- Гастрономические привязанности -
это то, что сохраняется у эмигранта дольше всего, - говорил Борис, разливая чай
по чашкам. - От чего угодно можно постепенно отвыкнуть, все забывается, даже
родной язык. Но чай должен быть нормально заварен, настоян, а главное - из
чайника, а не из пакетика.
И в самом деле, чай благоухал. Кен
поднес чашку к носу и глубоко вдохнул аромат:
-Твой чай, Борис, великолепен. Это
единственное, что в нашем мире абсолютно.
Все трое засмеялись. Они смеялись не
столько шутке, сколько следуя сложившемуся за последние семь лет ритуалу. Да,
семь лет прошло с тех пор, как профессор Борис Витлин и профессор Пэмела Вудли
поселились здесь, в небольшом уютном доме почти на самом кампусе университета,
где оба они преподавали, а профессор Кен Этуотер, тоже из их университета, стал
заходить к ним по вечерам, чтобы выпить чая с коньяком, сидя с хозяевами в
плетеных креслах на веранде и неспешно обсуждая всё на свете: от фильмов Вуди
Аллена и до университетских склок. За эти неторопливые семь лет Борис и Пэм
привыкли к беседам за чаем, привыкли не только к Кену, но можно сказать, и друг
к другу, поскольку поженились они совсем незадолго до того, как переселились в
этот университетский городок на Среднем Западе; здесь тогда (редкое везение!)
открылись две подходящие вакансии - для Бориса на кафедре физики, для Пэм - на
кафедре английской литературы.
Эти, как говорят по-английски,
«внутренние шутки» насчет абсолютного и относительного, полные ведомого только
им смысла, были, в сущности, продолжением семилетней дискуссии между Борисом и
Кеном, где Пэм принимала сторону то мужа, то его друга. Наверное, дружба этих
двух мужчин казалась многим удивительной прежде всего из-за их внешней
несхожести: небольшого роста, полноватый Витлин с темной всклокоченной
шевелюрой выглядел нарочитой противоположностью длинному, сухопарому,
лысоватому Кену Этуотеру.
Посмеявшись шутке Кена насчет чая,
Борис заметил:
- И все-таки теперь, после швейцарского опыта, вам будет труднее тянуть
свою старую песнь.
- Минутку, минутку! Кому это «вам»? Я не участвую в споре, я слушатель,
открытый любым доводам. Пока что доводы старого Эйнштейна мне кажутся более
убедительными, вот и всё.
- Убедительными? - переспросил Борис саркастически. - Даже теперь, когда
опытным путем установлено, что скорость света не является пределом скорости?
Ведь это отправной пункт всех его рассуждений, и он опровергнут. Вся теория
теряет фундамент, не так ли?
- Прости, но то, о чём ты говоришь, не относится к физической скорости, это
явление совершенно другого порядка. И, кстати сказать, его прекрасно знал сам
Эйнштейн, не зря оно называется парадоксом Эйнштейна-Подольского-Розена. Так
что это недостаточный довод для того, чтобы…
- Для вас любые доводы недостаточны, - перебил его Борис, - потому что для
вас теория относительности - это не научный вопрос, а что-то вроде религии.
Интеллигентный человек, по-вашему, должен верить в теорию относительности, как
хороший католик в непорочное зачатие. Хотя с каждым днём всё очевиднее натяжки,
несоответствия…
- Тебе, может быть, очевидно, а другие так не считают, - вступилась Пэм не
столько за Эйнштейна, сколько за мир в их маленькой компании. Она знала,
что муж не в состоянии сохранять учёный этикет, когда речь идёт о теории
относительности, и их стычки с Кеном не кончаются ссорой только благодаря
невозмутимости Кена, который всегда умеет смолчать в нужный момент или обратить
спор в шутку. Борис этой счастливой особенностью не обладал. Спор с теорией
относительности носил у него какой-то неадекватно страстный характер, с
оттенком личной обиды.
Это началось давно, в студенческие
годы в Москве, когда однажды он прервал посередине лекции уважаемого
профессора, объяснявшего общую теорию относительности:
- Что значит «возьмем произвольную систему координат»? Это, по сути,
невозможно. Тут ошибка в самом начале.
К «опровержениям» Бориса всерьёз не
относились. Эйнштейн и его теория были тогда в Советском Союзе необыкновенно
популярны, они явно означали для людей, считавших себя интеллигентными,
особенно для так называемых гуманитариев, нечто гораздо большее, чем научную
теорию.
Издавались книги с популярным
изложением общей теории относительности, выходили фильмы на эту тему,
фотографии великого ученого с печальным взглядом и растрепанными седыми
волосами украшали стены учреждений и жилищ. Что находили советские гуманитарии
в теории относительности, не понимая толком ее сути? Скорей всего, в эпоху
всеобщего обязательного обалдения в рамках «марксизьма» их привлекала связанная
с образом Эйнштейна безграничная свобода мысли, торжество «сумасшедшей идеи»,
как это называлось. Но Борис видел в теории относительности нечто другое.
Борису было тринадцать лет, когда отец попытался впервые объяснить ему суть
учения Эйнштейна. И не то, чтобы Борис не понял (отец его, кстати,
был одно время преподавателем математики в школе и умел растолковывать трудные
вещи), он понял, но совершенно не мог внутренне принять эту теорию по каким-то
неясным ему самому мотивам. Со временем он осознал, что не может простить
Эйнштейну его пренебрежения к тому, что ученый именовал «самоочевидностью» и
«здравым смыслом». Но без них, без здравого смысла и общепринятых суждений,
раздумывал Борис, невозможно общение между людьми, невозможен язык, невозможна
наука, а Эйнштейн приносит их в жертву, просто чтобы удобно было
сконструировать свою теорию. Так нельзя. Почему надо считать абсолютным
пределом скорость света? Опыт этого прямо не устанавливает, это всего лишь
допущение. Но с другими подобными допущениями ad hoc можно сконструировать и
другие теории, объясняющие те или иные природные явления. Нет, так нельзя.
