От редакции. Вместе с текстом статьи автор
прислал в редакцию такое предложение:
Хотел бы предложить новый проект – коллективный портрет
«третьей волны» эмиграции. «Третья волна», которую можно ограничить периодом с
1972 по1982 год, стала историей. Участники ее постепенно уходят из жизни. Может
быть стоит собрать воспоминания эмигрантов тех лет, оставить в памяти потомков
информацию о том, «как это было».
Конечно, на эту тему было написано и напечатано немало. Но особенность
предлагаемого проекта будет заключаться в четких временных рамках (например, с
момента задумки выезда, включая проблемы, связанные с выездом, сам выезд и,
скажем, первые пять лет в эмиграции, пока новая жизнь не стабилизировалась).
Предлагаю ограничить объем статей 15-20 страницами, чтобы, создавая коллективный
портрет в яркой художественной форме, не растекаться мыслью по древу, а
придерживаться фактов и уделять максимальное внимание конкретике и деталям
событий.
Насколько придется это предложение по душе нашим читателям и авторам, покажет
будущее. Редакция готова открыть соответствующую подрубрику.
1. Дубленка
В марте 1980 года я, как обычно, собрался в
Польшу. Мои регулярные визиты в эту дружественную страну объяснялись просто: в
течение года я писал статьи, обзоры, рецензии для польских киножурналов, в
потом - раз в год - приезжал собирать «урожай». Поляки платили щедро и, получив
кучу злотых, я, с гордо поднятой головой, отправлялся в банк, где без всяких
проблем менял их на полноценные «зеленые» доллары. А потом, также гордо, не
таясь, шел в польскую «Березку» (там эта сеть магазинов называлась «Певекс») и
покупал всевозможные западные товары. Все эти операции были тогда совершенно
немыслимы в СССР, отсюда и мои преувеличенные положительные эмоции...
Но в том году у меня был немного другой план. Я
чувствовал, что это моя последняя поездка. С одной стороны, атмосфера в Польше
была напряженной: мятежный дух «Солидарности» витал в воздухе, ненависть
поляков ко всему советскому, кажется, достигла предельной точки кипения... С
другой стороны, я собрался сваливать «за бугор», так что продолжение моего
сотрудничества с польскими изданиями становилось проблематичным.
Вот почему на это раз я решил все полученные
деньги потратить на покупку дубленки. С этой целью я отправился на варшавский
рынок, где можно было купить все, что только заблагорассудиться.
Поляки, хоть и входили в социалистический лагерь,
всегда отличались предпринимательским духом. В те годы они привозили в Москву разнообразную
конфекцию и, реализовав иностранные шмотки, покупали советскую электротехнику,
причем особым спросом пользовались ...утюги. Бог знает, почему именно утюги
были так популярны в Польше и ряде других стран, может быть советские утюги
тогда были «лучшими в мире»! Так вот, загрузившись утюгами, поляки обычно
отправлялись в Турцию, где утюги шли нарасхват. Отделавшись от утюгов, поляки
покупали дубленки, которыми и был завален варшавский рынок.
В тот день я провел на рынке несколько часов, ибо
выбор был нелегким. Тем не менее, в конце концов, я стал обладателем сказочно
красивого полушубка розовато-песочного цвета, тончайшей замши, с карманами,
отороченными сероватым мехом.
Вот с этой-то дубленкой моей мечты я и возвратился
в Москву. И сразу же совершил три важных поступка. Послал просьбу о вызове, и
уже вскоре этот вызов получил - большой красивый конверт с сургучными печатями
и красными лентами. Заручившись конвертом, я сначала отказался участвовать в
собрании редакции «Советского экрана» по случаю международного праздника
трудящихся Первое мая, а вскоре подал заявления об уходе по собственному
желанию, что являлось по тем временам признаком «этичного» поведения – не
подвести коллектив, не опозорить пребыванием в его рядах «изменника родины»!
Наконец, еще один важный шаг – быстрый развод с женой.
И когда после получения штампа в паспорте я нанес
визит в районный ОВИР, сотрудница в погонах старшего лейтенанта, едва открыв
паспорт, расплылась в улыбке и проговорила: «Уже развелись? Вот и отлично». Причина
такого благожелательного внимания была мне ясна: мой - теперь уже бывший –
тесть призвал на помощь своих высокопоставленных друзей в КГБ, чтобы помочь мне
как можно скорее выехать за пределы...
Хотя все документы у меня были в порядке, но
оказалось, что нужна еще справка с места работы об отсутствии ко мне финансовых
претензий. Идти на бывшую службу мне не хотелось, и старлейша снова проявила
полное понимание вопроса: «Приходите через три месяца. Тогда нужда в справка
отпадет за давностью». Так я и сделал, появившись в ОВИРе сразу после августовской
Олимпиады.
Потянулись месяцы полной неопределенности. Ведь
эмиграция практически полностью сошла на нет после декабрьского (1979 год)
вторжения советских армад в Афганистан. Но это время не пропало даром. Уже
тогда я задумал писать в Америке книгу о советском кино и принялся собирать для
нее материалы: сидел в библиотеке Союза кинематографистов, переписывал
стенограммы пленумов Союза, активно посещал конференции, встречи, просмотры в
СК, ездил по стране с лекциями, руководил киноклубом МГУ...
Наступила ранняя московская зима, и я решил
обновить свою покупку. Пару раз надел красавицу-дубленку, но, признаться
честно, чувствовал себя в ней не совсем уютно - слишком она была роскошной. Да
и на улице, в метро или в троллейбусах я ловил на себе недоуменные взгляды
москвичей: им моя обновка явно не пришлась по душе. «Ну, что ж, - подумал я, -
вот приеду в Нью-Йорк и там продемонстрирую всему миру мое шикарное
пальтишко!». С тем и повесил дубленку на вешалку в передней.
