Напрашивалось другое название. Я назвал бы этот
рассказ «КЛИЧКА» и не ошибся бы. А вот будущее в прошлом... не
знаю. Наверное, оно как-то просматривалось уже тогда, в семьдесят третьем, это
будущее. Мы работали тогда на Шинном
комбинате в Бобруйске, запускали хитрую линию, смонтированную итальянцами. Так
уж сложилось, что в пуско-наладочных группах было много евреев. Кажется мне, я
знаю причину, но об этом как-нибудь в другой раз.
Нас было пятеро, лиц некоренной национальности в
группе из пятнадцати человек, и держались мы вместе. Во-первых, похожая судьба:
все, кроме слесаря Лёвы Пинтеля, закончили второстепенные институты (а
готовились кто на физтех, кто в бауманку), и работа, как и прошедшая учёба,
казалась нам детской игрой с несложными правилами, не более того. К коллегам мы
относились с беспечной доброжелательностью, мало заботясь их ответной реакцией.
Не то, чтобы нас не ставили на место в прошлом, каждого в своё время, но
поначалу на Шинном отношение к нам можно бы выразить коротким пожатием плеч:
«резвятся... ну пусть!». После «во-первых» напрашивается «во-вторых» и
становится актуальным с появлением в
группе хромого шахматиста Пети Закаблукова. Антисемитизм редко бывает спонтанным,
он переходит в активное состояние обычно при наличии катализатора, типа хромого
Закаблукова, типа Галки Щекаловой, новенькой
в седьмом классе, с появлением
которой класс раскололся на два лагеря, в одном из которых шептались, недобро
поглядывали. Я доселе
не люблю, когда
шепчутся. Что меня,
четырнадцатилетнего, тогда поразило, так это то, как легко ей всё
удалось. Семена падали не на камни. Лет
через десять после школы я её встретил, совершенно случайно, мы с женой гуляли
по вечернему Минску, и бывшая врагиня обрадовалась мне так искренне, смотрела
так тепло, что моя, в общем-то проницательная супруга укорила меня отсутствием
встречной приветливости: «такая добрая, хоть и поношенная. Ты мог бы с ней
помягче!». Мог бы. Не хотелось. Звучало в ушах это её любимое «жыд!», именно с
буквой «ы». Да и подобрела, видимо, в силу поношенности: жизнь потрепала, а
неприятности, как оказалось, приносят не только «жыды». Но хватит о ней, вернёмся в 73-й год, в тёмные
цеха Белорусского шинного комбината. Закаблуков практически мгновенно привнёс
своеобразную динамику в наши будни, разрушив сложившиеся вполне нормальные
отношения коллег, занятых общим делом. Первой ласточкой оказался Виталька,
улыбчивый программист, любивший проводить с нами вечера в лёгком трёпе о
Селинджере и Хейли, пудривший нам мозги своей завиральной теорией
о думающих предметах.
Петя с ним пошептался, недолго,
но, как видно, убедительно. И когда я вечером, по
дороге в общежитие, заговорил с ним о чём-то из Шекли, где вещи тоже «думали» в
полном соответствии с его любимой темой, Виталька, покосившись на нашего
хромого друга, заявил, что предпочитает общаться «со своими» и неуклюже, бочком
увеличил дистанцию между нами. Как это было знакомо!
Он был, наверное, вполне приличным шахматистом,
этот хромой, если судить по тому, как рассчитывал «ходы». Гадя умело и ловко,
он ни разу не вышел на прямой конфликт ни с одним из нас, ни разу не
подставился даже под пощёчину. А обстановка становилась всё противнее.
Октябрь-73 обрушился на нас звонким перечислением блестящих побед миролюбивых
арабских войск над сионистским захватчиком. И Закаблуков, поглаживая
репродуктор, говаривал мечтательно: «хорошо-то как: они - там, а мы - здесь,
только ждём сигнала» и принимался рассчитывать вслух радиус израильского ружья,
кривого по определению: ведь сионисты умеют стрелять только из-за угла... Мы
старались, мы очень старались не
обращать внимания на этого ублюдка. Но вполне это удавалось только Лёве
Пинтелю, в силу врождённой заторможенности. Кстати, его и задевали меньше, чем
других, не переспрашивали, нарочито картавя: «ви хочете дгугой паяльник? - нет
пгоблем!».
