Эльмар Ривош

Рижское гетто

(Личные  воспоминания)

Подготовка текста и публикация Анатолия Вица

 

(Окончание. Начало в № 14(86))

 

*  *  *

Наша квартира в «маленьком гетто».  Новое, ещё не виданное здесь зрелище. Пир во время чумы. Люди помешаны на еде, у всех такой аппетит, что диву даешься. Из оставленных квартир натаскали продуктов все, кто успел побывать в «большом гетто». В кухне спорят за место для сковороды, пекут картофельные блины. Ближайшую к нашей комнате кровать занимает Аронсон, специалист по окраске тканей на какой-то фабрике. За ним присылают особого провожатого, он имеет связи с неевреями. Аронсон забрал из «большого гетто» своего сына, мальчика 15-ти лет. Оба сидят на кровати и упитывают коробку бычков, оба с сыном так увлечены этим занятием, что не замечают, как сидящий на соседней кровати человек, потерявший прошлой ночью свою семью, трясется от судорожного плача. В нашей комнате Герцмарк разъясняет одному еврею положение на фронте. Тот уверяет, что взята Старая Русса и что немцы скоро оставят Ригу. Герцмарк по памяти рисует карту и доказывает несостоятельность таких слухов, еврей за это на Герцмарка явно обижен.

Зять Герцмарка, полицейский, остался со своей семьей, вообще все семейные полицейские остаются со своими, с первой акцией ушел юденрат и часть полиции. Будто бы в лагере будут исполнять свои обязанности и следить за порядком. Хоть маленькое утешение, что там будут свои мужчины. Откуда-то пришло известие, что первых выселенцев поместили в Саласпилсе, в бывшем военном лагере. Разместили будто бы на койках,  там тепло и имеется электрическое освещение. Сведения эти, как всегда, узнали от кого-то.

Двое обитателей нашей квартиры работали на уборке и зарывании трупов. Убитых в пределах гетто было не то 500, не то 800 человек. Как правило, стреляли только в старых и больных, может быть, случайно убито несколько молодых и детей. Стреляли в голову - знаменитый "выстрел в голову". Всё это так непонятно, так невероятно, что перестало быть ужасным. После известного предела, как холод, так и жар перестают чувствоваться. Рассказывают о работе на кладбище, как о чем-то почти естественном, здесь зарывают кабель, там трупы.

Финкельштейн, уйдя к жене и дочке, больше не вернулся. Вместо него в нашей каморке устроился Йзька Фридман с приятелем Моткой. Спят они вместе на кровати Финкельштейна. Мотка занятный, веселый малый, несмотря на наше положение и акцию, он не падает духом, сыплет шуточками и прибаутками, всё похабными, что приводит в ужас Герцмарка. В первый же вечер вытащил из кармана колоду карт и собрал компанию в очко.

Утром, чуть свет, собираемся на месте сборища рабов. Повторяется та же картина. День проработал в гавани, грузил уголь. Был опять на кабеле, там дико промерз,  как ни странно, опять не удостоился побоев. В «большое гетто» к семьям нас в эти дни не пускают. Наши полицейские уверяют, что там всё спокойно, имеется надежда, почти уверенность,  что первая акция останется единственной, и уцелевшие могут спокойно оставаться на своих местах, о том, что стало с первой партией выселенных, толком ничего не знали. Слухи идут самые разнообразные, среди них один совсем фантастический, будто ни в какой лагерь никого не отправляют, а партиями увели в ближайшие леса и всех без исключения перестреляли из пулеметов. Этому, конечно, никто не верит, и считает плодом больной фантазии. Допускаем, что часть больных и слабых по дороге в лагерь расстреляли, но к этому мы уже привыкли.  У нас в «маленьком гетто» опять образовались всякие общественные начинания - амбулатория, религиозная община, технический отдел и вновь организованная полиция. Герцмарк и меня обещал устроить при техническом отделе в качестве печника, столяра и вообще, по всяким ремонтным работам. Так как связь с внешним миром меня в данное время не слишком занимает, то мне это по многим причинам улыбается. В полиции нам сказали, что сможем раз-два в неделю навещать семью.

На фронте дела у немцев неважные, и мы ждем, что в любой день может начаться повторение Наполеоновского похода. Уже последние числа ноября, скоро наступит настоящий русский мороз. На фронте появилась новая сибирская армия, немцы к такому холоду не подготовлены, и после жертв, крови и унижения над нами скоро, скоро взойдет опять "солнце свободы".

 

*  *  *

 

Сегодня, придя с работы, узнал, что пускают в «большое гетто» - шесть дней не видел своих. В наших условиях шесть дней - это вечность. Не заходя к себе, побежал к воротам. Часовой, греясь у костра, не интересуется никем, и я беспрепятственно выхожу на улицу Лудзас. За эти дни выпал свежий снег, и улица со своими лужами крови покрыта белым ковром, скрывшим все следы трагедии. Пустынность гетто бросается в глаза. Из этого района ведь никого не выселяли, дома битком набиты людьми, а такая безлюдная улица. Скорей бы увидеть Алю, маму и детей. Спешу, чтобы не потерять драгоценных минут. Наш двор весь занесен снегом, только узкие тропочки ведут от дома к дому. Наш "особняк" как бы утопает в снегу, он стал ещё ниже, а мне вдруг стал почему-то близким и дорогим.

*  *  *

Аля навела в доме порядок, и стало опять уютно, они как будто успокоились и тоже надеются, что их судьба помилует. Мы почти не разговариваем, сидим, прижавшись, гладим друг другу руки, о чем говорить - сегодня мы живы,  что будет завтра, никто не знает.

Нарубил на неделю дров, почистил в плите трубу, поел картошки с солью - теперь опять нужно экономить - и вот уже опять надо прощаться. Кто знает, когда снова дадут свидание. Только бы не выселили. Если на днях пришлось бы уходить, Аля не выдержит, у неё как раз сегодня начались месячные,  она очень слаба. Сколько раз мы уже прощались как будто навсегда, но пока везло. Сегодня тоже ухожу, возможно, навсегда. Прощай, мама, детки, прощай, моя родная Лапушка, может быть, через неделю опять приду. Что бы ни было, как бы ни было, мы должны вытерпеть, и всё перенести, любовь и вера должны поддержать.  Не плачь, Лапушка, перемелется мУка – мукА будет.  

За мной закрылась дверь. На небе первые звезды, под ногами скрипит снег. Хочется полной грудью вдыхать зимний воздух, но что-то неведомое сжимает грудь. Маза Кална, Лудзас уже позади, вот часовой у костра, ворота, опять «маленькое гетто».

*  *  *

За время моего отсутствия увеличилось население ваши квартиры. Появилось несколько совсем старых людей. Они старательно побрили бороды, даже головы, чтобы не было видно седых волос. Хотят казаться молодыми  и работоспособными.

Среди нашей публики явно чувствуется два лагеря. В одном те, чьи семья угнали, в другом те, у кого они остались. Первые не скрывают своей зависти и на нас "счастливых" как бы в претензии. Утешают они себя тем, что и наши семьи скоро постигнет та же участь. Как будто чужим горем можно облегчить своё, но такова человеческая природа.

 

Зашел к нам бывший артист еврейского театра и рассказывал анекдоты из закулисной жизни. Он любит поклонение и старается даже здесь произвести впечатление. Возбужденно-грустно проходит вечер. Понемногу начинаем укладываться на покой. С иной кровати уже раздается посапывание, а иногда и стон. В наших комнатах темно, слышно перешептывание, отдельные слова, затем наступает гнетущая тишина. Мотка и Изька спят. На тахте рядом со мной Герцмарк. Мы не спим, у каждого свои мысли, мысли об одном и том же. Светящаяся стрелка будильника Герцмарка показывает 11.30 - скоро полночь. Мысли начинают сбиваться, я, наверно, сейчас усну.

Но что это, как будто где-то стучат, совсем близко, в вдруг ночную тишину разрывает дикий окрик:  "Окрывай свиньи или будем стрелять!" Мигом мы на ногах и у окна, осторожно отодвигаем бумагу и глядим на улицу. Благодаря снегу и кусочку луны всё ясно видно. Напротив, у двухэтажного дома группа вооруженных людей стучит в дверь, вдоль нашего заграждения усиленная охрана солдат. Мигом по квартире проносится слово "акция". По ту сторону улицы большое гетто, значит, в этом двухэтажном доме находятся только женщины и дети, а мы, мужчины, их защитники, глядим сквозь щель бумаги и
в бессильной ненависти кусаем губы. Видимо, никто не решается отворить двери, и это приводит в бешенство бандитов. Крик и ругань усиливаются, раздается выстрел. В темноте блеснул топор, и разлетелись ставни погребного помещения. В погребе свет, в окно влезает солдат, и через несколько минут парадные двери открыты. Мимо открытого окна в погребе промелькнула женщина с дорожным мешком на спине. На мешке ярко выделяется желтая звезда.

Со стороны «большого гетто» слышны отдельные выстрелы, там происходит то же самое. В эти мгновения мою Алю с детьми тоже выгоняют в ночь, в неизвестность. Из дома напротив начинают выходить согнутые фигуры, их выстраивают по двое в ряд. У некоторых женщин на спине мешок,  на руках или в колясочке ребенок. Назад и вперед шагает солдат с папиросой в зубах. Дом №29, хоть и двухэтажный, но длинный, жильцов много, колонна всё растет. На дворе мороз, а женщины с детьми всё стоят и стоят. Скоро час ночи. Разбойники, как видно, не торопятся покинуть дом, они там подкрепляются, готовясь к предстоящему занятию. Наконец, после половины второго ночи банда выходит, раздается команда, и под веселый говор и брань колонна задвигалась по направлению к Лудзас.

В опустевшем доме № 29 двери раскрыты, через открытую ставню и выбитое окно видна разгромленная квартирка, лампочку никто не потушил. Всё чаще и чаще раздаются выстрелы. Каждый выстрел – это точка над чьей-то жизнью. Теперь, когда мы больше ничего не видим, а только слышим, начинает работать воображение. Каждый рисует себе картину, происходящую с его семьей, с его родными и близкими. Некоторые из большой комнаты громко рыдают, большинство молчит и окаменело. Лежу на кровати, тела не чувствую, души не чувствую, как деревянный. У меня опять уже знакомое ощущение - не могу понять, не могу постигнуть. Знаю, что маму, Алю, Диму и дочку выгнали из дому, куда-то погнали, но не могу этого осознать, это остается на поверхности, это просто не доходит. Почему, за что? Кому это нужно? Это неправда, это мне снится.

В доме уже движение, утро, но на дворе ещё темно. Я сегодня на работу не пойду, я должен знать, как прошла акция. Чтобы не быть схваченным охранниками и охотниками за рабами, иду с Герцмарком в технический отдел. Там уже всё известно. Прошлой ночью угнали всё население гетто. Приказ пришел неожиданно, даже в охране ничего не знали заранее. Вся еврейская полиция большого гетто тоже ушла. На улицах большой беспорядок, к 9 часам должна собраться рабочая команда для уборки. Технический отдел обязан предоставить людей для работы на... кладбище. Примыкаю к ним - не из любопытства, а как бы желая искупить хоть отчасти своё существование.

Скоро станет светло, тогда пойдем. Из склада вытаскиваем лопаты, кирки, ломы. На дворе перед амбаром собрались люди с санками и тележками. Видно, ночью постарались, и работы будет довольно. На всех лицах видны следы бессонной ночи. Все серы и молчаливы. Все теперь равны, нет больше "счастливых", теперь все несчастны. Нет больше зависти, некому завидовать.

Солнце взошло, незаметно наступило светлое утро. Где вчерашний снег! Он как будто исчез, умят, придавлен. Я видел улицы после отступления армии, с разбитыми орудиями и повозками, с трупами людей и лошадей, с всевозможным  военным хламом, но то были следы боя, а здесь следы бойни. Улица, залитая кровью, белый снег, за ночь ставший серым с красными разводами. Трупы, все - старики и женщины. Помятые коляски, детские санки, сумочки, перчатки и калоши, мешочки с продовольствием, бутылочка с соской, в ней замерзшая овсянка, детский ботик. И по сторонам трупы. Они ещё теплые и мягкие, лица залиты кровью, глаза открыты. Задача нашей группы - доставка трупов на кладбище. Укладываем по два на санки или тележку. Худые трупы уже закоченели, и их удобно взять и погрузить, толстые же женщины ещё совсем мягкие, их никак не ухватить, никак не поднять, они выскальзывают из рук.

Кажется, что эти толстые женщины ещё живы и вот-вот завопят. Когда везем их на тележке, то они колышутся, как живые, а кровь комьями падает на снег. На них так много одежды, что они ещё долго будут теплыми, теплыми их и зароют. Мы возим трупы пока только за ворота кладбища, там складываем рядами, мужчин и женщин отдельно. Члены религиозной общины разыскивают у них документы, а у кого их нет, стараются опознать. Привезли мальчика лет 12-ти. Чудный, красивый ребенок в серой шубке с меховым воротником, в новых сапожках. Лежал он на спине с широко открытыми голубыми глазами на восковом личике. Пуля попала в затылок, и только часть воротничка была залита кровью. Лежал он, как кукла, как-то не верилось, что ещё недавно он был живым и, может быть, веселым ребенком.

Нас сменили другие, и теперь мы идем копать могилы. Пока среди убитых не нашел никого из близких, но уверен, что Алины старики будут среди них. Роем яму у сожженной синагоги,  придется ещё бороться с корнями, Земля так замерзла, что приходится откалывать куски, как от камня. В тяжелой физической работе - спасение. Не замечаешь, как из губы течет кровь,  не чувствуешь боли. Слишком болит сердце, но и оно скоро перестанет ощущать, что бы то ни было. Нет ясных мыслей, всё какие-то обрывки. Внешне я спокоен, закуриваю, сплевываю кровь и продолжаю кусать губы. Наконец мы пробили замерзший слой земли, вырубаем корни, и яма начинает заметно углубляться. Могила большая, приблизительно 2х5 метров, посередине что-то твердое. Начинаю долбить лопатой. Песок сыпучий, и трудно разглядеть, что это. Ударяю сильнее и выбрасываю песок, с песком кусок материи с мясом. Это ещё осенняя жертва. Оставляем труп на месте и продолжаем углублять яму вокруг него, получается, как остров, мы уже по грудь в земле, ещё метр, и начнем хоронить. Часть трупов уже перенесли к нам. Их пока уложили у уцелевших стен синагоги, некоторые прислонены в сидячем положении. Какое жуткое противоречие между чистым, ясным небом и этими кровью залитыми лицами.

