Рассказ
Приснится же такое! - оторвавшись от пластиковой бутыли с
ледяной пепси-колой после нескольких добрых глотков, воскликнул Левин-Коган,
бывший доктор наук, а ныне искатель любого в Америке поприща, и потряс
всклокоченной ото сна головой.
Слова его адресовались жене, что стояла у зеркала и
окаймляла губы коричневой помадой, кладя последние мазки макияжа на лицо, и нисколько
не обратила внимания на пустяшную реплику Левина-Когана.
- Представляешь, укусила собака. Цапнула за ногу, - сделал
он еще одну попытку привлечь ее внимание. - Вот сюда.
И он посмотрел на укушенное во сне место. Жена придирчиво
осматривала свою работу, поворачивая лицо.
- Иду себе по улице, вдруг выскакивает собака и хвать
меня за ногу. Огромный такой кобелина. Пасть вот такая. Глазищи - во! Ну, прямо
собака Баскервилей.
И снова она никак не отозвалась,
занятая своим важным делом, ибо это был служебный макияж, боевая раскраска, она
собиралась н а р а б о т у. Ей недосуг отвлекаться на его
бездельную блажь.
Он хмуро посмотрел на жену, что охорашивалась у зеркала,
накладывала на лицо краски и румяна, отставив роскошный свой зад, обтянутый
шортами, которые также открывали для всеобщего обозрения пухлые ее колени,
каковыми, и вот этим ее обильным задом, она в свое время отвлекла Левина-Когана
от научных эмпиреев. Теперь она имела парт тайм в парикмахерской,
работая маникюршей (маникюрщицей, как выражаются здесь в русских кварталах)
и вела себя не в пример ему уверенно, стала жесткой, чужой. Прямо какой-то парттайм
геноссе, как пытался он шутить на прежний лад, и будь они в бывшем своем
Киеве, она бы звонко расхохоталась. Теперь же глядела насмешливо на него, человека
без занятий, к тому же лишенного вэлфера, то бишь казенной помощи. Она в
открытую насмехалась над его потугами вписаться в американскую реальность с
помощью сотен рассылаемых почтой своих резюме, где были перечислены все
его ученые регалии и достижения, один перечень которых мог повергнуть в трепет
любого, но только не косных американских работодателей, каковых настораживало
именно обилие этих регалий. Денег в кармане у него теперь не водилось, не было
даже на почтовые марки, чтобы предпринять новый тур рассылки своих резюме во
все концы Америки, прельстительных писем, как он их называл.
Чувствовал он себя почти сутенером, кормясь от заработка
жены. И чтобы заглушить в себе это чувство, старался угождать жене во всем,
когда она возвращалась домой после трудов ее праведных. С его семью пядями во
лбу он обихаживал ее, подавал на стол, принимал от нее, убирал, стряпать даже
брался, не сильно, правда, разводя стряпни, делал постирушки, хорошо хоть, не
надо горбиться над корытом, а в лондри, в автоматической прачечной, что
имелась при доме.
Она и в постели теперь не часто баловала его. Он теперь
не слышал за собой права требовать соитий, а лишь терпеливо ждать от ее щедрот.
Дошло до того, что он стал мечтать о ней. Она снилась ему ночами и не как жена
- как любовница, причем американская - герл-фрэнд. На днях приснилось,
будто имеет она романчик с голливудским артистом Траволтой, который в ходе сна
почему-то оборачивался заведующим лабораторией Сторчаком из прежней жизни, известным
ходоком по женской части. Но жена интригует также и с Левиным-Коганом, совершенно
не помня кто он таков, забыв его начисто, его, наизусть знающего ее потайные места
и интимные повадки. Она дает ему понять, что не прочь переспать с ним
как-нибудь позже. Он рад и тому, но все удивляется, что она напрочь позабыла о
прежней их любви и супружестве, точно проститутка. И когда она шепнула о том,
что связь между ними возможна, он не выдержал и, грубо выругавшись, сказал ей,
что уже была у них общая постель, и она была несколько озадачена, но раз такое
дело - сделала ему знак, что их интим состоится еще быстрее, через минуту-другую,
вот только она перемолвится с этим Сторчаком-Траволтой. И минуту спустя она вернулась к нему в холостую его постель в одной
нижней рубашке, которую он тоже наизусть знал, в темно-красной, она больше
всего ей личит, и прилегла, забросив на него ногу с пухлым ее коленом, и
желание в нем взяло верх над обидой на ее короткую память,
и он уже был на пороге такого с ней острого
удовольствия, что от возбуждения проснулся.