Здравый смысл и очевидность должны торжествовать как результат всякой хорошей
теории. А когда жертвами её становятся такие фундаментальные понятия как скорость,
время, пространство - это плохо. Успех же теории относительности у всяких
недоучек объясняется просто: единственный вывод, который они сделали, это что
«все на свете относительно», причем поспешили распространить этот принцип на
общественную мораль. Раньше люди такого типа говорили: «Бога нет - все
дозволено». А теперь вот на их стороне, как им кажется, научный авторитет.
Кстати сказать, сам-то авторитет верил в Бога и отнюдь не считал мораль
относительной…
Этих соображений насчет недоучек и
общественной морали Борис вслух не высказывал: в научном споре следовало
оставаться в рамках науки. Но и научные доводы, которые он тогда, в
студенческие годы, приводил как опровергающие теорию относительности, никого не
убеждали, над ним посмеивались, он стяжал репутацию чудака и «чайника». Конечно
теперь, когда он стал доктором наук и профессором американского университета,
его слова обрели другой вес. Но самое главное - за прошедшие годы наука
накопила немало фактов, если не опровергающих, то указывающих на изъяны теории
относительности. Новые данные не вмещались в русло теории, требовали каких-то
иных объяснений. Хотя справедливости ради нужно отметить, появилось и не меньше
фактов, подтверждающих правоту Эйнштейна, и профессор Витлин никогда не
преуменьшал их значение.
Чтение лекций по курсу физики было
немалым испытанием для Бориса. Преодолевая эмоции и интеллектуальные соблазны,
он излагал теорию относительности с максимальной объективностью и даже какой-то
отстранённостью. Затем он делился со студентами своими сомнениями,
воздерживаясь от какого-либо окончательного суждения, как бы оставляя вывод на
усмотрение самих слушателей. Такой метод профессор Витлин считал
интеллектуально честным. Увы, надо заметить, что большинство студентов не могли
оценить интеллектуальной честности профессора Витлина, курс его лекций порождал
в их мало подготовленных умах полную неразбериху, и репутация «чайника» снова
вернулась к Борису - по-английски это называлось nuts.
С другой стороны, студенты ценили
его общительность и снисходительность, которую принимали за доброту. С
профессором Витлиным можно было торговаться за отметку, выпрашивать
переэкзаменовку, договариваться об отсрочках, ссылаясь на семейные
обстоятельства. Вообще, он не предъявлял к студентам высоких требований, объясняя
это известным анекдотом об английском астрономе Эдингтоне. Того спросили
однажды, верно ли, что теорию относительности во всем мире понимают человека
три, не более. Он удивленно посмотрел на вопрошавшего: «А кто третий?» Не могло
же человечество меньше, чем за сто лет поумнеть настолько, что каждый студент
теперь способен понять учение Эйнштейна. Борис легко ставил удовлетворительную
отметку всякому, кто демонстрировал хотя бы скромные успехи на пути постижения
предмета. Но даже этого добивались не все. Вовсе уж безнадежные, а в каждом
семестре их оказывалось три-четыре человека, ходили за профессором Витлиным по
кампусу, подкарауливали его у дверей кабинетов и аудиторий, просили, канючили,
жаловались, а когда он, уступая мольбам, соглашался проверить их знания в
очередной «последний раз», несли такую чепуху, что у него начинались судороги в
желудке.
В этом году особой настойчивостью
отличалось некое рыжеватое существо женского пола, фамилию которого Борис все
время путал, хотя студентка эта буквально дня не пропускала, чтобы не напомнить
о себе. Не рассчитывая, видимо, поразить профессора глубиной своих знаний, она
напирала в основном на жалобные истории о своем семейном положении. В конце
концов, он согласился проверить ее знания еще раз, но с непременным условием:
если она опять провалится, то это уже всё, окончательно, вопрос закрыт! Она
молча кивнула головой.
Переэкзаменовка состоялась погожим
летним утром. Обычная университетская жизнь почти замерла, каникулы вот-вот
должны были начаться. Их шаги гулко отдавались в пустых коридорах, и найти
свободную аудиторию не составляло труда.
- Замечательная погода, - сказал
Борис радостным голосом, главным образом для того, чтобы подбодрить это
перепуганное, зажатое существо. Студентка буркнула в ответ что-то
неразборчивое.
- Я дам вам задачу из тех, что мы
решали в начале года. Надеюсь, это не вызовет трудностей. - Он извлек из папки
лист с условием задачи и положил его перед студенткой. - Если вам понадобится
заглянуть в учебник - пожалуйста, сколько угодно. Я вернусь через полчаса.
Желаю успеха, мисс… э… э…
Борис спустился в столовую, дома он
не успел позавтракать. Кофе Борис не пил, чай из пакетика был для него
неприемлем, пришлось довольствоваться стаканом сока и бубликом. Пока он жевал
бублик, к нему подсела Миранда, секретарь их кафедры, молодая филиппинка.
- Привет, Борис. Не помешаю?
Ее лицо выражало таинственность и
значительность. «Я знаю что-то, чего ты не знаешь», - говорили её сжатые в
полуулыбку губы и убегающий взгляд раскосых глаз. Она всегда узнавала первой
все новости, и Борис понимал, что подсела к нему она не напрасно. И точно -
оглянувшись через плечо и понизив голос, она быстро заговорила:
- Вчера Уинстон звонил декану, речь
шла о тебе, я случайно слышала. - Все ее сведения всегда приходили к ней
случайным путем. Она сделала паузу, наслаждаясь значительностью своей персоны.
