Леонид Смиловицкий

Евреи в Турове: история местечка Мозырского Полесья

Главы из книги*

Семья и быт

Повседневная жизнь евреев и белорусов, столетиями сосуществовавших бок о бок, раскрывала характер каждого народа, объясняла природу их обоюдной терпимости, гостеприимства, взаимопомощи и одновременно – устойчивость сложившихся стереотипов. Семья существовала в рамках общины и следовала ее неписаным правилам. Заключение браков, рождение и воспитание детей, национальная кухня, отношение к явлениям природы – эти и другие мелочи будней, сотканные из бесчисленного разнообразия случаев, складывались в опыт, передававшийся из поколения в поколение и служивший гарантией выживания.

 

 

Все основные события в Турове происходили на глазах у соседей. Иудаизм и православие направляли семью на каждом этапе жизни человека, негласно выступая гарантом равновесия двух народов. Государственная власть предпочитала не вмешиваться в этот процесс, если он не вступал в противоречие с законом.

 

Общая судьба

Быт еврейского дома, несмотря на общую бедность, не был лишен оптимизма. Повседневные «вздохи и стоны не затмевали взора» его жителей. В неповторимой мелодии еврейского быта звучали все колокола и колокольчики местечковой жизни, праздников и будней. У евреев черты оседлости не было чувства чужбины. Они не считали себя блуждающими странниками, попавшими на посторонний двор, с которого их вот-вот сгонят. Наряду с белорусами, они ощущали себя коренными жителями белорусских губерний. Нужда и забота о хлебе насущном не мешали видеть красоту окружающего мира. В Турове хорошо знали, что у кого варится в горшке, но считали, что бедность не порок. Жизненные трудности и скудость не лишали малоимущих людей собственного достоинства. Общий тон в Турове был живым и легким, ирония, шутка, пародия, острый намек приветствовались и были доступны каждому его жителю. Ученый бедняк или разорившийся потомок цадиков (праведников) пользовался бóльшим уважением, чем выскочка-богач. Люди могли завидовать соседу, у которого дом был просторнее, лавка доходнее, а денег больше, но это не было определяющим в отношениях. Культ совершенного знания, откровения и святости оставался ближе и понятнее сердцу традиционного еврея.[1]

Евреи и белорусы, которые разительно отличались друг от друга по внешнему виду, обычаям, верованиям и историческим преданиям, находили общий язык. Зависти между ними не было, потому что все с большим трудом искали скудное пропитание. Те и другие имели собственную нишу в хозяйственной жизни местечка.[2] Православное население занималось, как правило, земледелием, а евреи – ремеслами, торговлей и посредническими услугами. Деловые и личные связи, предприимчивость делали евреев необходимым звеном в хозяйстве Турова и за его пределами. Отношения между партнерами были самыми приязненными, крестьяне доверяли евреям больше, чем помещикам.[3] Случаи конфликтов на экономической почве имели место, но решались на основе взаимного интереса, часто без вмешательства властей. По оценке Змятрока Бядули (Самуила Плавника), соседство евреев и белорусов породило такие экономические связи, без которых обе нации уже не могли обойтись.[4]

Вступление в брак

Роль семьи в жизни еврейской общины трудно преувеличить. Безбрачие воспринималось как самое большое несчастье и позор. Еврей должен был жениться, даже если брак не сулил ему ничего хорошего, обрекал на нищету, голод, лишения и не гарантировал здорового потомства.[5] Заботу о неимущих невестах брала на себя синагога, которая помогала собирать деньги на приданое и свадьбу.[6]

По воспоминаниям старожилов, самые красивые девушки жили в Турове, куда приезжали еврейские женихи со всей округи, чтобы выбрать себе пару. Более половины еврейских девушек выходили замуж до 19 лет, а 45% – к 25 годам. Подобные браки влекли за собой раннее материнство. Почти 85% молодых женщин рожали первенца до наступления девятнадцатилетнего возраста.[7] Одной из причин ранней женитьбы было стремление избежать призыва в царскую армию. Деторождение у евреев не было прямо увязано с годичным сельскохозяйственным циклом, как это происходило у белорусов-крестьян. Евреи избегали массового рождения детей летом, когда жизнь младенцев была наиболее подвержена опасности.[8]

Существенную роль играла традиция евреев по переходу молодоженов в дом невесты. Жизнь в кругу своей семьи обеспечивала молодой женщине защиту от мужа и его родственников. Это выгодно отличалось от положения белоруски, которая входила в семью мужа, чтобы занять в ней самую низкую ступень в семейной иерархии и подчиниться власти свекрови. На молодую жену возлагали исполнение самых трудных обязанностей по дому и работу в поле. Во время страды каждая пара рабочих рук была на счету – женщинам приходилось трудиться даже больше, чем мужчинам.[9] От молодых еврейских женщин тоже ожидали выполнения домашних и хозяйственных работ, участия в семейном бизнесе, но они имели возможность строить отношения с супругом в знакомой с детства обстановке и окружении своих родственников.[10]

Случаи принудительного выбора спутника жизни у евреев были редкими. Имущественный антагонизм оставался устойчивым и передавался от родителей к детям. Стремление сохранить и преумножить то, что уже было накоплено в семье, служило важным условием будущего брака. Различия в социально-экономическом статусе родителей неизбежно влияли на взаимоотношения молодых людей. Межнациональные браки являлись исключением. Нарушение табу воспринималось как вызов общественному мнению, и немногие решались на это. Только очень сильное чувство могло заставить влюбленных нарушить неписаную традицию, противопоставить себя общине, добровольно отказаться от поддержки родителей, близких и друзей. Такой шаг наносил непоправимый урон репутации всей семьи. Подобное отношение сохранялось даже в советское время, несмотря на все ассимиляционные процессы. В Турове Роза Лайхтман в 1935 г. разошлась с первым супругом-евреем и уехала в Москву, где вышла замуж за Ивана Калашникова. Отец Розы, Берл, очень верующий человек, до последних дней не простил это дочери. Когда Роза приезжала в Туров, он с ней не разговаривал и отказывался брать что-либо из ее рук.[11]

Иудаизм разрешал, но не поощрял развод. «Слёзы капают на жертвенник Всевышнего всякий раз, когда происходит развод в первом браке» (Гитин, 90а). Инициатива при разводе сохранялась за мужчиной. Несмотря на внешнюю простоту процедуры (супругу достаточно было вручить жене гет – документ, в котором признавалось, что она свободна и может вступить в новый брак), распад семьи происходил редко. Наиболее распространенными причинами разводов были разногласия между мужем и женой, бесплодие, болезнь одного из супругов, отсутствие материальных средств на содержание семьи, призыв в армию и др.[12]

Сохранению семейных уз способствовал обычай публичного посрамления за супружескую измену. Обвинения в неверности подлежали тщательному разбирательству. Если раввины находили ответчика виновным, наказание состояло в публичном унижении. Согрешившему супругу (супруге) надевали на голову убор из перьев, и служитель синагоги водил провинившегося по улицам местечка.[13]

Роль женщины

Женщина, внешне незаметная, поставленная еврейской традицией на второй план за пределами своего дома, играла в семье главную роль. Она отвечала за благополучие домочадцев, вела хозяйство, заботилась о муже, наставляла детей. Несмотря на то, что женщина не была обязана регулярно посещать синагогу и участвовать в сложных обрядах, она являлась хранительницей домашнего очага, следила за соблюдением кашрута, обычаев и заповедей.

