Анатолий Козак

Добрые и злые

Пьеса

Действующие лица:

1. Леша Новожилов – 20 лет

2. Лена она же Лия –17 лет

3. Хаим Капцан, ее отец, бедный киевский еврей – 64 года

4. Пиня – его сосед и товарищ – 65 лет

5. Юрий Борташевич, репортер газеты «Двуглавый орел», профессиональны антисемит – 47 лет

6. Григорий Остапович Поднебесный, буфетчик Окружного Киевского суда – 53 года

7. Валерий Развратин – писатель, предводитель «Российских патриотов» – 52 года

8. Сергей Чукчин – его подручный – 42 года

9. Моня, городской сумасшедший – 30 лет

10. Паня, психопатка, не желающая смотреть на сионистов – 55 лет

11. Пристав Окружного суда

12. Саша и Толя – члены РСДП

присяжные заседатели Киевского Суда:

1. Мельников – банковский служащий

2. Мастицкий – киевский извозчик

3. Соколовский – контролер трамвая

4. Калитенко – мещанин

5. Оглоблин – чиновник

6. Перепелица – мещанин

7.Синяковский – крестьянин

8. Кутовой – тоже

9. Олейник – тоже

10. Тертычный – тоже

11. Савенко – тоже

12.Клименко – тоже

Действие происходит в 1989 и в 1913 годах

Пролог

(Сцена изображает старый Арбат в буйные дни Перестройки. Обычная тусовка в начале девяностых годов: художники, музыканты, мальчишки, танцующие брейк, «металлисты», проститутки, иностранные туристы, педерасты, «афганцы», уличные барды с гитарами и самодеятельные поэты, живые рекламы театров-студий…Лето. Август. На скамейке стоит Развратин, обращаясь к толпе).

Развратин: Братья и сестры! Русичи! Доколе об нас будут ноги вытирать? Даже светлое слово «русский» стало опасно произносить. Оккупанты не дают. Верно я говорю?

Голос: Надоело! Сил больше нет терпеть!

Развратин (в мегафон): Слово для информации имеет Сергей Чукчин.

Чукчин: Я – истинно русский, православный человек. И отец мой, и деды, и мама моя, и бабка, царствие ей небесное – все истинно русские.

Голос: А откуда фамиль такая – Чукчин? Не от косых чукчей?

Чукчин: (крестится): А Шукшин кто был, по-вашему? Чукча? То-то же… Мы – сибиряки, алтайцы. У нас сроду в семье нечистых не водилось, бог миловал. Братья! Подскажите: что с нами происходит? Как нам возвернуть свою национальную гордость?

Голос: Да здравствует единая неделимая Русь! Боже, царя храни!

Голос: Да здравствует Советский Союз!

(Запевает гимн, толпа подхватывает. Ее разрезает высокий старик в черной хламиде с бубновым тузом на спине. Белые космы, серебряная борода и усы.)

Старик: (в мегафон) Поп-рок-шоу! Поп-рок-кантри-шоу! Спешите увидеть! Последние билеты в студии «Чистый туалет»! Спектакли в Сокольниках. Поп-рок-шоу! (Гимн прервался. Старика хватают за хламиду).

Чукчин: (соскочив со скамейки) Вали отседова, козел! (толпе) Вот она, зараза, роки и попы разные нерусские! Вот кто душу народную развращает (Хочет оттащить старика, но неожиданно получает сильнейший удар и летит в толпу. Визг, крики).

Старик: Не трожь, не то костей не соберешь!

Развратин: Русичи! Успокойтесь! Не распри нам надобны, а сплочение. Наша сила – в единстве. Что там роки и шопы всякие. Одолели нас нерусские – черножопые, воровитые, молдова цыганская, хохляндия, узбеки, чичмеки, бабники – грузины, жулики – армяшки, эстонцы и прибалты… Ведь всех матушка-Русь кормит, поит, на всех пашет. Жрут нашу плоть, сосут нашу кровушку клопы ненасытные.

(Появляются молодые евреи в черных шляпах, выкрикивая: «Идиш! Идиш! Идиш не нужен! Шалом, шалом! Изучайте иврит! Изучайте иврит! Лев Толстой на старости лет изучил иврит, чтобы читать библию!» (Удаляются).

Чукчин: Вот где зараза главная – сионисты! Вот через кого мы к бездуховности пришли, вот кто нас к алкоголю приспособил, раскрестьянил и расказачил!

Голос: Лейба Троцкий и Янкель Свердлов!

Паня: (с совком и веником) Режьте мене вены, колите мои глазоньки! Не могу видеть сионистов! Мамки мои! Нету моих силов терпеть от жидов! И – их! (корчится в падучей, ее заботливо поддерживают, укладывают на скамью)

Голос: Во, жиды до чего довели несчастную.

Голос: Небось, раскулаченная, расказаченная сердешная.

Голос: Не, у ей справка. Наша она. Уборщица здешняя.

Паня: (очнувшись) Я хрестьянка! Мое счастливое детство при дорогом товарище Сталине произошло! Сионисты его заплевали, а он, бедненький лежит в земле и оправдаться не в силах. И-их! (визжит) Не трожь Сталина, гад! Не трожь! (снова извивается в корчах).

Развратин: Бесноватый, юрод, он что дитя. Сказано: устами младенца глаголет истина. Еврейское племя, вот кто нам погибель приготовил!

Голос: Всех Кагановичей-Лейбовичей – к ответу!

Развратин: Тиха-а! Не для того я вас сегодня собрал, чтобы кровь проливать. Мы за соцзаконность и правопорядок. Ни один волос с головы сионистов от нашей руки не должен упасть.

Голос: А как же?

Развратин: Внимание! Я пришел сегодня сЮда не просто лялякать. (Роется в кармане, достает коробочку, вынимает из нее часы на ремешке). Эти электронные часики не простые. В общем-то, они с виду то, как ходики, вот, глядите. Но внутри не батарейка, а вот такая таблеточка. Не видно? Махонькая больно. Но... мал золотник да дорог. Если нажать вот на этот шпенек, часы включаются, и что вы думаете?

Голос: Сигналят?

Голос: Музыку дают!

Голос: Писают керосином!

Развратин: Ерунда! Это – машина времени! Вот ты, например, захотел в будущее, в XXI век. На сто, пятьсот лет вперед. Набираешь на циферблате год, нажимаешь и – привет! Ты – в XXI веке.

Голос: Кр-руто! А ну-ка, нажми!

Развратин: Я что – неумный? Таблеточка-то у нас пока одна.

Голос: Где взял? У военных? По линии конверсии?

Развратин: Где взял, там ее нет. Большие люди помогли. Но это не суть. Суть в том, что не в космические дали лететь надо, а в прошлое. Куда, это мы сейчас определим. Вчерашний день в роще близ Ивантеевки был произведен эксперимент. Выбрали сосну до неба, лет эдак под полста, а то ей и вся сотня. Дали мужику электропилу «Дружба» и эти часики. Навели тысяча девятьсот пятнадцатый год. Он как стоял, так и испарился. Ждем. Полчаса, сорок минут...

Голос: Ну?

Паня: Колите мои глазоньки, режьте мене вены – силов нет на сионистов смотреть, и-их!

Голос: Заткнись, надоела!

Развратин: И вдруг – глядим сосна p-раз. И ее нет! Нету! Вот была, а вот нет! Остался один пенечек махонькой... Спилена!

Голос: А спил-то свежий?

Развратин: Нет! Наш человек-то ведь спилил сосенку в пятнадцатом году! Когда она только в рост шла.

(Пауза. Все молчат, потрясенные).

Голос: Это выходит – можно поехать в день, когда я родился и там, в колыбельке удушить? И меня сегодня не будет?

Голос: А мужик-то вернулся оттеда? Пильщик этот?

Развратин: Прибыл, как штык. Что ему сделается.

Голос: Тверезый? В пятнадцатом году, говорят, водки было – залейся. За копейки.

Развратин: Теперь, братья, так. Ежели мы пошлем сейчас человека в прошлое, он по нашему заказу сможет предотвратить любое вредное для русской истории событие. К примеру, пускаем его в год, когда хотят рушить храм Христа-Спасителя. Он ведет агитацию, объясняет народу, к чему это привело, и храм спасен!

Голос: Чего вести агитацию? В Минск надо в люльке Кагановича удушить! Тогда все российские храмы спасутся!

Голос: В древнюю Палестину надо. Чтоб Христа не распинали!

Голос: В Киев! Чтобы Столыпина не убили, сиониста Багрова опередить!

Голос: В тридцатый год, Мехлиса и Яковлева сничтожитъ, чтобы крестьянство не раскулачили! Или к Иосифу Виссарионычу – раскрыть ему глаза. Подсказать, кого возле себя держит. Чтоб им не командовали!

Голос: В Турцию надо!

Развратин: А что Турция?

Тот же голос: В пятнадцатый год, чтобы турки армян не резали!

Развратин: Турки подождут, армяне тоже. В другой раз. Россию спасать надо.

Голос: В Гори надо, в город Гори! Сталина, пока не вырос, пацаном пришибить, душегуба!

Паня: И-их! Сталина не трожь! Он мене счастливое детство дал!

Старик - реклама «Шоу»: А у меня из-за него дед десять лет сидел.

Паня: Значит, за дело. У нас зазря никого не сажали. И у мене дед сидел. Так ему, суке, надо. Сталина не дам! Не дам! Не дам! И-их!

Двое в черных шляпах: Изучайте иврит! Иврит! Шолом!

Развратин: Вот от кого надо спасаться, братья. Но… спецназ наготове, бригадмильцы тоже. Еврея не тронь! А мы хитрее сделаем. Мы их тама, в прошлом изведем. Да так, что до нашего дня ни одна пархатая душа не доживет. Слушайте, русичи. В одна тыща девятьсот одиннадцатом году в православном граде Киеве еврей Бейлис заколол христианского отрока Андрея Ющинского. Выточил из него всю до капли русскую кровь, чтобы евреи города Киева могли замешать ее в свою мацу.

Паня: И-их! Колите мене глазоньки, режьте мене вены!

Развратин: Состоялся суд. Было точно доказано, что Бейлис - убийца. Вся Россия готовилась рассчитаться с иудеями за это кровавое дело. Это был бы та-а-акой погромчик, после которого на Руси не осталось бы ни одного Абрама! Но… получилось иначе. Двенадцать присяжных заседателей оправдали Бейлиса. Погром не состоялся. Бейлис был освобожден из-под стражи и удрал в Америку.

Голос: Они все туда мылятся. Тут нагадят, а потом – туда!

Голос: А присяжные были кто? Евреи?

Развратин: В том-то и дело, что православные! В том-то и дело. Мы пошлем туда человека. Он явится на суд и скажет этим лопухам: мужики, мол, что же вы творите? Зачем гада от виселицы спасаете? Наш гонец расскажет им все: и про полуеврея Ленина, и про Янкеля Мовшовича Свердлова, и про цареубийцу Юровского, и про Лейбу Троцкого, всё, всё... доложит как есть.

Голос: Пусть и про шпиёна Михоэлса скажет. И про Познера с телемоста!

Развратин: Главное, чтобы осудили Бейлиса. Тогда будет та-а-кой погром, что и твоего Михоэлса не станет, понял? Не мы сегодня, а наши деды это святое дело совершат. Великая миссия! И кто знает, может на Руси действительно станет жить хорошо!

Голос: Ехай, отец. Не тяни резину. Чем скорее, тем лучше.

Развратин: Эх, если бы я мог... Врачи не разрешат. Тут очень перегрузки сильные. Надо молодого. А я что? Два инфаркта.

Паня: Сионисты хитрые! У их своя страна есть! Свое государство. А у нас академиев российских нет! Своего Политбюро таперя нет! А у их Бюро есть! И своя академия есть!

Чукчин: Погоди, Панечка, погоди...

Паня: Сил моих боле нету, сил нет...

Развратин: Кто же выполнит национальный долг?

Чукчин: Я бы с радостью. Но куда мне? Пятый десяток распечатал.

Развратин: Ну кто? Молодежь?

Голос: А как назад? Вдруг машинка не сработает? И обратно не сфурычит? Что тогда? В Хохляндии оставаться? В том годе? Не, не пойдет. Нет гарантии.

Развратин: Русичи! Вот так всегда, как приходит к делу, так все – в кусты... Ты, афганец? Долг выполнишь?

Афганец: Хватит. Я под Джелалабадом легкое в долг отдал. А кто мне его вернёт?

Развратин: Верно, воин, верно. Молодежь? Кто? Кто?

Голос: Мне через час на завод, в смену.

Голос: Меня Наталья ждет на Пушкинской, в киношку собрались, на «Интердевочку». Вот билеты, не веришь? В кинотеатр «Россия».

Развратин: Ах... Сынки... В кино с Натахой идешь, а спасать Россию кто станет? Дядя?

Паня: И-их! Выродился русский народ. А кто испоганил? Сионисты! Оне что? Оне наших девок брюхатят усех подряд. А что, нет? От сионистов такие полтинники и рождаются. По имени русский, по фамилии – она матерна – тоже наш, а душонка у ево – сионистская. Не верь им, Развратин, не верь! Режь мене вены, штоб я их не видела (корчится).

Старик «Шоу-поп»: Ладно, кончай базар. Давай я. (Все расступились, разглядывая его внимательно)

Чукчин: Куда ты, дедуля? Тебе в обед сто лет.

(Старик снимает парик, усы, бороду и хламицу, и оказывается молодым парнем в джинсовой рубахе и в таких же брюках, на ногах белые кроссовки) Давай часики. Где тут нажимать, пока я не передумал?

Развратин: (растерянно). Ты кто такой, представься.

«Старик»: Звать Алексей. Фамилия Новожилов. Русский. Живу тут, рядом. В Мерзляковском.

Развратин: В роду сионистов не было?

Леша: Я их на дух не принимаю. Мне что еврей, что немец.

Развратин:  Ты немцев не трогай. Им только за Освенцим и за Бабий Яр низкий поклон. Гитлер он чего-чего, а знал, как с сионистами работать.

Леша: И я знаю, как мне работать. Я этих лопоухих заседателей живо уговорю. Давай часы.

Развратин: На, надевай. (Леша надевает часы) Погоди, я тебе наберу.

Леша: Сам разберусь. Значит, какой год, одиннадцатый?

Развратин: Нет, добавляем два года, два года суд шел. Значит, тринадцатый.

Леша: Есть. Число?

Развратин: Двадцать восьмое.

