SReznik1
"Заметки" "Старина" Архивы Авторы Темы Гостевая Форумы Киоск Ссылки Начало
©"Заметки по еврейской истории"
Сентябрь  2007 года

Семен Резник


«Выбранные места из переписки с друзьями»

(продолжение. Начало в №13(85))

 

 

 

 

Сюжет четвертый

Самый «макулатурный» писатель (Валентин Пикуль – человек и пароход) 

 

В отличие от Феликса Кузнецова Валентин Саввич Пикуль никаких постов не занимал. Зато он был самым «макулатурным» советским писателем. Любители собирали мешки с бумажной макулатурой, выстаивали долгие очереди, чтобы заполучить в обмен заветный талончик, позволявший  приобрести супердефицитный роман этого суперпопулярного автора. Пёк он свои романы с невероятной быстротой, выходили они часто, новыми и новыми изданиями, массовыми тиражами, но их молниеносно сметало с книжных прилавков, словно проносился по ним тайфун. Достать их можно было только по очень большому блату или – по «макулатурному» талону.

Валентин Пикуль был, безусловно, человеком незаурядным. Из тех, кто сам себя породил. В тринадцать лет он сбежал из дому, поступил в военно-морское училище, а с пятнадцати уже плавал на кораблях, начав службу юнгой. Тем и окончилось его систематическое образование. С таким интеллектуальным багажом выбиться в люди мало кому удавалось, а стать знаменитым писателем...

Пикуль добирал недополученное в школьные годы чтением несметного количества исторических мемуаров, писем, документов. Из них он черпал сюжеты для своих будущих романов – не столько исторических, сколько приключенческих, хотя и «опрокинутых» в прошлое. То, что он поставлял на рынок, не было литературой. Это было чтиво, – и в таком качестве его произведения выполняли свою общественно полезную функцию, заполняя досуг того весьма широкого слоя читающей публики, чьи духовные и эстетические запросы как раз и соответствовали поставлявшемуся Пикулем товару. 

Как выяснилось из откровений его жены, Валентин Саввич был тяжелым алкоголиком и еще более тяжелым воркоголиком. Если он не пребывал в пьяном угаре, он писал. Много, торопливо, азартно, не заботясь о том, чтобы правильно расставлять запятые, не говоря уже о более тонких материях.

Публика более образованная Валентина Пикуля не читала, не знала, и знать не хотела. Критика – тем более. При баснословной популярности он оставался за бортом литературного процесса. До тех пор, пока в журнале «Наш современник» не стал печататься его роман «У последней черты…», посвященный Гришке Распутину (апрель—июль, 1979), в котором эта «Нечистая сила» (таково было изначальное, авторское, название романа) изображена игрушкой в руках евреев, осуществляющих дьявольской заговор против России.

Роман вполне ложился в русло той линии, которую проводил журнал «Наш современник». Однако бесшабашный разнузданный стиль Пикуля обнажал то, что менее примитивные авторы убирали в подтекст или как-то припудривали, подретушевывали, подкрашивали «правильной» риторикой. Пикуль отбросил эзоповские хитроумности и в своем антисемитском рвении настолько переступил черту дозволенного, что уже в ходе публикации романа «наверх» посыпались письма и телефонные звонки с требованием остановить это позорище. Однако публикация продолжалась и была доведена до конца, хотя, по слухам, в урезанном виде. Как открылось уже в наши дни, «Е. Тяжельников и В. Шауро, а также руководители СП СССР Г. Марков и Ю. Верченко защитили “Наш современник”, ограничившись лишь более строгой цензурой романа». [1] 

В печати роман «У последней черты» подвергся критике, но строго дозированной. Критические статьи, очевидно, тоже подвергались жесткой цензуре, а, возможно, и самоцензуре авторов. Я помню, как на каком-то многолюдном писательском сборище в ЦДЛ известный писатель-деревенщик Борис Можаев – человек талантливый, острый и неуступчивый – темпераментно и хлестко обрушился на Пикуля. Под неудержимый хохот зала он зачитывал «перлы» из его романа, показывая, насколько примитивно, неряшливо и просто безграмотно он написан. Можаева возмущал непрофессионализм автора и редакторов, пропустивших такой убогий текст на страницы одного из ведущих органов Союза писателей. Но о том, что роман грешит куда более глубокими изъянами, что он возбуждает ненависть к целому народу, Борис Можаев не сказал ни слова.

Мои коллеги, сидевшие в зале, всплескивали руками и заходились от хохота, услышав очередной зачитанный с трибуны «перл», а я испытывал все большее чувство неловкости – за них, да и за густобородого оратора. В по-своему блестящей речи Можаева Пикуль выставлялся эдаким мещанином во дворянстве, который не подозревает, что говорит прозой. «Смотрите, как он сморкается в рукав, не умея пользоваться батистовым платочком»; «смотрите, как мешковато сидит на нем фрак – просто умора!»; «да он же не умеет раскланиваться с дамами и пляшет гопака вместо мазурки!» Все это, конечно, было достойно осмеяния. Но о том, что было совсем не смешно, то есть что роман Пикуля и его публикация в журнале – это обыкновенный фашизма, – об этом не было сказано ни слова.

Не думаю, что Борис Можаев сознательно хотел потрафить партийным надсмотрщикам над литературой (он их глубоко презирал), но именно такая критика их устраивала. Им надо было одернуть переступившего черту шалуна, но так, чтобы самим не переступить «черту». Обыкновенный фашизм должен был и дальше струиться по руслу литературного процесса, ему только не следовало выходить из берегов.

Таковы были соображения, побудившие меня отозваться на одну из рецензий на роман В. Пикуля. 

  

 

1.

 

28 августа1979 г.

Москва 

«Литературная Россия»

Отдел критики 

Уважаемые товарищи!

Будучи в отъезде в течение месяца, я только сейчас прочел в номере от 29 июля «Литературной России» рецензию доктора исторических наук И. Пушкаревой на роман В. Пикуля «У последней черты». Соглашаясь в основном с оценкой романа, даваемой И. Пушкаревой, я в то же время не могу пройти мимо слишком «деликатных» умолчаний и оговорок рецензента.  Из рецензии можно сделать вывод, будто Пикуль что-то «не доработал», в чем-то «сместил акценты», где-то потерял «классовый критерий», словом, что-то где-то неправильно понял, недопроверил и т.п., тогда как на самом деле в его романе все понято и продумано до конца. Весьма слабый в художественном отношении, роман строго логичен концептуально. Все описываемые события и факты излагаются Пикулем с позиций определенной идеологии, а именно, идеологии черносотенной. Пример этот не единственный для исторических (вернее, псевдоисторических) произведений литературы последних лет. Роман В. Пикуля отличается, пожалуй, лишь тем, что в нем эта идеология проводится с большей прямотой. Сказать об этом я считаю своим долгом писателя и гражданина.

 

С уважением

Семен Резник

Член ССП.

 

2.

 

Семен Резник

Полуправда о чувстве меры

 

Статья доктора исторических наук Ирины Пушкаревой «Когда утрачено чувство меры…» («Литературная Россия», 29 июля 1979 г.) вызвала у меня и, полагаю, не только у меня, смешанное чувство удовлетворения и разочарования. С негативной оценкой, какую И. Пушкарева дает роману-хронике В. Пикуля «У последней черты», согласится всякий, кто знаком с историческими фактами описываемой эпохи. Однако мотивировки критических оценок И. Пушкаревой и некоторые ее выводы озадачивают.

            Важным недостатком романа И. Пушкарева считает язык, который «крайне упрощен, перенасыщен грубыми фактами, анекдотами, а то и непристойной бранью». В то же время рецензент отмечает, что «на язык романа сильное влияние, видимо, оказала литература, которую использовал автор», а использовал он «писания великого князя Николая Михайловича, иеромонаха Илиодора, сфабрикованные воспоминания Распутина, мемуары Вырубовой, давно разоблаченные советскими историками как поддельные,[2] и многое другое». Но ведь Вырубова, Распутин, Илиодор – главные действующие лица романа. Если они говорят языком, каким написаны их мемуары, то выходит, что В. Пикуль хотя бы отчасти сумел заставить своих героев изъясняться их собственным языком! Недостаток, таким образом, оборачивается достоинством.

            И. Пушкарева утверждает, что в романе почти полностью «отсутствует исторический фон», и она же считает, что «роман засорен излишними подробностями, всем тем, что прежде составляло в печати великосветскую хронику (сообщения о болезнях царей, рождении их детей, царских вояжах, описание одежд Распутина, царицы и пр.). Выходит, исторический фон все же присутствует: не только ведь «стачечники» и «фабричные трубы» характеризуют время.

            Как видим, некоторые из критических замечаний И. Пушкаревой спорны, хотя высказаны с излишней категоричностью.

Совсем иначе выглядят те места рецензии, где И. Пушкарева как ученый–историк сопоставляет фактическое и идейное содержание романа с его исторической основой. Здесь специалист аргументирует фактами, все сказанное весомо и совершенно неоспоримо. Тем более странно, что при этом рецензент обнаруживает непонятную робость, прибегает к оговоркам и недоговоренностям.

            Так, И. Пушкарева, хорошо зная источники, которыми пользовался В. Пикуль, сообщает, что он «страница за страницей» переписал в свой роман большие куски из мемуаров, весьма сомнительных с точки зрения их исторической достоверности; что при этом в роман перекочевали не только выдуманные мемуаристами эпизоды и факты, но также «просочились» (по деликатному выражению рецензента) их «ошибочные идеи и взгляды». Что из этого следует? Да то, что «роман» В. Пикуля – это дешевая компиляция, а местами прямой плагиат; квалифицировать такое произведение можно лишь как прямую халтуру. Но этого-то И. Пушкарева как раз и не говорит. Основную «ошибку» автора она видит в том, что он «выпустил в свет сырую, еще не проработанную вещь, страдающую идейно-художественными изъянами и недоговоренностями». Иначе говоря, посиди В. Пикуль еще полгодика-год, и «вещь» стала бы проработанной!

            И. Пушкарева называет роман «граничащим с бульварной литературой», хотя из всего содержания рецензии (как, конечно, и из самого романа) видно, что границу В. Пикуль смело переступил. Его произведение создано по нехитрым канонам бульварного жанра: буквально все в нем – и использованные источники, и отбор материала из этих источников, и смакование всевозможной «клубнички», и похабно-разнузданный стиль – служат одной и той же «художественной» задаче: потрафить самым низменным вкусам самых невзыскательных читателей.

            «Внеклассовым подходом отличается и назойливое акцентирование автором национальной принадлежности того или иного персонажа, связанного с Распутиным и царской кликой», -- пишет И. Пушкарева, опять деликатно не договаривая то, что ясно каждому, кто прочитал роман.  Многие из выведенных В. Пикулем персонажей по национальности евреи. Автор не упускает случая сообщить об этом, опасаясь, видимо, оставить читателей в неведении на сей счет. Однако – почему такое «акцентирование» следует считать «внеклассовым подходом»? И. Пушкарева этого не объясняет, и вряд ли здесь можно что-либо объяснить. И. Пушкарева, разумеется, понимает, что «ошибка» В. Пикуля вовсе не в том, что он евреев называет евреями, а совершенно в другом. Евреям в романе приписывается огромная, чуть ли не решающая роль во влиянии на Распутина и, через него, на судьбы российского государства. Конечно, в действительности ничего подобного не было. В. Пикуль, пользуясь деликатным выражением И. Пушкаревой, «смещает акценты в оценке исторического процесса», а, говоря, проще, расставляет акценты в полном соответствии с тем, как это делала (именно в то время, когда происходили описываемые в романе события) черносотенная печать.

            Будучи противниками не только надвигавшейся революции, но всякого, даже незначительного прогресса, идеологи «Союза русского народа» и других черносотенных организаций пытались «сплотить» народ (то есть подчинить его царизму) на основе самого беспардонного шовинизма и национализма. Основным объектом травли были избраны евреи. Черносотенная печать подхватила «идею» всемирного еврейского заговора, широко пропагандировала версию о том, будто «евреи поджигают Россию с двух сторон: с одной стороны – социализмом, а с другой – капиталом». (Так «объяснялось» расслоение среди евреев, якобы маскирующих свое полное единство и сплоченность).

            Борясь одновременно против революции и против буржуазно-либеральных реформ, черносотенцы выражали интересы крайней дворянской реакции, мечтавшей о добром старом времени, когда общественное мнение было парализовано немотой, над страной раздавался свист розги, и крестьяне томились в крепостной неволе. Даже такие деятели, как С.Ю. Витте, даже сам «мягкотелый» царь представлялись правым если не красными, то попавшими под влияние красных. Или евреев: для Пуришкевичей, Марковых, Замысловских эти понятия равнозначны.

            Именно такая концепция истории предреволюционной России последовательно проводится в романе-хронике В. Пикуля. (Из газет определенного толка он заимствовал не только великосветскую хронику).        Кто хотя бы бегло просматривал, например, «Протоколы чрезвычайно следственной комиссии Временного правительства», изданные в двадцатые годы видным историком П.Е. Щеголевым,[3] тот не может не испытывать брезгливого отвращения к высшим царским сановникам предреволюционной поры: ко всем этим Хвостовым, Протопоповым, Белецким и прочей преступной дряни. Но никто не станет отрицать, что даже наиболее интенсивно разлагавшаяся верхушка правительственного аппарата состояла все же из людей, хотя и мерзких, имевших свои представления о добре и зле, о честности, подлости, долге и т.п.

