Orshanskaja1

Что у меня долго хранилось в сердце, то я выложила на бумагу.

Перед Новым 2002 годом я навестила свою знакомую больную женщину. Она дала мне почитать книгу Раи Ланцман о её нелегкой прожитой жизни.

В эту ночь я не спала. Вспомнила свою жизнь: детство, молодость, замужние годы и старость — уже в благословенной Америке. И решила описать это, как смогу. Очень жаль, что я решилась на это уже в почтенном возрасте. В марте 2002 мне исполнилось 80! Но попробую. Голова еще светлая. Авось, получится…

Родилась я в Белоруссии в небольшом местечке Кубличи, Полоцкого района, Витебской области в бедной еврейской семье. Семья состояла из 7 человек: родители, бабушка и четверо детей. Отец работал в колхозе кузнецом и «зарабатывал» трудодни, на которые почти ничего не давали. Мама шила женщинам спадницы, блузки, за что ей приносили полдесятка яиц, или ведро лесных груш, или кочан капусты, а зимой — ковалок сала.

Летом мы, дети были на подножном корму. Ходили в лес за орехами, ягодами. На пожне рвали щавель. На чужих пожнях росла земляника — тоже рвали, даже зеленоватую, ибо самую спелую можешь и не успеть. На огороде рос лук, огурцы. Помидоры тогда еще не созревали. Ели цветы клевера, незрелые семечки подсолнуха. Летом был рай, а зимой — голод, так как корова не доилась по три месяца.

Одежду мама нам перешивала из старья. Когда я училась в восьмом классе, впервые в школе была елка. Обещали нам в подарок дать конфеты. Как я хотела их получить! Но одеть было нечего. Одела платье, которое прислала мамина двоюродная сестра из Днепропетровска. Оно было большое. Мама подвязала меня поясом и сделала напуск, чтоб оно было короче. Я пошла — уж очень хотелось конфет. Увидел меня один парень и сказал: «Что за хламиду ты одела!» Тут я убежала домой в слезах и без конфет. Когда я училась в 10 классе, мама сшила мне жакет на вате из своего свадебного жакета. В школе было холодно, мы сидели одетые, и старая тонкая шерстяная ткань быстро протерлась на интересных местах, так что пришлось положить латки.

После окончания десятого класса я поступила в Минский пединститут. Конкурс был небольшой, так как мальчиков призвали в армию. Уже пахло войной.

Шел 1940 год

Проучилась я всего два месяца. Вышел указ правительства:

— Студентам не выплачивать стипендию

— Платить за обучение 400 рублей в год

— Платить за общежитие 8 рублей в месяц.

Кому это не по карману, может забрать документы.

Я написала родителям письмо и получила телеграмму:

«Платить не можем. Гриша (старший брат) служит в армии»

Приехала домой. Дома гость! Какая грусть! Накормить гостью нечем. Мама одолжила у соседки яйцо. Мои сестрички смотрят мне в рот, у них текут слюнки, а я поделиться не могу — не ела с позавчерашнего дня.

Работы в местечке не было, и я уехала в Ленинград. Новый 1941 год я встречала в молодежной компании. Стеснялась кушать. Знала, что не умею обращаться с ножом и вилкой. После ужина были танцы. Меня пригласил один молодой человек на танго, но я умела танцевать вальс, польку, краковяк и падеспань. Я сказала: «Ни магу» с белорусским акцентом. Он спросил: «Не можете или не умеете?» Тогда я разницу не понимала.

Тетя Вера стала искать мне работу. Сначала нужно было прописаться. Её жилплощадь не позволяла, да и прописки в Ленинграде не было. Тётин двоюродный брат Мирон Осипович Левин работал в строительной организации, где были общежития. Он помог мне прописаться в общежитии по улице Ярославского, дом 7. В том же доме находилась контора. Мирон Осипович устроил меня счетоводом на складе стройматериалов участка №206 с окладом 250 рублей. Я была счастлива. Смогла купить себе красивое крепжержетовое платье, косыночку, а папе бритву. Разыскала знакомую кубличанку, которая уже купила билет и 22 июня 1941 года собралась ехать в отпуск домой. Я отвезла ей бритву 21 июня и больше мы с ней не виделись.

Началась война

Июнь 1941го года

26 июня нас всех, девушек из общежития, выстроили перед конторой, дали в руки новенькие лопаты, погрузили в автомашины, приспособленные для перевозки людей, и отвезли по направлению к Лигово — копать траншеи. Земля была черная, мягкая. Девушки все молодые, сильные. Работа спорилась. Обеды привозили каждый день во-время. Наваристые мясные супы, котлеты с гарниром. Большой кусок хлеба, которого хватало еще и на вечер с кружкой холодной воды. У кого были деньги, те бегали в деревню за молоком.

Но не долго было такое блаженство. 8-го сентября 1941 года мы увидели огромное пламя. Это горели Бадаевские продовольственные склады. В это время мы копали окопы за городом Павловск. Земля была глинистая, каменистая. Долбали её ломиками. Руки покрылись пузырями, которые лопались, и образовывались раны. С питанием стало хуже. Нас страшно бомбили. Прятаться мы бегали под железнодорожный мост, за что нас отругал комиссар Большаков. В это время мы уже назывались не просто участок №206, а участок 206 У.В.С.Р.Л.Ф. (участок военно-строительных работ Ленинградского фронта). Начальство носило военную форму. В петлицах были кубики, шпалы и звездочки.

Голод давал о себе знать. Очень уставали. Обносились. Спали, где попало. Стали агрессивными, воровали и матерились.

Реже стали привозить уже совсем скудные обеды из-за разбитых дорог. Если удавалось проехать, то привозили постный пшенный суп, на второе — две ложки жидкой чечевичной каши.

Однажды самолет начал кружить над нами и сбрасывать листовки. Один мужчина побежал, стараясь поймать листовку, комиссар стал на него кричать, грозился стрелять, но угрозы не подействовали. Он собрал много листовок и стал раздавать нам. Комиссар вырывал листовки из наших рук, но девчата сумели спрятать несколько штук. Вот содержание:

Девочки и дамочки,

Не копайте ямочки.

Придут наши таночки,

Зароют ваши ямочки.

Из другой листовки я две первые строчки забыла:

…Чечевицу вы съедите,

Ленинград с Москвой сдадите.

Были такие листовки, которые призывали переходить в плен к немцам. Обещали сытую и безопасную жизнь. У некоторых девушек появилось желание спрятаться в окопе и сдаться в плен. Я плена очень боялась, несмотря на то, что фамилия моя была Боднева, а имя я поменяла на Раю.

Дальше были другие города и сёла. Исколесили всю Ленинградскую область.

Помню случай в Толмачево.

Вырыли траншею к полудню. Земля была мягкая, работа спорилась. Нас было не менее тридцати девушек. Привезли нас на двух машинах. Вдруг мы услышали пулеметную очередь. Через несколько минут крики «ура». Оглушительный треск пулеметов, затем некоторое затишье. Опять треск пулеметов, крики «ура» и недолгое затишье. Мы увидели бегущих раненых солдат. Они нам кричали: «Уходите, немцы!» Мы не уходили, пока комиссар Большаков не скомандовал бежать к машинам. Сели в одну машину человек десять. Комиссар побежал к окопам звать остальных, но никто из окопов не вышел. Обед не привезли. Нам десятерым выдали по целой буханке хлеба. Ели сухой хлеб. Потом зашли в дом попросить воды. Семья из четырех человек сидела за столом и обедала. Сваренный цыпленок с молодой картошкой раздирали наши ноздри. На столе хлеба не было. Мы пообещали принести буханку хлеба и нас троих усадили за стол. Пришли за хлебом к машине, но машина вот-вот должна тронуться, и мы побоялись отстать. Валя посылает Веру, Вера посылает Валю, но ни одна не решается бежать с хлебом к избе. Тогда я с буханкой в руке стала перелезать через борт машины, но Валя меня остановила.

— Тебе нельзя. Если попадешь в плен, тебя расстреляют.

Мы так долго стояли и ждали людей, что за это время можно было трижды сбегать и отнести хлеб. Мне всю жизнь было стыдно за обман. Ведь хлеба ждали старая женщина и мать двоих детей.

Мы отъехали километров десять и остановились в поле ночевать. Наломали веток и укрылись ими. Утром моросил дождь. Пока начальство добывало нам лопаты, ломы и носилки, прошло пол-дня. Еле-еле дождались обеда. После обеда мы уже рыли окопы в другом месте. Названия городов и поселков стерлись из памяти, но мозоли на руках не сходили почти десять лет.

Пулковская Высота

Июль 1941 года

Привезли нас, четырнадцать девушек, на машине в красивое, тихое место. Нам никогда не говорили, куда нас везут или куда привезли. Огромная долина, лес на возвышенности, и сразу крутой обрыв, отвесная скалистая стена, а внизу зеленый луг. Трава высокая, густая. Мы сразу даже не заметили, что в этой траве замаскированы пулемёты, а рядом лежат солдаты.

