(Михаил Агурский «Идеология
национал-большевизма», М. «Алгоритм» 2003)
Свою книгу профессор Мелик Агурский («Михаил» -
это литературный псевдоним) закончил в 1979 году. Автор не издавал её на
русском языке. На итальянском, выходила,
в рукописи с ней знакомились крупнейшие
советологи мира (включая А. И. Солженицына, скажем). Но получилось так, что до
года безвременной смерти автора (1991) он не удосужился выпустить своё творение
на языке оригинала. Прошло много лет, пока издательство «Алгоритм»
переиздало «Идеологию национал-большевизма» в постбольшевистской России.
Почему книга так долго ждала русского издания?
Покойный Мелик слыл в Израиле исследователем необычным.
По-моему, он особо не копал материалы вглубь, но всегда увлекался эффектными, хотя,
бывало, не слишком обоснованными гипотезами (я с ним много и часто спорил). Но…
Но зато Мелик всегда бывал интересен! В свободное время читал обширную литературу,
иногда настолько популярную, что в неё почти никто не заглядывал всерьёз (ну,
скажем, в полное собрание Горького!), и ухитрялся извлекать оттуда парадоксальные
исторические концепции. С первого
взгляда всё у него казалось чистым сочинёнием, но … По прошествии времени обнаруживались
неожиданные обоснования, и почти любая гипотеза Агурского начинала играть свежими и влекущими красками.
…О национал-большевизме мы с ним никогда не
говорили. Тем увлекательнее показалась старая книга – сейчас, когда
национал-большевизм в постбольшевистской России, возможно, есть самое современное
идейное течение, воскресшее въявь после смерти российского коммунизма.
***
Основная концепция автора сводится к следующему
тезису.
Победу большевистской диктатуры вызвало, прежде
всего, поражение России в Первой мировой войне. Злободневными и смелыми
казались социальные и политические лозунги Ленина российским массам в 1917 году,
но настолько же не укоренёнными смотрелись они, когда вожди большевизма попытались
воплотить нечто из них в практику. Ленин, по видимому, искренне верил в
выкладки Маркса, мол, достаточно рабочему классу получить в руки всю собственность,
чтоб начался стремительный подъём хозяйства! Увы, в реалиях ленинский «рабочий
контроль в России», социалистический
способ хозяйствования, быстро заменили конфискацией частной собственности
в пользу государства, причём рабочий класс как структурная единица общества
физически почти ликвидировался в ходе гражданской войны.
Революции на Западе не перерождались в
социалистические, согласно марксо-ленинской теории, более того, эти революции считались
враждебными большевизму. В самой России социальная база власти сужалась
неуклонно. И естественным образом
коммунизм, вроде победивший на полях боев, но социально обречённый, контактируя
с национализмом, в свою очередь, потерпевшим поражение в бою, но владевшим
душами населения, оба двинулись – для взаимного выживания! – навстречу друг
другу.
Естественное их соединение, «абсорбирование» интернационалистского коммунизма («Пролетарии не имеют отечества»,
не так ли?) с великорусским национализмом (иногда с шовинизмом), этот феномен назван
у Агурского «национал-большевизмом».
Любопытно, что термин впервые придумал
еврей-коммунист Карл Радек, отвечавший в РКП (б) за германские дела. Им он обозначил
идеологию крайне левой, хотя националистической группировки в Германии. Она не
завоевала места на политической сцене (ввиду отсутствия серьёзного лидера),
уступила потенциальных сторонников
другой группе – правой, схожей направленности, НСДАП. Но термин, придуманный для
неё Радеком, остался жить надолго…
Агурский изучил, как и через кого в русской эмиграции
развивались идеи национал-большевизма. Это – влиятельные группы так называемых «сменовеховцев»,
параллельно – «евразийцев». Самой крупной фигурой в зарубежном
национал-большевизме автор считал выдающегося философа из Харбина, экс-кадетского
деятеля, профессора Н. Устрялова.
Статьи Устрялова, если верить Агурскому, оказали не
оценённое до сих пор влияние на большевистское руководство, прежде всего, на Сталина.
Внутри же СССР центральное значение в формировании «национал-большевизма»
Агурский отвёл публицисту И. Лежневу (Альтшуллеру), редактору «России» и «Новой
России (более известному как «Рудольфи», пленительный персонаж булгаковского
«Театрального романа»).