В романе В. Пикуля людей нет. Его герои – это уныло похожие друг на друга монстры. Каждый из них – целое скопище всех возможных и невозможных пороков; упоминаемый И. Пушкаревой «свальный грех» – один из самых невинных. Исключение Пикуль делает только для П.А. Столыпина: ему одному дозволено автором иметь человеческие стремления и чувства, то есть жаждать не только наполнения кармана и брюха, заботиться не только об удовлетворении своей похоти (в самых извращенных формах). На фоне питекантропов, которыми населен роман, Столыпин выглядит даже благородным героем-мучеником. Россия же предстает перед читателем не как великая страна, переживающая сложный, остродраматический этап своей истории, а как смердящий труп, жадно пожираемый русским и инородным вороньем, среди которого наиболее алчными и «хитроумными» пожирателями оказываются евреи.

            Весьма характерна обрисовка автором Д. Б. Богрова – одной из крайне сложных и противоречивых фигур сложнейшей исторической эпохи. Участник революционного движения, он вступил в сношения с охранкой и стал выдавать товарищей, но потом ввел в заблуждение своих полицейских начальников и, взявшись обезвредить несуществующих террористов, проник в театр, где присутствовали царь и его свита, и выстрелил в упор в премьера Столыпина. Богров действовал один, по тщательно продуманному плану, в котором, однако, отсутствовало последнее звено: возможные пути бегства с места преступления. Отправляясь убивать Столыпина, Богров в то же самое время совершал преднамеренное самоубийство.

            Каковы мотивы столь отчаянного поступка?

В личности Богрова многое остается неясным. Какой простор для творческого воображения писателя, стремящегося проникнуть в глубины человеческой психологии! Но, увы, для Пикуля нет вопросов и загадок, а, значит, нет и не может быть подлинных художественных открытий. Его Богров, как и остальные герои, начисто лишен всего человеческого, им движут лишь чисто животные страстишки, самое же важное то, что он еврей, а Столыпин – противник Распутина, которым, по В. Пикулю, вертят те же евреи. То есть убийство Столыпина трактуется в романе в духе все того же мифа о еврейском заговоре.[4]

            Смакование гнусностей, замешанных на черносотенной идеологии и антисемитизме, -- такова «распутинщина», состряпанная В. Пикулем. Поскольку в рецензии И. Пушкаревой об этом сказано лишь намеками, вскользь, с излишней деликатностью, я считаю своим правом и обязанностью назвать вещи своими именами.   

 

            3.

 

Литературная Россия

Орган Союза писателей РСФСР

И правления Московской писательской организации.

 

18.10.79

 

Адрес редакции: Москва, Цветной бульвар, 30, Тел. 2000-40-50

 

Уважаемый Семен Ефимович!

Благодарим вас за внимание к нашему еженедельнику и за отклик на статью доктора исторических наук И. Пушкаревой. Опубликовать Вашу статью не можем, так как редакция возвращаться к обсуждению романа В. Пикуля не будет.

 

С уважением

Редактор отдела критики О. Добровольский. [5]

 

4.

 

Валентин Пикуль умер в 1990 году, так что он дожил до того времени, когда его полуопальный роман «У последней черты» смог быть переиздан отдельной книгой, в полном объеме и под первоначальным названием: «Нечистая сила». Роман, конечно, имел огромный читательский успех. В интервью, которые направо и налево раздавал автор, он представал неустрашимым диссидентом, подвергавшимся гонениям со стороны властей и «сионистов». «Сионисты», по его словам, однажды его даже сильно побили, грозились убить, но его «взял под защиту флот».

Флот не только защитил писателя-макулатурщика при жизни, но и позаботился об увековечении его памяти после смерти. Минимум два корабля, бороздящих морские волны, названы его именем. Сторожевой катер «Валентин Пикуль» несет службу на Каспийском море, где «выполняет задачи  по охране Государственной границы и морских биоресурсов».[6] А МТЩ (видимо, морской тральщик) «Валентин Пикуль», построенный на Средне-Невском судостроительном заводе в Санкт-Петербурге, был перегнан в Черное море и приписан к Новороссийской  военно-морской базе.

Правда, жизнь у экипажа тральщика оказалась не сладкой. «Проблем накопилось много, начиная с выплаты денежного довольствия и заканчивая бытовой неустроенностью абсолютного большинства офицеров и мичманов корабля», -- сетовала в 2003 году газета «Красная звезда», и продолжала: «На МТЩ “Валентин Пикуль” до 60 процентов мичманских должностей вакантны. Из-за бытовой неустроенности, постоянных мытарств по различным местам базирования, длительного отрыва от семей эта категория военнослужащих не стремится на “чужой” корабль».[7]

Надо надеяться, что после выступления газеты положение экипажа улучшилось. Мне только непонятно, почему тральщик «Валентин Пикуль» назван чужим? Тут какая-то неувязка! Пикуль-корабль такой же свой в нынешней России, как Пикуль-писатель, как его макулатурные романы, а в особенности как самый популярный из них: «Нечистая сила». Не зря же Валентин Саввич без пощады сжигал себя с двух концов – алкоголем и воркоголем. Губил свою молодую жизнь, чтобы (по слову лучшего талантливейшего поэта) «воплотиться в пароходы, строчки и другие долгие дела». И воплотился. Бессмертие ему обеспечено до тех пор, пока (говоря словами двух других поэтов, тоже не самых бездарных) «на всей Руси Великой жив будет хоть один антисемит».

А он будет жив. Будет жив. Долго. 

 

 

 

Сюжет пятый

«Материки мысли» (магический кристалл Дмитрия Жукова) 

 

Большинство героев пятого сюжета «переписки с друзьями» уже известны читателю, включая главного героя Дмитрия Жукова (см. сюжет второй). Теперь в центре внимания его размышления о биографическом жанре, опубликованные в двух номерах «Нашего современника» за 1979 г.[8] Судя по дате и по содержанию моей реплики, я ее написал после прочтения первой половины статьи Д. Жукова, не дожидаясь продолжения. Но, прежде чем знакомить читателей с этой репликой, я должен представить персонажей, появляющихся здесь впервые или лишь кратко упоминавшиеся. 

Юрий Лощиц пришел в серию ЖЗЛ году в1968-69 с предложением написать биографию Григория Сковороды, украинского философа, педагога и поэта, сатирика и мыслителя, странника и моралиста XVIII века. Ничем заметным Лощиц до этого себя не проявил: работал в каком-то музее рядовым сотрудником и изредка публиковал «идейные» стихи в «Пионерской правде» и журнале «Костер». Но заявка его понравилась, а представителей «народов СССР» в серии всегда не доставало. Договор ч ним был заключен, книга написана и издана.[9]

            Невысокий, коренастый, с красивой окладистой бородой и выразительными глазами, Лощиц чем-то неотразимо к себе располагал. Держался он несуетно, говорил тихим ровным голосом, а больше молчал, и за этим чувствовалась уверенность человека, знающего себе цену, но не склонного ее завышать. Вскоре после выхода его книги в редакции ЖЗЛ открылось штатное место, и кто-то порекомендовал на него Лощица. Но вместе мы поработали очень недолго: мои дни в редакции были сочтены. Однако, и после моего ухода я продолжал в ней бывать – в качестве автора и на правах недавнего сослуживца большинства сотрудников, с которыми у меня сохранились дружеские отношения. Что касается моих отношений с Лощицем, то они были отстраненными и благодаря этому – ровными. Мы оба чувствовали, что лучше сохранять дистанцию. Это и длилось несколько лет – до нашего первого и последнего «крупного» разговора.

К изданию готовилась моя последняя книга в ЖЗЛ.[10] Редактором был Андрей Ефимов, мой давний друг, пришедший в серию совсем молодым и сильно привязавшийся ко мне. После того, как из редакции был изгнан Юрий Коротков и его место занял Сергей Семанов, взгляды и идейная ориентация Андрея стали меняться, а наши отношения – портиться. Андрей не был карьеристом, и мне было непонятно его усердное стремление угождать начальству, подлаживаясь под него не только внешне, но и внутренне; ему же было непонятно и, я думаю, в глубине души обидно, что я оставался самим собой.

К указанному времени редакцию уже возглавлял ставленник Семанова Юрий Селезнев. Он писал книгу о Достоевском и пытался даже внешне походить на своего героя, что выглядело комично. В его простецком моложавом лице конфетного красавца не было и тени той углубленной мыслительной работы, с налетом трагизма, что так характерна для облика великого писателя на всех его известных портретах. Борода a la Достоевский делала Селезнева комичным вдвойне, так как выглядела бутафорской, словно приклеенной.

Андрей Ефимов из кожи лез, угождая вкусам и «патриотическим» прихотям шефа, что прямо отразилось в его замечаниях по моей рукописи. В чем-то я шел на уступки, но два абзаца – о еврейском погроме 1881 года в Одессе – решил не «отдавать». В рукописи приводилось найденное мною в архиве письмо Александра Ковалевского (известного зоолога, профессора Новороссийского университета) брату Владимиру, в котором тот с возмущением сообщал о «дряни, которая все это проделывает». Ефимов хотел снять этот фрагмент, я отказывался. Он настаивал, ссылаясь на то, что Селезнев все равно «это» не пропустит. Стараясь сдерживаться, я, по старой дружбе, советовал ему не лезть поперек батьки в пекло: если Селезнев потребует этот фрагмент убрать, я буду объясняться с Селезневым.

Разговор становился все более напряженным. Наши давние отношения накладывали на него особый отпечаток: главное не говорилось вслух, но было понятно обоим. Андрея уязвляло мое упрямство (из-за двух абзацев ставлю под удар всю книгу), я же давал понять, что презираю его лакейство. И в этот момент в комнату вошел Лощиц (его рабочее место было в соседней комнате) и вмешался в разговор, переведя его на «еврейский вопрос» вообще – в том аспекте, как его понимали «патриоты».

-- Ну, хорошо, Юра, -- возразил я по поводу какого-то его замечания, -- допустим, что евреи играли «слишком большую» роль в революции и творили больше безобразий, чем другие головорезы. Но тот период длился недолго. К 27-му году их всех из Политбюро вычистили. Ни одного не осталось…

Тут Лощиц, набычив шею и раскачивая крупной тяжелой головой вправо и влево, сорвался в фальцет:

--- А-а Ка-га-но-вич!!

…Я перечитал эти строки – не то, не то! Это надо было видеть и слышать. Мое перо не способно передать ту упругую силу ненависти, что прорвалась в этих пяти слогах и пяти качках головы. О, дайте мне другое перо! – как восклицал в таких случаях Николай Васильевич Гоголь.

-- Подожди, -- пытался я его урезонить.

Я как раз и хотел сказать, что Каганович был введен в Политбюро уже в тридцатом, но самостоятельной роли не играл, будучи верным сатрапом Сталина, и оставался единственным евреев в высшем эшелоне власти, пока его не вышвырнул Хрущев. 

Но Лощиц не дал договорить. Он явно жалел о своей вспышке, столь не свойственной ему при обычной сдержанности. Быстро поднявшись, он вышел из комнаты. Повернувшись к Ефимову, я сказал, что ни на какие уступки не пойду. Было в моем тоне что-то такое, что заставило его тотчас согласиться оставить «крамольный» кусок.[11]

После этого столкновения я с Лощицем не общался. Однако с книгами его, особенно с его «Гончаровым» общаться пришлось…

Другой новый персонаж – Олег Михайлов.

Это был мой давний знакомец. Еще при Короткове мне довелось редактировать две книги Льва Гумилевского: биографию выдающегося химика XIX века Н.Н. Зинина [12] и второе издание биографии академика В.И. Вернадского.[13] Усталый понурый человек с печальными очень серьезными глазами, смотревшими сквозь большие очки в роговой оправе, Лев Иванович был уже в очень преклонном возрасте. Он был слаб, нездоров, жил в старом доме без лифта на каком-то очень высоком этаже и почти не покидал квартиры. Для работы над рукописью я приезжал к нему домой. Для Льва Ивановича мои приезды были приятны, так как вносили разнообразие в его замкнутое существование. Его жена Валерия Носова, редактор детского журнала, намного его моложе, целыми днями была на работе, и Лев Иванович коротал дни в одиночестве. Убедившись, что со мной можно говорить без опаски, Лев Иванович, хотя и скупой на слова, порой вдавался в воспоминания. Неизгладимо поразило меня – еще очень наивного, со школы впитавшего представления о «преимуществах» социализма – его замечание о том, что всякий раз, когда советская власть разрешала в ограниченном виде частное предпринимательство (нэп, торгсин), исчезали очереди, карточки и прочие «временные трудности». Но они возникали вновь, как только начинали прижимать частника. Еще запомнился мне рассказ о семнадцатом годе, когда Лев Гумилевский, молодой журналист, работал в какой-то меньшевистской газете. Сотрудники пребывали в эйфории в связи с только что свершившейся революцией (Февральской), были полны ожиданий,  надежд на грядущее «царство свободы». Но как-то в редакцию зашел один из главных вождей меньшевизма Павел Аксельрод и – вылил на сотрудников ушат холодной воды. Обведя печальными глазами обступившую его молодежь, он заговорил о том, что Россию ждут тяжкие испытания, жестокая борьба, кровь: «Будут у нас и свои Робеспьеры, и свои Бонапарты!»

У Льва Гумилевского я однажды и застал Олега Михайлова – молодого литературного критика, энергичного, эрудированного, много и интересно говорившего. Он занимался литературой 20-х годов, а Гумилевский был одним из видных участников литературных баталий тех лет. Его книга «В Собачьем переулке», показавшая быт нэпмановской Москвы, выдвинула его в число ведущих прозаиков. А затем он попал под каток партийных разносов. Его обвиняли в буржуазном перерождении, чуть ли не в антисоветчине и контрреволюции, перестали печатать. И потому, когда Горький затеял серию «Жизнь замечательных людей», для него она стала спасением. Его перу принадлежала книга «Рудольф Дизель», изданная в серии в 1933 году под номером три. С тех пор вся его жизнь была связана с серией ЖЗЛ, биографиями деятелей науки и техники. Это была сравнительно тихая гавань, позволявшая достойно существовать в литературе, но – во втором ее эшелоне. Ранние же его произведения забылись, и ему были лестны неожиданные восторги молодого критика, намеревавшегося привлечь внимание к его «Собачьему переулку».

