Akselrod1

Отрывки из книги «Двор на Баррикадной» (воспоминания, письма, стихи)

После отправки Юлия Даниэля в мордовские лагеря я изредка писала ему, посылала стихи. У него не было возможности отвечать на все письма, но из увесистого тома «Письма в заключении», изданного посмертно его сыном Александром, узнала, как он радовался любой весточке от друзей и о друзьях, каким праздником были для него письма. Решаюсь привести полученную мной в 1966 году открытку от Ю. Даниэля из Потьмы (в книгу его лагерных писем она не вошла, наверно, составители о ней не знали, а я далеко), потому что и в этих нескольких строчках открывается его характер.

Леночка, милая, мне неожиданно представилась возможность поздравить тебя с 1 мая. Мне сделали этот праздничный подарок, и я очень рад ему: огромное тебе спасибо за письмо и за стихи. Они хороши и сами по себе, а уж мне-то они в особенности греют сердце.

Я здоров, настроение отличное – люди оказались еще лучше, чем я о них думал; а думал я о них, ей-богу, неплохо. Человечье сочувствие и здесь, и на воле – это та радость, которую не переоценить.

Я не могу послать тебе цветы, дружок, и у меня к тебе глупая просьба: купи два-три цветка и попробуй уговорить себя, что они от меня.

Пиши мне, пожалуйста, так часто, как тебе этого захочется. И стихи!

А если бы ты утащила какой-нибудь из рисунков твоего сына – что-нибудь вроде клоуна, висящего на стене – я был бы в полном восторге.

Два-три цветка я купила, рисунки послала, они, насколько я знаю, были прикноплены над изголовьем Юлика в бараке. А свидание состоялось в Калуге, за 101-ым километром, куда Даниэль был отправлен после возвращения из лагеря.

Любопытный эпизод: в электричке по пути в Калугу на скамью против меня грузно опустился большой, с виду добродушный, не в меру разговорчивый человек, этакий паломник с заплечным мешком и сам похожий на мешок. Всю дорогу он услаждал меня байками о своих странствиях по России, между делом выспрашивая, кто я и чем занимаюсь. Когда я проговорилась, что имею некоторое отношение к литературе, он как бы невзначай заметил: «Слыхал, кое-кто из ваших сейчас в Калуге. Не ему ли ботиночки везете?» А я и в самом деле везла Юлику ботинки в коробке. Что-то пробормотав, я поспешно поднялась и перебежала в другой вагон. В гостинице, где временно жил Даниэль, я на лестнице столкнулась со своим попутчиком, причесанным, выбритым, утратившим мешковатость. Он смотрел мимо меня…

Впоследствии я не раз встречала его в Москве, выходящего из подъезда одного из писательских домов у метро Аэропорт, и в Центральном Доме Литераторов. Этот дервиш, наделенный, безусловно, особыми полномочиями, оказался моим соседом, популярным журналистом (фамилию, к сожалению, запамятовала). В путешествии к Даниэлю, видимо, сопровождал меня от самого дома. Стыдно, что не заметила…

Кстати, и в поведении литераторов, числящихся в «приличных», во время процесса Синявского-Даниэля можно было заметить некоторые странности. Я была свидетелем удивительной сцены. Один мой хороший знакомый, весьма известный поэт военного поколения, помогал мне раздеваться в гардеробе ЦДЛ. В это время распахнулась дверь с улицы, вошел Аркадий Васильев – общественный обвинитель на процессе. Поэт бросил в кресло мою шубку и кинулся трясти ему руку.

Когда галантный кавалер вспомнил обо мне, я простодушно спросила: «Что это значит? Это ведь АРКАДИЙ ВАСИЛЬЕВ!» Поэт, глядя на меня своими чистыми голубыми глазами, ответствовал: «Он мой брат во Христе!»

… Опасения и тревогу я обычно испытываю не за себя, а за близких. Неконтролируемый страх прижимается к спине и затылку только на темных московских улицах, на 2-й Аэропортовской, когда мимо шатающихся фигур у пивной на углу бегу от метро к своему бывшему дому, где меня приютила Галина Васильевна Дробот[1] и куда не могу попасть из-за двух рядов кнопок на дверях, которые поздними, да и ранними вечерами не умею ни разглядеть, ни нажать…

В один из приездов особенно натерпелась страху.