Леша: Месяц?

Развратин: Месяц октябрь, значит какой? Одиннадцатый.

Леша: Одиннадцатый? Хорош я был бы в ноябре месяце, когда там все уже закончилось. Октябрь это десятый, ясно? Так. А как направление, маршрут ставить?

Развратин: Тут видишь, такой маленький экранчик – набирай: город Киев, окружной суд. Набрал? Так. Задание ясно?

Леша: Как две капли воды.

Развратин: (вздохнул). Даже страшно. Как-то сразу, больно быстро. Такое дело историческое... Русичи! Может, подождем?

Голоса: Чего ждать? Ехай, Лексей!

Развратин: Вдруг не справится?

Леша: (хочет снять часы). Я не навязывался. Не хошь, как хошь. Ищи других добровольцев.

Развратин: Ладно. Давай!

Чукчин: Лети, сокол! На тебя вся Россия смотрит. Не боись.

Леша: Это пускай евреи боятся, а мне чего?

Голос: Мужик! Попей там за нас царской водочки! Икорочки покушай!

Леша: Бусделано. (собирается нажать на кнопку)

Развратин: Стой, стой! Имей в виду – таблетки этой хватает только на десять часов. За это время надо обернуться. Запоздаешь – тебе хана. Там останешься.

Чукчин: Мужики! Кто же ему поверит, что он отсюда, от нас? Надо ему чего-нибудь наше, сегодняшнее.

Леша: (достает из кармана микрокалькулятор) Вот калькулятор. (Из другого кармана достает плеер). И вот. Поверят, еще как поверят. Включаю! Ждите с песнями!

Чукчин: Таблетку береги!

Леша: Всё. Он сказал по-е-ха-ли и махнул рукой... О-па!

(Гаснет свет, слышен странный свист, громовые раскаты, шипение, рокот. Потом на Арбате снова сияет солнце. Та же толпа. Но Алексея здесь нет)

Развратин: Улетел. Ну, дай-то бог!

Действие первое

(Буфет Киевского окружного суда. Стойка, витрина, бутылки, посуда, блюда с бутербродами, кипит огромный самовар. На стене календарь: 1913 год. Большой портрет Николая Второго. Круглые тяжелые столы, массивные стулья. Посередине буфета стоит, озира­ясь, Леша. Подходит к стойке поближе, с восхищением рассматривает бутылки)

Леша: Горилка, Смирновская, Перцовая, Миргородская, Шампанское, Абрау-Дюрсо, ликер дамский, ликер Шартрез, ликер шоколадный, Вермут, Портвейн, батюшки мои, вот что значит царская жизнь? Колбаса, икра, балычок, рыбка... Ну и ну! Нам бы в Москве такое вместо колбасы по два двадцать.

Лена: (входя из подсобного помещения). Вам чего, сударь?

Леша: Привет. А где бармен?

Лена: Ему фамилия не Бармин, а Поднебесный, дядя Гриша. Григорий Остапович Поднебесный.

Леша: Ну и жарища тут у вас. У нас прохладнее.

Лена: (заинтересованно). Вы приезжий? Хотя... видно по вашей одежде.

Леша: Может, я не туда попал? Это Киев? Окружной суд? Судят Бейлиса? Я не опоздал, приговор еще не огласили?

Лена: Сегодня последний день. Скоро присяжные заседатели вынесут несчастному Бейлису приговор.

Леша: Какой, неизвестно?

Лена: А я знаю? Одному Богу известно.

Леша: (про себя). Я не Бог, но мне известно – освободят и удерет в Америку.

Лена: Вы, наверное, репортер?

Леша: Точно. Угадали.

Лена: Из-за границы, да? Из Америки?

Леша: Ты откуда знаешь?

Лена: Боже мой, так это же слепому видно. Разве у нас так одеваются? Здесь и немцы, и англичане – те в котелках, клетчатых костюмах, а так как вы... только американец может.

Леша: Это верно, у нас в Америке сейчас в моде спортивная одежда. Никаких пиджаков, никаких шляп.

Лена: Откуда вы так хорошо знаете наш язык?

Леша: У меня дед был русский, уехал из Москвы еще до войны.

Лена: Какой войны?

Леша: Отечественной.

Лена: Двенадцатого года? С Наполеоном?

Леша: Да. Он... в бригаде Кутузова служил. В минометной роте.

Лена: Какой, какой? Мино-метной? (входит Поднебесный в белом переднике).

Поднебесный: Лена, Лена, давай за работу, скоро объявят перерыв, и господа публика пойдет. А что господин желает?

Лена: Он из самого Нью-Йорка. У него дед с Наполеоном воевал. Представляете, дядя Гриша? Специально через океан прибыл.

Поднебесный: Чего ж тут удивительного? Такого процесса, як в нашем Киеве, история ще не знает. Полсотни иностранных репортеров! Местов не хватает. Люди из самого Петербурга, из Одессы, Харькова, Екатеринослава, бурлит вся Жмеринка, Канев, Черкассы! Вапнярка, Чернобыль ходором ходят! А шо там балакать! Светопреставление. И все из-за этого бедолаги Бейлиса.

(Вбегает Борташевич).

Борташевич: Гриць Остапович, ну-ка, мне горилочки (усаживается за столик. Поднебесный наполняет ему рюмку).

Поднебесный: Лена, подай господину Борташевичу. Что там слыхать, господин корреспондент?

Борташевич: Вы знаете, что сказал протоиерей отец Федор Синякевич? (Леша вытащил магнитофон и включил его) Он сказал «Господи, спаси христиан от жидов и дай им силы в борьбе с последними одерживать победу, дабы не погибло нравственно и исторически наше дорогое отечество». Так я сообщаю вам, господа, этот час настает. Менделю конец. Крышка! (К Леше) А вас, прошу прощения, не имею чести знать...

Лена: Господин из Америки. Репортер.

Борташевич: О, хау ду ю ду, плиз, мистер, рашен водка. Горрил-ка. А? Леночка, подай. Даже трудно поверить...

(Леша включает магнитофон, перематывает пленку, включает звук)

Магнитофон: Господи, спаси христиан от жидов и дай им силы в борьбе с последними одерживать победу... (выключает магнитофон).

Лена: Боже мой, что это?

Борташевич: Олл райт! О'кей! Бьютифул! Вери гуд!

(Лена берет магнитофон, вертит его, рассматривая).

Борташевич: Ах, господин американец, если бы вы знали по-русски, я рассказал бы вам, какой сегодня у нас великий день. Сбрасываем вековое иудейское иго!

Леша: Но пока еще не сбросили?

Борташевич: Как? Вы говорите по-русски? Поразительно! Таймс, Рейтер, немцы, французы прислали людей, которые по-русски ни бельмеса. Вот что значит Америка: прогресс!

Лена: У него дедушка русский.

Борташевич: Извините... не из иудеев? У нас ведь... только они удирают в Америку. Впрочем – Америка – это Америка. Американский еврей это не наш еврей. Это небо и земля (встает, представляясь) Корреспондент газеты «Двуглавый орел»» Юрий Борташевич.

Леша: (крестится). Я христианин.

Борташевич: Я и не сомневался, господин…

Леша: Новожилов.

Борташевич: Новожило-ф-ф. В конце не «в», а два «эф», верно? Кстати, об Америке. Такой фактик. В первый же день сюда явилась жена Бейлиса. Знаете такая типичная еврейка болезненно-меланхоличного вида, характерный нос, маслиновые глаза. Привел ее какой-то иудейчик, кажется, из сотрудников продажной «Киевской Миквы», так мы называем теперь бывшую «Киевскую мысль». Так вот, вы закусывайте, закусывайте, я плачу, Остапыч, еще рэмашку и немножко балычку мне и господину. Так вот... Пристав спрашивает у этой дамочки входной билет. И тогда иудейчик в недоумении пожимает плечами (картавя): Р-разве ви не знаете, хто это? Это же мадам Бейлис! Извините, говорит пристав, в мои обязанности не входит знакомство с госпожой Бейлис. И наш иудейчик фыркнул: довольно странно. В Амэрыке и в Лондоне знают, кто такая мадам Бейлис, а в Киеве ее таки не знают. Нате вам билет. (Вскакивает, изображая, как «иудейчик» провел жену Бейлиса в зал суда) И гордо провел ее в зал, где под стражей сидит кровопийца Бейлис.

Леша: Давно?

Борташевич: Ерунда, всего два года с половиной.

Леша: Без суда?

Борташевич: Его-вампира, давно надо было на первом фонаре повесить! Без суда и следствия!

А потом такой случай: рвется в суд еще один. Плюгавый, сутулый, одно слово – иудейчик. Ни слова по-русски. Вы вот американец, и то говорите по- нашему. А он гер-гер, rep-гер... Ему пристав: говори по-русски! А он, мол, хочу по-своему. Каково? Не понимает Хаим, что в какой стране живешь, на таком языке и говорить надо. Я ведь не стану в Палестине по-русски говорить, по-жидовски придется, а ему только по-своему! Выгнали...

Леша: Суд идет?

Борташевич: Защита выступает. Иудейские денежки отрабатывает. Чего стоит адвокат Карабчевский! Когда он окинул взглядом скамью подсудимых, то бросил: «И на этой-то скамейке уместился весь еврейский народ!» Вы не представляете, в какой восторг пришли все киевские иудейчики и шабесгои!

Леша: Что такое шабесгои?

Борташевич: Мразь. О таких говорить тошно. Христиане, сочувствующие иудеям.

Леша: А присяжные заседатели уже совещаются?

Борташевич: Еще нет. Если вы опоздали, то я вам рассказу все от «А» до «Я». Остапыч, сколько с меня?

Поднебесный: (считает на счетах) Три горилки, четыре балычка. По пять копеек рюмка...

Леша: (достает микрокалькулятор): Сейчас подсчитаем... Остапыч!

Поднебесный: (подходя): Это что такое?

Леша: Счеты. Вот, глянь, батя, тут нажал – появился ноль, видишь? А тут плюс, а тут минус, на, попробуй. (Отдает калькулятор Поднебесному)

Поднебесный: (рыча от удовольствия, возится с машинкой). От это да! Чую: Америка! (отдает машинку Леше).

Борташевич: Но вы же с такой техникой миллионы можете делать.

Леша: А мы и делаем. Так что вы сказали? Кто там сейчас выступает?

Борташевич: (открывая дверь в зал) Послушаем.

Голос из зала: Господа присяжные заседатели! В недобрую минуту возник этот процесс, если мог собрать вокруг себя столько страстного и столько вражды. Правосудие есть зеркало души народа и когда его душа ясна и светла, никакого колебаний быть не может.

Леша: Хорошо сказано!

Борташевич: Да что вы? Это Карабчевский – иудейский защитник. Болтливый одесский Шлемка! (хочет закрыть дверь)

Лена: Ой, обождите, обождите!

Леша: Давайте послушаем дальше. (Борташевич, недоумевая, пожимает плечами).

Голос Карабчевского: Вот говорят о еврейском засилье. Но где оно? Чего только не вынесла наша Русь? И татарское иго, и крепостное право. Все рассеялись. Мы счастливее, чем евреи, они ждут своего спасителя, у нас он есть. И он дал нам свой завет: любите ближнего, как самого себя. Не делайте различия ни между эллином, ни между иудеем. Вся наша задача в том, чтобы поднять наше человеческое достоинство, нашу личность так высоко, чтобы евреи смотрели на нас, как на нечто совершенное. Господа присяжные заседатели! Ищите человека, старайтесь быть человеком, и вы исполните свой долг. Мы гордимся нашим судом и бережем его, как святыню. Господа присяжные заседатели, я прошу вас, сохраните его и этим вашим приговором. И да поможет вам бог.

Борташевич: Балаболка! Что вы скажете, мистер Новожилофф?

Леша: Я ничего не разобрал. Когда говорят быстро – мне непонятно.

Борташевич: Сейчас будут прения сторон. (Убегает. Уходит с подносом в подсобку Поднебесный. Леша и Лена остаются одни. Лена плачет)

Леша: Ты чего, дурочка? Стоит из-за чего слезы лить. (Лена продолжает плакать) Ну-ну, кончай. Как не стыдно? (Лена рыдает) Да что ты в самом-то деле? Из-за каких-то евреев...

Лена: Господин Новожилов. Вы американец, я могу вам признаться: я еврейка.

Леша: Че-го? Врешь. Я-то их повидал, слава богу. Да ты и не похожа совсем. (Лена плачет. Леша подходит к ней, хочет погладить ее по голове). Лена...

Лена: Я не Лена. Я Лия.

Леша: Какая разница? Лена или Лия. (Мечтательно) Лия… Красиво... Как Лилия. Слушай! Мы оба с тобой на «Л», ты Лия, я Леша. Еще можно Леня. Меня так мама называет. Лена и Леня – почти одно и то же.

Лена: Ты вправду из Америки?

Леша: Если правда, то нет. Я из Москвы. Прямым ходом. С Арбата.

Лена: А кто кроме мамы там... Жена?

Леша: (хохочет). Ох, уморила. Какая жена? Разве я похож на мужа? Вот, рукав протерся, разве жена допустила бы? А мама почти слепая – зашить не может.

Лена: снимай, я зашью. Давай, давай, не стесняйся. (Подходит к нему. Леша берет ее за руку, словно отказываясь) Ну давай же, противный!

(Вбегает городской дурачок Моня, подпрыгивая. Падает на колени)

Моня: Спасите, я не виноват! Я не убивал Андрюшу Ющинского! Не режьте меня, пощадите меня. Вы не знаете, который час, не знаете? Так запомните по часам, вы видите меня в последний раз. Сейчас меня поведут к палачу. Мы никого не убивали! Кровь! Блуд, блуд, блуд!

Лена: (Леше) Блуд – это по-еврейски кровь. (Моне) Монечка. успокойся, успокойся, тебя никто не тронет, на, скушай пряник! (Леше) Это Моня. У него в пятом году во время погрома изнасиловали молодую жену, старуху мать забили камнями, а трехлетнюю дочку кинули в колодец. Он тронутый.

Моня: (Леше) Вы еврей? Вы аид, аид, аид? Готыню, готыню, вейзмир, готыню, спасайтесь! Они идут, с ножами. И с корзинами, они будут класть туда наши отрубленные головы! Я христианин, христианин. Христос-еврей, не троньте его, ребята, Христос – аид, не убивайте его. (Плачет)

Леша: Отец, успокойся!

Лия: Ему тридцать лет, он поседел во время погрома. Моня, на конфету.