Жил я тогда в тихом переулке в районе
Кропоткинской улицы, жил один – бывшая жена переехала к родителям в ожидании
моего предстоящего и столь желанного для обеих сторон отъезда на историческую
родину.
Пришел декабрь, накатывало Рождество, страна
отметила годовщину ввода советских войск в Афганистан, происшедшего, конечно
же, по просьбе афганского народа. В новогоднюю ночь я решил остаться дома. Отмечать,
в общем-то, было нечего, перспектива получение разрешения на отъезд казалась
несбыточной мечтой, так что идти в компанию к друзьям и портить им настроение
решительно не хотелось. Вечером, посмотрев традиционную «Иронию судьбы» и
выслушав слюнявое поздравление полуживого генсека, я улегся в кровать.
Проснулся я, когда на дворе было еще темно, часов
в шесть утра. Разбудил меня шум автомобильного мотора в нашем тихом переулке.
Потом негромко хлопнула дверь машины. Я лежал, не шевелясь. Дверь в комнату
была закрыта. Спустя несколько минут я услышал, как в замочную скважину
вставили ключ, раздался щелчок и дверь открылась. Я лежал ни жив, ни мертв:
перепугался не на шутку. «Кто бы это мог быть? Неужели кагебешники пришли
арестовывать?» Еще через секунду в передней зажегся свет и сразу погас. Дверь
почти беззвучно прихлопнулась.
Я вскочил и подбежал к окну. В полнейшей темноте,
все же разглядел силуэт машины на другой стороне улицы. Вот кто-то отрыл дверь,
захлопнул ее, мотор заурчал, и машина не спеша отъехала.
Все еще пребывая в состоянии шока, я открыл дверь
в прихожую, зажег свет... дубленки на вешалке не было.
Я сразу понял, чьих это рук дело. Конечно, бывшая
жена сама не могла подняться в такую рань, но, видно, кого-то подговорила, дала
ключ, и мое тысячедолларовое сокровище было нагло похищено.
Я стал обзванивать знакомых, делиться своим горем,
обсуждать возможные варианты наказания грабителей и возвращения похищенного.
Хотя с самого начала было ясно: вещь исчезла бесследно и безвозвратно. Так
прошел первый день нового, 1981 года.
А на следующее утро я спустился за почтой и из
почтового ящика выпала серенькая открыточка, извещавшая, что мне дано
разрешение на выезд и что покинуть пределы любимой родины я обязан не позднее,
чем через десять дней. Понятно, что история с дубленкой была мгновенно забыта.
2.
Январь-Февраль-Март
Морозный январь 1981. Последний всплеск «третьей
волны» эмиграции. Собственно волна эта, начавшаяся примерно в 1972 году, завершилась
в декабре 1979, когда советская «контингенты братской помощи» вторглась в Афганистан.
Но теперь, готовясь к очередному съезду партии, власти решили “почистить”
Москву – выпроводить из страны отказников и других неугодных лиц, «отравлявших
чистый воздух державы». В эту небольшую группу - всего-то как потом оказалось
тысяч десять – затесался и я. Некоторое время ушло на бюрократические хлопоты:
выписаться из квартиры, сдать военный билет, отключить телефон... Причем в тот
период отношение чиновников к эмигрантам было вполне доброжелательным, подчас
даже завистливым.
Наконец, 5 февраля 1981 года получена долгожданная
Виза «М» № 377115, обыкновенная выездная, на постоянное жительство в Израиль. Выехать
из страны надлежало не позднее 21 февраля 1981 года, то есть как раз до
открытия партийного сборища.
Но как всегда - хотели как лучше..., а получилось
вот что: все эти десять тысяч одновременно хлынули оформлять документы и покупать
авиабилеты до Вены. И сразу же оказалось, что пропускная способность Аэрофлота
недостаточна, чтобы справиться с поставленной партией задачей. Виза была
переоформлена, а билет заказан на... 23 марта.
Предстояло еще получить израильскую визу в
посольстве Нидерландов, которое тогда представляло интересы государства
Израиль. И вот морозным утром 18 февраля я стоял в длинной очереди у ворот
посольства Нидерландов в Калашном переулке. Помню, начальник охраны, майор МВД,
хлопая варежками по тулупу «для сугреву», повторял с каким-то радостным
удивлением: «Ну, Москва тронулась!» Ведь прежняя эмиграция была преимущественно
с южных окраин страны, а теперь ехали в основном москвичи.
С получением визы проблем не предвиделось, но мне
нужно было еще договориться о встрече с консулом: я намеревался передать ему
собранные для книги материалы. И через пару дней я снова появился у ворот
посольства – очередь уже рассосалась, а у меня на груди была приторочена
веревками толстенная папка. Войдя в помещение и отвязав свое сокровище, я в
назначенный час предстал перед консулом. Им оказался довольно молодой человек,
немного говоривший по-русски. Он с опаской листал страницы, повторяя одну и ту
же фразу: «Ну, я надеюсь, здесь нет ничего антисоветского?» «Нет, нет, что вы,
какая антисоветчина, просто так – личные воспоминания», - честно отвечал я. В
самом деле, по нынешним меркам это были совершенно невинные тексты, а по
тогдашним – антисоветчиной считалось все!