К нам подходит наш полицейский и предупреждает нас, чтобы теперь никто не выходил с кладбища и не подходил к ограде. Оказывается, что некоторые - крайние - улицы не успели за ночь очистить и теперь пойдет последняя колонна. Полицейские предупреждают, что любопытных будут расстреливать. В правдивости этих слов не приходится сомневаться. Работа как-то осеклась, прислушиваемся и ждем. Ждать не долго, скоро слышим знакомые окрики.

Над оградой появляются головы и плечи юных патриотов, за оградой шарканье ног многих людей. Перед нами ворота кладбища, они сплошные железные, но отстают от земли на 20-30 сантиметров. Стоя в яме, можно видеть бесконечное количество ног. Ноги движутся осторожно, мелкими шажками, боясь поскользнуться, Все почти женские, иногда мелькают маленькие детские ножки. Изредка ощупывающая дорогу палка, тут же резвые конские копыта. На улице Жиду в маленьком домике, в мансардной комнате раздвинута занавеска, и в окно видны лица нескольких женщин. В них выражение ужаса, немой упрек и сочувствие - жительницы Московского района. Пока соблюдается культурность, гуманность - не стреляют, так как из домов вне гетто могут увидеть.

Ноги - и головы всадников. Как много они говорят, как много горя в этих ногах, сколько наглости и удовлетворения в этих головах и плечах. У нас нет оружия, есть только ненависть и жажда мести, этим горю не помочь. За оградой удивительная тишина, изредка слышится детский плач или окрик погонщиков. Всё на свете проходит, прошла последняя колонна. Ног больше не видать, всадники медленно удаляются. Одна из женщин в окне подносит к глазам платок. Занавеска опускается. Перед нами спокойно лежат или полусидят трупы. Их лица не изменились. Мы тоже уже почти трупы, только живые. Внутри что-то оборвалось, стало как-то совсем пусто и почти легко. Не могу отделаться от чувства, которое испытываешь, видя, как гонят на бойню стадо овец, их тоже много, много ног, тоже беззащитные, не знающие, куда их гонят, запуганные существа.

Наша ямы готова, но хоронить будет другая смена, она уже явилась, и мы можем почти отдохнуть. Почему-то снимаю с руки обручальное кольцо и зарываю на дно могилы. С ним я хороню прошлое и надежду. Ясно чувствую, что это конец, так можно гнать людей только на смерть, а не на жизнь. Это чувство в душе, разум его еще не признает. Разум говорит - этого не может быть.

Идем к первым воротам, чтобы взглянуть на новопривезенные трупы, может быть, среди них будут близкие. Идем по узкой, снежной дорожке среди старых могил. Солнце уже низко и бросает длинную неровную тень. На этом кладбище, не помню где, похоронен мой папа. Кладбище старое, на нем уже много лет никого не хоронили. Не ждало оно такого наплыва покойников. У ворот ряды трупов не уменьшаются, только теперь это уже другие.  Хожу и приглядываюсь. Несколько знакомых лиц - старики. За кустами, метров 70 налево от ворот, могила готова, И туда спешно несут трупы. Просят  нас помочь. Дорожки между могилами узкие, везти на саночках невозможно, несем на носилках. Носилки как будто окрашены в красный цвет, так обильно пропитаны кровью. Пальцы моей левой руки всё разжимаются, с трудом могу удержать ручки носилок. Труп довольно тяжелый, а дорожка неровная. Почему-то боишься уронить мертвеца и напрягаешь все силы, наша ноша одна из последних, могила уже почти полна. С одной стороны женщины, с другой мужчины. Складывают, как дрова, стараются плотней, чтобы выгадать место. При случае становятся на нижний ряд, обряд похорон забыт. Кто-то ведет счет, 82 уже имеется, но до ста не дотянуть, мало места. Кое-как укладывают ещё четверых, больше никак нельзя, и так слишком много. Последние носилки несут дальше, к другой
могиле. Могил ещё много.

Солнце всё ниже.  Надо торопиться с работой. Яма быстро засыпается мерзлым песком. Вырастает большой светло-желтый бугор. Всё тихо, только за оградой движение, слышно поскрипывание саней, тележек, держащих путь на кладбище. И вот, человек 40-50 евреев, как бы по молчаливому уговору, становятся полукругом у могилы лицом к востоку. Вперед выходят те, кто только что похоронили своих близких. В тишине над могилой раздается КАДДИШ [еврейская поминальная молитва, читается нараспев, включает в себя слова надежды на обновление Мира и спасения живущих], хором повторяют – АМЕН [в переводе «да будет так», в русской традиции «аминь»]. Когда появляется нож и, вышедшие вперед, надрезав одежду, её безжалостно разрывают, что-то разряжается в толпе и начинается общая  молитва. Я не молюсь - не умею, но стою, как завороженный, не ощущая тела, только сердце готово выскочить из груди, какой-то ком в горле, по затылку ползут мурашки.

Мне раньше часто приходилось бывать на похоронах - еврейских, русских и других. Я неделями работал на кладбищах, устанавливая памятники. Другого впечатления, кроме неприятного, иногда  смешного, они не оставляли. Видел, как у кантора или попа слезы на глазах и в голосе росли пропорционально богатству покойника. Видел, как кантор рыдающим голосом отпевал богача и торопливо бормотал молитву над могилой бедняка.  Не любил и презирал это зрелище.

Сегодняшняя молитва ничего общего с теми не имела, она была сильнее понимания и разума. Я слов её не понял, и смысл её мне непонятен, знаю только, что этой молитвы никогда не забуду, знаю, что эта картина каленым железом выжжена в моей памяти.

*  *  *

Наша группа небольшой колонной тянется в «маленькое гетто». Уже сумерки. Улица, по которой мы проходим, почему-то ещё не убрана, нет только трупов, на их месте остались красные пятна. Их много, но к ним привыкли. Чувствуешь голод и усталость, на душе пустота и спокойствие. Всё вокруг кажется  нереальным, а мы сами какими-то    полувымышленными.

Наша квартира уже полна народу, в лицо ударил чад от подгорелых картофельных блинов, пар и приятное тепло, Изька и Мотя работали в группе по уборке улиц от трупов, и им разрешили взять из покинутых квартир съестное. Они принесли небольшой чемоданчик с сыром, маслом, солониной и консервами. О происшедшем стараемся не говорить, по крайней мере, сейчас. Герцмарк принялся за кулинарию. Мотя сегодня притих Он забежал в квартиру сестры и нашел на лестнице её паспорт. Теперь раздумывает,  что бы это могло означать. Изька не смог попасть ни в свою, ни в мою квартиру. Он  работал в другом конце гетто. Кроме продуктов, он ухитрился обзавестись часиками и портсигаром, появились папиросы и табак.

Все как-то увлеклись этими богатствами, и это отодвинуло из сознания акцию. Поев и напившись чаю, прилег и тотчас заснул, без снов и кошмаров. Часам к 10 проснулся. Медленно прихожу в себя. Напротив, на тахте сидит Герцмарк, сжав голову руками. Глаза его полны слез, но лицо сухое. Губы его только повторяют без конца: "Бедные, бедные". Как ножом, полоснуло по сердцу. Мигом всё предстало в живых и ярких красках: всё пролетело видением. Я увидел, как в моем маленьком домике разлетаются двери, как в него врываются люди с зелеными повязками. Как Аля наспех закутывает Диму, выхватывает из кроватки сонную девочку. Как мама помогает дрожащими руками. Как Чарли забился в угол, а пьяные бандиты понукают, и отпускают шуточки. Видел, как Аля с мешком за плечами толкает колясочку с девочкой, мама, тоже с мешком, ведет за руку Диму, как они становятся в колонну. Ждут, мерзнут, ждут. Что у них было на душе, что они переживали и пережили в гетто и дальше, не дано нам знать, эту тайну они унесли с собой. Куда? Этого я ещё не знаю.

С нами происходят иногда необъяснимые вещи. Вот я со мной тоже. Без раздумья беру карандаш и бумагу и пишу - пишу стихотворение "Акция". Перед глазами картина, рифмы приходят сами собою. Странно, я стихов не пишу.

В большой комнате публика разная. Проявление горя тоже различное. Некоторые лежат, стеклянным взглядом, уставившись в потолок. Иные громко призывают Бога. Другие судорожно рыдают. Один маленький, похожий на японца, человек строит планы мести, захлебываясь, купается в воображаемой крови врагов. Он никого не пожалеет, женщин, детей, всё равно он будет их резать ножом, как кур. Он в экстазе. Его почти никто не слушает, слишком сильно настоящее, чтобы в мыслях улетать в будущее.

Поздно, но никто не укладывается на ночь, все чего-то ждут. Не верится, что нас оставят в покое. Все уверены, что в любой момент нас тоже погонят в какой-то лагерь. Резко открывается дверь, все невольно вскакивают, появляется еврейский полицейский с блокнотом в руке. По приказу коменданта гетто к шести часам утра следует представить точный подсчет всех евреев. К восьми часам все без исключения должны собраться на улице Виляну. Полицейский, предупреждает, чтобы никто не оставался дома, т.к. проверять будут немцы и повязочные, кого найдут, того угостят пулей.

Конечно, больше никто не думает про сон. Строятся всякие предположения, все без исключения пессимистические. Учитывается возможность «акции» но большинство она не слишком волнует. Мы уже ко всему привыкли, да и что с нами вообще может случиться! Многие, в том числе и я, думаем, что предстоящее сборище делается для распределения рабочих рук, чтобы навести немецкий порядок и употребить нас с наибольшей для немцев пользой. Это кажется логичным и наиболее вероятным. Поживем-увидим, а теперь надо лечь, силы во всяком случае будут нужны. Герцмарк, оказывается, меня уже сегодня внес в список работающих при техническом отделе. Технический отдел выстроится особо, это "аристократия" гетто - самые нужные люди. Начальник его Антоколь требует в работе усердия, но  умеет отстаивать интерес своих подчиненных, это мы  помним со времен «большого гетто». Мы всё ещё думаем и надеемся, что наши семьи находятся в лагере, и это увеличивает цену нашей жизни. Хочется, по мере возможности, сохранить её подольше. Под защитой Антоколя она как будто в меньшей опасности, уж слишком он, даже будучи в гетто, сознает свою силу.

*  *  *

В 7 часов утра приходим в технический отдел. Помещается он рядом с нами в доме номер 24 и занимает всего одну комнату, у самого входа - плита.  Квартира, пролетариев. Народу ещё мало. Бывший директор еврейского техникума, инженер Заславский, греет на плите воду. Когда-то он носил красивую, окладистую седую бороду, теперь для моложавости её сбрил и его трудно узнать. Миша Лат, бывший учитель гимназии, ведет бухгалтерию. Вот уж не похож на семита. Высокий и светлый блондин с голубыми глазами, правильными чертами лица, говорит с московским произношением. Рассказывает, что узнал от Ванда,  префекта  еврейской полиции, что в гетто насчитывается 4400 евреев, и что, как мы и предполагали, произойдет распределение рабочей силы.

Постепенно начинает прибывать публика, и в комнате становится всё темней. Около восьми является сам Антоколь и заявляет, что технический отдел и амбулатория, как необходимые в самом гетто, на "парад" не пойдут. И то хлеб.

Стоим с Герцмарком у окна и смотрим на вымершее гетто. Ещё вчера к небу поднимались столбы дыма, сегодня всё мертво, только кое-где, по покрытому снегом двору, прошмыгнет покинутая кошка, да пролетит стайка голодных голубей. Мы на третьем этаже, напротив невысокие дома «большого гетто» и видно далеко. Всё мертво, нигде ни души. Перед нами улица Ликснас № 25. Вдоль улицы высокий дощатый забор. За забором большой двор. Посреди черная покосившаяся одноэтажная постройка - бывшая столярная мастерская. В глубине типа старого газетного киоска одинокая уборная, 3 деревца - это всё.

К величайшему удивлению, замечаем над трубой хибарки тонкую, еле заметную струйку дыма. Странно - дом вчера должен был опустеть. Его, видно, не заметили и пропустили. «Что в нем происходит? Кто они, забытые, что с ними будет» - проносится в мыслях. От дома к уборной через глубокий снег ведут следы. Двери дома осторожно приоткрываются, из них неуверенной походкой выходит пожилая женщина, стараясь ногами попасть в старые следы, она направляется к одинокой будочке. Из дома выходит ещё одна женщина, но молодая, и совершает тот же путь. Потом они обе стоят у порога своего жилья и, видно, что-то обсуждают. Они в волнении, на это указывает нам их поведение и следы через двор. То и дело одна из них спешит к киоску, затем молодая подходит к воротам, через щель глядит на улицу и возвращается к дому.

Снова что-то обсуждают. Теперь к воротам идет старуха, мы видим, как нажимается ручка калитки, но женщина не решается её открыть. Снова путешествие через весь двор. Теперь, видно, нервы окончательно сдали - обе идут к воротам. Калитка робко приоткрывается, высовывается бледное лицо, и рука делает знак часовому подойти. Солдат подходит не торопясь. Ему что-то объясняют. Взглянув на номер дома, солдат в развалку удаляется. Не выдержали страха и неизвестности, сами позвали смерть. Как в немом фильме, перед нами разыгрывается печальная трагедия, мы с напряжением, ужасом ждем развязки. Ждать недолго. Минут через 10 подходят бодрым шагом двое молодцов в повязках, без винтовок, но с пистолетами на ремне. Выходят они оттуда уже в сопровождении старухи и, наверно, её дочери, у молодой на руках ребенок. Вещей при них нет никаких, даже сумочки - к чему. Что они думают, что им сказали, мы не знаем - не могут они так спокойно идти на смерть. До кладбища минут 10 ходьбы, не больше. Мы не выдерживаем и открываем первые рамы, прикладываем ухо к стеклу и прислушиваемся, затаив дыхание. Десяток минут тянется бесконечно долго. Ясно слышатся  выстрелы - один, два, три и почему-то ещё четвертый. Один выстрел, видно, не удался. Драма окончилась просто и скоро.

