Эльмар Ривош

Рижское гетто

(Личные  воспоминания)

Подготовка текста и публикация Анатолия Вица

 

(продолжение. Начало в № 14(86))

*  *  *

С утра Аля занялась наведением окончательной чистоты - мытьем окон, дверей и т.д. Я - за постройку уборной. В сарае выкопал яму, вставил большую бочку, предварительно выбив дно, над нею построил пол. От бочки провел через крышу трубу для вентиляции. На маленьком  бочонке прикрепил кольцо с крышкой, украденной из нашей зассенгофской квартиры, и получилось что надо. Награбленные двери послужили стенами, даже провел электричество. Когда я Алю ввел туда, она ахнула.

Работая, минутами забываешь, где ты и кто ты, но невольно закрадывается сомнение - стоит ли возиться, хлопотать. Один из соседей, большой оптимист, к тому же дурак, видя меня за работой, уверял, что я занимаюсь глупостями, что не стоит ничего делать, т.к. скоро поедем на наши старые квартиры. Я тоже надеюсь, что размеры моей бочки достаточны, но всё же вкопал бы большую, если бы  была.

 

Аля и Димочка Ривош - жена и сын автора дневников

 

Пришел Сережа и, так как стемнело, взялись перетаскивать картошку в землянку. За исключением нескольких мешков, предназначенных для нас и Фридмана, закопали всю в надежде, что она не замерзнет. Чувствуешь, как слабеешь при нашем питании. После переноски мешков были без сил. Вспоминаю, как полгода назад играючи разгружал грузовик с гипсом   для нашей мастерской.

Аля тем временем квартиру привела в такой вид, что завтра внесем мебель, все устроим и поселимся всей семьей. Наша квартира обладает большой притягательной силой для жильцов соседних домов. То и дело являются любопытные и просят разрешения посмотреть. В своё время они все видели эту будку, но не решались даже осмотреть ее. Теперь они охают и ахают, некоторые предлагают менять на свою. Меня осаждают всякими советами и просьбами помочь сделать то и другое. Среди евреев мало мастеров по ремонтам и строительствам, к тому же большая часть мужчин пропала. Квартиры все в скверном состоянии, всюду чего-нибудь не хватает или в неисправности. Видя, что я сам справляюсь со своей работой, каждому хочется меня заполучить. Обещаю всем, когда справлюсь со своей работой, что-нибудь и как-нибудь устроить.

Интересный тип один из соседей. Его зовут Гуревич, и он лесопромышленник. Узнав, что Аля урожденная Гуревич, пришел ко мне на правах родственника за всякими советами. Снял он в доме рядом в нижнем этаже бывшую мастерскую. В общем, это просто очень длинная комната. Получил он её на свой ордер и числится якобы её хозяином, хотя в ней кроме него живет ещё куча народу. Ему лет 60, толстый, живой, всё время играет вставной челюстью. Говорят, что он очень богат, но страшно скуп. Из меня он хочет извлечь максимум пользы, но чтобы это ему, как родственнику, ничего не стоило. Начинается с того, что угощает папиросой, затем следует хвалебный гимн Самуилу Львовичу, потом моим "золотым рукам" и: "Знаете, у меня в плите, — это мелочь - в духовке дыра, пойдемте, я вам покажу, для вас ведь это дело одной минуты. Вот закурите, во время отдыха вы приведете всё в порядок, мы ведь с вами родственники, хе-хе". - "Я теперь занят, видите, что я работаю, зайду к вам, когда у меня всё будет в порядке". Подобные разговоры у нас повторяются в течение дня несколько раз. Он, кажется, мною недоволен и считает бессердечным человеком.

Квартира высохла и приняла совсем приличный вид. Аля и мама весь вечер измеряют и спорят, что и где поставить. Меня это мало  интересует, и я в их дела не вмешиваюсь. На ужин сегодня картошка, кусочек хлеба и чай. Мы начинаем привыкать к новому месту, мы медленно перерождаемся и скоро станем другими людьми.

С самого утра занялись расстановкой мебели. Как я и предполагал, большая часть осталась в сарае и на дворе. Одни кровати занимают всё место,  но, в общем, не страшно. Над Диминой кроваткой висят его любимые картинки - мальчик с собакой и фотография Али с Чарли. Алина "Монна Лиза" тоже на стене. Вообще Аля устроила всё очень по-домашнему. В углу её треугольная этажерка с книгами, альбомами и  любимыми снимками. Даже несколько кактусов на окне. На полу вчетверо сложенный ковер, чтобы девочка не простудилась. Нашу  "комнату" отделили от кухни раздвижной портьерой. Получилась хорошенькая, кукольная квартирка. Так как сделали всё сами, нам в ней уютно и не чувствуется гнета гетто, минутами кажется, что мы где-то на даче или в чужой стране. Чарли, кот, Димочка уже сегодня поселятся с нами, а за девочкой Аля пойдет завтра.