Борис молча смотрел на неё. - Декан сказал Уинстону: «Я думаю, вопрос о
профессоре Витлине решен». Я это точно слышала.
Уинстон был заведующим кафедрой, и
разговор шел, скорее всего, о постоянной должности. Дело в том, что нынешней
осенью у Витлина истекал семилетний срок работы в университете, После этого по
закону университет должен был или оставить его на постоянной должности (tenure) или уволить. Об увольнении страшно было даже подумать: искать новую
работу, а как же Пэм? У неё постоянная должность здесь, что же ей - бросать
работу и начинать всё с начала? Конечно, профессор Витлин пользуется репутацией
значительного, хотя и несколько экстравагантного учёного, и сотрудники
полагают, что должность достанется ему, но ведь всякое бывает…
- Чего ты боишься, что может
случиться? - спрашивал его Кен за чаем.
- Не знаю, точно не знаю, мало ли
что… Ну, представь себе, вдруг объявится какое-нибудь научное светило, которому
недоело жить в Бостоне или Нью-Йорке и захотелось к нам, сюда, на свежий
воздух… Ясно, что возьмут его, а не меня.
Кен и Пэм дружно смеялись, называя
его «еврейским неврастеником вроде Вуди Аллена». Борис и сам посмеивался над
собой, но всё же нервничал ужасно. Слова Миранды (если она только не напутала)
как будто поддерживали надежду. Хотя, что значит «вопрос о профессоре Витлине»?
Может речь идет о чем-то другом - о расписании занятий, например. Нет, пока у
него в руках нет официального документа, рано радоваться.
Тем не менее, в аудиторию Борис
вернулся в приподнятом настроении.
- Ну, как тут? как тут? - спросил он
игривым голосом.
Студентка, насупившись, сидела на
том же месте. На доске красовалось решение задачи. Борис надел очки и подошел
поближе к доске:
- Ага, готово. Давайте посмотрим.
Значит так, так… И что же дальше-то? Как это? Как это - масса выражается
отрицательной величиной? Ну, знаете… Никуда не годится! А ведь совсем просто -
второй закон Ньютона, только и всего! Нет, нет, никуда не годится…
Борис тяжело вздохнул и опустился на
стул возле доски. В сгустившемся воздухе повисла долгая пауза. Наконец он
собрался с силами и поднял взгляд на студентку:
- Послушайте, мисс… э… мисс Конери.
Я знаю о вашем трудном семейном положении, вы мне говорили. Я вам сочувствую.
Но поставить вам удовлетворительную отметку - это совершить должностное
преступление, не меньше. Вы же не знаете элементарных основ предмета. Нет, как
хотите, я вас пропустить не могу при всем моем сочувствии. Поверьте, мисс Конери…
Борис вздрогнул, так резко студентка
вскочила с места. Лицо ее покрылось пунцовыми пятнами.
- Сочувствуете? Вы мне сочувствуете,
да? - заговорила она отрывистым голосом. - Вы даже фамилии моей запомнить не
хотите: Конели! Конели, а не Конери! И не заливайте тут о своем сочувствии.
Разве вы можете понять, что такое расти на ферме, учиться в деревенской школе
за пятнадцать миль от дома? Из четырех детей в семье я одна кончила школу. Да я
бы и вашу физику осилила, но времени нет, должна срочно вернуться домой. Мама
умерла, отец один остался, совсем беспомощный. А я из-за вашей говенной физики
не могу бакалавра получить. Зря, выходит, четыре года провела в университете!
Борис почувствовал, что разговор ни
к чему не приведет, только наслушаешься всяких гадостей. Конечно, ее жаль, эту
дурочку, но ведь он не имеет права поступить иначе. Всё! Он взял со стола свой
портфель, поднялся со стула и молча направился к выходу.
Одним прыжком студентка обогнала его
и встала перед ним, прижавшись спиной к двери:
- Никуда вы отсюда не уйдете, пока не примете экзамен! - прошипела она,
глядя на него желтыми от злости глазами. - Я прошу вас, понимаете, умоляю. Кто
узнает, какая там у меня получилась масса - положительная или отрицательная? А
для меня это…
Она вдруг заревела в голос.
Господи, только этого не хватало!..
Нет, здесь нельзя проявлять слабость, нужно поставить ее на место.
- Немедленно отойдите от двери!
Слышите? Немедленно!
Она даже не шевельнулась, только
пробормотала через всхлипы:
- Нет, не выпущу… пока не примете
экзамен.
Что же делать? Он вдруг представил
себе, как будут хохотать Пэм и Кен, когда он за чаем опишет им эту сцену. А что
бы сделал на его месте Кен? Наверное, схватил бы ее покрепче за руку и
отшвырнул прочь с дороги. Вот так поступает мужчина, если он действительно
мужчина, а не Вуди Аллен…
Борис переложил портфель из правой
руки в левую, а правой схватил студентку за запястье. Сильным рывком она
освободила свою руку и, как показалось Борису, засмеялась. Он снова попытался
схватить ее руку, она толкнула его в грудь. Он попятился, выронил портфель, -
папки, книги и баночки с лекарством покатились по полу. Борис почувствовал
бешенство. Он кинулся на студентку, схватил ее двумя руками за шею и стал
оттаскивать от двери. Она завизжала и пнула его коленом в пах. Он взвыл от
боли, но шею её не выпустил. Неожиданно для себя, он заорал по-русски:
- Сволочь! Гадина! Вонючка рыжая!
Она визжала так, что казалось, череп
не выдержит и лопнет. Он тащил ее из-за всех сил, но оторвать от двери не мог.
Вдруг дверь распахнулась, и Борис увидел фигуру охранника в форме. Из-за его
спины выглядывали еще какие-то лица.