Стоим у окна, всё ещё находясь под впечатлением только что пронесшейся перед нашими глазами картины. Возвращает нас к действительности резкий толчок в дверь - "Скорей,  скорей, все без исключения на улицу Виляну, технический отдел тоже". Это крикнул наш еврейский полицейский. Через секунду дверь захлопывается, и его уже нет. Антоколь куда-то вышел, и мы, как стадо овец без барана, не знаем, что предпринять. Одни не хотят без него двинуться с места, другие торопят с выходом. Споры разрешает возвращение Антоколя. Он заметно взволнован, красен, как бурак, даже речь его немного быстрее обычного. Ни в какие обсуждения он не пускается, но приказывает не становиться в другие ряды и подчиняться ему.

Спустившись вниз, мы на дворе застаем ещё человек 10 рабочих технического отдела. Выстраиваемся в колонну по двое и быстрым шагом спешим к улице Виляну. В «маленьком гетто» улицами не пользуются, в заборах всех дворов вырваны доски, и весь квартал - один сообщающиеся сосуд. Приходим последними. Ванд указывает Антоколю место и что-то ему говорит, отводя его в сторону. Ванд по приказанию немцев, если даже ему что-нибудь известно, будет молчать, так же поступит Антоколь, и винить их за это нельзя.

На улице Виляну евреи выстроены, как войска на присяге - квадратом. На беглый взгляд, 2 - 2, 5 тысячи человек, остальные - на работе в немецких войсковых частях. На углу Лудзас группа немцев и "повязочных". У немецкого офицера полиции в руках какая-то бумажка, и он что-то объясняет нашему Данцкопу. Наличие последнего ничего хорошего не предвещает. Раз он здесь, значит, дело пахнет кровью.

В такую изумительную погоду, как сегодня, к тому же утром, когда так светло, что от сверкающего на солнце снега больно глазам, всякая акция или что-нибудь подобное кажется особенно мерзкой, даже как будто невозможной. В такой день  жить, дышать и радоваться солнцу и свету. Может быть, не все так чувствуют, но мне в такую погоду и при таком солнце не верится в возможность смерти. Вообще умирать нужно вечером, ночью или в дурную погоду. Мысль о возможной акции умело прогонят. Акции существуют только в нашем воображении. Сейчас нас опять обманут, и мы этого не заметим. Разницы, конечно, большой нет, но всё же удобнее и спокойнее нас бить, если мы заранее к этому [к акции] не подготовлены. Немцы народ "культурный". Можно делать всё, лишь бы культурно.

На зов немца подбегает Ванд и его помощник Кельман. Немец отдает приказание, и опять наступает ожидание. Разносится "радостная" весть - набирают рабочих для постоянной работы. Как будто в подтверждение этому, к углу Лудзас и Виляну подкатывают голубые автобусы. Когда-то они поддерживали сообщение в Риге, во время военных действий они исчезли, теперь мы впервые их увидели снова. Как-то не верится, что с таким комфортом нас повезут на работу, но других пассажиров здесь, кроме нас, не имеется, а напрасно тратить бензин не будут. Добровольцев ездить на работу в автобусах найдется, хоть отбавляй, расчет вполне правильный. Не будь Данцкопа с его “повязочными", ни у кого бы не было сомнения в такой возможности, а тут...

Наконец, немец в сопровождение Станке и Тухеля оставляет латышей и направляется к нам, всё ещё держа в руке бумажку. Всякие разговоры и движение замирают, все с напряжением ждут. "Внимание, в первую очередь мне нужны ремесленники - портные,
сапожники, заготовщики, механики и т.д. Кто желает на работу - выходи". Желающих ремесленников много, но немец очень скромен и берет  по 2-3 человека из каждой категории, велит "повязочному", выстроив их в колонну, вести к автобусу.

Некоторые просят разрешения забрать о собой инструменты, забежать за ними домой, - повязочный только отмахивается. Первый автобус мне уже кажется подозрительным. Евреи уместились внутри, а вся площадка занята "повязочными". Странная поездка на работу. Как-то вдруг спокойствие и медлительность сменились спешкой. Отсчитывая по 20-30 человек, сажают в машины. Теперь многие стараются от этой работы увильнуть, но немцы в патриоты зорко следят.

К нашей группе подходит Станке и начинает тоже отсчитывать. Ну что ж, поедем и мы. В это мгновение Антоколь снова проявляет себя львом. И без того всегда красный, он буквально налился кровью. Став перед нами, как курица перед своим выводком, он заявляет, что не даст ни одного человека. Что хотя бы без одного из нас он не сможет отвечать за санитарные условия в гетто, что мы все необходимы и что, если угодно, то пусть забирают всех, но тогда в гетто не сегодня-завтра начнутся эпидемии и зараза. Он попал в точку. Этого наши  культуртрегеры [носители культуры] боятся больше всего. Для Станке это безразлично - ему нужен счет, а не люди. Хорошо, что ему не захотелось показать свой авторитет и упрямство; даже не ответив Антоколю, он переходит к соседней группе. Десять, пятнадцать, двадцать - марш к автобусу. Находятся и среди нас недовольные Антоколем. Они считают, что он мог бы осведомиться, нет ли желающих работать вне гетто, и не разыгрывать диктатора. Антоколь никак не реагирует на ропот, его мясистое лицо ничего не выражает, кроме презрения. 

Немец, заглянув в свою бумажку, кричит, что ему нужен ещё 51 человек, видно, ведет точную бухгалтерию, С отправкой последней партии рабочих на автобусах всякая "культурность" исчезает. В опустевшем гетто раздаются выстрелы. Оставшихся на улице Виляну  разбивают на группы. Ведут на работу в «большое гетто». То и дело пускают в ход ноги  или палки. Патриотам тоже разрешили действовать, и они стараются вовсю. По чердакам и подвалам, не говоря о квартирах, ведется азартная охота за не явившимися на смотр. Пока подробностей не знаем, только слышны выстрелы и крики, Среди всей этой шумихи проносится луч надежды. В дом на Лудзас, кажется, № 68, привезли из города еврейских женщин. Немецкие воинские части, узнав заранее о готовящейся акции, задержали работающих у них евреек на несколько суток и не отпускали в гетто. Теперь,  заручившись обещанием их не трогать, привезли их в гетто. У меня лично надежд, конечно, нет, т.к. никто из моих у немцев не работал, но радуюсь за уцелевших.

Нашей группе технического отдела поручено в кратчайший срок привести в порядок означенный дом. Известие о наличии нескольких сот женщин всех заставило забыть происходящее вокруг, все только жаждут поскорей узнать, кто эти женщины. У многих надежда, у части она оправдается. Несколько сот женщин спасено - надолго ли. Нам некогда думать - скорей за инструментами и за работу. Пробегая в технический отдел, на дворе натыкаемся на труп. Его, как видно, только что пристрелили, кровь  продолжает сочиться из раны. Мы заняты другими мыслями, к тому же так привыкли к этому, что даже не задерживаемся, и через минуту забываем об этом зрелище.

Дом на углу Лудзас и Ликснас спешно обносится проволочным забором. На дворе видны женщины. Они, также как и мы, сгорают от нетерпения узнать об участи  близких. На площадках лестницы толпятся женщины с детьми. Большая часть квартир заперта, и мы их взламываем. Внутри обычный вид – разрытые постели, на полу груды одежды, на столах остатки еды. Горит свет, на окнах спущена бумага. Повсюду следы торопливых сборов и насилия. Чуть только мы взломали двери, как в квартиру вваливается группа женщин, желая как можно скорее обеспечить жилье за собой. В одном случае дело дошло чуть не до драки, приходится почти силой наводить порядок. Ещё недавно воспитанные и владеющие собой люди превратились в загнанных зверей, борющихся за теплый угол. У одной из женщин родовые охватки. Какой-то мужчина берется организовать в этом хаосе помощь. Я и Герцмарк заняты установкой печурок, пробиваем двери, вставляем трубы в дымоходы. На улице стрельба - то реже, то принимает характер настоящей перестрелки, «акция» в полном разгаре.

На лестнице встречаем двух женщин, одна с маленьким мальчиком на руках, за руку она тянет старшего сынишку, Женщина оказывается женой доктора Фрейдмана, муж спас всю семью, спрятав в старом сарае. Теперь он решил их укрыть в доме для спасенных. Обе женщины стремятся вверх по лестнице, их догоняет резкий окрик, требующий возвращения вниз. Женщины в нерешительности останавливаются, к ним подбегает еврейский распорядитель и решительно уговаривает их спуститься, т.к. Данцкоп не разрешает им здесь оставаться. Они медленно плетутся назад. Больше мы их не видели.

Под окнами гудят моторы синих автобусов. Они всё ещё нагружаются людьми для поездки в Бикерниекскии лес "на работу". На учебном стрельбище по сигналу трубача открывают и прекращают стрельбу. Так и у нас она прекратилась как будто по сигналу - вдруг сразу оборвалась и наступила тишина. Ровно в 12  часов 30 минут кончилась
одна фаза массовых убийств. Теперь будто бы все в относительной безопасности. Один синий автобус вернулся с полпути, не успев до половины первого доставить свой груз до места назначения. В нем оказались два врача, отравившиеся по дороге. Теперь их за это осуждают, но, может быть, в конце концов, они  правы.

Изредка к нашему дому подъезжает грузовик со спасенными женщинами. На площадке лестницы наталкиваюсь на служащего нашего технического отдела - Ботвинкина, нашедшего среди них, только что прибывших, свою жену. Они оба ещё молоды и не скрывают своей радости, на время всё забыто, кроме встречи. Я стараюсь радоваться за них, но одновременно появляется чувство зависти и ещё острее страх за участь детей и Али. Из хорошо знакомых встречаю в доме Скольник - мать с двумя дочерьми. Сам Скольник, неплохой художник, погиб в первых числах июля.  Они несколько дней прятались в погребе, не желая перебираться в лагерь. Если бы их нашли, то убили бы на месте, но они рискнули, и им посчастливилось.

Нашу работу мы выполнили и собираемся в «маленькое гетто». Жаль покидать женщин - чужих, но ставших нам своими и близкими. Как хорошо, что спаслась хотя бы часть, мы постараемся им помочь, чем сможем, ведь каждая женщина,  каждый ребенок теперь являются как  символом наших собственных жен и детей. Задним числом мы себя грызем, что не сумели уберечь своих. Не спрятали, не укрыли,  дали угнать, как стадо овец.

 

*  *  *

 

Короткий зимний день подходит к концу. По дворам «маленького гетто» снуют люди, мелькают желтые звезды. Все возбуждены. Все обсуждают события дня. Сегодня мы вытянули жребий жить, а завтра, быть может, выпадет жребий другой.

Пока мы работали в доме, предназначенном для уцелевших женщин, мы были отрезаны от «маленького гетто» и теперь узнаем, что в нем происходило. Предыдущий подсчет обитателей оказался в связи с сегодняшними событиями, нас оказалось 4.400 человек. 10 процентов подлежало уничтожению, 400 с лишним человек было сегодня убито, из них часть - на охоте в одиночку. Во всех домах и дворах полицейские производили обыски в поисках укрывшихся, убивая всех не явившихся на улицу Виляну. Рядом с нами в доме № 24, на третьем этаже, нашли в кровати мальчика 14 лет, сломавшего на днях ногу. Его выбросили через окно, выбив им же стекло. На тротуаре нашли его изувеченный труп. На одном из соседних дворов накрыли молодого пария, который бросился бежать. Полицейский в него выстрелил, но промахнулся. Беглец, бросившись на землю, притворился убитым. Пробежавшей полицейский для очистки совести выстрелил ещё раз - парень не шевелился, хотя пуля пробила ему щеку, выбила два зуба и прошла через другую. Увидев лужу крови, уверенный в своем умении стрелять, охотник направился дальше. Парню доктор М. Минц наложил повязку, рана оказалась неопасной.

Из 26 обитателей нашей квартиры не вернулись пятеро. С одним из них, прозванным нами китайцем, я вчера работал на кладбище при зарывании трупов, сегодня его самого зарыли где-нибудь в Бикерниекском лесу. Исчез также сын Абрамсона. В комнате освободилось пять спальных мест. Те, кто спали вдвоем, уже устраиваются на освободившихся кроватях. Абрамсон никому не разрешает лечь на постель сына,  сегодня она пуста.

Откуда-то доходят до нас слухи о судьбе наших угнанных женщин и детей. Все почти сходятся на том, что они, почти все, за исключением, конечно, самых старых и дряхлых, убитых по дороге, находятся в Саласпилсе в лагере. Ползет также другой, пока ещё совсем слабый и неуверенный слух, что, разбитые на небольшие группы, все были предварительно раздеты и затем расстреляны. Пейске, маленький, бледный еврей, уверяет, что это было именно так, он видел человека, двоюродная сестра которого была ранена, полуголая спаслась из ямы, и теперь скрывается где-то в окрестностях "Квадрата". Никто из нас этому слуху не верит, уж слишком он фантастичен. Поверить этому можно, только убедившись в нем лично, да и то будешь сомневаться. Мы охотно верим тому, чего желаем, и все наши мысли сводятся к тому, чтобы постараться наладить связь с Саласпилским лагерем.

Узнаю подробности о судьбе жены и детей доктора Фрейдмана. Когда мы с Герцмарком встретили поднимавшихся по лестнице женщин с двумя детьми, то это была их третья и последняя попытка спастись. До этого их Данцкоп дважды отправлял их на кладбище, но, по какой-то нам неведомой причине, дежурившие на кладбище полицейские или немцы не пожелали их расстрелять. То ли им надоело, то ли шевельнулось чувство жалости, - не знаю. В третий и последние раз их отвел сам Данцкоп. Но и тогда дело не довели до конца. Обеих женщин и старшего мальчика расстреляли, но забыли о маленьком. Его мать держала на руках и убийцы, наверно, решили, что убили всех. Оказалось, что трехлетний ребенок, освободившись из рук убитой матери, просидел рядом на старой могиле несколько часов. Когда привели следующую группу на расстрел, то ребенка нашли полузамерзшим и покончили с ним прикладом.

