Зачин этого компактного эпоса вполне
традиционен: «Вот он, двор реб Зелмеле». Чуть ли не «Мелеховский двор – на
самом краю хутора»…
Дальше перед
нашими глазами проходит осыпающееся каменное здание и два ряда деревянных
домов, полных Зелмелами, погреба, сарайчики, бабушка Бася, с какой-то
одержимостью плодившая без всякого расчета рослых, чернявых, с широкими
плечиками Зелменян, они же Зелменовы, к зрелому возрасту обретавшие низкий лоб,
мясистый нос и впадины на щеках. Обычно они молчуны, а говорливыми бывают чаще
всего от застенчивости – хорохорятся, стало быть. От них исходит аромат
лежалого сена с чем-то еще, а когда они хотят перевести дух, они издают веселое
нежное ржание.
Технические
орудия реб-зелменовского двора – это топор, нож, пила, рубанок, ступка,
мышеловка, коромысло, лом, швейная машина, наперсток, очки, иглы, лампа,
лопата, линза часовщика, терка, щипцы для сахара, кочерга, заслонки, сковородки
и горшки, но самое важное их орудие – терка.
Лучшее
средство от всех болезней – горячие припарки, а в особо сложных и, так сказать,
изысканных случаях используется варенье. Правда, изнеженная тетя Геся ввела в
употребление еще и клистир, но после ее смерти с этим декадансом было
покончено. «Зелменовы не нуждаются в такой большой машине при такой пустячной
болезни».
Они плохо
понимают разницу между графами и французами, а о цыганах полагают, что это
скорее профессия, чем народ. Из живых тварей им известны тринадцать; их было бы
пятнадцать, но о свинье Зелменовы не желают знать из принципа, а на такое
пустяковое существо, как воробей, им жалко тратить название. А вот в мышей дядя
Ича швыряет целые поленья. Правда, обычно попадает в посуду, но зато мерзкие
твари дрожат перед ним.
И вот на этот
прочный мирок надвинулись новые времена. Вместо небольшого уютного пятна
восьмилинейных ламп «появился холодный свет электричества, мертвый свет, как у
светляка, и с тех пор люди, пожалуй, не имели никакого удовольствия от жизни.
Человек стал просвечиваться насквозь». Вместе с тем, Зелменовы подозревают, что
им на окраину посылают худшее электричество, то, что остается на дне котла.
Тем не менее,
практически всем Зелменовым приходиться так или иначе провариться в
пролетарском котле. Сам патриарх реб Зелмеле успел ускользнуть от новой жизни –
написал на переплете молитвенника завещание, некоторое время повертелся просто
так, без дела, а потом все-таки умер. А в зелменовский двор пришла
радиофикация, хотя самый умный из Зелменовых, часовщик, уверял, что без
маятника никакой прибор работать не будет. Затем закоснелых в индивидуализме
ремесленников пустила в перемолку фабрика, и все начало развиваться по вполне
соцреалистической схеме: старое стало уступать новому.
Однако это
новое в романе тоже украшено такими точными и милыми черточками, а носители
прогресса смотрятся такими забавными чудаками, этакими беззлобными
чевенгурцами, что эта схема вовсе не кажется уступкой идеологии. Идеологически
правильные герои тоже творят такое количество глупостей, они тоже настолько
одержимы любовными и прочими страстями, что постепенно, к своему удивлению,
начинаешь понимать: а ведь изначально соцреализм не был чем-то заведомо
мертворожденным!.. Его тоже понадобилось убить, потому что истинно новому
времени требовалось не просто идеологически выдержанное, но еще и скучное
искусство, искусство, в котором бы вовсе не было жизни.
И оно-таки
сумело выработать искусство без искусства! Так что не случайно на задней
стороне небольшой книжки, которая воистину томов премногих тяжелей, под
фотографией веселого лопоухого парня можно прочесть: «Жизнь Моисея Кульбака
(1896 – 1937) была оборвана на взлете»…
Похоже, вместе
со всей полнокровной идишистской литературой.
Впрочем, серия
«Проза еврейской жизни» продолжается. Так что, возможно, нас еще ждут новые
открытия. И поиски параллелей с русской советской литературой, в которой не
один блистательно начинавший и при этом обеими ногами стоявший на
социалистической платформе мастер превращался в живого мертвеца, даже и
оставшись в живых. Лишь изредка, подобно Катаеву, воскресая в новом блеске.
Увы, в
идишистской литературе не воскрес никто. До такой степени никто, что долго
казалось, будто в ней никого и не было. «Еврейская власть» потрудилась над ней
самым тщательным образом.