Пару раз мы уходили от Льва Ивановича вместе с О. Михайловым и подолгу разговаривали. Его суждения были смелыми, неортодоксальными, и я проникся к нему еще большей симпатией.

В редакции ЖЗЛ Олег Михайлов появился уже при Сергее Семанове. Поворачивая серию на «патриотический» курс, Семанов срочно нуждался в книгах о русских полководцах и военачальниках. О. Михайлов и выполнил такой социальный заказ, наскоро сварганив биографию А.В. Суворова.[14] Отдавая рукопись редактору, Андрею Ефимову, он царственно разрешил ему делать с ней все, что угодно: у него самого нет времени доводить ее до кондиции. Помню, как я опешил от такой циничной наглости профессионального литературного халтурщика.

Углубившись в рукопись, Андрей стал жаловаться на то, как слабо она написана. Я советовал вернуть ее автору на доработку, как это нередко практиковалось и с куда более благополучными рукописями. Но Ефимов выразительно тыкал пальцем в стену, за которой был кабинет заведующего редакцией. Смысл этого жеста состоял в том, что Семанов хочет издать эту книгу как можно скорее, ибо с Михайловым они кореша, а Суворов – известное дело – слава русского оружия. Я отвечал, что Семанов сам рукописи не читал; если ему объяснить, что она нуждается в доработке, он должен будет согласиться. Но Андрея такая логика не устраивала. Перед начальством он стоял по стойке смирно, причем, не из трусости, а, так сказать, из принципа: «Ты начальник – я дурак!»  

Надо сказать, что Семанов с самого начала заметил эту слабину Ефимова и наиболее скользкие, слабые, рискованные рукописи, которые он, по своим соображениям, торопился протолкнуть, спихивал на него. Андрей нервничал, понимая, что в случае чего Сережа умоет руки. Но когда я ему говорил, что он должен руководствоваться своим профессиональным долгом, а не тем, что угодно начальству, он меня не понимал. Свое кредо он излагал просто:

-- Надо делать то, что он хочет, или уходить.

-- Ну, так уходи, -- говорил я ему. – Ты первоклассный редактор, с пятым пунктом проблем у тебя нет. Подыщи подходящее место и уходи! 

Но он отвечал, что это бессмысленно: в любой редакции есть начальник, и надо делать то, что тот хочет.  

«Патриотическая» халтура Олега Михайлова вышла без промедлений, после чего написал для ЖЗЛ еще одну, о Г. Р. Державине – еще более халтурную и уже откровенно антисемитскую.[15] Ее тоже редактировал Андрей Ефимов, но это было после моего ухода.[16]

Надо сказать, что ситуация в серии ЖЗЛ после изгнания Юрия Короткова и прихода Сергея Семанова, становилась все более парадоксальной. Биографическая книга – если ее писать серьезно и добросовестно – очень трудоемка. Даже у плодовитого автора работа, как правило, занимает несколько лет. Халтурщик же может сварганить книгу за несколько месяцев: достаточно взять три-четыре ранее написанные биографии данного персонажа и слегка их перелопатить, дабы не могли уличить в прямом плагиате. А если еще в книгу внести «патриотическую» струю, то ее уже и компилятивной не назовешь: ведь автором предложена «новая» трактовка!

Именно такими «новаторами» и были те авторы, перед которыми Семанов распахнул двери редакции. Но продолжали поступать и рукописи, заказанные еще при Короткове. Да и от новых предложений, не вписывавшихся в «национал-патриотическое» направление, не всегда можно было отмахнуться. Такая двойственность сохранялась и после того, как Семанов посадил на свое место Юрия Селезнева. Но удельный вес «патриотической» халтуры с годами становился все большим, а талантливых и высоко профессиональных книг – меньшим. Серия мельчала, вырождалась, и вместо того, чтобы «сеять разумное, доброе, вечное» (что, вопреки давлению цензуры и высших инстанций, мы пытались делать при Короткове), все активнее отравляла читателей ядом национальной фанаберии и ксенофобии. Таков был фон, на котором в «Нашем современнике» появилась статья Д. Жукова «Биография биографии», вызвавшая мою реплику.

 

1.

 

Семен Резник

Остановите музыку!

Реплика

 

«Эрудиция, изящество слога и, главное, умение увлечь своими мыслями читателя отличают…»

«Доскональное знание реалий и событий прошедшей эпохи нисколько не затемняют современности мышления…»

«Избавленный от заблуждений прошлого века, вооруженный знанием исторического процесса, Имярек раздвигает рамки повествования во времени и пространстве…»

«Завороженный читатель открывает для себя все новые и новые материки мысли, вспоминает полузабытое, додумывает недодуманное…»

О ком это? О Пушкине? Достоевском? Толстом? Или о ком-то из классиков не самого высокого «ранга», но все же навечно вписанных в золотой фонд отечественной литературы? Или об одной из фигур первой величины в советской классике: Алексее Толстом, Пришвине, Андрее Платонове? Ведь даже о наиболее признанных мастерах современной прозы, таких как Ю. Трифонов, С. Залыгин, В. Распутин, в таких возвышенных тонах говорить не принято – просто потому, что это активно работающие писатели; торжественно-надгробные восхваления по отношению к ним были бы просто бестактными.

Так вот, дорогой читатель, речь идет не о Л. Толстом и даже не о В. Распутине, а о… Ю. Лощице.

«Материки мысли» в его книге «Гончаров» (серия ЖЗЛ, 1977) открыл Д. Жуков, размышляя о жанре биографии («Наш Современник», № 9, 1979). Впрочем, Д. Жуков не видит в этом особой своей заслуги, ибо невероятные достоинства, по его убеждению, откроются «всякому, прочитавшему триста пятьдесят страниц» этой книги. «Ищите и читайте ее, она того стоит», заявляет критик, не сознавая, видимо, что то, что уместно намалевать аршинными буквами на рекламном щите, не всегда удобно даже петитом печатать в «толстом» журнале.

Но, может быть, это от доброты? Может быть, Д. Жуков такой человек: рад хвалить собратьев по перу и не считает грехом перебрать через край? Нет, этого никак не скажешь. Д. Жуков крайне недоволен, что «в статьях о биографическом жанре» положительно оцениваются произведения Юрия Тынянова. «Его творчество, -- пишет Д. Жуков, -- характеризующееся как “высокохудожественное” и в то же время “строго научное”, ставят в пример пишущим биографии».

Жуков с этим категорически не согласен. Не только что материков, но и крохотных островков мысли в книгах Тынянова он не обнаруживает. Равно как чувств и художественных образов. Что с того, что на «Кюхле» и «Смерти Визир-Мухтара» воспитано несколько поколений читателей,  что эти книги десятилетиями остаются любимыми книгами миллионов, нисколько не тускнея и не утрачивая своей прозрачной свежести и эмоциональной насыщенности, потому что кроме определенной суммы знаний о царской России пушкинской эпохи Тынянов сумел внести в них живой темперамент, свою любовь и боль, свое понимание добра и зла, свое чувство истории; он сумел заставить читателей сопереживать героям, вместе с ними отстаивать справедливость и честь, вместе с ними бороться с произволом и гнетом царизма, с крепостным состоянием народа, со всякой неправдой, фамусовщиной, репетиловским пустозвонством. Всего этого Д. Жуков в книгах Тынянова не находит, зато ему «известно, что на творчество Тынянова большое влияние оказал формализм» и потому ничего, кроме бессмысленной игры словами и фактических ошибок, которые насчитываются сотнями (это “открытие” мы должны принять на веру, ибо приведены лишь две очень мелкие неточности), у Тынянова нет.

Можно подумать, что Д. Жуков просто слеп к художественному слову (встречается такая аномалия у некоторых людей, к счастью, их очень немного), но критик вновь прозревает, когда переходит к книгам… О. Михайлова.

«Этот известный критик», сообщает Д. Жуков, теперь «выступает в роли романиста и рассказчика». «Беллетристика его… насыщена фактами, ярка по своему образному строю». Таков аванс. О прозе О. Михайлова Д. Жуков собирается вести «разговор особый» -- в будущем. Пока же он размышляет только над его биографическими книгами. В чем же их выдающиеся достоинства?

«Книга о Суворове насыщена событиями и характерами до предела. Но в густом лесу не теряются и деревья. В стремительности развивающегося действия слышна и скороговорка, но это суворовская сжатость речи искупается ее точностью и емкостью. Характер Суворова окрашивает и сам стиль книги».

И так далее в том же незатейливо рекламном ключе выдержаны все шесть абзацев псевдокритического псевдоанализа этой не самой худшей, но весьма далекой от лучших книг серии ЖЗЛ. Впрочем, Д. Жуков не останавливается на этом – аппетит приходит во время еды:

«Если Олег Михайлов написал прекрасную биографию Суворова, следуя в общем-то проторенным путем, то его следующая книга являла собой смелый эксперимент, необычный в рамках “ЖЗЛ”. Об этом заявлено уже в самом подзаголовке: “Романизированное описание исторических происшествий и подлинных событий, заключающих в себе жизнь Гавриила Романовича Державина”».

В чем же смелый эксперимент О. Михайлова? Ведь подзаголовок свидетельствует лишь о том, что автор нетверд в русском словоупотреблении, ибо «исторические происшествия» у него одно, а «подлинные события» -- другое; иначе говоря, исторические происшествия – это события не подлинные. Процитировав кокетливый подзаголовок, Д. Жуков оказал медвежью услугу О. Михайлову. «Избирательная» слепота критика распространяется, как видим, не только на достоинства художественных текстов, но и на недостатки. В «Кюхле» Д. Жуков обнаружил слишком частое употребление эпитета «бледный». Зорким оком выискал-таки стилистический сучок в глазу Ю. Тынянова. А вот тяжеленного полена, вынесенного в подзаголовок, у О. Михайлова не углядел!

У Д. Жукова разные мерки для критической оценки разных авторов. К Тынянову он прикладывает одну мерку, к О. Михайлову – совсем иную. Ну а если одно измерять в метрах, а другое в микронах и не указывать единицу измерения, то великан может оказаться меньше ячменного зерна, а карлик – выше Эвереста.

Так и выходит у Д. Жукова.

«Смелый эксперимент» О. Михайлова состоит в том, что его книга о Державине «написана как роман». Вот что «необычно в рамках ЖЗЛ», то есть в той серии, где выходили переводные книги Ирвина Стоуна о Джеке Лондоне, «Эварист Галуа» Л. Инфельда и много десятков, если не сотни романов-биографий советских авторов, из которых назову книги В. Прибыткова об Андрее Рублеве и Иване Федорове, «Черский» и «Семенов-Тяншанский» А. Алдана-Семенова, несколько книг В. Прокофьева, «Гаршин» В. Порудоминского, целый ряд биографических книг Льва Гумилевского – одного из зачинателей серии ЖЗЛ, связанного с ней на протяжении десятилетий. Я уж не говорю о замечательном романе-биографии М. Булгакова «Жизнь господина де Мольера». Написанная еще в тридцатые годы, эта книга не сразу нашла дорогу к читателю, но все-таки она вышла в свет в серии ЖЗЛ почти за пятнадцать лет до «смелого эксперимента» О. Михайлова. Д. Жуков высоко оценивает книгу Булгакова, «побивая» ею Тынянова, однако затем она  исчезает из размышлений критика, открывая дорогу «смелому эксперименту» О. Михайлова.

Д. Жуков восхищается тем, как «стремительно вводит Михайлов читателя в обстоятельства жизни своего героя с первых строк первой главы». Вот как он это делает:

«О, бедность, проклятая бедность!.. Когда ни семитки в кошельке и надеяться не на кого – боярина близкого, ни благодетеля какого нет. И вот сидит он, запершись в светелке, на хлебе и воде, по нескольку суток марает стихи, -- при слабом свете полушечной сальной свечки или при сиянии солнечном сквозь щели затворенных ставен. Перекладывает с немецкого вирши Фридриха Великого и сочиняет шутки всякие, хотя на душе кошки скребут…

Ах, маменька, маменька, ненаглядная Фекла Андреевна! Ежели бы ведала ты, что понаделал-понатворил сынок твой, сержант лейб-гвардии Преображенского полка Гаврило, сын Романов Державин! И наследственное именьице, и купленную у господ Таптыковых небольшую деревушку душ в тридцать – все как есть заложил, а деньги до трынки просадил в фараон! Да еще неизвестно, не разжалуют ли его в Санкт-Петербурхе в армейские солдаты за то, что он в сей распутной жизни, будучи послан с командой в Москву, полгода уже просрочил…»

            Итак, величайшей заслугой О. Михайлова перед отечественной словесностью объявляется изобретение широко практикуемого приема, когда автор начинает повествование не с даты рождения своего героя, а прямо с остродраматического эпизода. Д. Жуков забывает об опыте сотен авторов, его опять выручает избирательное зрение-слепота. Тех же, кто не одарен такой избирательностью, процитированный отрывок может ввергнуть только в недоумение. За что О. Михайлов так ополчился на «фараон»? Сперва лишил его законного окончания в винительном падеже, а затем и вовсе превратил в «козел» отпущения, пригрозив разжаловать в солдаты за заведомо чужие грехи. И все это не в темном закоулке, а при «сиянии солнечном», что, впрочем, переводит повествование в условно-сказочный мир, ибо в обыденной жизни «сквозь щели закрытых ставен» свет не сияет, а едва пробивается. 