Галина Васильевна лежала в больнице, и я жила у нее в квартире одна.

12 часов ночи. Десятый последний спящий этаж. Темная лестничная клетка. Чтобы не утонуть во мраке, оставляю открытой дверь лифта. Перепробовав наощупь три ключа и наконец попав в три замочные скважины, запираю квартиру изнутри на три замка, включаю настольную лампу, лениво под убаюкивающий шорох дождя просматриваю журналы…

Пронзительный звонок домофона. Вздрагиваю, боюсь снять трубку. Тишина. Успокаиваюсь. Снова звон. И опять, и опять. Решаюсь набрать по телефону номер моего давнего приятеля – писателя, живущего в соседнем доме. Он, слава Богу, еще не ложился. Прошу подойти к подъезду, посмотреть, кто донимает меня. Приятель холодно отвечает: «Позвони в милицию». Боюсь, что милиция уличит меня в «незаконности проживания». Все же звоню. Милиция не откликается, спит или боится ночных приключений. Домофон продолжает надрываться. Звоню другому приятелю, также обитающему по соседству. Он успокаивает меня, мол, недоразумение, ошибка, придти на помощь не предлагает. Собаку уже выгулял. Его страх ползет ко мне по телефонному шнуру. Что говорить, как напугана я, чужестранка!

12.40. В трезвон домофона врезается трезвон телефона. Дрожа, хватаю телефонную трубку. Слышу: – Ленусь! Привет! Как дела? – Юра Дружников из Калифорнии. Не застал меня в Израиле, узнал от моего мужа, где я, не медля набрал московский номер. А я, словно он из своего утреннего Сакраменто может выручить меня, жалуюсь на проклятый домофон…

Юра не слышит моего страха, захлебываясь, рассказывает, что его новый роман переводят на английский, удмуртский, конголезский и мозамбикский языки. Домофон, то ли остолбенев от Юриной славы, то ли испугавшись ЦРУ, замолкает, и мы с Юрой продолжаем мирно беседовать… Как не хочется его отпускать!

Не раздеваясь, сжимаюсь в комок на диване, страх еще таится в углах, а я казню себя. Может, зря перепугалась, может, кто-то приехавший к Галине Васильевне из Тулы или Калуги, припозднился, но понадеялся, что его впустят в дом. Подобно мне оцепенелый от страха, жал на кнопку, один на пустой промозглой улице. Когда я, вцепившись в трубку с Юриным голосом, погасила настольную лампу и недосягаемость Галины Васильевны стала очевидной, приезжий сдался, поплелся на метро, вернулся на вокзал и скорчился на лавке…

А здесь, в Израиле, где опасность за каждым углом, чувствую не страх, а удивление: покой и умиротворенность разлиты в вечернем воздухе – и на иерусалимских, уставленных столиками, прохладных, пахнущих кофе улочках, и в нашем, не жалуемом прохладой, пустынном Маале Адумим, убранном и расцвеченном арабами из ближней деревни. Осмотрительные друзья из Тель-Авива ни разу не рискнули нас навестить…

В августе 2005 года, в день рождения моей внучки всей семьей отправляемся на море. Вечером, накупавшись, нагулявшись, на берегу усаживаемся за столик, смахнув с него песок. Волоокая полуголая юница сгружает с подноса питы, пиво и грандиозный салат, горят красные паруса фонарей, высвечены фигуры, движущиеся вдоль береговой полосы, белые на фоне почерневшего моря, сидим как внутри кинофильма. Поодаль от нас ставят топчан, втыкают в песок зазывное «массаж», и уже кто-то кому-то мнет спину, и гремит музыка, и у гигантского экрана в ближайшем кафе толпятся, бурно выражая восторг и негодование, футбольные болельщики.