После событий предыдущих дней становится ясно, что рано или поздно нас всех прикончат. Пророчество нашей старушки Мими (Алиной няни) сбывается. Мы в мышеловке, и вопрос только в том, когда и как нас уничтожат.

 Поговаривают о приближении фронта, что в одно в то же время - и радует, и рождает сознание приближающейся смерти. Всем ясно, что если даже советские войска освободят Ригу, то нас спасти никому и никогда не удастся. Многие молодые парни с жаром обсуждают возможность бегства. Мотка сидит перед зеркалом в серьезно изучает своё лицо. Что если покрасить волосы, помыть их перекисью. Но что сделать с черными глазами, с еврейским носом; к тому же эта проклятая буква "р". Изька советует ему не глядеться в зеркало и мысль о бегстве на время бросить, ведь акция сегодня кончилась, а время само укажет правильный выход. Мотка, вздыхая, закуривает, вешает зеркало на место и, вытащив из-под подушки колоду карт, берется за составление компании в 21.

На кухне слышатся споры из-за места на плите. По квартире ползет запах картофельных блинов. Герцмарк уговаривает друга убитого "китайца" помыться, так как у него на вороте рубашки разгуливают вши. Вошь в общежитии дурной вестник. Лежу и думаю:  "Неужели это всё - правда? Неужели это всё - действительность?"

Несколько человек, работающих в нашем техническом отделе, назначаются для приведения в порядок дома, куда вчера поместили женщин. В первую очередь Антоколь назначает в эту группу Ботвинкина, нашедшего  среди спасенных жену и тещу. Он и сегодня не может скрыть своей радости, как бы сдержанно она не проявлялась,  на фоне нашего горя она слишком ярка. Сегодня чувство радости за него всецело поглощается завистью. В глубине души у меня надежда, что в нашем домике на улице Маза Кална, благодаря тому, что он такой незаметный, моей семье тоже удалось скрыться. Хочу, как можно скорей, попасть в «большое гетто», но пока туда никого не пускают. То и дело в помещение технического отдела приходят люди, называющие имена спасшихся. Ни одного знакомого имени среди них, никого из друзей.

Из печника я обратился в мастера по всяким ремонтным работам. Чиню замки, делаю ключи и т.д. Работой пытаюсь заглушить мысли, но напрасно. Все разговоры вращаются только вокруг дома на углу Лудзас и Ликснас (дом женщин). Есть ещё один дом, о котором думают, но боятся говорить. Здание женской больницы (Линас Гацедек), в котором осталась большая часть больных. Теперь они там, без больничного персонала и без пищи медленно умирают. Они никуда не убегут, поэтому нечего разоряться на пули.

Проходят дни, полные забот и тревоги, ночи в тяжелых снах и кошмарах. Но вот на шестой день проносится весть - пускают в «большее гетто». Большинство на работе в городе. У прохода, возле колючей проволоки, небольшая кучка людей. Пока ещё часовой никого не пропускает. Когда появляется Ванд с полицейским, нам дается разрешение отправиться на наши бывшие квартиры за продуктами  и необходимой одеждой. Предостерегают, чтобы не брали ценностей. Мы рассыпаемся по занесенным снегом улицам. Ни одной живой души. Сверлит одна единственная мысль - что дома? Я у ворот нашего двора. Калитка раскрыта настежь. Виден пустой длинный двор. В глубине - наш особняк. Меня знобит, нет сил переступить через порог. Меня охватывает ещё неиспытанное чувство страха. Как вор, подбираюсь к домику. Кругом - густой снег, дорожки все занесены. Следов нет, значит, нет и жизни. Хочется повернуть назад, и бежать без оглядки. Поочередно заглядываю во все окна. Бумага опущена. Подхожу к сарайчику и прислушиваюсь. Всё тихо. Слышу стук собственного сердца, - оно стучит как будто в самой глотке, кажется, вот-вот оно разорвется.

В комнате темно, чуть теплее, чем на улице. Пробираюсь к столу, где обычно стояла лампа. Она на старом месте, поворот выключателя - и знакомая картина, рисовавшаяся мне в бессонные ночи, стала действительностью. Обычная обстановка, где каждая вещь, каждая тарелка с недоеденной пищей, где брошенный детский чулок кричат о том,  что здесь происходило. Я опускаюсь на первый попавшийся стул.

Но вот мне кажется,  что я схожу с ума. Я ясно вижу, как под скомканным одеялом на нашей кровати что-то шевелится. Край одеяла съезжает на пол, и из-под него, как призрак прошлого, появляется Чарли. Бока его ввалились, на сгорбленной спине остро выступают позвонки. Он отвык от света и с трудом открывает глаза. Я его подзываю, мой голос мне кажется чужим. Сижу на кровати. Чарли на моих коленях, жалобно скуля, лижет мне лицо. В квартире после акции ещё никто не побывал. Кровати не перерыты, только оставлены впопыхах. Вещи почти в таком же состоянии, в каком я их помню с моего последнего посещения, когда квартира ещё не была пуста. Только дверцы шкафа раскрыты и часть содержимого на полу. Димины книжки и Алина полочка с книгами и фарфоровыми  безделушками тоже как была. На стене те же картинки. Под Лидочкиной кроваткой тот же горшочек с замерзшей жидкостью. На ночном столике у маминой кровати лежат те же карманные часы - часы папы. Они стоят; будильник на кухонном столе тоже мертв.  Никого нет,  никто моих слез не увидит, к чему себя сдерживать. Я плачу, временами громко рыдаю. Слезы текут, Чарли их слизывает. Он понимает, что у него остался только я, а для меня теперь самое близкое существо - эта жалкая, голодная собачонка. Он последний видел Алю и детей, он все эти дни ждал её возвращения, он был ей всю жизнь верным другом, часто утешением. Аля утверждала, что у него есть душа, мы над этим смеялись и шутили. В эти минуты я верю, что он страдает так же, как я.

Не знаю, как долго я так просидел. В кладовой кусок масла и несколько замерзших котлет, их получает Чарли. Масло оставляю на полу, может быть, вернется кот Цапкин. Мне ничего не надо. Чарли пойдет со мной в гетто. Из-за него могут меня подстрелить, пусть, я его не оставлю.

Чарли живет со мной, Изька и Мотя довольны и возятся с ним. Герцмарк боится, что собака разведет блох, грязь, болезни и другие неудобства, но не настаивает на её удалении.  Некоторые обитатели квартиры протестуют, но я с ними ссорюсь и воюю. Удивляюсь, что собака не пытается вернуться на старое место жительства - это совсем близко, а для собаки - рядом. Если в присутствии Чарли произнести Алино имя, то он начинает жалобно скулить и её искать. Прежде я к нему относился довольно равнодушно, теперь он мне дорог. Когда я выпускаю его погулять, и он долго не возвращается, меня охватывает беспокойство. Он для меня кусочек Али. Единственный, но бесконечно дорогой.

*  *  *

Слухи и предположения о больнице оправдались, больных оставили на несколько дней без присмотра в помещении с выбитыми окнами. Когда, наконец, явилась охрана гетто, часть больных, ещё не умершая от холода и голода, была на грани безумия. Дикие вопли оглашали дом, беспрерывно трещали звонки. С ними покончили там же. Зачем спасли зарезавшую своего мальчика Лелю, к чему оперировали Розалию Гутман? Для чего лечили всех этих больных?

*  *  *

Уже несколько дней никого не убивали. Наши господа насладились кровью вдоволь, они ею насытились, настроение их лучше. Пусть евреи успокоятся, почувствуют себя уверенней - тем приятнее будет новая акция, тем больше страха они испытают вновь. Евреи привыкают. Привыкают к новой жизни, к сознанию обреченности, к новому отношению. То, что ещё недавно казалось низостью, сегодня приемлемо. Один из погибших жильцов нашей квартиры, Леви, жил в том же доме, где жили Изька и Мотя. Теперь парни объявили, что Леви был их дядя и на этом основании конфисковали его чемодан с вещами. Вещи они хотят променять на продукты. Аронсон занялся "делами". На своем месте работы - фабрике по окраске тканей - он считается незаменимым специалистом и благодаря этому имеет широкие возможности. Как видно, он собирается после войны открыть фабрику и занимается сколачиванием капитала. Все ему суют для обмена на продукты всевозможные вещи: дамское белье, мыло, часы и т.д. Торгует он солидно и честно, в том отношении, что дает, сколько обещает, но за добросовестность своей фирмы берет львиную долю себе. Мы, не имеющие контакта с внешним миром, волей неволей вынуждены к нему обращаться. Он же взволновал всех нас, рассказав о встрече на фабрике со знакомым латышом, бывшим рабочим, теперь полицейским. Тот сообщил Аронсону, что все наши женщины живут в Саласпилсе, в бывших казармах, стирают немцам белье, что кормят их неплохо. Полицейский обещал Аронсону постараться увезти в деревню его жену и дочь, за что потребовал целый ворох всяких вещей. Требуемые вещи хранятся Аронсоном у приятеля нееврея вне гетто. Всё зависит от получения фальшивых паспортов. И это полицейский обещал устроить, но уже за золото и бриллианты,  которых у Аронсона, по его собственному признанию, достаточно. У нас настроение улучшилось, появилась уверенность в тем, что наши живы, а это самое главное.

Для обитателей «маленького гетто» создали новую работу – очистку опустевших квартир и сортировку вещей, для этого составляются рабочие команды, имеющие так же, как и все другие, своего оберюде. Группы эти рыщут по квартирам, отыскивая для немецкого или латышского начальства, всевозможные веши. Например, приказывают  набрать обстановку для 5-6 комнатной квартиры со всеми необходимыми для обихода предметами, вплоть до посуды и кухонной утвари. Такому-то эсэсовцу нужен полный дамский гардероб и т.д.  Участвующим в такой работе разрешается себе брать только съестное, всё остальное, даже будучи найденным, в собственной квартире, принадлежит государству.

Несмотря на запрет, почти все приносят с собой всевозможные вещи. Это правильно.  Все эти вещи по праву принадлежат нам, и лучше, если кто-нибудь из нас променяет блузку или брюки на хлеб и масло, чем какой-нибудь немец использует для себя. И всё же мы испытываем неприятное чувство, мы кажемся себе мародерами. Непривычно и дико видеть, как в покинутой квартире роются люди в погоне за вещью, принадлежащей, может быть, только что убитым. Вот кто-то наспех засовывает за брюки дамскую сорочку. Кто-то снимает свои старые ботинки и вместо них надевает найденную обувь. Но  постепенно привыкаем, и "организация" становится обычным делом.

В самом начале Садовниковской, у самых ворот когда-то милого «большого гетто», дом, занят частями СД. Приведение здания в такой вид, чтобы в нем всё было так, как в лучшей гостинице, возложено на группу Якобсона. Дом, состоящий из 5 квартир, должен быть полностью обставлен, к тому же со вкусом, каждая квартира должна иметь первоклассную мебель, лампы,  посуду и прочее. Технический отдел меня прикомандировал слесарем к Якобсоновской группе. В кухне одной из квартир я устроил себе нечто вроде мастерской, где делаю недостающие ключи, чиню замки и т.д. Время от времени странствую со всей группой. Работа в доме на Садовниковской имеет много преимуществ. Самое большое заключается в том, что мы встречаемся с "нашими женщинами". Они моют и убирают квартиры, развешивают занавески, словом, по-хозяйски наводят уют. Благодаря умению Якобсона подъехать к начальству, нам разрешили вынести из очищенных квартир съестные припасы, и женщины готовят для нас обед. Нами распоряжается непьющий немец - лейтенант СД. Якобсон, хотя и грозит за малейшее упущение в работе доложить лейтенанту, но пока дальше угроз не идет. Вообще-то он тип препаршивый - виляет и подхалимствует перед немцами, говорит на литературном немецком языке и, если бы не его внешность, мог бы сойти за самого ревностного поклонника  СД.

Надежда на то, что наши женщины и дети живы, опять ослабела. Во время работы в одном из домов на Садовниковской встретили группу полицейских, один из них оказался отчасти человеком. Разговаривал с нами, как с людьми. Вначале он отвиливал от ответа на наши расспросы. Затем дал понять, что надежд на встречу со своими у нас не должно быть, что судьба и жизнь жестоки и т.д. Может быть, мы уже догадываемся, что наши убиты, но не в состоянии поверить. Может быть, это инстинкт самосохранения, ибо, поверив этому, мне незачем и не для чего было бы жить.

*  *  *

Немцы опасаются, чтобы в «маленьком гетто» не вспыхнула эпидемия тифа, и поэтому разрешили устроить баню. Материала, конечно, не дают, и мы занялись розыском его на месте. Поручено это дело Герцмарку, ревностно взявшемуся за него. Баня необходима, так как вши распространяются всё больше и больше, а соблюдать чистоту довольно затруднительно. Самое скверное то, что один грязный и вшивый обитатель квартиры наделяет своими вшами остальных, так что никакое соблюдение личной чистоты не в состоянии помочь. На днях мы силой постирали нашего "китайца". Хорошо, что он маленький и слабый, в противном случае произошла бы настоящая драка. Вообще мы превращаемся в людей раздражительных и злых. Споры и ссоры на каждом шагу, из-за мелочи в состоянии грызться и ругаться.

Чаще всего неприятности происходят из-за плиты. Если кто-нибудь поставит на огонь воду и сам уйдет, то, вернувшись, через 5 минут найдет свою воду отставленной, а на её месте чью-нибудь сковороду. Тут-то и начинаются разногласия. Общего питания никак нельзя наладить, т.к. против него Аронсон и подобные ему типы. При общей кухне они только проигрывают в пользу других голодных, а товарищеские чувства им пока неизвестны. В некоторых квартирах, где живут люди, работавшие на одном месте, уходящие и возвращающиеся одновременно, образовались коллективы. Там имеется свой старший, по очереди убирают и готовят, все живут и питаются одинаково.

