Развод по-советски
Вспоминая Андрея Петрова
- Оля Петрова сказала мне сегодня: "Между прочим,
Дина, твой папа мог стать моим папой". Я ничего не поняла. Что это все значит?!
Дина и Оля, юные пианистки, учились в Специальной
музыкальной школе при Ленинградской консерватории, были одноклассницами и
близкими подругами. История, на которую намекнула Оля моей дочери, созвучна
строчке из знаменитой песни олиного отца, написанной для фильма "Путь к причалу":
"Уйду с дороги, таков закон: третий должен уйти..."
Андрей Петров
Произошло вот что. Я был студентом второго курса
консерватории, Наташа Фишкова и Андрей - первого. Все мы трое учились на теоретико-композиторском
факультете. Роман с Наташей у нас наметился с самого начала учебного года.
Но развития не получил, в душу мою закрались кое-какие сомнения, к тому же
я заметил, что на нее положил глаз Андрюша, переживавший тяжелую драму: его
девочка, с которой у него был роман в музучилище, влюбилась в студента-музыковеда
из Чехословакии (она потом вышла за него замуж и уехала в Прагу). И я решил,
что всем нам будет лучше, если Андрей с Наташей составят пару. И слегка помог
им в этом... Вот, собственно, и вся история. Ее, по прошествии 57 с половиной
лет, вспомнила Наташа на домашних поминках по Андрею - мне рассказал об этом
наш общий друг, ездивший на похороны из Гамбурга в Петербург. Андрей умер
15 февраля 2006 года после операции, которая, как оказалось, не так уж была
и нужна. Он мог бы жить и жить...
Сегодня, в годовщину его безвременной кончины (Андрей
Петров скончался 15 февраля 2006 года - прим. ред), мне
хочется вспомнить две-три связанные с ним истории...
"Федерация, хренация..."
...Октябрь 1973 года. Вздрагиваю от телефонного звонка.
Несколько дней назад я подал документы в ОВИР - и жду первого сигнала о том,
что жернова административной машины завертелись... Вот-вот мне, на дух не
переносящему лобовых конфликтов, нагоняев, ругани, заявят, что я бессовестно
подвел здоровый советский коллектив. А пуще всего - его руководителя, своего
приятеля и бывшего соученика...
"В-володя, надо п-поговорить". Все. Это он. Началось...
"Приезжай с-сегодня, можешь?"
Вот уже четверть века знаком мне этот голос - мягкий,
вкрадчивый, интеллигентный. Весьма заметное заикание. Голос Андрея Петрова
почти не изменился за эти годы ни по интонациям, ни по высоте: остался таким
же юношески-теноровым. Как будто он все тот же - тихий, флегматичный на вид
(но не по характеру), подслеповатый и сутуловатый 17-летний студент Музыкального
училища при консерватории, с которым я познакомился и подружился, попав в
это заведение (на 3-й курс) в 1947 году, - а не знаменитый на всю страну композитор
и видный общественный деятель.
Чувство юмора и умение подтрунить над собой остались
с ним навсегда. "А помнишь, как мы играли на двух роялях на учебном концерте?
И не где-нибудь - в зале Глазунова!" - хохотнул он, когда мы встретились в
Америке в начале 90-х. Смеялся Андрей не зря: это были "две вещи несовместные":
прославленный Малый зал Ленинградской консерватории, где выступали великие
музыканты, - и наш убогий дуэт, несколько номеров из "Ромео и Джульетты" Прокофьева...
Алла Петровна Маслаковец, наша учительница по ОКФ (общему курсу фортепиано),
выбрала для нас пьески полегче - пианистами мы были слабыми. На рояле начали
играть поздно: в эвакуации оба обучались игре на скрипке - я в Омске, Андрей
в Ленинске-Кузнецком. Он тогда больше увлекался литературой и мечтал стать
писателем. Пока, вернувшись в Ленинград, не увидел роскошный голливудский
фильм про Иоганна Штрауса-младшего "Большой вальс". "Буду композитором!" -
сказал он себе. И стал.