Здесь, в Америке, нужно сказать, он стал каким-то сновидцем.
Сама новая действительность воспринималась сном, точно не жил он, а спал. Он
старался выломиться из сплошного этого сна, вломиться в реальность, изучал
английский, знал уже многие слова, но не умел так ловко картавить и гнусить,
как умела это жена, издававшая губами и языком совершенно американские звуки и
становившаяся от этого еще более чужой. Американский сон окутывал его, он
плавал в этом бульоне, не имея опоры.
- Надо же, - как бы завершая тему, произнес Левин-Коган и
мотнул башковитой, но горемычной своей головой, уже не рассчитывая на внимание
жены. И вообще, на чье-либо внимание - где-то в долгих ящиках и в корзинах для
бумажного мусора валялись его резюме.
И напрасно не рассчитывал. Оставшись довольной своим видом,
она снизошла с высот своей красоты и американизма и, не отводя глаз от зеркала,
рассеянно поинтересовалась:
- Так где она тебя укусила?
- В ногу, - оживился Левин-Коган. – Выскочила откуда ни
возьмись и - цап! Огромный такой...
- Я спрашиваю - где, а не куда? В Америке или в России?
- Там, у нас, в Киеве. Наша русская собака. То есть украинская.
Одним словом, советская, наша, - затараторил он, радуясь ее вниманию.
- Жаль, - сказала жена, вставляя ноги в свои туфельки. -
Лучше бы укусила здесь
- И не во сне, - добавила она, поворачиваясь задом перед
зеркалом, чтобы увидеть себя напоследок, уже в туфельках.
- Зачем? - посмотрел он на нее с недоумением.
- Снял бы побои, обратился бы к лоеру. Суд обложил бы
штрафом хозяев собаки в нашу пользу. Одна моя постоянная клиентка, между
прочим, адвокат. Я пошла. Бай.
Xлопнула дверью и бодро простучала каблучками по коридору.
- Хм-м, - промычал доктор наук, и впал в задумчивость.
Он часто, вот так повесив свою лохматую голову, впадал в
туповато-угрюмую задумчивость, думу думал, ковыряясь ногтями во всех своих
отверстиях: добывая из ушей серу, из носу козявки, из глаз козы, а также из
пупка что-то свалявшееся, какой-то, что ли, войлок. И при этом непременно разглядывал
свои ископаемые вещества, точно искал в них ответа на свою душевную смуту.
Вот и сейчас он впал в это состоянии, что-то прикидывая в
ученой своей голове, во что-то вслушиваясь в себе и вокруг, в странном этом
краю, куда занесла его судьбина. “А ведь она не шутит,” - думал он. Она давно
уже усомнилась в нем, в его былых научных успехах, в его ученом авторитете, и
прочих его доблестях, в том числе, и в мужских. Усомнилась! Да она его нынче в
грош не ставит, глядя на его неспособность прибиться хоть к какому-то завалящему
делу, заработать хоть немного, внести свой вклад, хоть малую лепту в семейный
достаток. Он и сам сильно в себе стал сомневаться.
В
печальной своей думе, он глядел сквозь окошко своего полуподвала-бейсмента,
расположенного у самой земли, блуждал взглядом по стриженому бобриком газону,
по загончику с мусорными баками, забранному в металлическую сетку, по траве, по
машинам, по стоявшей напротив шеренге особнячков с невероятно яркими цветами,
не имевшими запаха, точно вся их растительная сила пошла только на окраску, по
серым белкам с их мультяшными движениями и вздрагивающим хвостом, что скакали
по мокрому асфальту, то и дело на мгновение замирая, - по всем этим атрибутам американской
его обыденности...