Кроме рукописи, я вывез и свои документы, включая
дипломы, членские билеты творческих союзов, служебное удостоверение,
свидетельство о рождении и даже копию трудовой книжки. Как оказалось, в моей
новой жизни ни один из этих документов мне ни разу мне не понадобился. А
рукопись я благополучно получил через несколько месяцев в Америке...
В обменном пункте валют на улице Чкалова мне
выдали целых 300 долларов по тогдашнему «железному» курсу - 67 центов за один
полновесный рубль (вот они – очевидные преимущества социалистической системы!).
Помню, как придя получать билет в кассу Аэрофлота
на Крымском Валу, я увидел трансляцию «исторической» речи Брежнева (было это 23
февраля 1981 года). На телевизионном экране, установленном в кассах,
престарелый вождь слюнявил что-то о подъеме советской экономики, о неизбежном
крахе загнивающего капитализма... Как вдруг экран опустел, и некоторое время царила
зловещая тишина, а затем диктор продолжил зачитывать текст. Вечером «вражеские
голоса» сообщили, что Леонид Ильич свалился прямо на трибуне. Конец «великой
эпохи» был близок, но мы, к сожалению, этого не знали и не верили, что в той
стране что-то может измениться.
В сообщении от 24 февраля 1981 года из Москвы
корреспондент газеты «Нью-Йорк Таймс» Р. В. Эппл писал следующее:
«Телевизионная и радиотрансляция выступления Брежнева на съезде, закрытом для
беспартийных, были прерваны вскоре после начала речи, и большая часть текста
зачитывалась диктором; изображение вернулось в зал в самом конце речи Брежнева.
Советский представитель Леонид Замятин сказал, что такой формат был согласован
заранее. Надежный источник, присутствовавший на съезде, сообщил, что Брежнев
часто запинался, и все это была «чистая политическая косметика».
И вот 23 марта друзья проводили меня в
Шереметьево. У меня было шесть чемоданов, большую часть которых заполняли
«обязательные» товары на продажу. В стандартный набор (был такой список для
отъезжантов) входили фотоаппарат, постельное белье, две бутылки шампанского и
другие странные вещи, которые, согласно молве, можно было реализовать на рынке
в Риме. Вообще экипировался я неплохо: два финских костюма, два импортных
свитера, шикарные часы марки Citizen... Все это с помощью приятеля было куплено
«по блату», с черного хода в ленинградском универмаге «Гостиный двор», торговые
залы которого зияли устрашающей пустотой. Кроме того, я вез постоянную спутницу
журналиста - портативную пишмашинку «Эрика» и коротковолновый радиоприемник
«Грюндиг». Если машинка служила мне хорошую службу еще долгие годы, то
«Грюндиг» оказался совершенно непригодным: ведь волны «враждебных» радиостанций
были направлены в противоположную от Америки сторону, да и нужда в
коротковолновой информации совершенно отпала.
Из самой процедуры отъезда запомнился лишь личный
обыск с раздеванием догола и заглядыванием во все естественные отверстия! Такой
чести удостаивались немногие!
И вот Вена! Здесь первый «культурный шок» –
сияющий белизной и чистотой общественный туалет в аэропорту, где вода в унитазе
спускалась... автоматически!
Увы, сверкающую огнями вечернюю Вену я увидел только
из окна автобуса. Если эмигранты семидесятых годов жили в столице Австрии по
две-три недели, то теперь из-за угрозы терактов (не забудем, шла война в
Афганистане, и отношение Запада к Советскому Союзу было крайне негативным) нас
погрузили в автобусы и отвезли в так называемый «замок» за городом.
В первый же день всех прибывших разделили на «чистых»
и «нечистых». Первых – небольшую группку – тут же отправили самолетом в
Израиль. Остальным надо было дожидаться отправки в Рим.
Окруженные колючей проволокой под строгой охраной
и без права выходить с территории лагеря, мы провели там три дня. Спали в
бараках на трехэтажных нарах все вместе – мужчины, женщины, дети... Единственным
развлечением был барак, переоборудованный под синагогу. Там мы ели, слушали
лекции израильских пропагандистов и смотрели израильские пропагандистские ленты
(в частности, там я увидел короткометражку Михаила Калика).
* * *
Почти сразу же после отлета я ощутил, что, покинув
страну, где почти ничего не происходило, я попал в мир, в котором события
развивались бурно и стремительно. В первые дни моего приезда в Рим (30 марта)
было совершено покушение на президента США Рейгана, а в день вылета из Рима в
Нью-Йорк (13 мая) террорист тяжело ранил Папу Римского...
В Рим нас привез ночной поезд, который охраняли
вооруженные люди в штатском. Эмигранты утверждали, что для нашей охраны была
нанята итальянская мафия... Так ли это? Один Бог знает! Но доехали мы
благополучно, и нашу группу привезли в какую-то гостиницу на берегу озера.
Вскоре выяснилось, что место это знаменитое: высоко на
горе притулилась очаровательная деревушка под названием Кастель Гандольфо, а в
ней находилась летняя резиденция Папы Римского – настоящий замок за высоченными
каменными стенами. Но гостиница наша от этого не улучшилась, особенно ужасным
было питание: владельцы экономили изо всех сил. Здесь же, не дожидаясь поездки
на знаменитый вещевой рынок «американу», я продал свой скарб и стал на пару
сотен долларов богаче.
А через две недели я переехал в Рим, где снял угол в
квартире, которая сдавалась итальянской семьей буквально по метрам. Сами
итальянцы ютились в одной комнатушке, тогда как все остальное помещение
занимали многочисленные квартиранты-эмигранты. Кухня и туалет были общие. Но все
это не могло изменить нашего радостного настроения от римских каникул, которые продолжались
для меня полтора месяца, пока из Вашингтона не пришла виза.