- Помогите! Помогите! - заорала
студентка. Борис отпустил ее шею и попятился.
- Что здесь происходит? - спросил
охранник казенным тоном.
- Он пытался меня изнасиловать. Я
его студентка, а он пытался меня изнасиловать.
Борис почувствовал, как желудок
поднимается вверх, заполняя грудь, сдавливая горло. Чтобы не потерять
равновесия, он оперся о стол и медленно опустился на пол.
- Как вам не стыдно, мисс Конери, -
прошептал он, теряя сознание.
Три полных дня пролежал Борис Витлин
в больнице. Насчет диагноза врачи ничего определенного так и не сказали, зато
провели все мыслимые обследования и уверенно исключили инфаркт и инсульт, а это
главное. На четвертый день Борис выписался. Приехавшую за ним Пэм он уверял,
что чувствует себя превосходно, только немного ослаб от лежания в постели, и
даже хотел сам вести машину.
Дома на крыльце их дожидался Кен
Этуотер. Он осторожно обнял Бориса и внимательно посмотрел ему в глаза.
- Да не сомневайся, здоров, все в
порядке, - успокаивал его Борис. - Это просто спазма, у меня и раньше такое
случалось. Вот сейчас я чайку заварю, и все будет нормально.
Но нормально не получалось, хотя чай
был по-прежнему великолепен, «абсолютно великолепен», как говаривал Кен, и все
трое, как обычно, сидели в плетеных креслах на веранде. Беседа спотыкалась и
застревала, каждый напряженно думал о своем и каждый знал, о чем именно думает
собеседник. В конце концов, Борис не выдержал:
- Что вы молчите? Рассказывайте, как
там развиваются события. Ведь что-то происходит, как я чувствую.
- «Что-то»? Там такое заваривается…
- начала было Пэм, но осеклась под взглядом Кена.
- На самом деле, ничего
существенного в твое отсутствие произойти не могло, - заметил Кен
рассудительно. - Они ждут тебя, чтобы допросить, а затем уже решат, куда
двигать дело.
- Допросить меня? Что я -
обвиняемый?
- Видишь ли, эта студентка обвиняет
тебя в попытке изнасилования, не больше, не меньше… - Борис бросил взгляд на
Пэм - та низко опустила голову, и он не смог увидеть ее лица. - Она немедленно
побежала в женские организации, и там, разумеется, ее поддержали. Потом все эти
свидетели - охранник и просто доброхоты из коридора - они официально дают
показания, что слышали страшный визг и видели, как ты держал ее за шею.
- Она преградила мне дорогу,
заслонила собой дверь, я выйти из комнаты не мог, - торопливо заговорил Борис,
отвечая Кену, но обращаясь к Пэм. - Не выпущу, говорит, из аудитории, пока не
примете экзамен. Что я мог сделать? Я попытался отстранить ее от двери…
Кен развел руками:
- Борис, дорогой, я не сомневаюсь,
что так и было. Но как ты их в этом убедишь?
Борис растерянно посмотрел по
сторонам, словно ища ответа.
- Самый простой и самый убедительный
довод, - он нервно рассмеялся, - она абсолютно не привлекательна. Рыжая
вонючка.
- Вот об этом забудь и нигде не
упоминай, - поспешил остановить его Кен. - Унижать беззащитную девушку!.. Это
как раз то, что утверждают повсюду феминистки: изнасилование - не ради секса, а
ради унижения женщины. А он еще и уродиной ее обзывает… Ты что? Сразу попадаешь
к ним на сковородку.
- И потом: в твоих глазах она рыжая
вонючка, а чьих-то - принцесса из сказки, - заметила Пэм. - Это все
относительно.
Борис всматривался в лица своих
собеседников:
- Так что вы хотите мне сказать: что
моё положение безнадежно? Но этого не может быть, есть же, в конце концов,
здравый смысл! Я ни в чём не виноват, и вот против меня целое дело. Просто
Кафка, абсурд!
- Абсурд, я с тобой согласен, -
сказал Кен невозмутимо. - А вот что этого не может быть - тут ты ошибаешься. Я
бы советовал тебе отнестись к этой истории со всей серьёзностью.
- Ты понимаешь, что это может
повлиять на их решение насчет постоянной должности, - сказала Пэм. - Ваш
Уинстон - изрядный трус, он всегда держит нос по ветру. А тут женские
организации…
- Что же мне делать? - взмолился
Борис. - Ходить по университету и объяснять всем, что я не хотел изнасиловать
рыжую вонючку?
Кен встал и прошелся по веранде:
- Серьезно говоря, я бы советовал
немедленно обратиться к адвокату. К хорошему. Не надо утешать себя тем, что это
абсурд, ерунда, и ничего существенного из этого не выйдет. Еще как может выйти!
Я не хотел бы тебя пугать, но ты сам знаешь ситуацию в университете…
Все трое замолчали. Ветерок шелестел
в ветвях, нависших над верандой, негромко переговаривались дневные птицы, и
уютно ворчала на соседней улице травокосилка. Сидя с недопитой чашкой чая в
руке, Борис думал о том, что вся его жизнь, такая прочная, удобная,
устоявшаяся, может перемениться в минуту - рухнуть, пойти прахом. Угроза
совершенно реальна, и явилась она не со стороны могущественной
государственной власти или администрации университета, а в виде неприметного,
как вирус, рыжего существа, от которого неизвестно, как защититься.
Холодная тоска заползала в его душу…
- 2 -
«Рассмотрение некоторых положений
общей теории относительности в контексте клеточных автоматов дает возможность
профессору Б. Витлину интерпретировать с новых позиций вопрос об абсолютном
эфире и связанное с ним преобразование Лоренца-Пуанкаре…» «Несомненно стоит
задуматься относительно утверждения Витлина о «неисправимой логической ошибке»,
якобы допущенной Эйнштейном при выборе им изначальной координатной системы».