Я вовсе не выискивал стилистических «перлов» в объемистой книге О. Михайлова – подобное занятие не считаю ни интересным, ни полезным. Я указываю только на то, что режет глаз и ухо в тех строчках, какие сам Д. Жуков привел в качестве образца новаторства и блестящего литературного слога (слов «стиль», как иноземное, Д. Жуков не одобряет, хотя и пользуется им).   

Но, может быть, все это род тонкой издевки? Уж не смеется ли Д. Жуков над О. Михайловым? О, нет, в его обширной статье нет и тени иронии. Д. Жуков все пишет всерьез. Он даже обуздывает свое восхищение «смелым экспериментатором»: высказаться во весь голос ему «мешает довольно близкое знакомство с самим автором». Выручает Ю. Лощиц. С ним Д. Жуков, надо полагать, не связан близкими отношениями и потому может не сдерживать своих восторгов.

Когда Ю. Лощиц  писал книгу о Григории Сковороде, сообщает Д. Жуков, он был «примерно в таком же положении, что и Булгаков» при работе над биографией Мольера. И справился Ю. Лощиц с задачей не хуже Булгакова. Явления, стало быть, одного порядка. Ну, а когда Ю. Лощиц написал “Гончарова”…[17]

«В отношении девятнадцатого века автор в “Гончарове” играет ту же роль, какую играл Вяземский в “Фонвизине”, говоря о восемнадцатом».

Это говорится в статье, где больше всего места уделено именно книге Вяземского о Фонвизине. Д. Жуков подробно рассказывает о том, как работал Вяземский над книгой, какое пристальное внимание оказывал этой работе Пушкин и как высоко оценивал ее. Ну, а Лощиц – Вяземский нашего времени! Тут уж не Булгаков ему чета, тут выше надо брать! Правда, не дотягивает до одобрения самого Пушкина, но Д. Жуков с лихвой восполняет этот пробел -- с той только разницей, что Пушкин находил все же кое-какие недостатки у Вяземского, Жуков же у Лощица видит одни достоинства:

«Он весьма ядовито расскажет о масонстве или фрейдизме, и это будет к месту, и это нисколько не нарушит ткань повествования, потому что органично и обращено к нам, лишенным разрушительных иллюзий и тлетворных завиральных идей, способным отличить здоровые корни от гнилых».

Увы, именно отличать здоровое от гнилого Д. Жуков не умеет, как лишен этой способности и Ю. Лощиц. Оба они находятся в плену разрушительных иллюзий и если не завиральных, то несомненно тлетворных идей.

При всей неумеренности похвал в адрес Ю. Лощица Д. Жуков умолчал о самом главном его «открытии»: Гончарову в книге приписано изобретение особого творческого метода – мифологического реализма. Сам Гончаров в этом, конечно, никак не повинен: все мы знаем его как одного из величайших русских писателей-реалистов, чуждавшихся всякой мифологии. Зато биограф владеет «мифологическим» методом превосходно. Говоря об одном, он, как правило, имеет в виду другое.  Почти на каждой странице его книги мы встречаем умолчания, намеки, недоговоренности, точно автор нам с таинственным видом подмигивает. Вот, например, две страницы грозного негодования на фрейдизм, которые особенно восхищают Д. Жукова. Но не думайте, что Ю. Лощиц что-нибудь понимает во фрейдизме и действительно критикует его. Это всего лишь маска. Или, если хотите, фиговый листок, которым автор прикрывает срам обскурантистского наскока на научные методы познания. «Фрейдизм, как известно, любит разоблачать “высокое”. Само понятие чуда глубоко враждебно этой вульгарно-материалистической доктрине», возмущается Ю. Лощиц (с. 162), не зная, что фрейдизм обычно упрекают в идеализме, а «понятие чуда» враждебно науке, всякому истинно научному стремлению что-либо понять и объяснить. Мифологический реалист только поднимает дубинку на Фрейда. Опускает он ее на Сеченова, который как раз во времена Гончарова пытался объяснить с научных позиций (то есть без «понятия чуда») механизмы творческой деятельности, о чем и говорится с неодобрением в другом месте книги Ю. Лощица.

Все мы знаем о декабристах как о людях высоких идеалов, благородных стремлений и беспримерного мужества. Они пошли на великий подвиг самопожертвования ради освобождения России от крепостничества и деспотического произвола. А вот Ю. Лощиц, столь негодующий против «принижения высокого», изображает декабристов как… агентов зарубежных масонских «центров».

Масонство, как известно, было популярно среди передовых людей России в конце XVIII – начале XIX века. Масоны проповедовали нравственное преображение общества на основах любви и гуманности. Многие декабристы прошли через увлечение масонством, но, убедившись в том, что это пустая говорильня, охладели к нему, после чего приступили к активным действиям, которые и привели их на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года. О том, как увлекся и как постепенно разочаровывался в масонстве будущий декабрист Пьер Безухов, гениально показано в «Войне и мире».

Но, может быть, Ю. Лощиц открыл неизвестные ранее материалы, потребовавшие пересмотра установившихся трактовок?

В его книге рассказано, как молодой Гончаров, вернувшись в родной Симбирск и встретившись со своим крестным, отставным моряком Трегубовым, узнает, что тот состоял членом масонской ложи и что главу их ложи Баратаева привлекли по делу декабристов. Из рассказа Трегубова выясняется, что масоны «наряжались в особые костюмы, на руки длинные белые перчатки надевали, говорили разные речи, все больше о благотворительности, о защите слабых и сирот, о религии разума и всеобщем братстве, зачитывали какие-то протоколы. Даже деньги собирали для нужд милосердия. Но на самих, признаться, денег еще больше уходило, потому что после бесед частенько устраивались вечеринки, тоже тайные, с шампанским. Пили чуть не ведрами, так что многих развозили по домам» (с. 19-20).

Если подходить к этому отрывку с позиций обычного гончаровского реализма, то остается посочувствовать невинно пострадавшему Баратаеву, а заодно и натерпевшемуся страха Трегубову. А вот мифологический реализм приводит к совсем иным выводам:

«Судя по всему, -- глубокомысленно пишет Ю. Лощиц, -- Баратаева не зря продержали в Петербурге около полугода, и он был в масонском мире не такой мелкой пешкой, как отставной моряк. Скорее всего, Баратаев имел прямые связи с зарубежными ложами, но нижних чинов своего воинства в международные цели не посвящал» (с. 20; курсив мой, -- С.Р.)

Откуда же взялась столь кощунственная версия декабристского движения? Может быть, Ю. Лощиц сам ее изобрел?

Нет, дорогой читатель. Опорочить декабристов как «врагов России», служивших «зарубежным центрам» и «международным целям», давным-давно пытались официальные идеологи царизма. Разумеется, эксплуатировалось и то обстоятельство, что многие декабристы были связаны с масонством, хотя на Сенатскую площадь они вышли не благодаря, а вопреки этому. Особенно усердствовали в «переосмыслении» чуть ли ни всей истории с точки зрения масонского, точнее, иудо-масонского «заговора» те, кто уже в XX веке пытался любой       ценой спасти от надвигавшейся революции царское самодержавие. Достаточно с полчаса в библиотеке им. В. И. Ленина полистать любой журнал или газету, издававшиеся до революции правыми организациями, чтобы увидеть истоки лощицевской мифологии. Для примера приведу выдержки из «Речи по еврейскому вопросу», произнесенной 12 и 13 февраля 1911 года на VIII съезде дворянских обществ А.С. Шмаковым – весьма плодовитым теоретиком «Союза Русского народа».

«Иудейская политика состоит в шахматной игре кагала с правительствами и народами. Главным же орудием евреев на этой почве и организациею их соглядатаев является масонство».

«Масонство есть тайное сообщество, которое скрывает не свое бытие, а – цель. Основная его задача – разрушение тронов и алтарей».

            «Представляя же своему “пушечному мясу” мистические аллегории и волшебство ритуала, блеск церемоний и напыщенность титулов, хранение пустопорожних тайн и бутафорскую иллюзию величия, -- вообще, всякую мишуру, действительные повелители масонов и их ближайшие сподвижники остаются неведомыми, и потому недосягаемыми». (А. Шмаков. Речь по еврейскому вопросу, 1911, с. 31-32, курсив везде автора – С.Р.).

Вот те «новые» материалы, на которых Лощиц, скорее всего и судя по всему, основал свою концепцию опасного для тронов и алтарей масоно-декабристского заговора. Д. Жуков, как помним, находит ее весьма современной и «органичной». В последнем он совершенно прав: той же идеей проникнута вся книга Ю. Лощица. Все передовое, прогрессивное в России XIX века предается им поруганию, а все реакционное и лакейское – превозносится. Идеалом Ю. Лощица является «добрый барин» Илья Ильич Обломов. Мифологический реализм позволяет превратить ленивого лежебоку, у которого даже книга годами лежала открытой на одной и той же странице, в мудрого философа, и с большим сочувствием изложить «философию» обломовского паразитизма. С тем, что именно таково идейное содержание книги Лощица, согласен и Д. Жуков.

«Не монологически ли выглядит такая интерпретация знаменитого спора Обломова  со Штольцем, когда последний иронически предлагает подать проект, “чтобы остановились в страхе перед издержками технического прогресса”», -- спрашивает Д. Жуков и приводит цитату из Лощица:

            «Почему бы и не подать такой проект! Тогда, глядишь, и угомонятся народы, и отдохнут по-настоящему: если упразднить пароходы с паровозами, то выйдут рабы на волю из шахт и штолен, перестанут ранить землю в поисках угля и руды, бросят свои лачуги и грязных городах; замрет буйная торговля, отощают кошельки у ротшильдов, закроются водочные монополии, угаснут страсти к приобретению новых земель, повыведутся наполеоны, поубавится туристов – охотников глазеть на заморские дива, а с ними и болезней поубавиться; оживут нивы, восстанут леса, выхлестанные на шпалы и на топку паровых котлов… Словом, по Обломову, нужно не строить, а потихонечку размонтировать уже построенное, притормаживать механический разгон, осаживать железного зверя…»

Это цитирует сам Д. Жуков, так что комментарии излишни. Замечу только, что Ю. Лощиц «останавливается в страхе» не перед издержками технического прогресса – он против самого его существа. Какие издержки, когда со всеми бедами человечества предлагается бороться «упразднением» пароходов и паровозов, а, в частности, против болезней – не развитием медицины и гигиены, а уменьшением числа «шастающих» по свету туристов.

(В связи с этим достойно упоминания, что в книге Ю. Лощица «Земля-именинница» с восторгом и умилением пишется о стародавних российских паломниках, чьи «хождения» восхищают Ю. Лощица, потому что они «никоим образом не напоминали прогулку за небывальщиной, развлекательное турне в экзотические края».[18] Что и говорить, паломничество в святые места – дело серьезное, не то что современный туризм. Только как быть с болезнями? Ведь именно паломники в прошлом очень часто разносили по свету чуму, холеру, оспу и другие болезни, опустошительные эпидемии которых, благодаря «издержкам» столь ненавистного Ю. Лощицу и Д. Жукову прогресса, в наши дни стали всего лишь страшным преданием. Но в связи с хождениями паломников Ю. Лощиц о болезнях не вспоминает!)

Но, может быть, я путаю точку зрения Лощица с позицией Обломова? Нет. Это Штольц иронически предлагал проект, чтобы показать всю абсурдность слабых попыток Ильи Ильича как-то обосновать свою непробиваемую лень. Вместе со Штольцем смеялся над ним и Гончаров. Зато Ю. Лощиц с Обломовым полностью солидарен. А точнее, Ю. Лощиц и изобретает философию Обломова, ибо у Ильи Ильича никакой философии, разумеется, не было.[19] Ю. Лощиц, правда, понимает, что его «утопия вообще лишена будущего», но это-то и возмущает его больше всего. С негодованием, смешанным с недоумением, он восклицает: «Зачем она [история] вообще движется!»

Нет, выше, выше надо поднимать автора столь изумительной «биографии». Куда до него Вяземскому, у которого «было достаточно иронии, чтобы не обижаться на историю» (См.: В. Каверин. Барон Брамбеус, М., «Наука», 1966, с. 67). Ю. Лощиц на историю сильно обижен, в этой обиде источник его «вдохновения».

Д. Жуков совершенно прав, подчеркивая «монологический», то есть исходящий от автора, характер процитированного отрывка. Мифологически препарируя одно из величайших произведений русской классики, Ю. Лощиц превращает Штольца в «библейского князя тьмы – родоначальника греха (с. 180). «Со времен совращения Евы, -- поясняет автор свою “современную” мысль, -- нечистый всегда успешней всего действовал через женщину»; «тем же самым “сценарием” пользуется в “Обломове” и Штольц. Он ведь тоже – не постесняемся этого слова – буквально подсовывает Обломову Ольгу» (с. 180, курсив мой – С.Р.).

            Это утверждает биограф Гончарова, который знает, что не только читатели вот уже более ста лет, но и сам автор знаменитого романа, хотя и считал образ Штольца не вполне удавшимся, все-таки видел в нем положительного героя, противопоставленного Обломову. Гончаров даже опасался гнева славянофилов за то, что его положительный герой – немец. (См. письмо А. И. Гончарова И.И. Льховскому в кн.: Л. С. Утевский. Жизнь Гончарова, М. 1931, с. 121.)

Это высказывание, столь важное для понимания отношения Гончарова к героям своего романа, Лощицем не приводится и смысл его игнорируется; «положительный немец» Штольц превращается в князя тьмы. Что же касается собственно мифологии, то кому неведомо, что женщину подсунул Адаму вовсе не «князь тьмы», а, напротив, князь света, сам Господь Бог! Так ведь на то и мифологический реализм, чтобы расправляться,  как  заблагорассудится, с историческими фактами, литературными героями и самими древними мифами.