И здесь в его блуждавший взор впала совсем уж докучная
картинка. Она повторялась чуть ли ни каждое утро: дама с собачкой, на
американский лад.
Пес был славный - такса. При всем своем опасливом с
детства отношении к собачьему роду (да еще после ночного укуса) Левин-Коган тем
не менее, не мог не очароваться этой собакой. Комическое несоответствие
длинного плотного тела и куцых ножек, как это водится у такс, сочеталось в ней
с очень уж по-человечески серьезным и грустным выражением морды, которую хотелось
даже назвать лицом, чем-то напоминавшим гоголевский профиль. В даме же ничего
приметного не было - обычная американка средних лет, в джинсах и сникерсах, без
кокетства, без загадки, сплошная функциональность.
Такcа, как обычно, груcтно
обнюхав гоголевcким ноcом газон у окна Левина-Когана, и, как обычно,
найдя эту пядь земли вполне подходящей для отправлений, вынудила оcтановитьcя
хозяйку, и выгнув горбом долгую
cвою
cпину с лоcнящейcя от чиcтоты шерcтью,
напряглаcь в
потугах cвоих и
cтала ронять
на траву фекалии. Анальное ее отверcтие было обращено к Левину-Когану,
и он мог видеть, как выходили и падали эти колбаcки.
Обычно он вполне cпокойно отноcилcя к сему
зрелищу. Но cегодня это безобразие задело за живое. Мало ему унижений
в теперешней жизни! И без того на душе нагажено, так еще и
cобаки
cерут тебе
прямо под ноc!
Он рванулся из апартмента, забыв
даже захлопнуть дверь. Когда он стремительно бежал по коридору мимо многих соседских
дверей, у него мелькнуло в голове: все-таки собака, сон в руку, теперь спуску
не дам, кусаются, гадят, а ты терпи, с вэлфера сняли, на работу не
берут, жена охладела - будет с него!.. доколе терпеть!.. хватит!.. баста!.. Он
взвинчивал себя, поддерживал в себе боевой дух, потому как знал за собой
нерешительность в житейских схватках.
Когда он подоспел к месту происшествия такса уже сделала
свое дело и, скребанув разок-другой своими лапками-отростками, обозначив тем
свою аккуратность, двинулась вместе с хозяйкой продолжать променад.
- Стой! - крикнул им в спину Левин-Коган, строгим сторожевым
голосом.
Ему, кажется, удалось удержать в себе боевой запал. Волосы
у него стояли торчком. И хозяйка и собака обернулись на этот звук. Собака вполне
могла не оборачиваться. Иск был не к ней. Что с собаки взять - животное, пусть
даже и с умным лицом.
- Вы зачем гадите под окнами? - пылко спросил он у дамы,
как ему казалось по-английски.
Американка удивленно посмотрела на него и что-то произнесла.
Он не понял ее слов, но смысл ему был ясен - отпирается, делает вид, что не
виновата.
В пылу своем он наклонился, забрал в обе пригоршни свежие
и весьма аккуратные собачьи колбаски” и, поспешив к ней, ткнул чуть ли не в
лицо. Они были еще теплые, парнЫе.
- А это чье? - пылко спросил он.
Американка только и смогла ошарашено произнести: “Вау!”
и посмотрела на Левина-Когана с испугом. Такса же печально поглядела на него,
точно желала сказать по-гоголевски: “Грустно на этом свете, господа”.
Испуг хозяйки еще больше придал
Левину-Когану уверенности.
- Чье это? Не мое же! - вскричал он с праведным гневом.
Американка продолжала пребывать в шоке.
- Это ваше! Я видел. Вот мои окна, - показал он сложенными
ковшиком руками в сторону своего окна.
- Это не наше, - наконец произнесла она.
- Как это не ваше! Посмотрите оно еще свежее. Иц фреш!
Иц ворм! Теплое еще, - и он придвинул к ее лицу пригоршню с этим свежим
и теплым, как если бы расхваливал свой товар.
- Экспертиза! - распалялся он. - Там идентифицируют. Айдентифай.