Некоторые немецкие части, чтобы обеспечить себе постоянных рабочих,  устроили своих евреев у себя – на казарменном положении. Такое положение дает некоторую уверенность в завтрашнем дне, нет вечной напряженности и ожидания чего-то, к тому же питание их тоже лучше. Но они лишены возможности встречаться с друзьями, работающими в других местах. Такие считаются евреями высшей категории, и им запрещено встречаться с обыкновенными. Место работы в квартирном управлении считается самым лучшим, и туда мечтают попасть. Там имеются помещения с койками, и евреи имеют право выбора оставаться там на ночь. В погребе квартирного управления тайком встречаются с неевреями, и меновая торговля процветает. Это "аристократическая" рабочая команда, в которой много уцелевших бывших тузов.

Некоторые евреи-ремесленники устроились при немецких мастерских и только изредка бывают в гетто. Один из обитателей нашей квартиры, носящий по странной случайности имя Шустер (в переводе с идиша - сапожник), живет при военной сапожной мастерской, где подслушивает заграничное радио. По тем дням, когда его приводят в гетто, у нас военный совет. Вытаскиваются тайно вырезанные из газет карты (как известно, евреям запрещено читать газеты), и на время забываем все наши повседневные занятия.

*  *  *

Как-то вечером к нам прибегает Мотка, радостно возбужденный. Есть точные сведения, что часть наших женщин в Саласпилсе. Какой-то мужчина, живущий в одном доме с нами, только что вернулся из Саласпилса, куда ездил на грузовике с немцами за дровами. Срываюсь с места и бегу к нему. Этот человек в явно приподнятом настроении, и непонятно, для чего ему нужно говорить неправду. Он рассказывает, как подошел со своими провожатыми к проволоке, как женщины обрадовались, узнав, что в гетто большая часть мужчин уцелела. Женщины стирают для солдат белье, и дети находятся при них. Правда, большая часть стариков и старух была убита в дороге, но с тех пор почти никого не убивали и обращаются неплохо. Слыша всё это, не имею основания не верить, но в то же время всё это кажется мне нелогичным в непонятным. Человек божится и клянется, что говорит одну правду, на радостях целуюсь с ним и обнимаю его. Не могу понять, где правда, где ложь. По всей вероятности, колонны были разбиты на отдельные группы, из них некоторые ещё живы. Может быть, не хватило заготовленных ям, а пока их выроют, дали отсрочку. Всё запутано и неясно.

*  *  *

Эйзман - тележник из Двинска. Говорит по-немецки очень плохо, его немецкий почти ничем не отличается от жаргона [идиша], он этим не смущается и говорит только по-"немецки". Со всеми полицейскими он в самых дружеских отношениях, на "ты" и сообща обделывает делишки. Он нигде не работает, вечно пьян, ходит с палочкой по немецкому образцу.  На днях, часов в 10 вечера, явился с лейтенантом СД проверять документы. Несмотря на то, что у самого на груди и спине красуются желтые звезды, бил евреев палкой и кулаками в лицо, непрерывно ругая проклятыми жидами. Самое загадочное, что у него пистолет. Видно, даже немцы делают исключения. Могила ему обеспечена: если немцы его не отправят на тот свет, то об этом позаботимся мы.

Ванд - тоже загадочная личность. То он кажется самим верным другом и защитником наших интересов, то, с другой стороны, не может не бросаться в глаза слишком снисходительное к нему отношение немецкого начальства. Как и большинство немецких евреев, он в глубине души германский патриот, врагами которого являются национал-социалисты, но не сам немецкий народ. Веди Германия такую же политику, не затрагивая евреев, он душой и телом оставался бы ей предан. В прошлую войну он был офицером действующей армии и награжден Железным крестом.

*  *  *

Я среди евреев удостоен не слишком лестным прозвищем «еврейского Данцкопа». Это потому, что я шляюсь по дворам в поисках голубей. В «большом гетто» я их стрелял для детей, теперь я их "курю". У меня совсем нет денег, вещей для обмена тоже нет, а для старого курильщика табак важнее хлеба. У Кагана есть деньги, к тому же он любит голубей, и он мои постоянный покупатель. За пару голубей он платит 5 марок, за них я у нашего "Майкапара" (еврея, приносящего в гетто табак, папиросы и махорку) получаю пачку русской махорки. Недавно я Кагана надул, но так успешно, что он не заметил. Последнее время голуби поумнели и при моем приближении улетают, приходится их часами разыскивать. Работая с Герцмарком по устройству бани, совершал время от времени вылазки в погоне за дичью. Одного голубя я подстрелил с самого утра, второго е никак не удавалось поймать. Тут я решил голубя заменить галкой - их великое множество. Попытка увенчалась успехом, и в тот же день Каган пообедал одним обыкновенным, а другим худым и жестким ''голубем''.

Есть в гетто квартиры, в которых пахнет жареной селедкой, блинами и даже колбасой. Живут в них наши полицейские. Так как они чаще других попадают в покинутые квартиры старого гетто, то им удалось "организовать" солидные запасы продовольствия. Живут они тесным коллективом и подчиняются своему "Уставу" - это молодые, здоровые парни с еврейским юмором и приспособляемостью. Среди них имеются 18-19-летние юноши, проявившие в дни после акций и даже во время их много хладнокровия и спокойствия.

*  *  *

Рядом с помещением технического отдела, т.е. комнатой, которая в то же время является слесарной мастерской, расположена наша религиозная община. В ней имеется целый ящик собранных после акций паспортов. По ним составлены списки в алфавитном порядке. Туда же поступают все сведения, касающиеся судьбы наших женщин. Там вечная толкотня, и секретарь Ефуне никак не может справиться с посетителями. Почти ежедневно мне приходится чинить ему двери. Из продуктов нам по карточкам полагается также мясо. Правда, его очень мало, да и выдается в виде костей, но всё же карточка есть. Многие набожные евреи, не желая есть трефное (не кошерное), свои карточки продают. Ефуне, несмотря на просьбу уступить свою мясную карточку, её разорвал и сжег, не желая способствовать греху. Он не единственный. Никогда не думал, что среди современной молодежи так много религиозных. В одной из квартир устраиваются молитвы, на которых присутствует большое количество людей.

*  *  *

На первом этаже дома по Ликснас 24 находится наша сапожная, портняжная и часовая мастерская. В последней встречаюсь с нашим бывшим зассенгофским соседом – Розенталем. Он мне с обидой рассказывает о своей прислуге Марии, прожившей в его доме больше 10 лет. Перед выселением в гетто он ей оставил много денег и всякого добра с тем,  чтобы она ему помогала. В первое время она это делала, но теперь подружилась с немцами и о нем забыла. В гетто "организовать^» он не ходит и, оставшись без денег, тоже голодает. Вообще, за исключением немногих, большинство из нас хронически голодны, и разговоры всё чаще и чаше возвращаются к еде. Вопрос о судьбе наших женщин на первом месте, вопрос о еде - на следующем. Натансон мне рассказал, что его брата, работавшего при погрузке военных грузовиков и утаившего небольшой кусок свинины, там же на месте расстреляли. Не думаю, чтобы это помогло, воровать всё равно будут.

*  *  *

У нас открылась аптека и амбулатория. Аптекари в врачи имеются, но медикаментов не получаем. Как аптека, так и амбулатория держатся на рабочей группе «санитарный пункт». Оберюде группы Буби Крамер "организовал" регулярное воровство медикаментов и перевязочного материала. Вся рабочая группа по мелочам проносит в гетто необходимые лекарства и препараты, рискуя при этом очень многим, если не всем.

С каждым днем всё больше народа уходит на работу, остается мало желающих работать в самом гетто. Уходя утром в какую-нибудь воинскую часть, люди, спокойны, что этот день проживут, кроме того, большинство так или иначе наладили контакт с христианами - меняют вещи или покупают провизию, узнают политические новости, в то время как остающиеся в гетто находятся под угрозой и варятся в собственном соку.

*  *  *

Чудесный зимний день, сильный мороз, махорки нет у меня, а курить хочется. Выхожу с Чарли на голубиную охоту. Шныряю по пустынным, заваленным всяким хламом дворам, выглядываю на улицу Виляну, но, как назло, все голуби на крышах или в «большом гетто». На одном из дворов у самой улицы Виляну наталкиваюсь на только что пристреленную кошку. Это - следы Данцкопа, тренирующегося в стрельбе, сегодня, в виде исключения, по кошкам. Чарли с интересом подбегает к своему,  теперь уже мертвому врагу, большому рыжему коту. Меня кот занимает мало, я уже в другом конце двора, Чарли же никак не может расстаться с ним. Останавливаюсь, чтобы позвать его, но в этот момент из подворотни раздается револьверный выстрел, и Чарли со всех ног мчится ко мне. Появляется зеленая шинель, открывающая по нам огонь. Мигом из охотников превращаемся в дичь. В мгновение ока мы на другом дворе. Вбегаем в ближайший дом. Пробегаем через подворотню, взбираемся на чердак. Там мы остаемся час, другой. Данцкоп промахнулся, нам повезло. Снова смерть проскочила мимо самого носа.

*  *  *

Неприятный характер приняла "организация" в «большом гетто». Кто только может, стремится туда. Квартиры, уже много раз перерытые, с разбросанными фотографиями, альбомами, снимками, где нередко узнаешь знакомые лица, с заваленными одеждой и бельем полами, по которым ступаешь, утопая, как в сене, перестали действовать, уже не возбуждают ужаса. Все рыщут в поисках пригодных для обмена вещей.  С работы в гетто возвращаются сильно пополневшими от спрятанного под одеждой.

В гетто нарождается новая буржуазия - извозчики. Перевозя для нашего начальства вещи из разграбленных квартир, они прячут у себя в санях и мешках для сена, в рогоже и т.д.  "организованные" вещи. При поездке в город за продуктами они, при содействии подкупленных полицейских, ведут меновую торговлю с внешним миром. Квартиры, занятые извозчиками, полны всякой провизии. Махорки не курят, у них немецкий Feinschnitt. Нередко из квартир наших буржуев просачивается дурманящий запах жареного гуся. Водка у них настольный напиток, им удружить готовы все. Парни они хорошие, помогают друзьям широко и просто. К сожалению, извозчиков у нас мало, а желающих попасть в число их друзей слишком много.

*  *  *

В нашем техническом отделе работает электриком инженер Каган, маленький, нервный человек, бежавший из Германии и теперь всё же попавший в немецкие руки. До сегодняшнего дня он замерзал в стареньком осеннем пальтишке, сегодня у него чудесное пальто. В доме охраны, в самом начале Садовниковской, у бывших ворот, испортилось электричество. Полиция никак не могла обнаружить причину. Поздно вечером пришли за Каганом. Дали ему час времени для починки. Начальник стражи был, по обыкновению, пьян и поставил условие: починит - награда, не починит - пуля. Через 3/4 часа электричество было в исправности, и Кагану великодушно позволили выбрать себе из большой груды подходящее пальто.

Работать в гетто, не имея связи с внешним миром, становится всё труднее. Всё время голоден, стараешься не замечать этого, но чувствуешь слабость, а иногда головокружение. Нужно наладить контакт, а для этого постараться попасть в какую-нибудь рабочую группу. Сидеть здесь в ожидании новой акции и того, чтобы тебя, как мышь в мышеловке, погрузили в ведро с водой, не стоит. Работающие в городе то и дело встречаются с людьми. У меня тоже имеются кое-какие друзья, постараюсь с ними встретиться. Может быть, удастся бежать, получить фальшивый паспорт, нужно всё испробовать. Всё зависит от оберевреев, а большинство из них сволочи, и, чтобы попасть к ним в колонну, не зайцем, а легально, нужно платить, а денег у меня нет. У Крамера в «санитарном парке» укомплектованная команда, но надеюсь на наше старое знакомство, к тому же он исключительно порядочный парень.

Миша Лат тоже старается выбраться, он недавно  узнал, что за деньги, за старый латвийский паспорт можно получить фальшивый. Всегда и всюду деньги - сила, даже у нас, за них можно купить любого немца и полицейского, вопрос только – за сколько. Герцмарк ко всему стал относиться по-иному. Он считает бесполезным и бессмысленным спасать свою жизнь. Если все наши близкие погибли, если правда, что всех расстреляли в лесах, то наша жизнь нам покажется раем по сравнению с будущей свободой. Чем свободнее и интереснее станет жизнь после разгрома Германии, тем сильнее на нас будут давить картины прошлого. Месть, если даже она будет возможна, сможет дать минутное опьянение, но спокойствия и мира она нам дать не сможет. Я с ним не соглашаюсь. Мы должны всеми силами стараться выжить, если мы сами об этом не позаботимся, то не останется даже свидетелей, а мстить надо не для своего успокоения,  а ради памяти убитых, ради справедливости вообще. Наша будущая жизнь должна стать не личной,  эгоистической, а тяжелой обязанностью, жизнью для расплаты.

Сговорился с Крамером и завтра пойду с его колонной. Столяру немцу в «санитарном парке» начальство поручило выстроить барак для хранения хлорной извести (для нас?), используя евреев в качестве плотников, а Крамеру поручено таковых достать. Благодаря этому, я могу присоединиться; что ж, буду работать плотником. Жаль, что приходится расставаться с Герцмарком.

Все рабочие «санитарного парка» живут в одном доме, занимая целый этаж. Крамер ввел нечто вроде казарменной дисциплины. В некоторых помещениях кровати расположены по-военному, в два этажа. Но списку назначаются дежурные, уборщики и т.д. В каждой квартире коллективное питание. Все карточки и частным образом добытые продукты сдаются в общую кухню.

Мне предстоит жить в одной комнате с пятью людьми различного возраста. Двоих из них я знаю - Брусованского и Рапопорта. Правда, первого из них, я знаю больше по рижским сплетням. Это тип буржуя в кубе. Рапопорт - сын купца, сам адвокат-делец, по слухам, чуть не покончивший с собой 17 июня 1940 года, в день прихода Красной Армии, предвижу, что с ними не миновать стычек. Третий - доктор Гуревич из Двинска, родственник Али. Очень славный старик, со всеми ровный и спокойный. От него узнал, что в июле 1941 года всех двинских евреев выгнали из города и разместили на лесной поляне, обнесенной колючей проволокой. С наступлением темноты к поляне стали подъезжать машины с каким-то грузом. Гуревич скоро установил, что это хлорная известь. Зная, для чего немцы её употребляют, он, когда совсем стемнело, пролез под колючей проволокой и под покровом ночи добрался до избы знакомого русского крестьянина, своего бывшего пациента. У крестьянина Гуревич скрывался около двух месяцев, а потом приехал на возу с сеном в Ригу, считая,  что в таком большом городе массовые акции "невозможны". Теперь он стал пессимистом и уверен, что отправленные в лагерь наши семьи постигла участь двинских евреев.