Даже странно. Казалось бы, именно ему, с его
тягучим местечковым акцентом, туповатому и неповоротливому, ему бы и быть
мишенью. Правда, сдерживающим фактором могло быть ещё и то, что Лёва пальцами
закручивал гайки так, что можно было не доводить их ключом. А может, дело и не
в этом, просто, стоит ли тратить пыл на толстокожего, всё равно не поймёт, как
это тонко: «танк горит, а Абрам не вылезает из него, у меня там курица осталась
недоеденная, говорит...». А вот эти умники,
они – да, реагируют, хоть и стараются это скрыть.
Это правда, мы реагировали, но даже между собой
тему ближнего Востока не поднимали. Да и не знали мы о нём ни черта, а радио
так захлёбывалось восторгом, что под сердцем что-то ныло. Бедный, бедный Абрам
в танке! Абрам, Сара, Хаим, Моше...
кто-то помнит, что в те времена это были более клички, чем имена? «Ну
ты-и, Хаим!» - с надрывом приставали к вам, когда хотели оскорбить в автобусе.
Первым сорвался я.
В раздевалке, после работы. Что-то у нас там не клеилось с тяжёлым
тиристорным приводом, мы возились с ним весь день, мы домучивали его, забыв о
расах и национальностях, как в добрые дозакаблуковские времена. И домучили-таки:
к концу смены он крутился, как бобик, без единого сбоя. И Виталька хлопал меня
по спине и тискал и кричал: «Как мы дали, все видали!!!», и я что-то такое
орал. Мы с ним так и ввалились в раздевалку с развёрнутой схемой, всё ещё
любуясь собой, умными. И Закаблуков добавил репродуктору громкости, а по
окончании очередного победного сообщения выключил радио и
задумчиво-сочувственно заявил, что, в принципе, всё логично: ОНИ и в
Отечественную-то воевали только в Ташкенте...
И вдруг меня осенило. А почему, собственно, мне
нужен повод, почему надо ждать, чтобы этот подонок оскорбил меня лично?! И кто
сказал, что я сейчас дам ему по морде из-за его невинных абстрактных
рассуждений? Ха! – да я просто так
дам ему сейчас по морде, да так, что по стенке сползёт эта мразь вонючая.
Я медленно сложил чертёж и медленно же пошёл на
него. Чутьё шахматиста верно подсказало ему, каким будет следующий ход. Я был
ещё на полпути, а он попятился, забормотал: «ты-что-ты-что, Дима, ты-что?!». Во
внезапной тишине слышно было только это его бормотание и мои
мягкие шаги. И вдруг...
«ХАИМ!!!»... и опять, после короткой паузы:
«ХАИМ!»... – голосом Лёвы Пинтеля. И – пауза. Все повернулись к нему. Ничего
себе: такой детонатор в раскалённой вдруг атмосфере раздевалки наладчиков!
«ХАЙ ИМ
пуста будзе, хто не кладзе на места мой стрУмент!!!» – чёрт бы тебя побрал, Лёва Пинтель, с твоим
местечковым сленгом!!! Взрыв произошёл. Эта пропахшая мужским потом и машинным
маслом комната, отродясь не взрывалась таким интернациональным хохотом. Смеялся
даже Закаблуков, не веря, что всё обошлось пока. Улыбался растерянно и сам
виновник неожиданной развязки, но когда мы встретились с ним взглядом, мне
показалось, что он мне чуть заметно подмигнул.
А назавтра что-то произошло с радио. Звонкий,
торжествующий тон превратился вдруг в бормотание о победоносном отступлении
демократических арабских войск к Каиру, о внезапном перемирии и вообще: «передаём музыку к балету». Что-то не сложилось
в этот раз. Как я говорил уже, мы очень мало знали о ближнем Востоке, никаким
концом это нас вообще не касалось, но, тем не менее, так здорово работалось
под музыку к балету! Мы – это пятеро
ребят, волею Закаблукова и Щекаловой выделенных из товарищества «своих». Что он
Гекубе?.. подумаешь, Шарон раздолбал Садата,
или кто там командовал
у них, у тех, но отношение к нам переменилось,
временно, конечно. Окружающие стали
меньше картавить и приглядывались вскользь, будто открыли в нас что-то новое.