Затеянную Гончаровым некрасивую тяжбу по поводу якобы украденных у него Тургеневым сюжетов мифологический реализм позволяет объяснить… «горьким вкладом  возрожденческого гуманизма» (с. 224), а русского попа конца николаевской эпохи, который, по свидетельству Белинского, «для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонства, бесстыдства», «опора кнута и деспотизма» -- этого самого попа мифологический реалист называет «извечным молитвенником и утешителем вседержавной паствы» (с. 235).

Книга Лощица «шикарно» разукрашена колокольным звоном, описанием православных праздников и обрядов. Д. Жуков, видимо, считает его большим знатоком этих «реалий». Между тем, Ю. Лощиц не знает, что молитвенником в русском языке именуется книга, сборник молитвенных текстов. Тот же, кто читает молитвы, -- молельщик, молебщик, в крайнем случае, молебник, но никак не молитвенник. (См. «Словарь Живого Великорусского языка» В.И. Даля).

Извратив в одном месте движение декабристов, Ю. Лощиц в других местах извращает суть освободительного движения 1860-х годов. Он по существу повторяет клеветническое полицейское обвинение против студенчества в том, что оно жгло Петербург в 1862 году. Впрочем, всякая оппозиция царскому произволу, по мнению Лощица, «попахивает гарью» (с. 235 и др.). Зато он одобряет вызвавшее негодование всей передовой России поступление Гончарова на службу в Цензурный комитет, а Герцену, гневно осудившему этот поступок, делает начальственный выговор. Заодно Ю. Лощиц, отличающийся «доскональным знанием событий прошедшей эпохи» -- не то что какой-то Тынянов! – хоронит Герцена в Лондоне, тогда как тот умер и был похоронен в Париже, а позднее прах его был перенесен в Ниццу.

Закрытие Гончаровым-цензором журнала «Русское слово» не вызывает порицания со стороны Ю. Лощица. Больше того, на том основании, что Салтыков-Щедрин полемизировал с «Русским словом», мифологический реалист записал великого сатирика, люто ненавидевшего  цензуру, в соучастники Гончарова по этому славному деянию (с. 262). О других действиях Гончарова-цензора подобного же характера Ю. Лощиц просто не упоминает.

Зато в Обломовке (разоренной и обнищавшей благодаря мошенничеству старосты и полной беспомощности барина), по уверению «знатока реалий», крестьяне без всякой там передовой агротехники и «агрономических брошюр» (с. 179) собирали богатейшие урожаи. Это неподалеку от семи смежных деревень: Заплатова, Дырявина, Разуева, Знобишина, Горелова, Неелова, Неурожайки тож!.. В них, если верить мифологическому реалисту, крестьяне, видимо, тщательно штудировали агрономические брошюры.

Все, как видим, в высшей мере мифологично, хотя и вполне логично.  Социальные, политические и идеологические перемены, происходившие в России 1860-70 годов прошлого века и явившиеся прямым следствием отмены крепостного права, для Ю. Лощица сплошная «бесовщина», направляемая «коварством» зарубежных «центров».  Ему импонирует то, что было до этих перемен, то есть полицейский режим  Николая Первого. Вот когда и масоны были посрамлены, и история России, замороженная на целое тридцатилетие, почти не двигалась! Таково весьма нехитрое «знание исторического процесса», которым, по мнению Д. Жукова, до зубов «вооружен» Ю. Лощиц.

Особенно забавен тот мифологический прием, с помощью которого Ю. Лощиц обрушивается на крупных денежным тузов Исаака Утина и Горация Гинцбурга за то, что они «на медные гроши крестьянской да фабричной России» организовали «литературно-художественный салон», в котором бывали многие видные деятели русской культуры, в том числе Гончаров (с. 268-269). Может быть, Ю. Лощиц выступает против буржуазной филантропии, против меценатства богачей, щедрых благодаря эксплуатации бедняков? Но если бы так, то ничего «мифологического» в его реализме не было бы. Все проясняется, когда Ю. Лощиц грудью встает на защиту «таких вот, как этот Третьяков, обзываемый на каждом шагу в прессе лабазниками, самоварниками да кабацкими гуляками» (чисто мифологические «реалии»; никто в прессе, а тем более на каждом шагу, Третьякова такими словами не обзывал), которые «копят, копят, тянут с мира по пятаку, а потом – когда надоест им тянуть и копить, возьмут да тряхнут всенародно тугим мешочком: то целую дивизию ополченцев обмундируют, то храм в каком-нибудь торговом селе поставят с колокольней, на два метра выше Ивана Великого. А то… затеют с царским Эрмитажем тягаться» (с. 293-294).

Негодование на богачей оказывается снова фиговым листочком. Все дело в фамилиях. Меценатство «тянущих с мира» Третьяковых очень даже нравится Ю. Лощицу, а меценатство Гинцбургов вызывает у него ярость. Ведь Гинцбурги – они такие! Скорее всего и судя по всему, они меценатствуют не иначе, как по заданию неведомых и невидимых, но заведомо злокозненных «центров»!  Таковы высокие, прямо таки чудесные особенности мифологического реализма, и принижать их Ю. Лощиц не позволяет ни еврею Фрейду, ни (вероятно, масону) Сеченову! 

Итак, тот же избирательный метод. Для Ю. Лощица он так же органичен, как и для Д. Жукова. Если некоторые мифологические места в его книге о Гончарове не всегда удается однозначно истолковать, то прекрасным подспорьем может служить статья Ю. Лощица «О сивиллах, философах и древнерусских книжниках» («Прометей», № 11, 1977). Из нее, например можно уяснить, чем так сильно провинился перед Лощицем «возрожденческий гуманизм», которому автор отвешивает изрядную порцию горячих. Еще более любопытно то, что автор сообщает о литературе псевдосивилл, которая, оказывается, тяготеет к двум традициям: иудейской и христианской. Ю. Лощиц сообщает, что между этими традициями есть кое-что общее, «но есть и различия, причем достаточно характерные. Касаясь фрагментов иудейского происхождения, исследователь (кто именно? – С.Р.) замечает: «Кажется сивиллисты не оставили без угроз ни одного сколько-нибудь известного им народа. Здесь то и дело слышны проклятия Риму, Египту, ассирийцам, грекам, а ожидание Мессии “выражено в грубо-чувственной форме”, как будто речь идет о политическом вожде, который утвердит земное всемогущество избранного народа». («Прометей», № 11, с. 145-146, курсив мой—С.Р.).[20]

            В книгу «Земля-именинница» Ю. Лощиц также включил эту статью – только под другим названием и в переработанном виде. Однако процитированные строки перенесены в книгу в полной неприкосновенности (с. 52). В обоих случаях Ю. Лощиц не называет исследователя, у которого почерпнул антисемитскую трактовку мессианских чаяний иудейской религии, и это, конечно, не случайно. Очевидно, цитируется «исследователь», чье имя лучше не называть. Нам, однако, не трудно указать, к каким истокам ведет дорожка. У того же черносотенного «теоретика» А.С. Шмакова можно найти и «прорицания иудейской Сивиллы» (См. «Мирный труд», Харьков, 1907, № 10, с. 151), и неотличимую от лощицевской интерпретацию мессианской идеи: «Еврейство ожидало и ожидает встретить в своем мессии именно могущественного завоевателя и неумолимого врага всего нееврейского» («Мирный труд», 1907, № 6-7, с. 110).

Гинцбургам и Исаакам Утиным показной своей благотворительностью ни Ю. Лощица, ни Д. Жукова надуть не удастся, как в свое время им не давалось надуть А. Шмакова!

В статье Д. Жукова рассказывается о его давнем «сумбурном споре» с М.М. Бахтиным[21] «о полной этической несовместимости Нового и Ветхого Заветов, о роли масонства в истории». Соседство столь, казалось бы, разных вопросов в споре в свете сказанного выше нисколько не удивляет. Не надо быть ясновидцем, чтобы догадаться, что М.М. Бахтин, как человек образованный, пытался втолковать Д. Жукову, что ни о какой «этической несовместимости» двух частей христианской Библии говорить нельзя, ибо моральное учение Нового Завета целиком основано на Ветхом Завете. Обратное могут утверждать или невежды, или люди злонамеренные. Если при этом речь зашла и о мессианской идее, как она изложена в Ветхом Завете, то М.М. Бахтин должен был объяснить Д. Жукову, что эта идея четко и ясно выражена в книге пророка Исайи, который учил, что Мессия явится тогда, когда люди перестанут грешить, откажутся от идолопоклонства, зла, всякой неправды, «перекуют мечи на орала, и копья свои на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать» (Исайя, II, 4). Еще М.М. Бахтин мог объяснить, что Иисус Христос, каким он представлен в Новом Завете, вылеплен евангелистами по образу и подобию того Мессии, приход которого в Ветхом Завете пророчил тот же Исайя.

Увы! «Исторический» спор Д. Жукова с Бахтиным «был прерван приходом окололитературных молодцов, которые бесцеремонно предъявили свои права на внимание маститого старца». Правда, позднее, как сообщает Д. Жуков, он еще не раз бывал у Бахтина (в своих правах на его внимание критик не сомневался). Однако имеющий уши да слышит, тогда как Д. Жуков обладает не только избирательной слепотой, но и избирательной глухотой. В то время он отличался «категоричностью суждений и неумением слушать собеседника», так что от общения со «старцем» он приобрел немного. Вот и получилось, что и ныне Д. Жуков остался при прежних «ядовитых взглядах» на «полную этическую несовместимость» Ветхого и Нового Заветов, так же как и на «роль масонства в истории». Разница лишь в том, что тогда Д. Жуков решался высказывать свои категорические суждения лишь наедине и даже при появлении нескольких окололитературных молодцов стушевывался, теперь же он проповедует эти взгляды со страниц массового журнала, всячески превознося своего единомышленника Ю. Лощица.  

Да, книга Ю. Лощица о Гончарове – не рядовое явление. Насчет материков мысли Д. Жуков перехватил, но две-три мыслишки, позаимствованные у черносотенных «спасателей» тронов и алтарей, Ю. Лощиц проводит с редкой настойчивостью и изощренностью, безжалостно искажая и извращая в угоду предвзятой концепции биографию А.И. Гончарова и его творчество. Это своего рода образец произведения антибиографического жанра.

Во всем этом О. Михайлов сильно уступает Ю. Лощицу. Однако тот, кто прочтет его книгу о Державине, встретится с тем же кругом идей, только выраженных в беллетристической форме, а потому не столь четко и однозначно.

Д. Жукова связывает с авторами восхваляемых им книг не личная дружба, на что он намекает с «наивной» псевдооткровенностью, а именно идейное единство. Вот тот магический кристалл, сквозь который он рассматривает литературный процесс, становясь то по орлиному зорким, то совершенно слепым. В качестве примера удачных Д. Жуков перечисляет некоторые книги серии ЖЗЛ: А.Н. Сахарова о Степане Разине, Д.М. Урнова о Дефо, Н.Н. Яковлева о Вашингтоне, А. В. Булыги (!) о Канте, Н.И. Павленко о Петре I, М. П. Лобанова о А.Н. Островском. [22] А вот В. Жданов, по его утверждению, в «Некрасове» «совершенно обесцветил и бурные события прошлого столетия, и ярчайшую личность гениального поэта, энергичного предпринимателя, человека необычайного ума». Что же касается «достойных художественных биографий Пушкина и Достоевского, Льва Толстого и Тютчева», то их, оказывается, «у нас еще нет». Словно не существует капитальных произведений В. Шкловского о Толстом, Л. Гроссмана о Пушкине и Достоевском, а так же выходивших вне серии ЖЗЛ превосходных книг Б. Бурсова о Достоевском, К. Пигарева о Тютчеве. Или все они настолько малохудожественны, что их можно считать несуществующими?

Дело не в художественности, а в принципиальной беспринципности критика. Сквозь магический кристалл он видит только те произведения, в которых в той или иной мере проводится столь милый его сердцу «современный» взгляд на «роль масонства в истории» и т.п. или, по крайней мере, не говорится ничего, идущего в разрез с этим взглядом. Книги же, написанные с «устаревших» позиций, в которых Некрасов, например, показан не столько как «энергичный предприниматель», сколько как оппозиционер, демократ, редактор самых передовых для своего времени журналов, -- такие книги для Д. Жукова либо «бесцветны», либо вовсе не существуют.[23]

Узкое доктринерство и секстантско-корпоративный дух – вот что отличает «размышления» Д. Жукова. И не только о биографическом жанре.

Сравнительно недавно Д. Жуков опубликовал рецензию на научный труд Н. Р. Гусевой «Индуизм» («Новый мир», № 4, 1979). Критик, как видим, и швец, и жнец, и в дуду игрец. Правда, об индуизме из его рецензии читатели узнали немного, зато Д. Жуков обрушил на них целый каскад «современных» сведений из древней истории славян. Обнаружить их позволил все тот же магический кристалл, который помогает видеть то, что хочется, независимо оттого, есть оно на самом деле или нет. Д. Жуков разглядел великолепные каменные храмы, якобы воздвигнутые древними славянами, и смело вступил в спор с Н.Р. Гусевой, которая, проанализировав научные данные, осмелилась высказать предположение, что древние славяне каменных храмов не строили. То же по части человеческих жертвоприношений древнеславянским богам.  Д. Жукову такие жертвы определенно не нравятся. Потому не было такого нехорошего обычая у древних славян, и баста! Свидетельства миссионеров, проповедовавших христианство  в славянских землях в языческие времена, Д. Жуков объявляет «непроверенными».  И так далее.

Славянские народы – одни из древнейших из ныне обитающих на Земле. Они появились на исторической сцене в первые века нашей эры. Об этом можно узнать из любой солидной монографии, справочника, энциклопедии. За две тысячи лет активной исторической жизни славянские народы создали самобытные и непреходящие духовные ценности, обогатив ими мировую культуру. Славянским народам есть чем гордиться в своем прошлом, как и в настоящем.