Димочка счастлив,  что он снова с нами, с бабушкой, с мамой, Чарли и Цапкиным. Мне больно, но я не могу с ним возиться и проявлять нежность, я вообще теряю все чувства и сочувствие, за исключением чувств к Але. На дворе дети играют, бегают, дерутся, а Диму нельзя уговорить быть с ними. Он боится выйти из дому. Выйдя со мной или с Алей, он ни на шаг от нас не отходит, я понимаю, что принуждать его глупо и преступно, но меня злит эта боязнь. Мне хочется, чтобы он был с другими детьми, чтобы он не слушал вечно невеселые разговоры взрослых. Я упрекаю его в трусости, говорю, что он не мальчик, а девчонка. Диму это злит, и мы с ним в дурных отношениях.

Эти дни мы заняты своими личными делами и совсем не знаем, что происходит в гетто. Наш дом как-то в стороне, и очень тихо, между тем в центральной части совсем неуютно. С утра до обеда происходит ловля - охота на рабочую силу. Занимается этим тройка: лейтенант Станке, фельдфебель Тухель и местный немец, не военный, Дралле. Технически всё обставляется, как на охоте с загоном. Дралле в штатском заранее занимает пост на улице Лудзас, а Станке и Тухель появляются с её конца. Евреи, удирая от них, попадают в лапы прямо к Дралле. Боятся этих работ, при выходе и при возвращении с неё в воротах ожидают патриоты и немилосердно бьют. Бьют, как кому нравится: кулаками, палкой, ногами. Бьют вслепую, не разбирая, кого и как, просто так, чтобы отвести душу. Евреи себя утешают тем, что это только пока не закроют гетто, потом будет порядок и справедливость,  работавших трогать не будут.

Наша Маза Кална тоже встревожена. Прошлой ночью, недалеко от нас, были неприятные гости. В квартире дома 8 высадили окна и появились пьяные - немец и несколько патриотов. В квартире находились старик, старуха, женщина с маленьким ребенком и девушка. Стариков избили, велели залезть под кровать. Молодым женщинам велели скинуть рубашки и плясать. Девушке в одно место ткнули ствол пистолета, обещая спустить курок. После этого развлечения переломали мебель, испражнялись в комнате и, ничего не взяв, удалились. В связи с этим Фридман меня попросил снять с ворот колокольчик. Так он сможет со спокойной совестью в 8 часов вечера запереть ворота и не реагировать на стук, благо ворота далеко от дома. Это, конечно, прием страуса.

Аля с утра направилась на Зассенгоф за девочкой, по дороге хотела зайти к Люсе. Хочет после закрытия гетто поддерживать с нею связь, хотят бы изредка друг друга видеть. Я навожу порядок в сарае, стараюсь всё разместить. Алин письменный столик остался во дворе, для него места не нашлось. Старики у нас ждут внучку. Так как у Гутманов обедать неудобно, старики будут обедать у нас, Дима обожает дедушку и командует им. Дедушка исполняет все его капризы и желания, что Диме, конечно, очень приятно. К сожалению, общество дедушки самое неподходящее. Все страхи, это его влияние. Так как он полуслеп, стар и слаб, к тому же  запуган, он Диму приучил всего бояться:  "Дима, не беги - упадешь, разобьешься. Не сходи с тротуара - тебя переедут. Не берись за камень - запачкаешь перчатку" и т.п. Это меня тоже злит. В общем, все друг на друга злятся.

После обеда Аня привезла Лиду. Устала и расстроена. Тяжело ей было прощаться с Мими. Мими, по свойственной ей откровенности и простоте, расписала  нам угрожающие ужасы в самых черных красках. Она всех похоронила, уверяя, что нас всех либо отравят газами, либо сожгут всё гетто. Эти, хотя и фантастические перспективы, взбудоражили Алю. Виделась с Люсей и договорилась с ней по воскресеньям встречаться через проволоку напротив православного кладбища на  Лиела Кална. Хотят время от времени видеть друг друга хоть издалека. Мими и наша дворничиха обещали, по мере возможности, передавать провизию. Аля надеется, что со временем наладится нечто вроде контрабанды. Если гетто будет существовать, то, без всякого сомнения, что-нибудь в этом роде будет. Тайный контакт с внешним миром наладят, в этом никто не сомневается.