Слава пришла к нему в одночасье - после выхода на
экраны (в 1961 году) фильма "Человек-амфибия".
Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно!
Там бы, там бы, там бы, там бы пить вино!
- заорали на улицах алкаши, и это был верный признак
того, что песня попала в точку и прямо-таки обречена на широчайшую популярность.
Женской половине страны особенно полюбился припев:
Эй, моряк, ты слишком долго плавал,
Я тебя успела позабыть.
Мне теперь морской по нраву дьявол -
Его хочу любить!
Народу было в высшей степени наплевать, что песня,
остро пародирующая то ли рок-н-ролл, то ли джаз, должна была восприниматься
советскими людьми как обличение разнузданного, погрязшего в пороках Запада.
Куда там! Ее пели как свое, желанное, родное в доску...
Через три года, в 1964-м, Андрей стал моим начальником
- председателем Ленинградского союза композиторов, куда меня приняли за семь
лет до этого. Идею поставить во главе ленинградской композиторской организации
34-летнего Петрова вместо 55-летнего Соловьева-Седого высказал Шостакович,
который был тогда секретарем Союза композиторов РСФСР. "Это было большой неожиданностью
для меня, - прочитал я через много лет в книге "Четыре слова про Андрея Петрова",
выпущенной к его 70-летию и подаренной мне Андреем в Вашингтоне. - Я очень
сомневался, советовался со многими музыкантами, но не поговорил с Василием
Павловичем. А это надо было сделать - он на меня, видимо, обиделся..."
Вскоре на Андрея как из рога изобилия посыпались
звания и награды, членства в партийных и композиторских комитетах и правлениях,
депутатство в Верховном Совете - вначале РСФСР, потом СССР... Как ни странно,
вся эта заседательская суета не мешала ему выдавать на гора одно сочинение
за другим, успешно пробовать себя чуть ли не во всех музыкальных жанрах -
симфоническом, оперном, балетном, камерном, не говоря уже о песне и киномузыке.
На какие высоты взлетел Андрей, какой крупной творческой
и общественной личностью сделался - а вот сумел сохранить нормальный человеческий
облик и тон. Не сбился с него даже сейчас, вызывая меня "на ковер", чтобы
объявить, когда меня будут исключать из союза.
Представляю, как он зол на меня: свинью я ему подложил
изрядную... "И пойдет теперь мурыжево - Федерация, хренация..." - сокрушается
галичевский герой, оскандалившийся футболист Володя Лялин. Петрову грозили
неприятности в других инстанциях - горкоме, обкоме, в композиторских секретариатах.
Произошло ЧП: социалистические отечество покидает член творческого союза,
боец идеологического фронта. "Как же это вы так, Андрей Павлович! Куда смотрели?
Как проглядели?!"
Сеанс шоковой терапии
Я уже подвел его однажды до этого, хотя и ненароком,
да и не так сильно, как на сей раз, - когда начинал нашумевший впоследствии
цикл абонементных вечеров самодеятельной песни "Молодость, песня, гитара"
в клубе "Восток" при Доме культуры пищевой промышленности. Я пригласил Андрея
выступить во втором отделении первого вечера-дискуссии, который состоялся
20 октября 1965 года в большом концертном зале ДК на 900 мест. Андрей милостиво
согласился, не подозревая, что его ждет... Да я и сам толком не знал, что
может получиться из этой взрывоопасной затеи.
"Нам хотелось бы слить воедино... две песенные культуры,
которые до сих пор существовали и развивались параллельно, - говорил я, сидя
за столиком ведущего рядом с Андреем Петровым и поэтом Львом Куклиным. - Мне
вспоминается почему-то такое сравнение: торжественное открытие канала, который
соединяет две реки... Вынимается последний кубометр земли... и две реки благодарно
сливаются вместе. Правда, бывают два способа: либо взорвать перемычку, либо
вынуть оттуда последний оставшийся кубометр. Нам хотелось бы надеяться на
мирный способ. Цель этих вечеров будет достигнута, если и те, и другие, -
и профессиональные, и самодеятельные авторы, - почерпнут для себя много нового
и свежего. В этом случае не останутся в накладе и зрители... (цитирую по книге
Александра Городницкого "И вблизи и вдали". Расшифровка магнитофонной записи
была сделана старейшим энтузиастом самодеятельной песни Н.Ф. Курчевым).