А вот Д. Жукову этого мало! Он смело запускает длань «наших предков» в чужие карманы. «Магический кристалл» позволяет Жукову заглянуть туда, куда бессильна заглянуть наука со всем арсеналом ее могучих методов. Д. Жуков углубляет историю славян еще на два-три тысячелетия; и там, в бездонной глубине времени, наводит свой собственный порядок, который, правда, мало отличим от «нового порядка», что устанавливали там же идеологи Третьего Рейха.

Фашистские ученые, преследуя отнюдь не научные цели, пытались «доказать», что только арийская (индогерманская) раса одарена способностью к творческой деятельности, а все остальные, «неполноценные», расы могут лишь подражать и перенимать. Арийцам с этой целью приписывалось создание чуть ли ни всех крупных духовных ценностей человечества.

«Оригинальность» Д. Жукова состоит в том, что он объявляет арийцев (арьев) славянским племенем и переприписывает действительные и мнимые достижения арийцев славянам, которые не откуда-нибудь, а из Северного Причерноморья (науке неизвестно, откуда арийцы пришли в Индию, но Д. Жуков знает все!) принесли в Индию «мощную культуру», а оттуда забросили ее и на Ближний Восток. Именно в Северном Причерноморье арийские предки Жукова создали основу  великого индийского эпоса Махабхараты и древнееврейской Библии. Так хочется Д. Жукову.

Насчет Махабхараты все понятно. Очень уж дразнит, соблазняет Д. Жукова россыпь алмазов национального индийского гения! И с арьями, к коим Д. Жуков так упорно набивается в родственники, сближает… Но Библия – она-то Д. Жукову для какой надобности?  Сам же донимал М.М. Бахтина «категорическим суждением», что памятник этот ущербный, «этически несовместимый», сам же вместе с Ю. Лощицем убежден, что ветхозаветная мудрость сводится к проклятиям всех народов и ожиданию «политического вождя» для утверждения земного всемогущества коварных Гинцбургов и Исааков Утиных. Ан не побрезговал Д. Жуков, позарился таки с высоты своего арийского величия на «гнилое» достояние маленького семитского племени! Объяснить столь изумительный случай духовной клептомании я не берусь.

Предметы «размышлений» Д. Жукова в разных журналах разные, да вот метод один. И там, и здесь избирательная слепота к тому, что не хочется видеть, и избирательная зоркость на то, что видеть хочется, -- неважно, реалии ли это или миражи. Однако, справедливости ради, мы должны сказать словами Ю. Лощица: между журналами «есть различия, причем достаточно характерные». «Новый мир» представил Д. Жукову всего лишь пять журнальных страниц, а вот «Наш современник» отвалил 21 (двадцать одну) страницу и еще обещал продолжение. Кажется, это становится традицией журнала – печатать с продолжением самые убогие в литературном и идейном отношении произведения. Ведь совсем недавно мы читали в «Нашем современнике» растянутый на четыре (четыре) номера псевдоисторический роман-хронику В. Пикуля, изумляясь тому, как из номера в номер усиливается бесшабашная разнузданность автора, подменившего историческую правду о сложнейшей эпохе похабщиной и антисемитизмом. Не успели опомниться, и уже откровения Д. Жукова идут с продолжением.

А, может быть, пора остановить эту музыку?

 

29 сентября 1979 г.

 

2.

 

Статья отклонена двумя журналами: «Вопросы литературы» и «Литературное обозрение». (В обоих случаях устно). В другой версии статья была направлена в журнал «Октябрь» (в то время наиболее либеральный) и тоже отклонена. Статья Д. Жукова «Биография биографии» после публикации в «Нашем современнике» была издана отдельной книжкой в библиотечке «Огонька». 

 

        3.

 

            Читатели старшего поколения знают, какое огромное значение в духовной жизни эпохи «застоя» играла «Литературная газета». Она ставила острейшие общественные и государственные вопросы: писала о развале в сельском хозяйстве; о неэффективной работе промышленности; поднимала тревогу по поводу безответственных и авантюрных проектов вроде поворота северных рек; разоблачала высокопоставленных бюрократов, зажимавших новаторство в науке, технике, медицине; о коррупции в судебной и правоохранительной системе; о деградации морали; о многом другом. Ни в каком ином органе печати ничего подобного не появлялось, по крайней мере, в такой острой форме. Почти каждый номер газеты был событием.  Имена ведущих публицистов ЛГ – Евгения Богата, Аркадия Ваксберга, Александра Левикова, Анатолия Рубинова, Александра Борина, Капитолины Кожевниковой знала вся страна.

            Однако этот «советский гайд-парк» был локализован во второй половине еженедельника. В первой половине, посвященной собственно литературе, царили казенщина и словоблудие, тщательно сглаживались все углы.

Главным редактором газеты был, как многие помнят, Александр Борисович Чаковский – малоталантливый писатель, наделенный самыми высокими чинами и известный как автор скучного, но зато безупречно «правильного» романа «Блокада», переиздававшегося огромными тиражами бесконечное число раз.

Чаковский был фантастически ловким литературно-партийным функционером и обладал какой-то сверхъестественной непотопляемостью. Публикуя острейшие материалы во второй половине газеты, он наживал очень могущественных врагов – ведь газета разносила министров, высокопоставленных чиновников, руководителей прокуратуры, директоров крупнейших заводов, академических институтов, а у каждого из таких людей были покровители в еще более высоких сферах. Но Чаковский имел «руку» еще выше, да не одну, и неустанно заботился о том, чтобы  расширять сеть своих покровителей в партийных верхах. Ходили слухи, что именно он возглавлял таинственную бригаду литераторов, сочинявших «Малую землю» и другие «мемуары» Брежнева. Но для обеспечения прочности своего положения он, видимо, считал всего этого недостаточным. Ему еще надо было иметь надежный тыл в руководстве Союза Писателей, чьим органом была ЛГ. Проводя «гайдпарковскую» линию во второй половине газеты, он не допускал никакого своеволия в первой половине.

Разумеется, и в собственно литературной части ЛГ публиковались критические материалы, устраивались творческие дискуссии. Но все это было беззубо, сглажено, неинтересно, «для галочки», так, чтобы никак не задеть и не обидеть никого, кто занимал пост или пользовался хоть каким-нибудь влиянием. Однажды я послал в ЛГ коротенькую (странички на полторы) реплику на какую-то глупость, опубликованную Станиславом Куняевым, а затем позвонил в редакцию. Сотрудница отдела литературы мне сказала, что мою заметку опубликовать невозможно, так как у них правило: не критиковать произведений секретарей Союза писателей. Секретарей к тому времени в СП развелось очень много. Кроме первого секретаря Георгия Маркова, оргсекретаря (партийного комиссара) Юрия Верченко были еще несколько секретарей СП СССР, затем шли секретари СП РСФСР, затем секретари Московского отделения – в сумме чуть ли не целая сотня. Одну из должностей секретаря Московского отделения занимал Станислав Куняев, удостоившийся ее отнюдь не за успехи в поэзии, а за примерное партийно-патриотическое поведение.

В качестве отступления должен заметить, что к концу 1970-х годов исписавшийся поэт стал специализироваться на писании доносов. В произведениях более даровитых собратьев по перу он выискивал якобы «антисоветские», «сионистские», «русофобские» вылазки и строчил в инстанции. Некоторую известность получило его письмо в ЦК КПСС по поводу альманаха «Метрополь». Невозможность опубликовать альманах на родине побудила составителей и авторов перекинуть его «за бугор». Эта дерзать дорого обошлась участникам сборника: пошли проработки, исключения из Союза Писателей, расторжение издательских договоров, запрет печатать. На погроме «Метрополя» особо отличился Феликс Кузнецов[24], но даже его усердие Куняеву показалось недостаточным. Он состряпал политический донос, в котором «вскрыл» сионистскую сущность «Метрополя» и требовал от партийных держиморд еще более суровых кар. Теперь С. Куняев выдает эту свою деятельность чуть ли ни за диссидентскую, за которую он якобы «пострадал».[25]  «Пострадал» же он так сильно, что вскоре был назначен главным редактором журнала «Наш современник» (взамен Сергея Викулова, слишком топорно проводившего «патриотическую» линию), в каковой должности и пребывает до сих пор.

Так вот, в «Литературной газете», не боявшейся разносить в пух и прах министров, академиков, функционеров самых высоких рангов, Станислав Куняев был неприкасаем. Такую линию проводил возглавлявший газету Двуликий Янус. По-видимому, собственное еврейское происхождение, отягощаемое заметным сгущением евреев в составе редакции, заставляло его быть особенно чувствительным к обвинениям в «сионизме».

Суть проводимой им линии мне была ясна не только теоретически, но и проверена на практике.

И вдруг в этом мутном царстве блеснул тусклый лучик света. В ЛГ (в первой половине!) появилась вполне казенная, но примечательная в данном контексте статья, которая давала зацепку. Она и побудила меня снова обратиться к А.Б. Чаковскому.

  

        4.

 

Декабрь 1979 г.

 

Главному редактору «Литературной газеты»

 А.Б. Чаковскому.

 

Уважаемый Александр Борисович!

Я с удовлетворением прочитал в «Литературной газете» от 5 декабря сего года статью за подписью Литератор [26] «Критика: своеволие и своеобразие», а точнее, ту часть ее, в которой рассматривается статья Д. Жукова «Биография биографии» («Наш современник», №№ 9, 11, 1979).

            Мне, правда, не совсем ясно, почему критикуемый «мотив» этой статьи Литератор называет «побочным». Именно этот мотив и является главным в статье Д. Жукова, ибо он воплощает в себе те идейные позиции, на каких стоит автор.

            Литератор обращает внимание на содержащиеся в критикуемой статье «намеки на некие “силы”, якобы поощряющие “использование… замечательных творений прошлого в своих разрушительных целях”, намеки, которые призваны, естественно, создать у читателей впечатление, что именно Д. Жуков, и только он один, отважно выходит в бой за попранное классическое наследие».

            Литератор правильно указывает на бездоказательное третирование Д. Жуковым некоторых видных писателей, чьим творчеством наша литература по праву гордится. В первую очередь это относится к историческим романам Ю. Тынянова, давно ставшим классикой. Однако в этом третировании есть своя логика. Чтобы понять ее, надо обратить внимание и на то, что осталось вне поля зрения Литератора, а именно, на те произведения, которые Д. Жуков превозносит в противовес Тынянову. Восхваление книг Ю. Лощица [«Гончаров»] и О. Михайлова [«Суворов», «Державин»] – неотъемлемое звено той логической цепи, которой Д. Жуков пытается полностью изничтожить Ю. Тынянова и частично – С. Аверинцева. «Идея» Д. Жукова состоит в том, чтобы сбить устоявшиеся критерии оценок: лучшие произведения сбросить с пьедестала, на который их поставил самый строгий и беспристрастный судья – время, а на их место поставить скороспелые поделки, авторы которых отстаивают идейные позиции, чуждые не только советской, но и русской классической, и мировой литературе, но зато идентичные с позициями самого Д. Жукова.

            Надо не пожалеть времени и прочитать малоинтересные книги «Гончаров» Ю. Лощица и «Державин» О. Михайлова, чтобы увидеть, что они пропитаны дремучим национализмом (с акцентом в антисемитизм) и замешаны на патологическом страхе перед прогрессом, будь то социальный или научно-технический прогресс. Авторы обеих книг, особенно Ю. Лощиц, с «пониманием» относятся к беззаконию и произволу царизма, восхищаются обломовщиной, поносят железные дроги, в освободительном движении им мерещатся «масонские заговоры» и прочая «бесовщина», а Д. Жуков именует все это «знанием исторического процесса, избавленным от заблуждений прошлого века». Стоя на подобных позициях, нельзя не признать заблуждением  исторический оптимизм Ю. Тынянова, отдававшего свои симпатии борцам за свободу, против крепостничества и произвола.

            Еще более откровенно крайне шовинистические взгляды Д. Жукова выражены в его статье «Из глубины тысячелетий» (рецензия на научный труд Н.Р. Гусевой «Индуизм», «Новый мир»,  № 4, 1979). В этой рецензии Д. Жуков выдает за последнее слово науки фашистскую теорию превосходства арийцев, якобы создавших основные культурные ценности человечества, над всеми другими народами и расами. Единственная поправка, которую Д. Жуков вносит в эту теорию, состоит в том, что он объявляет арийцев… славянским (!) племенем. Вряд ли надо объяснять, что эта поправка наполнена чудовищными искажениями научных данных и о славянах, и об арийцах, и о многом другом.

            По поводу указанной статьи Д. Жукова еще в мае этого года я послал в «Новый мир», на имя главного редактора С.С. Наровчатова, ироничное Открытое письмо, а, убедившись, что против своей же публикации журнал выступать не желает, переадресовал его в Вашу газету. Однако редакция переслала мое Открытое письмо в … «Новый мир». После вторичного обращения в редакцию с настойчивой просьбой не отфутболивать мою рукопись, а рассмотреть ее с точки зрения содержания и формы, после долгого телефонного разговора с работником редакции В. Помазневой (она выражала неудовольствие формой моего Письма, уверяя, что в нем «нельзя ничего понять», на что я отвечал готовностью переделать Открытое письмо в статью, фельетон и т.п., но она возражала и против этого) я получил, наконец, ответ за подписью члена редколлегии Ф. Чапчахова.

«Вы профессиональный литератор, -- писал мне т. Чапчахов, -- поэтому, очевидно, понимаете, что у редакции не может быть никаких претензий к Вам со стороны именно “формы” Вашего материала. Дело как раз в ином – в содержании спора, который Вы ведете с “Новым миром”.».

После этого, казалось бы, должен был следовать разбор содержания моего Открытого письма, но Ф. Чапчахов ограничился лишь уведомлением, что «выступать в роли третейского судьи в затеянной Вами полемике редакция “Литературной газеты” не будет».