Девочка, хотя ещё и очень глупая, но всем своим бабушкам и дедушкам очень обрадовалась и чувствует себя не хуже, чем у Мими. Несчастье только с её штанами, В такой тесноте убеждаешься, какое это наказание. Всё время утыкаешься лицом и головой в какие-нибудь повешенные для просушки штанишки. Она хоть и говорит "а-а", но всегда постфактум.

Дима взялся за её воспитание, стыдит её, называет "пэканой" девочкой, на что она ничуть не обижается и продолжает «пэкать» в штаны. Вообще наши дети развели в квартире  жуткую сырость. Каждый день стирка, умывание, купание, вечером постель совершенно сырая и холодная, утром вся одежда в таком же виде. Мама и Аля хотят в этих стесненных условиях жить в прежней чистоте. Думаю, что это не на продолжительное время, т.к. не выдержат вечно стирать и вечно всё мыть.

*  *  *

Наконец, закрыли гетто. Официально заявлено, что всякая связь с внешним миром прекращается. При разговоре или передаче через проволоку часовые будут стрелять. Стража у ворот обыскивает всех выходящих на работу и возвращающихся с неё самым тщательным образом, молодых женщин в особенности. Грязными и грубыми руками, под общий смех и замечания, залезают под одежду, шарят по голому телу. У многих женщин после обыска на груди ссадины, кровоподтеки. Мужчин обыскивают поверхностно. Но бьют всерьез.

На следующий день после закрытия гетто в городе поймали еврейского парня, ночевавшего у своей подружки-христианки. В гетто он был расстрелян во дворе караула, для острастки, труп не убирался. От этих событий настроение у всех подавленное, чувствуешь себя, как в мышеловке. Охота за людьми ещё усилилась, и теперь ловят уже ночью по квартирам. Напоминает рыбную ловлю в аквариуме или охоту в зоологическом саду. Охота за зверями в лесу, пожалуй, спорт, зверь может убежать, спрятаться, сопротивляться, а человек в гетто? Со всех сторон проволока, за нею часовые с оружием, и мы, как скот в загоне.

*  *  *

Моя бумажка о работе с закрытием гетто потеряла значение, и я лишился связи с моим работодателем. Работа вне гетто меня мало прельщает по разным причинам. Во-первых, контроль у ворот, помимо побоев, меня там легко может кто-нибудь узнать. Вечное волнение дома, а раз обыск, всё равно ничего существенного домой принести не смогу. Хочу работать в самом гетто - и приятней и полезней. Нет сомнения, что на жизнь семье я заработаю. Если иметь деньги или ценности, то здесь можно жить, ни в чем, не нуждаясь, было бы глупо утверждать, что среди нас, евреев, нет удивительно ловких и предприимчивых людей. Есть ловкачи, вошедшие в коммерческие сделки с полицейскими, приносящими в гетто всё, начиная с сала и кончая винами, ликерами, даже виноградом. За деликатесами  не гонюсь. Необходимое для детей надеюсь получить, если будет  бумажка, ограждающую меня от возможности быть схваченным на работу вне гетто.

За неделю, что я не был в юденрате, в нем всё сильно изменилось. Юденрат принял вид настоящего учреждения: формуляры, циркуляры, анкеты и т.д. Производит впечатление, что устраивают нас тут надолго и всерьез. Это и угнетает и успокаивает одновременно. Угнетает, так как указывает, что немцы рассчитывают здесь остаться надолго, успокаивает, что нас, как видно, собираются оставить на месте и не тормошить.

 

Дворик рижского гетто

 

Есть люди, остающиеся при всех обстоятельствах выдрессированными обезьянами. Таким оказался инженер, заведующий наймом специалистов и ремесленников. Так как не являюсь специалистом в какой-либо области, кроме,  своей, здесь не нужной, объясняю ему, что могу  работать плотником, каменщиком, столяром и печником. На это инженер мне самоуверенно заявляет, что раз я говорю о стольких ремеслах, то, по его понятию, я, наверно, ничего не умею, и разъяснил мне немецкую точку зрения относительно узкой специализации.

Я обратился прямо в технический отдел, где работают, а не рассуждают за столом. Обратился к инженеру Антоколю, работавшему в течение 20 лет в городской управе как строительный инженер, Антоколь сказал, что во всем гетто нет ни одного печника, и если бы я попробовал им стать, то это было бы благом для гетто. Работа по ремонту старых печей  грязная и паршивая, вроде работы трубочиста, но занятная и нужная. Я заполнил анкету и. получил бумажку, где гордо значилось мое звание Печник в гетто. Бумажка с печатью немецкой биржи труда будто бы является охранной грамотой.