Логика Устрялова и Лежнева выстраивалась на гегелевской
диалектике, оказавшей колоссальное влияние на умственное развитие России («Лучи
этого светила пронизывали всю русскую мысль» (стр. 60). Развитие общества, размышлял,
например, Устрялов, диктуется не замыслами даже самых талантливых лидеров, но исторически
сформировавшейся психологией населения. Да, большевики пленили своими идеями
русский народ, но его развитие будет неизбежно диктоваться исторической
инерцией, убеждениями, сложившимися за века,
а не иностранными или отечественными придумками, наподобие марксизма. «Что
действительно, то разумно», и, следовательно, в наборе марксистских идей скрывался
некий важный смысл для России – и неумно
для исследователей пренебрегать великим фактом победы большевиков, посчитать его лишь историческим недоразумением.
Но большевики, в свою очередь, хотят они того или нет, вынуждены будут опереться на крестьянство, на российскую
мелкую буржуазию, составляющей 80% населения страны – и сие неизбежно заставит
их вернуться к национальным корням, формирующим массы.
(Я опускаю, ввиду недостатка места, множество описанных
Агурским явлений российской жизни, сопутствовавших большевизму. К ним Агурский
отнёс, прежде всего, «скифство», представленное великим поэтом Блоком («В белом
венчике из роз впереди идёт Христос»), Клюевым («Мы рать солнценосцев/ на пупе
земном»), Есениным («Мать моя родина, я большевик». В 1919 году поэт пытался
вступить в партию, но его не приняли!)… Не говоря уж о Брюсове или Маяковском! Теоретиком
«скифства» считался знаменитый критик и
общественный деятель Иванов-Разумник («надо увидеть за иноземным в революции
подлинно русское… В своей революции Петр I был в тысячи и тысячи раз более взыскующим Града
Нового, чем девяносто из сотни староверов, сжигавших себя во имя Святой Руси»).
В его группу входили известные писатели – скажем, А. Ремизов, А. Чапыгин, Ольга
Форш, С. Мстиславский… Огромную
поддержку оказывали большевикам миллионы крестьян-раскольников (беспоповцев,
хлыстов и пр.), ненавидевших российскую
государственность. Агурский считает, что без такой широчайшей поддержки
неизвестно, выстояли бы большевики на просторах провинциальной России.)
Вот ещё один неожиданный исторический парадокс,
открытый Агурским и нуждающийся пока в фактологической проверке историками. Важным явлением,
обусловившим победу большевиков в России, оказалась враждебность III-го Интернационала к Западу
и ответная ненависть Запада к Советам. Русские с давних пор ущербно воспринимали
себя своего рода полуколонией Европы, зависимой и вечно отстающей от неё, вечно
эксплуатируемой… В сущности, Октябрьская революция показалась множеству русских
формой антиколониальной борьбы с империализмом Европы. Даже сторонники белых презирали
Антанту - за то, что она мало и корыстно ценит огромные жертвы России для
союзников и использовала большевистский переворот как повод лишить Россию прав победительницы
в войне, за то, как ничтожно мало помогала
Белому движению. Ни я, ни Агурский не
утверждаем, что обвинения в адрес Запада были верными (ведь Совнарком сам,
официально, денонсировал договоры о дележе военной добычи, заключенные с
Антантой), но именно таково было подсознательное ощущение российского общественного
мнения. Поэтому белые, которых морально поддерживал Запад, презирались русскими
массами, а Красная армия, громившая оккупационные гарнизоны в Одессе или Архангельске,
пользовалась интуитивной патриотической симпатией не только в народе, но и среди
интеллигенции. Возникало общественное движение, которое Агурский назвал «красным
патриотизмом»! Большевики, особенно Троцкий, искусно использовали «патриотизм» для
созидания побед Красной армии.
Западный капитализм виделся как бы синонимом Западной цивилизации, и когда Россия осталась
наедине против капиталистического мира, её социальная борьба не могла не
казаться нации своеобразной формой борьбы национальной, схваткой одинокой родины
со всесильным Западом. Неожиданное положение России как страны образцовой, как страны,
зовущей всех следовать за ней, не могло не импонировать русским людям, включая
коммунистов. Один из вождей украинских коммунистов В. Затонский выразился так: «Наши товарищи с гордостью, и
небезосновательной, считают себя русскими, а
иногда даже смотрят на себя, прежде всего, как на русских» (стр. 147). Похожую
идею формулировал Троцкий: «Октябрьская революция глубоко национальна. Но это
не только стихия, это и академия нации». Он указывал на её исторические прецеденты: «Варвар Пётр был
национальнее всего бородатого и разузоренного прошлого». Ленин в глазах. Троцкого был не просто большевистским вождём,
а национальным идеалом коренного русского человека - с отсутствием рутины в идеях,
компромиссов, с ленинской решительностью и дерзанием в мыслях и поступках (по
аналогии вспомнилось у Пастернака: «Он управлял теченьем мысли и только потому
– страной»). Даже более того, по Троцкому, Ленин внешне напоминал русского
крестьянина, «и психология его была во
многом крестьянской» (стр. 152).