Моня: Не, не, их нышкин аид, их бин а крыст, их бин а крыст! Блуд, блуд! (убегает)

Лена: Он говорит: я не еврей, я русский, христианин, кровь.

Леша: Лена, ты прости, но я могу спросить?

Лена: Спрашивай, москаль, спрашивай.

Леша: Как ты, еврейка, попала в этот буфет? Почему не в институте?

Лена: (смеется). Ой, уморил, ой, нет сил, ой, чудак ты, Леня... Та разве еврейке можно в институт? Мальчику и то нельзя. Процентная норма.

Леша: Ты мне мозги не пудри, вы, евреи, везде пролезете. Золотишко, деньги – подмажете, где угодно.

Лена: Нет, мой дорогой, во-первых, не у всех есть золото, а потом... Ты знаешь, что нам жить не везде можно? Не то, что в каком-то городе, но даже не на всех улицах. Даже у нас в Киеве.

Леша: А вот, например, в Москве – пожалуйста. Там евреи хорошо живут, у всех отдельные квартиры... Хотела бы в Москву?

Лена: Еще бы... Красиво там. Я в журнале «Нива» фотографии видела. Кремль, мосты над рекой. Царь-пушка, извозчиков – тьма!

Леша: Извозчики? Да ты что? Там у них метро, телебашня, высотные дома.

Лена: Погоди, а что это – телебашня, метро?..

Леша: Ну откуда мне знать? Я ведь там не живу. А-ме-ри-ка! (включает магнитофон, звучит музыка. Это рок. Леша начинает танцевать перед Леной) Нравится? Это рок, такой танец. Хочешь, научу? (Лена пытается подражать Леше. но музыка переходит в танго. Они слушают, а потом Леша обнимает Лену за талию и они начинают танцевать. Музыка стихает, но они продолжают стоять обнявшись).

Лена: Пусти. Обманщик.

Леша: Погоди, сейчас музыка дальше будет (целует ее).

Лена: (дает ему пощечину) Сумасшедший!

Леша: Извини... Лилия.

Лена: Дурной какой-то …Боже мой, я сошла с ума. Я же тебя совсем не знаю. Не про нас будь сказано, моя подружка Яна...

Леша: Молчи. Я хочу смотреть на тебя, молчи...

Лена: Танцую. С кем? С гоем, с шейгецем. Да еще с каким? С американо-московским. Если бы знал папа!

Лёша: А мама?

Лена: У меня нет мамы. Она умерла, когда мне было десять лет. Но я её хорошо помню. Мы вдвоем с папой.

Леша: Прости.

Лена: Слушайте, господин репортер, вы приехали работать или крутить голову бедной еврейской девушке? Отвечайте.

Леша: Я таких никогда не видел... Я не знал, что еврейки могут быть такие. Ты не бедная девушка, ты белая Лилия, вот кто. Прикажи мне, я хочу сделать для тебя что-нибудь.

Лена: Приказываю. Немедленно включите свою игральную машинку. (Леша включает магнитофон. Лена подходит, он обнимает ее, они готовы к танцу. Но магнитофон молчит).

Леша: (смущенно) Погоди, я сейчас перемотаю дальше...

Лена: (не отпуская его) Нет... От тебя знаешь чем пахнет? Снегом. Первым чистым снегом. Ты знаешь кто? Русский дед Мороз. Что я болтаю^?

Леша: А музыки все нет...

Лена: Ой, у вас все мальчишки такие глупые? Нет музыки. Но есть твои руки. Посмотри на меня еще раз. Не смей меня обнимать! (Леша хочет отодвинуться, но она удерживает его. Слышны шаги, они отшатываются прочь друг от друга. Входят Толя и Саша).

Толя: Доброго здоровья! Нам сказали, что здесь находится корреспондент из Северо-Американских Соединенных Штатов. Это вы?

Леша: Я.

Саша: Беспроволочный киевский телеграф: о вас уже знает весь город. Но к делу. Вы знаете о письме, которое написали Короленко, Горький, Андреев, Серафимович, Янка Купала? С протестом против этого позорного судилища? Это же работа нашего МВД!

Леша: У вас тоже МВД?

Толя: Министерство внутренних дел есть в любой стране.

Леша: А вы диссиденты?

Саша: Мы – студенты. Бывшие. Исключены.

Леша: Хвосты, двойки?

Саша: Участие в забастовках. Мы члены РСДРП. Российская рабочая социал-демократическая партия. Мы большевики. Слыхали?

Леша: Еще бы. Октябрь семнадцатого.

Толя: Ошибаетесь: в семнадцатой году прошлого века нашей партии еще не было. Были декабристы. Северное общество и Южное.

Саша: (достает из портфеля листовку). Мы просим вас передать этот материал для публикаций в свободной зарубежной прессе, особенно в вашей республике (читает) Граждане России! Мы – члены РСДРП вместе со всем трудовым народом категорически протестуем против возмутительного провокационного суда, затеянного царским МВД. Правящие слои нашего общества, стараясь отвлечь рабочих от борьбы за лучшую долю, намеренно разжигают антисемитизм… Русские и евреи – братья. Не может быть свободным народ, угнетающий другие народы! Вот тут еще, прочтете потом…

Обещайте, господин корреспондент, что вы поможете это опубликовать, и весь мир узнает, кто истинный виновник еврейских погромов в России. Пожалуйста. Тут адрес, если что...

Леша: Номер телефона?

Толя: (смеется). Мистер, это только в Америке у бедного студента может быть телефон.

Леша: У нас, между прочим, тоже стоят на очереди и год, и три и пять... А в исполкоме на жилплощадь и по десять.

Саша: Исполком? Это пригород Нью-Йорка?

Леша: (спохватившись). Ага. Город-спутник, так это у нас называется. (Прячет листовку в карман) Ладно, постараюсь помочь.

(Студенты жмут руку Леше и уходят).

Лена: Несчастные...

Леша: Большевики несчастные?

Лена: У нас был сосед Рувимчик Серебро, фамилия такая. Мы его в детстве дразнили: «серебро, серебро, где твое добро?». Вступил в эту партию, стал ходить на собрания, на митинги, полиция, обыски... врагу не пожелаешь... Готыню, как он мучился: раз сидел, два сидел, потом сослали. Там и умер: скоротечная чахотка.

Леша: Жулики твои большевики.

Лена: Леня, как у тебя язык поворачивается такое говорить? Что они, кроме хворобы и тюрьмы имеют? Если это по-твоему жульничество, то я не знаю...

(В буфетной бьют часы).

Леша: Лена, ты должна мне помочь. Ты ведь здесь свой человек. Что смеешься, разве не так? Где будут совещаться присяжные заседатели?

Лена: В совещательной комнате.

Леша: Покажешь мне, где она?

Лена: Пожалуйста.

Леша: Идем, я хочу послушать, как они будут выносить приговор Бейлису.

Лена: Нельзя. Туда никого не пускают. Пока они совещаются – никого.

Леша: А если очень захотеть?

Лена: Чудак, их запирают на ключ. Или они сами закрываются. Только 12 человек.

Леша: А у нас вот только двое.

Лена: Сравнил! У вас в Америке демократия. У нас – царь. Как говорил покойный Рувимчик – проклятое самодержавие. Две большие разницы.

Леша: Как говорят в Одессе?

Лена: Почему? В Киеве тоже говорят.

Леша: Леночка, Лилия, прошу тебя, мне надо там быть. Это вопрос жизни и смерти. Сделай что-нибудь! Это надо. Для России надо. Ты любишь Россию?

Лена: Люблю. Но тебе, американцу это зачем?

Леша: Не забывай, что мои корни русские. Идем, ты меня спрячешь в шкафу.

Лена: Там нет шкафа, только стол и 12 стульев.

Леша: Как в «Литературке» на последней странице.

(Входит пристав).

Пристав: Где Поднебесный? (Лене) А ну-ка, марш за ним. Живо! (Лена убегает) А вы, сударь, кем изволите быть? Где ваш входной билет?

Леша: Америка. Америка.

Пристав: Что-то я не помню, чтобы у нас был кто-нибудь из американских корреспондентов.

Леша: Йес. Йес, ду нот аккредитейшн, йес...

Пристав: Извольте выражаться по-русски.

Леша: Нот, нот, Америка... (достает магнитофон, включает, слышна музыка)

Пристав: (взяв под козырек) Вижу, вижу, американская техника. Виноват!

(Вбегает Поднебесный)

Пристав: Где шляешься, бездельник?

Поднебесный: Виноват, вашбродь.

Пристав: Смотри у меня! (вполголоса) Слушай и вникай. Сейчас заканчивает речь господин председатель суда и будет объявлен перерыв. Присяжные сразу пройдут в совещательную комнату. Так вот, тебе поручение: обслужить. Чай, бутерброды и прочее, что потребуют. Понял?

Поднебесный: Так точно, вашбродь. Не в первый раз.

Пристав: Ступай. И помни, чтоб аккуратно: по закону это нельзя. За американца не бойся. Он хоть и слышит, но по-нашему ни бум-бум. Я пошел, выполняй!

Поднебесный: (подобострастно). Господин пристав, а вашу законную?

Пристав: Ну, давай, живее. (Поднебесный торопливо наливает приставу рюмку водки, тот опрокидывает, крякает).

Поднебесный: А закусить, вашбродь? Рыбка белая, грибочки соленые?

Пристав: (разглаживая усы). Забыл, что я закусываю только после третьей? Эх, Остапыч, Остапыч, стареешь. (Пристав вышел. Вбегает Лена).

Поднебесный: (Леше). Господин американец, вы уж меня не выдайте, пристав ведь не знает, что вы по-нашему понимаете.

Леша: Ладно, свои люди, договоримся. Слушай, Остапыч, а что, если я тебя попрошу об одном одолжении?

Поднебесный: Слушаю, добродий.

Леша: Не могу ли я вместо тебя – в совещательную комнату?

Поднебесный: Боже впаси! Та вы шо, господин американец? Так это ж трибунал! Я ж военнообязанный, у меня чин фельдфебеля. Это мне петля! Каторга! Не, не, и разговора нема! Вы ничего не сказали, я ничего не чув. Не слышал, то есть. Возьмите краще стопочку перцовой, оно надежней будет.

Леша: Нет, господин фельдфебель, придется помочь. У тебя своя профессия, у меня своя. У тебя горилка, у меня – информация. Газета требует новостей, понимаешь? Если я первый не узнаю, как они там будут совещаться – меня выгонят с работы. У нас тоже свой трибунал.

Поднебесный: Я вас не чую. Не слухаю.

Леша: (достает из кармашка куртки микрокалькулятор, вертит в руках) Я думаю: что сказали бы киевские буфетчики, продавцы и официанты... Да что официанты! Банковские служащие! Купцы и негоцианты! Если бы увидели такую машинку... Тут, правда, один уже приценивался...

Поднебесный: Кто, кто?

Леша: Такой машинки не то что в России, в Европе нет!

Поднебесный: А какая ей... цена?

Леша: Шестнадцать тысяч долларов. Новинка, поэтому не дешево. Но такие люди, как например... президенты Картер, Никсон, ну конечно Рональд Рейган – эти имеют. Богатые люди, миллионеры.

Поднебесный: А ну-ка, покажь еще раз...

Леша: Нет, еще сломаешь. Штука нежная. А мне завтра домой.

Поднебесный: А загубить ее тут у нас, в Киеве... не можно?

Леша: Загубить? Ты что, отец, зачем же я ее стану губить?

Поднебесный: 3агубытъ это значит по-украински забыть. Или, може, залышыты... То есть потерять. А?

Леша: Отчего же нет? Можно и забыть. Или потерять. Я потеряю ее вот тут, на стойке, а ты забудешь, что тебе надо нести чай присяжным заседателям и туда пойду я .

Поднебесный: Не, не. Боже впаси!

(Леша открывает дверь зала суда).

Голос председателя суда: Итак, господа присяжные заседатели, я заканчиваю. Сегодня будет объявлен приговор, Вы отправитесь в совещательную комнату. Еще раз напоминаю: вы должны быть беспристрастны. Возьмите бланки протоколов, обсудите все и дайте ответ: виновен или не виновен. С Богом!

Леша: Ну, так как?

Поднебесный: Вы меня гробите, мистер, у меня семья. Детки малые. Не, ни боже мой! Ни за якие гроши, не!

Леша: (кладет калькулятор на стойку). Я забыл машинку на столе.

Поднебесный: (берет машинку, прячет в карман). Ни за якое золото, вот чайник, налей в него кипяток из самовара, вот чашки… Ни в коем случае, это ж трибунал, а я военный чин...

Леша: Фартук!

Поднебесный: Лена, тебя здесь нет, ясно? Ты отсутствуешь.

(Лена надевает на Лешу фартук, подает ему поднос с чаем).

Леша: Меня не увидят?

Лена: Нет, это прямой коридорчик туда.

Леша: (снимая часы). Спрячь (Лена прячет часы за пазуху. Леша уходит с подносом. Вбегает Борташевич)

Борташевич: Наступает решающий час. Наконец-то слово нашим мужичкам. (Потирает руки) Народ живо разберется, где ложь и где правда. Держу пари, что киевскому кровопийце господину Менахему Менделю Тевьеву Бейлису обеспечена каторга. Пожизненная. Ну, а его соплеменникам православные сегодня напомнят, где Голгофа, где Сион и где раки зимуют!

Действие второе

(Совещательная комната. Здесь расположились присяжные заседатели).

Олейник: Господа, а что, если я запалю свою люльку? Никто не возражает?

Оглоблин: Это надо испросить позволения у нашего старшины. Господин Мельников, курить не возбраняется?

Мельников: Даже не знаю... Если все начнут дымить…

Клименко: Можно потерпеть. Всех делов полчаса.

Мельников: Господа, к делу. Правила требуют произвести перекличку.

Мастицкий: А чего там, считай по пальцам, дюжина – она есть дюжина.

Мельников: Каждый должен ответить лично. Итак: Соколовский?

Соколовский: Я!

(Открывается дверь, входит Леша с подносом, на котором большой расписной чайник, чашки, бутерброды.)

Возгласы: Ого! Ото гарно! Гарнесенько! Краще не придумаешь!

Мельников: Перепелица, Оглоблин, Синяковский…

Мастицкий: А трохы палива нэмае, хлопчэ?

(Леша, не понимая, пожимает плечами).

Мельников: Молодой человек, вероятно, новенький (Леша кивает утвердительно). Господин заседатель Мастицкий спрашивает: нет ли немного горючего? (Леша разводит руками).