В тот же день захожу к моему прямому начальнику, архитектору Л. Герцмарку, заведующему всем строительством и ремонтами. При первой же встрече я с ним подружился. Чисто теоретически обсудили некоторые "печные" вопросы. Поручили мне найти себе одного или двух подручных и, показав целый список неотложных работ, сговорились на следующий же день взяться за дело.

Весть о том, что юденрат обзавелся печником, разнеслась по гетто. В тот же вечер у меня объявилась первая просительница. Не успел я войти в дом, как Аля, открывая мне дверь, сообщила, что меня уже несколько часов ждет какая-то дама. Когда я вошел в комнату, ко мне бросилась навстречу, едва не обнимая меня, очень хорошенькая маленькая брюнетка. Больше недели она ищет печника и никак не может найти. Сегодня ей в юденрате сказали, что, наконец, обзавелись таковым, и вот она уже часа два меня ждет, чтобы я, ради Бога, не откладывал, у неё 4-х месячный ребенок, с которым она валяется в приюте, хотя у неё имеется комната, но с полуразвалившейся печью и плитой. Насколько я помню, в списке у Герцмарка её фамилия не значилась, советую ей зайти к нему. Если он согласится, я, конечно, завтра же зайду к ней. Женщина она, видно, энергичная, и, не теряя времени, бежит к Герцмарку.

Не успел поесть и рассказать, как и что успел, как раздался стук в дверь. Какой-то мужчина хочет меня видеть. В чем дело? Говорит, что недалеко от нас снял бывшую лавку, поселил там мать и сестру, только лавка печки не имеет, он достал какую-то маленькую печь, но некому её пристроить. Через юденрат он искать не хочет, так как это безнадежное дело, и просит меня частным образом как можно скорее ему помочь. Мне ужасно хочется курить, а табаку нет. Он обещает мне пачку махорки и пару яиц. Это такой соблазн, что обещаю завтра же зайти к нему и сделать всё, что нужно. Авансом получаю три папиросы. Словом, дело с большими перспективами.

Ещё во время присутствия этого заказчика появилась моя кузина Роза Гиршберг. У неё тоже горе. Сняла со знакомыми полуготовую квартиру. Главное, имеются оконные рамы, из некрашеного дерева, они разбухли и не закрываются, щели в комнате - как на дворе, просит меня как можно скорее привести всё в порядок. Словом, как видно, меня не хватит, придется стать недоступным. Хорошо,  что выходить можно только до 8-ми часов вечера, после этого можно спокойно посидеть со своими.

Помощника нашел в лице сына Фридмана, парнишки 18-ти лет. Инструменты тоже набрал кое-какие, с завтрашнего дня вступаю в исполнение своих обязанностей.

*  *  *

Новый неприятный сюрприз - прекратили выдачу молока. Еврейским детям такой роскоши не полагается, больнице тоже отказали в молоке. Не понимаю, чем можно кормить маленьких детей в наших условиях, если нет молока. Относительно своих  детей я спокоен - они голодать не будут. Проходя по гетто, заметил большое количество голубей - значит, дичь имеется. На всякий случай забрал в гетто рогатку. В детстве я увлекался стрельбой из неё и достиг некоторой виртуозности. На наш век голубей хватит.

Национальным еврейским блюдом стал, так называемый, кугель [запеканка] из картошки, т.е. тертая картошка, спеченная в виде хлеба, пирога. К сожалению, в нашей плите нет духовки, и Аля пользуется фридманской, что,  конечно,  неудобно. Как назло,  у детей аппетит огромный, раньше их приходилось упрашивать, теперь они целый день в состоянии жевать. Они пока питаются вполне прилично, и это, как видно, психоз, у Димы, во всяком случае.  Чарли  перестал привередничать и ест всё, вплоть до картофельной шелухи, вареной, конечно. Помню лето в Юрмале, когда Чарли признавал только косточки от карбонада и печенье.

Живот в гетто начинает выдвигаться на первый план, У всех разговоры и заботы только изредка сходят с этого пути. Война, политика, будущее - всё как-то в стороне,  брюхо над всем властвует.