***
Первая треть XX века двинула весь без исключения цивилизованный мир к социальной ломке.
Мировая война, возникновение (или возрождение) новых государств, экономическая катастрофа – всё ставило перед
каждым цивилизованным народом Земли роковой вопрос: как изменить
обанкротившуюся социальную систему «свободного капитализма»? В Европе исчезали
старинные монархии, на востоке пала Китайская империя… Даже в Великобритании как бы растворились виги, руководившие
империей веками; а в Италии в ходе почти ненасильственного переворота пришёл к
власти фашизм Муссолини, ставивший небывалый социальный эксперимент. В 1933
году в Германии на выборах победил нацизм, на свой лад «социализировавший»
частный бизнес; в США в том же году Рузвельт начал гигантскую перестройку
«свободного бизнеса» в направлении «Нового курса»… В той или иной форме
революционные идеи овладели миром - иногда через выборы, иногда через
ненасильственные демонстрации, иногда с помощью госпереворотов. Происходившее в
России смотрелось как национальная форма всемирно совершавшейся революции.
Россия проиграла мировую войну (накануне,
оговорим, возможного выигрыша), и русские люди страдали от жуткой разрухи, но в
огромной мере и от потери окраинных территорий, и – психологически - от утраты
привычной всемирной роли империи. «Красная революция» многим, даже врагам, даже
людям, хранившим верность православной духовной традиции, начинала казаться переворотом…
Да, переворотом национальным по сути, хотя и социалистическим по форме! «Есть в Ленине Керженский Дух, Игуменский
окрик в декретах» (Н. Клюев, происхождением старовер). Монархист-эмигрант
Шульгин, блестящий публицист и страстный сторонник белых, признавал: «Знамя
единой России фактически поднято большевиками… Социализм - это преходящее
явление, а границы, установленные большевиками, останутся» (стр. 59). Он же предсказал
появление в будущем вождя, который возьмёт от большевиков решимость в принятии невероятных решений, «кто
будет большевик по энергии и националист по убеждениям» (стр. 59).
Знаменитый публицист-«веховец» Изгоев предупреждал:
«Союз русского народа», если и расцвёл, и одержал победу, то только приняв
новый облик и влившись в коммунистическую партию» (стр. 60). Адвокат-октябрист Бобрищев-Пушкин писал: «Не ново, что сильную
власть обвиняют - она, мол, держит
население в рабстве. Если власть слаба – её и обвинять не стоит, она
самоупраздняется, гибнет.. Россию, ставшую символом лагеря, которому суждена
победа, ненавидят, ибо он – будущее, а официальная Европа – прошлое. И с
востока воссияет свет. Русский народ в «рабском виде (Ф. Тютчев) в муках, в
неисчислимых страданиях несёт своим измученным
собратьям всемирные идеалы».
Возвращение России к роли великой державы
требовало от народа страшных решений, это понимали многие. Прежде всего, требовался
отказ от фундаментальной для русских интеллигентов, особенно для кадетов, опоры
на право, на закон и порядок. Российские наблюдатели фиксировали, что нынче по
всему миру переустроители общества идут на силовую ломку существующих
институтов. Россия лишь опередила всех! Как лестно и здорово звучало… Бывший
кадет Устрялов увидел «всемирно-исторический смысл Октября в ниспровержении
формально-демократической демократии XIX века».
«Великие эпохи, - говорил он, - далеки от правового понимания жизни.
Дело не в праве, а в том, чтобы служить силе, в которой заключён смысл
всемирной истории, т. е. гегелевскому Духу» (стр. 101). Устрялов с симпатией
откликался на итальянский фашизм (впрочем, и Черчилль тоже), но… «Зачем нам
фашизм, когда у нас есть большевизм? Видно, суженого конём не объедешь. Тут не
случай, тут судьба. И не дано, как перчатки, менять историей суженый путь» (стр. 101) И далее:
«Это Москва указал путь Риму!» - говорилось с гордостью. А что фашисты с
коммунистами сильно друг друга ругают, то оно так и положено в братских-то
ссорах… Для России свобода Февраля обернулась анархией, солдатской саранчой, а теперь враги сравнивают
большевистское правление с Бироновщиной и Аракчеевщиной… Но ведь ни Бирон, ни Аракчеев
не были революционерами! Большевики есть «железные чудища, с чугунными
сердцами, машинными душами, с канатами нервов… Куда же против них дяде Ване или
трём сестрам!».. Главное в жизни – чтоб
«Россия была мощна, велика, страшна врагам. Остальное приложится!» (стр. 83).