Мастицкий: А шо? Я звычайно, як свою коняку вранци запрягаю, так одну чарку пропускаю. Як закон. Так то хиба работа? От зараз будэ работа! Вэлыка работа. От чому я спытав.

Мельников: (Леше). Господин Мастицкий у нас извозчик.

Леша: (расставляя чашки и наливая чай). Таксист?

Мастицкий: Ага, по таксе, по таксе, хлопчэ.

Мельников: Прошу внимания, господа. Время идет. Синяковский! Кутовой! Клименко! Тертычный! Калитенко! Савенко! Олейник, Мастицкий тут. Все на месте. Начнем!

Леша: Извините, но я вам не помешаю?

Мельников: Вообще-то процедура требует оставить нас одних.

(Стук в дверь. Леша открывает, что-то кому-то объясняет и запирает дверь).

Мельников: Так что... даже не знаю, как с вами быть. (Снова стук в дверь. Леша отпирает, объясняя что-то, и закрывает дверь снова).

Мастицкий: А нэхай тут сидит з намы, а то хто за двэрмы следить будэ?

Мельников: Как, господа?

Голоса: Пусть остается. Нам спокойнее будет. (Леша начинает деловито доливать чай в чашки).

Мельников: Решено. Кто хочет высказаться по делу Менделя Бейлиса?

Мастицкий: А шо тут высказываться? Не виновен. И балакать не о чем.

Мельников: Еще кто?

Олейник: Я просто удивляюсь Мастицкому. А впрочем – город есть город, он калечит душу людскую.

Мастицкий: Это у кого покалеченная душа, у меня?

Олейник: Пробачтэ, добродию. Я кажу, шо велыке мисто воно душу чоловичу робыть нечестною. То не так, як у сели. Я кажу, шо добрый христианин завжды правду бачыть. Ото оно ясно: от иврэя ждать честности нэ трэба. И я нэ сумниваюся: иврэй Бейлисс выноват!

Кутовой: Чэкайтэ, чэкайтэ. Я тож сэлянын, а причем тут сэло? Правда – она е, чи ии нэмае. Я пытаю: доказано, шо Бейлис вбыв того хлопчика, чи нэ доказано? Ни, нэ доказано. Так?

Мельников: Ну, так.

Кутовой: Та як жэ мы, верующие, маем право обвынуваты його в злочынстви? И посылаты на вичну каторгу? Я пытаю – так можно? А дэ тоди будэ наша совисть?

Савенко: Люды, тыхо! Мы нэ в цэркву, а в судебное засидання. Нэ треба нас агытуваты, не трэба! Я возражаю. А шо таке иврэи, то я дужэ добрэ знаю. Мэер Биншток – арендатор, трясьця його матери, в пятому роци облапошыв мэнэ, як оту собаку на жыводерни. Живоглот! Злодий! Не кажить мэни, шо такэ иврэй. Знаю на своий шкури.

Мастицкий: О! И я кажу: ивреи – поганэ племя. Цилком согласен с господином Савенко.

Савенко: Дякую. Иврэй – цэ зараза. Алэ, громадяны, значит ли это, шо мы должны быть нечестными? Значит ли это, что мы должны послать на каторгу невинного, отца пятерых детей? Его прямая вина доказана? Нет. То, шо ксендз Пранайтис свидетельствует, ссылаясь на показания монаха Неофита о том, что евреи вкушают кровь христиан, – это дело книжное. Это философия. У нас живой человек и от нас требуют ответ: виновен или невиновен?3начит, громадяне, мы должны судить по совести, по-божески.

Мастицкий: Ты не хвилосовствуй. Ты скажи – виноват Бейлис чи не?

Савенко: Нет, не виновен.

Мельников: Кто еще господа? (Молчание). Кто еще скажет?

Тертычный: Я из села Ново-Павловка. О тех иврэив у нас полсела Я лично, можно сказать, вырос з ними: Яшка, Илька, Хаимка, Фишка, Гуревичи, Матусины, Клейнеры, Ротштейны… Вместе рыбу в ставке ловили, вместе на баштаны лазили, вместе на военную службу уходили. Шо вам сказать за иврэив? Плохого за них не скажу. Люды як люды. Есть у них рыжие, есть черные. Так, господа, разве у нас не так? И у нас есть рыжие, и есть черные. Алэ... Тут у вас не Новая Павловка, а божий суд. И я думаю – вбийца. Виноват.

Мельников: Так. Кто еще? Господин Перепелица?

Перепелица: Виновен.

Мельников: Соколовский?

Соколовский: Виноват.

Мельников: Калитенко?

Калитенко: Наверное, виноват.

Мельников: Наверное или виновен?

Калитенко: Скорее всего, что да.

Мельников: Что да? Виноват или нет?

Калитенко: Выходит, что так.

Мельников: Что так?

Калитенко: Виновен.

Мельников: Господа, мы так до вечера не закончим. А нас ждет суд.

Мастицкий: Что суд? Киев ждет! В Софийском соборе с четырех часов служба идет по убиенному отроку Андрею. Повсюду народ, конная полиция, иврэи трясутся, ставни в домах запирают, ждут погрома.

Мельников: Итак, голосуем? (Леше). Чайку бы нам еще погорячее, пожалуйста (Леша хватает поднос) Голосуем. Кто считает, что Бейлис виновен? (Леше) Чаю, чаю, молодой человек. (считает) Раз, два, четыре, пять, восемь, девять, десять, одиннадцать. Одиннадцать голосов за то, что виновен. Мой голос двенадцатый. Я тоже считаю – виновен. Вердикт вынесен единогласно. (Леша уходит).

Соколовский: Я – против.

Мельников: Но вы же подняли руку!

Соколовский: Нет, я не голосовал.

Мельников: Вы подняли руку.

Соколовский: Может быть, я просто ухо почесал или еще что. Я – против. И вот почему...

Мельников: Это не важно. Один голос против одиннадцати. Виновен.

Соколовский: Что за спешка? Мы что, на вокзале? Сейчас чаю принесут, еще полчаса роли не играют...

Мастицкий: Некогда, устали, больше месяца здесь торчим!

Кутовой: Пускай человек скажет!

Мельников: Ладно, только покороче.

Соколовский: Я, как вам известно, контролер городского трамвая. Третьего дня еду я по Владимирской шестым номером. Пульманским вагоном. А я как делаю? Я не в форме, сажусь, как обыкновенный пассажир, еду себе остановку, другую и приглядываюсь, кто взял билет, а кто зайцем норовит прокатиться. Тогда я встаю и говорю: «Пожалуйте бриться, господин хороший». И беру штраф. Но тут другое…

Голос: Господа, это невыносимо! Пора домой, суд ждет, кому интересно, как господин контролер ловит зайцев?

Соколовский: Дайте досказать!

Мельников: Не станем спорить. Будем подписывать вердикт, а господин Соколовский пусть продолжает.

Соколовский: Не надо подписывать, подождите!

Мельников: Нет уж, подписываем. Я первый. (Берет ручку, пытается расписаться) О, дьявол, перо сломалось! Господа, нет ли у кого-нибудь случайно запасного пера?

Кутовой: Оливець есть.

Мельников: Нет, карандашом нельзя. Как же быть? Выходить нам нельзя...

Соколовский: Придет лакей с чаем и принесет перо. Так вот... Еду, значит, я по Владимирской…

Мастицкий: Шестым номером, не в форме, притаился, все знаем, что дальше?

Соколовский: На Малой Васильковской заходит жинка. В годах. Одета бедно, но чисто. Белый платочек на голове. И говорит: господа, у меня несчастье.

(Входит Леша с подносом и чайником, ставит его на стол).

Мельников: Принесите нам перо, любезный, и поскорее. Чай мы сами нальем. Вердикт подписать нечем.

Соколовский: Не перо, а топор.

Леша: Какой топор?

Соколовский: Смертный приговор подписывать будем. (Леша уходит) И вот тая жинка говорит: помогите, мол. Беда. Есть нечего. И билет до Белой Церкви украли. Помогите, кто чем может. Я наблюдаю. И что же вы думаете? Ни одна христианская душа не пошевелилась, все глаза отводят, словно ее и нет в вагоне. А тут остановка. Пушкинская. Она – шмыг из вагона.

Мастицкий: Ты видать штраф с нее содрать хотел, чоловиче?

Соколовский: Я наблюдаю. И что же вижу? Жинка эта за павильон станции сховалась и в слезы. Боже ж ты мой, як жe она рыдала! Вот так руками лицо закрыла и плачет.

Оглоблин: И вы, контролер, поверили в эти слезы?

Соколовский: Меня не обманешь, я всякое на службе видел. Нет, то были слезы горя, слезы, которые говорили... люди, люди, як же вам не стыдно? Хотел соскочить на ходу, та у меня после операции в прошлом годе колено не сгибается, нельзя мне... Уехал. А хотел спросить: жинка, что ж воно с тобой такое? Может горе какое, какая беда? Может, на самом деле есть нечего, може на ликаря грошей немае? Может кто помер – на гроб нету... Горе одним словом... Так и уехал.

Кутовой: Известное дело... Закаменел народ... Не жалкуют друг дружку, як скоты стали. Никто, говорите, даже и не посмотрел на нее?

Соколовский: Наверно только я, да и то по долгу службы.

Савенко: Бога стали забывать. Милосердия на грош.

(Вбегает Леша, протягивает перо Мельникову).

Мельников: Нет, любезный, надо Рондо, Рондо! Другим пером нельзя! Это документ, все надо одним пером, понял?

Леша: Какая разница?

Мельников: Форма, закон. Ступай к приставу и потребуй только Рондо! Он знает.

(Леша убегает).

Калитенко: А может она симулянтка? Или пьяница. У нас на вокзале – я носильщиком работаю, такой случай был...

Мельников: Господа, причем тут вокзал, причем тут трамвай? Нам вердикт подписать надо...

(Вбегает Леша).

Леша: Вот Рондо, три штуки раздобыл! Пишите! Скорее!

Мельников: (заправляя перо в ручку). Подписывайте, господа!

Савенко: А что подписывать?

Мелъников: Бейлис виновен.

Савенко: Так разве можно так: раз-раз и на смерть человека? Ну не на смерть, каторга. Это же жисть человеческая. Судьба. Какой он ни нехристь, а людына, душа. Верно сказал Соколовский, не перо в руки берем – топор.

Тертычный: Ты на жалость не бей, земляче. Не бей! Ивреи – они всегда любят, чтобы их жалкували. А ты сердце в кулак зажми, окаменей! Ты жалости не поддавайся!

Олейник: Почему же это я свою душу должен в булыжник превратить? Я не камень – я человек.

Мельников: Господа, подписывайте приговор. Олейник!

Олейник: А что Олейник? Олейнику ще подумать трэба.

Мельников: Что же мы здесь, до утра сидеть будем?

Мастицкий: А хоть до второго пришествия. Жизнь человека решается. Невиновного.

Мельников: Так ты же только что говорил, что он виновен!

Мастицкий: А почему человек не может за полчаса умнее стать? У меня своя голова на плечах. Вон, в шестом трамвае люди тоже все в окно отвернулись, когда бедная жинка их Христа ради просила. Разве по-людски это?

Мельников: Но разве можно сравнивать ту бедолагу с Бейлисом!

Соколовский: Як же она плакала, як же она слезы лила!

Кутовой: Хватит душу рвать! Хватит! Не бей на жалость, контролер! (пауза) Невиновен.

Мельников: Кто?

Кутовой: Бейлис, вот кто. Кто доказал, что он убийца? Никто.

Мельников: Тридцать четыре дня шел процесс, мы слушали свидетелей, священников, врачей, экспертов, адвокатов, все в один голос твердили: виновен! Иудеи выкачивают на пасху из христианских детей кровь на свою жидовскую мацу! Ну что тут спорить?

Мастицкий: Неправда. Маклаков шо сказал? Профессор Бехтерев шо сказал? Молчите? Все знают, шо то дело шайки Верки Чеберяк. А кто отстранил от следствия следователей Красовского и Фесенко? Это шо такое, когда в период следствия, когда найдены преступники, министр внутренних дел отстраняет их от ведения дела? Это как называется, а?

Леша: Я вам объясню, как это называется: (все с удивлением смотрят на него) Вы подписываете смертный приговор России!

Мельников: Любезный, то, что мы исполняем, вас не касается.

Леша: Касается? Потому что я такой же россиянин, как вы!

Мельников: Из этого ничего не следует. Вина подсудимого не доказана.

Леша: Доказана-не доказана! Да какое это имеет значение для истории? Подумайте о своих детях, о своих внуках. Что вы им оставляете? Милосердие... Вот что погубит Россию. Какой же страшный шаг вы совершаете! На какие беды обрекаете русский народ. Эх вы, либералы паршивые?

Мельников: Я прошу, сударь, не выражаться.

Леша: А как с вами иначе разговаривать?

Мельников: Сударь, я как старшина присяжных заседателей Киевского Окружного суда официально вас запрашиваю: кто вы такой? Нам подозрительны ваш костюм, простите – ваша обувь, ваши манеры и ваше поведение, наконец. Кто вы такой?

Леша: Что ж... То, что я вам сейчас скажу, покажется фантастикой. Но поверьте – это правда. Я человек из будущего. Из тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Я прибыл сюда на машине времени. Вы, конечно, не верите, но поверьте, прошу вас, это для вашей же пользы.

Мастицкий: Допустим, хлопец, что ты не мазурик...

Леша: (суетится). Я сейчас принесу свои часы – это машина времени, я покажу вам микрокалькулятор, который...

Мельников: Не надо. Допустим, что это правда. Что вас привело к нам?

Леша: То, что волнует весь мир – дело Бейлиса.

Мельников: Что же вы думаете о нем – человек из будущего?

Леша: За решетку его! На Колыму! В урановую шахту! Вышку ему!

Соколовский: А что такое вышка?

Мельников: Минутку (Леше). Но если он невиновен?

Леша: Поймите, дело-то не в нем! Главное – объявить народу, что он виноват. Все остальное совершит Россия! Эпоха!

Соколовский: Што-то, хлопче, я не дотумкал – причем тут народ? Россия?

Леша: (кипятясь). Боже мой, наивняки! Главное, чтобы не осталось ни одного еврея. Некрасова помните? Без кого на Руси жить хорошо? Так это же про них. Вопрос стоит так: или вы их – сегодня, или они вас – завтра. Всех нас. Не верите? Так слушайте.