Так как были замечены случаи передачи через забор, построили второй ряд проволоки, конечно, не за счет улицы, а за счет тротуара.  В некоторых местах - на Ерсикас, Лаздонас  - тротуары так узки, что можно пройти только боком, чтобы не изорвать одежду о колючую проволоку. Толстому человеку вообще не пройти. Во избежание неприятностей юденрат распорядился, все дворы на примыкающих к периферии гетто улицах соединить между собой, и движение происходит по дворам.  Наш двор стал проходным, и мимо  окон всё время снуют люди.

Со знакомым мальчиком Б.Заксом, нашим бывшим зассенгофским соседом, был такой случай. Проходит он по улице Лиела Кална. Раздается окрик постового: «Жид, подожди, скажи, который час?». Мальчик отгибает перчатку, посмотрев на часы, отвечает на вопрос. На него направлен ствол ружья: "А теперь живо бросай часы сюда, в снег!" Так постовые зарабатывают часы. Хорошо ещё, что этот не расплатился пулей. Говорят, были и такие случаи. Словом, наша изоляция стала солидней, чем многие ожидали.

Вечером купали девочку. Ей хоть бы что, сидела в ванночке, плескалась, как утка, играя и радуясь. Несмотря на гетто, она здоровая и круглая,  прямо удовольствие её тискать, Димочка теперь её очень любит, вытирал ей ножки и целовал розовые пятки. Она заливалась смехом и рвала его за волосы. Аля и мама от этой идиллии приходили в восторг. У меня чувство к детям постепенно отмирает, все заполняет обязанность доставить им возможность жить. Говорят, только в нужде показывается настоящее отношение. У нас с Алей нужда показала, что мы друг для друга - всё. Никогда прежде мы не проявляли столько взаимной нежности, заботы и внимания. Часы, проводимые вместе, дают нам силу и надежду, энергию и желание работать. Я, в принципе, решил стать сволочью. Никто из друзей и знакомых не получит моей помощи даром. После моей работы для юденрата с 4-х часов я свободен и буду исполнять частные заказы, и ни одной минуты не стану терять для дружеских услуг. Это не так просто, но я не имею права разрешить себе роскошь быть  великодушным. Анна Григорьевна и Самуил Львович тоже как дети, у нас на руках семья большая, не знаю, как справлюсь с задачей.

После девочки в той же воде "купалась" Аля. Она так похудела, что детская ванночка ей почти впору. Мыльную воду не вылили, Аля замочила в ней бельё. Экономия!

Ко всему привыкаешь.  Вначале нам бывало неуютно в некоторых случаях сознавать,  что всё,  что происходит у нас, мама за перегородкой слышит и знает.  Теперь это нас не трогает. В примитивных условиях сами становимся примитивными.

Когда-то у меня с Алей и Чарли бывали крупные ссоры. По утрам, когда я уходил на работу, Аля оставалась в постели. Как только я закрывал за собой дверь, Чарли шмыгал к Але под одеяло и сворачивался у её ног. Иногда, я тут же возвращался и ловил его на месте преступленья. Под конец я добился только того, что в моем присутствии этого не было. Теперь Чарли уже ночью залезает к нам под одеяло и греет нам ноги. Я делаю вид, что этого не замечаю,  не хочу признавать его победы над собою. Цапкин спит в ногах у Димы - тоже его победа.

*  *  *

7 часов утра. Мама уже встала, затопила плиту, сварила картошку, вскипятила чай. Надо вставать и отправляться на работу. Так не хочется вылезать из нагретой постели. На дворе сильный  мороз, и у нас по утрам это очень заметно.  Надеваю несколько слоев изолирующей от копоти и сажи одежды. Во время завтрака приходит сын Фридмана - Изька со своим приятелем - мои подмастерья. У меня в портфеле инструменты, мальчики берут санки с ящиком для материала, и наша тройка направляется к Герцмарку.

Теперь поближе познакомлюсь с жизнью гетто. Такой мороз, что снег скрипит, и мерзнет нос. Вообще-то я не любитель мороза, но в эту зиму ему радуюсь и желаю, чтобы он становился всё безжалостнее и сильнее. Герцмарка застаю полуодетым. Как у всех, занимающих высокие посты, его рабочий день начинается позже. Он примерный муж и отец, у него, на вид совсем молодого, две взрослые дочки, одна замужем за еврейским полицейским, обе очень хорошенькие.

Не желая тревожить домашних, Герцмарк утром делает всё сам: растапливает плиту, варит неизменную картошку, Застаю его за плитой. Вопрос питания его больше занимает, чем работа, обсуждаем его прежде, чем приступить к  деловому разговору. Моя вчерашняя посетительница Хейфец настояла на своем и, вместо того, чтобы по списку быть последней, стала первой.