В Риме я часто наведывался в русскую библиотеку имени
Гоголя, где читал нью-йоркские газеты – «Новое русское слово» и недавно
возникший еженедельник «третьей волны» эмиграции «Новый американец». НРС, и
особенно его отдел объявлений, давали живое представление о жизни русской
общины в Америке. Помимо простого любопытства, у меня был и вполне корыстный
интерес: с кем начинать сотрудничество по прибытии в «город желтого дьявола»?
«НРС» все еще оставалось в руках «второй» или даже отчасти «первой» волн
эмиграции – ее редактором и владельцем был старый русский писатель Яков
Моисеевич Седых (Цвибак). Газета представляла собой престранное зрелище: на
первой полосе вперемежку с новостями обычно помещались портреты умерших в
сопровождении прочувственных излияний родственников. Эти первополосные
некрологи и давали газете главный доход от рекламы. Сами новости были написаны
чудовищным языком и сюжеты их вызывали оторопь. Но в статьях – в их тематике и
авторах - уже чувствовался новый дух.
С другой стороны, «Новый американец», созданный
Сергеем Довлатовым, был совершенно современным изданием, но с примесью
высокомерного элитизма. Там работали талантливые Вайль и Генис, о кино писал
симпатичный энтузиаст Алик Батчан, публиковались и другие способные журналисты
(Наташа Шарымова, Гриша Рыскин...)
Было в Риме еще одно заведение, куда я повадился
ходить. Откуда я о нем узнал, теперь уже не упомню. Странная контора, которая
отправляла книги в СССР. Туда можно было придти и собрать посылку с изданными
на Западе книгами и альбомами по искусству. Эти последние я и отправлял своим
друзьям для продажи, а книги брал на прочтение. Позднее такое же заведение я
обнаружил и в Нью-Йорке на Парк авеню, и в Лондоне. Это действовала специальная
программа ЦРУ: изданную на Западе литературу на русском языке покупали и
отправляли всеми возможными путями в СССР. Заодно оказывали поддержку
эмигрантским издательствам и газетно-журнальным изданиям, которых было в ту
пору немало...
Римские каникулы пролетели быстро, и, после короткого
визита в американское консульство на Виа Венето для получения визы, я был готов
начать величайшее приключение моей жизни.
3. Нью-Йорк,
Нью-Йорк
13 мая огромный лайнер «Ал Италия» стоял на летном
поле готовый к вылету в Америку. Так он и простоял несколько часов из-за
забастовки авиадиспетчеров то ли в Испании, то ли в Англии. И именно в эти часы
турецкий террорист произвел свой выстрел на площади Петра и Павла.
Словом, когда наш самолет приземлился в Нью-Йорке,
было уже около одиннадцати вечера. После паспортного контроля и таможни, всех
нас быстренько рассортировали по группам и какой-то молодой человек (в
разговоре выяснилось, что был он студентом и занимался перевозками для
подработки) усадил четверых – несемейных - в свою машину и куда-то повез. Как
оказалось, в какую-то гостиницу, где в лифте с нами ехали полупьяная черная
проститутка и дряхлая старушенция, от которой дурно пахло. В большом номере я
обнаружил электроплитку и множество тараканов, но усталость была так сильна,
что я немедленно завалился спать.
Утро следующего дня было по-майски теплым и солнечным.
Я вышел на улицу, не имея ни малейшего представления, где нахожусь. У входа в
гостиницу прочитал ее название: “St. George”. В кармане у меня лежал конверт,
полученный по прилете. Там я нашел 50 долларов и записку: сегодня в полдень я
должен явиться на Парк авеню в офис НАЙАНЫ – организации, занимавшейся приемом
и устройством новых американцев.
Мне казалось логичным, что если нас поселили в этой
гостинице и ничего не объяснили, то мы должны находиться где-то рядом с Парк
авеню. Но где именно? С этим вопросом я и обратился к прохожему: «Где здесь
Парк авеню?» Человек несколько удивился, а потом сказал: «Знаете, Парк авеню
довольно далеко, это на Манхэттене, туда надо ехать на сабвее». Вот те на! Как
же мне туда добраться!? Тем временем, я продолжал шагать по улице и вскоре
вышел на набережную с замечательным променадом, откуда открывался потрясающий
вид на Нижний Манхэттен, в центре которого величественно возвышались две башни
Всемирного торгового центра! А справа виднелся огромный мост, не иначе как
Бруклинский... Тут я начал понимать, что нахожусь на другой стороне Ист ривер, в
Бруклине, в районе который называется ”Brooklin Heights” (Бруклинские высоты).
Я немного знал Нью-Йорк, так как в Риме кто-то дал мне на время схему
нью-йоркской подземки, и я изучил вдоль и поперек и систему метро, и карту
города.
Мне вообще было легче, чем многим моим
соотечественникам, оказавшимся в этом великом и страшном городе-молохе. Прожив
всю жизнь в Москве, я чувствовал себя в Манхэттене как на улице Горького. Да и
вообще я был неплохо подготовлен: просмотрел множество американских фильмов (из
последних перед отъездом - «Крамер против Крамера», «Манхэттен»), слушал «Голос
Америки», немало прочитал об этой стране... И в результате худо-бедно понимал
основы американской жизни. Поэтому у меня не было настоящего большого
«культурного» шока, от которого страдали многие эмигрантов, особенно одинокие
женщины из провинциальных городов. Нью-Йорк им был совершенно противопоказан.