Не унимался разве что Закаблуков. Вечером в общежитии, взломав в очередной раз
беспомощную оборону Виталика, прижав его короля к углу, заявил торжествующе:
«Спёкся, товарищ дорогой! Можешь идти продолжать с этими о космических мирах».
И добавил задумчиво: «А если там, в этих мирах не водятся сионисты, так это ж
какая благодать!» – и тут же с сожалением добавил, что, скорее всего, они там
водятся, как же без них.
И ведь какая нация поганая! Лично он, Закаблуков,
готов на что хошь спорить, что ни в одном самолёте, ни в одном танке ни одного
Моше не было, за них воевали американские наёмники, потому война и не задалась.
А Абрамчики в своих лавках в это время подсчитывали прибыль на крови.
Публика привыкла в общем-то к его вони, и выпад
остался без реакции, только радостно хмыкнул молодой специалист из БПИ, только
что прибывший. Но вдруг в наступившей неловкой тишине раздался тягучий голос
Пинтеля. Не сразу после блестящей тирады хромого, а после обычной для Лёвы
паузы (тормоз, что с него возьмёшь!). «А што ето ты, ЗАКАБЛУКЕР, так
митусишься? Или доказать што хочешь, или... отрабатываешь?». Петя побледнел,
напрягся, чеканным шагом подошёл к Лёве вплотную и продекламировал: «Я –
Закаблуков Пётр Анатольевич, слышал, ТЫ! И только попробуй ещё раз
оговориться!»
«Дык я ж и не оговорился, – виновато сказал Лёва.
– Закаблуков-Закаблукер-Анатолий-Натан, ти ж есть какая разница?». Петя
презрительно смерил взглядом рослого слесаря и обернулся к зрителям, улыбаясь
весело и беспечно: «Это ж нарочно не придумаешь – так сморозить. Тормоз, что с
него взять! Правда, Коля?».
– Ага, –
двусмысленно согласился Коля, верный болельщик нашего шахматиста, и отошёл от
шахматного столика, я думаю, навсегда.
Уже назавтра, иначе как Закаблукером Петю не
называли, а на складе переспрашивали: «Ви на самом деле хочете этот ключ?». Он
дёргался ещё день или два, брал под руку то того, то другого, отводил в
сторону, доказывал что-то весьма убедительно, собеседник кивал, искренне
сочувствовал, но... Через неделю Петю
отозвали из командировки в Минск, но и там, в тресте, что-то изменилось, или
ему так стало казаться. Вскоре он уволился, и мне повезло никогда больше с ним
не встретиться. Лёве мы устроили допрос с пристрастием на тему, неужели хромой
действительно...?
- Очень надеюсь, что нет – ответил тупой слесарь
без малейшего акцента.
- А какого тогда чёрта ты это всё сочинил?
- Ну не бить же ему морду публично, он именно на
это и напрашивался, зачем-то ему или кому-то ещё был нужен именно скандал с
мордобоем.
- Лёв, только не обижайся, на самом деле, по
жизни, ты – тормоз или как?
- А вот в этом не сомневайся, дружище, я – тормоз,
кто же ещё! А что?
Что лукавить, хотелось мне закончить этот рассказ
эффектно, даже набросал красивую концовку, где мы с Виталиком, щеголяя друг
перед другом доморощенным английским, кого-то там цитируем, и Лёва, отложив в
сторону инструменты, вдруг делает нам замечание типа:
- В этом случае не говорят “depends on”, а просто: “up to you” – и мы, мол, застываем
с разинутыми ртами. Но не врётся мне. Не было ничего эффектного, и никого из
ребят после Шинного я так никогда и не встретил, а почему пишу об этом
«вспомнила баба, як девкой була» – дело, наверное, всё-таки именно в названии.