Прежде всего, надо отправиться за глиной и кирпичом на нашу "базу" - склад материалов. Герцмарк выписывает ордер на материал, и я с мальчиками направляюсь на улицу Саркана. Это скорее полупустырь, а не улица. С одной стороны редкие дома, с другой- дворы с огрызками заборов. Низкий амбар, рядом приют для стариков. В амбаре мерзнет какой-то парнишка - заведующий складом, подаю ордер и взглядом ищу глину. Глина и гравий оказываются на дворе под толстым слоем снега, а так как всяких куч на дворе много, то, прежде всего надо разыскать нужную. Берем лом и лопату и идем на розыски. После нескольких  попыток находим, но глина и гравий так замерзли, что приходится откалывать по кускам. Оставляю мальчиков за этим делом, а сам отправляюсь на охоту. Надо вспомнить старину и подстрелить голубя. Вижу, как множество голубей копошится в отбросах на дворе приюта, подхожу как можно ближе и на ходу, чтобы не заметили,  натягиваю резинку - секунда, и маленькая жизнь погашена. Одно жаркое для Димы есть, теперь ещё для девочки. Пока мальчики ломали глину, у меня в портфеле очутились два голубя, по дороге на работу забегаю домой и вешаю свою дичь в кладовой - пусть будет сюрприз для Али.

Кусочек тротуара по улице Ерсикас  такой узкий, что ящик протаскивается с трудом. Рядом с нами идут на работу рабочие, может быть, такие же, как и мы, между нами проволока, и она создает бездну. Стараюсь не видеть и не замечать людей за забором. Проскальзывает мысль - так себя, наверно, чувствуют звери в зоологическом саду.

Дом № 15. Старые тяжелые ворота, покосившаяся калитка. Справа большой дом, слева старая полуразвалившаяся халупа. Крутая, узкая деревянная лестница, ступеньки потерты и стоптаны, упираюсь в дверь с окошечком, наполовину забитым фанерой; стучу раз, другой, никто не открывает. После более энергичного повторения дверь открывается. Мансардная, средней величины комната, стены косые и черные, такие же окна, несколько квадратиков заклеены бумагой. Холод, как на дворе. Пол, как латгальская дорога, весь в выбоинах и ямках, по краям бутылками заткнуты крысиные щели. Посреди комнаты стол, табуретка, рядом старый большой топор, торчащий чуть ли не посередине топорища. У стены железная кровать, заваленная ворохом тряпья. Хозяйка квартиры, впустив меня, первым делом забралась под него и только тогда осведомилась, кто и зачем пришел. Думал,  что она выразит радость по случаю моего прихода, но глубоко ошибся. Ей всё безразлично, она живет в этой комнате уже много лет, печь и плита всегда были в неисправности,  она к этому привыкла. Когда совсем не тянет, она ходит за кипятком к соседям. Ремонт и починка - фантазия этой дамы, это ей нужен ремонт, будто бы нельзя жить и так, привезли бы дрова и всё. Стены черные, немного дыма - это глупости. Всё это говорится с таким видом,  что не знаешь, смеяться или плакать.

С любопытством вглядываюсь в неё. Старуха лет 60-70 или чуточку моложе, лицо немного напоминает морду старой лошади, отвислая губа, вся серая, глаза большие,  черные, без всякого выражения. На лице написано такое безразличие ко всему,  что становится не по себе. Берусь за разборку плиты и исследование печки, обе в жутком виде. Мне, как начинающему специалисту, придется пораскинуть мозгами, как это всё исправить. Напускаю на себя вид старого знатока. Так как глина тверда, как камень, и мне нужна горячая вода, прошу старушку мне в этом помочь. С тем же безразличным видом она вылезает из своего логова и направляется к соседям за горячей водой. Вернувшись, говорит, что вода скоро будет. Пока я вожусь, вступаю с ней в беседу. Как все старушки, она любит поговорить. То, что происходит на свете, её мало трогает. У неё никого нет, муж её умер во время прошлой войны, О его смерти упоминает тоже,  как о чем-то неважном. "Был здоровый мужчина, а здоровые и толстые трудней переносят голод. Вот и стал пухнуть, пухнуть и умер, а я всегда была дохлая и с голоду не так скоро умру".