Мельников: Нам некогда. В другой раз.

Леша: Напрасно. Те, кто еще останется жив через десять-пятнадцать лет и будет подыхать за колючей проволокой как собака, без зубов, с перебитыми ребрами и печенками, вспомнят мои слова. Но будет поздно.

Савенко: Шо он такэ кажэ?

Голоса: Пусть говорит! Не мешайте ему!

Леша: Пока вы здесь играете в милосердие – кучка евреев во главе с полужидком Ильичем или, как мы его называем, Лукичом, готовит революцию. Кто же эта кучка? Троцкий-Бронштейн, Янкель Свердлов, Хаим Каменев, Меер Зиновьев, Абрам Плеханов, Блюмкин, Хайкин, Райкин, Цьпкин, Дворкин – какие фамилии, какие фамилии, вы чувствуете? Вы что-нибудь слышали про Ленина?

Перепелица: Я его читал. Не помню что, но читал. Ничего не понял.

Леша: А его не читать надо, а... (выразительный жест.) Мать – кишиневская евреечка, отец – косой, мариец, сам плюгавый, бороденка рыжая, козлиная, (показывает) большие пальчики все время вот так, за жилетку, вот-вот станет танцевать фрейлехс – местечковый раввин! А картавит как, вы бы послушали! Так вот он, все Янкели и Лейбы точат на вас ножи, пока вы тут спасаете Бейлиса! Что будет дальше? Я вам скажу. Вырежут все славное офицерство. Перевешают всех генералов. Солдат и казаков столкнут лбами, чтоб они сами друг друга переколошматили. Кровь будет литься в три ручья. Войны будут без конца – в семнадцатом, в двадцатом, в сорок первом... Вороны не смогут летать, так они обожрутся русским мясом, в полях, как березы будут белеть русские косточки...

Оглоблин: Х-хос-поди-и...

Леша: (упоенно). Еврейчик Емельян Ярославский расстреляет всех попов, все храмы превратит в свинарники, все кресты переплавит на еврейские сковородки, чтобы они могли на них жарить свою мацу. Главный еврей Лазарь Каганович будет водить на ниточке грузина Сталина, которого народ изберет царем. Кукловод Каганович заставит царя Сталина разорить крестьян, согнать их с земли и выгонит всех в Сибирь! Все русское зерно – в Америку, заокеанским евреям кормить курочек, они же так любят курочку! Всех коней заберут в свое войско мордвин Чапай и молдаванин Котовский, продавшиеся евреям бывший синагогальный служка Сёма Буденный будет топтать казачьи станицы и хутора. Голод и мор пойдут по нашей земле. Сто миллионов чисто русских сгниет в сибирских снегах. Но и это еще не все. Тогда из Европы придет еврейский фюрер Гитлер и сожжет Россию дотла, как вонючую подтирочную бумагу в туалете. И еще пятьдесят миллионов русских, заметьте, только русских, ляжет в землю. Ни один еврей не встанет на защиту родины, все спрячутся под юбки своих русских жен, да, да, евреи будут мутить православную кровь, будут брать в жены только русских. Но и это не все...

Голос: Хватит, хватит!

Леша: Но и это не все. Еврей Хрущев добьет деревню, а еврей Брежнев разворует то, что не успел Каганович. Вот что ждет вас, господа правдолюбцы, если вы сейчас оправдаете Бейлиса!

(Долгая пауза).

Мастицкий: Сынок, а не принес бы ты нам горилочки, а? Як, громада?

Голоса: Не помешает… Надо бы... В самый раз...

Мельников: Господа, не забывайте, что нас ждут. У кого есть замечания к господину из... будущего?

Савенко: Есть один только вопрос. Они, те иврэи, корову оставлять или нет?

Леша: (смеется). Корову! Голову, батя, оторвут вместе с коровой. У тебя их сколько?

Савенко: Одна.

Леша: Не ври. Я знаю, как вы, крестьяне, тут живете.

Савенко: Ей богу, одна.

Леша: А лошадей сколько?

Савенко: Тоже одна. А вот у Петра (указывает на Кутового) сроду коней не було. Безлошадный он.

Леша: (Олейнику). А у тебя, отец?

Олейник: Чого?

Леша: Сколько коней, коров?

Олейник: (горько улыбается) Вот они, мои кони и мои коровы. (Показывает свои тяжелые натруженные руки). Як взялась на мою коровенку хвороба, кинулся я прошлой весной в Киев до ветеринара, та куды там! Не добился! Околела корова. А в сэрпни хата сгорила Унучка опалилася так, шо и померла. Покы до больныци сусида возил в Кыив – вмерла.

Леша: Что вы все в Киев да в Киев? В свою сельскую больницу надо. Не доверяете, понимаю.

Олейник: Сынок! А дэ ж вона та сельская больница? Нэмае! И ветеринара в сели нэмае! И школы нэмае. И хорошего магазина нвмае. И почты нэмае!

Леша: А сельсовет? Писать надо, писать!

Савенко: Уметь писать надо, сынок, а мы неграмотные. Вот только расписаться умею и вся моя наука.

Леша: Не-гра-мот-ные? Ну вы даете! Лень одолела за парту сесть? У нас вон из крестьян маршалы выходят, министры, дипломаты.

(Дружный хохот. Леша растерян, смех продолжается).

Мастицкий: Ой, уморил, хлопчэ. Крестьянин – маршал, ого-го! Ты на сэли колысь бував, сынок? Не? Так побувай. И слухай. Кто скаже тебе, что российский крестьянин в раю живет – наплюй ему в очи! Усэ лито – босый. Диткы голопузые, одна рубашечка до пупка.

А игрушек – катушка из-под ниток во рту. У хати, колы карасину немае – тьма, а если есть карасин то... Ты видел хлопец, какие у нас развлечения?

Леша: Видел – песни, хороводы, горелки.

(Дружный хохот).

Олейник: Так вот слухай: садится одна баба рядом с другой, голову ей на колени кладет, а та гребешком чирик-чирик, чик-чирик ...И начинает искаться.

Леша: Чего... искаться?

Олейник: Вошек, сынок, вошек. У тебя есть вошки? Нет? А у нас есть. Это беспременно.

Леша: А куда смотрит министр здравоохранения?

Мастицкий: Куда смотрит министр нам неведомо. Мы с министрами не балакаем. Министр он в столице, а вошь она тут – родная.

Леша: Но это же... болезни?

Олейник: А как же? Тиф. Холера. Чесотка. Сифилис. Трахома. Малярия.

Лева: А у нас СПИД.

Олейник: У вас спит, а у нас не спит, ходит. Костлявая. Зайдет в хату – хвать за горло, и несут детский гробик на цвинтар. Видишь, у меня все лицо рябое – это оспа. Дитки мрут, як мухи.

Леша: Где же власти?

Кутовой: У нас одна власть: урядник. Гроши ему дай, зерно дай, яиц дай, сала дай. А где взять? Шо не так – он тебе в зубы. Тебя, хлопец, нагайкой гладили, нет? От оставайся у нас – попробуешь, какая она на вкус, казачья плетка.

Савенко: Кто ж тебе, сынок, наплел, шо российский хрестьянин живет, як кот у сметали? Брехня! Вот тут нас семеро селян, не дадут соврать – погано у нас життя, хуже нэ бувае.

Перепелица: А де ж тот иврей Ленин? Я теперь вспоминаю, он вроде за то, чтоб людям кращую жисть дать... А то, что он татарин или черемис – это разве важно?

Леша: Вы что, без Ленина сами свои права качать не можете?

Соколовский: Качали, сынок, качали. Вон в Миргородском уезде мужики попробовали права свои доказать – солдаты половину постреляли, половину в кандалы заковали. Сибирь.

Олейник: Так что ты нас, хлопче, Колымой не стращай, у нас и сегодня люди туда уходят. А что в России? У меня кум в Рязанскую губернию ездил – там дочка у него за москалем, так говорит – жуть! Воши, грязь, теля в хате, сам хозяин в городе круглый год на заработках – бо земля нищая, не родит, а баба с детишками голодает-холодает. Ждет своего кормильца, а он на праздник придет – в подарок баранок принесет и обратно в город, а бабе – подыхать. Нет уж, гость дорогой, я не знаю, шо там будет с Кагановичами-Лейбовичами, но сегодня знаю точно. Есть у нас такая поговорка «Нэхай гиршэ, алэ инше», понял? Пусть хуже, но иначе. Потому силов у народа терпеть больше нет. И если, как ты говоришь, царя скинут и генералов побьют, то это за дело, ей богу, сынок, за дело!

Мельников: Господа, хватит! Голосуем, кто за то, что Бейлис невиновен. Как будем голосовать, поодиночке или все сразу? (все поднимают руки).

Мельников: Единогласно. Подписывайтесь (Первый ставит свою подпись. За ним тянутся другие)

Леша: Опомнитесь! Кровью потом плакать будете! Хохлы упрямые!

Мастицкий: Слухай. любезный, я вот этими руками отодвигаю лошадь на конюшне. Тебя отодвинуть иди сам отойдешъ? (Леша забивается в угол. Присяжные подписывают вердикт).

Мельников: Пошли, господа! (все выходят. Леша начинает собирать со стола чашки. Слышны аплодисменты из зала. Шум, ликующие крики. Вбегает Борташевич).

Борташевич: Вы слышали? Он оправдан! Боже мой, вы поглядите, что в зале делается! Обнимаются, целуются. И кто? Кто? Православные! Кто бы мог подумать! Бейлиса сразу освободили из-под стражи, ему жмут руки... Боже, голова кругом... Проворонить такой случай расправиться с иудейчиками? Боже мой...

Леша: Я сделал все, что мог.

Моня: (вбегая).

Бейлис оправдался,

кушает маца,

а Вера Чибирячка,

пляшет опца-ца!

Бейлис оправдался,

кушает маца...

Борташевич: Ах ты – иудино племя! (бьет Моню зонтиком, тот падает, Борташевич бьет Моню ногами) Сионист, сионист, масон, масон!

Моня: Ой, ой, я не еврей, я – русский! русский!

Борташевич: Не смей произносить слово «русский»! (продолжает избивать Моню. Леша хватает его за шиворот и швыряет прочь).

Леша: Как же вам не стыдно, господин репортер, бить лежачего? (Наносит Борташевичу мощный удар и тот летит на стол, ломая посуду). Как же вам не стыдно?

Борташевич: (вставая) Я офицер запаса. Вы не смеете!

Леша: Теперь я понимаю, за что вас пускали в расход, господа корнеты и уланы!

(Борташевич. убегает. Моня встает, утирая кровь).

Леша: А ты, парень, запомни: никогда не стыдишь своей нации.

(Моня уходит).

Лена: (вбегая). Лёнечка! Какое счастье!

Леша: Кому как…

Лена: Давай сюда (отбирает у него поднос). Ты ничего не успел записать?

Леша: Где часы?

Лена: (достает из фартука часы). Прямо вот так и уедешь?

Леша: (надевая часы). Вот так и уеду. Ты ничего не трогала, не крутила?

Лена: Крутить ничего не крутила. Только…

Леша: Что? Что? Ты с ума сошла! Что ты с ними сделала? Смерти моей захотела? Мало тебе, что я в дерьме по уши? Что я не выполнил то, ради чего сюда прибыл?

Лена: Леня, что с тобой? О чем ты говоришь?

Леша: Как ты смела? Еврейка!

(Лена дает ему пощечину. Пауза. Лена тихо плачет).

Леша: Лиличка… Прости. Лиль…

Моня: (вбегая).

Опять наш славный Мендель

встал на две ноги,

ему достался крендель

заместо каторги. (танцует).

Мечтали хулиганы,

что будут бить жидов,

а Бейлис ходит пьяный,

а чтоб он был здоров!

Бейлис на свободе

– кушает компот,

а над Чибирячкой

смеется весь народ!

Леша: Моня, кто такая Чибирячка? (Моня, не отвечая, пляшет). Моня!

Лена: У Веры Чибиряк – притон, где убили Ющинского. А все свалили на Бейлиса.

Леша: Который кушает компот? Лиля, что ты сделала с часами?

Лена: Я сделала так, чтобы ты не уезжал (Леша подходит и берет ее за руки).

Моня: Жених и невеста, жених и невеста! (Убегает).

Леша: Но у меня там мама. Что ты сделала?

Лена: (показывает). Я открыла вот здесь и достала пилюльку.

Леша: (кричит). Где она?

Лена: Я не думала что ты умеешь так кричать. На! (протягивает ему на ладони батарейку). Прощай.

Леша: (вставляя батарейку). Прощай.

Лена: Ты… не сердишься на меня за то, что я тебя ударила?

Леша: (подходя). Ударь меня еще раз.

Лена: За что?

Леша: За то, что я тебя сейчас поцелую. (Они застывают в объятии) Где тут у вас вокзал?

Лена: Странный вопрос для приезжего.

Леша: Но я ведь прилетел, а не приехал поездом. Понимаешь, когда я был в десятом классе у меня была девчонка... Так мы знаешь, куда ходили каждый вечер? На вокзал. Потому что на перроне можно целоваться. Как будто прощаемся.

Лена: В суде тоже прощаются (следует поцелуй). Ты не хочешь ко мне домой? Я познакомлю тебя с папой. Нет, я не тащу тебя насильно, боже упаси, просто... ты только не сердись... Когда я достала твою пилюльку из этих часов, ко мне заходил папа. А она лежала на стойке. Папа уже двадцать лет болеет.

Леша: (отходя). Причем здесь мои часы?

Лена: Понимаешь, я положила твою пилюльку, а он положил свою и приготовился проглотить.

Леша: Он выпил мою таблетку?

Лена: Не знаю. Я не знаю.

Леша: Мы сейчас проверим. Я включу часы...

Лена: Но если все как надо – ты улетишь?

Леша: Да.

Лена: А попрощаться?

Леша: А чего прощаться, если это может быть пилюля твоего папы

Лена: Так прощаться или не прощаться? (Смеется).

Леша: Не знаю.

Лена: Я знаю, как быть. Понимаешь... папина пилюля... в общем, у него плохо с желудком... Он так мучается... Идем к нам и если пилюля подействует, значит, он выпил то, что надо.

Леша: А может быть, просто включить часы и все станет сразу ясно?

Лена: Все станет сразу ясно... Ах, мужчины, мужчины! Как вы не понимаете, что в любви должна быть хоть маленькая тайна. Пошли! (они берутся за руки и уходят).