Нам предстояло копать траншеи, но не как обычно, а зиг-загами. Корни высокой травы уходили глубоко в землю. Нас разбили на две бригады, которые работали на приличном расстоянии друг от друга. После того, как сняли первый слой земли с корнями, работать стало легче, но так как мы никогда не завтракали, то быстро устали, и стали поглядывать в ту сторону, откуда должна была появиться машина с обедом. Время обеденное, солнышко припекает. Вдруг мы увидели машину, и наша бригада первая выскочила из траншеи, которая уже была выкопана почти в человеческий рост.

В кузове машины стоял огромного роста наш начальник 206 УВСРЛФ (участок военностроительных работ ленинградского фронта) Исаак Исаакович Шепсенвол. Из-за разбитых дорог он не смог привести обед, а привёз только хлеб. Наша бригада едва успела подбежать к машине, как застрочили пулеметы. Из леса, с высоты, лавина немецких солдат стала прыгать в низину на позиции наших солдат. Пулемёты замолчали. Наш начальник застучал кулаком по кабине и приказал водителю немедленно уезжать. Машина тронулась, и девушки стали цепляться за борт и ловко забираться в кузов. Вот он - хлеб! Но в кузове стоит начальник с пистолетом на поясе. Он ещё сильнее стучит по кабине и кричит:

— Быстрее, быстрее! Там идёт рукопашный бой!

С луга доносился нечеловеческий рёв. Девушки со второй бригады бежали за машиной (помню Наденькины простертые белые руки) и кричали:

— Остановитесь, нас возьмите, не оставляйте нас немцам!

Но машина не остановилась: Исаак Исаакович боялся попасть в плен и подгонял водителя. На пути была большая воронка. Объезжая её, машина чуть-чуть свернула с дороги и угодила в болото.

Начальник скомандовал всем вылезти из кузова. Мы толкали грузовик, стоя по колено в грязи, но он только буксовал и стоял в болоте. Вера первая вылезла из болота и побежала по направлению к лесу. Мы - за ней. Грузовик вытолкали из болота отступающие солдаты. Когда машина догнала нас, Вера закричала:

— Возьмите нас!

— Вы машину не толкали, — донесся ответ, и грузовик уехал вместе с нашим хлебом.

Внизу нам казалось, то там, на высоте, лес, но когда мы вскарабкались на четвереньках, цепляясь за каждую травинку и камушек, на вершину, то увидели лишь чахлые деревца. Это была Пулковская гора.

Трава была высохшая. Мы, обессиленные, упали на тёплую землю. Отдохнули немного и сразу почувствовали голод. Молоденькие солдаты, с винтовками за плечами, проходили мимо и не обращали на нас внимания. Мы пошептались между собой и решились подойти и попросить хлеба. Грязь на ногах высохла. Я её стерла руками, а руки вытерла о платье, волосы рассчесала пальцами, но не решилась просить у солдат хлеба. Три девушки пошли, но у солдат хлеба не было, они ждали обеда и боеприпасов, а девушек угостили конфетами "подушечки".

Через несколько часов завыла сирена воздушной тревоги, донесся гул бомбовозов, забили зенитки. Бомбы падали в ту низину, где шёл рукопашный бой. Бомбили наших и своих. В тот день ни одна бомба не упала на Пулковскую высоту! Но и ни один вражеский самолет не был сбит.

Мы прижались к земле, прикрыв уши руками. После отбоя, оглушённые, мы поднялись и, пошатываясь от голода и перенесённого страха, пошли на железнодорожный вокзал. Очень тяжело шли девушки, которые наелись конфет, они страдали от жажды.

Приехали ночью, когда в общежитии уже все спали. Мы разошлись по комнатам и легли спать голодные и грязные. А утром нас посадили в машину и повезли на другую позицию.

Под Павловском

Начало сентября 1941 года

Копали окопы под Павловском. Земля была глинистая, каменистая. Долбали землю кирками, ломиками. Руки покрывались кровяными мозолями и раны долго не заживали, потому что не было ни зелёнки, ни йода, ни бинтов.

Очень близко щли бои. Слышна была стрельба из пулемётов. Наши солдаты только что вышли ис боя и сделали привал на кладбище. На лошадях привезли полевую кухню. Ослабев от запаха пищи, мы побросали лопаты, и стали поглядывать не везут ли нам обед, но из-за разбитых дорог, обеда не привезли.

Вдруг над кладбищем взвилась ракета. Послышался гул немецких бомбовозов. Завыла сирена: воздушная тревога! Загрохотали зенитки, раздались взрывы бомб. Всё смешалось, небо и земля. Мы выскочили из окопов и попрятались в картофельной ботве. Самолёты один за другим, с небольшими интервалами, сбрасывали бомбы исключительно на кладбище. От гула самолётов, взрывов и ржания лошадей можно было сойти с ума, но длился этот кошмар недолго. Из солдат расположившихся на кладбище, в живых не осталось никого. Мы ещё долго лежали в картофельных грядках, так как некоторые из немецких лётчиков пикировали и обстреливали нас из пулемётов.

После атаки, самые смелые девушки сбегали на кладбище, но полевая кухня была разбита, и вокруг валялись убитые лошади. Всё-таки они разжились несколькими солдатскими котелками и флягами.

Наш комиссар Большаков сказал, что ракету выпустил один из наших людей, помогая немцам обнаружить цель. Потом он собрал нас всех, и мы уехали в Ленинград. Мы были на вокзале, когда опять началась воздушная тревога, и нам пришлось прятаться под аркой между двух домов. Все окха были замаскированы одеялами, но из окна одной комнаты была видна горящая электрическая лампочка. Большаков сказал, что это кто-то подаёт знак немецким самолётам, помогая обнаружить близлежащий вокзал. Потом он одним выстрелом нагана погасил лампочку, чем мы все были очень довольны.

Мы боялись говорить, да и настроения не было. Стояли на сквозняке, плохо одетые, дрожали от голода, холода и страха, не смея сказать Большакову, что мы сегодня не обедали, и ужин также не предвидится. До общежития добрались поздно, а на следующее утро уже сидели в грузовых машинах и нас везли в новом направлении.

Дядя Хаим и Тётя Вера

Я предполагаю, что именно в ожесточённых боях под Павловском и погиб мой дядя, Мардсон Хаим Георгиевич. Последнюю его открытку я нашла под дверью его и тёти Веры комнаты, когда приехала к ним на Васильевский Остров на один день из какого-то городка под Ленинградом, чтобы взять какую-нибудь одежонку. На окопах я совсем оборвалась, а вечерами бывало уже прохладно. Но квартира оказалась открыта и вещей уже не было, так как тётя Вера с двумя детьми эвакуировалась. Оставалась только открытка от дяди Хаима, в которой было написанно: "Я нахожусь под Павловском." Больше вестей от него не было, а эту открытку я, к сожалению, потеряла в одном из частых переездов с одного места на другое.

Эта открытка могла бы помочь тёте Вере и её детям, Боре и Рите, получить большую помощь, а так она жила на мизерное пособие как мать-одиночка. На запросы ей отвечали, что муж её в списках убитых и пропавших без вести не числится. Когда они вернулись из Новосибирска в Ленинград, её комната была занята, а мебель - разворована. Она судилась за свою комнату, и долго делила её с другой семьёй.

Тётя Вера умерла на 71-ом году жизни от рака лёгких, сказалась холодная сибирская зима, где ей часто приходилось бегать на работу в ботиночках и лёгком пальто. Она кашляла круглый год, но диагноз был один - бронхит. Я старалась помочь им, как могла. Тогда, в 1943м году, я тоже была в Новосибирске, и работала на мясокомбинате, в печёночном цехе. Я брала несколько кусочков печёнки, и протискивала их через дыру, что была в кармане даренного мне дядиного пальто. Печёнка оказывалась внизу пальто, между верхом и подкладкой. Таким образом, я проносила печёнку через проходную. Если бы меня там задержали, было-бы плохо: за 100 гр. краденной печёнки давали от семи то десяти лет каторги. Но всё-таки, Боря и Рита имели иногда несколько кусочков печёнки. Сейчас у Бори семья и живёт он в Ленинграде, а Рита с семьёй живут в Германии.

А недавно вышла книга под названием "Книга Памяти" в девяти томах, в которой перечисленны имена евреев, погибших или пропавших без вести во время Великой Отечественной Войны с 1941го по 1945й год. Во втором томе, на 482й странице этой книги указан Мардсон Хаим Георгиевич, уроженец Ушанского района, Полоцкой области, Белоруссии. Призван Петроградским районным военкоматом г. Ленинграда. Красноармеец. Пропал без вести[1].

Кировский завод

Сентябрь 1941 года

Кольцо вокруг Ленинграда сжималось. Мы уже строили заградительную стену около Кировского завода. Земля была мягкая. Обедать ходили в столовую завода. На обед была та же чечевица или пшено, иногда суп-затируха из темной муки. Но чистота! Суп ели из чистых тарелок и чистыми ложками. Я была очень довольна, ибо у меня не было ни ложки, ни миски — растеряла.

Когда стена достигала двух метров, мы поднимались с носилками, полными земли и камней, по трапам.