***
В отклике на книгу, который я делаю в Израиле, не
обойтись, конечно, без еврейской темы, естественно вклеенной в рождение
«национал-большевизма».
Еврейский вопрос занял в XX веке невообразимо большое место в общественной
жизни мира – по сравнению со скромной ролью, какую малый и безгосударственный народ мог играть в реал-политике.
Чем объясняется сей странный парадокс? Агурский приводит массу цитат, из
которых ясно, что русскую революцию многие
(вроде бы и не полные идиоты!) видели исключительно в форме «еврейского заговора»,
большевистскую Россию – новой Иудеей. Что говорить о церковных деятелях, мышление
которых хотя бы извинительно завораживалось религиозно-юдофобской традицией,
или о крайне-правых типах, вроде депутата Госдумы Маркова-2-го, называвшего
1917 год «еврейским штурмом России». Но даже левые думали то же самое: «бабушка
русской революции» Брешко-Брешковская заявляла: «Большевики всё разрушили. А почему они всё
это сделали? Потому что они – нерусские люди. Совет рабочих депутатов – это
шайка разбойников. А самое важное, что они – нерусские люди» (стр. 17). Евреи
легкомысленно относились к таким словесам (как позднее к антисемитизму «Майн
кампф»), потому что, с одной стороны, казалось лестным, что их считают такими
всесильными и всемогущими, а, с другой, идиотизмом представлялось, что кто-то
может всерьёз поверить, якобы возможно навязать многомиллионному и
сильному народу полную ломку традиций и ценностей. Очевидность мифологии как бы
не заслуживала опровержений! Тем паче, что
мыслители юдофобского толка и о самих русских выражались примерно так: «Русский
народ, обманутый и ограбленный, развращённый и голодный, провалился в смрадную
бездну и под игом международных политических шулеров, воров и убийц… беспомощно
барахтается в крови, грязи и прахе, грозя всему… человечеству страшной заразой всеистребляющей
смертельной болезни жидобольшевизма» (писатель И. Родионов, стр. 14); или полковник
и публицист Ф. Винберг: «В тупик становишься перед этой грубой, жестокой,…
толстокожей злобностью. Как могли мы, культурные классы, проморгать, что имеем
дело со зверем, притаившимся, скрывающим свои инстинкты, но при первом случае
бывшим наготове вцепиться нам в горло».
Бунин передает разговор красноармейцев в 1919
году: «Вся беда от жидов, они все коммунисты, а большевики все русские» (стр.
67). Это убеждение превратилось в один из господствующих мифов национал-большевизма.
Вот пубицист Дзюгаев предлагает читателям следующую
историческую версию: «Ленин понимал задачи русской революции иначе, чем его
махровые друзья не большевистской, а марксистской еврейской революции, которые
пустили её по еврейским рельсам экспрессом… Посыпались приказы и декреты,
совершенно чуждые ленинским идеям… В 1923 году Ленин выпалил: «К русскому
коммунистическому движению присосалось 90% жидовской сволочи». После этого
Ленин был умерщвлен» (стр. 67). Ну что,
действительно, опровергать?
Почему еврейская проблема заняла столь грандиозное
место в жизни Европы в первой половине XX века, когда, казалось бы, исчезала старинная
религиозная вражда и возникало
гражданское общество равных граждан, растворялась общинная замкнутость (в Германии,
например, смешанные браки заключались почти половиной евреев)… Невозможно остановиться
на всех факторах (естественная ксенофобия,
социальная потребность новых обществ в постоянном и незримом враге и прочая, и прочая). Обращу внимание на факт,
обычно мало замечаемый. Конец XIX века отмечен колоссальной урбанизацией общества, превращением прежней основы населения, земледельцев, в новый
слой – в горожан. Изменение структуры общества сопровождалось громадным психологическим
сломом, по крайней мере, в первом, иногда и во втором поколении переселенцев.