Так я имел удовольствие узнать, что выступать против фашистской идеологии значит – «затеять полемику» и что отказ опубликовать мои возражения диктуется нежеланием быть третейским судьей. А я-то полагал, что такой отказ свидетельствует как раз о том, что т. Чапчахов именно взял на себя роль такого судьи, причем осудил меня и встал на сторону Д. Жукова.

Менее всего я хотел бы, чтобы это мое письмо рассматривалось как «жалоба» на кого бы то ни было. Я далек от того, чтобы сводить личные счеты, тем более с таким симпатичным человеком, как Ф. Чапчахов. Если я затронул историю нашего небольшого конфликта, то лишь затем, чтобы показать, что я давно уже бью тревогу по поводу некоторых идей, публикуемых Д. Жуковым, но до сих пор мой голос не был услышан, в частности, и «Литературной газетой». Ведь если бы мое Открытое письмо объемом шесть машинописных страниц было опубликовано, то «обширная», как выражается Литератор (я бы сказал – более чем обширная) статья Д. Жукова  «Биография биографии» вряд ли могла бы увидеть свет в таком виде, в каком она написана.

Когда появилась в печати первая половина этой статьи, я написал реплику, в которой аргументировано показал, что Д. Жуков совершенно не считается с фактами литературного процесса и стоит на порочных идейных позициях. Свою статью я предлагал журналам «Вопросы литературы» и «Книжное обозрение», но оба печатать ее отказались, хотя на словах мне было выражено полное понимание и сочувствие.

В связи со сказанным хочу поделиться тревожащими меня мыслями о некоторых тенденциях в современной литературе, тенденциях тем более опасных, что уже сложилась традиция их как бы не замечать.            

            Суть в том, что небольшая, но очень активная группа мало талантливых и невежественных литераторов почти открыто взяла на вооружение идеологию национализма, шовинизма и антисемитизма. Шумно восхваляя друг друга и создавая себе таким образом литературные имена, эта группа быстро завоевывает позиции в некоторых издательствах и журналах. Достаточно полистать вышедшую в этом году книгу того же Ю. Лощица «Земля-именинница» («Современник», 1979), основным стержнем которой является воспевание и идеализация самой дремучей патриархальщины (уже на первой странице мы находим символическое описание того, как «хозяйки постоянно ссыпают золу из печей в одном и том же углу двора», куда «и прабабушки их выносили такую же золу»); или брошюру Ю. Селезнева «Созидающая память» (библиотека «Огонька», № 21, 1978), в которой автор с не меньшей яростью, нежели Д. Жуков, бросается спасать не только классическое наследие прошлого века, а всю русскую культуру от посягательств каких-то интриганов и злодеев, которые успели создать «традицию обрезания (!) нашей древней культуры»[27] (стр. 15); достаточно, говорю, полистать эти и некоторые другие произведения последних лет, чтобы убедиться, что мы имеем дело не с отдельными ошибками и заблуждениями (для литературы естественными и почти неизбежными, так как она является слишком живым, творческим делом), а с идейным течением, адепты которого, будучи малы числом, сильны своей взаимной поддержкой, а так же тем, что их с изумительным гостеприимством встречают в целом ряде редакций.

В связи с последним обстоятельством особого внимания заслуживают уже объемы их публикаций. Зная, как тесно во всех литературных журналах, как буквально по строчкам сокращаются в них даже небольшие заметки, а романы часто публикуются в сокращенных «журнальных» вариантах, нельзя не изумиться той щедрости, с какой «Наш современник», только что четыре номера подряд потчевавший читателей антиисторической и антихудожественной стряпней В. Пикуля, отвалил Д. Жукову по двадцати журнальных страниц в двух номерах! Это под статью, большая часть которой представляет собой беспардонное самовосхваление (такая авто критика поистине беспрецедентна в нашей литературе), а значительная часть остального текста – восхваление идейно порочных, научно несостоятельных и литературно посредственных произведений Ю. Лощица и О. Михайлова. 

Почти такой же щедростью к авторам определенной ориентации отличается журнал «Москва».[28] В № 7 за этот год в нем опубликована псевдорецензия В. Бушина на исторический роман Б. Окуджавы «Путешествие дилетантов». Из рецензии ничего нельзя узнать о содержании романа, о его сюжете, композиции, характерах действующих лиц. Весь критический «анализ» сводится к произвольному надергиванию обрывков фраз, которые оглупляются и предаются осмеянию. Прокурорским тоном В. Бушин «уличает» автора в незнании русского языка, в пристрастии к альковным сценам (в романе их нет) и, конечно, в антипатриотизме. Тот, кто не читал произведения Окуджавы, но ознакомился с рецензией В. Бушина, неизбежно должен заключить, что действие романа наполовину разворачивается на Западе, причем все западное в романе превозносится, а все русское – охаивается. Так рецензируется произведение, в котором вообще ничего не говорится о Западе, если не считать восьми-десяти реплик действующих лиц, которые, задыхаясь «в стране рабов, стране господ» или просто страдая от чахотки, говорят, что хорошо бы уехать куда-нибудь в солнечную Италию.

На этом десятке фраз В. Бушин и строит обвинительный акт против писателя, не брезгуя грязными намеками (да и не намеками только, а прямыми указаниями) на якобы существующую связь между национальной принадлежностью Б. Окуджавы и его мнимым антипатриотизмом: грузину-де наплевать на Россию.

Зато сам В. Бушин демонстрирует истовую любовь, но не к России, а к деспотическому режиму Николая Палкина. Уличая Окуджаву в мелких неточностях исторического характера (не в том году изобретен лефоше!), знаток истории В. Бушин утверждает, что Николаевская Россия была чуть ли не самой прогрессивной страной того времени. Таково «знание исторического процесса», которое соответствует представлениям В. Бушина и его единомышленников о том, что значит – «любить Россию»!

И вот под такую рецензию журнал «Москва» отвел 15 страниц петитом, что соответствует 2-2,5 авторским листам!

Подводя итог, хочу сказать, что появление статьи Литератора с критикой в адрес Д. Жукова – явление отрадное. В то же время эта критика представляется мне недостаточной, так как Литератор рассматривает некоторые «ошибки» одного автора в отрыве от того идейного направления, какое он представляет. 

        Обращаясь к Вам, уважаемый Александр Борисович, с этим письмом, я хотел бы сделать высказанные в нем мысли достоянием нашей литературной общественности. При этом я никого не прошу быть третейским судьей или брать меня под защиту. Если редакция не согласна с частью или даже со всеми моими положениями, то это письмо или написанная на его основе статья могла бы быть опубликована в порядке обсуждения или с редакционным комментарием, в котором редакция может отмежеваться от всего, что ей покажется спорным или неверным. На такой комментарий я заранее согласен, каким бы ни оказалось его содержание.

Собственно говоря, меня тревожит не то, что Д. Жуков и его единомышленники беспрепятственно печатаются в некоторых изданиях. Коль скоро такие взгляды имеются у некоторого круга литераторов, то лучше дать им возможность свободно излагать эти взгляды, нежели шептать по углам, что их «зажимают».[29] Однако надо дать высказаться и другой стороне.  

С уважением

Семен Резник
Член СП СССР

 

5.

 

В течение трех месяцев на это письмо не было никакой реакции, но затем мне неожиданно позвонил редактор отдела литературы ЛГ Ф. А. Чапчахов и пригласил в редакцию для беседы. В назначенный день и час я пришел в отдел литературы и не успел назвать себя, как Ф.А. Чапчахов – человек не молодой и солидный, торопливо вынырнул из своего кабинетика и направился ко мне навстречу с радостной улыбкой, обнажившей черные, прокуренные зубы, и с широко раскинутыми, словно для объятий, руками. Он усадил меня в мягкое кресло перед низким журнальным столиком. Был подан хорошо приготовленный черный кофе в маленьких чашечках. Предложен был и коньяк, от которого я отказался. Беседа велась доверительно и задушевно. На сохранившейся у меня копии письма она оставила следующую запись:

«В середине марта 1980 г. Ф.А. Чапчахов пригласил меня в редакцию для беседы. Беседа длилась более часа. Чапчахов уверял, что сам ведет борьбу с “русофильской бандой”, но предлагаемый мной материал он напечатать не может в виду слишком широкой постановки вопроса. На предложение подготовить другой, более узкий материал на ту же тему Чапчахов ответил, что должен согласовать этот вопрос с руководством. Договорились, что о решении он мне сообщит на следующей неделе по телефону. Выждав две недели, я сам позвонил Ф.А. Чапчахову.

-- Я сейчас занят и говорить с вами не могу, -- сказал он, когда я назвал себя. – Я позвоню вам завтра.

Этого звонка я жду до сих пор».

 

***

 

Теперь уже не дождусь. Федора Аркадьевича давно нет в живых. Впрочем, из «Литгазеты» его убрали задолго до смерти. В воспоминаниях Геннадия Красухина, работавшего в ней уже при перестройке (“Знамя”, 2004, № 9), я обнаружил такой любопытный фрагмент:

«“Старик! — доверительно сказал мне однажды член редколлегии по разделу литературы Чапчахов, совершенно потерявшийся от всех неожиданных событий в газете и в стране. — Я вот все думаю и прихожу к выводу, что Горбачев совершает антисоветский и антипартийный переворот. Как его не разглядел Андропов! Ведь это враг”. Да, совершенно потерялся в эти дни Федор Аркадьевич Чапчахов. Сидел мрачный, перестал вникать в дела отдела, читал приносимые ему на подпись материалы, криво усмехаясь: “При Чаковском, — спрашивал он, — это могло бы быть напечатано?” Но все послушно подписывал”».

Несмотря на послушание, Чапчахов оказался не нужен, и ему предложили  уступить место... Игорю Золотусскому. Вспомнил ли он, как хитроумно оберегал этого ловкого «гоголеведа» и его покровителей от моей – и, вероятно, не только моей – критики?..

 

 

Конец первой части

(продолжение следует)



[1] См.: Николай Митрохин. Русская партия. Движение русских националистов в СССР 1953-1985, «Новое литературное обозрение», М., 2003, стр. 541.Тяжельников и Шауро – заведующие отделом пропаганды и отделом культуры ЦК КПСС.

[2] Попутно укажу на характерную «оговорку» автора рецензии. Подделку мемуаров А. А. Вырубовой разоблачили не советское историки, а сама Вырубова, жившая в эмиграции в Нью-Йорке. Сфабрикованы же они были именно советскими авторами А.Н. Толстым и П.Е. Щеголевым, «подшутившими» над бывшими наперсницей императрицы.

[3] См.: Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. Редакция П.Е. Щеголева, Л. Госиздат, тт. I-VII, 1923-1927.

[4] Увы, позднее аналогичная трактовка коллизии Столыпин-Богров появилась во второй редакции романа А.И. Солженицын «Август 1914».

[5] После публикации этого «сюжета» в Балтиморском журнале «Вестник», московский писатель и публицист Сергей Баймухаметов сообщил редакции: «У меня информация, вернее слухи, для Резника по поводу его переписки о Пикуле и "Нашем современнике". В "Литературной России" ему и не могли иначе ответить… В "Литроссии" тогда совершенно спокойно и обыденно говорили, что рецензию Пушкаревой читали и редактировали в ЦК. Подтверждение тому – отчет с секретариата СП СССР. На нем секретарь СП Юрий Суровцев очень резко говорил о "Нашем современнике". Мол, мы критикуем его, критикуем, а с него как с гуся вода. И в писательских кругах уже ходят самые невероятные домыслы о том, кто стоит за журналом, кто прикрывает, кто позволяет ему так себя держать. Отчет в "Литросссии" был подготовлен к печати, когда его потребовали представить в ЦК. Не то весь отчет, не то (скорее всего) изложение выступления Суровцева. И вернули его примерно в таком виде: мол, журнал "Наш современник" иногда позволяет себе выступления, несовместимые с традициями советской печати. Так что все курировалось там, все там держали под контролем». Любопытное сообщение, за которое выражаю С. Баймухаметову сердечную признательность.

[6] Информационное агентство Росбалт, http://www/rosbalt.ru/2001/06/27/12924.html

[7] «Красная звезда», 12 ноября 2003.

[8] Д. Жуков. Биография биографии. «Наш современник», 1979, №№ 9, 11.

[9] Лощиц, Ю. М. Григорий Сковорода, серия ЖЗЛ, М., «Молодая Гвардия», 1972.

[10] Резник, С.Е. Владимир Ковалевский: Трагедия нигилиста, М., «Молодая гвардия», 1978.

[11] Однако за моей спиной он его снял. К этому эпизоду я вернусь в сюжете восьмом.

[12] Гумилевский, Л.И. Зинин, ЖЗЛ, М., «Молодая гвардия», 1965.

[13] Гумилевский, Л.И. Вернадский, 2-е издание, ЖЗЛ, М., «Молодая гвардия», 1967.

[14] Михайлов, О.Н. Суворов, ЖЗЛ, М., «Молодая гвардия», 1973.

[15] Михайлов, О.Н. Державин, ЖЗЛ, М., «Молодая гвардия», 1977.

[16] Я снова столкнулся с Олегом Михайловым в 1990 году в Вашингтоне, куда он приехал в составе делегации «русских писателей» – вместе со Станиславом Куняевым и другими «патриотами». О скандальном турне «патриотов со взломом» по Америке за счет американских налогоплательщиков рассказано в моей книге «Красное и коричневое» (Вашингтон, «Вызов», 1991; глава десятая, стр. 272-299).

[17] Лощиц, Ю.М. Гончаров, ЖЗЛ., «Молодая гвардия», 1977.

[18] Ю. Лощиц. Земля-именинница. М., «Современник», 1979, стр. 25.