Действие третье

(Комната в квартире, где обитает Лена со своим отцом. Полутемное помещение, заставленное старой, «бабушкиной» мебелью, пудовые стулья, гигантский шкаф-буфет, такой же мамонтоподобный стол, везде плюшевые салфеточки и покрывальца. На стене большое паспарту, в котором фотографии стариков в бородах и в ермолках, величественных старух в шиньонах и стриженых детей. Входят Лена и Леша).

Лена: В этой комнате я родилась.

Леша: Места в роддоме не было?

Лена: Чудак, в больнице рожают только нищие. А меня принимала мадам Сливкер – местная акушерка. Мы были тогда богатые. Папа хорошо зарабатывал, он служил у господина Медведя в порту. Мы ели каждый день мясо, а в субботу всегда имели свежую рыбу. И белый хлеб. А какой штрудель делала моя мама! (показывает на фотографии). Вот она. Это в молодости, еще в Тирасполе, мама родилась в Бессарабии. А это она, уже когда мне было три годика. А это я…

Леша: И не стыдно голышом?

Лена: Здесь мне два месяца. А это мой брат Аба. Сестричка Нюня.

Леша: Смешное имя Нюня.

Лена: Она на самом деле была Аня, но ее все называли Нюня. У русских Нюра или Нюся, а она Нюня. А это старшая сестра Роня. А это – дядя Лева.

Леша: Они живут в Киеве?

Лена: Если бы! Абочка умер от дифтерита в пять лет, у Нюнечки была чахотка, Ронечка скончалась от заражения крови, у нее был аппендицит. А дядя Лева утонул в Днепре. Никого не осталось, только мы с папой. Сейчас он придет.

Леша: Он у тебя в торговле?

Лена: Как ты угадал?

Леша: Ежу понятно – где коммерция – там еврей.

Лена: Коммерция... Папа торгует на Бессарабке, это у нас базар такой, в центре города у Крещатика. Папа продает замки, гвозди, ключи, оконные шпингалеты, всякие винты, я знаю – всякое ржавое барахло…

Леша: Скобяные товары. Получает с базы?

Лена: Какая база? Собирает на свалке. Едет туда с мешком рано-рано, як у нас кажуть рано-ранесенько, ще сонечко всходыть. И копается там. Раньше я ему помогала, пока не устроилась у Поднебесного в суде, посуду мыть. Он хороший, дядя Гриша. Приличный русский человек... Ах, Леня, давай лучше о чем-нибудь другом!

Леша: Я гляжу – вы на евреев непохожи – ты судомойка, отец – старьевщик.

Лена: В городе хорошую работу найти трудно.

Леша: Ехали бы в деревню. Сколько тут земли, чернозем!

Лена: Кто же еврею даст землю?

Леша: Тогда за Волгу, в Сибирь. Может быть и там нельзя?

Лена: Лёнечка, нам жить не везде можно. Черта оседлости.

Леша: Это только евреи так могут, русские дня бы не стали терпеть.

Лена: Да? А крепостное право двести лет? Когда людьми торговали как рабами.

(Входит Хаим с пустым мешком под мышкой).

Хаим: Лиечка, мамочка, ты дома? Как хорошо! Будем обедать. Ты знаешь, кого я только что встретил? Нюму Штейнберга, ты его должна помнить, они жили когда-то на Прорезной, он бывал у нас... Красавец. Боже, что с ним стало! Он так изменился… Имеет большие цурэс. (Замечает Лешу).

Лена: Папа, это Лёня.

Хаим: Очень приятно. Сидите, сидите, молодой человек. В ногах правды нет, верно? А где она есть, а^? Вы случайно не знаете? Я тоже. Вы, конечно, слыхали про Бейлиса? Какое счастье, какое счастье? Мы уже думали – всё, конец. Нет, как вам это все нравится? Эти хулиганы, эта черная сотня, они уже готовили нам саван. Степан, это наш дворник, сегодня утром мне говорит: «Ну, Хаим, молись, сегодня вечером, когда засудят вашего Бейлиса, отдашь нам все свое золото». А? Как вам это нравится? Нашел, у кого искать золото! Хулиганье, бандиты! Евреи не дают им спокойно спать. Одно слово «хазерым».

Лена: Папа, Леня не еврей.

(Пауза).

Хаим: Извините, молодой человек. (В замешательстве). Лиечка, так ты уже дашь нам покушать или нет? Сколько можно копаться, чтоб ты мне была здорова!

Лия: Имей терпение, папа.

Хаим: Откуда прибыл молодой человек?

Леша: Я приехал в суд, на дело Бейлиса. Из Америки.

Хаим: Вот как? Я сразу понял…Видно, что нездешний. Ну, если вы оттуда, нам есть о чем поговорить. (Лене) Мамочка, ты поставила чай? Накрой на стол. Такой гость! Из самой Америки! Вы знаете, я всю жизнь мечтал туда уехать. Может быть не насовсем, но хоть посмотреть.

Лена: Говорят – евреи там хорошо устраиваются.

Хаим: Лиечка, золотко, человек же голодный, что ты сидишь?

Лена: Я тоже хочу послушать.

Леша: Спасибо, я не голоден.

Хаим: А насчет устройства в Америке... О чем ты говоришь? О чем ты речь ведешь? Ты же помнишь Годьденбланков, Шойхетов, Казачинских, Сонечку Каневскую... А Шая Скоморовский! Он же стал там миллионером! Ты его помнишь?

Лена: Или я не помню Шаю! У которого был брат Сюня, который женился на рыжей Цыпочке. У нее был дедушка косой. Или я не помню!

Хаим: Косой дедушка был у Иоси Бобовича, который попал под лошадь на Подоле, не про нас будь сказано. Но не в этом дело. Так вот, этот Шая, ему здесь была цена две копейки в базарный день, там гребет доллары лопатой.

Лена: Папа, ну откуда ты знаешь?

Хаим: Люди говорят. Ты не бойся, раз люди говорят, значит неспроста. К Сене Маргулису, ты его не знаешь, умница, красавец, я помню его еще пацаном, так к нему из Чикаго приезжала в гости тетя Фира Лифшиц, я ее тоже прекрасно помню – красавица, так она как будто бы говорила, что Шая…

Лена: У нашего папы все красавцы и все красавицы. Хватит, давайте кушать.

Хаим: А ты взяла картошечку? Разогрей Лене... И там немножко мацы есть. Леня, вы ели когда-нибудь мацу? Постойте, почему вас зовут Леня? Разве в Америке есть такое имя? Хотя... Тот же Шая стал там не Шая, а Сидней, Сидней Скоморовский! А? Как вам нравится! Тут ему была цена две копейки.

Лена: Папа, оставь ты в покое твоего Шаю-Сиднея! Ему уже, наверное, там икается. Дался тебе этот Шая.

Хаим: Мне нужен этот Шая так, как третья дырка в носу. Лиечка, доця, дай вишневку. Знали бы вы, Леня, как моя покойница жена делала наливку: сказка! Умереть можно было. Умереть! Но Лиечка, ей на долгие годы, тоже хорошая хозяйка. Леня, у вас там семья? Чем занимается папа?

Леня: Я живу вдвоем с мамой.

Хаим: (наполняя рюмки). Ну! Дай бог встретиться в Иерусалиме! Дай бог! (выпивает) Ах, Ерушалаим, Ерушалаим! Вы знаете, у нас было немало сионистов, которые уехали в Палестину. Давно... Я тоже мечтал...

Лена: Папа у нас только мечтает, только мечтает...

Леша: В Иерусалим? Не советую.

Хаим: Я уже догадываюсь, вы, наверное, там были?

Леша: Был. И не так давно.

Хаим: (возбужденно). Обождите! Лиечка, сбегай за Пиней. Это наш сосед, вредный еврей Пиня. Был когда-то сапожником, потом подносил вещи на вокзале...

Леша: Еврей-носильщик?

Хаим: (смеется) Не мне вам объяснять, что в Палестине есть евреи даже дворники. Что такого? Обычное дело. Сейчас придет Пиня, и вы расскажете за Иерусалим. Пиня хороший парень, но антисемит. Еврейский антисемит. Так тоже бывает. Что касается евреев – у него все наоборот. Обождите. Так что там евреи? Живут – поживают?

Леша: Плохо. Хуже быть не может.

Хаим: Вот как!

(Входит коренастый старый еврей Пиня).

Хаим: Пиня, этот человек вчера из Палестины, он говорит, что евреям там плохо.

Пиня: (усаживаясь). Мне, простите, не надо было этого человека, чтобы знать, что евреи имеют там одни кадухэс. Я это тебе говорил еще пять лет назад.

Хаим: Пинхус, съешь немножко маца. Лия, что ты мне дала? Ты же знаешь, что это много. (сбрасывает дочери на тарелку еду). Ешь ты. Чтоб я был здоров, что ты это съешь!

Лена: Нет, папа, оставь себе. (Сбрасывает ему на тарелку еду обратно).

Хаим: Нет, возьми себе! Я уже забожился! Всё! Я уже забожился!

Пиня: (с иронией) Еврейский футбол.

Лия: Кстати, папа, ты, когда выпил пилюлю? Днем в суде? Ну и как?

Хаим: Как мертвому припарки. (Леше) Скажите, у вас в Америке есть что-нибудь новенькое от запоров?

Лена: Папа!

Хаим: Дочка, твой дедушка Фроим говорил: когда мужчина молод, он считает, сколько раз он поцеловал женщину, когда он стар – сколько раз он имел стул… Разве я не прав, Пиня?

Пиня: И для этого, Хаим. ты разбудил меня и вызвал сюда?

Хаим: Молчу, молчу. Леня, рассказывайте, что же там в Палестине?

Леня: Полный бардак.

Пиня: О! Узнаю еврейские штучки.

Хаим: Пиня! Господин Леонид уже понял, что ты еврейский хулиган, он уже это видит. Что ты еще хочешь? Помолчи, ради бога.

Леша: Сначала они сбросили своего царя.

Хаим: Как? Разве в Палестине был царь?

Пиня: Хаим, кого нам с Лией слушать – тебя или господина Леонида?

Леша: Потом взяли и перебили всех богатых евреев, осталась одна голь перекатная...

Хаим: Ах, жаль, что Шая уехал не туда, ему бы уже, наверное, досталось. Ему же в базарный день цена две копейки...

Лена: Папа! Ты можешь оставить своего Шаю в покое?

Хаим: Моего Шаю? Он такой же мой, как и твой. Просто к слову.

Леша: Отобрали всю землю у земледельцев и сделали колхозы.

Хаим: Кибуц это у них называется.

Леша: Точно. Пятьдесят лет эти идиоты-евреи работали за галочку. Это у них называется трудодень.

Хаим: Трудовой день? Хорошенький труд, не про нас будь сказано! Ну-ну!

Леша: Значит так: день есть, труд тоже, а жрать нечего. Голод. Нищета. Половину колхозников, то есть кибуцников сослали в… это самое... в пустыню.

Пиня: (потирая руки). Я рад! Я счастлив? Ой, как я рад!

Хаим: Пиня, молчи, не мешай человеку. Пусть доскажет!

Леша: А что досказывать? Уже семьдесят лет они строят коммунизм. Это, как снежный человек, все о нем талдычат, но никто его не видел. Но зато у них каждый день праздник. Достанут гнилой колбасы – праздник, получил кусок мыла – праздник, удастся купить билет на поезд – праздник, достанут лекарство – праздник.

Хаим: О! О! Подождите, я сейчас (в дверях), без меня не рассказывайте!

Лена: Наконец-то. Это пилюля.

Пиня: (Леше) Вы не знаете, как я вам благодарен за то, что вы все это рассказали Хаиму. Я ему сто раз говорил, чтобы он выкинул из головы эту проклятую Палестину. Еврею там делать нечего. А он – надо ехать, надо ехать... Вот пусть теперь послушает...

(входит Хаим).

Лена: Ну что?

Хаим: (расстроено) Ложная тревога. (Леше) Кто же у этих елдов командует? Чья голова это придумала?

Леша: Был у них такой. Иосиф Сталин.

Хаим: Иоселе? Наш. Знаете, у евреев говорят: если еврей ёлд. то есть дурак, то всем елдам елд. Откуда он такой взялся? Он случайно не из Попелюх? Нет? Только подумать, чтобы евреи над собой такое разрешали. Чтобы такой босяк… Это же бандит с большой дороги! Нет, я просто удивляюсь.

Пиня: А что я говорил, что? Кто был прав?

Леша: Тут не так просто. Иосиф – тихий, скромный человек, маленький такой, усики, трубочка. Муху не обидит. Но его без конца водили, как куклу на ниточке. Был у них зловреднейший еврей Лазарь Каганович. Дьявол, а не человек. Иосиф умоляет, на колени падает: я люблю людей, я хочу им добра! А Лазарь: нет, жми из них масло. И заставлял! Их там целая компания была: Мехлис, Яковлев, Каменев, Зиновьев…

Хаим: Ах, евреи, евреи... Разве русские стали бы такое терпеть. Ни за что!

Леша: Потом на них нападают арабы. Соседи. А Лазарь подговаривает Иосифа и тот убивает всех генералов.

Хаим: Всех арабских генералов? Молодец!

Леша: Своих, своих! Накануне войны.

Хаим: Ой, мама моя родная! Так он же просто мишигэнэ! Его надо лечить!

Леша: И евреи воюют без генералов. И все-таки побеждают! Тут бы жить и жить. Но…опять колхозы. Арабы, те, кого победили, давно живут, как в раю, евреи им завидуют, а сами ходят без штанов, без мыла и без спичек. Праздники: достал сахар – праздник, без очереди попал в ЗАГС тоже праздник…

Хаим: Загс? Это кто такой?

Леша: Это там, где венчаются.

Хаим: Синагога? Тогда понятно. Ленька, дочка, запомни это слово, может быть, Бог даст – ты тоже попадешь когда-нибудь в Палестину и пойдешь с хорошим человеком в Загс.

Лена: Папа...

Леша: А дальше пошла у них карусель. Появился Хрущев.

Хаим: Аид? Акрыст?

Леша: Никита.

Хаим: Никита? Еврей.

Пиня: Хаим, где ты видел еврея Никиту?

Хаим: А что? Есть же еврей Гаврила. Лиенька, ты помнишь, к нам приезжал тети Розы племянник из Каменец-Подольска, он там балагула, писаный красавец, так его звали Гаврила. Гаврила Соломонович Зискис. Так что же этот еврей Никита?

Леша: Этот сначала обкакал Иосифа.