В условиях постоянного отсутствия мужа, занятого поисками заработка, за все отвечала жена. Не случайно во многих семьях детей называли по имени матери, что впоследствии перешло в наследуемые фамилии: Хайкины, Ривкины, Соркины, Эстеркины, Лейкины, Шифрины, Райкины, Малкины и т. д. В Турове к ним относились Гительманы (Гита), Дворкины (Двейра), Иткины (Ита), Рашкины (Рохл, Рахель), Ривлины и Рышкины (Ривка), Сошкины (Сора, Сара) и некоторые другие.[14]

Женская природа в глазах еврейского мужчины была полна соблазнов. Традиция требовала избегать длительного присутствия в доме посторонней замужней женщины, не разрешала мужчине вести себя фривольно, обращать внимание на ее красоту, ходить следом. Целовать и обнимать позволялось только самых ближайших родственниц и малолетних девочек. Целый комплекс правил регламентировал сексуальные отношения между супругами.[15] В идеальном образе еврейской женщины важное место занимали не только красота, доброта и ум, но и воспитанность, скромность и стойкость перед неизбежными трудностями.[16] В Турове ходили в списках десять заповедей хорошей жены, которые в 1620 г. составил для своей дочери Ицхак Бен Эльяким из Познани, и они стали очень популярными у еврейских женщин:

1. Будь осторожна, когда твой муж сердится. В этот момент не будь ни веселой, ни сварливой – улыбайся и говори тихо.

2. Не заставляй мужа ждать еду. Голод – отец гнева.

3. Не буди его, когда он спит.

 4. Будь осторожна с его деньгами. Не скрывай от него свои денежные дела.

5. Храни его секреты. Если он хвастает, держи и это в тайне.

6. Не одобряй его врагов и не ненавидь его друзей.

7. Не возражай ему и не утверждай, что твой совет лучше его!

8. Не ожидай от него невозможного.

9. Если ты будешь внимательна к его просьбам, он станет твоим рабом.

10. Не говори ничего такого, что задевало бы его. Если ты будешь с ним, как с царем, он будет относиться к тебе, как к царице.

Девушки дорожили своей репутацией, существовало убеждение, что стихийные бедствия (пожары, наводнения или эпидемии) являлись Божьей карой за нравственное падение и равнодушие со стороны общины к случаям аморального поведения.[17]

Деторождение и сохранение потомства

Рождение ребенка являлось основным событием в семье. Евреи были очень чадолюбивы и благополучию своих детей отводили центральную роль. Родители смотрели на детей не только как на опору на склоне лет, но и как на тех, кому они передадут эстафету продолжения рода, что составляло главную заповедь Торы: «плодитесь и размножайтесь». Вместе с тем они верили, что забота о потомстве даст им «кусочек наслаждения» и земных радостей.[18]

Существовало множество суеверий, связанных с зачатием. Будущих родителей предостерегали, что ребенок родится глухим, если они будут разговаривать во время полового акта, хромым – если совокупление случится в извращенной форме, эпилептиком – если при зажженном свете, худым – если зачатие произойдет не на расстеленной кровати, чахоточным – если сразу после дороги, и вообще ни на что не годным, если муж принудил жену к половой близости. Будущей матери советовали внимательно вглядываться в лицо мужа, если она хотела, чтобы ребенок родился на него похожим. Говорили, что дитя будет выглядеть младше своих лет, если его зачали в начале месяца, и старше, если в конце.

Бездетность считалась гневом небес, ниспосланным за тайные прегрешения, для избавления от которого допускались магические средства. Неписаные правила рекомендовали есть больше рыбы или получить напутствие от молодой пары, для которой ставили хупу (свадебный балдахин). Женщине, страстно желавшей ребенка, советовали сходить в баню вместе с беременной, невестой или роженицей. Будущую мать оберегали от волнений и неприятностей и угождали. Она должна была получать только приятные впечатления и окружать себя красивыми вещами. Беременную запрещалось дразнить и отказывать ей в просьбе – считалось, что неудовлетворенное желание приведет к выкидышу. Нельзя было есть лук и редьку (чтобы ребенок не родился с ординарной внешностью) или требуху, которая «забивала голову» и могла помешать воспринимать Тору.[19] В Турове большинство еврейских семей были многодетными: у Лайхтманов родилось 18 сыновей и дочерей, Чечиков – 10, Голубицких – 9 детей.

В европейской части России детская смертность была очень велика. В 1887-1896 гг. она составляла половину из каждой тысячи новорожденных. У русских, белорусов и украинцев в раннем возрасте детей выживало намного меньше, чем у «инородцев». Больше других в сохранении своего потомства преуспели евреи. На рубеже XIX-ХХ веков младенческая смертность в еврейских семьях составляла около 130 случаев на 1000 рождений, а в возрасте до пяти лет – 248, или вдвое меньше, чем у славян.[20] Демографы испытывали затруднения при объяснении этого феномена – евреям не мешали ни плохие санитарные условия, ни бедственное экономическое положение местечка. Несомненно, благоприятную роль сыграло отсутствие в еврейских семьях алкоголизма, меньшее распространение венерических заболеваний, заботливое отношение к детям.[21]

В Северо-Западном крае, куда входила Белоруссия, показатели детской смертности были одними из самых низких в империи. Однако и здесь общая тенденция сохранялась – у евреев детей умирало меньше, чем у белорусов и русских.[22] Этому было несколько причин. Период отдыха после родов у еврейской матери был продолжительнее и составлял 7-8 дней. Освобождение от работ на такой срок позволяло восстановить силы, наладить кормление грудью, укрепить связь с ребенком в течение первых дней его жизни. У белорусских рожениц, наоборот, отдых был предельно коротким. Если не происходило осложнений, то молодая мать вставала с постели по истечении двух суток и даже раньше, чтобы приступить к работе.[23]

Необходимость работы в поле значительно влияла на кормление младенца. Белорусские матери брали ребенка с собой в поле или просили принести для кормления. В отсутствие такой возможности детей оставляли дома на весь день, в течение которого материнскую грудь ему заменяла соска с мучным раствором, хлебным мякишем или тряпица, завязанная узлом для сосания. Младенцы могли получить грубую пищу, переваривать которую были еще не в силах, что вело к обезвоживанию и смерти. Соска была источником микробов, что вызывало не менее серьезные последствия. В еврейских семьях соски применяли в присутствии матери и гораздо реже.

Личной гигиене еврейские женщины уделяли большое внимание. После критических дней они регулярно посещали микву. Еврейки носили абсорбирующие повязки и меняли нижнее белье, тогда как белоруски этого не делали. Во время месячных они надевали красные или черные юбки, которые скрывали пятна, и не меняли нижнего белья до конца кровотечения. Белоруски считали, что смена белья вызовет обильное и продолжительное кровотечение или сделает менструации нерегулярными.[24]

Еврейские женщины скорее соглашались на принятие современной медицинской помощи, а белоруски отдавали предпочтение народной медицине. При бесплодии они чаще искали помощи у местных целителей, повитух и знахарей, отправлялись в паломничества, но редко обращались к врачу. По наблюдению медиков, еврейские женщины готовы были подвергнуть себя «какой угодно операции», чтобы иметь детей. Они следовали совету врачей, даже если это противоречило религиозным наставлениям.[25]

Разного рода знахари или шарлатаны, владевшие «заговорами», встречались и среди евреев, но реже, чем у белорусов. Раввины объясняли, что «сущность Моисеева закона предписывает лечиться у опытных врачей, пользующихся силой природы». Тем не менее, к заговорам прибегали, если дело касалось лечения детских болезней, многие из которых считались следствием «сглаза».[26]

Национальная кухня

В основе еврейской кухни в Белоруссии лежали правила кашрута, которые не менялись на протяжении веков. Царицей всех блюд считались гефилте фиш (фаршированная рыба), рубленая печенка (геhакте либер) и форшмак (геhакте херинг). Варили борщи, холодный свекольник (калтэ буречкес), делали блинчики-налистники, паштеты, тертую редьку с луком и гусиным жиром, кугл (запеканку), чолнт – мясо с фасолью, картошкой и морковью, которые томились сутки на медленном огне в русской печи. Готовили локш – вермишель или лапшу, флудн – пироги с начинкой из ягод, яблок или варенья, лэках – пряники на меду, цимес – сладкую тушеную морковь.[27]

Основными продуктами питания в Турове традиционно были: картофель, ежегодно дававший стабильные урожаи; рыба, в изобилии водившаяся в Припяти и Струмени; грибы и ягоды, которые в большом количестве собирали в окружающих местечко лесах.