300 долларов штрафу! Три хандрэд! Чтоб не гадили под окнами. Думаете,
что русские - не люди? Что русским можно гадить под окна? Что русские не знают
законов? Что русские не знают языка? Знаем! Не хуже вас.
Ну, это он явно хватил лишку, - особенно, насчет языка.
Едва ли американка что-либо разобрала из его пылких восклицаний. Но столь
выразительна была ситуация, столь красноречиво возмущение этого русского, его
дыбом торчавшие волосы и собачье дерьмо в руках, что не понять о чем речь было
невозможно.
- Что вы хотите? - спросила она.
Левин-Коган, неожиданно для себя, рубанул:
- Двадцать долларов! - и, чуть погодя, добавил: -
Кэш!
Эта сумма было пределом нахальства, которого он от себя
не ожидал еще минуту назад. Он готов был скостить, если та возмутится. Главное
- чтобы кэш. В смысле наличными.
Хозяйка пуделя неожиданно сказала о’кей и достала
из бумажника двадцатку.
У Левина-Когана руки были заняты, и он не сразу сообразил
как принять деньги, поскольку и сам опешил от такого легкого исхода своего
шантажа. Но дабы не заставлять ее ждать он отшвырнул прочь ненужное уже
вещественное доказательство (между прочим, еще ближе к своим окнам) и деликатно
мизинцами за краешек принял от нее двадцатку, зачем-то еще и поблагодарив при
этом, будучи человеком интеллигентным и доктором наук.
Когда она удалилась со своей псиной, он положил деньги на
газон, отер о газонный бобрик руки, и снова взял заработанную ассигнацию уже
потверже указательным и большим пальцами, и понес ее к себе в апартмент.
“Деньги не пахнут”, - вспомнилось тут ему. И так точно подходила эта фраза к
его случаю, что он рассмеялся.
- Дурачина ты, простофиля! Минимум сотню мог взять, - сказала
вечером жена, после того как Левин-Коган со сдержанным хвастовством рассказал о
своем невольном шантаже, опуская, конечно, дурно пахнущие подробности. Она
иронически посмотрела на него, но и не без одобрения.
На другое утро он обратил внимание, что давешняя американка
продефилировала мимо его бейсмента со своей грустной таксой. Собачка
остановилось было снова изучать носом облюбованный под окнами Левина-Когана
клочок земли, но хозяйка потянула поводок и не дала ей совершить здесь главную
часть ее моциона. “А жаль,” – подумал доктор, созревший для непахнущих денег.
С некоторых пор Левина-Когана дважды на дню, утром и вечером,
можно было видеть как бы патрулирующим по близлежащим улицам, следящим за
поведением собаковладельцев. Он лучше изучил выговор подходящих к случаю
английских слов. Узрев собаку на поводке, и ее хозяина, не имевшего в руке
пластикового пакета с совком и метелочкой, он шел за ними следом на филерском
расстоянии, делая вид, что у него свой променад. Он был в лучшем своем костюме,
при галстуке. В кармане у него имелся и свой пакет для вещественных
доказательств, а также белые перчатки. Когда поднадзорная пара останавливалась,
он тоже умерял шаг и готовился к острому диалогу. И когда псина управлялась по
своей части, приступал к делу Левин-Коган. Он решительно подходил к месту
нарушения, на ходу натягивая на руку чистейшую белую перчатку, брал в руку
свежую улику и задавал сакраментальный свой вопрос: “Это ваше?” Сей жест
производил на собаковладельцев сильнейшее впечатление, усиленное галстуком и белоснежной
перчаткой, придававшими Левину-Когану официальный и даже узко-специальный вид.
Большей частью шантаж удавался. Брал не более двадцати баксов, поскольку карманных
денег у американцев почти никогда не бывает. Некоторые пытались всучить чек. Но
такой вариант рассчета Левина-Когана не мог устраивать: во-первых, затея его
была нелегальной и, во-вторых, счетом в банке он не обзавелся - не с чего было.
Только наличными. Онли кэш.