Мне предстоит неприятность - я должен взять из нашего фонда продовольствия свою долю. С Герцмарком это просто, но Мотка и Изька захотят меня надуть, а я постараюсь поделить четко, У нас имеются ещё полмешка общей картошки, несколько банок консервов и около I кг сахара. С удовольствием отказался бы от дележки, но тогда я буду в новом, Крамеровском коллективе совсем "бесприданницей",  а этого мне не хочется.

*  *  *

Добро кое-как поделили, и я со своей кушеткой и Чарли перебрался на новую квартиру. Мое появление совпало с постановлением Крамера о передаче всего личного продовольствия в общее пользование. Для Брусованского это тяжелое испытание. У него хороший кусок свинины, большая банка меду, сахар, варенье, крупа. Завтра утром пойду работать в «санитарный парк». Теперь уже вечер, большинство рабочих колонн вернулись из города. Мое окно выходит на улицу Лудзас, а если его приоткрыть, то видны ворота в «маленькое гетто». Там видны черные колонны,  вытекающие за проволоку.

На лестнице беспрерывные, усталые шаги, захлопали двери, большой дом ожил. Почему-то наших всё нет. Дежурный отроит всякие предположения, вроде того, что прибыло много вагонов, и их будут разгружать после рабочего дня. Опасаемся,  не накрыли ли их на воровстве медикаментов. Наших всё нет и нет. Гетто засыпает, мы с Чарли тоже спим.

*  *  *

Вчера на работу в «санитарный парк» не вышли шесть человек, теперь они собрались на квартире Крамера и обсуждают создавшееся положение. Неожиданно является сам хозяин и рассказывает следующее: у Морейна из нашей группы завелись насекомые. Он в этом признался одному из немцев в надежде получить мазь против вшей. Морейн позабыл о паническом страхе немецких воинов перед этими существами. Немец, немедля, доложил начальству, что у евреев вши. Поднялся переполох и немедленный осмотр,  после чего всю группу отвели в баню, а оттуда в помещение на углу Елизаветинской и Мариинской, где всех оставили на ночь. Теперь эти люди считаются "Очищенными евреями", их жилища тоже должны быть "очищены", а пока это не будет сделано, их в гетто не пустят. “Очищенные евреи" не имеют права посещать простых  евреев и считаются выше их рангом.

Отсутствовавшие вчера на работе шесть человек, не подвергшихся дезинфекции,  начальство пока на работу не допустит. Меня же, как плотника, приказано всё-таки привести и проверить на месте. Крамер приехал в гетто на грузовике в сопровождении немецкого солдата. Вчерашние прогульщики упрашивают взять их с собой, но Крамер неумолим. Минут через десять двое евреев, немец и пестрая собачонка мчатся на грузовике по улицам когда-то родной, теперь ненавистной Риги.

В гетто давно поговаривают о частичном советском наступлении, о том, что на некоторых участках фронта немцы отброшены. Нетерпеливо ищу взглядом на улицах приметы, это подтверждающие. Напрасно. Всё та же спокойная, уверенная походка у немецких военных, та же аккуратность их транспорта с той лишь разницей, что машины окрашены в белый цвет.

«Санитарный парк» расположен в бывшей Цитадели [рядом со Старым городом.], напротив здания, в котором когда-то учился я. Крамер ведет меня в аптечный склад и докладывает обо мне начальству. Через некоторое время появляется немецкий офицер с еврейским врачом и фельдфебелем. Мне приказывают раздеться, что в холодном складе не очень приятно, к тому же я не совсем уверен, что на мне нет непрошенных гостей. Яворковский внимательно меня осматривает, при всей своей честности ничего не может найти. Недоверчивый немец считает долгом лично в этом убедиться с помощью палочки. Осмотр окончен, и меня включают в число очищенных.

В здании напротив аптечного склада находится столярная мастерская. Это небольшая комната, заставленная верстаками и досками. Хозяин мастерской немец Хегер. Среди наших у него репутация хорошего парня. Конечно, он считает, что Германия ведет справедливую войну, что в ней виноваты плутократы, коммунисты и евреи, говорит, что при виде зверств совершаемых над евреями, у него сердце обливается кровью... за Германию. Если, не дай Бог, Германия не победит, то ей придется за это ответить. Он верующий католик и часто ссылается на предсказания апостолов. Утром Хегер угощает нас, четырех для него работающих евреев, хлебом, он нас не бьет, на многое закрывает глаза, но "Майн Кампф" для него второе евангелие, фюрер - второй Спаситель,  "Хайль Гитлер" произносится как клятва.

Из нас, четырех еврейских плотников, кроме меня, ещё только один работал топором. Это бывший извозчик Киш. Двоих остальных плотников зовут Шулкин и А.Леви. Шулкин –   коммерсант, привык «мазать», что продолжает делать и теперь. Инженер-химик Леви смотрит на  своё занятие, как на подготовку к партизанской жизни в лесу. Он мне симпатичнее остальных. Жаль, если такой парень погибнет зря.

Мы приготавливаем сруб для большого барака. Материал был сырым, теперь  в тридцатиградусный  мороз превратился в ледяные брусья. Обрабатывать их нелегко, к тому же на голодный желудок. Хегер бегает вокруг нас в тяжелых валенках, закутав лицо шарфом. Хорошо ещё, что после каждых двух часов работы на морозе он разрешает нам 10 минут греться в мастерской.

«Санитарный парк» - одно из лучших мест работы,  здесь кормят. В час дня мы получаем нечто похожее на суп, т.е. воду с картошкой или брюквой. Ввиду того, что начальник тут - аптекарь, не приходится удивляться, что данные продукты - овощи, отпускаются "как в аптеке". Повар - еврей, не жалеющий дров и воды, поэтому супу много, и он горячий, а это главное. Все с нетерпением ждут "обеда", но по разным причинам. Большинство, конечно, из-за калорий, иные пользуются обеденным перерывом для встречи с друзьями-арийцами. Крамер устроился в этом смысле даже с комфортом. Над нашей мастерской находится столовая, комната электротехников, где работают старый латыш с сыном и двое еврейский парней. За этой комнатой имеется ещё одна маленькая раздевалка мастеров. В этой-то комнате Крамер 2-3 раза в неделю встречается с пожилой женщиной, приносящей ему пакеты и газету, Своё присутствие она всегда сможет объяснить знакомством с христианами--электротехниками, поэтому её посещение относительно безопасно. Кое-кто встречается со своими доброжелателями у церкви, находящейся на нашей территории, другие - за колоннами гаража.

Через приятельницу Крамера отправили письмо старушке Мими. Скорей бы наладить связь с внешним миром. В обеденный перерыв немцев нет, они закусывают у себя или уходят. Простых рядовых запретные встречи не интересуют, поэтому их не очень опасаются. А за начальством установлено наблюдение, так что ему трудно застать кого-нибудь врасплох. Когда-нибудь кто-нибудь, конечно, нарвется, но кто из нас об этом беспокоится, и так всё ясно.

Наши электротехники-латыши не могут пожаловаться на свою работу, которая, в сущности, исполняется евреями. Они заняты главным образом меновой торговлей. Постепенно все наши вещи перекочевали к ним. Делается это с видом, будто хотят нам помочь, но в цене себя не забывают. На днях я у старика променял совершенно новый серый, кожаный пояс с патентованной пряжкой на 1/2 пачки папирос третьего сорта. Кто-то из наших дал латышу в обмен на сало пару ботинок, но сала не получил и ботинок своих тоже больше не увидел. С тех пор мена происходит из рук в руки,  а обувь для показа дается только на одну ногу.

*  *  *

Немцы в своих военных сводках сообщают об отражении советских атак, о сдаче таких-то участков для "сокращения линии фронта". В связи с этим к евреям повсюду стали хуже относиться, в гетто ждут новых "акций". Вечерами возвращаемся домой в гетто с замирающим сердцем.

Сегодня прибыли вагоны с медицинскими припасами, и мы разгружали допоздна. Приближаемся ночью по Московской улице к улице Жиду. Весь город уже утих, у колючей проволоки гетто горят костры стражи. Искры,  как жучки, разлетаются по сторонам. Монотонно скрипит снег под тяжелыми шагами колонны. Мы поднимаемся по улице Жиду, перед нами уже встает стена еврейского кладбища, слева колючая проволока «большого гетто». Вдруг колонны замедляют шаг, все встрепенулись, все стараются увидеть, разгадать, что случилось. Метрах в ста за оградой стоят фигуры в полицейских шинелях с факелами в руках. Стоят они кольцом, окружающим группу людей с мешками за спиной. Кто-то кричит, что-то приказывает.  "Акция" - но над кем? Никто ничего не знает. Пришибленные плетемся дальше. Что-то у нас в «маленьком гетто»?

У нас без перемен, "акции" нет. Но «большое гетто» сегодня заселили евреями, прибывшими из оккупированных стран. Больше всего австрийских и чешских,  есть и немецкие. Привезли людей различного возраста, стариков, женщин с маленькими детьми. Нас это окрыляет новой надеждой - значит, наши тоже где-нибудь, может быть, в Австрии, Чехословакии, во всяком случае видна политика расселения,  а не уничтожения. Кто-то говорит - немцы хотят латышским шуцманам доставить удовольствие, дать им возможность превратить Латвию в кладбище для европейских евреев. Какая чепуха!

*  *  *

Странный народ немецкие евреи! При первой же встрече, через проволоку, они накинулись на нас с руганью, что, мол, из-за нас, проклятых восточных евреев и коммунистов, они должны теперь страдать. Их мужчины, блюстители внутреннего порядка,  с повязкой на рукаве и неизменной палкой, всем своим существом отражают типичных немцев. Если бы Гитлер им дал возможность, они бы, наверно, вступили в национал-социалистическую партию и были примерными эсэсовцами.

На некоторых домах «большого гетто» появились красные кресты с надписями "Вена",  "Прага" и т.д. Это санитарные пункты. В «большом», теперь переименованном в «немецкое» гетто, установился строгий порядок. В первые дни новых обитателей отправили на работу. Прибывшие из более южных стран немецкие евреи в своих одеяниях имеют фантастический вид.  Ноги почти у всех обмотаны мешками, мужчины повязывают головы платками, так что трудно определить, кто мужик, кто баба.

Через неделю узнаем, что приезжие люто голодают. Не имея знакомых в городе, без малейших припасов, они живут исключительно на еврейский паек. Но мы их мало жалеем, нам всем невесело, тяжело только видеть их детей. Они жмутся к своему колючему забору ещё задолго до того, как выходит на работу первая колонна евреев Риги. Когда мы проходим мимо, к нам тянется много детских ручонок в ожидании кусочка хлеба. Их разгоняют, бьют палками, но при проходе следующей колонны они опять у проволоки. Детям запрещено просить, а мы даем, что можем, дать голодному ребенку кусочек хлеба - преступление, карающееся избиением, а  то и пулей.

В газетах напечатан призыв к гражданскому населению. Необходимо жертвовать теплые меховые вещи для защитников европейской культуры, мерзнущих в необъятных русских пространствах. В гетто - приказ: в течение вечера сдать все меховые вещи. Неисполнение приказа будет караться смертью. На улице Лудзас, в доме стражи, приемочный пункт. Растет гора шуб. Взамен выдают дрянные пальто, обноски. Где находят шубу, вместе с ней забирают владельца. Дров в гетто не привозят, кормят еле-еле, теперь начинают раздевать. Что ещё придумают?

Мне приходится расстаться с Чарли. На работу брать его не смею, т.к. Шпис грозится его пристрелить. Дома мои сожители-аристократы боятся, как бы собака не развела грязи и с ней заразу. Собака в нашей жизни, может быть, и блажь. Может быть, о ней стыдно думать, тем более говорить, а всё же мне тоскливо оставаться без неё. Немцы любят собак, и я подарил Чарли солдату «санитарного парка». Сегодня я возвратился ещё более одиноким. Чарли, Аля в моих мыслях неизменно рядом, и пока был со мной Чарли, он казался  символической связью с ней. Теперь осталась одна фантазия, некого погладить.

*  *  *

У бедного доктора Гуревича на руках появились невероятно большие нарывы-карбункулы, с 2–3 головками, величиной с яйцо. Вечером Яворский делает ему перевязки и кладет компрессы. Гуревич каждый день продолжает ходить на работу и всеми силами старается казаться здоровым. Немцам нужны работники, а не больные. Доктор сильно исхудал, но ежедневно бреется, и, несмотря на  70 лет, упорно сохраняет версию о шестидесятилетии.

Брусованский занят  сохранением своего здоровья. Встает раньше всех, производит холодное обтирание, моется одеколоном. Что с ним будет, когда эта драгоценная влага кончится?

Чарли от немца удрал, а ко мне не воротился. Странно. Сегодня в обед, с 1 до 2 жду Мими. Что расскажет? Придет ли? Получила ли вообще моё письмо? Один вопрос сменяет другой.

*  *  *

Сегодня для нас, плотников, хороший день. Для скрепления сруба нужны разные скобки, болты и т.д. На складе «санитарного парка» таковых нет, и Киш предлагает Хегеру съездить за ними к знакомому кузнецу. Для Киша это предлог, чтобы встретиться со знакомыми, для Хегера - развлечение. Киш постарается затянуть время, мы же не будем так мерзнуть на дворе. Двое из нас в мастерской всё время топят плиту, на ней варится сворованная у немцев картошка. Попеременно копошимся на постройке, с нетерпением жду обеденного перерыва.