Борис громко засмеялся. Люди за
соседним столиком удивленно покосились на него, а сидящая поодаль женщина, как
показалось, даже привстала. «Наконец-то! - подумал Борис. - Наконец-то до этих
снобов начало доходить». Он вернулся к началу статьи и перечел несколько абзацев.
Журнал он купил только что в киоске за углом, направляясь, как обычно, на ланч
в кафе «Кантор-с». Это старейшее еврейское кафе считалось
достопримечательностью города. Борис приходил сюда каждый день в течение
нескольких лет в одно и то же время и заказывал одну туже еду - горячий сэндвич
с пастрами и яблочный сок. Чай он пил дома. Все официантки в кафе знали его и
запросто называли Борисом.
Вообще, профессором его больше никто
не звал, и это было к лучшему: он хотел, чтобы как можно меньше людей знали о
его учёной степени и звании. Ведь наверняка найдутся такие, которые скажут:
доктор наук, университетский профессор преподает физику в средней школе… здесь
что-то не то… И начнут докапываться, и узнают эту отвратительную историю…
Отвратительная история, вернее,
страх, что она станет широко известна, преследовал Витлина все время, все семь
лет с момента его ухода из университета. Он убежал от этой химеры сюда, на
Западное побережье, и постоянно жил в ожидании, что его позор и здесь станет
известен, его выгонят и отсюда. Это уже была не еврейская неврастения в духе
Вуди Аллена, а вполне оправданная боязнь вполне конкретного противника -
женских организаций, которые сыграли главную роль в его изгнании из родного
университета. О работе в каком-нибудь другом университете речи быть не могло,
все университеты связаны друг с другом, и он точно знал, что поборники женского
равноправия не дадут ему житья ни на одном кампусе - так ему и было сказано.
В общем, можно считать везением, что
он устроился учителем в школу. Днем он пытался втолковать законы Ньютона своим
не слишком любознательным ученикам, а вечерами, и особенно ночами, писал книгу.
В этой объемистой книге Борис хотел собрать и подытожить основные положения
своих статей и дать последовательную картину строения Вселенной в свете
клеточно-автоматного подхода.
Между тем, жизнь шла своим чередом.
Школа, где преподавал Борис, находилась в центре старого еврейского района
Лос-Анжелеса. В последние два-три десятилетия в районе стали селиться негры, и
еврейское население, как водится, побежало в пригороды, продавая дома за
бесценок. Оказалось, однако, что в наше время не все евреи таковы: в старом
районе остались упорные израильтяне. Поэтому ученики в классе у Витлина
составляли довольно необычную смесь. Впрочем, особым усердием к учёбе не
отличались ни те, ни другие.
- Привет, Борис. Обычное? - спросила
официантка, проносясь мимо его столика. Он не ответил, потому что не видел и не
слышал ничего, погружённый в чтение.
Это была рецензия или, скромнее
сказать, отклик на его статьи, опубликованные за последние годы в разных
журналах - не таких, однако, крупных и авторитетных, как этот; этот журнал
долгое время не замечал его существования вовсе, и вот… Несмотря на все
осторожные формулировки, оговорки, кавычки, все эти «якобы» и «как кажется
автору», при всей неуклюжей снисходительности это была в принципе положительная
рецензия. Конечно, еще далеко не признание правоты его теории, но хотя бы
признание того, что его, профессора Витлина, стоит выслушать. Последняя фраза рецензии
звучала так: «Независимо от степени истинности основных теоретических положений
профессора Б. Витлина, его интеллектуальная смелость и широта мышления
заслуживают уважения, даже если выдвинутые им гипотезы в конечном счете и не
подтвердятся».
Борис дочитал и опять рассмеялся.
Что они запоют, когда появится его книга?..
- Прошу прощения, профессор, -
неожиданно прозвучал рядом с ним голос. - Могли бы вы выслушать… то есть… могу
я сказать вам несколько слов? Пожалуйста…
Он поднял глаза и увидел незнакомую
женщину. Она стояла возле стола и пристально смотрела на него, ее бледное лицо
выражало напряжение и тревогу. За годы жизни в этом городе Борис не приобрел
знакомых, разве что несколько сослуживцев, но она была не из их числа.
- Да, конечно, садитесь, - сказал
Борис автоматически: что еще можно сказать в такой ситуации? Она поспешно села
напротив него. Волнение мешало ей начать разговор, и Борис пришел ей на помощь:
- Чем могу быть полезен?
- Вы мне? Это я хочу для вас… - она
замолчала, окончательно запутавшись. - Простите, вы меня не узнаете?
Тут уже растерялся Борис. Он
осмотрел ее внимательно: светлые короткие волосы, светлокарие глаза, лицо
молодое, но какое-то… усталое, что ли:
- А мы прежде встречались?
Она помолчала и, словно преодолевая
собственное сопротивление, ответила:
- Да, встречались. Это не были для
вас приятные встречи… Меня зовут Марта Конели. Помните? Ваша студентка в
университете? Экзамен по физике?
Конели, Конели… Знакомое имя… Что?
Неужели та самая «рыжая вонючка»? Борис смотрел во все глаза, но никакого
сходства уловить не мог. Конечно, образ той студентки помнился ему не слишком
отчетливо. Так, в общих чертах - угрюмое, насупившееся рыжее существо. А здесь
сидела стройная блондинка, можно даже сказать, миловидная.
- Я сильно изменилась за семь лет, и
волосы вот покрасила. Вас тоже узнать нелегко, тогда вы не были седым, теперь
стали похожи на кого-то другого. Вам неприятно меня вспоминать, да? Но всё, что
я хочу - хоть в какой-то степени загладить свою вину перед вами. Пожалуйста,
поговорите со мной.