Вдруг мы услышали скрежет гусениц танков. К Кировскому заводу приближались два немецких танка. Никакой стрельбы не было, но среди нас началась паника. Мы побросали лопаты, пилы, носилки и утрамбовочные молоты и побежали к кольцу трамвая. Комиссар Большаков бежал за нами с наганом наготове и кричал:

— Вернись, стрелять буду!

Крепкий мат летел нам вдогонку, но мы бежали не оглядываясь по скошенному лугу. Вдруг приподнялась рядом со мной деревянная, покрытая дерном для маскировки крышка блиндажа и высунувшийся оттуда солдат схватил меня за подол платья и жалобно попросил:

— Сестренка, отнеси маленькую посылочку моей жене по адресу…

Я схватила сверток и побежала, чуть не опоздав на последний трамвай. Спросила, где сойти. Быстро нашла дом. В подъезде меня охватил страх: темень, грязь, вонь. Дико кричали голодные кошки. Позвонила. Чуть-чуть приоткрылась дверь.

— Вам посылочка от мужа…

Женщина схватила сверточек и захлопнула дверь перед моим носом. Даже «Спасибо» не получила. Я обозвала себя дурой и пошла по направлению к Смольному по трамвайной линии в надежде, что подъеду, но трамвая не было. Пришла в общежитие ночью. Все спали. Плита уже была холодная. Видно, девушки мылись. Так я немытая и голодная легла спать. А могла съесть солдатский паек и помыться солдатским мылом — всё это было в сверточке, который я передала женщине, но главное, что совесть моя чиста и сейчас мне не стыдно.

К Кировскому заводу мы больше не поехали. Строили пулеметные гнезда в городе. На вторых этажах угловые окна закладывали кирпичами, оставляя небольшие отверстия для пулеметов.

Наступили холода. Зимней одежды у меня не было. За деньги ничего нельзя было купить — только в обмен на продукты или продуктовые карточки. К седьмому ноября нам выдали талон на бутылку шампанского. Мне повезло и я выменяла талон на фетровые валенки. Фетровыми они были в молодости, а теперь они были желтые, подошвы, как папиросная бумага и, к тому же, еще и мужские, но всё же лучше, чем туфельки.

Политехнический институт

Декабрь 1941 года

В декабре 1941 нас перебросили на строительство ДЗОТов к Политехническому институту. Он был разрушен. Стекол в окнах не было. Все столы и стулья были распилены и лежали большой горой у входа в огромнейший лекторский зал. В комнате, где мы спали на столах и на полу, стояла железная печурка. Дровишки из столов и стульев накаливали «буржуйку» докрасна.

Земля была мерзлая, снега еще не было. На кочках мои валенки быстро прохудились и когда выпал снег, мои ноги были в мокроте. Что делать? — Голь на выдумки хитра! Я порвала трусики и получились портянки. Сушила я их около «буржуйки», не отходя ни на шаг.

19 и 20 декабря сильно похолодало, шел снег и было ветрено. Мы спиливали столбы во всех спортивных сооружениях, а их было немало в Политехе. Эти столбы шли на строительство дотов.

20 декабря я не смогла выйти на работу из-за холодной погоды и из-за отсутствия нижней одежды. 21 декабря нам выдали продуктовые карточки, но не на месяц, а на десять дней. Это было нам выгодно, так как мы их либо теряли, либо у нас их воровали, а еще больше выгоды от этого имело начальство. Если работяга лишался карточки на десять дней, то это была верная смерть. На остальные двадцать дней карточка оставaлась у старшей табельщицы, которая начальство не обижала, да и себя тоже. Звали старшую табельщицу Ольгой Трофимовной. Родом она была из Вологды и говорила с сильным местным акцентом.

21 декабря прораб не выдал мне продуктовые карточки за прогул 20 декабря. Я лишилась последней надежды выжить. Целый день 21-го я просидела на полу в углу большой комнаты, где раздавали так называемый обед. Привезла обед Лариса на саночках из столовой, которая находилась за несколько километров. Когда обед уже был роздан, я подошла к Ларисе и попросила немного супа, но, к сожалению, у неё ничего не осталось. Она обещала на следующий день взять меня в помощники, и за это она нальет мне тарелку супа. 22 декабря я получила обещанный суп. 23 декабря нас сильно бомбили. Разбомбили госпиталь, и одна бомба попала в ту кухню, где Лариса брала обеды для рабочих. В этот день никто не вышел на работу, а 24 декабря откуда-то привезли обед.

На работу в последние дни выходило с десяток изможденных голодом людей, а на обед — откуда только они брались? Крик стоял неимоверный. Все лезли без очереди, а мужчины прыгали на головы женщинам, протягивали карточки раздатчицам и кричали:

— Забери хоть все талоны, только налей!

Я стояла сбоку и наблюдала за этой страшной сценой. Близко не подходила, так как не было у меня никаких талонов. Раздатчицы уже стали греметь пустыми бидонами и кричать, что больше ничего нету. Народ разошелся. Тогда я подошла к стойке, протянула маленькую кружечку и совсем ослабевшим нищенским голосом еле слышно произнесла:

— На-лей-те, по-жа-луй-ста…

Раздатчица, белолицая, грудастая, в белоснежном халате прорычала:

— Нет-у-у-у…!

У меня в ушах зашумело: у-у-у-у… Закружилась голова, и я упала на лежащие щепки от столов и стульев. Я долго лежала без сознания. Очнулась от того, что кто-то потянул меня за ногу. Снимали валенки. Но благодаря портянкам и распухшим ногам, снять валенки не смогли. Я зашевелилась и увидела согнувшуюся уходящую фигуру в черном. Я села. Кружечки в руке уже не было. Темнело. В конце декабря в Ленинграде темнеет часа в четыре, а обед был в двенадцать!

Комнату, в которой мы спали, я нашла быстро. Все уже спали. Кто на полу, кто на столах, кто на лавках. «Буржуйка» была накалена докрасна. Я легла на лавку, которая стояла около буржуйки. Обняла лавку, чтобы не упасть. Сотни иголок впились в мою бедную голову. Это ожили вши в тепле.

Неожиданно кто-то толкнул лавку. Я с трудом подняла голову и увидела длинного, худого, желтого мужчину. Это был наш бригадир Гусев. Он меня узнал:

— А, это ты, жидовочка, это моё место, уходи, — сказал он извиняющимся голосом. Я с трудом встала и пошла на своё место. Моё место было на столе. Залезть на стол я не смогла, как ни старалась. Пришлось разбудить Веру. Она закатила меня на стол.

— Ой, Райка, ты уже совсем доходная! Ты молишься перед сном?

— Нет, я не умею.

— Садись, перекрестись три раза и скажи: «Господь мой милосердный, помоги» — и он тебе поможет. Видишь, я еще ничего, держусь.

Я села, перекрестилась. У меня были три просьбы к Богу:

— Господь мой милосердный, помоги мне умереть.

— Господь мой милосердный, сделай так, чтоб я не проснулась.

— Господь мой милосердный, если ты есть на белом свете, прибери меня к себе. Сил моих больше нет так мучиться.

Легла. Положила руку под голову и уснула мертвецким сном.

На станцию "Рахья"

Декабрь 1941 года

О, Боже, дай мне силы поверить в тебя!

Не услышал меня Боженька, и суждено мне было пережить все девять кругов ада.

Проснулась я от гула радостных голосов и топота ног. Все прыгали и кричали. Я голову поднять не могла. Вдруг меня стала тормошить Валя Конева:

— Вставай! Твой дядя вербует людей на погрузку торфа. Дополнительно будут давать двести граммов хлеба и двухразовое горячее питание. Вставай, запишись.

Она помогла мне встать. Я не в силах была пробиться к Мирону Осиповичу, да и не хотела, чтобы он видел меня такую доходную. Толпа двинулась, и я за ней.

Везли нас на машине или же мы шли пешком, я никогда не могла вспомнить. Я была словно во сне. Так же не помню, как и в какие вагоны мы садились и как долго мы ехали до станции Рахья. Только запомнилось, когда я села на пол (или скамейку), то почувствовала ожог, подложила руки — и стало теплее, тут я уснула. Не слышала, как кричали, что пора выходить. Меня стала дергать проводница — дородная дама в чистенькой железнодорожной форме. Она помогла мне встать. Двери вагона были распахнуты. Нужно было прыгать в снег. Как же мне прыгать? Ветер поднимает моё легкое платье, а под ним ничего нет. Внизу стоит мой «дядя» и еще один сгорбленный мужичок. Я платье зажала между ногами и удачно спрыгнула. Белый свежий снег ослепил меня. Мирон Осипович говорит мне:

— Беги в магазин за хлебом, все девчата уже побежали.

— У меня нет хлебной карточки с 21 декабря. Прораб мне не выдал карточки, потому что 20 декабря я не смогла выйти на работу.

— Сегодня 25 декабря. Ты пять дней без карточек? Где твои вещи?

— У меня нет вещей.

— В чем же ты завтра выйдешь на работу? Мороз 20 градусов. Завтра утром зайдешь в контору и Клава выдаст тебе фуфайку и ватные брюки. За это у тебя вычтут из зарплаты.