Люди, привыкшие к натуральному хозяйству, к тому, что сами себя обеспечивали от
юных лет до старости, превратились в
наемных рабочих или в мелких бюргеров, всецело зависевших от непонятных
рыночных условий. Изменились все традиционные ценности – семья, земля, мораль… Бесконечный
поток информации, обрушивавшийся на
головы ежедневно, ежечасно, вызывал зависть
к тем, кто ощущал себя в городе привычней и естественней новичков, например,
к евреям (те издавна жили в городах, хотя и небольших). Евреи, действительно, много
проще и быстрее ориентировались в новых условиях. Простой пример: раньше
считалось выгодней, да и уважаемей в делах торговых владеть отраслевым магазином,
и такой вид торговли дозволялся аборигенам. А торговать мешаниной – с бору и с сосенки
– предлагалось париям, евреям. Но в новых условиях еврейская «обочина» выродилась
в самый модный вид торговли – в универмаги! А евреи соответственно – в королей
торговли… Подобных примеров можно привести сотни. Еврейский Культ Книги
(некогда религиозной) и культ образования (богословского, вестимо) дали евреям
огромные преимущества именно в новой, городской жизни. Евреи фантастически
стремились к образованию, дававшему им немалые
плюсы в новой Европе! И у аборигенов рождалось подозрение, что весь новый
порядок «гражданского равенства» вообще был выдуман для блага евреев – уже потому
хотя бы, что евреи веками занимались денежным оборотом в Европе, а такой оборот
стал теперь определять жизнь любого европейца. И посему отторжение еврейства возникало
повсюду, где торжествовала урбанизация – возникновение новых громадных городов!
Даже в Великобритании юдофобия виделась не меньшей, чем в Германии, а в Штатах
– почти как в Австро-Венгрии…
В России возникла похожая ситуация.
Крестьяне массами переселялись в города, но ещё более
активно устремлялись туда евреи из «местечек».
Прежде всего, в Петроград и Москву, потерявших в голодные годы войны огромное число
коренных жителей. Агурский приводит такие числа: в 1920-м году еврейская община
Москвы составляла лишь 2,2% населения города. А через семь лет – 8.5%! Рост общины
в четыре раза за семь лет… Или - в среднем по РСФСР евреи занимали 8% совпартаппарата,
однако сей, относительно небольшой процент никак не отражал масштаб подлинного
влияния, ибо в сталинском ЦК, например, их оказалось семеро из 27-и цекистов. Ещё большее смятение вызывало у русских то,
что президентом страны стал еврей, Свердлов (после его смерти умышленно выдвинули
простого рабочего с крестьянской внешностью, «всесоюзного старосту Калинина».
Но Калинин служил декорацией Политбюро, а Свердлов считался одним из главных
действующих лиц исполнительной власти). Не менее шокирующее впечатление
произвело назначение еврея Троцкого (Бронштейна) в наркомы (министры) обороны и
председатели Реввоенсовета республики, т. е. де-факто в верховные
главнокомандующие русской армией…
Офицерам Суворова,
Голенищева-Кутузова,
Благодаря политикам ловким,
Подчиняться какому-то
Бронштейну бескартузому,
Какому-то бесштанному
Лёвке!
(В. Маяковский «Хорошо»)
Столицами управляли евреи: Зиновьев - Петроградом,
Каменев (еврей по отцу) - Москвой…
В сущности, во всём сказанном выше пока нет
никакой новой информации. Подлинное открытие Агурского заключалось в ином. Именно: поворот партии от интернационалистской
линии Маркса и Ленина к ориентации на
русский патриотизм, на ценности русского народа, начали в России прежде всего… высокопоставленные евреи!
До революции социал-демократы делились на две главные
фракции - большевиков и меньшевиков, причём большевики, т. е. ленинцы,
считались фракцией преимущественно русской, а меньшевики – еврейской (посему т.
Сталин, комментируя победу большевиков на Пятом съезде, мог шутить в
свойственном ему стиле, что «в партии
произвели небольшой еврейский погром»). Но вскоре после Февраля 1917
года большая группа меньшевиков, так называемые «межрайонцы» Льва Троцкого,
вступила в ряды большевики и сразу заняла руководящее положение. В партии они
оставались чужаками, их выдвижение её ветераны с трудом терпели, подчиняясь воле лидера - Ленина.
Поэтому «новые евреи» нуждались в широкой общественной поддержке – хотя бы вне
партии. Их обращение к русскому патриотизму казалось многим прекрасным и
практичным выходом из изолированной еврейской ситуации в аппарате РКП (б).
Гипотеза Агурского кажется верной, потому что идеологами
патриотической позиции смотрятся именно «новые большевики»-евреи - Троцкий, Радек, Стеклов (Нахамкес),
Лозовский (Дридзо), зато старые
большевики, например, Зиновьев и Каменев, оставались абсолютными «интернационалистами».