Её бледное лицо выражало боль.
- Говорить-то особенно не о чем, -
ответил Борис сдержанно.
- Но я к вам не просто извиняться, у
меня есть план… или предложения, можно сказать. Например я… если вы, конечно,
одобрите… я готова написать письмо в университет, рассказать всю правду, как я
вас оклеветала, что вы ничего такого… Понимаете, чтобы очистить ваше имя. Пусть
вас восстановят в должности.
Борис горько усмехнулся:
- Рассказать правду всегда хорошо.
Но мне это ничего практически не даст. Почему? Начнем с того, что меня не
выгоняли и, следовательно, восстановить не могут. Я уволился, поскольку мой
временный контракт истёк, а постоянной должности для меня не было. Так мой
адвокат договорился с администрацией университета. Что же касается доброго
имени… Простите, но никто из порядочных людей и не поверил вашим обвинениям.
Одни женские организации. Но для них я заведомо виноват.
Она сокрушенно покачала головой:
- Женские организации… Я не пытаюсь
снять с себя вину, поймите меня правильно. Но странно как-то: они даже не
сделали попытки разобраться, что на самом деле произошло. Сразу подхватили, что
я там сгоряча крикнула, и понеслось: «Насильник на кампусе! Не потерпим! Вон!»
Я не оправдываюсь, сама виновата, я знаю. Жизнь меня наказала. Сильно наказала…
- Мой адвокат, между прочим,
предлагал воевать с ними, с женскими организациями. Он брался доказать, что это
вы меня преследовали, проходу мне не давали, то есть это вы виноваты в
сексуальных домогательствах, а не я. Свидетелей, говорил, найдем, не проблема.
Моя жена и мой друг уговаривали меня согласиться. Я наотрез отказался: это же
враньё, клевета. И поверьте, никогда не жалел, что отказался.
Разговор прервала официантка:
- Сэндвич с пастрами, горячий. - Она
поставила на стол тарелку и подмигнула Марте. - Бориса можно не спрашивать:
каждый день одно и то же. А вам, дорогуша, что-нибудь принести?
Борис придвинул к себе огромный
сэндвич («Кантор-с» славился размером сэндвичей) и вопросительно взглянул на
собеседницу. Разговор этот был ему неприятен. И потом неучтиво есть в
присутствии человека, который сидит напротив и не ест.
- Извините, профессор, мою
настойчивость, но я… Мне такого труда стоило найти вас, если б вы только знали.
Я сначала обратилась к вашей жене… к вашей бывшей жене. Мне сказали, что она
переехала и живет вместе с профессором Этуотером.
Борис знал об этом давно, на всё
равно укол в сердце был болезненным.
- Я разыскала их. Поначалу профессор
Вудли не хотела со мной говорить… что вполне понятно. Потом, когда я все
объяснила, она смягчилась и сказала, что вы живете в Лос Анжелесе. И где
преподаете. А профессор Этуотер даже пошутил что-то насчёт моего знания физики…
Он в курсе дела, он экзамен у меня принимал.
- Какой экзамен? Когда? - удивился
Борис.
- Когда вас уже… когда вы уже ушли
из университета. Женские организации потребовали, чтобы мне дали
переэкзаменовку по физике. Я-то знаю, что ничего не знаю, а они говорят: не
бойся, увидишь… Принимать экзамен поручили профессору Этуотеру. Ну, он выложил
передо мной задачи и говорит: сама выбирай. Я взяла ту, что у вас на экзамене
провалила и говорю: масса здесь должна выражаться положительным числом. Он
захохотал, посмотрел на меня так… лучше не говорить, как, и только сказал:
«Удовлетворительно. Идите отсюда». Вообще, приличные люди смотрели на меня
тогда с презрением, я замечала. Но я… что я понимала? Полная идиотка, клянусь.
Получила подлостью отметку по физике и рада. Я ведь не случайно к вам с этим
экзаменом приставала: в то время тяжело болел мой отец, а мы все знали... Все -
это мои два брата и сестра… что ферму, земли, строения, скот, машины - вообще,
всё свое владение, а это, поверьте, немало, - отец завещал нам, но
не в равных частях, а по степени образованности, так сказать. Кто больше
образован, тот больше получает. Он всю жизнь заставлял нас учиться. В общем,
вышло так, что самой образованной в семье оказалась я, потому что как раз к
этому времени получила степень бакалавра. И когда мы всё отцовское владение
распродали, мне досталось шесть миллионов. Можете представить?
Борис пожал плечами.
- Только не принесли эти деньги мне
радости. - Марта вздохнула.- Учиться дальше я не стала и вышла замуж. Выбор мой
пал на спортсмена, да не обычного там футболиста или пловца, а знаете, такого,
который всякими сумасшедшими видами спорта занимается: с крыши с парашютом
прыгает, на доске с горы спускается и всякое такое… Так-то он был неплохой
парень, но совершенный псих. Оно и понятно - постоянно в смертельной опасности…
Я успела родить от него ребенка - мертвым родился. Отношения у нас совсем
испортились, мы развелись. Мне к тому времени уже двадцать семь исполнилось,
пора, думаю, настоящей семьей обзаводиться. Второй раз вышла замуж, -
начинающий актёр, молодой, моложе меня, красивый, в «мыльных операх» снимался в
маленьких ролях. Бабник оказался страшный. Я дома с дочкой сижу, а он к утру
является, еле на ногах стоит. Хуже того: два раза венерической болезнью заражал
меня, а я беременная… В общем, с ним тоже развелась, так он ещё пытался
половину состояния у меня отнять… Но самое ужасное случилось потом: дочка
умерла, в двухлетнем возрасте. Погибла от нелепой случайности.