Резкая грань проходила между буднями и субботой или еврейскими праздниками. В будни питание было очень скромным – ели картошку в «мундирах» с рассолом или с простоквашей, хлеб с луком и чесноком, молоко, вместо масла употребляли перетопленный с луком говяжий жир. Шифра Шик вспоминала, что дети в Турове могли получить вареное яйцо, только если они заболели. Иногда делали сметану, которую разбавляли кислым молоком, вкуса сливочного масла многие жители не знали.[28] В субботу нельзя было готовить пищу, убирать, шить, разводить огонь, погасить лампу или свечу. Подготовка к субботе начиналась заранее. В четверг мыли полы, готовили опару для теста, носили к резнику кур, закупали все необходимое для трапезы. Утром в пятницу пекли халы (булки), пироги и готовили обед.

В пятницу вечером на белую скатерть клали две халы, накрытые салфеткой, женщины зажигали свечи и произносили соответствующую молитву. После возвращения мужчин из синагоги начинался праздничный ужин. К субботнему столу было принято приглашать неимущего члена общины или гостя, который остановился в синагоге. После кидуша (благословения над вином) глава семьи разламывал халу, раздавал всем по кусочку, а хозяйка подавала фаршированную рыбу, бульон с домашней лапшой, мясное блюдо. В субботу утром вместо самовара из русской печи вынимали специальный горшок с кофе, чаем или миску с топленым молоком.

После завтрака взрослые отправлялись в синагогу, а кто-нибудь из детей нес молитвенники наиболее религиозных членов семьи, что считалось работой. Из синагоги возвращались к обеду, который мог состоять из разных закусок – студня, натертой редьки с жиром и шкварками, рубленой печенки или селедки. Из печи вынимали тушеную картошку с мясом, которая ждала в печке с пятницы и оставалась теплой. Ее могли заменять рисовая каша, приправленная шафраном, или тушеная фасоль. Затем подходил черед самого важного субботнего блюда – запеканки; иногда делали «кишку», начиненную мукой и жиром. После обеда могли пить чай с вареньем, который тоже доставали из печи, и ложились отдыхать. Вслед за вечерней молитвой следовала третья трапеза. Если прошло уже шесть часов после приема мясной пищи, то разрешалось молочное – пирог с творогом, тушеная молочная рыба и т. п. Кончалась суббота, наступали будни с многочисленными заботами и тревогами.[29]

Особые блюда подавались к столу в дни традиционных еврейских праздников. На Пурим делали гументаши (уши Амана[30]) – печенье треугольной формы с начинкой из мака, фруктов или варенья. Накануне Йом-Кипур готовили креплах – треугольные пельмени, начиненные мясом и сваренные в супе. В Шавуот ели преимущественно молочное и пироги с творогом, а в Хануку – непременные латкес (картофельные оладьи).

Но особенно большое внимание уделялось празднику Песах, к которому готовились весь год. В каждом еврейском доме была специальная пасхальная посуда, которую хранили на чердаке. Всю кухонную утварь мыли и драили с пристрастием. Крутым кипятком ошпаривали скамьи и столы, стулья, стены и даже шкафы. Когда все блестело, на подоконник клали кусочки хлеба и смахивали наружу, что символизировало, что квасного в доме не осталось. На Песах ели картофель, рыбу, сельдь, разные овощи, говяжье мясо и птицу, которую приготовил шойхет (резник). Если в муку из мацы попадало ячменное зерно, то ее нельзя было употреблять в пищу. В течение всей пасхальной недели употребляли только мацу и приготовленные из нее разные блюда: клецки, запеканки, оладьи, имберлах – лакомства из крошек мацы, меда, орехов и имбиря; деликатесом считался айнгемахц – редька, жаренная в меду.

На первый пасхальный седер, который проходил наиболее торжественно, готовили особую вечернюю трапезу. К столу подавали бульон с кнейдлах – галушками из перемолотой мацы с гусиным жиром, мясо в кисло-сладкой подливе из чернослива – эссикфлейш, пили вино или сок. Один большой бокал наливали для Ильи-пророка, который, по преданию, мог посетить каждый дом. Все присутствующие слушали агаду – пасхальный рассказ о том, как Бог вывел евреев из египетского рабства. В пасхальную неделю принято было играть с орехами.[31]

Детали быта

Приготовление пищи

Центром семейного очага являлась русская печь, существовавшая в Турове в каждом доме, обойтись без которой было нельзя: в ней готовили еду для семьи и корм скотине, зимой она обогревала дом. В большие морозы дров не жалели, но потом приходилось экономить. Нередко одну-две комнаты в доме закрывали, чтобы сохранить тепло в главном помещении. Варили в глиняном горшке на печи, а когда он трескался, то выбрасывать не спешили – обматывали дротом (тонкой проволокой), и в таком виде он еще служил. Подобным навыком владела каждая уважающая себя хозяйка. Топить печь несколько раз за день было накладно, и часто использовали припечек. На два кирпича у входа в печь ставили кастрюлю или чугунок. Чай или кофе с цикорием[32] нагревали самоваром, компот варили из сухофруктов – яблок, груш, чернослива или черники.

В Турове отлично пекли хлеб, субботнюю халу и сдобу. Для закваски брали кислое тесто, которое хранили в деревянной кадке под крышкой – hа-дэйжке. Замес делали «на глазок» – ржаную муку размешивали в теплой воде, солили, тщательно перемешивали и разминали тесто, накрывали полотенцем и оставляли в теплом месте, чтобы оно поднялось. Температура в печи зависела от вида дров. Никаких измерительных приборов не было, опирались только на интуицию и опыт. Пока горели дрова, тесто поднималось, затем его разделывали на заготовки. Будущие буханки полировали влажными руками. Длинной кочергой очищали основание печи от углей и золы и при помощи деревянной лопаты хлеб «сажали» в печь. Время выемки устанавливали визуально: заслонку открывали и подсвечивали печь лучиной; готовый каравай укладывали на холстину. Качество хлеба было высоким, он долго хранился и не терял вкуса.

Выпечка хлеба требовала много сил, времени и сноровки, но затраты окупались – хлеб являлся главной составляющей питания в местечке. Без него нельзя было представить повседневную еду и застолья в праздники. Классическим считался бутерброд с маслом. Шершавая горбушка, натертая чесноком, хлеб с молоком, яйцом, черникой, яблоком, луком, капустой или селедкой тоже были хорошей едой. Хлебный ломоть с гусиным смальцем, брусничным вареньем или просто посыпанный сахаром – лакомство. Все силы уходили на то, чтобы прокормить детей, обеспечить семью хлебом.[33]

В Турове одними из лучших считались хлеб и булочки у Клугерманов, которые делали их для себя и на заказ. Цейтл Клугерман, выехавшая в 1910 г. в Канаду, передала секреты этого мастерства детям и внукам, которые с успехом пекли булочки «по-туровски» в Америке.[34]

Хранение запасов

На зиму в Турове квасили не менее двух кадок капусты по сто килограммов и замачивали двести килограммов огурцов на одну семью. Это было настоящее искусство – правильно соблюсти пропорции соли, моркови, клюквы и лаврового листа, чтобы получить хороший результат.[35]

Для хранения овощей строили примитивный погреб, вход в который находился под полом в кухне, – груб («яма», идиш). Земляные стены в нем обшивали досками. Летом там хорошо хранились молочные продукты. Капуста в бочке зимой в кладовке промерзала, но не теряла от этого вкусовых качеств. Лук и овощи покупали у крестьян или получали в обмен на оказанные услуги. Зимой и весной овощей и фруктов не было, и их заменяли грибами и сушеными ягодами.