Девчата бегут из магазина с криками: «Ура, ура! С сегодняшнего дня мы будем получать по триста грамм хлеба». Мы получали по двести пятьдесят. Толпа пошла за Мироном Осиповичем. У меня не было сил идти и я стала отставать. Когда я видела маленькую темную точку, я бежала и догоняла всех, и опять начинала отставать. Пришли к баракам, когда уже было темно. Нас, всех новоприбывших, завели в барак №4. Шустрые девчата заняли пустовавшие коечки с матрасами. Одеял и простыней уже не было. Мне коечка уже не досталась. Нужно было залезать на нары, которые были только с одной стороны барака. На втором этаже нар уже никого не было, а внизу лежали три женщины, которые забрали под себя всю оставшуюся солому. Нары были из тонких бревен и совершенно голые. Я была готова лечь хоть на голые бревна, лишь бы скорее лечь, такая я была слабая и уставшая. Вдруг девушка Надя позвала меня. Мы с ней вместе были на окопах. Нам принесли талоны на ужин. Все побежали в столовую, а Надя сказала, что в столовой работает её тетя, и Надя может взять мой ужин вместе в её бидончике. Принесла она почти полный трехлитровый бидончик супа. Там был пшенный суп и пшенная каша — всё вместе.

— Давай свою посуду, я тебе налью.

— У меня нет посуды.

Ели мы из одной миски. Пока она съедала одну ложку, я — три. Она смотрела на меня удивленными глазами. Я понимала, что ем неприлично, замедляла, но тут же забывала и начинала хватать с неимоверной быстротой. Остаток из бидончика она вылила в мисочку и сказала:

— Доедай, а я пойду помою бидончик снегом.

Она вышла, а я остаток супа выпила через край миски. Когда она вернулась, я стояла на коленях, положив голову на край койки, и стонала.

— Что с тобой?

Я ей рассказала всю историю с карточками. Что я не ела пять дней, и у меня теперь болит живот. Она мне посоветовала выйти из барака, заложить два пальца в рот и вырвать, а иначе может быть заворот кишок. Как же можно вырвать то, чего я ждала пять дней! Я вышла на свежий воздух и мне стало немного лучше.

Спать вдвоем на узенькой железной коечке было неудобно. Я старалась лежать на железной перекладине. Раздеться и разуться нельзя — украдут. Так и спали одетыми и обутыми. Мучились две ночи, потом Надя исчезла. Утром бригадир пришел за нами, чтобы показать дорогу к штабелям с торфом. Он спросил, кто желает остаться убрать барак. Я первая согласилась, ибо мне нужно было зайти в контору за обещанной одеждой. Получила новенькую фуфайку, ватные брюки и была счастлива. Следила, чтобы не украли, так как в бараке оставались больные. Вычистила золу из двух печей. Начала подметать. От пыли стало трудно дышать. Больные попросили, чтобы я побрызгала на пол. Воды не было. Нужно было затопить, набрать в таз снегу и поставить на «буржуйку», чтобы растаял. Торф был, а спичек не было. Пошла в столовую за горящим куском торфа. Вторую печь растопить не смогла — не было тяги.

В конце декабря и в начале января 1942 года топили целыми днями, было тепло. А потом девчата ослабли настолько, что не могли нести корзины с торфом. Мы стали мерзнуть. Питание ухудшалось с каждым днем. Пошли метели, и морозы достигали до градусов. Хлеб привозили с перебоями. Суп «без круп» был сварен на снеговой воде, без соли. Мы обносились окончательно. Корзины с торфом рвали нашу одежду. Одеял уже давно не было. Их порвали на платки, юбки и чуни еще до нашего пополнения. Мы стали рвать наволочки и матрасы, чтобы хоть чем-то обвязать голову и ноги. К баракам по рельсам подавали платформу, на которую погружали умерших. Трупы покрывали рогожными мешками. Ночью мешки исчезали. Из мешков получалась обувь в виде лаптей. Что только голь не придумает!

Однажды нашей бригаде повезло. Вагон оказался около штабеля с торфом. Нам не нужно было накладывать торф в корзины и нести к вагону. Мы бросали бруски торфа прямо в вагон и выполнили норму до обеда. Бригадир нас премировал. Он дал нам дополнительный талон на обед. Так как мы пришли в столовую раньше всех, то и хлеб еще был. Около столовой мы встретились с Мироном Осиповичем.

— Девочки, почему вы так рано пришли на обед?

— Мы выполнили норму раньше всех.

Мне он говорит:

— Девушка, вы обморозили нос. Потрите.

Валя стала тереть мой нос грубой рукавицей. Водянка лопнула и жидкость потекла на губы.

— Ой, и щеки белые! — И стала тереть щеки.

— Скорей, скорей заходите, пока хлеб еще есть, — стали нас звать.

Денег на хлеб у меня не было.

— Валя одолжи мне 13 копеек на хлеб

— У меня самой нет. Вон, в углу сидят путейщики, они платят за один талон на обед тридцать рублей. Подойди к ним.

Сашка купил у меня талон. Когда я отходила от раздаточного окна, зашел Мирон Осипович. Он меня узнал.

— Почему у тебя одна порция? — спросил он.

— Она один талон продала Сашке, — опередила меня Валя.

— Сашка, верни девушке талон.

— А я уже сожрал — басом ответил Сашка.

— Почему же ты продала талон?

— У меня не было денег, чтобы выкупить хлеб.

— Вчера был аванс. Ты не получила?

— Нет, — ответила я.

— Завтра утром зайдешь в контору и у Ольги Трофимовны получишь 30 рублей.

— И мне, и мне! — закричали девушки.

На следующий день ко мне в барак пришла табельщица Варя и спросила, не хотела бы я работать табельщицей. — Что за вопрос! Конечно! Так в конце февраля 1942 года я стала служащей. А раз служащая, то я должна жить в бараке, где живут служащие, и там у них есть прислуга. Я перешла жить к Ольге Трофимовне и Клаве. Их барак был не из фанеры, а из бревен. Прислугой была Нюра. В её обязанности входило топить огромнейшую печь, приносить из столовой обеды и убирать. Может быть, еще что-нибудь, но я не успела узнать, ибо на следующий день Ольга Трофимовна выгнала меня с позором за «воровство».

С вечера мы с Нюрой пошли в лес и принесли огромное бревно. Распилили. Нюра наколола дров, затопила и согрела мне таз воды. Впервые за пять месяцев у меня появилась возможность помыться. Нюра дала мне кусок мыла. Я помыла голову, и тут же услужливая Нюра хотела выплеснуть воду на снег, но я не привыкла, чтобы за мной кто-то ухаживал, и я вылила воду, отойдя подальше от порога, не хотела, чтобы снег стал серым. Потом я помылась и решила постирать свое платьице, потому что я им вытиралась и оно все равно стало мокрым. Что же от него осталось! Одни лоскутки. Теперь на голом теле у меня были ватная фуфайка и брюки. Рубашку еще раньше я порвала на портянки.

Утром Ольга Трофимовна задержалась. Клава ушла на работу, а Нюра еще не пришла. Говорит мне Ольга Трофимовна тихим голосом:

— Я понимаю, что ты голодная. Тебе пока еще мало того, что мы тебе даем. Ты взяла с печи два сухаря. Мы не желаем иметь в доме вора, а поэтому извинись, и чтобы больше этого не было.

— Я сухари не брала.

— Кто же мог взять, кроме тебя? Нюра сытая, и до тебя этого не было.

— Я клянусь — сухари я не брала!

— Ты взяла, воришка, больше некому.

— Чтобы у меня отсохли руки и ноги, чтоб я не встала с этого места, если я взяла!

— Все явреи так клянутся. Я скажу твоему дяде, кого он нам порекомендовал.

Голод поставил меня на колени. Я упала на колени. Обняла её ноги и стала умолять её не говорить Мирону Осиповичу.

— Ага, боишься! Значит ты украла!

Я медленно стала подниматься и с гордо поднятой головой сказала:

— Говорите, что хотите и кому хотите, но знайте — сухари я не брала.

Она вышла. Я собрала свои бумаги, карандаш, линейку и уже хотела выйти, как на пороге появился начальник отдела кадров Калягин.

— Собирайся, воровка. Не хотела выжить — подыхай!

Он отвел меня в тот же четвертый барак. Много женщин лежало в коечках, на работу уже не выходили. Талонов на питание им не выдавали, и они тихо умирали.

Калягин по-молодецки взбежал на ступенкьки, заскочил в барак и громовым голосом объявил:

— Принимайте воровку!

—Я её принимаю, она не воровка, я её знаю — сказала Валя Конева.

Много раз она меня выручала. Однажды, когда немцы были совсем близко от наших траншей, Валя услышала разговор двух подружек. Они решили выдать меня немцам, а за это они получат вознаграждение: по отдельной комнате в общежитии, где комендантом был брат одной девушки. Валя посоветовала мне уехать в Ленинград. Она проводила меня до станции Пушкино, и я уехала к тете Фане. Тетя уговаривала меня остаться в Ленинграде, устроиться на работу в швейную мастерскую, где шьют солдатские рукавицы и дают рабочую карточку. Но я побоялась. Меня будут искать, найдут и отдадут под суд, как дезертира. Ведь я работала в У.В.С.Р.Л.Ф. (Ленинградский фронт).