Хаим: Умница. Хвалю.

Леша: А сам стал сеять кукурузу. Только кукурузу. Евреи его так и прозвали «кукурузник».

Хаим: Пиня, я думаю, что ты прав. Никита – еврей? Что-то я такого – не встречал. Аид – кукурузник? Может он – караим? А? Конечно ваш Никита – караим. Я знал одного караима… О! О! (вскакивает) Без меня не рассказывайте! (убегает)

Пиня: (любовно) Хаим с его геморроем, с его запорами. Еврейские дела... Так что было дальше? Не ждите Хаима, он теперь засядет в кабинете задумчивости на целый час.

Хаим: (входя) Ложная тревога. Ну и что же мы имеем в еврейском царстве-государстве?

Леша: говорят, что евреи – умная нация.

Хаим: А что, нет?

Пиня: Таки нет.

Леша: За три тыщи лет не могут создать нормальное правовое государство! Взятки, холуйство, кумовство… А как работают? Халтура на халтуре! А воруют? Вор на воре сидит и вором погоняет! У них в Палестине так: ты работаешь на сосисочной фабрике – тащишь домой в штанах сосиски, на обувной фабрике – надеваешь на себя новые ботинки. Воруют всё – гвозди, гребешки, шурупы, яйца, кальсоны, цветы, бензин, доски, обои, масло, они даже такое слово придумали: несун.

Хаим: Верно. Есть такое слово по-древнееврейски: не-су-ным. Еврейские дела!

Леша: У них и царь был несун. Брежнев Леня.

Хаим: Аид?

Пиня: Хаим, что ты спрашиваешь? Если это Палестина, то конечно у них царь – еврей.

Хаим: Не обязательно. Была же у нас немка Екатерина! А у французов корсиканец Наполеон. Как вы сказали? Брежнев? Леня? Я думаю все-таки еврей. Я знал одного Брежнева, ты его помнишь, Лиечка, он еще нам приносил касторку, когда ты маленькая болела, помощник провизора Миля Брежнев.

Лена: Папа, он был Брежнер, а не Брежнев.

Хаим: Не спорь! Тебе тогда было три года, как ты можешь знать?

Лена: Мама рассказывала Бре-жнер.

Хаим: Ну, пусть Брежнер. Он сам был из-под Винницы. Красавец писаный. Он был шурин тети Еси, которая приезжала в третьем году из Тульчина к своему брату Шлеме, который пришивал пуговицы у портного Хайкина. Как же! Эмик Брежнев – светлая голова, красавец.

Леша: Наш Леня был не красавец.

Хаим: Постойте, почему он ваш?

Леша: Ну а как же? Так говорится. Например: «пиф-паф, ой-ой-oй, умирает зайчик мой», мой или наш, так принято.

Хаим: Так что же Брежнев?

Леша: Пьяница.

Хаим: Еврей-пьяница? И это бывает. Аид-ашикорник! У нас на Чоколовке тут, в Киеве был такой жестянщик Фимка Криворучко. Так он закладывал так... Лошади от него шарахались. Пил всё: спирт, керосин, одеколон, шампунь, столярный клей и даже колесную мазь. Погиб, бедный, под забором.

Леша: В Палестине тоже пили всё, но это уже при Горбачеве.

Хаим: (вскакивает). Ой! Не рассказывайте, пока я не приду! (Убегает).

Пиня: Словом, мистер, я вижу, что умные евреи не те, кто уехал в Иерусалим, а те, которые остались дома. Вообще я скажу вам так: вот говорят: евреи – русские... Разве в этом дело? Разве не достоин уважения русский человек просто, как сосед? Как добрый сосед? Я с детства живу среди гоев. Конечно, всякое бывало, но будем честными – плохого было вот так, (показывает) а хорошего во-о-от столько! Разве когда я иду в поле пеший с поклажей и меня подвозит крестьянин до самой хаты – разве он спрашивает меня – еврей я или нет? Когда я в жаркий день прошу напиться у колодца у жинки с ведрами – разве она смотрит, какие у меня глаза – еврейские или православные? Может быть я неправ, так остановите меня! Нет, сколько доброго видел я от тех, с кем судьба поселила меня на этой грешной земле! Это не подарки, не какие-то громкие дела, как сегодня, когда простые мужики спасли от смерти Бейлиса!

Чье молоко я пью с малых лет, разве не русское?

Лена: Украинское, дядя Пиня, украинское...

Пиня: Конечно, моя девочка, конечно, но вы меня поняли, православные – это мир, который окружает меня, мир, где я научился говорить «мама» и где я скоро лягу в землю, тоже кстати русскую. Вернее российскую. И помогут меня нести на кладбище кто? Опять же православные, и они осторожно опустят меня в эту землю, по которой я когда-то впервые потопал своими ножками... Вы только подумайте – я живу в доме, который построил россиянин, я каждое утро ем горячий душистый хлеб, разве я задумываюсь, что его вырастил россиянин? Я еду в больницу – меня везет российский извозчик, меня лечит русский доктор, а что там говорить! Как же я могу не уважать, не благодарить, не любить, в конце концов, этот народ? Лия меня простит, она уже взрослая, но ведь кто дал мне в юности праздник первой любви? Радость женского тела? Да так щедро, так жарко, как говорят у православных – от всей души, от всего сердца... Опять же российская женщина! Нет, что ни говорите…

Хаим: (вбегает). Слава богу!

Лена: Все в порядке?

Хаим: Еще как! За всю неделю! Ай да пилюлька, ай да пилюлька!

(Лена и Леша переглядываются).

Леша: Значит с моей батарейкой все в порядке! Ленка! А ты боялась!

Лена: (тихо). Я не боялась. Я ничего не перепутала. (Пауза). Просто не хотела, чтобы ты уезжал так скоро...

Хаим: Уже уезжать? Но хоть доскажи, что там еще веселого в этом еврейском царстве?

Леша: Теперь там Горбачев. Миша.

Хаим: Мойше? Наш человек.

Леша: Этот взялся за дело рьяно. Он на деле хочет доказать, что в стране людям может быть хорошо и свободно.

Хаим: О! Это молодец!

Леша: Ночей не спит, мотается по всей стране, по всему свету, старается все плохое, старое сломать, построить новое... Многое ему уже удалось.

Хаим: Слава богу? Чтоб он жил сто двадцать лет этот Миша. Чтоб он каждый день имел такой стул, какой я имел сегодня!

(Бьют настенные часы).

Лена: Ты не опоздаешь, Леня?

Леша: Гонишь? А что, если я не уеду? Вот так возьму и останусь в этой квартире. (Хаиму). Пустите? Мне нравится Киев тринадцатого года.

Лена: А как же твоя мама?

Пиня: Извините, молодой человек, очень было приятно познакомиться, останетесь в Киеве – заглядывайте. (Жмет руку Леше и идет к двери, провожаемый Хаимом). Чудный парень.

Хаим: Не то слово. Хоть и шейгиц, но я, ей богу, не отказался бы иметь его за зятя. Правда, он немножко алыгнер, немножко любит приврать, но у кого и когда был идеальный зять? Ты знал Зиновия Маркзицера? Так у него зять…

Пиня: Постой, постой, Хаим, почему он алыгнер? Что он такое соврал?

Хаим: Трепач, каких мало, но я все равно бы не отказался, чтобы Лиечка стала его женой. Ты видел, как она на него смотрит? Ты заметил, а?

Пиня: Нет, нет, подожди. Ответь, почему он трепач? Потому что он рассказал про твою Палестину такое, что тебе не по душе? А, Хаим? Ты же неправ, обзываешь хорошего человека ни за что ни про что… Я просто возмущаюсь, Хаим.

Хаим: Ах, Пинхус, Пинхус, за что я тебя люблю, так это за то, что ты доверчив, как дитя. Ты что же думаешь – Хаим Капцан вчерашний? Заспанный? Или аганцер малахольный? Ты думаешь – я поверил хоть одному слову из той сказки, которую пел этот паренек? Про какого-то Иоську, какого-то Никиту, про какие-то кукурузы и еще я знаю про что?

Пиня: А я верю!

Хаим: Ты веришь, потому что хочешь верить, Пиня. А я, мой дорогой, в отличие от тебя читаю еврейские газеты. И знаю про Палестину все. Немножко больше, чей наш американский гость.

Пиня: (растерян). Но ты же. Постой... Ты так искренне возмущался... Как это разволновался, так реагировал!

Хаим: Пиня, Пиня, сразу видно, что у тебя никогда не было детей. Ну скажи, ты стал бы стыдить парня в присутствии своей дочери, которая смотрит на него, как на картину Репина «Три богатыря»? Зачем давать ей повод думать, что он не Спиноза? Пусть радуется, пусть думает, что перед ней – сам царь Соломон. Пусть имеет немножко радости, сирота. Ей так несладко на белом свете.

Пиня: Но ты, Хаим, артист. Второй братья Аделъгейм!

Хаим: Первый, Пинечка, первый, на второго я не согласен.

(Пиня уходит).

Леша: Ну что, дядя Хаим, как мы тут с вами устроимся? Куда вы меня положите на ночь?

Хаим: Что? Вы и Лиечка решили?..

Леша: Нет, дядя Хаим, не то... Наоборот, мы должны расстаться с Лией. Я остаюсь. А она уедет.

Хаим: Бог с вами, о чем вы говорите?

Леша: Лия уедет вместо меня.

Хаим: В Америку?

Леша: Еще дальше. В Москву. На семьдесят лет вперед. В двадцать первый век.

Хаим: Убейте меня, чтобы я что-нибудь понял. Какой век? Какая Москва?

Леша: Дядя Хаим, я не из Америки.

Хаим: А ты думаешь, я это не понял?

Леша: Вот, смотрите, эти часы. В общем, эта машинка принесла меня к вам на один день из будущего. Это называется электроника.

Хаим: Что, больше некуда было? Ехать в гости из будущего к старому нищему еврею – это называется электроника?

Леша: Дело Бейлиса, дядя Хаим, дело Бейлиса. Я должен был поговорить с присяжными заседателями.

Хаим: У тебя были для них какие-нибудь новости? Ты знаешь, кто убил этого несчастного мальчика?

Леша: Я должен был убедить их в том, что убийца Бейлис.

Хаим: Ты врешь, мой мальчик. Опять врешь. Я тебе не верю.

Леша: Это все Развратин. Наш человек. Оттуда. Писатель, он хочет, чтобы Бейлис был обвинен. А если бы это случилось – вы сами понимаете, что было бы с евреями.

Хаим: Боже мой. Боже мой... И ты говорил с ними? Ты убеждал их в том, что Мендель Бейлис кровосос? Только скажи правду, не ври, ты встречался с ними? Только не ври! (входит Лена. Лия! Скажи мне, Леонид встречался с присяжными заседателями? (пауза).

Лена: Как он мог это сделать, папа, если туда никого не пускают? Ты же знаешь. Никого.

Хаим: Ты меня не обманываешь, доченька? Нет, я знаю, ты это не умеешь. (Леше). Прости меня, мальчик. Я нехорошо подумал... Я понимаю – эти хулиганы послали тебя, но ты не выполнил их задание, верно?

Леша: Верно, не выполнил.

(Лена уносит посуду).

Хаим: А кто тебя послал, как его? Развратин? Так он таки оправдывает свою фамилию, чтоб ему добра не было! Босяк! Конечно, во всем виноваты евреи! И у вас много таких писателей?

Леша: Как вам сказать? Есть…

Хаим: Насчет вашего Иосифа Сталинова, так кажется? Я понял, насчет кукурузника – тоже, и насчет Лёни, который любил заложить за галстук, тоже понятно, но чтобы писатель бил жидов? Это я скажу вам – редкость. Далеко же вы уехали, ребята, если у вас писатели занимаются такими делами.

Леша: Они еще не бьют. Только готовятся. Видеть их не хочу!

Хаим: Все ясно, Леня. Вы не выполнили их заказ и теперь боитесь вернуться домой.

Леша: В гробу я видел Развратин. В белых тапочках. Тут совсем другая причина.

(Входит Лена) .

Хаим: Лиечка, золотко мое, Леша хочет остаться здесь, а тебя послать вместо.

Лена: Что вместо?

Хаим: Чтоб ты отправилась в Москву.

Леша: Бери часы, Леночка. Я остаюсь, а ты – вместо меня.

Лена: Ты в своем? Чтоб я оставила папу?

Леша: Сядь на минутку. И вы, дядя Хаим. Послушайте. Я говорю серьезно. Я ведь знаю то, чего вы не знаете. Я знаю, что будет в России через год, через пять, через сорок лет. Для меня это – школьная история, для вас – неизвестное будущее. Так вот... Трудно будет. Плохо. Будет столько крови. Будет та-а-акое... Вот почему я хочу, чтобы Лиечка этого не видела.

Хаим: За то, что ты хочешь спасти мою дочь, спасибо тебе, ингеле. Майн таерс ингеле. Мой дорогой мальчик. Но как отец, я имею право знать, от чего же ты собираешься ее спасать? Может быть, это не так уж страшно?

Леша: Через год начнется первая мировая война. Потом – гражданская война.

Хаим: Ну и что? Лию что – заберут в солдаты?

Леша: Гражданская война – это Махно, Петлюра, гайдамаки, бандиты – зеленые, синие, желтые – всех мастей. Ваших будут резать, как цыплят, еврейкам – отрезать груди и распарывать животы, поверьте мне – это не выдумка, это известно. Потом будет еще война. И будет Бабий Яр. Здесь, у вас, в Киеве.

Хаим: Он мне говорит, где Бабий Яр!

Леша: Всех евреев сгонят туда и – на мыло. Под метлу!

Хаим: Но если...

Леша: Никаких если. Освенцим, Майданек... Газовые печи… Шесть миллионов евреев превратятся в дым.

(Пауза).

Хаим: Я верю тебе, мальчик. Такое не сочиняют.

Леша: Вы, дядя Хаим. извините, вы не доживете до Бабьего Яра, но Лия. Теперь вы поняли?

Хаим: Что ж… Спасибо вам за ваше благородство. Вы настоящий русский человек.

Лена: Нет! Если Леня остается, то я с ним! Поедет папа. Собирайся, папа. Ты увидишь Москву, ты...

Хаим: Начинается еврейский футбол. Поедешь ты, доченька. Мне что? Я своё прожил.

Лена: А как же ты, Леня?

Леня: Запросто.

Лена: (плачет) Что с тобой будет? Какой же мужчина сможет уцелеть, если три войны? И потом у тебя там мама.