Для хранения сыпучих продуктов пользовались корзинами, туесками, коробами из лозы, ореховых прутьев, луба, бересты, соломы и других материалов. Эти изделия были очень разнообразны, практичны и по-своему изящны.[36]

Стирка

Белье меняли в пятницу, когда ходили в баню перед наступлением субботы. Стирали один раз в месяц. Существовал старый проверенный способ, когда роль моющих средств выполняли природные материалы. Желукту, высокую бочку из дерева на ножках, ставили в балею – корыто круглой формы, выдолбленное из цельного куска дерева. В желукту помещали замоченное накануне белье, плотно накрывали мешковиной и сверху насыпали золу, из которой предварительно удаляли угли. Угли шли на разогрев утюгов и самовара. В печи в больших чугунах кипятили воду и заливали в желукту. Белье после нескольких часов кипячения вынимали и несли полоскать на реку. Летом хозяйки делали это с берега, а зимой – в проруби. Сушили на улице, выглаживали качалками, а когда заносили в дом, то все помещение наполнялось запахом свежего чистого белья.

Водоснабжение

Водопровода и специально оборудованной канализации в Турове не было. Воду брали из колодца или реки. Обычно ее запасали заранее в бочках, чтобы не испытывать недостатка в случае надобности по хозяйству. Вода могла быть «вкусной» (мягкой) и «невкусной» (жесткой). Семьи, которые жили ближе к реке, брали воду с берега, а остальные пользовались колодцами – артезианскими или «журавлями». Припять, приток Днепра, считалась самой чистой рекой Европы, и поэтому воду для кипячения в самоваре всегда носили с реки. Дождевую воду не собирали, она годилась только на полив, а подобная практика в Турове отсутствовала. В засуху грядки не поливали, потому что вода в колодце кончалась, и ее не хватало для питья.

Индивидуальные бани в Турове не были приняты, для еврейских женщин существовала миква, которую они посещали по мере необходимости. Остальные жители ходили в общую баню в пятницу (евреи) и субботу (белорусы и русские). Воду осенью и весной не экономили, близость реки и болот обуславливали ее избыток.

Подсобные промыслы

Охота

Значительным подспорьем служила охота. Леса вокруг Турова изобиловали дичью – выдрой, куницей, норкой, рысью, барсуками, медведями (бурыми, черными и серыми), дикими кабанами, волками, лосями, лисами, зайцами, белками и хорьками. Из птиц особенно много было глухарей, тетеревов, рябчиков, бекасов, уток. Охота всегда была традиционным промыслом, а нетронутые леса и обилие дичи позволяли местным жителям поддерживать себя лесными трофеями. Однако после поражения польского восстания 1863 г. правительство «нашло себя вынужденным» запретить огнестрельное оружие.[37] Это повлияло на способы и орудия охоты, которые порой становились совершенно оригинальными. В Турове умельцы придумывали «самоловы», капканы, силки и другие «секреты» охоты, которые изготавливали из подручного материала – дерева, железа, веревок и пр.

Лесной промысел

В поисках дополнительного заработка жители Турова нанимались на вырубку леса и вывоз древесины. Сплав шел по рекам Припять, Березина, Неман и их притокам в южные губернии и за границу. По железной дороге лес везли в Вильно, Ригу, Ковно, Варшаву или Кенигсберг. В 1901 г. в Минской губернии лесным промыслом было занято более 100 тысяч человек.[38] В 1906 г. в Мозырском уезде в лесной отрасли работало 12 тыс. 846 сезонных рабочих, которые получили за лето 285 тыс. 350 руб.[39]

За пределами Турова евреи нанимались к бондарям, кузнецам, гончарам, сапожникам, ткачам, плести корзины, веревки и канаты. Они делали повозки, сани, телеги, дуги, обода, колеса, оси, хозяйственный инвентарь и посуду. Все это служило главным образом для домашнего обихода и редко предлагалось на рынке. Берко и Броха Лайхтман шили овчинные тулупы, которые они с успехом продавали в деревнях.[40] В среднем в Мозырском уезде кустари имели дополнительный заработок не больше 60 руб. в год.[41] Евреи, в отличие от крестьян, не зависели от сельскохозяйственной страды и вели кустарный промысел круглый год. Отсутствие собственных материалов и минимальных оборотных средств, неразвитость путей сообщения тормозили развитие промыслов.

Собирательство

Туровские леса отличались невиданным обилием грибов и ягод. Это богатство не раз выручало его жителей во время бескормицы, когда посевы заливало, и стихия приводила к неурожаю. Заготовители увозили из леса возы ягод – черники, земляники, малины, ежевики, а ближе к осени – брусники и клюквы. Грибное раздолье поражало воображение. Утром до выхода в поле женщины пробегали по ближайшим дубравам и набирали полные кошели (заплечные корзины) грибов. Собирали только боровики, подберезовики, молодые подосиновики и лисички. На заказ искали маленькие белые грибы («наперстки»), которые шли по особой цене. Были периоды, когда в лес на грибной промысел отправлялось все взрослое население местечка. Ягоды и грибы припасали – сушили в каждом доме на зиму.

Отхожий промысел

Заработки могли увести евреев далеко от Турова, порой в другие губернии. Они добирались до портовых городов – Либавы, Ревеля, Кронштадта и Одессы, где разгружали баржи и корабли, доставлявшие грузы в Киевскую и Черниговскую губернии. Другие участвовали в сезонных работах на уборке хлебов в Екатеринославской губернии или обработке мельничных камней в Гродненской губернии и Привислянском крае, третьи шли на кирпичные заводы, нанимались на печные, плотничьи и каменотесные работы, занимались извозом. В Калинковичах, Мозыре и Речице евреи и белорусы ремонтировали железнодорожное полотно и подъездные пути. Оплата тяжелой физической работы колебалась от 35 копеек до 1,5 руб. в день, или от 30 до 100 руб. за летний сезон.[42]

Огородничество

Овощи и фрукты составляли важное подспорье в питании туровцев.[43] Почти каждая семья, в том числе и еврейская, имела огород или небольшой приусадебный участок, где высаживала картошку и другие овощи. Огурцы созревали к началу августа, а помидоров, кукурузы и сладкого перца многие не пробовали. Навоз для подкормки земли собирали в сарае в течение года и меняли на муку или другие продукты в деревне. Евреи, не имевшие собственного огорода, часто получали фрукты и овощи от белорусов, которые подобным путем рассчитывались с ними в отсутствие наличных денег. Чаще всего таким эквивалентом служили картофель и яблоки.