Многие из них впадали в депрессию и даже пытались покончить с собой – одна
такая попытка случилась и в нашей гостинице спустя неделю после приезда. Если у
меня не было серьезного «культурного» шока, то «несерьезные» все же случались.
Так, идущая навстречу десятилетняя девочка неожиданно поздоровалась и спросила
как дела (How are you?)! С чего бы это? Ведь мы, кажется, незнакомы... Позднее,
получив первый чек в НАЙАНЕ, я пошел его «окешивать» (эмигрантский жаргон) в
банк и, стоя в очереди, впервые услышал выражение, неизменно и долго
повергавшее всех нас в шок: «Чем я могу вам помочь? (How can I help you?)...
Идя дальше по оживленной улице я видел многочисленные
прачечные, чистки, и мастерские по ремонту обуви! Я не верил своим глазам. Дело
в том, что в Москве я прочитал (по-польски) замечательную книгу Элвина Тофлера «Шок
от встречи с будущим»(“Future shock”). Эта книга поразила меня в самое сердце –
вот в какую страну я еду! Так что я не обратил внимания, что многие вещи,
описанные автором, еще не существовали, а только прогнозировались им в
отдаленном будущем или были теоретическим обобщением его концепции. Тофлер, в частности,
утверждал, что Америка живет по принципу: купил, использовал, выбросил. Словно
в подтверждение этого тезиса, я видел там и сям на обочине тротуаров
выброшенные стулья, маленькие холодильники, телевизоры, торшеры, и особенно
много матрасов. Причем все это было вполне пристойного вида и качества (спустя
две недели, когда я снял свою первую квартиру, я именно таким образом ее и
обставил!).
Но, с другой стороны, люди несли на плечиках рубашки,
платья, костюмы... За стеклами прачечных крутились десятки стиральных и
сушильных аппаратов. Как же так, может быть, мои знания английского
недостаточны и я чего-то не понимаю? По моим представлениям люди не должны были
ничего ремонтировать, чистить или стирать, а сразу выбрасывать и покупать
новое!
Идя дальше, я обратил внимание на крепко сбитого
человека, стоявшего у входа в обувную мастерскую с надписью «Simon’s shoe repairs”.
Неожиданно человек этот обратился ко мне по-русски с отчетливым южным акцентом.
Невозможно описать, как я обрадовался. С этого момента все закрутилось и встало
на свои места. Одессит Семен отвел меня в закусочную, усадил за стойку и
заказал завтрак. Заодно сообщил, что на чай надо дать 25 центов. Он показал мне
вход в сабвей на Кларк стрит – это, кстати, единственная в Нью-Йорке станция
метро, куда надо спускаться на огромном грузовом лифте! Оказалось также, что я
живу в знаменитой некогда гостинице “St. George”, которая теперь, увы, совсем
обветшала и была оккупирована проститутками и стариками, прозябавшими на
социальное пособие - вэлфер...
Тут же я совершил первую в Америке сделку – продал
Семену свои шикарные часы за 200 долларов и немедленно купил за пятнадцать
обычную «штамповку». Так было спокойнее ездить в метро и вообще ходить по не
всегда спокойным улицам Бруклина и Квинса. А именно это я и делал постоянно в
последующие три месяца моей американской жизни.
После посещения НАЙАНЫ жизнь вошла в свою колею – курсы
английского, прогулки по Манхеттену, чтение в городской публичной библиотеке.
Первыми книгами, прочитанными мною в Америке, были «Курсив мой» Нины Берберовой
и «Это я – Эдичка!» Эдуарда Лимонова. Последняя не только поразила мое
воображение необычностью сюжета, героев и языка, но и стала своеобразным
путеводителем по Нью-Йорку. Этот город я полюбил сразу и безоглядно. Мне,
москвичу, он казался родным и прекрасным, и нисколько не страшным. Особенно мне
нравилось лавировать в толпе, добираясь из пункта «а» в пункт «б» самым
коротким путем, двигаясь зигзагами по авеню и стритам.
Нанес я визит и в редакцию «Нового русского слова»,
которая тогда располагалась в многоэтажном здании на Восьмой авеню, наискосок
от Пенсильванского железнодорожного вокзала. Был представлен Якову Моисеевичу
Седых, который, как мне показалось, воспринимал новых авторов с некоторой
опаской. Познакомился и с Валерием Вайнбергом, правой рукой Главного и будущим
владельцем газеты. Редактором, занимавшимся непосредственной работой с авторами
и подготовкой номера к печати, был симпатичный человек, Виктор Соколов,
впоследствии ставший священником. Оказалось, что писать можно обо всем и
публиковалось решительно все принесенное в редакцию. За годы работы автором газеты,
а с 1983 года и в качестве штатного редактора, не помню случая, чтобы какой-то
мой материал был выброшен в корзину. Такая всеядность не шла изданию на пользу:
многие писания граничили с графоманией, да и контраст между статьями
журналистов «третьей волны» и «стариками» был слишком очевиден. У газеты
никогда не было «задела» – работа шла «с колес», и все зависело от принесенных
авторами материалов.
Лишь в 1983 году, когда редактором стал Борис
Бочштейн, ситуация существенно изменилась к лучшему. Бочштейн был опытным
газетным волком, бывшим сотрудником «Московской правды». Он был строг, но
справедлив: правил жестко, указывал на ошибки, не пропускал откровенную
халтуру, воевал со старорежимными авторами, которых поддерживал Седых. Но
практика подготовки номера «с колес», отсутствие задела и самого минимального
планирования, увы, это было как раз то, о чем я мечтал в СССР: писать не только
о кино, сколько о политике, сохранялись и при Бочштейне.