[19] Лощицевская трактовка образа Обломова легла позднее в основу фильма Н. Михалкова «Обломов».

[20] Напомню, что альманах «Прометей» издавался той же редакцией серии ЖЗЛ.

[21] Выдающийся литературовед М.М. Бахтин (1895-1975) был объектом особенно пристального внимания «патриотов», стремившихся втянуть его в свою орбиту.

[22] В большинство восхваляемых им книг Д. Жуков не заглядывал: просто перечислил «наших», видимо, по подсказке Селезнева или того же Лощица. Это безусловно относится к биографии  Эммануила Канта, которую написал А. Гулыга (а не Булыга!), чье имя Жуков даже и не слышал, иначе не спутал бы его. Между тем, это фигура, как сейчас говорят, знаковая, то есть он интересен не сам по себе (хотя и сам по себе тоже), а как «типичный представитель». Доктор философских наук, сотрудник академического института философии, он был крупнейшим знатоком немецкой классической философии и при этом – талантливым писателем. Такое сочетание встречалось редко, для серии ЖЗЛ он, как автор, был сущей находкой. Он пришел в редакцию (еще при Ю.Н. Короткове) с заявкой на книгу о Гегеле, и сходу получил добро. Философов в списке героев наших книг почти не было, Гегель был звездой первой величины, а Гулыга – лучшим, если не единственным автором, способным справиться с такой темой. И справился он с ней на удивление легко. Он уложился в отведенный договором срок и объем, что бывало у нас крайне редко (чаще авторы по два-три раза брали отсрочки, а потом приносили рукописи, в два-три раза превышавшие запланированный листаж). Передавая мне два положенных по договору экземпляра рукописи, Гулыга неожиданно потребовал… расписку. Это был первый и единственный такой случай, настолько неожиданный, что мне показалось, что я ослышался. «Хотите расписку?» -- спросил я с усмешкой сам еще этому не веря. «Конечно», -- ответил он сухо, не выказывая ни малейшего намерения расположить к себе редактора, к чему в более или менее деликатной форме стремились все авторы, с которыми мне приходилось иметь дело. Конечно, можно было ответить, что формально я приемом рукописей не занимаюсь: пусть сдаст младшему редактору, тот ее зарегистрирует и выдаст расписку. А потом не прикасаться к ней два-три месяца. А потом, когда подойдет так называемый срок одобрения, направить ему мои замечания – даже если они окажутся незначительными – в письменном виде, чтобы еще на пару месяцев оттянуть формальное одобрение рукописи, и т.д. Все это, однако, было не в моих правилах. Редактирование книги – процесс длительный и в своем роде интимный. Вольно или невольно вступаешь с автором в очень интенсивный личный контакт. Один на один – никаких посредников или свидетелей. Автор в чисто человеческом плане может быть тебе очень симпатичен, а может быть антипатичен, но профессиональный редактор не должен распространять свое личное расположение или нерасположение к автору на его рукопись: в обоих вариантах пострадает книга, а, значит, будущий читатель. Я подсознательно (тогда об этом не задумывался) тренировал себя на то, чтобы не быть снисходительным к симпатичным мне авторам или излишне придирчивым к несимпатичным, ибо в тот и другом случае пострадала бы книга, а, значит и читатель. Первый контакт с Гулыгой к нему не располагал, но я взял постарался ничем это не выказать. Взял листок и написал расписку. Пока он шел к двери, я думал о том, что ведь он, в сущности, прав. Я для него представитель официального учреждения, он хочет иметь документ, что рукопись этому учреждению сдал. Сворю часть договора он выполнил, дальнейшее за нами. За рукопись я взялся незамедлительно и читал ее с возрастающим удовольствием. Она удалась автору, можно сказать, по всем статьям. Философские концепции Гегеля в ней излагались очень доступно и просто. Анализировались его основные труды. Ненавязчиво, без всякой патетики перед читателем представал могучий ум философа и, вместе с тем, его ограниченное самодовольство, мелочное себялюбие, неумение признавать самые очевидные ошибки. Обо всем этом рассказывалось с едва заметной, хотя и довольно едкой иронией, что придавало книге особенно колорит. Наиболее убийственной представлялась мне глава, посвященной «Философским тетрадям» Ленина, где тот костит Гегеля, как «сволочь идеалистическую». Гулага, естественно, не оспаривал Ленина, но «гений прогрессивного человечества» у него был представлен моськой, гавкающей на слона. Я на эту «крамолу» не покушался. Пролистывая вместе с автором рукопись, на которой мною были сделаны лишь мелкие пометки, касавшиеся погрешностей стиля – очень немногих, мы во многих местах дружно смеялись, хорошо понимая друг друга. Словом, я получил большое удовольствие от совместной работы с Гулыгой, он был мне благодарен за то, что я «не заметил» расставленные в ней мины и сумел так «подать» его рукопись начальству (редакцию уже возглавлял Сергей Семеной), что оно тоже ничего не заметило. С выходом книги (1970) отношения наши не прекратились. Живя по соседству, на Юго-Западе (Улица 26 Бакинских комиссаров, мой дом 1, кор. 3, его дом 3, кор. 1), мы не раз по воскресеньям отправлялись вместе на лыжные прогулки (прекрасный лес начинался в трех автобусных остановках). Он «выгуливал» свой диабет, а я – рано обозначившуюся гипертонию. Через некоторое время после выхода «Гегеля» Гулыга предложил серии ЖЗЛ книгу о Канте. Сергей Семанов круто менял курс и под разными предлогами старался отодвигать таких авторов и такие «непатриотические» темы. Однако предложение Гулыги он принял с готовностью, тотчас подготовил договор, и Гулыга его подписал. А затем, вместо того, чтобы отправить договор по инстанциям – для получения необходимых виз и окончательной подписи директора, Семанов спрятал все экземпляры в стол. Гулыга спокойно работал над книгой, не подозревая, что подписанный им договор другая сторона подписывать не собирается! Меня такая ситуация (не первый и не последний раз) ставила в двусмысленное положение: с одной стороны, я обязан хранить служебную тайну, с другой стороны, под покровом этой тайны я оказывался невольным соучастником этой бесовщины. Вскоре я ушел из редакции, и оснований хранить «тайну» у меня не было. При очередном телефонном разговоре с Гулыгой он спросил, не знаю ли я, почему ему до сих пор не прислали копию договора. Я ответил, что ждать ему придется долго, так как неподписанный договор вылеживается у Семанова в столе, он надеется как-то образом отделаться от нежелательного автора. «Нежелательного! Но почему?» -- в недоумении спросил Гулыга. «Ну, как же! – ответил я, в свою очередь, поражаясь его непонятливости. – При вашей репутации еврействующего либерала вы, естественно, нежелательны для национал-патриотов». На это в телефонной трубке прозвучал такой забористый мат, какого мне не приходилось слышать и от последнего забулдыги, не говоря уже о высоколобом гегельянце-кантианце. После этого договор он пробил. Еще через год или два, будучи в редакции ЖЗЛ и зайдя в комнату, в которой было рабочее место Ю. Лощица, я его спросил, что это за рукопись перед ним на столе. «А-а-а! – сказал он, скривившись, почти с отвращением. – Гулыга!..». «Он закончил “Канта”?» -- спросил я, искренне обрадовавшись. «Зако-о-нчил», -- хмуро протянул Лощиц. – «Должно быть, интересно?» – «Да что тут интересного! Сидел он всю жизнь в своем Кенигсберге, никуда не выезжал, никаких приключений, ни женщин, даже женат не был, одна занудная философия».--«Ну и повезло же Гулыге с редактором, -- подумал я. -- Если философия Канта это занудство, то автору не позавидуешь! Что же ему – женить Канта или подарить ему любовницу?» Но вслух я только спросил: «Что будешь делать?»--«Будем возвращать на доработку. Пусть оживит хоть немного, а философию сократит, тогда будем смотреть». Первым порывом после этого разговора было позвонить Гулыге и предупредить о том, что его ждет, но рука отказалась тянуться к телефону. Достаточно я сообщал ему неприятных новостей, пусть о новой неприятности узнает из первоисточника. Через неделю я опять был в ЖЗЛ и первым делом спросил Лощица. «Ну, как, Юра, дочитал “Канта”»--«Дочитал», -- буркнул он, глядя в стол. «И что? Вернул на доработку?»--«Мы его сдали в производство», так же не поднимая глаз сказал Лощиц. Я искренне обрадовался, что так все легко обошлось, и уже предвкушал, с каким удовольствием буду читать книгу. Однако о выходе ее в свет я узнал с опозданием на несколько месяцев, причем не от автора. Я ему позвонил и поздравил. Он в ответ стал извиняться, что из-за безумной занятости все еще не подарил мне книгу. – «Ну, это не обязательно, -- возразил я. – В магазинах ее давно уже нет, но в “Лавке писателя” я, возможно, смогу ее заказать».—«Ну, что вы, какая “Лавка писателя!” Давайте пересечемся завтра хотя бы на пару минут. Надо бы посидеть, поговорить, но, я, как назло, беспросветно занят в ближайшее время». Договорились пересечься на следующий вечер у магазина «Польская мода», который находился в нашем общем дворе, на полпути между моим и его подъездами. Там и встретились, в темноте, не на две минуты, а секунд на двадцать – не больше. Он мне поспешно, почти воровски, сунул пакет, в который была завернута книга, торопливо пожал руку, и мы разошлись. Так шпионы и заурядном боевике передают из рук в руки «секретного завода план». Вернувшись домой, я улегся на диван и развернул «Канта».  Книга оказалась интересной, хотя не в такой степени, как «Гегель». В ней не было того чарующего, иронического подтекста, вообще не было столь свойственной автору иронии. Я почти дочитал книгу до конца, когда наткнулся на несколько шаблонных антисемитских пассажей, сразу осветивших мне столь казавшееся странным поведение Лощица и самого Гулыги. Мое внутреннее возмущение не берусь передать. Хорош «еврействующий либерал», как легко оказалось его купить! Я не удержался и написал автору письмо (к сожалению, оно у меня не сохранилось). В ответ он мне позвонил и, похихикивая, стал плести невнятицу: все-де кругом посходили с ума, одни обвиняют его в юдофильстве, а другие (то есть я), в юдофобстве. Отношения наши на этом прекратились. Зато позиции Гулыги в дальнейшем определялись со все большей ясностью. Он переключился на обслуживание «патриотической» литературы, в частности, творчества В. Пикуля, в котором нашел необычайные философские глубины, ускользающие от «рядовых» читателей. И вот – удостоился похвалы со стороны Д. Жукова, который, правда, не смог правильно назвать его фамилии. Печальная и, к сожалению, характерная эволюция. «Процесс пошел», как мы знаем, с конца 1960-х годов, и скольких же «либералов» увлек этот грязевой поток.

[23] Не могу не сообщить характерную подробность об издании книги В.В. Жданова, которая живо характеризует непростую обстановку времени. Договор на книгу о Некрасове был заключен еще при Короткове, но автор затянул работу и представил рукопись с большим опозданием, уже при Семанове, который намеренно тормозил ее издание. Жданов имел влиятельных друзей, и вдруг, на заседании Комиссии по подготовке юбилея Некрасова, глава Комиссии  А.А. Сурков сказал как бы между прочим, что к юбилею следовало бы издать биографию Некрасова, что В. Жданов ее написал, но издательство «Молодая гвардия» не любит революционных демократов, и готовая рукопись лежит без движения. В тот же день директор «Молодой гвардии» В.Н. Ганичев, член той же Комиссии, велел книгу немедленно выпустить. До юбилейного вечера оставалось несколько дней, и я оказался свидетелем и участником настоящего чуда. Вся остальная работа была остановлена. Четыре дня мы всей редакцией по частям правили рукопись, вычитывали первую и вторую корректуры (типография тоже работала над этой книгой, отодвинув все остальное). Книга в пожарном порядке была проштампована цензурой, и на юбилейном вечере Ганичев торжественно вручил Суркову сигнальный экземпляр.

[24] Его роль выразительно показана в романе В. Аксенова «Скажи изюм!», где он выведен под фамилией Клезмецов. Василий Аксенов, один из составителей «Метрополя», отказавшийся каяться и вскоре эмигрировавший из страны, рассказывал, как через несколько лет встретился со своим героем в Вашингтоне: «Иду я по Коннектикут Авеню, кругом густая толпа, и вдруг слышу сзади сперва неуверенный, а потом все более радостный разговор по-русски: «--А ведь это Вася!—Нет, что ты, не может быть!—Точно, Вася, я тебе говорю, я его сразу узнал!—и громче: -- Вася! Это ты!» Аксенов обернулся и увидел Феликса Кузнецова и его жену, с сияющими физиономиями, готовых броситься в объятия.--А, товарищ Клезмецов! – холодно сказал Аксенов, не подавая руки. – Вась, ты что! Какой Клезмецов? – удивился продолжающий сиять Феликс.—Что, не читал? – Не-е-ет! – Читал, читал!», -- сказал Аксенов, повернулся и пошел дальше.

[25] Об этом выспренно и лживо написано в его «мемуарах» под пышным названием: «Поэзия. Судьба. Россия». М., изд-во «Наш современник», 2001, т.1-2. 

[26] За подписью Литератор публиковались статьи «установочного» характера, которые до последней запятой согласовывались в высших партийных инстанциях, часто ими и инспирировались. 

[27] Ю. Селезнев явно имел в виду «Влесову книгу»: сомнения в ее подлинности – это «обрезание» русской культуры.

[28] Моей переписке с журналом «Москва», но по другому поводу, посвящен сюжет десятый «Выбранных мест».     

[29] Именно это они утверждали тогда и еще активнее утверждают теперь, выдавая себя чуть ли не за диссидентов, что, к сожалению, нашло отражение во вполне респектабельных трудах некоторых историков и политологов. 


   


    
         
___Реклама___