Другой стимул к «патриотическому повороту»
заключался, по видимому, в партийных функция тех или иных лиц. Зиновьев,
скажем, возглавлял Коминтерн, и ему любой русский патриотизм виделся в работе опасным.
Зато Троцкий стоял во главе армии, в ней сотнями служили бывшие генералы и
тысячами - бывшие офицеры. Его первостепенной задачей для победы в войне
являлось убедить военных сражаться за большевиков честно и самоотверженно. И Радек
расхваливал вождя революции №2 за то,
что тот «сумел людям, пришедшим к нам по принуждению из вражеского лагеря,
внушить убеждение, что советское правительство борется за благо русского
народа» (стр. 161). Вот цитата из речи Троцкого перед военными: «Спасение
России - в советской власти. Никто не может сохранить единство русского народа
и его независимость в данных исторических условиях, кроме советской власти, и
ей нужно помочь» (стр. 165).
Разумеется, возникает догадка, что это была
неискренняя позиция, диктуемая необходимостью обмануть слушателей – во имя
победы и к тому же собственного выживания. Но Агурскому видится по- иному: в области, которой Троцкий вовсе не
руководил, в культуре, он проявлял себя сторонником народных русских традиций.
«Троцкий, Луначарский (тоже недавний, с 1917 года, «снова большевик» – М. Х.) всемерно стараются
поддержать попутчиков, доказывая, что национальная интерпретация революции не
только допустима, но и полезна партии» (стр. 185). Троцкий в книге «Литература
и революция» назвал в числе любимых поэтов Есенина (из-за чего Есенина
«поливали» мощнейшими партийными брандспойтами), примерными он посчитал
частушки Блока, песенные мотивы Ахматовой
и Цветаевой, высоко ценил Вс. Иванова… Близкий к нему партиец Воронский печатал
в журнале «Красная новь» и в издательстве «Круг» лучших писателей своего
времени: Пильняка, Булгакова, А. Толстого…
Троцкий был не один такой. Карл
Радек, прибывший в Россию из Германии, не имея корней в партии, играл на струнах
русского патриотизма, обвиняя, например, лорда Керзона , мол, тот ненавидит
Россию, независимо от того, кто в ней правит: «Он ненавидит русский народ!». С. Лозовский (Дридзо), вступивший в партию большевиков
в 1917 году, воскликнул после выступления старого крестьянина: «Велика Россия,
если пламя воодушевления горит не только в молодых, но и в старых сердцах».
(стр. 150). Он же, возражая украинцу
Скрыпнику, упрекнувшего Москву в посягательствах на государственность
формально ещё независимой пролетарской Украины, выкрикнул на весь зал: «РКП
(б), единая и неделимая!» (стр. 172). Другой видный еврей-большевик, Яковлев
(Эпштейн), впоследствии секретарь ЦК, назвал «русифицированных евреев наиболее
последовательными проводниками великорусского национального угнетения» (стр.
157) в национальных окраинах СССР.
Конечно, не одни евреи составляли ядро партийных
«национал-большевиков»: имелось много выходцев с Кавказа, латышей.
Приверженность русскому патриотизму в верхах, во-1-х, считалась привычной для
нравов Российской империи (маркиз де Кюстин рассказывал, как Николай I показывал ему придворных: «Вот эти трое – немцы.
Те двое – финны. Вон та группка – мои татары».- «Но, Ваше величество, а где же
русские?» - «В этом зале все русские»), во-вторых, она давала им моральное
право на управление Россией, в третьих, позволяла расширить влияние и связи,
примыкая к популярной в народе и обществе идеологии. Как раз напротив, этническим русским виделось
весьма опасным проповедовать похожие идеи, чтоб не подвергнуться обвинениям в
великорусском шовинизме: при Ленине это было едва ли не самый избиваемый из
«уклонов».
Но настоящим вождём, превратившим
«национал-большевизм» в
общегосударственную политику, оказался не Троцкий, патриарх и покровитель сей идеи,
а его главный противник – Иосиф Сталин.
***
Агурский с одобрением цитирует Роберта Таккера,
полагавшего, что Сталин со времён подполья выработал некие собственные
политические взгляды, не всегда совпадавшие с платформой Ленина. В отличие от иных
вождей большевиков, полагавших обман и
лукавство нормальным политическим орудием (наряду с абсолютно ничем неограниченным
насилием) и наивно думавших, что методы, пригодные «для чужих», не должны, однако,
распространяться на «своих», на элиту своей партии, так вот наш оригинальный
политик Сталин почитал лукавство и насилие вполне допустимым инструментом не
только в большой политике, но и во внутрипартийной борьбе. И Троцкий правильно
чувствовал, что Сталин гораздо охотнее вступил бы в коалицию с ним, а не с «триумвирами»
(Зиновьевым и Каменевым), даже намекал на это «Льву революции» – но Троцкий
презирал, да и недооценивал организаторскую силу «чудесного грузина».