В Минской губернии только некоторые семьи освоили огородничество с целью продажи урожая. В Мозырском уезде в 1906 г. 103 чел. заработали на огородах 9346 руб., средний доход семьи от выращивания овощей достигал 90 руб. в год.[44]

Садоводство

В течение продолжительного времени садоводство в Мозырском Полесье, говоря языком документов того времени, «находилось далеко не в цветущем состоянии».[45] Если кто-то и сажал несколько фруктовых деревьев возле своего дома, но за ними не ухаживал, и плоды становились невкусными. В основном сады были разбиты у помещиков в хозяйствах «Туров», «Буразь», «Уголец», «Лутки», «Дорошевичи», «Бринёво», «Хомички», «Прудок», «Слободка», «Михалка» и «Карлин». Там были высажены плодовые деревья – яблони, груши, сливы, вишни – улучшенных пород, а из ягод – малина, черная и красная смородина, клубника и крыжовник. Частные владельцы почти не занимались продажей фруктов, а предпочитали сдавать сады в аренду, оплата которой зависела от урожая. При обильном урожае фрукты везли в губернский город.

В Турове два больших сада принадлежали помещику Людвигу Нарейко, который сдавал их Гоберманам, Глозманам и Гумерам. На уездной ярмарке они продавали яблоки продавали до 2 руб. за один пуд, груши – по 2,5 руб. за пуд, вишню – от 10 до 15 коп. за фунт, сливы – от 20 до 30 коп., малину – по 12-18 коп., клубнику – по 14-17 коп. за один фунт. Лето могло быть холодным и дождливым или, наоборот, жарким и сухим. Плоды фруктовых деревьев сбивал ветер, они засыхали и теряли товарный вид. Хранили урожай в сарае, подполье или погребе. Везти фрукты на переработку было целесообразно только на Украину, где цена зависела от наличия товара на рынке. В результате доходы не всегда восполняли расходы.[46]

Птицеводство

Ощутимым подспорьем в пропитании семьи служило разведение домашней птицы. В каждом еврейском доме держали гусей, индеек, кур или уток. Чечики, Старобинские, Шифманы, Запесочные, Гоберманы, Зарецкие, Глозманы и некоторые другие держали в хозяйстве несколько десятков гусей и кур. Главным врагом становился коршун, который всегда неожиданно мог появиться, например, на Болонье,[47] где паслась домашняя птица, чтобы высмотреть птенца, стрелой броситься на него и утащить в своих страшных когтях. Весной гуси несли яйца величиной с три куриных. Мясо домашней птицы хозяйки солили впрок, хорошо зная, сколько необходимо положить соли и специй для его длительного хранения.

Во время ярмарок продавали преимущественно гусей и индеек, а затем кур и уток. Цены колебались в зависимости от возраста, веса и вида птицы. За откормленного гуся платили 2,8 руб., за курицу – 1,2 руб. В 1906 г. в Минской губернии было продано 34 тыс. штук домашней птицы и 15,5 тыс. дичи – рябчиков, куропаток, диких уток, глухарей, тетеревов и пр. До начала первой мировой войны гусей из Турова везли в Мозырь, Гомель, Пинск, Киев и дальше за пределы Белоруссии – Белосток или Варшаву.[48]

Пчеловодство

Разведение пчел долгое время оставалось на примитивном уровне. В большинстве мест вокруг Турова не знали искусственных пасек, а рамочно-разборные ульи заводили в основном помещики и отдельные зажиточные крестьяне. Ульи изготавливали из долбленой колоды и оставляли в лесу или подвешивали на деревьях. В течение лета их не досматривали, а осенью выбирали мед. Такой улей не приспосабливали к зиме, и много пчел от мороза погибало. В 1906 г. в Мозырском уезде пчеловодством занималось 1656 чел., или 22% от населения Минской губернии в целом. Пчеловоды имели 10 тыс. 319 ульев, которые дали 1816 пудов меда и 570 пудов воска, принесли выручку в 17 тыс. 673 руб.[49] Перед первой мировой войной в Мозырском уезде ежегодно продавали около 2500 пудов меда по цене 8–9 руб. за пуд и тысячи пудов воска (до 23 руб. за пуд), из которого делали примитивные свечи.[50]

Изготовление растительного масла

В Турове умели давить масло из семян льна. Специальное приспособление приводили в действие с помощью лошади, которая ходила по кругу. Жернова мололи семена в муку, которую засыпали в барабан и нагревали до испарения. Распаренную муку высыпали в полотняный мешок, закладывали под пресс и таким образом получали масло. В условиях полунатурального хозяйства масло служило незаменимым компонентом в приготовлении пищи. Туровское растительное масло охотно покупали в окрестных селах и на ярмарках. Популярность его была настолько велика, что за ним специально приезжали из других уездов. Особенно хорошее масло делали Чечики, Шляпинтохи, Марголины, Брегманы и Запесоцкие.

Благоустройство местечка

Осенняя распутица делала дороги непроходимыми, а тротуары отсутствовали. В темное время суток пройти по местечку было почти невозможно. Современники свидетельствовали, что «в Турове зги не видно, если не спасает луна – небесное светило, которое является единственным благодетелем обывателя в ночную пору». По оценке чиновников, «бывший стольный город Туров волей исторических судеб превратился в грязное и тонущее во мраке еврейское местечко».[51]

Впервые вопрос об освещении Турова был поставлен только в начале ХХ века. Предполагалось установить десять керосиново-коптильных фонарей по 1200 свечей каждый, стоимость проекта составила 1250 руб. Расходы возложили на еврейскую общину, которая должна была изыскать средства из остатков коробочного сбора. Минский вице-губернатор поручил уездному исправнику в Мозыре «лично удостовериться», не числилось ли за туровскими евреями недоимок, и не могли ли они провести работы самостоятельно, не прибегая к коробочному сбору.[52]

Летом 1914 г. исправник доносил, что долги отсутствуют, но местное еврейское общество «крайне бедное» и ему не под силу покрыть расходы на освещение.[53] На этом основании управляющий палатой Минского губернского правления утвердил расходы на благоустройство в Турове за счет коробочного сбора, и в местечке появились первые фонари.[54]

Стереотипы сознания и поведения

Вынужденное соседство и разительные отличия евреев и белорусов в быту, семье и религии рождали заблуждения и ложные стереотипы. Столкновение абсолютно разных культур вызывало устойчивое противопоставление по принципу «свой–чужой». Основное внимание уделялось отличиям не в языке, а в обрядах, традиции, религии и бытовом укладе жизни.[55]

В Полесье проживали православные (белорусы, украинцы и русские), католики (поляки), мусульмане (татары) и евреи (иудеи). Происхождение, внешние особенности, характерные черты быта евреев зачастую истолковывались славянами как результат их неблаговидного проступка в прошлом. Рассеяние иудеев по миру христиане объясняли распятием Иисуса Христа, а необычные черты семитской внешности – существованием скрытых дефектов. Веснушки у евреев якобы появились из-за того, что они просили Христа оживить вареного петуха – птица захлопала крыльями и обрызгала евреев подливой…[56]

Заповеди кашрута вызывали особый интерес: евреи не едят свинины, потому что Бог якобы превратил в свинью еврейскую женщину, которую спрятали в корыто, чтобы испытать всеведение Творца. Еще одна легенда рассказывала о том, почему евреи не едят рыб-вьюнов. Христу завязали глаза, бросили в воду пригоршню гвоздей и просили отгадать, что это. «Вьюны», – ответил Иисус, и гвозди превратились в рыбу. Некоторые явления природного мира определялись белорусами как «еврейские». Это могли быть несъедобные растения (ядовитые грибы), насекомые – таракан (жидочек) или стрекоза. Евреям приписывали отношение к возникновению аномальных природных явлений, например, дождь при солнце называли жидовский дождь и т. д.[57]

Традиционными были представления о том, что у инородцев вместо души был только «пар», как у животных. Но даже при наличии души иноверцы не могли попасть вместе с христианами в рай или ад – для душ евреев существовала бездонная темная пропасть. На этом основании евреи могли превращаться в различных животных – свинью, воробья или удода (еврейская курица, или зозуля). Воробьев в Белоруссии называли жидами на том основании, что они такие же «нахальные». Другое объяснение гласило, что когда вместе собиралось много евреев, то они страшно «галдели», подобно птичьему базару. Душа умершего еврея будто бы переселялась в коня, а сорока – это якобы обращенная еврейская девушка, которая попыталась перехитрить Создателя.[58]

