
любителей музыки выпадает счастье слышать живых классиков, да ещё обладающих
красотой и артистичностью. Поэтому я с волнением пробивался через толпу возле
Кёльнской филармонии с заветным билетом на концерт легендарной римлянки.
Узкое
пространство между филармонией и знаменитым Кёльнским Собором, который немцы
называют «Дом», было заполнено толпой желающих купить за любую цену билет.
Огромный зал филармонии – чудо акустики и современного дизайна встречал
входящих необычной тишиной, в которой было растворено ожидание «зомбированных»
поклонников певицы.
Сначала под
аплодисменты выпорхнула стайка музыкантов струнного оркестра. Настройка
инструментов на этот раз усиливала энергетику ожидания. Хлопки превратились в
бурю, когда на эстраде оказалась красивая, чуть полноватая молодая женщина в
чёрном платье с распущенными волосами. Зал напряжённо замер, но истинное чудо
свершилось, когда прозвучали фиоритуры необычного голоса. Арии из опер Сальери
поражали музыкальным совершенством; поведение певицы – изысканной
артистичностью – её лицо, улыбка, руки, весь облик излучали невиданную
энергетику. После каждого номера она с воодушевлением обнимала солистов
ансамбля.
Это пение
местами весёлое, страстное, иногда грустное было гимном радости.
Накал
зрительских симпатий издавна характерен для итальянской оперы, но подобные
всплески восторга я наблюдал только на стадионах и спортивных кортах. На «бис»
прозвучал Вивальди, ради которого певица «включила» свой знаменитый «органчик»
фиоритур, после которого восторг зрителей стал безграничным…
Относящиеся к
ней эпитеты звучат банально, кроме одного - без капли преувеличения она певица
несравненная.
Конец прошлого
и начало нынешнего века представляется мне временем нового ренессанса оперы.
Появились
талантливые молодые певцы и режиссеры из разных стран, не только европейских;
по новым сценариям поставлены классические оперные спектакли.
Вот несколько
удачных примеров последних лет - «Ринальдо» Глюка, в котором три лучших
контртенора заменяют певших в 17-18 веках кастратов, а современный сюжет
переплетается со сказкой. Киноверсия Дон Жуана Моцарта в концертном исполнении;
персонажи в оперных нарядах одновременно выступают на сцене и телеэкране;
причём наш соотечественник Хворостовский исполняет одновременно роли Дон Жуана
и его слуги - Лепорелло. Блестящая постановка «Евгения Онегина» на сцене
Грант-Опера в Нью-Йорке с Хворостовским – Онегиным и американкой Рене Флеминг в
роли Татьяны. Два акта оперы идут на почти голой сцене на фоне опавших осенних
листьев, но отдельных элементов декораций достаточно для воссоздания обстановки
пушкинского времени.
Примером
неудачного «осовременивания» тоже немало - «Онегин» в Большом театре, где
пропала сцена дуэли, а гибель Ленского произошла в результате несчастного
случая...
На юбилейном
спектакле, посвященном 100-летию со дня смерти Шостаковича, сотни тысяч
телезрителей смотрели трансляцию из Финской оперы «Катерины Измайловой», в
которой обнажённые исполнители главных ролей под грохот музыки и сверкание
молний занимались на сцене сексом… Подобных примеров не счесть…
Пластинка
звучит долго, но наш век порой оказывается слишком коротким. Поэтому радость
слушателя и собирателя музыки сочетается в моём последующем рассказе с грустью,
вызванной потерей друзей, разделявших со мной страсти меломана.
Давно ушёл из
жизни наш учитель Сергей Николаевич Оголевец.
Долго болел и
умер Юрий Яковлевич Фиалков. Я счастлив, что успел познакомить его с лучшими
достижениями мирового оперного искусства. Лёжа в больнице с проигрывающим
устройством, он прослушивал музыкальные записи в формате МР-3, а во время
коротких выходов из больницы старался покупать новые компакт-диск. По поводу
«Золушки» Россини с участием Чечилии Бартоли он слабеющей рукой смог написать
мне только одно слово: «и-з-у-м- и-т- е-ль-н-о»…
Современный
триумф оперы связан не только с традиционными сценическими постановками. Он
оригинально воплотился на эстраде при выступлениях трёх знаменитых теноров -
Пласидо Доминго, Луччано Паворотти и Хосе Карераса. Этому трио для выступлений
«и неба было мало и земли» – эфира, телеэкранов, стадионов, пляжей, даже одного
острова. Редкий случай, когда шоу-бизнес обратился высоким искусством.
В своей книге
Паворотти писал, что объединение трёх выдающихся, но предельно перегруженных и
разных по стилю исполнения певцов стало возможным только на основе дружбы.
Карерас заболел лейкемией, и поддержка друзей помогла ему выздороветь и принять
участие в несравненном трио теноров. Когда раком заболел сам Луччано, усилия и
молитвы миллионов его поклонников оказались тщетными. Из Модены, где он родился
и умер весь мир узнал горестную весть о его смерти. Паворотти часто включал в
свои концерты арию памяти Карузо, и в дни прощания с легендарным тенором ее
запись обернулась реквиемом по самому исполнителю. Скорбь миллионов поклонников
и похороны легендарного тенора в Модене обернулись ещё одним триумфом оперы.
2006
год принёс искусству оперы новое достижение – возникло вокальное трио,
состоящее из Анны Нетребко, Пласидо Доминго и Роландо Виллазона.
Анна Нетребко
– молодая и очень красивая русская певица быстро завоевала мировое признание в
партнёрстве с Виллазоном, драматическим тенором из Мексики, обладающим
уникальным голосом и искромётным талантом. Их дуэты в «Травиате», «Любовном
напитке», «Манон» с высокой артистичностью передают «пламя желаний в кипучей
крови». Участником трио стал и Пласидо Доминго, корифей оперной сцены,
тенор-баритон с огромным певческим опытом. Колоссальный успех их концерта на
«Зелёной сцене» в Берлине был связан и с включением опереточной музыки,
сопровождаемой наигранными объятиями, поцелуями, тонким лиризмом и гротеском.
Четвертым участником ансамбля стал молодой дирижёр Марко Армиллато.
Вокальное трио, состоящее из Анны Нетребко, Пласидо Доминго и Роландо Виллазона
Прекрасным
оказался и «зал» под открытым небом. В центре залитого огнями стадиона
возвышалась эстрада под белой крышей с двумя шатрами; лица исполнителей
увеличивали четыре огромных монитора. Летний вечер плавно переходил в ночь, и
20 тысяч восторженных зрителей размахивали светящимися мобильниками, взявшись
за руки, раскачивались в такт мелодиям, и зажигали бенгальские огни. Эмоции
подогревались и бешеными аплодисментами всего стадиона.
После концерта журналисты
сообщили о небывалом успехе этого концерта. Впервые классическая музыка, а не
рок и джаз заняла почётное третье место среди музыкальных хит-парадов.
В погожие
летние вечера покой старой Европы с причудливыми домами, волшебными замками,
каналами и речными излучинами, горбатыми мостами и белыми яхтами всё чаще
нарушают чарующие звуки музыки. В другие времена года она звучит в концертных и
оперных залах, в грандиозных соборах, превращённых во дворцы искусств - музыка
объединяет Европу.