Секретарь Сталина (Н. Бажанов) припомнил, как
однажды наблюдал жуткую ссору Сталина с Зиновьевым, и, когда его босс ушёл,
потерявший выдержку Зиновьев стал
жаловаться помощнику генсека: «За кого он меня принимает? Он предлагал мне
убить Троцкого»… Сталин долго скрывал свои истинные взгляды от «союзников по
триумвирату», от этих вождей партийного «интернационализма».
Зиновьев слыл в партии главным противником
«национал-большевизма» - и не по принципиальным соображениям, принципиальностью
и мужеством никак он не страдал. Но – возглавлял Коминтерн и потому опасался,
что «русский патриотизм» помешает работе с иностранными лидерами, а, кроме
того, считал полезным сокрушать, прежде
всего, «национал-большевика» Троцкого, видевшегося главным врагом. Но едва
Троцкий выжили с главенствующей роль в партии, Сталин воспользовался «национал-большевизмом», чтобы выбросить из
Политбюро самого Зиновьева вкупе с Каменевым.
Для этого он выдвинул патриотический и безумно
популярный в партии лозунг: «Строительство социализма в одной, отдельно взятой
стране»!
Тактически проблема упиралась, однако, в главного союзника Сталина в тогдашнем руководстве,
как бы его лучшего друга, идеолога и любимца элиты – Николая Бухарина.
Цитата из характеристики Агурского:
«О нём сложилось немало легенд, и одна из них
заключалась в том, что он якобы был настоящим русским человеком, близко к
сердцу бравшим страдания русского народа, и особенно крестьянства. Реальные же
факты показывают, что… Бухарин испытывал подлинную ненависть к русскому
прошлому, и, пожалуй, из всех лидеров большевистской партии наибольшим образом
олицетворял антинациональные идеи раннего большевизма…. Это не было следствием
его функционального положения, это была…некая национальная самоненависть,
национальный нигилизм.
…Его оппозиция Сталину в 1928 году была вызвана не
заботой о русском крестьянстве, а упрямством честного человека, не пожелавшего
менять политическую позицию, выработанную им в годы НЭПа» (стр.207-208).
Я бы возразил Агурскому в одном пункте. Бухарин не
пожелал изменить не свою позицию в годы НЭПа (не так сильно он, давний
коммунист, мог привязаться к частной собственности и
торговле. И – практически - не мог же не осознавать смертельную опасность для
себя прямой схватки со Сталиным. Из-за НЭПа, что ли?). Нет, Бухарин не желал
отречься от идеалов, которые он, как практически вся «ленинская гвардия»,
исповедовал с юных лет и посвятил им жизнь.
В самом деле, что есть социализм, подробно описанный
у Маркса, во имя которого «ленинская гвардия» превратила себя в инакомыслящих при,
как казалось всем, несокрушимой императорской власти?
Общество без аппарата насилия. Без «силовых
структур», выражаясь по-современному. Да, соглашались они, без диктатуры
пролетариата социализма не достичь, это Ленин объяснил, но сия диктатура должна
существовать очень краткий период.
Это должно быть общество, где вся собственность передаётся в управление трудовым коллективам пролетариев. Где нет иной формы государственной власти,
кроме выбранной трудовыми коллективами власти - Советов рабочих депутатов. Такое
общество принципиально невозможно создать в «одной, отдельно взятой
стране». Ибо если сохраняются враждебные государства вокруг, социализм будет уничтожен.
Если имеются другие государства, то необходимо сохранять мощные силовые структуры, оборонную
промышленность, аппарат государственного насилия над самим обществом.
Бухарин понял лозунг «построения социализма» в
одной стране» весьма своеобразно - как организацию в СССР коллективных
коммун-артелей, медленно и постепенно враставших в общество и в экономику под
покровительством государства, пока не дозреет для социализма мировая обстановка.
Примерно так же мыслили его единомышленники, экономисты Чаянов и
Кондратьев. Им было ясно, что Сталин
строит вовсе не социализм, а особый, небывалый вид капитализма, в коем
единственным капиталистом остаётся государство. Управлять собственностью станет
«новый класс», состоящий из партийных чиновников и «красных директоров». И
такое общество было вовсе не тем, за что с юности они готовились положить жизнь.