Спали мы с Валей на одной коечке. Около самых дверей барака освободилась койка. Умерла женщина, оставив своё «имущество». Под мокрым, гнилым и вонючим матрасом я нашла «клад». У изголовья, под ватной подушкой лежали кусок розового мыла, зубная щетка и коробочка зубного порошка — всё неначатое. Да, это был настоящий клад. Я могла бы выменять его на другие, более нужные вещи, но мне не повезло. Утром я первым делом пошла в туалет умыться и почистить зубы впервые за семь месяцев. Когда я выходила из туалета, меня увидела Варя и упросила дать ей тоже помыться и почистить зубы. В руках у неё была ложка и тарелка с соевой кашей. Я ей показала свою комнатку-изолятор, взяла тарелку с кашей и стала ждать, но так и не дождалась. Недолго мне привелось умываться с мылом.

Ириновские торфоразработки. Станция "Рахья"

Февраль 1942й год. Мороз 35º

“Мороз и солнце, день чудесный”. Гудок паровоза извещает нас о прибытии порожняка, но девчата не встают. Приходит бригадир.

— Девчата, подъём! Вагоны поданы.

Никто не встаёт.

— Шевелись, у кого завелись! - кричит бригадир.

"Завелись” у всех, но девушки не в силах встать. Обеды стали совсем скудные, суп - одна вода несолёная, снеговая. Из-за заносов, хлеб стали привозить через день, а то и через два. Все девушки очень слабы, одежда вся порвана и слабо греет, обуви нет, на ногах вата из подушек, обмотанная рогожей.

У бригадира есть волшебный метод. Он достаёт из широких штанин талоны на обед и помахивает ими. Мы начинаем шевелиться. Первой встаёт Валя Конева и отборным матом поднимает остальных. Собираемся мы быстро, так как спим одетые и обутые. Умываться смысла нет - вода отсуствует, мыла нет, полотенец тоже. Как чистить зубы давно забыли. Голодные, тащимся еле-еле, а до обеда далеко. Нужно загрузить торфом вагон, выполнить норму - тогда получишь долгожданный талон на обед.

Грузим торф в корзины и тащим к вагону, который стоит довольно далеко от штабеля. Валя Конева принимает корзины и высыпает в вагон. Пока она высыпает, можно отдохнуть, но она спешит - нужно выполнить норму и скорее в столовую! Валя всю смену в упряжке, как лошадь. У неё и фамилия такая: Конева.

— Где Верка, мать её! — кричит Валя.

Верка присела на снег, спиной к штабелю и дремлет.

— Вставай, дура! Замёрзнешь!

Мы поднимаем её, заставляем шевелиться, она еле стоит на ногах. Мы толкаем её в спину. Размялась. Начала работать. А Валя стоит в вагоне и принимает корзины одну за другой, погоняя нас матом. Вот уже половина вагона засыпана. Теперь мы поднимаем корзины на вытянутых руках выше головы. Скоро вагон будет полон и вся бригада пойдёт на долгожданный обед.

На обед я тащусь самая последняя. Около столовой меня останавливает начальник снабжения Мирон Осипович Левин и даёт клочок бумаги.

— Отнеси эту записку заведующей столовой Марии Ивановне. Пойдёшь по этой протоптанной дорожке и зайдёшь в первый дом справа. Не читай!

Погода чудесная, солнышко, снег под ногами скрипит, и в желудке точно так же. Записку мне и не надо было читать, всё и так было известно. От сильных морозов замерзли водопроводные трубы, и в столовую вместо воды привозили из лесу на лошадке снег. Лошадку кормили не только соломой, но и жмыхом, который был настолько вкусным, что лошадке не доставался. Она перестала ходить, её прирезали и мясо отвезли за три километра от нас, в столовую, которой заведовала Мария Ивановна. Это дело стало гласным, начальство испугалось, и вот я стала связной.

Захожу в сени и слышу запах мяса. Я бы и не прочь хоть косточку погладать. Мария Ивановна читает записочку, мне ничего не предлагает, хотя по моему виду всё понятно. Выхожу из сеней на высокое крыльцо и вижу надпись большими буквами: "Столовая". Зайду, думаю, авось дают обеды по нашим талонам. Захожу. В маленьком зальчике стоит дым и вонь, хоть топор вешай. В углу стоят все бригадиры и прорабы, курят цигарки из какой-то гадости, завёрнутой в газетную бумагу и спорят о том как нужно вести войну. Я спрашиваю, дают ли здесь обед по таким талонам. Дают! Мне наливают в чистую тарелку суп-затируху из тёмной муки. Сварен он на воде, без соли. Я быстро его съедаю, получаю две ложки пшённой каши, и тут ко мне подходит бригадир.

— Что ты здесь делаешь?

Молчу. Как партизан.

— Беги отсюда, пока путейщики из тебя холодец не сварили!

У нас ходили слухи о том, что путейщики, что прокладывали рельсы к торфяным штабелям, ночью ловят людей и варят из них холодец. Именно холодец, потому-что не было крупы, а варево от человеческих костей очень хорошо застывало на сильном морозе.

Я пугаюсь, но кашу доедаю. Бегу, это нужно видеть. Руками размахиваю, корпус наклонила вперёд. Ноги не хотят бежать, я ими шаркаю по снегу, вся взмокла, но скорости никакой. Прибегаю к бараку когда уже темнеет.

(Какую только унизительную работу я не выполняла! Но голод заставит и не то делать. Тогда я думала заработать хоть один талон на обед, но ничего не получила. Было обидно, а сейчас я думаю: а кто спась мне жизнь тогда? Именно он, Мирон Осипович! Он прописал меня в Ленинграде когда прописки не было, устроил на работу, дал место в общежитии. А на Ириновских торфоразработках он дал мне фуфайку и ватные брюки, без которых я, при морозе в 20º, замерзла бы в первый же день.)

Захожу в барак и вижу: около Валиной койки собрались девушки. Валя дрожит от холода, сильно кашляет, почти задыхается, но помочь ей никто не может. Барак холодный, так как у нас не хватает сил таскать торф для отопления. Я укрываю Валю своей фуфайкой, после моей пробежки ме даже жарко. Правда, скоро я тоже начинаю замерзать, но Валя уже уснула, и я снимаю с неё мою фуфайку, а её укрываю рогожными мешками.

Валя Конева! Она была под стать своей фамилии. Коренастая, среднего роста девушка двадцати пяти лет, глаза серые, с белыми, густыми и длинными ресницами. Волосы цвета спелой соломы. Помню как мы с ней познакомились. Это было воскресенье, первый день войны. Длинные очереди в магазины за всем. Около нашего общежития, на Ярославского, находился пивной ларёк, и туда привезли пиво. Все девчата побежали занимать очередь, и я тоже. За мной стояла девушка.

— А что это такое, пиво? — спросила я.

— О, это чудный напиток, — ответила она.

Простояли мы за этим чудным напитком больше двух часов. Мужики нас оттесняли, подшучивая, и лезли без очереди. Я уже хотела уйти, но девушка уговорила меня, сказав, что этот напиток очень сытный и полезный. Наконец-то мне налили кружку чудо-напитка. Я смогла сделать два глотка, а остальное отдала девушке. Это и была Валя Конева.

С тех пор мы подружились, и много раз она меня выручала. Мы с ней прошли много прифронтовых дорог, работали на окопах, рыли противотанковые рвы, строили ДОТы и ДЗОТы, а теперь оказались на Ириновских торфоразработках. Здесь было труднее всего. Холод, голод, грязь и вши делали нашу жизнь невыносимой.

Теперь Валя выглядела ужасно. Глаза узенькие, потухшие, волосы грязные и свалянные, как старый валенок. Рассчесать их уже было невозможно, оставалось только стричь наголо, что мы и сделали по приезде в Ленинград. От цинги ы неё выпали все передние зубы. Без воды Валя (в отличие от меня) жить не могла, и постоянно ела снег и сосульки, от чего у неё всё время болело горло. Голос у неё пропал, говорила она с хрипотой, и только мат у неё выскакивал из беззубого рта звонкий, многоэтажный, на любой случай. Баланду она выпивала мгновенно. После так называемого обеда, она языком вылизывала мисочку, а потом ещё пальцем её вытирала и облизывала палец. А однажды она мне сказала:

— Райка, я знаю твоё настоящее имя, но я никому не скажу.

18го марта 1942го года, мы вместе вернулись в Ленинград, и там наши пути разошлись. Я её часто вспоминаю. Она вспоминала свою станицу, хотела вернуться к родителям. Может быть она ещё жива и вспоминает свою подругу, работящую еврейскую девушку Хаю?

В 1968м году я повезла свою старшую дочь в Ленинград, показать город и музей Октябрьской Революции, в котором есть експонат блокады Ленинграда. Тётя Вера устроила мне встречу с Мироном Осиповичем Левиным. Ему было 80 лет. Такой-же красавец, но "с памятью что-то стало". Меня он не узнал, но помнил станцию Рахья. А когда тётя Вера ему рассказала, что он устраивал меня на работу, он всё-таки такую деревенскую девушку вспомнил. Умер Мирон Осипович на 89м году жизни, живя у своей двоюродной сестры Фани. Это был добрейший и умнейший человек, которому я благодарна за помощь в самое тажёлое для меня время.