Мирного слияния, на которое я, по наивности, до некоторой
степени рассчитывал, не произошло, да и не могло произойти. Зрители, среди
которых преобладала научно-техническая молодежь, как оказалось, дальше меня
продвинулись в неприятии официальной песенной культуры. Композиция вечера
вызвала у них неподдельное изумление...
В первом отделении выступили скромно одетые и столь
же скромно державшиеся барды - москвич Александр Дулов и ленинградцы Борис
Полоскин, Евгений Клячкин, Валентин Вихорев, Виталий Сейнов и Валерий Сачковский.
Публика принимала их очень тепло, порой - бурно и шумно, как истинно "своих".
Но когда пришло время обменяться впечатлениями - замолчала, стушевалась. Выручили
профессионалы - Куклин и Петров. Последний сообщил залу, что песни самодеятельных
авторов слушает впервые. "Раньше слушал только песни Булата Окуджавы и Новеллы
Матвеевой, - продолжал Андрей. - У Окуджавы прекрасные стихи, а музыка - малоинтересна.
Интонации его песен идут от блатных песенок".
"Вот тебе и раз, - подумал я. - Похоже, что он судит
о Булате по таким его песням, как "Ванька Морозов" или "Из окон корочкой несет
поджаристой". Но в них блатная интонация стилизована, пародийна, она соответствует
характеру персонажей - они же не от лица автора поются, как и ранние, "блатные"
песни Высоцкого!"
О Новелле Петров сказал, что она "гораздо более интересна
в музыкальном отношении - у нее много элементов, идущих от народной песни.
И прекрасные стихи". Перейдя к только что выступившим авторам, Андрей заметил,
что "в профессиональных песнях не часто встречаешься с такими блестящими стихами.
Музыкальная же сторона почти всех песен слабее и уступает стихам. В целом
у Александра Дулова вкус, пожалуй, намного выше: строй стихов и музыки отличается
большим здоровьем. В песнях Евгения Клячкина слышится что-то из салона двадцатых-тридцатых
годов".
Андрей говорил уверенно и авторитетно, очевидно,
предвкушая тот фейерверк, который он подготовил для второго отделения... Контраст
и на самом деле вышел разительный. Композитор явился на песенный поединок
с дилетантами в сопровождении целой свиты оруженосцев. Его песни исполняли
лучшие эстрадные певцы, которым аккомпанировал Ленинградский Концертный Оркестр
под управлением Анатолия Бадхена. Когда все это отзвучало, публику, словно
подменили. Зрители заговорили, и как! Радиоинженер Михаил Дмитрук:
- Вот композитор Петров говорил, что есть разрыв
между официальной и самодеятельной песней. В чем же все-таки разрыв? В том,
что, по-моему, в официально пропагандируемой песне нет права на конфликт,
на переживания. Какой там конфликт? Единственный, который бывает - это: он
уехал, она осталась. Или наоборот: она уехала, он остался. И чем (аплодисменты,
шум) разрешаются эти конфликты? - Скоро приедет! (Шум).
- Пусть больше поют самодеятельные авторы, - прочитали
мы в одной из розданных слушателям опросных анкеток. - Петрова мы слышим и
по радио.
- Товарищи, где ваше чувство меры? - говорилось в
другой анкетке. - Две половины вашего концерта не стыкуются. Публика смеется
над вами. Нельзя путать настоящие песни с большим подтекстом - с песнями эстрады.
- В дальнейшем не сочетать эстраду с самодеятельными
песнями... Сравнение - увы - не в пользу эстрады. Ей не хватает искренности
и непосредственности.