У многих белорусов присутствовал суеверный страх перед еврейским кладбищем на том основании, что на нем были похоронены люди особого сорта – нехрисьти, которые пугали людей, «отличных от себя».[59]

Инородцы, в представлении белорусов, имели связь с потусторонним миром, колдовством и магией. Достигнуть края света было по силам только еврею-купцу, но никакому другому смертному. Когда еврей мыл руки и стряхивал воду, из брызг появлялись черти, а чтобы избавиться от нечистой силы, нужно было осенить себя крестным знамением. Если на кузнечный очаг бросить волосы из бороды умершего еврея, извлеченные из могилы, вместе с каменной крошкой, соскобленной с мацейвы (надгробия), то появятся муравьи, которые не дадут спокойно работать. Тот, кто хотел отомстить за злодейство, должен был пожертвовать деньги на еврейскую школу или синагогу – евреи скорее упросят Бога и страшнее проклянут обидчика.[60]

Дни еврейских праздников считались неблагоприятными для хозяйственной деятельности: в Суккот (Кущи) нельзя было рубить и складывать в бочку капусту – сгниет. Евреи якобы могли стать причиной ненастья: если зимой они слонялись без дела по селу – быть метели. Опасными считались предметы, принадлежавшие евреям: нельзя было дотрагиваться до иудейских книг – кожа на руках потрескается; знахарь, оказавший помощь еврею, терял свою силу.

Однако повседневная жизнь неизбежно влияла на мифологическое сознание. Общение белорусов с инородцами зачастую оказывалось полезным. На Полесье во время засухи бросали в колодец глиняные горшки, и лучшим средством для вызова дождя был горшок, украденный у соседа-еврея. Счастливой приметой считалось, если первым человеком, переступившим порог дома после наступления Нового года, оказывался еврей. Видеть еврея во сне означало увидеть самого Бога или святого, что приносило счастье, или чтобы избавиться от болезни или тяжелого недуга – пожертвовать деньги евреям.[61] Народная молва наделила евреев способностью противостоять нечистой силе: еврей-знахарь преодолевал заклятие ведьмы, мог «замолить» (остановить) пожар, использовал традиционную еврейскую одежду, например талес, как чудодейственную силу и пр.[62]

В белорусской фольклорной традиции трудно установить, каких примеров было больше – когда евреи выступали в роли злодеев, отрицательных персонажей, носителей сил животных или потустороннего мира или, наоборот, благодатного, спасительного свойства? Однако можно предположить, что отсутствие насилия, крайних форм национальной неприязни, мирное сосуществование и взаимопомощь еврея и белоруса на протяжении веков говорили о преобладании положительной тенденции в отношениях между двумя народами.

Языковые заимствования

Взаимопроникновение языков стало закономерным итогом совместного проживания двух народов. Несмотря на все отличия, этот процесс нельзя было остановить. Языковые заимствования оказались лучшим подтверждением сотрудничества людей, вызвали к жизни пословицы, поговорки и присказки. Влияние оказалось настолько глубоким, что сказалось на психологическом складе евреев и белорусов и начало объединять носителей совершенно разных культур.[63]

Возникли языковые смешения, которые были одинаково понятны как евреям, так и белорусам: «Як рэйдала (говорила), то рэйдала, абы добра мэйнала (думала)».[64] В Турове евреи хорошо знали белорусский язык, а многие белорусы понимали идиш. Широко употреблялись такие слова, как гешэфт (интерес), гелд (деньги), пактар (посредник), ахохам (взятка), шахраваць (обманывать), шахер-махер (мошенничество), балагол (возница), балабос (хозяин дома), локшины (макароны), цiпка (затирка), лапсердак (длиннополый сюртук), хаўрус (союз). Белорусам не нужно было объяснять значение таких слов из иудейской традиции, как талмуд, шабес, хедар, гаман, кошер, рабiн, шамес, трэф и т. д.[65]

Белорусы часто использовали слова, пришедшие из идиш, которые могли иметь негативную окраску: гундер (негодяй), лейба (лодырь), мiшугiн (придурковатый), шэйгец (подросток), кепала (дурная голова), дрэк (экскременты), шлемазл (неудачник), халэймэс (химера, чушь), хеўра (шайка, банда, компания) и др. Зачастую они превращались в клички и прозвища отрицательных персонажей.[66]

Нормы, словарный запас и фонетика белорусского языка в конце девятнадцатого века были использованы группой энтузиастов, которые задались целью возродить иврит и сделать его из книжного современным разговорным языком Элиэзер Бен-Иегуда[67] из Лужков и Менделе Мойхер-Сфорим[68] из Копыля использовали для этой цели славянские модели словообразования, суффиксы и окончания. В иврит вошли белорусские слова цукер (сахар), цукерка (сукария, конфета), цацанка (цаацуа, игрушка), блины (блинчес) и др. Суффиксы -чик и -цик придали словам уменьшительно-ласкательную форму – бахурчик (паренек), а суффикс -ник стал в иврите словообразовательным – кибуцник (член кибуца), милуимник (военнослужащий запаса, резервист), нудник (зануда) и т. д.[69]

Заимствования из идиш и иврита образовывали белорусские фразеологизмы: «Халу у палу, а кугель за пазуху», «Кум-гер на клецкi» (прийти на угощение), «борохи адпрауляць»; «борохотодунаю, кобылкi не маю» (проспал – лошадь увели); «Боротодунаiць» – искаженная фраза из молитвы на иврите: «Борух-ато –А-д-эй-н-о-й», что в дословном переводе означало «Слава тебе, Господи!», и др.[70]

Отдельные слова из идиш и иврита продолжают использоваться в современном белорусском литературном языке до наших дней: варшавт – мастерская, рабочее место, шпацыр – прогулка, гармiдар – шум, бедлам, гандляваць (с производными: гандаль, гандлёвы) – торговать, рахманы – милосердный, заслуживающий жалости, рыхтаваць – готовить (от еврейского айнрихтун).

По мнению лингвиста Игаэля Иегуди из Кирьят-Гата (Израиль), слово кiраваць и его производные происходят от слов с корнем -кер- – фаркерэвэн (повернуть, завернуть) или кер тон (повернуть), зех а кер тон (повернуться). Этот же корень имеют слова умкерун (вернуть) и зех умкерун (вернуться), а кер (движение в танце) или иберкерун (перевернуть).

Из белорусского языка в идиш пришли слова: ичиhайен зех (исьцягацца – вытянуться, переносное – упрашивать, умолять), hойдун зех (гойдацца – качаться) порун зех (поркацца – возиться), hулен и hулянке (гуляць, гулянка – веселиться, веселье, попойка), hултай (гультай – лентяй), вэвэрке (ваверка – белка), изгар (аджгир – рыба ёрш), нэбэх (нябога – бедняга, бедняжка), издекевен зех (зьдзек, зьдзеквацца – пытка, издеваться), изhубэн (згубiць – извести, погубить, избавиться), изринэвэн (зруйнаваць – разрушить), уйснишчен (зьнiшчыць – уничтожить). И множество других глаголов и глагольных форм, существовавших часто параллельно общепринятым в идиш – фарнихтун (уйснишчен – уничтожать), фаргвалдикун (згвалтаваць – изнасиловать, надругаться) и др. [71]

Взаимное проникновение двух языков вызвало пополнение словарного запаса. Идишское название бутылки га флаш под влиянием белорусской бутелька было вытеснено словом бутл. Именно в белорусском диалекте идиш конечная л воспринимается как уменьшительно-ласкательный суффикс, подобно концовке -ка (бутэль – бутэлька), в отличие от русского языка, где слово бутылка не воспринимается как уменьшительное: есть слово бутылочка. У любавичских хасидов и в наши дни «государственным языком» является белорусский диалект языка идиш. Ревностный последователь Хабада никогда не скажет hа-флэшл бранфун, машке, но всегда: а бутл бранфун, машке. Общими для евреев и белорусов остались слова-обращения: мамэ – мама, татэ – тата, бобэ, бабэ – баба, зэйдэ – дзед.