Поездка за корзинами. Станция "Рахья"

Март 1942й год

Поломались, износились наши плетёные корзины. Где-то в полночь, заходит в наш 4ый барак комиссар Большаков и спрашивает:

— Кто желает поехать паровозом в деревню за корзинами? Корзины нужно погрузить в вагон, а разгрузить около бараков. Вам зачтут рабочий день и выдадут талон на обед.

Пять девушек встают с коек, в том числе и я. Паровоз тащит всего один пустой вагон. Холодно, да к тому-же ещё и сквозняк, так как обе огромные двери, как ворота, открыты настежь. Мы сбиваемся в одну кучу, каждая из нас норовит залезть в середину, где затишнее. Мне в середину залезть не дают, говорят, что у меня самая тёплая одежда, что правда, но мне всё равно очень холодно. После февральских метелей сначала шёл дождь, который тут-же превращался в лёд, а потом пошёл град.

Большаков стоит у двери, держась за косяк. Вдруг мы слышим:

— Пшёл вон!

Оглядываемся и видим, как за пол вагона цепляется обессиленный мужчина и слабым голосом просится:

— Довези то посёлка, пахан.

— А, "пахан"! Вот ты откуда, — отвечает Большаков и пинает мужчину сапогом.

Тот падает на заледенелый снег, но паровоз идёт очень медленно по обледенелым рельсам, и мужчина успевает ухватиться обеими руками за пол вагона и тащится ногами по снегу. Большаков сталкивает ногой одну руку, затем вторую и мужчина замертво падает на обледенелый снег.

Мы охвачены ужасом, дрожим и молчим. Наконец-то прибываем в посёлок, но корзин нет, а есть сколоченные гвоздями фанерные конусообразные ящики без ручек. Они тяжелые даже без торфа. Назад едем быстрее, но разгружаем только к утру. Большаков говорит, что талоны нам принесёт бригадир, и мы, обессиленные, мокрые и голодные, падаем на свои койки.

Приходит бригадир звать девушек на работу, но мы не встаём, говорим, что смену отработали ночью и заработали талон на обед. На что бригадир отвечает:

—Вы у меня не работали и талонов на вас я не получил.

И всё. Просить талоны у Большакова никто не отваживается и мы в этот день съедаем только 300 гр. хлеба со снегом.

Трудный заработок

Начало марта 1942го года

Табельщицей работать я осталась. Моя бригада работала в первую смену. Я проверила, подала рапорт бригадиру, пришла в барак и легла спать. Разбудила меня табельщица Варя:

— Хочешь заработать талон на обед?

— Конечно!

Тогда иди в первый барак. Там тебе повесят на спину рюкзак. Я и Афоня (паренек лет 15-16) будем ждать тебя по дороге к станции Рахья.

Я зашла в сени барака, постучала. Дверь открыл комиссар Большаков. Из открытых дверей в сени повалил густой теплый пар. Ярко горели огромные электрические лампы. Из глубин большого барака вырывался визг, писк и смех молодых девушек. Все они были в беленьких блузочках, чистенькие, красивые.

Комиссар повесил мне на спину рюкзак. От тяжести я аж присела. Он мне посоветовал поддерживать рюкзак руками и немного наклониться вперед. Я так и пошла. Проводники меня ждали, нагруженные такими же рюкзаками, но для них это было не впервой, и шли они молодцевато. Я от них сильно отставала, так что видела только две черные точки. Мимо шел паровоз. Вёз несколько вагонов с торфом на станцию Рахья. На повороте к станции он замедлил ход. Мои попутчики вскочили на подножки и стали кричать, чтобы я сделала то же самое. Я ухватилась за поручень, но груз на спине тянул меня назад, и я не смогла поставить ногу на подножку вагона. Вот-вот попаду под колесо! Я собралась с силами и оттолкнулась. Упала в снег. Ползла по снегу, не в силах встать. Вдруг я, стоя на коленях, увидела, что по дороге бодро шагает человек. Мелькнула мысль: если он отберет у меня рюкзак — брошусь под поезд. Мне никто не поверит, что меня ограбили. С большим трудом я встала. Навстречу шел военный в шинели. В петлицах были кубики или шпалы, я не разглядела.

В голове промелькнули все мои соученики, которые были на фронте, но ни один не был таким холеным. Почему он на меня так пристально смотрит? Что-то ему знакомо, но он не может припомнить? Я обернулась, и он обернулся. Я решила, что это Иоська Сегаль. Такой же белый, а то, что плотный — так отъелся на армейских харчах. Ведь в местечке все жили впроголодь… Передо мной вырос огромный гараж. Ворота распахнуты. Там меня уже ждут с талонами в руках. Мужчина снял с меня рюкзак и понес к машине.

Мы пошли в местную столовую. Ели суп, на второе каша из пшеницы, которая прилипала к ложке. Пришли в свои бараки еще засветло. Только уснула, «сытая» и довольная своим заработком, как меня снова разбудила Варя.

— Вставай, в конторе тебя ждет военный.

— Какое счастье! Он меня узнал! Он меня спасет! Это Иосиф Сегаль! — я разгребла снег, умылась, вытерла лицо обратной стороной фуфайки и побежала в контору. От бега и счастья сердце чуть не выскочило. Постояла у дверей, чтоб отдышаться. В комнате твердой, тяжелой походкой взад и вперед шагал Он — мой спаситель. Постучала. Зашла. Передо мной стоял военный: в петлицах я уже ясно увидела два кубика. Плотный, белый, красивый и явно русский. Радость моя исчезла.

— Куда ходила?

— На станцию Рахья.

— Что несла в рюкзаке?

— Не знаю, не открывала.

— А руками что прощупывала?

— Куски хлеба, консервные банки, пшено.

— Кто дал?

— Комиссар Большаков.

— Знаешь ли ты, что эти продукты украдены у вас, рабочих? Начальство посылает эти продукты своим семьям, а вы умираете с голоду, как мухи. И ты, и тебе подобные помогают им воровать эти продукты. Как твоя фамилия?

— Боднева Рая.

— Боднева, жди повестки в суд. Через неделю мы будем слушать твои объяснения, почему ты помогала разворовывать продукты в такое тяжелое для блокадного Ленинграда время.

Вышла я из конторы, а меня ждала Варя. Я улыбалась.

— Чего ты улыбаешься?

— Я рада, что через неделю я буду в Ленинграде в тюрьме. Там у меня будет сухой матрас, подушка, одеяло, лучший, чем здесь, обед, и каждую неделю я буду мыться в бане.

— Дура! — услышала я в ответ.

Не было никакой повестки ни через неделю, ни через две, ни через три. Встретила я Варю и спросила, получила ли она повестку.

— Какую повестку?

— В суд.

— В какой суд? — удивилась Варя.

— Военный, который нас допрашивал, сказал, что через неделю нас вызовут в суд.

— А ты видела, с каким рюкзаком ушел военный?

Вот так не сбылись мои надежды. Не суждено мне было мыться в бане еще с месяц.

С каждым днём нас становится всё меньше. Ежедневно умирает по нескольку человек. На работу выходят всего две бригады. Наняли новых рабочих, финнов, в основном малолеток 14-15 лет отроду. Старшей девушке 20 лет, а старшему мальчику не больше 18ти. Все высокие, стройные, беленькие, с румянцем на щёчках. Первое время перевыполняют норму, за что бригадир их поощряет талонами. Через неделю проходит у них румянец, обнашивается одежда. Ящики ломаются, гвозди рвут одежду. Вагоны недогружают, но всё-таки работают лучше нас. Обеды становятся совсем несъедобными, вместо пшена варят просо, да ещё протухшее. У меня изжога, в нутри огонь, погасить который нельзя ничем, кроме снега. Торфа остаётся всё меньше, из-за талого снега нельзя прокладывать к штабелям рельсы, и 16го марта мы покидаем станцию "Рахья".

В Ленинград возвращаются всего десять девушек, похожих на старух.

Возвращение в Ленинград

Март 1942 года

Шестнадцатое марта! В этот день мне исполнилось двадцать лет, но вспомнила я о дне рождения много позже.

Ольга Трофимовна выдала нам форму №7. Это открепительный талон с довольствия в отделе кадров при торфоразработках и взятие на учет в отделе кадров У.В.С.Р.Л.Ф. участка №206. Эта мошенница нас крепко надула. На дорогу нам выдали полтора килограмма хлеба, так как мы на торфоразработках получали по полкило хлеба в сутки. Выдали, как командировочным, за 16, 17, и 18 марта. Ольга Трофимовна выдала нам карточки с 21 марта. По Ленингардской норме триста грамм хлеба за 19 и 20 марта она у нас, десятерых голодных доходяг, украла хлеба шесть килограммов. В то время это было целое состояние. Но ворованным она пользовалась, конечно, не одна. Нужно было поделиться, иначе работать в таком тепленьком местечке ей бы не дали.