Но по прошествии двух-трех месяцев он с грустью стал отмечать,
что его усердие все больше давало плоды: на близлежащих улицах у всех
собаковладельцев сплошь теперь имелись кулечки с должным инвентарем. Знай,
городские власти, кому они обязаны наведением порядка в одном из подведомственных
им районов, они несомненно поощрили бы такое волонтерство. Пусть и небескорыстное,
но это уже частности. Важен результат. И когда он был уже готов расширить район
своего санитарного надзора, охватив еще несколько улиц, и продолжить сбор
оброка, приключился с ним роковой случай. Причем стряслось это совсем
неподалеку от его дома, где, казалось бы, уже не должно быть места для такого
рода антисанитарии.
Пса этого Левин-Коган хорошо знал. Часто пес доводил его
до белого каления своим неумолчным с утра до вечера лаем, переходившим то в
тявканье, то в воющее взлаиванье, то прямо в какие-то причитания со взрыдом.
Каждый очередной его куплет интонировался иначе, разнообразился все новыми фиоритурами
и обертонами. И Левин-Коган, который большую часть времени торчал дома, был принужден
выслушивать все эти рулады, от которых сам готов был взвыть, и без того было
тошно. Левину-Когану казалось, что пес лаял в отместку за то, что люди-человеки
посадили его на цепь и хотел отыграться на их нервах. Но почему-то раздражался
только Левин-Коган. Временами он готов был отравить пса к чертовой матери, настолько
вой этот был нестерпим – бросить через забор катышку с отравой - и вопрос
закрыт. Похоже, остальным в окрестности было безразлично. Впрочем, кто кроме
него торчал дома дни напролет? Американцы все на работе, если и дома - нервы у
них канатные. Русские? Разве что старики да болящие. Но и те старались под
любым предлогом убраться из своих жилищ, чтобы не включать прожорливые
кондиционеры воздуха и такие же прожорливые газовые печки-ветродуи, находя себе
бесплатное тепло и прохладу в торговых центрах или в казино, где просто коротали
время экономии средств ради.
Так что знал он этого пса - помесь немецкой овчарки с
черт знает чем, с шакалом, наверное, но прежде не встречал его на прогулке. Левин-Коган
очень рассчитывал на невоспитанность пса и хозяина. Решил, если выгорит ему
возможность, то слупит не традиционную двадцатку, а сороковник по меньшей мере.
Левин-Коган, соблюдая отработанную дистанцию меж собой и
наблюдаемым объектом, повлекся вослед. Точность дистанции между частным
санитаром и нарушителем была очень важна. Санитару нельзя было слишком
приближаться, чтоб не создавать видимость преследования. Но и не очень отпускать
вперед нарушителей, чтобы успеть застукать на горячем. Чуть опоздав, тяжело было
заставить их вернуться к месту, где лежат вещественные доказательства, и это
лишает возможности проделать сакраментальный предъявительный жест, производящий
убийственное впечатление.
На углу улиц Хаффнэгл и Элмэ у доктора санитарных наук с
надеждой замерло сердце: пес приостановился, внимательно уткнулся носом в
основание металлической сетки, огораживавшей огромный асфальтированный школьный
плац, с баскетбольными площадками. За сеткой школьники бросали мяч в кольцо.
Здесь чаще всего взымал Левин-Коган свой санитарный оброк. Остановился и
хозяин. Приставил шаг и Левин-Коган, поставив как обычно ногу на цокольный
барьерчик и как бы завязывая шнурок на башмаке, но искоса следя за псом. Так и
есть - псина уже кургузо скорчась, тужилась, уже стала ронять. Наступал час
Левина-Когана. Он бросил возню со шнурком, решительно поправил галстук и стремительно
зашагал к месту происшествия, натягивая на руку белую свою спецперчатку.
Подоспел он в самое время - когда пес, для блезиру
скребнув по асфальту задними лапами, тронулся дальше и хозяин повлекся за ним,
бросив продукцию своего подопечного на произвол судьбы. На произвол
добровольного санитара Левина-Когана, каковой тут же официально предстал со
своим галстуком и рукой, затянутой в белую перчатку.
- Ваше? - строго и, как бы взяв под козырек, спросил он.