- Нельзя ли обойтись без пошлости во втором отделении?
Зал смеялся, когда пела Нонна Суханова о "первой встрече". Хорош контрастец!..
Неумение Дулова держаться перед микрофоном в тысячу раз лучше кокетничанья
(особенно отвратительного, когда оно исходит от мужчины, а было и это) исполнителей
из второго отделения. Уважаемый музыковед Фрумкин! И вы серьезно можете говорить
о тех и этих песнях? Это же несовместимо! Вы же умный человек, неужели вам
не стыдно этого контраста? Да, были и во втором отделении неплохие песни (хотя
они и исполнялись манерно), но в общем - тягостное впечатление.
Вот так. Не в бровь, а в глаз. А я-то хотел как лучше,
пригласил для сопоставления с бардами молодого композитора новой волны, автора
мелодически свежих и ярких песен, в которых и слова были свежее и интереснее,
особенно те, что написали для Андрея Геннадий Шпаликов и Григорий Поженян.
Не знаю, долго ли помнил потом Андрей об этом сеансе
шоковой терапии, об этом прилюдном фиаско - наверное, единственном за всю
его блестящую композиторскую карьеру. Со мной он об этом не заговаривал, никаких
упреков от него я не слышал...
Глоток свободы
Но вернемся в октябрь 1973-го. Заявление в ОВИР я
отнес со второй попытки. Первая позорно провалилась. "Ноги налились свинцом",
"оцепенение", "ступор" - состояние души и тела, в реальность которого мне
как-то не верилось, я испытал в утро, намеченное для подачи документов на
выезд. Психическое напряжение последних недель, как видно, достигло критической
точки и полностью парализовало волю: в тот день я так и не смог заставить
себя выйти из дома... Чертовщина какая-то. Решение было принято - окончательно
и бесповоротно, сомнения прокручены в мозгу и отброшены - и на тебе: слаб
в коленках оказался, полный коллапс.
Но странно ли, если вдуматься? Слишком уж многое
ставилось на карту.
Я знал, на что иду. Знал, что, подав на развод с
советской властью, я мгновенно превращаюсь в изгоя, отщепенца, предателя,
кандидата в вечные безработные. Время было такое: так называемая третья волна
эмиграции только-только начиналась. Знал я и то, что, потеряв членство в Союзе
и соответствующий штамп в паспорте, я, нигде не числящийся в штате, кормящийся
одними гонорарами "свободный художник", тут же становлюсь юридически уязвимым,
ибо подпадаю под статью о тунеядстве. И если меня не выпустят - могут,как
миленького посадить или выслать куда подальше.
И все-таки на фоне грозящих мне бед брезжило смутное
предвкушение награды, некоей "платы за страх". Мне до чертиков надоела двойная
жизнь, обрыдла изношенная до дыр маска лояльности. Ужасно хотелось сбросить
ее, "засветиться", громко и недвусмысленно врезать: "Я не ваш. С меня довольно".
Все же, если бы не "момент истины", который я пережил
в Лондоне за восемь лет до этого, вряд ли бы я - при моей органической нелюбви
к конфронтации и склонности к компромиссу - решился на отъезд, во всяком случае
столь ранний.
А случилось вот что. Где-то на третий или четвертый
день пребывания в британской столице я стал присматриваться к уличной толпе
- и до меня вдруг дошло, что я - в ином, не похожем на мой, мире. Мире более
свободном и человечном. У этих людей было непривычное для меня, спокойно-доброжелательное
выражение глаз и лиц, иная манера держаться и общаться - прямая, непринужденная,
без настороженности, без опасливых оглядываний по сторонам, без боязни посторонних
глаз и ушей. Они излучали независимость, уверенность в себе, внутреннее достоинство.
Образ свободы, явившийся мне тогда на лондонской
улице, неудержимо влек за собой, как доктора Фауста - образ юной Маргариты...