Вышли мы 16 марта рано утром, когда снег еще не начал таять. Шли по шпалам, потому что на дороге можно было провалиться в рыхлый снег по пояс. Девчата шли налегке. Новые ботинки марки Ч.Т.З. (Челябинский тракторный завод) они обули, сбросив рогожные лапти, а я шла в валенках с галошами, на которые я сменяла свои фетровые валенки. Элегантный на вид мужчина (непонятно, что ему было делать на станции Рахья) предложил мне эту сделку баш на баш. Я согласилась, так как снег уже начал таять. Звали того мужчину Павел Павлович, а фамилия — Буре.

Перед отъездом Клава, кладовщица, которая жила и работала вместе с Ольгой Трофимовной, попросила передать своей матери немного сухарей.

— И вы не боитесь, доверяете мне? — спросила я.

— Да, доверяю. Я много раз говорила Ольге Трофимовне, что сухари украла Нюрка, но она стояла на своем.

И вот, в новеньком матрасном мешке я несла свои пожитки. Пришли на вокзал. В зале полно людей. Поезд не прибыл, шел ремонт путей после бомбежки. Нам достались места около дверей. Спали на полу. По полу ползали вши, похожие на клопов, только серые. Я боялась уснуть из-за сухарей, которые дала Клава. Если украдут, то я доказать ничего не смогу.

Поезд пришел 17 марта утром. Сорок километров преодолели за сутки. Приехали восемнадцатого. Девчата пошли в общежитие, а я пошла искать дом, где жила мать Клавы. Это тоже было общежитие. Вокруг «буржуйки» сидели старушки, очень худые, с желтыми лицами, но чистенькие. Когда старушка получила зашитую наглухо сумочку с сухарями, она заголосила, как по покойнику. Она ушла за ширму и оттуда доносились причитания и рыдания. Я сидела около печурки, не уходила. Одна старушка поняла, почему я не ухожу.

— Ты ждешь сухарика? Не дождешься! Иди домой, пока не стемнело.

Пришла в общежитие. Для нас были приготовлены коечки с беленькими простынками, наволочками на подушках, но комендантша потребовала справку о санитарной обработке. Побежали в баню. Трамваи еще не ходили. Снег черными кучами лежал на тротуарах. Мы прыгали с кочки на кочку. В бане я быстрее всех разделась, сдала своё тряпье на прожарку и открыла кран. Пошла теплая вода. Я только успела намылить голову, как завыла сирена, и началась бомбежка. Выключился свет, воды не стало. Девчата не сдавали свою одежду. Они оделись, взяли в кассе справки и пошли домой, а я была вынуждена ждать, пока дадут эелектричество и поднимут наверх мою одежду. Одна женщина дала мне детское платьице, а потом мне дали халат. Я прижалась к высокой спинке скамейки и продрожала от холода всю ночь. Утром я получила одежду. Шла в общежитие и чувствовала, что я заболеваю. Пришла и легла в долгожданную чистенькую постель. Но недолго я наслаждалась. Зашла комендантша общежития и спросила, почему я не на работе. Она потрогала мой лоб и тут же доложила начальнику отдела кадров Калягину. Температура была 39. Начальник поставил диагноз — тиф. Сама встать я не могла. Они взяли меня под руки и повели в изолятор. Это была маленькая комнатка в конце коридора. В комнате стояла железная коечка, большой стол без клеенки, одна табуретка. На койке лежали только две доски. Третью, видно, распилили и сожгли. Принесли мои тряпки. Ватные брюки заменили матрас, солдатская шапка-ушанка служила подушкой, а фуфайка — одеялом. На следующий день пришла врач. Оставила три таблетки. На следующее утро она пришла и увидела таблетки нетронутыми. Вышла в коридор и принесла кружку воды, потом привела уборщицу, которая стала выкупать для меня хлеб. А за два дня мои хлебные талоны пропали, ибо некому было сходить в магазин. Через два дня зашел меня проведать наш начальник Калягин. Распахнул дверь на всю ширину, не поздоровавшись, громовым голосом спросил:

— Ну что? Подыхаем?

— Да, по-ды-ха-ем, — еле слышно простонала я.

— Ну, подыхай, подыхай, — и с военной выправкой развернулся и вышел.

Я обрадовалась его пожеланию. Жить не хотелось. Все время думала об отце и матери. Отцу было 51, а матери 45. Думала о брате, который был на фронте, и о своих младших сестричках. Думала о том, что они уже отмучились, а я еще продолжаю мучиться и конца моим мучениям не видно. Болела я две недели. Всё питание — триста грамм хлеба и кружка холодной воды! Кончилась хлебная карточка. Необходимо выходить на работу, иначе не дадут карточку.

Решила найти своего «дядю» и попросить помощи. Стыдно было выйти 31 марта в грязном, рваном ватнике и ватных брюках. Не зря говорят, что стыд не дым, глаза не выест. Вот я в старом своем наряде и стояла напротив дверей начальника снабжения 206 участка У.В.С.Р.Л.Ф. с табличкой «Мирон Осипович Левин». Какое же лицо стало у Мирона Осиповича, когда он меня увидел!

— Я долго болела — сказала я.

— Я слышал.

— Я еще слаба, но должна работать. Можете ли вы мне помочь?

— Пойди на строительный двор к прорабу (это был тот самый, который мне не выдал 21 декабря карточки за прогул 20 декабря) и скажи, что я тебя послал к нему.

Прораб велел мне взять корзину, собирать стружки в столярном цехе и сжигать их в печи в полуподвале. Один старичок там стал сопротивляться, сказал, что он сам может это сделать, что ему помощники не нужны, но приказ есть приказ, и я забрала корзину со стружками и понесла в полуподвал. В стружках я обнаружила плитку столярного клея. Какая находка! Её можно выменять на одежду. Но куда её спрятать? Кругом пусто. Я заметила в стене отсутствие половинки кирпича. Плитка клея как раз там поместилась, а на полу лежала вторая половинка. Я очень искусно закрыла свою находку, но после работы я её не нашла — она исчезла.

На следующий день во двор привезли две машины строительных лесов. Их нужно было очистить от железных болтов. Познакомилась я с двумя женщинами, подсобными рабочими. Чеслава была вдовой летчика. Бэлла — женой скрипача Кировского театра. Чеся, увидев мой «наряд», онемела. После работы она предложила мне поехать к ней домой. Её соседка эвакуировалась, комната открыта и там можно кое-что найти. Я уже опоздала, но нашла две кастрюлечки, детские туфельки тридцать пятого размера (а я носила тридцать седьмой), вылинявший солдатский хлопчатобумажный костюм. Из брюк я сшила юбку, гимнастерку подвязала веревкой и в таком наряде после выходного дня пришла на работу, но хромала — очень уж туфельки жали.

Между тем, пошли разговоры, что нас, бездетных скоро откомандируют на лесоповал. Это «слаще» торфа. Я решила эвакуироваться. Вторую зиму я не выживу. Опять голод, холод и грязь в бараках. Чеслава не советовала мне уезжать из Ленинграда. А одежду, мол, она мне поможет заработать. Каждую субботу вечером на отдых к ней приезжает экипаж летчиков — друзья её погибшего мужа, пять отважных героев. У троих есть постоянные подружки, а двоим она подыскивает. В прошлую субботу Миша, самый молодой, скучал. Чеслава послала его на второй этаж к своей подружке, но та уже не вставала, болела. У неё есть дочь пятнадцати лет. Мать разрешила ей заработать буханку хлеба и две селедки. Такая была плата. Миша пошел, но тут же вернулся — без хлеба и селедок. Пришел в слезах. Девочка выглядела не на пятнадцать лет, а на девять. Миша девочку пожалел и отдал продукты. Вот этого Мишу она предлагала мне. Я не соглашалась:

— Я храню свою честь, как приданое. Больше ничего у меня нет. Да, к тому же, у меня был друг Миша Свердлов, он учился и закончил летное училище в Красноярске. И если он скажет: «Так ты меня ждала!» — Нет, я не могу.

Бэлла попросила разрешение у свего мужа, и тот разрешил. Её муж на работу уже не выходил. Её дочь двенадцати лет училась в музыкальном училище, но на занятия уже не ходила.

И все-таки, в конце концов они меня уговорили. Но где взять приличную одежду? Можно день поголодать и выменять хлеб на одежду. За двести грамм хлеба я получила красивейшее крепжержетовое платье, комбинацию и трусики. Осталось сто грамм. Можно перекусить. Только я поднесла ко рту тоненький ломтик, как женщина, стоявшая поблизости, вырвала хлеб из моих рук и ловко спрятала. Я стала кричать: «Отдай хлеб! Помогите!», но никто не подошел. Я её обыскала, но хлеба не нашла. Женщина упала на колени, стала умолять меня взять у неё два платья, у неё ребенок умирает с голоду. Я примерила. Одно было длинное, некрасивое и выцветшее, второе намного лучше. Я решила — лучше платья, чем ничего.

Вечером мы пришли к Чеславе. Вслед за нами пришли две её подружки. Они зашли в спальню и мы больше их не видели. Бэлла пришла нарядная, туфли на высоком каблуке, розовый шерстяной костюм, на руке часики, золотое кольцо и вся накрашенная, напудренная.

Будь такое богатство у меня, я бы не пошла на такие заработки, а выменяла бы на хлеб и селедку. Посидела она до половины двенадцатого, а летчиков всё не было.