Леша: Запомни адрес: третий Смоленский переулок, дом пять, квартира восемь. Скажи маме. (Махнул рукой). Не надо. Не вернулся и все. Как с Афгана. Давай прощаться.

Лена: Но куда ты здесь денешься? В этой куртке из брезента? Кому ты здесь нужен? Папа старенький...

Леша: Я пойду к Саше и Толе. Есть такие ребята. (Достает листовку) Они за правду. Вот адрес. Они из РСДРП. Они мне нравятся. Я не знаю... Вернее, я знаю, что станет потом с большевиками, но сегодня я вижу – это настоящие ребята. Как у нас говорили – я пошел бы с ними в разведку. А потом – только подумай. Увидеть своими глазами революцию, Ленина! Сталина, наконец! Пережить Сталинград. (Напевает: «Вставай, страна огромная...») Взятие Берлина, Победа! И все это своими глазами! Ну, вернусь я в Москву, ну и что? Развратин? Кликуши на площади Пушкина? Ведь у них кроме камня за пазухой – ничего. Ни-че-го! А тут – весь двадцатый век впереди. Чкалов? Маршал Жуков! Гагарин! И не в кино, не в сказках!

Лена: Тебя за это время сто раз убьют.

Леша: Я – бессмертный. Мне цыганка на Рижском рынке нагадала. Я доживу, и мы еще встретимся. На Арбате. Нет, ну что ты плачешь, серьезно. Давай договоримся. Если к тебе подойдет старичок седой-седой – девяносто лет и попросит перевести через дорогу, то знай – это буду я. Вот будет встреча! Ты – молодая, красивая, а я – старый пень, прошедший три войны и эпоху развитого социализма (смеется). Ну что, прощаемся?

Хаим: Подождите, дети мои. Послушайте. Я никогда не сказал бы вам того, что сейчас скажу, если бы вы не расставались навеки. Никогда. Вот что. Я хочу, чтобы Лиечка ушла отсюда, как твоя жена, Леня.

Лия: Папа, как не стыдно?

Хаим: Не стыди меня. Не ты меня интересуешь, босячка. Я хочу, чтобы Леня, раз он остается со мной, был мне родной человек. Сын. Понимаешь?

Лена: Папа, ни в коем случае.

Леша: Да.

Хаим: Все. Сейчас я пошлю Пиню в синагогу к раввину Едидовичу. Он привезет его на извозчике, и вы поженитесь.

Леша: Нет, дядя Хаим, Лена должна уехать сейчас, еще через десять минут, не больше. Иначе все пропало. Не сработает машина времени.

Хаим: Хорошо. Тогда Пиня приведет отца Филимона. Батюшка очень приличный человек, я всегда с ним раскланиваюсь. Писаный красавец. Это недалеко. Рядом.

Лена: Нет, мы не успеем, да священник на дому не станет венчать, надо в церкви.

Хаим: Ладно! Я вас обвенчаю! Отец Филимон, отец Хаим, какая разница? Никакой. И он еще отец по религии, а я отец по крови. Я важнее. (Бежит к окну и кричит : «Пиня! Пиня! Пиня, иди скорее сюда!») Сейчас он придет. Нужен же свидетель, я знаю, кто-то еще нужен. Втроем это не свадьба. Станьте рядом, дети. Нет, Лиечка, пойди переоденься.

Леша: Не успеем.

Хаим: Хорошо, становитесь. Ближе. Вот так (снимает со стены паспарту, на котором фотографии семьи) Поцелуйтесь с родственниками. (Леша и Лена целуют стекло паспарту) Тут твоя мамочка, и покойные Аба, Идочка, и бабушка Фейга, все наши, и дедушка Фроим – все наши.

Пиня: (входя) Что за пожар, Хаим, что ты кричишь на весь двор?

Хаим: Пинечка, у нас большое событие. Свадьба. Лиечка и Леня женятся. А ты свидетель. Не надо ничего спрашивать, ты должен присутствовать и все.

Пиня: Но свадьба…

Хаим: (кричит). Я сказал – ни о чем не спрашивай! Некогда. Тихо! (пауза). Я… не знаю, что говорить...

Леша: У нас говорят: «Раб божий Алексей и раба божия Елена...»

Хаим: Нет. Нет, вы не рабы. Значит так (нараспев): Сочетаются браком свободная еврейка Лия и свободный русский человек Алексей. Гости! Родичи! Люди! Посмотрите на них, как сияют их глаза, как улыбаются их губы. Это не рабы – это две птицы, рожденные для счастья. Посмотрите на жениха, как он красив! Это не жених – это стоит перед вами русский народ – мужественный и великодушный! Не невеста стоит перед вами – а еврейский народ – кроткий и нежный. Кто сказал, что эти народы – враги? Кто посмел сказать, что православные и иудеи – не братья? Нет эллина, нет иудея, есть люди, рожденные на просторах одних полей, под сенью одних лесов, под российским небом... Это один народ, одна кровь, одна доля. Всё. Поцелуйте друг друга, дети. Да благословит вас господ! (Лена и Леша целуются).

Пиня: Желаю счастья. Мазлтоф. Мазлтоф.

Хаим: (торжественно) Всё. Свадьба окончена. Обряд состоялся. (Обнимает Лену) И еще десять минут я пробыл с тобой, кровиночка моя. (Плачет) Нет, я плачу не потому, что больше никогда тебя не увижу. Я верю – так надо. Просто ты – последний человек, с которым я мог вспомнить нашу маму. Ты помнишь мамины руки? Ах, как она все умела! Все что-то делала – шила, штопала, ставила заплатки... Заплатки. Украшение еврейских бедняков.

Леша: Придут фашисты, будут желтые заплаты.

Хаим: Да, да, сынок, я тебе верю. (Припадает к Лие, плечи его трясутся). От тебя пахнет также, как от нашей мамочки... Все. Иди. Я верю – ты будешь долго жить. Ты доживешь до хороших времен. Попрощайтесь, дети.

(Лена и Леша обнимаются).

Лена: Спасибо тебе, Мороз. Русский добрый мороз.

Леша: Давай, давай! Встретимся на Арбате! Возьми магнитофон, мне он здесь без надобности, батарейки сдохнут, и его придется выбросить. Да! Минутку!

(Леша выходит с магнитофоном из комнаты).

Хаим: Лиенька, возьми теплое пальтишко, надень галоши, там же холодно. Россия.

Лена: Ждали меня там в какой-то старой кацавейке!

Хаим: Это не кацавейка, а дочкино пальто. Мама тебе его перешила, ты не помнишь? Ты еще была маленькая, мама заранее его тебе перешила на вырост, когда Ронечка умерла. Послушай меня. Там ты замерзнешь.

Лена: Оставь, папа, ты же знаешь, я не люблю, когда ты такой.

Хаим: Какой?

Лена: Как будто мне три года.

Хаим: Когда у тебя, Бог даст, будут детки, ты поймешь… Что я говорю, старый дурак? От кого детки, если Лёнечка остается здесь?

(Входит Леша, отдает Лене магнитофон).

Хаим: Присядем перед дорогой (Все садятся. Пауза).

Лена: Дождь пошел. Сейчас с Владимирской горки ручьи побегут, а в них – золотые кораблики – осенние листья... Всегда, когда там бываю в дождь, почему-то грустно-грустно… Грустно, а жить хочется… Почему это?

Хаим: Дождь перед дорогой – это хорошая примета. Это – к удаче.

Лена: (прижавшись плечом к Леше). Так я тебе куртку и не зашила. Видишь, какая тебе досталась жена?

Леша: Не рви душу. (Встает, за ним поднимаются все остальные) Ну, Лийка! Нажми вот здесь и ...прощай!

(Гаснет свет. Слышится шорох и бормотание, переходящие в громовые раскаты. Потом все стихает. Зажигается свет… Лена исчезла).

Хаим: Уехала...

Пиня: Хаим, старина, дай я тебя поцелую, мой дружок дорогой. (Обнимает Хаима и уходит).

Хаим: Ну вот. Нас снова двое. Ты у меня вместо Лии. Давай стелиться. Ты ляжешь на ее кровать. Завтра я – на базар. A ты? А! Я совсем забыл, ты – к большевикам. Ну что ж, может быть, ты прав, сынок, может быть ты прав...

Эпилог

(Та же декорация, что в прологе. Арбатская тусовка. Те же художники, бродячие поэты и музыканты, проститутки, панки и люберы, иностранные туристы. Митинг «патриотов» продолжается).

Развратин: (стоя на скамейке) Протоколы сионских мудрецов были написаны в конце прошлого века. Но посмотрите, россияне! Все эти злодейские планы мы ощущаем на себе сегодня. Возьмите СПИД. Вы знаете, что означает это слово? Сионистское Победное Иудейское Движение. Есть и альтернатива. Сионист коварен, он всегда вырабатывает два варианта. СПИД это: Сионист Против Ивана Действует. Ясно? Кто везет СПИД в Россию? Иностранцы, которых подкупают в Израиле. Предлагаю. Девок, которые будут замечены с сионистскими агентами и с местными сионистами – брить наголо! Раздевать (толпа сладострастно воет и улюлюкает). Отрезать им груди! Распарывать животы! Чтоб ни одна сука не смела подпускать к себе обрезанных козлов! Да здравствует перестройка!

Крики: Да здравствует генералиссимус Сталин!

Развратин: а если мужик снюхается с сионисткой – кастрировать! Обесчленитъ! Публично. На эстраде. В Лужниках. (Показывает на кого-то в толпе) Вот стоит сионистка. Ведь посмотрите, как у них задумано: симпатичная. Даже красивая. А для чего? Поняли?

Голос: А мы ее сейчас спросим. Ты что здесь делаешь?

Лена: (это она) Я… ничего... слушаю.

Развратин: Слушает она! Видали? Ты откуда?

Лена: Из Киева.

Чукчин: Вот! Уже из Хохляндии к нам сионисток засылают. Хохол он хитрый, свои еврейчики надоели, вот они их к нам и отправляют.

Лена: Я от Леши Новожилова. Которого вы посылали на процесс Бейлиса.

Чукчин: (Развратину): Валера, это же наш гонец! А где он сам?

Лена: Остался в Киеве.

Развратин: Что-о-о? Как так остался! Кто позволил? А дело Бейлиса? Он выполнил, за чем его послали?

Лена: Он старался. Очень старался. Я сама видела.

Развратин: Ну и что? Что?

Лена: Они оправдали Бейлиса.

Развратин: И погрома не было?

Двое с бородками: Идиш! Идиш! Шолом! Изучайте еврейский язык. Идиш! Идиш!

Развратин: (вопит). Ничего не сделал, пес! Предатель!

Чукчин: Погоди, Валерий, еще ничего не известно. (Лене) Тебя он прислал вместо себя? Струсил^! Сионистам старой России продался?

Ничего не передал? (Лена отдает часы и магнитофон) Такой случай… такой случай! Когда еще будет другой... (вертит в руках кассетник, нажимает на клавишу).

Голос Леши: Господин Развратин. Господин Чукчин. И вы все – шваль черная. Я остаюсь. Не потому, что тут есть колбаса, мыло и водку продают с утра. И не потому, что здесь господа офицеры добрые и благородные. Это еще как сказать.

Развратин: Скотина!

Голос Леши: ...Тут... совесть еще жива. Совесть. Остаюсь. И стыжусь, что верил такому дерьму, как Развратин. (пауза). Ухожу к большевикам. Все.

Развратин: (бросает на землю магнитофон и топчет его). Фашист! Враг русского народа! Нашел к кому уходить. На мыло твоих большевиков, на мыло, вместе с коммунистами!

Человек в белом берете и белой куртке с синим крестом на спине: Все на митинг! Братья и сестры! Все на митинг защиты чистой крови. Общество «Экология чистой крови» зовет вас, зовет вас, зовет вас! (Увлекает всех за собой. Улица опустела. Осталась одна Лена. Появляется старик в черной хламиде с бубновым тузом на спине. Белая борода и усы. Он и Лена одни на сцене).

Старик: Шоу-поп-рок! Шоу-кантри-рок! Спешите видеть! Последнее представление в Сокольниках!

Лена: Скажите, дедушка, это Арбат?

Старик: Да, девочка.

Лена: А вас... не надо перевести через дорогу?

Старик: Что ж…Можно. Не откажусь.

(Позволяет взять себя под руку и бредет спотыкаясь).

Лена: Извините… вас как зовут?

Старик: С детства Алексеем звали. А чего?

Лена: Вы не Новожилов?

Старик: (остановился). Допустим, что да. Новожилов. А ты откуда меня знаешь?

Лена: Боже мой! Леша, это ты?

(Старик сбрасывает хламиду, сдирает парик и усы. Это Леша).

Леша: А почему слезы, девушка?

Лена: Леша! Это я – Лия.

Леша: Какая Лия?

Лена: Ты меня не узнаешь? Хотя, боже мой, так не может быть, ведь тебе должно быть девяносто лет... Ты не можешь быть таким. А где папа?

Леша: (вертит пальцем вокруг виска). Ты что – чокнутая? Или колешься? Ходят тут всякие, кайф ловят. (Снова надевает парик и бороду, набрасывает хламиду). Шоу-кантри-рок, шоу-кантри.

(Уходит. Появляется Паня с метлой и железным совком).

Паня: Режьте мене вены, мамки мои, колите мене глазоньки, чтобы я сионистов... этих… сионистов… (видит Лену. Озирается) Колите мене, колите... (наносит Лене страшный удар лезвием совка по шее) Будь ты проклята, тварь нерусская! Вот тебе лопатка саперная, вот тебе! (Лена падает, Паня убегает. За сценой слышны аплодисменты, улюлюканье. Голос: «Братья и сестры! Да здравствует единая и неделимая!», «Пусть крепнет наш Союз», а теперь – «Боже, царя храни!». За сценой поют. Лена лежит неподвижно. Потом протягивает руку, нащупывает лежащий на земле магнитофон).

Лена: Лёня, Лёня, что же ты наделал? Куда ты меня прислал?

Магнитофон: Спаси, господи, христиан от жидов и дай им силы в борьбе с последними одерживать победу, дабы не погибло нравственно и исторически наше дорогое отечество...

(За сценой поют «Боже, царя храни»).

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 2538

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2008/Starina/Nomer6/Kozak1.php - to PDF file

Комментарии:

---

---

Gespräche zwischen Präsident Usbekistan und Bundeskanzlerin Merkel.

---