Обед. Торопимся наверх, где уже много народу. Все спешат за своей обеденной посудой, человек 15 набожных евреев уже собрались в дальнем углу и приступили к молитве. Общего супа они не едят, но суп еще не принесли, а мне не хочется из-за него прозевать Мими. Поручаю Леви приберечь мою долю, а сам бегу на двор. По обе стороны Цитадельной улицы здания «санитарного парка», не удивительно, что на ней люди со звездами. Улица малолюдна, и встретить на ней гражданское лицо довольно трудно.  Несколько раз перехожу улицу, мой наблюдательный пункт - за белой церковью.

Вот шагает через двор Яворковский, за ним какая-то женщина с безразличным видом и с пакетиком. Время так медленно тянется, боюсь, что обеденный перерыв приближается к концу. Но вот фигура приближается, и я узнаю в ней Мими, В руке она сжимает какой-то сверток, боязливо озирается по сторонам. Не знаю, как поступить: пойти ей навстречу опасно,  нельзя. Первый раз она проходит мимо, меня не узнает. Подойдя к церкви,  нерешительно останавливается и идет назад. Была, не была! Как ни в чем не бывало, выхожу из своего убежища, нагоняю её, и мимоходом кидаю:  "Иди за мной, не бойся", - и продолжаю путь.

Никого нет на нашем дворе, только голуби да воробьи. На расстоянии 8-10 шагов за мной ковыляет Мими. Ключи от плотницкой у меня, и я прямо направляюсь туда. Мими смело следует за мною. Запираю за ней дверь. Хочу начать разговор и не нахожу слов. Старая, сморщенная рука нежно гладит мою небритую щеку. Хочется закрыть глаза и плакать, но слез нет. Может быть, у нас уже вообще нет человеческих чувств.

Чарли у Мими. Сбежав от немца, он вернулся в свой родной дом. Мими не вытирает зеркало шкафа, там, на стекле внизу, отпечатки ручек моей девочки, и она не хочет их лишиться. Она, Мими, знает – все убиты, никого нет, только память осталась. Неужели это правда? Неужели 30.000 человек, беззащитных, безоружных, выгнаны в лес, их убили, истребили, как не истребляют никаких диких зверей?! Это не может быть, это несовместимо с понятием "человек", пусть немец, пусть латыш, но всё же они люди! Если это - правда, то доза слишком сильна, она не действует. Я себе такую правду не могу представить.

Мими во сне видит Алю, Анну Григорьевну, моих детей. Она ежемесячно откладывает для меня сахар, для меня же бережет масло. Часть яиц от своих четырех кур она выменяла на папиросы и принесла мне; через неделю снова придет, теперь пора уходить, скоро появятся немцы.

Киш остался доволен поездкой. Кузнец угостил их водкой. Кишу сунул каравай хлеба и обещал в случае отступления немцев спрятать его у себя. Киш сообщил радостные известия с фронта.

Перед уходом в гетто Крамер раздает нам всевозможные лекарства. Мы их запускаем в штаны, так делается каждый вечер. Мне так не хочется возвращаться в гетто, хочется бежать, но куда? К фронту? Но как  туда доберешься, когда население в нас видит врагов, святое дело передать нас в руки властей, когда каждый ребенок  тебя ненавидит или боится. Когда вчерашний друг - сегодня предатель. Плетемся в гетто, не зная для чего, не зная зачем.

*  *  *

Сижу у Герцмарка. Он всё ещё живет в той же комнате с Изькой и Моткой, на моем месте поселился старичок Валенгейм. Вчера Герцмарк был удостоен великой чести и доверия. В баню явился Эйзман. Как обычно, он был под градусом, ругал паршивых жидов. Оставшись, в чем мать родила,  поручил Герцмарку сберечь пистолет.  На днях баня работала для наших буржуев-извозчиков. В бане была устроена закуска с водкой, пелись песни. Баня стала чем-то вроде клуба, где собирается знать. Организаторы и строители этого заведения могут с полным правом гордиться - соорудили весьма пригодную баню, не имея ни надлежащих труб, ни котлов. Голь на выдумки хитра.

Рядом с комнатой Герцмарка, в следующей, большой, спит больной старик. Он лежит целыми днями без ухода и выглядит, как мертвец. При первом посещении немцев или "патриотов" его отправят на тот свет. Это никого не огорчит,  станет одной кроватью больше. За день так устаешь на морозе, хочется спать, я ухожу к себе.

В «немецком гетто» опять что-то происходит. Людей сажают на грузовики, увозят на "работу", с которой никто не возвращается. На место увезенных прибывают другие люди. У нас тоже чего-то ждут. Вечером собираются небольшими кучками и высказывают свои предположения. Наша еврейская полиция уверяет, что волнения не обоснованы, но спокойствия это не дает. Многие  оберюден хлопочут о переведении на казарменное положение своих рабочих колонн. Все считают благом жить вне гетто.

На днях, при возвращении с работы, поднимаясь в гору по улице Жиду, повстречали нескольких полицейских. Один подошел к нашей колонне и наугад ударил палкой, попавшей портному Миллеру в глаз.

*  *  *

Начальство «санитарного парка» организует поездки в гетто. Официально считается, что едут, например, за зубоврачебными кабинетами. На самом деле, это охота за трофейными подарками для немецких жен, невест, детей. Хегер получил машину для поисков  в гетто пригодных инструментов. Он едет со мной и ещё одним евреем - электротехником.  Нужны сверла, пилы, долота и т.д. Шофер тоже принимает участие в поисках. Ходил по разграбленным квартирам. У Хегера, сынишка шести лет, детские вещи ему пригодятся и, хотя это не инструменты, но попадают в машину. Детей этих больше нет, им никогда эти штанишки, рубашонки и чулочки не понадобятся, а маленькому Гансу они как раз впору. Дамское белье тоже зря здесь пропадает, а в Германии такие вещи дороги.

По пути захожу к себе на Маза Кална.  Там уже побывали до нас и перерыли всё. На стенах висят те же картинки, ночной горшочек на том же месте. Двери настежь, пусто и холодно. Показываю Хегеру фотографию Али с детьми. Он вздыхает - "это война" - говорит он и сует в карман Димины шерстяные чулки. Я вырываю наугад снимки из альбома и прячу в карман. Хегер удовлетворен, он набрал инструменты и "мелочь" для своей семьи.

Идем по улицам гетто. У некоторых домов стоят военные грузовики, тоже приехали "организовывать". Гетто кажется мне большим трупом, на котором стервятники справляют пир. Шофер быстро ведет машину, гетто позади, мы опять в «санитарном парке».

*  *  *

Морозы держатся 25-30° ниже нуля. Партия ампул для инъекций замерзла, всё стекло полопалось. Убытки, слава Богу, большие. Гуревич стал случайным свидетелем занятного диалога. Аптекарь докладывает начальнику:  "Осмелюсь доложить, что все ящики с ампулами погибли". - "Как, почему, кто виноват?" - Конечно, евреи". - "Каким образом?" - "Да, очень просто, мороз 30° ниже нуля". Немецкое ржание. Доктора они не видели и могли себе позволить пошутить.

Но, сам того не зная, аптекарь все же прав, т.к. мы действительно причастны к порче медикаментов - при погрузке особенно небрежно бросая ящики с надписью "осторожно!"

Хегер надеется за постройку сарая получить двухнедельный отпуск по примеру своего коллеги из другой части «санитарного парка» и поэтому заставляет нас усиленней работать. Обращение его с нами стало тоже заметно грубее, теперь он нас то и дело понукает и бранит, пока не бьет, но уже не раз замахивался. Хороший немец, но плохой человек.

*  *  *

Проходит ещё одна ночь. В домах «маленького гетто» люди пробуждаются. Над нашей комнатой раздаются шаги, пора вставать. Хорошо бы натянуть на голову одеяло и спать без конца. Так опротивела улица Виляну с толпящимися и мерзнущими людьми. Но лежать нельзя, пойдут искать по домам, а накроют, не погладят по головке. На кухне возня, кипятят воду. Один за другим лениво покидают постели. В коридоре перед раковиной уже очередь, с трудом удается кое-как умыться. Все торопятся и нервничают.

Сборы на улице Виляну каждое утро сами по себе событие. Относительно спокойны евреи, имеющие постоянное место работы. Их забота - поскорее встать в свою колонну и поскорее выбраться за пределы гетто. Их ожидает привычная работа, встреча с уже знакомыми людьми, с уже знакомым начальством, пусть дурным, но все же знакомым. В колонны, предназначенные для разных воинских частей  или фабрик, посторонних не допускают, за этим строго следят оберюден. Неорганизованные представляют собой дичь, за которой охотятся получившие разрешение на еврейскую рабочую силу. Чаще  всего это работа по погрузке или выгрузке пароходов; труд тяжелый, голодный, связанный часто с побоями и издевательствами. Здесь евреи находятся между двух огней  - с одной стороны страх остаться в гетто и быть обнаруженным, с другой - неуверенность в сегодняшнем дне. Со всех дворов стекаются люди на улицу Виляну. Издали уже слышны немецкие окрики.

*  *  *

Вечером меня навещает незнакомый, человек. Это Або Сальнер, он работает истопником в Государственной библиотеке. Там, в библиотеке, по его словам, служит одна святая женщина, вместе с ним оплакивающая судьбу обреченных, Библиотекарша эта дружна с Люсей. Люся  попросила Сальнера узнать о моей судьбе в картотеке гетто. Сальнер берется передать для Люси записку от меня. Пишу ей, назначая час и день свидания.

*  *  *

У меня, помимо голубей, появился новый способ добывания махорки. Так как наша площадь при нормальном размещении кроватей слишком мала, то всё больше входят в моду двухэтажные койки. За устройство такого воздушного ложа заказчик расплачивается пачкой махорки или немецкого табака. Натаскал доски из погреба соседнего дома, разобрав стену деревянного сарайчика. Считается, что на втором этаже легче уберечься от вшей, поэтому работы у меня хватает.

На лестнице каждого этажа в нашем доме имеется уборная для нескольких квартир. Центральные трубы замерзли и не действуют. Сходить в это место теперь является событием. Большинство из нас думает только о настоящем моменте, забывая, что после них придут другие, и кое-как, стоя на пороге, заливают пол. Всё покрыто льдом и вонючей жидкостью. На полу расставлены ведра и банки, мгновенно наполняющиеся. К ним пробраться можно только по проложенным доскам, поэтому многие ходят прямо на двор. Что будет, когда весной всё и повсюду начнет таять?

Иногда мы возвращаемся с работы на машинах. Вот и сегодня, проработав дольше обыкновенного, подъезжаем к гетто. Как всегда, на душе неспокойно, чего-то ждешь.  У поворота на улицу Лудзас машину останавливает какой-то немец. Наши провожатые собираются в кучку. Слышатся слова. Брезент на машинах плотно затягивают, приказывают молчать, я через несколько минут наши грузовики ускоренным ходом мчатся в обратном направлении, Куда, мы не знаем, но по тону провожатых чувствуем, что они хотят нас от чего-то спасти. Есть и среди сволочей люди, редко, но всё же есть. Не ведая, куда нас везут, мы всё же довольны, что проведем ночь вне гетто.

Мы попадаем в тот дом, где нас держали, пока травили наших вшей, - на углу Елизаветинской и Мариинской. Завтра мы узнаем, что произошло в «маленьком гетто». Теперь можно отдохнуть, ходишь только в носках, т.к. никто не должен в доме знать, что в одной из квартир 120 евреев. Провожатые привезли нас сюда на свой страх и риск, когда узнали от стражи, что в гетто неспокойно. Лежим вповалку, холодно, снятся тяжелые сны.

Утром, чуть свет, пока все в доме спят, спускаемся тихо по лестнице, выстраиваемся колонной и отправляемся на места работы. В течение дня надеемся узнать, что было в гетто. День проходит, но сведений никаких нет. После почти бессонной ночи время тянется как-то особенно долго, мороз кажется ещё жгучей, работа ещё трудней. Вечером, под командой Шписа, снова выстраиваемся колонной, сегодня идём пешком. Прошли Старый город, на рынке люди выбегают из рядов и спешат встать у какого-нибудь угла, чтобы потом бегом догонять остальных. Сегодня особенно много желающих облегчиться, это от возбуждения, Гетто нас пугает, и в то же время влечет: узнать, увидеть, что в нем.

*  *  *

Мы нечего не увидели. В «маленьком гетто» всё спокойно, но из «немецкого» гетто вчера вывозили людей на автобусах. Охрана спьяну перепутала.

В квартире Крамера сидит адвокат Е. он производит впечатление сумасшедшего. В гетто его не было два месяца, он скрывался у знакомого латыша, платил тому большие деньги. Нервы не выдержали постоянного напряжения, и сегодня он вернулся в мышеловку. На людях и смерть красна.

Январь, не за горами весна, но о разгроме немцев что-то не слышно. Их отбили под Москвой, даже отбросили назад, но Москва так далека от нас. Время тянется бесконечно, а надежда кажется самообманом.

Видел Сальнера.  Люся обещала прийти в «санитарный парк» меня навестить. Жду с нетерпением, Вдали, на Цитадельной улице появляется высокая женская фигура, быстрым шагом приближается к условному месту - белой церкви. Иду ей навстречу. Однако, видно, она меня не узнает, или я ошибся, она даже не смотрит на меня.  Неужели это не она, или она меня больше не знает? Я поворачиваюсь, догоняю и перегоняю её. Это она, без всякого сомнения, но в последний момент ее покинула смелость, она спасается бегством. Спасибо ей, что хотя бы пришла. Встречи с нами слишком опасны, а мы это иногда забываем.

*  *  *

Дети немецких евреев живут нашими подачками. Утром и вечером они нас  поджидают, и многие им перебрасывают через проволоку свертки съестного. У некоторых евреев имеются свои маленькие друзья, постоянно получающие завтраки и ужины. На квартире, по соседству с нашей, живет Аршон. Это большой хамоватый парень, говорят даже - вор. У него "своя маленькая девушка", о которой он заботится с чисто отцовской нежностью. Для неё у него всегда припасен пакетик с чем-нибудь вкусным. Несмотря на строгости, Аршон всегда ухитряется пакетик передать девочке. Сегодня на работе он опять что-то выменял, в кармане лежит заботливо завернутый пакетик для девочки.