— Если я ничего не принесу домой, то мой муж мне не поверит. Я иду домой — сказала Бэлла. — Я должна успеть, пока не развели мосты.

У меня ухудшилось зрение, и ночью я ничего не видела. Был конец августа. Ночи прохладные. Я замерзла в своем крепжержетовом платье. На проваленном диване не было ни подушки, ни одеяла. Как только рассвело — я вышла. Моросил мелкий дождик. Дворник подметал двор. Увидев откуда я вышла, он обнял черенок метлы обеими руками, бороду положил на руки и начал с укоризной кивать головой. Он знал это заведение. На душе было скверно, но я осталась довольна тем, что так закончилось мое похождение. Через некоторое время Чеслава получила извещение, что весь экипаж погиб смертью храбрых.

Вечная им память!

После неудачного похода за заработком я окончательно решила эвакуироваться. Наш двести шестой участок людей не эвакуировал. Я пошла пешком на Петроградскую сторону к своему настоящему дяде Абраше. Он уже уехал со своим заводом в Новосибирск. Сестра его жены записалась на эвакуацию с каким-то заводом. Я попросила её записать меня, как родственницу. Она записать меня не смогла, но если «дать» кому следует, то она попробует еще раз.

К первому мая 1942 по особому талону нам выдали по сто грамм масла, которое я и «дала», и была внесена в список на эвакуацию. Чтобы оформить все эвакуационные документы, нужно было иметь свободное дневное время. Тут мне повезло.Мне предложили дежурить в конторе ночью и принимать телефонограммы. Дежурить нужно было в приемной, где работала секретарь-машинистка. Рядом кабинет начальника участка с табличкой на двери: «Исаак Исаакович Шепсенвол». В кабинете стояли чисто заправленные койки для дежурных начальников. Мне заходить туда не разрешалось, и я всю ночь сидела на стуле около телефона. Тогда я не понимала, что я за них дежурю, а они спят дома. Секретарь-машинистка была одинокая женщина, как и Ольга Трофимовна. Жили они в одном общежитии за Охтинским мостом, но так как трамваи не ходили, то им дали одну комнату в общежитии, где находилась контора, где они и работали. Обслуживала их всё та же Нюрка. Ольга Трофимовна была против моего дежурства. Машинистка же была за мою кандидатуру, тем более, что «дядя» мой был такой большой начальник и очень хороший человек.

Обе дамы решили испытать меня на честность. Секретарь-машинистка попросила меня выкупить по карточкам хлеб. Дала одну «служащую» и одну детскую. Детей у неё не было, но Ольга Трофимовна выдавала ей детскую карточку, как бы спасая её от голодной смерти. Первая проверка — не продажная ли я, а вторая — на честность, не воровка ли я. На две карточки — триста грамм хлеба в сутки. Взвесили хлеб с одним довеском. Впервые за блокадную жизнь я вынуждена была сказать:

— Не тянет на триста грамм.

Тогда продавец добавила довесочек с ноготок мизинца, и я довольная вышла из магазина. Принесла хлеб, а тут уже ждут меня обе подружки. У секретарши была довольная улыбка. Она выиграла спор, и я могла начать работать, освободив её от ночных дежурств.

Моими докладами о дежурствах были довольны. Телефонограммы были очень подробные. Почерк красивый и разборчивый. Ольга Трофимовна каждое утро заходила и брала ключи от кабинета отдела кадров, но никогда не здоровалась. Мы были обижены друг на дружку. Она — за то, что я «на станции Рахья украла у неё последние два сухаря», а я — за её необоснованное обвинение в краже этих сухарей. Но однажды рано утром она забежала за ключами и сказала:

— Здравствуй. Кто-нибудь здесь уже был?

На приветствие я не ответила, но сказала, что никого еще не было. Она схватила ключи и бегом побежала по коридору, громко стуча каблучками. Она была довольно грузная дама.

Буквально через одну минуту мимо окна прошли два солдата с винтовками. Я открыла дверь, чтоб узнать, к кому они. Один наставил на меня винтовку и спросил:

— Где женщина, которая только что вышла из этой комнаты?

Я сказала, что она взяла ключи и пошла в отдел кадров.

— Где эта комната?

Я повела их по коридору, указала комнату. По приказу солдата я открыла дверь. В это мгновение Ольга Трофимовна засунула руку в средний ящик стола.

— Руки вверх! — крикнул солдат и наставил на неё винтовку.

Она подняла руки. Мне приказали замкнуть все ящики стола, запереть комнату и ключи отдать им. Вели Ольгу Трофимовну по коридору под дулами двух винтовок. Вышли они во двор. Я стояла на крыльце, и тут Ольга Трофимовна сказала:

— Прости меня, Раечка. Я знаю, кто украл сухари.

— Прекратить разговоры! — крикнул солдат и направил винтовку на Ольгу Трофимовну.

— Бог простит, — ответила я.

Второй солдат направил винтовку на меня. Я испугалась и убежала в помещение. Подошла к окну и видела, как быстро уводили Ольгу Трофимовну. Шли они по направлению к Смольному, а там они повернули направо к Охтинскому мосту. Как это ни странно, но я не радовалась случившемуся.

Тем же утром попозже пришла секретарь-машинистка и сказала, что арестовали начальника отдела кадров Калягина. Я ей рассказала, как происходил арест, а она про обыск у Ольги Трофимовны. У неё в комнате в общежитии стоял двустворчатый шкаф. В узком отделении шкафа стояла красивая, дорогая посуда. Из широкого отделения шкафа была вынута фанера, дверь шкафа была закрыта. Мешки с крупой, мукой, сухарями она забрасывала через верх. Шкаф был полон продуктами. Кровать стояла на круглых деревянных подставках, а кружевной подзорник висел до самого пола. Подзорник закрывал то, что было под широкой кроватью. А было там много корзин и чемоданов с бельем и одеждой. Всё это богатство погрузили на полуторку и увезли… Куда увезли, меня не интересовало. Ольгу Трофимовну увели в тюрьму, где она скончалась. Калягину дали штрафную роту. Он погиб. Об этом я узнала, когда посетила Ленинград в 1968 году. Тетя Вера устроила мне встречу с Мироном Осиповичем. Он меня не вспомнил. Не помнил и станцию Рахья. Осталось у него в памяти только, как он меня устраивал на работу на склад.

Опять рискую

Секретарь-машинистка прониклась ко мне доверием. Однажды она попросила меня отнести два пакета. Адрес я должна была запомнить: ул. Войнова, 34, кв. 1 и 4. День был жаркий, а еще жарче мне было от того, что я поняла, что в пакетах — продукты. Шла я по улицам с двумя пакетами и пот застывал на моем лице. Сердце сжималось и готово было остановиться. У меня могут вырвать из рук эти увесистые пакеты. Потом докажи, что ты не воровка. Но все обошлось благополучно.

Идти было недалеко. Квартира 1 была на первом этаже. Зашла в вестибюль. Ни души. Какая чистота, тишина, чистый прохладный воздух! Словно нет войны, нет блокады, нет копоти и «буржуек». Постучала. Дверь открыла Лариса — любовница Исаака Исааковича Шепсенвола:

— Райка, ты жива?!

— Как видишь.

Это была та самая Лариса, которая 22 декабря 1941 года налила мне мисочку пшенного супа. Я стояла на пороге. Видела на кухонном столе чайную посуду, чайник, сухарики в хлебнице. Как мне хотелось посидеть за столом, попить настоящего чая из чашечки с блюдечком. Уже забыла вкус чая. Я на Ларису не обижалась, хотя и ждала плату за рискованный труд. Она ведь не хозяйка в этом доме. Однажды я уже тащила рюкзак с продуктами для семьи комиссара Большакова, тогда мне дали один талон на обед…

Из другой комнаты послышался слабый старческий голос:

— Ларисочка, кто там?

— Это от Исаака Исааковича.

Я спросила, где квартира номер четыре. Она была чуть выше, но не на втором этаже. Дверь приоткрыла высокая, худая женщина. Это была Зина, жена Мирона Осиповича. Через щель я еле-еле протиснула пакет. Дверь захлопнулась. Не получила даже спасибо. Я была рада, что избавилась от пакетов. Теперь я буду идти налегке, без страха и волнений.

***

Я пришла к Исааку Исааковичу подписать заявление об увольнении. Он вспомнил, как я тяжело работала на станции Рахья. Стал уговаривать меня остаться, но я не соглашалась. Он подписал заявление, и я пошла в отдел кадров за трудовой книжкой, но отдел кадров был на замке с тех пор, как Ольга Трофимовна и Калягин были арестованы. Что делать? Зашла в бухгалтерию за расчетом. Главбух болен, он дома. Его заместитель пожалел меня и выписал справочку на папиросной бумаге: «Боднева Хая Евсеевна работала в 206 У.В.С.Р.Л.Ф. с… по…» и с таким вот документом (который хранится у меня до сих пор) я уехала за тридевять земель в поисках спасения и счастья.

Фримонт, штат Калифорния, США

Примечание

[1] Ц.А.М.О. (Центральный архив министерства обороны) Опись N°18004. Дело 351, лист 151