Она замолчала, глядя прямо перед
собой невидящими глазами.
Борис слушал ее, забыв про пастрами.
Эта женщина, виновница едва ли ни всех его несчастий, вызывала у него… нет, не
просто жалость, а настоящее, искреннее сочувствие. То, о чём она говорила, было
ему важно.
- Могу я спросить вас относительно…
- начал он и остановился. Потом собрался с мыслями. - Почему, собственно, вы
решили, что наказаны из-за своего поступка в отношении меня?
Вопрос медленно доходил до неё.
Осмысленное выражение вернулось на её лицо, в глазах отразилось удивление:
- Это совершенно ясно. Вернее, когда
подумаешь, становится ясно. Я в тот период… ну, когда осталась совершенно одна,
стала думать о причине своих несчастий. Времени для размышлений у меня было
много: я шесть месяцев провела в психиатрической лечебнице после гибели
ребёнка. И все время с одной мыслью: что такое ужасное я в жизни сотворила?
Какой самый плохой поступок в моей жизни? Вроде бы, никого не убивала… И тогда
память мне подсказала: это не лучше, чем убийство, то, что ты сделала с тем
человеком. Ты уничтожила его репутацию, погубила его карьеру, разрушила
семейную жизнь… Я поняла и очень испугалась. Когда вышла из больницы, сразу
поехала в свои края, где жила в детстве на ферме, и пошла в нашу церковь. Отец
О'Нил оказался еще жив, ему под девяносто, я к нему девочкой на первое
причастие ходила. Все ему рассказала, и он… Мне даже как-то не по себе стало,
слово в слово, как я сама думала: то, что ты, говорит, с этим человеком сделала
- это как убийство. Вот ты на церковь деньги дала (а я дала приличную сумму),
это, говорит, хорошо, но долг твой - вымолить прощение у того человека, сделать
для него что возможно. Ты, говорит, хоть знаешь, где он, что с ним? А я ничего
не знаю. Тогда я поехала к вашей жене… к профессору Вудли, я хочу сказать,
чтобы разыскать вас. А здесь, когда уже вас нашла, придти к вам домой не
посмела: на порог, думаю, не пустит. Тем более по телефону. Вот я и
подкараулила вас здесь, в кафе.
Они еще долго сидели за столиком на
удивление официанткам. Сначала говорила Марта, а Борис всё больше слушал. Потом
заговорил он.
- Я так же, как и вы, не сомневаюсь,
что человеку приходится нести ответственность за те поступки, которые он
совершает. Если какие-то наши поступки имеют отрицательную оценку с точки
зрения морали, то возникающие позже в нашей жизни неблагоприятные
обстоятельства мы вполне законно можем рассматривать как наказание. Согласны?
Но тут-то как раз и появляется вопрос вопросов: существует ли она, эта единая
для всех абсолютная мораль, с позиций которой оцениваются наши поступки? Ведь
разные люди… даже один и тот же человек… Вот вы, например, там, в университете
- разве вы считали, что делаете что-то плохое, когда старались вырвать у меня
удовлетворительную отметку по физике? Ничуть! Я в ваших глазах был просто
препятствием к достижению цели, с которым любое обращение дозволено. Ведь так?
Вы понимаете, о чём речь?
- Понимаю, - откликнулась она сразу.
- Но ведь я соврала, я совершила лжесвидетельство, а в Библии прямо сказано…
- В Библии, - повторил он. - Для
вас, как видно, это абсолютный авторитет. Для меня тоже. Но многие ли сегодня
согласятся с нами? У каждого, говорят они, своя правда; правда грабителя или
террориста ничуть не хуже, чем правда их жертвы.
Он посмотрел не неё печальным
взглядом, и она неожиданно вспомнила, кого он напоминает ей теперь, с
поседевшей головой. В точности портрет, который она столько раз видела…
- Профессор, помните в университете,
у вас на кафедре физики в приемной висел портрет? Над столом Миранды, помните?
- Помню. Портрет Альберта Эйнштейна.
Что это вы вдруг?
- А вы на него похожи. Можно
сказать, ваш портрет… когда вы станете старым.
И она улыбнулась - впервые за время
их почти что двухчасового разговора.
За первой встречей последовала
вторая - в парке, и затем третья - у него дома. Марта настаивала на том, что
нужно действовать, и после некоторых колебаний Борис согласился. Он поверил в
искренность этой странноватой женщины.
У Марты были две главные идеи:
написать письмо в университет и опубликовать статью в какой-нибудь газете.
Решено было действовать сразу в обоих направлениях.
Письмо в университет они составляли
несколько дней. Марта предлагала обратиться за помощью к адвокату, но Борис
настаивал, что сами они напишут лучше. Адвокатов он опасался. К этому времени
Марта сняла огромную квартиру в высотном доме на Ла Сиенеге, и Борис приходил к
ней ежедневно прямо с работы. Они вместе обедали, потом принимались за
составления письма. Кстати, Марта неплохо стряпала, а иногда, желая побаловать
Бориса, заказывала обед в русском ресторане.
Наконец, письмо было готово и
отправлено. В нём Марта, не щадя себя, подробно рассказывала, как она оклеветала
профессора Витлина, обвинив его в попытке изнасилования, и отмечала роль
местных женских организаций, которые сразу ей поверили, не проверив
обстоятельств дела, и изо всех сил разжигали страсти вокруг этого «события».
Что касается статьи в печати, Марта сумела заинтересовать своей историей
редактора отдела общественной жизни в одной из газет. Дважды она встретилась с
корреспондентом газеты - молоденькой девчушкой, которая выслушала историю со
слезами на глазах и хлюпая носом. Но потом девчушка исчезла, и сколько Марта не
звонила в редакцию, добиться разговора с ней не могла. Тогда Марта с энергией и
напором «рыжей вонючки» пробилась к редактору и потребовала объяснений.