Существует мнение, что с идиш связано происхождение названий ряда старинных белорусских городов: Новогрудок (Новаградак) от Новардэк, Могилев (Магiлёу) – Молев, Брест (Брэст, Берасьце) – Бриск (Береск, Бераск) и некоторые др.

В дальнейшем еврейские заимствования в белорусском языке повторили судьбу предшествовавших им балтизмов и полонизмов. В начале 1930-х годов в связи с новой культурной советской политикой они были вытеснены русизмами в ходе начавшейся широкой экспансии русского языка.

* * *

Долгие годы совместного проживания заставили евреев и белорусов в Турове приспособиться друг к другу и воспринять то лучшее, что их взаимно обогатило. Разительные отличия в быту, языке, религии, в подходе к восприятию мира и решению жизненно важных задач, определявших их поведение, не помешали с уважением относиться к народному наследию, накопленному в течение многих столетий.

Семьи евреев и белорусов были одинаково многодетными, где обязанности распределялись между всеми трудоспособными членами. Природная замкнутость Турова, находившегося в глубине Мозырского Полесья, препятствовала постороннему влиянию, консервировала традиции и обычаи, заведенные в прежние времена. Национальная кухня, построение быта, подсобные промыслы, помогавшие выжить в условиях черты оседлости, существовали параллельно и не пересекались – евреи и белорусы занимали каждый свою «нишу». Соприкосновение абсолютно разных культур часто вызывало устойчивое деление на «своих» и «чужих». Белорусы-полешуки пытались найти объяснение непонятной иудейской традиции, давали собственную оценку поведения евреев в той или иной ситуации. Это подогревало суеверные страхи, порождало представления о мнимой связи евреев с силами потустороннего мира, колдовством и магией. Однако отсутствие агрессии в поведении евреев, их крепкие семьи, трудолюбие и взаимовыручка, выносливость и неприхотливость были очень привлекательны.

Оба народа исторически оказались в равных условиях, когда нечему было завидовать. Суровая природа, полунатуральное хозяйство и повседневная борьба за существование не оставляли места для вражды. Наиболее ярко это проявилось в языковых заимствованиях. Евреи и белорусы не только научились хорошо понимать друг друга, опыт совместного общения привел к образованию нового словарного запаса, оборотов и выражений, пословиц и поговорок, отражавших весь спектр их отношений. Нормы и фонетика белорусского языка были использованы группой энтузиастов для обновления иврита, чтобы придать его книжной версии разговорную форму и вдохнуть в него новую жизнь.

Все эти процессы нашли отражение в Турове, где евреи и белорусы давно пришли к необходимому компромиссу, помогавшему выживать, несмотря на все свои различия.

Примечания

---

[1] С. Поляков-Литовцев, «Мелодии еврейского быта», Новый журнал. Под ред. М.М. Карповича и М.О. Цетлина, Нью-Йорк 1944 г., т. IX, с. 344.

[2] А.И. Паперна, «Из Николаевской эпохи». Воспоминания, Пережитое: Сборник, посвященный общественной и культурной истории евреев в России, т. 2, СПб 1910 г., с. 5-6.

[3] И. Зеленский, Материалы для географии и статистики Российской империи, Минская губерния, в двух частях, СПб 1864 г., ч. 2, с. 377.

[4] Змятрок Бядуля, Жыды на Беларусi. Бытавыя штрыхi, Мiнск 1918 г., с. 8.

[5] Л.О. Леванда, «Старинные еврейские свадебные обычаи», Пережитое, СПб 1911 г., с. 104.

[6] В Турове, когда девушку из бедной семьи выдавали замуж, несколько еврейских женщин ходили по домам и собирали помощь на приданое для невесты, в их числе в роли сборщицы была Мина Шифман, Воспоминания Эти Шифман, 5 ноября 2006 г., Германия, Архив автора.

[7] Andrejs Plakans and Joel M. Halpern, An Historical Perspective on Eighteen Century Jewish Family Households in Eastern Europe: A Preliminary Case Study, Modern Jewish Fertility, Paul Ritterband (ed.), Leiden 1981, p. 26-27.

[8] С.А. Новосельский, «Обзор главнейших данных по демографии и санитарной статистике России», Календарь для врачей всех ведомств на 1916 г. Под ред. П.Н. Булатова, ч. 2, Петроград 1916 г., с. 53.

[9] И.Р. Эйгольц, Материалы к антропологии белорусов, СПб 1896 г., с. 18-19.

[10] Традиция рожать в родительском доме была настолько сильной, что сохранилась и при советской власти.

[11] Воспоминания Эти Шифман, 5 ноября 2006 г., Германия, Архив автора.

[12] В.А. Сабалеўская, «Традыцыйная яўрэйская сям’я на Беларусі ў канцы XVIII - першай палове XIX ст.», Веснік ГрДУ, Серыя гуманітарных навук, 1999 г., № 1, с. 17-19.

[13] М. Берлин, Очерк этнографии еврейского народонаселения в России, СПб 1861 г., с. 32-33.

[14] L. Smilovitsky, «History and Origin of the Jewish Last Family Names in Turov», Journal of Federation of East European Family History Societies, Salt Lake City (USA), vol. 11, 2003, pp. 29-35.  www.jewishgen.org/Belarus/newsletter/Turovnameslink.htm

[15] A. Unterman, Zydzi: wiara I zycie, Lodz 1989, s. 177.

[16] W. Palubicki, Kwestia kobieca w spoleczney doctrynie judaizmu, chrzescijanstwa oraz islamu, Warszawa: Akademia Nauk spolecznych PZPR, 1989, s. 57.

[17] В Минской и Могилевской губерниях были отмечены случаи нападения на евреек-проституток во время эпидемии холеры. См.: Н.Н. Голицын, Записки о евреях в Могилеве-на-Днепре и вообще в Западном крае России, Москва 1878 г., с. 34-45, 38.

[18] П.П. Чубинский, Труды этнографической экспедиции в Западно-Русский край, снаряженной Императорским Русским географическим обществом, т. 7. Вып. I, гл. 1: Евреи, СПб 1872 г., с. 124.

[19] В.А. Сабалеўская, Указ. соч., с. 21-23.

[20] В.П. Никитенко, Детская смертность в Европейской России за 1893-1896 гг., СПб 1901 г., с. 226-229.

[21] В.И. Биншток, С.А. Новосельский, Материалы по естественному движению еврейского населения в Европейской России за 40 лет (1867-1906 гг.), Петроград 1915 г., с. 3-4.

[22] Дэвид Л. Рэнсел, «Культура деторождения у белорусских, еврейских и татарских женщин на территории Беларуси конца XIX - начала XX в.», Женщины на краю Европы. Под ред. Е. Гаповой, Минск 2003 г., с. 74-88.

[23] П.П. Чубинский, Указ. соч., с. 51.

[24] А.А. Сицынский, Акушерская помощь в Минской губернии (1880-1889 гг.), СПб 1893 г., с. 41-42.

[25] Там же, с. 83.