В этот же вечер в центре Тель-Авива собрались на митинг еврейские поселенцы, которых изгоняют из Газы, из любовно выстроенных домов и обжитых хозяйств. Когда мы возвращались в Иерусалим, митинг уже закончился, на тротуаре сгрудились поселенцы с детьми, на противоположной стороне улицы к чему-то готовятся полицейские и солдаты; мы на своей «шкоде» проезжаем мимо, полощется оранжевая ленточка на зеркале, нацепленная в знак солидарности с поселенцами, и я ловлю себя на том же чувстве неловкости, вины, какое испытывала в Москве, сочувствуя диссидентам, но оставаясь в стороне. Однако кипучий, веселящийся Тель-Авив никакой неловкости не испытывал, многие, уверена, и не знали, что происходит у них под боком, этот бок заплыл жирком эгоизма и безразличия ко всему, что не он…

Более или менее ожидаемые праздничные даты налезали одна на другую, как новорожденные котята, но никакого умиления у меня не вызывали. Каждая из них и все вместе отодвигали появление на свет моего детеныша в издательстве «Советский писатель» – книжки «Окно на север». Кипа хвалебных внутренних рецензий, кисло-сладкие редакционные заключения сменяющих друг друга редакторов, неизменно ставящих мою книжку в очередной план редакционной подготовки, но так же неизменно очередной день рождения советской власти или лауреатного автора отшвыривал два моих жалких печатных листа в план следующего года. Мне одновременно инкриминировалось, что в стихах мало оптимизма и что я автор детских стихов. Куда, мол, с кувшинным рылом… (В детских редакциях меня всегда обвиняли во взрослости.) Шесть лет книга перебиралась из одних редакторских рук в другие, а на седьмой год я решила: или пойду к Борису Ивановичу Соловьеву, или прямо у ворот издательства брошусь под машину. Пусть знают! Не так была нужна мне эта книга – я не сомневалась, что все самые дорогие для меня стихи из нее выдерут, – как осточертело издевательство, формальные отговорки. Я прекрасно понимала, что ни День пограничника, ни День взятия Бастилии, ни детскость, ни трагичность здесь ни при чем. При чем была моя «благозвучная» фамилия, которая так нравилась Шервинскому… Борис Иванович Соловьев, в ту пору главный редактор издательства, славился своей любовью к поэзии и успехами по удушению любимых поэтов. Говорили, что он обладатель самого полного собрания книг запрещенных и полузапрещенных стихотворцев, вот и наслаждался ими в одиночку, не подпуская читателей. И я собралась с духом, и пошла к нему, и предстала перед его выцветшими от чтения стихов глазами. Чтобы воспеть мою отвагу, впору перейти на гекзаметр: я, запинаясь, пролепетала / о злоключеньях моих песнопений, / и он, благосклонен и сух, / затребовал рукопись, и, прочитав, / распорядился печатать.

Возвращаюсь к прозе: свинью Борис Иванович мне все-таки подложил, назначив редактором книги заведующего отделом поэзии и «судом памяти» небезызвестного Егора Исаева. Понимал, что тот лишнего не пропустит. И был прав. Егор не пропускал не только «лишнего», но и в ту пору вполне невинного, лестно приписанного мне лермонтовского «злого чечена» в неосторожной цитате. (Античеченская пропаганда! – так и говорил. Вот кто был подлинным поборником чеченских прав.)

Он понимал, что к национальному вопросу нельзя подходить спустя рукава, и строго внушал мне, что гетто бывает только негритянским. И, конечно, стихи о гетто, населенном людьми другой расы, решительно вымарал… Егор входил в редакцию энергичным шагом и, хлопнув дверью и тряхнув своим русым чубом, приказывал мне «садись!» Я садилась рядом с ним за стол, он деловито вооружался, как пистолетом, толстым черным фломастером и принимался за работу. Я в ужасе наблюдала его жирную стрельбу по строфам и строчкам. Удивляло, что Егор намертво запамятовал, как во время оны на вечерах в Литературном институте, где у меня было много друзей, ходил вокруг меня вприсядку. Это воспоминание почему-то не смешило меня. Впрочем, в лицо мне во время единоборства со стихами он ни разу не взглянул, так что узнать не мог.

Однако невежа и невежда Егор Исаев принадлежал к литературному начальству и был не пуглив, по собственному произволу мог пойти на некоторые послабления.