С лета 1981 года я стал активным автором НРС. Иногда
публиковал по три-пять статей в неделю, главным образом, политическую
публицистику, отклики на события в СССР, книжные рецензии... Это было как раз
то, о чем я мечтал в СССР: писать не только и не столько о кино, сколько о
политике. Нравилась мне и политическая направленность газеты – четко
антисоветская. Так что вместе с президентом Рейганом мы стали бороться с
«империей зла».
Платили в газете в среднем по 30 долларов за статью,
иногда чуть больше - в зависимости от объема. В конце месяца Седых и Вайнберг
встречались, чтобы решить, как распределить общую сумму гонорара и сколько кому
заплатить. Принимались во внимание размер статьи, финансовая ситуация газеты
(доход от рекламы), но главную роль играло отношение к автору, его «вес» в
глазах главного редактора... Так как по натуре Седых был человеком прижимистым,
то рассчитывать на крупные доходы не приходилось. Но меня это тогда совершенно не
волновало.
Забегая вперед, расскажу, что в 1983 году я получил
годовую стипендию Квинс колледжа и переехал в Нью-Йорк. Как раз в это время у
НРС возник серьезный конкурент – «Новая газета». Причем, конкуренция велась не
только на печатных страницах, но и с использованием угроз и агрессивных
действий. Под это дело меня взяли на работу в редакцию. В большой редакционной
комнате со мной рядом сидел интеллигентный и знающий Иосиф Косинский, а в отделе
новостей трудились бесшабашный бородач Володя Козловский, высокомерный, но
талантливый Евгений Островский и тихий энциклопедист Лева Штерн. Из «теней
прошлого» на новостях все еще работал высокий худой старик. Он кропал, мягко
говоря, странные сообщения, нередко с антисемитским душком. Но когда редактор
выбрасывал его «труды» в корзинку или даже просто вносил правку, старик начинал
«итальянскую» забастовку: сидел за своим старинным «Ундервудом» и не работал.
Никого это не волновало, названная тройка с легкостью могла заполнить новостями
несколько таких газет как НРС. Страшно пугался только Яков Моисеевич. Ему
казалось, что все пропало - газета не выйдет. Он прибегал в редакционную
комнату и слезно умолял старика заняться делом, обещая тому «златые горы». В
конце концов, старик давал себя уломать и возвращался к писанию своих нелепых
новостей.
А соперничество двух изданий закончилось весьма
тривиально: спустя несколько месяцев в редакции «Новой газеты» возник пожар, и
надо же так случиться, что сгорела вся наборная касса. Так завершился недолгий
бунт неведомых сил, пожелавших сразиться с монополией «Нового Русского Слова».
Разорился и довлатовский «Новый американец». Сам
Довлатов вдрызг разругался с Седых, путь в НРС ему был закрыт, а вот его
сподвижники Вайль и Генис переместились в одну из комнат нашей газеты, где
стали делать еженедельник «Семь дней». Но и эта затея не удалась. НРС еще
долгое время оставалось единственным русскоязычным изданием на Восточном
побережье...
Но вернусь к событиям лета 1981 года. Время неслось
стремительно, и мои кураторы в НАЙАНЕ стали чаще и чаще напоминать, что пора-де
устраивать свою судьбу. Нам, одиночкам, тогда полагалось пособие на три месяца,
и ни днем больше: в эти три месяца НАЙАНА оплачивала квартиру (снятую на
окраине города, в районе, куда редко ступала нога белого человека), давала по
200 долларов на расходы, да еще, если не изменяет память, 60 долларов
продуктовыми талонами.
С точки зрения работников НАЙАНЫ я был совершенно
неперспективным подопечным: профессия бесполезная, переучиваться на
программиста мне даже не предлагали. Их главной задачей было сплавить меня как
можно быстрее. Так что каждая встреча на Парк авеню начиналась с разговора о
моем будущем, которое сотрудников сильно беспокоило. Я же, по правде говоря,
совершенно не волновался, считая, что все как-то уладится.
4. Мои
университеты
Ни в Нью-Йорке, ни вообще в Америке у меня не было ни
родных, ни знакомых! Впрочем, один знакомый имелся. Профессор славистики и
истории кино Иллинойского университета Стивен Хилл, или, как он сам себя любит
называть, Степан Карлович. С Хиллом я познакомился в начале 60-х годов на одном
из московских кинофестивалей. Он приехал собирать материал для очередной книги
и мне, как сотруднику фестивального пресс-центра, поручили помочь американцу
установить контакты с некоторыми советскими режиссерами – Медведкиным,
Траубергом и другими. Поскольку Хилл хорошо говорил по-русски, его сразу же
зачислили по ведомству ЦРУ и, соответственно, меня проинструктировали: мол,
делай, что он просит, но держи ухо востро... Степан Карлович оказался человеком
тихим, спокойным, досконально знавшим классическое советское кино. И
интересовался он исключительно сбором киношных материалов. Мы с ним подружились
и после отъезда из Москвы он еще долгое время посылал мне разные журналы по
кино. Сильно помог он мне и в Америке: поначалу, например, заплатил
вступительные взносы в ряд американских кинообществ, так что я смог и получать
издания по кино, и печататься в них, и участвовать в конференциях. Он также
взялся переводить мои статьи на английский – совершенно безвозмездно.