Поначалу редактор оборонялся, ссылаясь на то, что редакция не обязана
объяснять, почему она публикует или не публикует те или иные материалы, но
потом не выдержал, сдался и показал Марте письмо от женской организации
университета.
Длинное, решительное по тону письмо
прежде всего описывало само событие; факт попытки изнасилования был полностью
доказан, говорилось в письме, заявлением потерпевшей, а также показаниями пяти
свидетелей (среди них университетский охранник), которые слышали крики и видели
своими глазами, как насильник держал за горло и пытался повалить свою жертву.
От суда и скандала на всю страну виновного спасло соглашение его адвоката с
администрацией, по которому профессор Витлин обязался уйти навсегда из
университета и из системы высшего образования в обмен на прекращение дела. То,
что происходит сейчас, говорилось далее в письме, что потерпевшая вдруг стала
страстно защищать виновного и обвинять себя, а главным образом женские
организации, имеет свои причины. Их нужно искать, прежде всего, в том
обстоятельстве, что с недавнего времени потерпевшая и насильник живут вместе, в
одной квартире. Каким образом и какими обещаниями профессору Витлину удалось
этого добиться, нам неизвестно, говорилось в письме женской организации, однако
ясно, что нынешнюю кампанию Марты Конели в его защиту надо рассматривать, как
попытку жены обелить в глазах общественности своего провинившегося мужа.
- Тут у каждого своя относительная
правда, - сказал редактор рассудительно, когда Марта дочитала письмо. - Так что
редакции лучше оставаться в стороне.
Дома она подробно пересказала письмо
Борису.
- Как это? - недоумевал он. - Ты
говоришь, попытки изнасилования не было, а они говорят - была? Они лучше тебя
знают? Впрочем… - он мрачно усмехнулся - если бы сегодня Эйнштейн встал из
гроба и сказал, что никакой теории относительности нет, ему бы сказали: нет уж,
профессор, мы лучше знаем.
Позиция женских организаций
возмутила Марту до крайности. Она отправила в адрес университета и
общенациональных женских организаций несколько резких писем, в которых
требовала объективного расследования. Кроме того, она чуть ли не ежедневно
ходила в редакцию, настаивая на публикации статьи о невиновности Бориса. Дело
кончилось тем, что однажды её посетил дома врач-психиатр, представитель
городского отдела здравоохранения. В продолжение длинной беседы он расспрашивал
ее о самочувствии, а потом сказал, что некоторые «солидные и уважаемые»
организации жалуются на ее поведение и намерены возбудить дело о насильственном
помещении её в психиатрическую больницу.
Узнав об этом, Борис не на шутку
испугался. Он взял с неё слово, что она прекратит свою борьбу за «абсолютную
правду».
- У тебя же есть история
болезни, - втолковывал Борис, - тебя засадить в психушку совсем нетрудно.
Она неожиданно рассмеялась:
- Про тебя тоже говорят, что ты
псих. Nuts! Мы подходим друг другу.
Они действительно подходили друг
другу, я могу это засвидетельствовать. Именно тогда я познакомился с этой
необычной парой. Были ли они формально женаты, не знаю, гадать не стану, но
выглядели, как молодожёны. Как счастливые молодожёны.
Впервые встретились мы с Борисом в
книжном магазине возле прилавка с русскими книгами, случайно разговорились, и
выяснилось, что учились в одной и той же московской школе номер семьдесят один
с интервалом в три года (я старше). Он пригласил меня на чашку чая, я с
удовольствием принял его приглашение. На это он сказал:
- Гастрономические привязанности
сохраняются у эмигрантов дольше всего.
Когда мы вошли в роскошный мраморный
вестибюль дома на Ла Сиенеге, я охнул и удивленно посмотрел на него. Он
засмеялся:
- Да, школьные учителя в таком доме
не живут. Это моя Марта - она богатая женщина.
«Его Марта» мне понравилась.
По-моему, она его обожала. Во всяком случае, она со вниманием вслушивалась в
каждое его слово, даже сказанное на непонятном ей русском языке. Кстати, из
всех знакомых мне американских жен она единственная не возражала, когда мы
переходили на русский: видимо, понимала, как трудно говорить о нашем московском
детстве по-английски.
У них в гостях было тепло и уютно, я
навещал их часто, пока жил в Лос-Анжелесе. Марта жаловалась мне, когда мы
познакомились поближе, что Борис не хочет уйти из школы с тем, чтобы заниматься
исключительно своей книгой. «Только этого не хватает - пойти на содержание к
женщине», - буркнул он по-русски.
Книга подходила к концу, но с её
публикацией были трудности. Ни одно солидное научное издательство печатать
книгу не желало. Конечно, всегда оставалась возможность издать её за свой счет
в случайном издательстве, Марта выражала готовность финансировать такое
дело. Но это было бы крушением его мечты.
Я часто спрашиваю себя, что
объединяло этих двух несхожих людей? Страстью Бориса была наука, особой
страстью - теория относительности, тогда как для Марты Эйнштейн был всего лишь
портретом на кафедре физики над столом Миранды. Спрашиваю себя, заведомо зная,
что ответ на этот вопрос гораздо сложнее, чем проблема выбора абсолютных
координат в свете теории клеточных автоматов. Или вот еще такой вопрос: бывает
ли любовь относительной или только абсолютной?
Вскоре я уехал из Лос-Анжелеса, они тоже
куда-то переехали, и наши контакты прервались. Я так и не знаю, вышла ли в свет
книга Бориса. Во всяком случае, никто из моих знакомых физиков о ней ничего не
слышал.