*  *  *

Некоторая связь с внешним миром наладилась и у меня, изредка приходит Мими. Как и в первый раз, я её принимаю в плотницкой, была у меня и Люся, но она так боялась, что я был рад за неё, когда она ушла. Бежать из гетто некуда. Мими боится прятать меня у себя, да я и сам не хотел бы быть у неё, но мысль о бегстве меня не покидает ни на миг.

Сруб нашего сарая уже готов, приступаем к возведению постройки. Фундамент предполагался из кирпича, но ввиду сильного мороза решили строить па сваях. Для этого копаем ямы в 35-40 см. Мороз беспрерывно держится на 20-25° ниже нуля, и Хагер большую часть дня проводит в мастерской, выбегая время от времени к нам ремя отсто отцовской нежностью,мы это иногда забываем для контроля. Единственный доступный нам вид саботажа заключается в том, что мы зарываем сваи, поддерживающие постройку, вместе с льдом, надеясь, что весною, когда лед растает, всё здание покосится. Жалкий вид саботажа.

Настроение в гетто нервное, все уверены, что скоро будет "акция". Сегодня все начальники колонн получили приказ сократить число своих людей на определенное количество. Из наших 120 завтра смогут пойти в «санитарный парк» только 80 человек.

Крамер обязан вычеркнуть 40 человек, в первую очередь стариков и слабых рабочих. Все панически боятся попасть в число исключенных. Не сомневаются в том, что оставаться в гетто равносильно смерти. Крамер поставлен в тяжелое положение, но действует решительно. Среди вычеркнутых из списка находится также Брусованский. Все просьбы и мольбы оставить его в колонне на Крамера никак не действуют. Брусованский плачет, умоляет заменить его кем-либо другим, поскольку ему угрожает опасность, обвиняет Крамера в сознательном убийстве. Ничего не помогает... Тогда Брусованский... обращается ко мне с просьбой спасти его и остаться в гетто вместе него. Он меня просто удивляет, ведь он убежден, что оставшимся не миновать смерти, и ему не стыдно просить соседа по койке пожертвовать собой за него. Ничего страшного не вижу в том, чтобы не идти в «санитарный парк» и соглашаюсь, но Крамер с этим не считается, и Брусованского завтра не возьмет.

Никакой акции не было - просто по случаю сильного снегопада понадобились люди для очистки улиц, вот и велели создать "трудовой резерв".

В «санитарном парке» был плохой день, угнетающе на нас подействовавший. Шпис узнал о встрече Ш. с одной арийкой. Когда Шпис выбежал, чтобы их накрыть,  женщины уже не оказалось, но у Ш. в руках был пакетик с папиросами и продуктами, Шпис потребовал немедленно назвать имя преступницы, чего Ш., конечно, не сделал. Тогда Шпис позвонил в гестапо и до прихода полиции бегал с пистолетом по двору, опасаясь, как бы Ш. не убежал. Ш. увели в гестапо, его участь предрешена. Буду искать новое место работы, более удобное для встреч. В «санитарный парк» больше не пойду, поработаю пока в техническом отделе гетто.

«Большое гетто» расширяется. Прибыла новая партия евреев - из Литвы.  Приехали они совершенно без вещей, даже самых необходимых. Утром их выгнали на работу, а вечером погрузили в товарные вагоны и отправили в Ригу. Теперь они устраивают себе жильё в пустой и разграбленной части «большого гетто», присоединяемой к нашему. Мы для них чиним кое-как досками двери, заколачиваем выбитые окна. Литовские евреи ходят по домам и нищенствуют, иные воруют, и нам приходится следить за квартирами. Узнаем от литовцев, что в Ковно (Каунас) существует настоящее гетто, где уцелевшие после общей акции евреи живут с семьями, что разрыва семейств там не было, как и многого того, что делалось с евреями в Латвии. Видно, кое-что зависит от сочувствия или активности местного населения. Да и то характерно, что не нас посылают в Литву, а литовцев к нам.

Некоторые участники Крамеровской группы нашли себе новые места работы. Лучшим из них считается квартирное бюро. Там, в погребе, они встречаются со свободными людьми, процветает меновая торговля и всякие купли-продажи. Пока  никто не попался, считается, что это место "безопасно".

На большинство подобных мест можно попасть, уплатив оберюду определенную сумму, которая иногда бывает очень крупной. Имеются места работы по-разному плохие и хорошие. В одном - хорошее питание, но строгий надзор и грубое обращение, в другом - тяжелая работа на пустой желудок, зато относительно свободно. Большинство мест, конечно, плохо во всех отношениях, но имеются редкие исключения, где и то и другое сносно. К последним принадлежат предприятия, где работает всего несколько человек, главным образом, в качестве специалистов. Меня привлекает место работы с относительной свободой. Жить, работая только в гетто, невозможно из-за голода, все запасы съедены, а на карточки не просуществуешь.

*  *  *

Встретил своего старинного знакомого Вальденберга. Он работает у своего друга - инженера Аккермана, имеющего что-то вроде строительной конторы. В рабочей группе всего 5 человек, все ремесленники, за исключением Вальденберга, являющегося  их старшим. Работа не трудная. Кормить, правда, не кормят, но зато нет надзора, Вальденберг обещал поговорить с Аккерманом и устроить меня плотником.

Бежать из гетто нужно, а угадать точно момент - невозможно. В нашем положении действовать - значит, потерять или выиграть; бездействие ведет к бесспорному проигрышу. На руках у меня появились какие-то незаживающие ранки. Одна из них всё растет. На голове что-то тоже в этом роде. Возможно, что это от недостатка питания или какая-нибудь инфекция.

С нетерпением жду согласия Аккермана, пока чиню квартиры литовских евреев. Из них многие не желают выходить на работу вне гетто и скрываются. В связи с этим участились облавы и контроль. Мы, рабочие технического отдела, снабжены соответствующими бумажками с печатью, но, несмотря на них, нас тоже иногда ловят, бьют и отправляют на какую-нибудь срочную работу.

Каждый вечер продолжаем чего-то ждать и опасаться, это так треплет и без того расшатанные нервы. Ночью прислушиваешься ко всякому шороху, к шагам на лестнице, к выстрелу на улице. Снятся картины "акций", убийств, близкие люди, еда. Январь подходит к концу, на восточном фронте без перемен.

Аккерман дал согласие взять ещё двух евреев - плотника, т.е. меня, и жестянщика, Вальденберг поручает мне такого найти. Ремесленников мало осталось, но, в конце концов, нахожу одного уцелевшего парня лет 25-26, по фамилии Бушкин. Узнав от меня, что на новом месте можно  встречаться с христианами, менять вещи  на продукты, он с радостью хватается за такую возможность. Мы уславливаемся утром встретиться на улице Виляну, у выхода.

Я почему-то не сомневаюсь, что скоро распрощаюсь с гетто, но никому о своих планах не говорю, предатели имеются и среди нас, а болтунов ещё больше.

Теперь каждое утро усердно "отрезают" колонны. Нужны рабочие в порт и на "кабель". Люди стараются приходить па улицу Виляну как можно раньше, чтобы занять место в начале колонны. Самые боязливые выходят почти ночью. Если посланный за нами конвоир опоздает, то рискует нас не найти, а мы попадем в порт или на "кабель".

За людьми Аккермана приходит его родственник  - Жанис, славный парень, но пьяница, поэтому Гольденберг всё время нервничает, как бы Жанис не опоздал, но всё в порядке, у Жаниса на записке красуется отметка "5 Юден", и нас выпускают за проволоку, аккуратно пересчитав. Жанис ведет нас кратчайшим путем через железнодорожное полотно к улице Бруниниеку. Через полотно ходить запрещается, но еще темно и можно проскочить мимо постов. Уже стало непривычным идти по городу не в колонне, а небольшой группой с гражданским конвоиром.

Проходим по улице Стабу, мимо дома, где я вырос. Дом на месте, та же улица, но как всё изменилось с тех пор, когда я с деревянной шашкой в руке мчался с ребятами нашей дворовой команды воевать с другими мальчишками. Шагаем мимо кино "Северный полюс", куда меня с сестрой повел папа на первый для нас фильм «Фальшивый купон». Теперь вся наша жизнь кажется какой-то фальшивой подделкой.

Входим во двор дома по Стрелниеку I7. Место моей новой работы. Во дворе маленький домик - склад материалов и нечто вроде мастерской. В нем уже находятся несколько русских парней и старик-плотник, тоже русский. Впервые за долгое время чувствую, что попал в среду людей, не презирающих нас, но относящихся по-дружески, как к союзникам.

Наша работа заключается в мелких ремонтах в целом ряде домов по этой улице. Работаем без звезд. Никто не понукает, не ругает. Удрать проще простого, но невозможно по разным причинам. Во-первых, некуда. Во-вторых, при возвращении группы о бегстве станет известно,  начнутся всякого рода преследования остальных.

В обеденный перерыв беру молоток, сверло, ручную пилу, надвигаю шапку поглубже на глаза и ухожу. За последние месяцы у меня выросли густые рыжие усы, делающие мое лицо чужим. Спокойно, быстрым шагом иду по тротуару к улице Валдемара. Мимо проходят военные, люди с зелеными повязками, на меня никто не обращает внимания, мало ли рабочих ходит по городу. Как меня встретит Руди? Несколько месяцев не знаю о нем ничего, живет ли он ещё на Валдемара?

В воротах сталкиваюсь с каким-то жильцом, спрашиваю, где живет Анкравс. Получаю любезный ответ и стучу в указанную дверь. Её открывает женщина в халате, в ней узнаю Виву, жену Руди. Мы мало знаем друг друга. Руди нет дома, но она меня не отпускает и усаживает за стол. Она угощает меня кофе со сгущенным сладким молоком, передо мной появляются бутерброды с сыром, ветчиной. Мне стыдно, но я пью стакан за стаканом, а бутерброды тают во рту.

Тепло и сказочно уютно, хорошо живется на свободе. Руди ушел по делу, и неизвестно, когда вернется. Прошу передать, что заходил, и если он сможет, то пусть сам завтра придет в домик во дворе по Стрелковой. Опасности нет, т.к. туда ходит много людей. На прощание Вива сует мне в карман пакет с продуктами и папиросы. Есть же хорошие люди на свете, но почему их так мало.

Жанис тоже обделывает с евреями разные делишки. Больше всего его привлекают принадлежности дамского туалета - чулки, обувь. За них у него можно получить хлеб, шпек и масло. Бушкин не зевает и обменивает шелковые чулки и женскую сорочку на масло. Бушкин масло разрезал и, упаковав в плоские пакетики, запрятал под одежду. Меня он тоже упросил перенести через ворота гетто пакетик. Сую его между телом и рубахой над поясом, Снова пересекаем полотно железной дороги, но на этот раз нас замечают патриоты в повязках

Куда ведешь своих жидов?» - Жанис что-то бормочет в своё  оправдание. «Ну, смотри, ещё раз поймаем, отправим всех туда, где скучают их жены!" - последние слова полоснули меня как ножом. Они знают, что наши жены убиты, и только мы не смеем этому поверить и ещё надеемся!

*  *  *

Вечером захожу к Сереже Гуревичу. Он живет теперь с Николаем, Аликом Герцфельдом и ещё с кем-то в доме напротив нашего. Они устроились сравнительно хорошо, даже фотография отца Алика красуется на столике рядом с кроватью. Сережа в обмен на какие-то вещи получил цианистый калий. Говорят, что это его самое ценное и необходимое, но его почти невозможно получить. Он знает с моем намерении смыться, но просит как-нибудь раздобыть коробку, запрятанную мною  на улице Маза Кална. В этой коробке имеются папины золотые часы и несколько колец. Надо  попытаться попасть в «немецкое гетто» и забрать коробку, не знаю только, как это устроить.

*  *  *

Анкравс не побоялся и встретился со мной. Предложил скрываться у него, он уверен, что немцев разобьют в ближайшие месяцы, и согласен рискнуть. Теперь осталась задача - попасть к себе  на Маза Кална, а потом удрать.

Для ремонта печей нужна глина, а она лежит на территории «большого гетто». Антоколь получил разрешение отправить туда за глиной под конвоем несколько человек, в том числе и меня. Глина замерзла, её приходится ломать, работа затягивается, и наш конвойный солдат уходит погреться. Пользуясь этим, я исчезаю в «немецком гетто». Стучусь в свою бывшую квартиру. В ней живут немецкие евреи - две женщины и худой, болезненный мужчина.

В комнате порядок, вещи все знакомые, нет только детской кроватки, она не нужна. Под плитой аккуратно сложены дровишки из наших бывших стульев. Объясняю, кто я и зачем пришел. Женщины охают, роняют слезы, но своя выгода на первом месте - они дают мне топор, предварительно заручившись обещанием принести им за разрешение ломать, шпек или масло. Лихорадочно выламываю доску, как будто ошибся местом.

Но нет, вот коробка. До свидания, дорогие немецкие друзья. Всё сходит благополучно, конвойный не заметил моего отсутствия. Минуем ворота, тащим сани с глиной и кирпичами. Сегодня я здесь последний день, ещё одна ночь в гетто, что будет завтра - неизвестно.

На меня находит глупая чувствительность. Хочется проститься с друзьями, больше всего тянет к Толе, двоюродному брату Фени, В его альбоме имеются карточки Фени, я могу взять любую. Выбираю маленькую карточку, где она на пляже вместе со своей подругой Раей.  Карточки Али и Фени мирно лежат рядом в моем бумажнике.

Толя, как полицейский, уверен, что знает больше других о положении в гетто,  советует ещё выждать, мол, в гетто безопаснее, Неизвестно, кто прав, но пусть каждый живет своим умом.

Утром, четвертого февраля 1942 года, ухожу с колонной Сережи в Квартирное бюро. Людей в колонне множество, это самая большая рабочая колонна. Считают кое-как, отсутствие одного человека при возвращении пройдет незамеченным. В карманах бритвенные принадлежности и разная мелочь, звезды спороты и держатся лишь на булавках. Ещё полумрак, но на улицах много народа, В длинном здании квартирного бюро все расходятся по местам своей работы.

Захожу в уборную, снимаю звезды и выскальзываю на улицу. Через узенькую щель между домами выхожу на улицу Екаба.  Прощайте, друзья! Прости, гетто! 

 

 

 

---

   

---

    
         

___Реклама___

---