Как-то дождливым майским днем, вскоре после приезда в
Нью-Йорк, ко мне в квартиру постучали. Открыв дверь, я увидел незнакомого
человека средних лет, который отрекомендовался профессором университета Пэмброк
(Северная Каролина) Джоном Римбергом. Его ко мне прислал Степан Карлович. Джон предложил
писать вместе с ним книгу о советском кино. У него уже был опыт такого рода
сотрудничества – в пятидесятых годах он выпустил книгу вместе с неким Бабицким,
в прошлом работником Киевской студии, оказавшимся после войны на Западе.Я
согласился. Человек деловой и предприимчивый, Римберг сразу после возвращения в
Северную Каролину нашел для меня работу... ночного сторожа и пожарника, с тем,
чтобы ночью я сторожил, утром спал, а днем мы бы писали книгу. Мне эта идея
показалась заманчивой, и я купил автобусный билет на юг.
Но одновременно, с помощью профессора Квинс колледжа
(Нью-Йорк) Альберта Тодда, с которым мне посчастливилось познакомиться уже в
Америке, я разослал запросы в ряд университетов. Хотя было уже довольно поздно
(май – июнь) все же я получил несколько предложений. Посоветовавшись с Бертом,
я принял приглашение Мичиганского университета. Что меня особенно подкупило ,
так это письма заведующего кафедрой славянских языков и литератур профессора
Бенджамина Штольца, проникнутые подлинной заинтересованностью и прямо-таки
отеческой заботой о моей судьбе. Сдав билет на юг, я купил другой – на север, и
в конце августа отправился в университет, решив, что книгу с Римбергом напишу
позднее.
И вот 29 августа 1981 года я прибыл в Энн Арбор,
штат Мичиган, городок, где располагался один из самых престижных штатных
университетов Америки. Славился своей программой и преподавателями и славянский
факультет, а университетская библиотека входила в число лучших в Америке по
количеству книг русской и советской тематики.
Была суббота, и в здании Факультета иностранных
языков не было ни души. Когда я со своими двумя чемоданами, пишмашинкой и «Грюндигом»
поднялся на четвертый этаж, то первое, что я увидел была табличка на двери
ближайшего к лифту кабинета – «Valery Golovskoy»! Небольшая светлая комната
была пуста, только на полу стояла коробка набитая какими-то бумагами, книгами,
конвертами. Венчал эту груду печатной продукции огромный ботинок размера наверное
сорок пятого. На коробке было крупно выведено – “Brodsky’s belongings” (вещи
Бродского). Стало ясно, что именно в этой комнате провел семь первых лет
эмиграции Иосиф Бродский, получивший место поэта-резидента при факультете
славянских языков и литератур. Дело в том, что еще в советский период жизни
поэта его стихи печатались в местном, но достаточно известном в
советологических кругах издательстве «Ардис», которое возглавлял профессор
мичиганского университета Карл Проффер. Он-то и организовал работу для нового
эмигранта. Но в начале 1981 года Бродский, получив престижную и весьма денежную
премию Мак Артура, немедленно отбыл в Нью-Йорк. Через пару месяцев, когда
Бродский приехал в Энн Арбор для поэтического выступления, я подошел к нему на приеме
и напомнил об оставленных вещах. «Выбросите!» - небрежно махнул рукой поэт.
Перебрав бумаги и обнаружив, что там действительно не было ничего ценного, я
последовал совету владельца...
Эта комната на два года стал моим настоящим домом.
Спал и питался я в общежитии для студентов славянского факультета «Русский
дом», но большую часть дня проводил в своем офисе за чтением и за пишущей
машинкой, сочиняя бесчисленные материалы для «НРС» и готовя более серьезные
статьи для американских научных изданий и доклады на конференциях. Благо
преподавание и слушание нескольких курсов оставляло достаточно времени для
журналистского и исследовательского творчества.
Довольно быстро я освоился и с университетской
библиотекой. Это было восьмиэтажное здание, три этажа которого находились под
землей. Жизнь в библиотеке не прекращалась ни днем, ни ночью. Для студентов,
которые оставались заниматься на ночь, имелись не только мягкие кресла, но и
раскладушки. В полночь можно было выпить крепкого кофе и продолжать заниматься,
а при желании и вздремнуть на пару часиков.
Уже через несколько дней я прекрасно
ориентировался в лабиринтах полок, без труда находя советологические разделы,
русскую периодику и художественную литературу.
Университетская жизнь пришлась мне по душе, помимо
прочего, она была насыщена культурными и социальными мероприятиями. На кампусе,
например, работало несколько кинотеатров, которые сейчас называют «артхаузами»,
то есть там показывали классику и современные независимые, иностранные и
экспериментальные ленты. В большом концертном зале постоянно выступали
музыкальные и театральные гастролеры. Словом, не было ощущения
провинциальности, отстраненности от «большой» жизни страны.
Радовала и научная жизнь университета. Активно
работал Русский центр, где собирались для обсуждения актуальных проблем
историки, социологи, политологи, специализирующиеся по различным аспектам
изучения Советского Союза. Как свежеприбывшему из «империи зла» мне пришлось
выступить там несколько раз с лекциями по средствам массовых информаций,
цензуре и другим темам.
А в ноябре несколько аспирантов и преподавателей
набились в небольшой микроавтобус и покатили на очередной съезд советологов (AAASS)
в Вашингтон. Жили мы в доме родственников одной из студенток, питались, чем
придется, и с утра до позднего вечера толкались на конференции. Советология в
то время была на подъеме, на заседаниях секций было не протолкаться. Выступали
и члены правительства, и видные ученые. Для меня этот съезд был особенно важен,
так как позволил войти в среду специалистов, завести важные знакомства и
подготовиться к выступлениям на подобных собраниях в будущем.