(«В отличие от Зиновьева, Бухарин весьма точно
формулирует основной национал-большевистский тезис Устрялова: «По Устрялову,
весь наш социализм – пуф. А не пуф новое государство с небывалой широтой
размаха своей политики, с чугунными людьми, укрепляющими русское влияние от
края и до края Земли» (стр. 210).
Вдобавок, как человек русский, т. е. естественный,
без нацменских комплексов, он не испытывал
пиетета по отношению к собственному народу, с иронией относился к его
предрассудкам и к идеалам тоже. Что
поделаешь, он трезво смотрел на имеющийся в наличии человеческий материал… Что
было, то было!
Сталин искусно использовал его взгляды, чтобы
опорочить всю оппозицию: «Неверие в силы и способности российского пролетариата
– такова подпочва перманентной революции» (стр. 238). Подчеркнутое уважение к России
и её пролетариату принесло вождю огромную популярность, прежде всего, в «новых»
партийных массах (вчерашних крестьян, недавно переселившихся в город,
вступивших в партию по «ленинскому призыву», придуманному Сталиным). И
партийные кадры отбирались им из числа большевиков, что не поддержали некогда ленинский
лозунг «поражения собственного правительства в войне». Троцкий, знавший по должности свои военные
кадры, сообщает, что никаким не «антипатриотом» (и вообще вряд ли большевиком)
был до революции Клим Ворошилов, возглавивший
при Сталине Красную армию. Агурский отметил, что историки ничего не знают о большевистском
прошлом всех близких соратников Сталина, вроде Кирова, Куйбышева и прочих (мол, вот чем бы заняться историкам
в будущем!). Но теперь нам известно, что Сергей Киров (Костриков), секретарь ЦК
и правитель Ленинграда, был до революции не большевиком, а кадетом! К слову, оппозицию
он критиковал весьма необычными для большевика фразами: «Оппозиция нас обвиняет
в том, что мы с вами настоящая кацапня, дальше того, что есть в стране ничего
не видим, что мировая революция и всё прочее, этому-де мы с вами не верим, мы
узкие националисты, ограниченные люди» (стр. 238). Лежнев, возвращенный после
падения Бухарина из эмиграции и ставший отточенным оружием Сталина (это его
статья – знаменитый в истории культуры «Сумбур вместо музыки»), написал для
«Правды» статью о процессе Пятакова-Радека под названием «Смердяковы», где характеризует
суть оппозиции цитатой из Достоевского: «Я всю Россию ненавижу. Русский народ
надо пороть-с» (стр. 131).
Сталин несомненно победил, и «национал-большевизм» превратился в государственную
идеологию правящей партии. Но из этой победы однозначно вытекало, например,
будущее истребление «ленинской гвардии», не могшей, естественно, забыть, чем
был социализм в их изначальном проекте. Причём истребить её предстояло как раз
тогда, когда, наконец, объявили, что социализм – ура! – построен… И неслучайно,
конечно, и сорок лет спустя, вплоть до появления диссидентов 60-х гг.,
господствующей формой оппозиции в СССР (если не считать религиозную) оставались
«неоленинцы», они же «младобольшевики».
Одним из органических пороков нового вождя,
человека искуснейшего в политических играх, непревзойдённого в лукавстве и жестокой мощи, являлось, по видимому, его безмерное
преклонение перед техникой XX века, которая как бы обещала ему решить все не
решаемые иначе проблемы. Он явно всерьёз верил, что, разрушив сельское
хозяйство методом раскулачивания, сможет его восстановить и превзойти тупых
мужиков, давши в колхозы трактора и комбайны. Он верил в то, что, имея больше
танков и самолетов, может нанести поражение Германии в любом варианте начала
войны. И оба раза терпел страшное крушение. И, конечно, процесс формирования всякого
«национал-большевизма» неизбежно торжествовал в покорённых им странах, да и в
союзных республиках тоже. Уже на наших глазах эти огромные провалы обернулись
закономерной гибелью империи, созданной Лениным и унаследованной Сталиным,
удачливым до гениальности тактиком-победителем, но вовсе никаким не стратегом...
***
Книга Мелика Агурского – конспективное изложение
огромного процесса. Это пока - лишь комбинация
идей. Мне думается, поэтому автор и не издал её по-русски. Но теперь на сей канве можно вышивать
огромное количество исторических
полотен. Чем и придётся заняться новым поколениям
историков.