Хуже обстояло дело со второй моей книжкой – «Лодка на снегу», которая побила рекорд первой, провалявшись в издательстве десять лет при полном доброжелательстве рецензентов Николая Панченко и Олега Дмитриева[2] и при старой дружбе с редактором Евгением Храмовым, интеллигентом, полиглотом, шахматистом. Он из многажды перелопаченной рукописи, не скупясь на комплименты, выбрасывал всякий намек на мое непристойное происхождение. В 1986 году «гласность» лезла из всех углов, но у меня из-за слова «ложь» снималась целая строфа. Я тосковала по Борису Ивановичу и Егору Александровичу. Женя с каждым стихотворением бегал консультироваться к злобному карлику Числову, новому главному редактору, откровенному юдофобу, всеми своими 150-ю сантиметрами стоявшему насмерть на пути моей книжки. Но однажды на редакционном совете за нее решительно вступились Николай Панченко и Валентин Оскоцкий. В результате «Лодка» выплыла, но я, даря ее друзьям, вписывала в печатный текст строки и строфы. На своих авторских вечерах в Доме актера, в Доме художника, в ЦЛЛ я читала стихи не по книжкам, а по рукописи. И никто за руку не схватил.

Среди множества писем, полученных мною по поводу книжек, больше всего меня тронуло письмо, переданное мне в Малеевке:

Я восхищен Вашими стихами, Аленушка. Я работал на шахте со славным сыном героем соц. труда знаменитым Алексеем Григорьевичем Стахановым. Даже приходилось и выпивать. Он уже покойный. Пусть будет донецкая земля ему пухом.

Однажды меня потребовал «к священной жертве» не Апполон, а скорее Гермес – переводчик Александр Тверской, занимавшийся в Союзе писателей распределением продовольственных заказов. Надо было утрясти списки. Дело святое!

И я увидела эти списки, «и душа моя уязвлена стала». Вместе с анкетными данными претендента было указано, в каких он чинах. Оказалось, чуть ли не половина получателей гречки по совместительству с занятиями изящной словесностью подвизалась в «органах» в разных чинах и званиях – больше всего было майоров и полковников, но попадались и генералы. Загадка, почему они оказались в общем списке с простыми смертными. Полагаю, что водились и другие реестры. С этого дня моя нечаянная осведомленность заставляла меня обходить за версту некоторых знакомых, которых я почитала за «своих».

Однако к одному из ответственных деятелей, патлатому, красномордому Кобенко, сменившему на посту «секретаря по организационным вопросам» бдительного, но обходительного генерала Виктора Николаевича Ильина, который сам когда-то отведал лагерной похлебки, мне приходилось обращаться, пусть и заочно.

Я с тупой настойчивостью каждый год подавала заявление с просьбой пустить меня во Францию в группе туристов. И каждый год получала отказ. Но в этом году дело обстояло серьезнее: я просилась не туристкой во Францию, а командировочной в Кокчетав, который тогда еще не был «заграницей». По правде говоря, я рвалась к сыну, а выдумала, по совету того же Олега Дмитриева, вхожего в начальственные кабинеты, что пишу книгу о военном детстве. И, конечно, снова отказ. Мне рассказала секретарша, что в ответ на ее ходатайство за меня – мол, скромный человек, никогда ни на какие блага не претендовала – несгибаемый чекист Кобенко поставил ее на место: «Какой же она скромный человек, если хочет ехать в Кокчетав!»

Но командировку мне все-таки дали – не родной Союз, а журнал «Театр», для которого я должна была написать статью о спектакле кокчетавского театра, где работал мой сын. За какими-то бумажками, касавшимися сына, я приходила к ректору Школы-студии МХАТ Вениамину Захаровичу Радомысленскому и поражалась непопулярной в то время раскованности студентов, которые целовались на диванчиках в коридоре. Отрывались от этого неакадемического занятия только для того, чтобы проводить меня в учебную часть. Удивлялись, что я пришла не к Виталию Яковлевичу Виленкину – устроителю моего недавнего вечера в Школе-студии, а к не слишком любимому ими «папе Вене»… И я полетела в славный город Кокчетав, где вьюгой срывало крыши, и побывала в его окрестностях, куда в лучшие времена были сосланы актеры Госета и не только они, и написала о спектакле «Ночь после выпуска» по повести Тендрякова, и полетела еще раз, в не менее славный город Усть-Каменогорск, где гастролировал театр и где небо было черно-красного цвета от выбросов наиполезнейших ископаемых. В Кокчетаве на меня сильное впечатление произвел спектакль «Трамвай желание» – и не только тем, что происходило на сцене. У театра не было собственного зала, играли в огромном сарае Дворца культуры. В пустой холодный зал привели солдат и пэтэушников. Они расселись в передних рядах, но развлекались не Теннеси Уильямсом, а семечками, и плевались шелухой в прекрасную Бланш, изнемогавшую на сцене в любовном экстазе…