От работы мне становится тепло, снимаю пальто, смотрю, куда бы повесить, на стене вижу гвоздь. Спрашиваю - "Скажи, матушка, а у тебя на стене клопов и вошек нет - можно повесить пальто?" - "Как же, милый, всё есть, и клопы, и вши, только можешь спокойно повесить, в такой холод они из дыр не вылезают. Вот когда дамочка вытопит, тогда они по стенкам и пойдут, а пока они только тут" - при этом указывает на свой квартал - кровать. Чувствую, что в этой области зоологии она на высоте, ей смело можно поверить. Не хочу её тревожить,  сам иду за водой, чтобы заодно поглядеть на её соседей. Рядом с её дверью ещё одна, забитая старым одеялом. Впускает меня маленькая девочка, сразу вижу,  что тоже местные. Комната и кухня приблизительно в таком же состоянии, только завалены всяким хламом,  на окнах какое-то подобие занавесок. Не берусь судить, какой у них цвет. Может быть, с самого начала для экономии были тоже серыми, а может быть, такими стали. Живет здесь большая семья - несколько маленьких детей, подростков, взрослые, старушка. Посреди комнаты на горшке сидит маленькая девочка и играет тряпочкой. Кровати, видно, не стелятся, а оставляются такими, какими их покидают. Запах описать довольно трудно, только принюхавшись, можно в нем разобраться. Смесь детских пеленок,  горшков, лука, пота, едкий запах недомытой, грязной женщины и копоти. С ужасом думаешь, каково здесь летом в духоту перед грозой. Эти люди живут так из поколения в поколение, живут так, благодаря чрезмерному богатству - ведь евреи все богачи и все живут на улице Виландес.

Вода ещё не согрелась, и я возвращаюсь к старушке, где встречаю мадам Хейфец. Она яркий контраст к этой обстановке. Одета не роскошно, но хорошо, чисто, даже кокетливо. Её хорошенькое личико чуть подмазано, и она, хоть и брюнетка, на этом фоне кажется светлым пятном. Ей будет нелегко привыкать к этой жизни. Во что бы то ни стало, она решила комнату побелить и оклеить обоями. Хочет, как видно, из говна сделать конфетку. Торопит меня как можно скорее привести всё в порядок.

Мальчики месят глину, пока её приготовят, пройдет некоторое время. В лучшем случае смогу сегодня исправить плиту, а печь только завтра. Повздыхав, она уходит, старушка покашливает под слоем своих тряпок. Моим помощникам почти нечего делать, глазеют, как я работою, у меня коченеют руки от холодной глины, время от времени опускаю их в горячую воду. Тороплюсь, скоро четыре часа, а у меня впереди частный заказ – два яйца и пачка махорки.

Большой каменный дом, бывшая фруктовая лавочка, Цементный пол, каменные стены, на них оставшиеся полки. Странно выделяются прекрасная мягкая тахта, этажерка красного дерева - все мелочи указывают на бывшее богатство, Мой заказчик, его мать и сестра имеют холеный вид людей, избалованных жизнью. Какая неувязка - они в этой лавочке! Он работает у немцев в городе, имеет возможность читать газету. Немцы по всему фронту отражают советские атаки. Местами Красная армия имеет успех. Немцы жутко мерзнут и не подготовлены к зимней кампании. Поэтому посты у ворот усилились. Чем хуже немцам на фронте, тем хуже  евреям. Самый верный барометр. Он смотрит на свою лавочку философски, как на временный приют. Вообще полон жизни и оптимизма, приятно встречать таких людей. Работа у него для меня оказалась находкой. В течение часа я всё сделал, Хороший день для начала: два голубя, два яйца - для детей - "Римский Погреб"! [Роскошный ресторан в Риге.]

Дома Аля страшно обрадовалась, найдя голубей в кладовой, и уже приготовила их детям. Я грязен, как трубочист, но настроение приподнятое: работа, когда ею приносишь пользу не только себе, но и людям, которым хочешь помочь, дает большое удовлетворение. Убеждаюсь, что печник зимою в гетто не менее важное лицо, чем врач во время эпидемии.

Умывшись и поужинав, иду к Фридману. Он мне как-то дал спичечную коробку махорки, теперь я богат и сам могу угостить. У Фридмана сравнительно хорошая квартирка - комната и малюсенькая кухня, спать в ней нельзя,  но всё же помещение. Жена его очаровательная женщина, в ней чувствуется такая доброта и сердечность, к тому же чудная хозяйка. У неё все блестит. Всё на месте, всё очень по-домашнему. Как у большинства семей, у них тоже свой крест. Кроме двух сыновей - моего Изьки и младшего брата 16-ти лет, имеется ещё девочка. Ей 12 лет, но она Диминого роста, калека с так называемыми сухими  ножками. Она целыми днями сидит, вырезает из бумаги, нанизывает бусины или сшивает тряпочки. Разговаривает она разумно, как взрослая, и всегда печальная, Любит, когда к ним приходят дети, но как она должна страдать, видя, как они бегают, в то время как она сидит, точно не было никаких ножек. Нежную девочку без капризов обожают и родители, и братья. Больно видеть, как младший брат старается ее развеселить и насмешить. От мальчика его возраста - я такой нежности не ожидал.