[26] Там же, с. 34.

[27] А. Шульман, «Еврейский Городок», Мишпоха, 1998 г., № 4, с. 47.

[28] Воспоминания Шифры Шик, 2004 г., Кармиэль (Израиль), Архив автора.

[29] С. Гуревич, Мои воспоминания, Иерусалим 2002 г., с. 15.

[30] Аман - высший сановник персидского царя Ахашвероша, который из ненависти к еврею Мордехаю, решил уничтожить всех евреев. Эсфирь (еврейка) рассказала об этом царю, который приказал повесить Амана и его сыновей; в память о чудесном спасении евреев отмечают Пурим.

[31] Моя родина. Рукопись Шпринцы Львовны Рохкинд, 1998 г., Минск, с. 7, Архив автора.

[32] Цикорий – травянистое медоносное растение, имеющее сладкий привкус и обладающее лечебным свойством; суррогат кофе.

[33] А. Гурфинкель, «Хлеб в еврейском доме», Еврейский камертон, 28 февраля 2002 г., с. 10.

[34] Письма Ларри Дакса от 12 мая 2001 г. и 26 апреля 2003 г. из Рестона (США), Архив автора.

[35] Письмо Ильи Гобермана от 15 марта 2004 г. из Кирьят-Аты (Израиль), Там же.

[36] Ю.А. Лабынцев, В глубинном Полесье (Турово-Пинская земля), Москва 1989 г., с. 57. 

[37] Труды Минского губернского статистического комитета. Историко-статистическое описание девяти уездов Минской губернии. Вып. 1, Мозырский уезд, Минск 1870 г., с. 28.

[38] Памятная книжка и календарь Минской губернии на 1903 год. Издание Минского губернского статистического комитета, Минск 1902 г., с. 118.

[39] Памятная книжка Минской губернии на 1908 год, СПб 1909 г., с. 79.

[40] М. Шифман, История семьи, 2005 г., Германия, Архив автора.

[41] Памятная книжка и календарь Минской губернии на 1903 год, с. 120.

[42] Там же, с. 119.

[43] Труды Минского губернского статистического комитета, с. 24.

[44] Памятная книжка и календарь Минской губернии на 1908 год, с. 73.

[45] Труды Минского губернского статистического комитета, с. 24.

[46] Обзор состояния Мозырского уезда за 1914 г., Национальный исторический архив Республики Беларусь (далее НИАРБ), ф. 295, оп. 2, д. 562, л. 375.

[47] Болонье – остров площадью до 2 кв. км, образованный Припятью и ее притоком Струменью в предместье Турова.

[48] Обзор состояния Мозырского уезда за 1914 г., л. 378.

[49] Памятная книжка Минской губернии на 1908 год, с. 76.

[50] Там же.

[51] Столь нелестная оценка была сделана чиновником Минского губернского правления во время посещения им Турова в дни военного призыва в октябре 1913 г., НИАРБ, ф. 299, оп. 2, д. 15649, л. 3-а.

[52] Резолюция Минского губернского правления об освещении Турова от 7 марта 1914 г., Там же, л. 9.

[53] Рапорт Мозырского уездного исправника в Минское губернское правление от 6 июня 1914 г., Там же, л. 13.

[54] Донесение управляющего палатой Минского губернского правления камергера двора Его Императорского Величества (подпись неразборчива) от 1 июля 1914 г., Там же, л. 12.

[55] I. Марзалюк, «“Жыд“ ў беларускай традыцыi». Негатыўныя ментальныя стэрэатыпы i досвед супольнага iснавання, Евреи Беларуси. История и культура. Сб. статей. Вып. VI, Минск 2001 г., с. 25-37.

[56] О. Белова, «Евреи глазами славян», Вестник Еврейского университета в Москве, 1996 г., № 3(13), с. 110-116.

[57] Ее же, «Евреи и нечистая сила», Д. Трахтенберг (ред.), Дьявол и евреи, Иерусалим 1998 г., с. 267.

[58] Ее же, «”Жидовская зозуля” и “еврейская курица” в представлениях полешуков», Вестник Еврейского университета, 2001 г., № 5, с. 137-146.

[59] В. Стома-Сініца. «Маё мястэчка», Полымя, 1998 г., № 12, с. 202.

[60] Подробнее см.: В. Клингер, Животное в античном и современном суеверии, Киев 1909-1911 гг.

[61] П. Демидович, «Из области верований и сказаний белорусов». Этнографическое обозрение, Москва 1896 г., № 1, Кн. 28, с. 91.

[62] О. Белова, «Евреи в обрядах и поверьях полешуков» (этнокультурные стереотипы в народной традиции), Загароддзе-2. Матэрыялы навукова-краязнаўчай канферэнцыi «Палессе - скрыжаванне культур і часу» (25-27 верасня 1999 г., Пiнск), Мiнск 2000 г., с. 80-82; подробнее см.: О. Белова, Этнокультурные стереотипы в славянской народной традиции, Москва 2005 г.

[63] Г. Цыхун, А. Лiтвiноўская, «Лёс яўрэйских запазычанняу ў беларускай мове», Беларусiка. Albaruthenica, Яўрэйская культура Беларусi i яе ўзаемадзенне з беларускай i iншымi культурамi. Матэрыялы мiжнароднай навуковай канферэнцыi (Мiнск, май 1994 г.), Мiнск 1995 г., с. 212-216.

[64] Змятрок Бядуля, Указ. соч., с. 12.

[65] Л. Винер, Еврейско-немецкие слова в русских наречиях, СПБ 1895 г., с. 4-5.

[66] Pall Wexler, Belorussification, Russification and Polonization Trends in the Belorussian Language: Their Past, Present and Future (T. Krendler, ed.), Berlin - New York - Amsterdam 1985, pp. 38-56.

[67] Элиэзер Бен-Иегуда (Перельман, 1858-1922 гг.) - родился в хасидской семье, учился в иешивах Полоцка и Глубокого, гимназии Двинска, изучал медицину в Париже, уехал в Палестину (1881); семья Бен-Иегуды была первым еврейским домом, где говорили на иврите спустя более тысячи лет после прекращения разговорной функции этого языка.

[68] Менделе Мойхер-Сфорим (Шолом-Яаков Бройде, Соломон Моисеевич Абрамович, 1835-1917 гг.) - писатель, основоположник новой еврейской классической литературы на иврите.

[69] П. Векслер, «Забыты беларускi кантэкст сучаснай гебрайскай мовы», Беларусiка. Albaruthenica, Мiнск 1995 г., с. 20-33.

[70] Е. Абрамова, «Гебраизмы и идишизмы в белорусском языке», Евреи Беларуси, история и культура. Сб. статей. Вып. 1, Минск 1997 г., с. 98.

[71] Запись беседы с Игаэлем Иегуди (Константин Лук) 23 ноября 2006 г. в Иерусалиме, Архив автора.

---

* Иерусалим 2008 г. 846 c., илл. Заказать книгу можно, написав автору по эл. почте smilov@zahav.net.il или позвонить по тел + (972)-2-672-3-682

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 8668

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2008/Starina/Nomer5/Smilovicky1.php - to PDF file

Комментарии:

---

Портной Борис
Рамле, Израиль - at 2009-11-06 09:25:28 EDT

Прекрасно изложенный материал. Когда читю вспоминаются

рассказы мамы о ее детских годах, проведенных в Петрикове.

Эти рассказы удивительным образом совпадают с описанием

еврейского образа жизни в книге. Одним словом- здорово!

---

Малкин
Гродно, Беларусь - at 2009-04-12 05:13:35 EDT
Солидный научный труд.Как-будто в детство окунулся.Многого не
знал. Спасибо.

---

---

---