Уже в начале 1982 года я отправился – снова на
автобусе – в штат Индиана, где в Университете Пердю состоялась ежегодная
конференция по кинематографии. Там была организована и небольшая – всего два
доклада – секция по советскому и восточноевропейскому кино. В этой секции я и
прочитал свой первый – по-английски! – доклад в Америке «Анализ советского кино
в период 1970 – 1981 годов».
Первый год пролетел незаметно, учебный год
закончился 1 мая 1982 года и я отправился в длительное автобусное путешествие
по Америке. Сначала заехал в два вермонтских колледжа – Норвич и Миддлбери.
Побывал в Бостоне, и через Нью-Йорк направился в Северную Каролину, где меня
поджидал профессор Джон Римберг. Поселили меня в студенческом общежитии, и по
нескольку часов в день мы с Джоном работали над книгой. Используя материалы,
собранные в Москве, я диктовал по-английски (мой соавтор не знал русского
языка), а Джон записывал и литературно обрабатывал текст. В течение всего
месяца пока мы не закончили книгу, относился он ко мне прямо-таки по-отечески.
Все было бы хорошо, если бы не один странный фактор: мой соавтор постоянно
твердил, что у нас в руках бестселлер, что любое крупное издательство Америки
схватит эту рукопись словно горячий пирожок. Поначалу я думал, что он шутит и
даже временами поддерживал его идеи, хотя мне было совершенно ясно, что этот
текст может рассчитывать лишь не несколько сот читателей, интересующихся
мировым кинематографом, включался в такие разговоры. Позднее оказалось, что
профессор Римбкерг не шутил, и он действительно стал предлагать рукопись крупнейшим
издательствам страны. Самой собой разумеется, он получал один отказ за другим.
Наконец, спустя год, я понял, что так дальше продолжаться не может и отдал
рукопись Карлу Профферу, профессору Мичиганского университета и владельцу
издательства «Ардисм». Карл довольно быстро прочитал книгу и согласился ее
издать. Увы, вскоре он умер, и издание книги отодвинулось на длительный срок.
Вышла она лишь в 1986 году под заголовком “Behind the Soviet Screen”.
Вернусь, однако, назад. После окончания работы над
книгой я снова сел в автобус и отправился в Калифорнию, в университет города
Ирвайн, куда меня пригласила глава русского отдела университета Елена Вайль,
чтобы преподавать в летней школе русского языка, а затем принять участие в
научной конференции по советской культуре. Оба эти мероприятия были для меня
полезны, а летней школе я даже заработал немного денег. На конференции представилась
возможность познакомиться со многими интересными людьми из эмиграции и сделать
несколько докладов – о кино, цензуре в СССР, о телевидении и творчестве Юрия
Трифонова. Потом я провел месяц в Сан-Франциско, съездил в университет Беркли и
там также прочитал лекцию. На обратном пути в Энн Арбор я заехал в Иллинойский
университет к Степану Карловичу Хиллу. Моя лекция в Урбане получила освещение в
местной прессе под заголовком: «Эмигрант из СССР предсказывает скорое появление
в Америке прямого советского телевидения». Действительно, уже в 1983 году в
летней школе Миддлебери (штат Вермонт) я вел семинар, используя прямые
трансляции программ Время»...
Прожил я в Энн Арборе два года и собирался
продолжать там работать, но Америка, как я убедился, страна колоссальных и
непредсказуемых возможностей. Случилось так, что мне предложили годовой грант
(двенадцать тысяч долларов) в Квинс колледже в Нью-Йорке. Эта программа для ученых-эмигрантов
из Советского Союза существовала несколько лет и стипендиатами ее были в разные
годы экономист Игорь Бирман, политолог Борис Шрагин, журналист и писатель
Владимир Соловьев... Руководил программой мой знакомый профессор Тодд.
Поскольку эмиграция практически прекратилась, то было принято решение программу
закрыть, и я стал последним обладателем этого гранта. Так что в мае 1983 года я
распрощался с Мичиганом и переехал в Нью-Йорк, где пришлось пожить и в Квинсе,
и в соседнем Нью-Джерси и в Манхаттене. Пару лет я сочетал преподавание в Квинс
колледже с работой в редакции «Нового русского слова», пока не получил
предложение Университета в Аризоне, куда и отправился снежным декабрьским утром
1985 года. В Аризоне и закончились мои университеты»...
Первые пять лет в Америке стали самым счастливым
периодом моей жизни. Я был свободен, добывание денег не было жизненной
необходимостью, и я занимался любимым делом. Жизнь казалась увлекательным
приключением. Чего еще можно было пожелать?
А в Советском Союзе события начали развиваться
стремительно и неудержимо. Перестройка, гласность, развал основных
государственных институтов страны. И - как результат – Советский Союз утратил
статус главного врага; потеряла свои позиции и советология. Мои и других
специалистов уникальные прежде знания предмета стали стремительно устаревать.
Изучать-то было уже нечего. На развалинах советской империи формировалось государство
без прежних отличительных особенностей, которое не вызывало прежнего интереса
со стороны западных правительств и исследователей. Как шутили в свое время Ильф
и Петров, пора было «переквалифицироваться в управдомы».
Один мой знакомый профессор в Энн Арборе как-то
объяснил мне, что настоящая жизнь в Америке начинается после того, как человек
устраивается на работу с зарплатой примерно 40 тысяч в год и берет в банке заем
на дом и машину. Так случилось и у меня как раз через пять лет после приезда.
Период эмиграции завершился, передо мной открывалась совершенно новая страница
жизни.