Андрей Петров тоже ходил тогда по Лондону: он был
главой ленинградской композиторской делегации и, казалось бы, должен был тщательно
следить, соблюдаем ли мы дурацкие правила, которые нам нудно вдалбливало начальство
перед вылетом из Москвы. Ничего подобного! Мы ходили и ездили куда хотели,
заговаривали с кем хотели, - не в пример коллегам из Союза художников, которых
ревниво пас президент Академии художеств Вл. А. Серов. Он и на меня, неподвластную
ему овцу из другого, композиторского стада, напустился, когда я после променад-концерта
в знаменитом Альберт-холле позволил себе задержаться минуты на три, чтобы
обменяться несколькими фразами с местной публикой. Вхожу в наш автобус, все
как один уже на борту - и тут раздается раздраженная отповедь академика Серова...
Андрей не сказал ничего - ни мне, ни Серову.
Через восемь лет, объявляя мне о том, что я исключаюсь
из Союза за желание эмигрировать, он вновь поступил как деятель новой, более
либеральной закваски. "На собрание можешь не приходить. Провернем это дело
без тебя". Великодушный шеф избавил меня от публичной порки, от унизительной
церемонии, которой неизбежно подвергали "предателей" на общих собраниях или
на заседаниях месткома. Моей жене Лиде, работавшей в Ленинградской консерватории
пианистом-концертмейстером, никаких поблажек не сделали. Свою порцию праведного
гнева она получила сполна. После судилища ее остановил в коридоре доброхот-энтузиаст,
зав. кабинетом звукозаписи Гомартели. "Знаешь, что тебя ждет там? Твой муж
будет махать метлой на улицах Тель-Авива, а ты... ты пойдешь на панель!"
Андрей Петров, спасая меня от публичной экзекуции,
поступил благородно. Но этот поступок - лишь мелкий пример того, как относился
он к подведомственным ему коллегам. Гораздо более существенно то, что Андрей
старался поддерживать и оберегать композиторов, чье творчество не укладывалось
в жесткие рамки соцреализма и вызывало раздражение и подозрительность партийного
начальства. Именно на это и рассчитывал Шостакович, когда уговаривал ленинградских
боссов согласиться, чтобы Ленинградский союз композиторов возглавил молодой,
интеллигентный и либеральный Андрей Петров.
Андрей не раз попадал в трудные ситуации, из которых
не было хорошего выхода: либо подчинись властям и наступи на горло своим убеждениям
и принципам - либо ставь под удар свою творческую и общественную карьеру.
Природа не обделила его дипломатическими способностями, и в большинстве случаев
ему удавалось более или менее благополучно разрешать такого рода коллизии.
Однажды Андрею позвонили из ЦК КПСС и торжественно
сообщили, что именно ему поручается написать музыку к трехсерийному телефильму
по выдающимся литературным творениям Леонида Ильича Брежнева: "Малая земля",
"Возрождение" и "Целина"… Андрей ответил, что он, конечно, взялся бы за это
почетное дело, если бы не работа над оперой о Маяковском, которую он никак
не может отложить.
Реакция представителя ЦК зафиксирована Наташей в
уже упоминавшейся юбилейной книге "Четыре слова про Андрея Петрова": "Вы,
наверное, ненормальный человек и не представляете, сколько заработаете на
этом фильме. Ведь потом лет пять сможете писать свои оперы и балеты, не думая
о деньгах!"
"Начались длительные переговоры, которые так ни к
чему и не привели, - вспоминает Наташа. - Заказчикам не удалось найти общий
язык с Андреем и, слава Богу, обошлось без выговора по партийной линии".
Выговор по партийной линии… До чего ж вегетарианская
была эпоха - застойный, "зрелый" брежневский социализм! Мог ли кто-либо из
советских композиторов - старших коллег Андрея Петрова - отказаться писать
музыку к фильму по трудам Отца всех народов и Великого корифея всех наук?
Что стало бы с этим безумцем? Даже подумать - и то страшно…