Последовала обычная реакция с оторопелым взглядом на свежий
субпродукт во всей его наглядной материальности на белоснежном фоне перчатки, с
быстрым взглядом на галстук, на всю эту подтянутую официальность и с мгновенным
осознанием, что перед тобой вещественная улика, криминал.
- Ваш адрес 8305 Элгон-авеню, если я не ошибаюсь?
Хозяин ошарашенно молчал.
- С вас сорок долларов, сэр. Или вы хотите, чтобы дело
дошло до идентификации этого доказательства вашего правонарушения, сэр? -
отчеканил Левин-Коган и придвинул ближе к лицу собаковладельца благоухающую
улику.
Может, все и пошло бы рутинным ходом и наш герой получил
бы свою очередную мзду (которую, как видите, вполне заслуживал, добившись
чистоты в микрорайоне), кабы не встрял сам виновник непорядка, то есть пес,
этот воющий подлый метис. Но отчасти виноват был и сам Левин-Коган. В своей
жажде отыграться за ежедневную от этого пса докуку слишком был он возбужден для
официального лица, для бесстрастного санитара улиц. Слишком взвинченно был
предъявлен иск. Нервный пес, дьявольское отродье, почуял эту агрессию. Вряд ли
ведь могла его возмутить вдвое завышенная цена оброка: откуда ему, чертяке,
знать обычную Левина-Когана цену, не его это собачье дело.
Словом, пес, не долго думая, хватанул за ногу доктора.
Может, даже каким-то образом почуял в нем своего тайного врага, готового его
отравить. Хватанул и стал терзать лучшие его, пасхальные брюки, мотая яростно
головой. Это обстоятельство совсем взбесило Левина-Когана, и он, перенеся опору
на терзаемую ногу, ударил пса носком другой ноги с такой силой, как бьет по
мячу футбольный вратарь от своих ворот. Удар пришелся в подбрюшье зверю. Тот утробно
ёкнул и с рыком бросился Левину-Когану на грудь Хозяин рванул на себя поводок,
но оттащить обозленного пса не смог. Левин-Коган, выставив руки, схватил
кобелину за горло, за отверстую его пасть. Как легендарный Самсон. Они повалились
на асфальт и боролись, так сказать, в партере, два рассерженных зверя: цепной
пес смешанной породы, дни напролет изнывающий от одиночества и светило киевской
науки, доктор химии, чистопородный Левин-Коган, изнывающий от неприкаянности
своей. Они оба рычали - и пес, и доктор. Они рвали друг друга, исполненные ярости.
За школьной сеткой баскетболисты бросили игру, не окончив даже атаки, и припали
к сетке потрясенно.
Вполне возможно, что и библейский Самсон не так красиво
боролся со львом, как мы привыкли видеть на классических скульптурах и
рисунках, то есть аккуратно раздирающим пасть льву бестрепетными руками, а вот
так же волтузился с ним в пыли, в крови, и одолел его не одною физической
силой, но и напором духа, как вот сейчас на американском асфальте, на
перекрестке улиц Хоффнэгл и Элмэ, никому не нужный доктор химии Левин-Коган,
что давал теперь отпор всей Америке и всей нелепости теперешней его полужизни-полусна.
Видя такую смертную схватку и
осознав, чем она чревата для него, хозяин бросился к собачьему ошейнику,
ухватился за него обеими руками и сильным рывком оторвал пса от доктора. Левин-Коган
поднялся в располосованном, искусанном виде и, наставив на хозяина и пса
указательный свой кровавый перст, торчавший из растерзанной перчатки, сказал
по-русски: “Вы мне, курвы, ответите за все это!” и скорым шагом устремился к
своему апартменту, к телефону, оставляя за собой кровавый след по улице
Хоффнэгл.
Я
доставал газеты и флаерсы из
почтового ящика в вестибюле, когда Левина-Когана, перевязанного бинтами в разных
местах, пронесли мимо на носилках санитары. Лицо его выражало удовлетворение и
покой. Это было лицо человека, внесшего свой вклад, исполнившего свой мужской
долг.