Забегая вперед, сознаюсь, что поездка в Кокчетав не выбила из моей головы навязчивую идею оказаться в Париже. Я даже сны о нем видела, такие реальные, как будто уже там побывала. И в 1984 году, получив привычный отказ, я отправилась на прием к самому главному московскому писателю – Феликсу Кузнецову[3]. Он задумчиво смотрел на меня сквозь очки своими белыми глазами и вдруг предложил: «А почему бы вам не поехать в Англию?» Я поняла, что с Францией окончательно заколодило. Может быть, потому, что я писала в анкетах о своем скудном владении французским языком: вдруг разговорюсь с кем-нибудь не тем?! Делать нечего, я согласилась на Англию. Руководил группой некто с усами Тараса Бульбы и с тарасовой нежностью к моим соплеменникам. Единственное, что его связывало с литературой, – близкое знакомство с личными делами членов московской писательской организации. Как только мы оказались в Лондоне, наш конвоир сделал мне и Алле Гербер первое серьезное предупреждение: «В Лондоне Буковский. Если он пристанет к вам на улице, не вздумайте с ним разговаривать». Агентура сплоховала, Буковского в Лондоне не было. Да если бы и был, вряд ли стал бы приставать к нам на улице, хотя наш надсмотрщик, видимо, считал, что мы неотразимы, а Буковский падок до еврейских прелестей… Но одно непростительное преступление мы все-таки совершили. Несмотря на то что по ночам нам было строго запрещено выходить на улицу, я, трепеща, в одну прекрасную ночь выскользнула из гостиницы вслед за отчаянной Аллой; оглянувшись, мы увидели за оконным стеклом фигуру нашего усача, вглядывавшегося в темноту, но жребий был брошен, нас поджидал в автомобиле журналист из Би-би-си, один из первых невозвращенцев Леонид Владимиров, отъявленный антисоветчик, общение с ним было не менее рискованно, чем с Буковским.

Мы проехались по городу, прошлись по Пикадилли и даже, признаться страшно, заглянули в театр стриптиза, потом побывали у Владимирова в гостях, где он искушал меня, уговаривал почитать стихи по вражескому радио, а я побоялась… На рассвете мы, незамеченные, тайком пробрались в гостиницу. И никто не настучал. Но во Францию я отправилась уже из Израиля.

[1] Галина Дробот, прозаик, зам. главного редактора альманаха «Апрель».

[2] Олег Дмитриев (1937–1993), поэт, автор многих книг, в те годы член редакционного совета издательства «Советский писатель».

[3] Критик Феликс Кузнецов был в то время ответственным секретарем Московской писательской организации. В 1979 г. возглавил расправу над составителями и авторами самиздатского альманаха «Метрополь», который обозвал «порнографией духа». В результате кампании два молодых автора, Евгений Попов и Виктор Ерофеев, были исключены из Союза писателей; два немолодых автора, Лиснянская и Липкин, вышли из Союза из солидарности с ними; Василий Аксенов – душа альманаха – был вынужден отправиться в эмиграцию. Кстати, работали над альманахом в опустевшей квартире Евгении Семеновны Гинзбург. Я читала «Метрополь» у Копелева, полулежа животом на большущих клееных листах с четырьмя машинописными страницами на каждом, по мере чтения сползала вниз. В наши либеральные времена Кузнецов продолжает получать награды и начальствовать, но уже не в развалившемся Союзе писателей, а занимая должность директора Института мировой литературы и в толстых томах воспевая Шолохова.