Пока мы с Фридманом покуриваем  и обмениваемся новостями и надеждами, входит сосед из квартиры рядом. Он рассказывает, что сегодня  работал где-то в Бикерниеках, Пока ездили на грузовике, сильно промерзли, но остались довольными, вернее, довольны тем, что такая работа делается. Рыли в лесу ямы, длинные и глубокие, Без всякого сомнения, это будущие укрепления, а раз так, значит, ждут советского наступления. Завтра опять поедет с этой рабочей группой, только теплее закутает ноги. У нас, вернее, у оптимистов, выработалось умение во всех событиях усматривать хорошую сторону, не знаю - умно ли,  во всяком случае, легче жить. Вменил себе в обязанность в присутствии кого бы то ни было, будь то свои или чужие, шутить и подбодрять в несчастьях и неудачах. Люди любят слышать из других уст подтверждение своих желаний и надежд. В том, что эти ямы роются не для укреплений, я уверен, но для какой другой цели? Неужели… Отгоняю какие-то совсем безумные мысли.

Дома жизнь входит в свое русло, начинает течь по-новому. Один день начинает походить на другой. В течение дня, пока меня не было, приходило много народа. Всем что-нибудь да нужно сделать, - Аля даже записала, чтобы не забыть. Мама для меня имеет тоже срочный заказ. Григорий Яковлевич Рамм нуждается в моей помощи - в стуле

надо будет вырезать круглую дыру, ему в комнате придется делать то, что полагается совсем в другом месте. Уборная на дворе холодная, а он болен – мочевой пузырь и еще многое не в порядке. Он эстет в буквальном смысле слова. Ему теперь 70, несмотря на возраст, его усы и теперь ещё приглажены и подкрашены. Тип русского интеллигента 900-905 годов. В молодости революционер, потом идейный учитель (я у него научился читать и писать). Каникулы проводил как турист, Помпею, Кипр, Лувр вспоминает со слезами на глазах, живет искусством, мечтой об идеальной женской красоте. Знаток картин, собственник одной из лучших в Риге коллекций старинного художественного фарфора.  В присутствии  своей жены сморкался отвернувшись, стараясь не издать при этом ни звука. Теперь Григорий Яковлевич будет в своей единственной крошечной каморке при жене заниматься такими делами... Бедный Григорий Яковлевич. Бывают мелочи жизни, производящие впечатление сильнее, чем крупные происшествия. Для меня в этот день стул Григория Яковлевича затмил общее горе. Я забыл про  ямы.

Кто-то получил у одного полицейского за золотые вещи список находящихся в тюрьме. Среди заключенных будто бы имеется Захарий Львович. Мария Ивановна вне себя от возбуждения, Сережа пытается навести справки. По всей вероятности, это ложь. Полицейские фабрикуют списки, вытягивая за это у евреев последнее добро. Изобрели новый товар - надежду. За надежду платят золотом. В свое время утверждали, что евреи торгуют московским дымом, теперь полицейские торгуют надеждой.

У нас в гетто меновая торговля идет вовсю. Дрова на картошку, носки на табак, рубашку на оконное стекло и т.д. Я тоже поменял старые доски и несколько поленьев дров на сапожки для Али, они ей очень хороши, ногам тепло и сухо. Работы у меня так много,  что не успеваю выполнить. Весь вечер вожусь у себя за верстаком, делая то оконные рамы, то ключи, то полки. В работу печника уже втянулся и чувствую себя вполне уверенно. Заказчики довольны. Голубей тоже хватает, каждый день удается подстрелить. Если так будет продолжаться, с голоду не умрем. Дети почти ни в чем не нуждаются, только мама и Аля морят себя голодом, жалея для себя лишний кусок.

С каждым днем в гетто увеличивается количество нищих. Ходят по квартирам, собирая съестное. Дают им несколько картофелин, брюкву, тарелку супу. Очень трудно определить, кто из них "настоящий" нищий, т.к. имеется три категории. Первая - настоящая, живущая тем, что наберут. Вторая - профессионалы, пользующиеся возможностью безнаказанно нищенствовать и живущие лучше большинства подающих. Третья - самая интересная, специальный продукт гетто. Это люди с болезненным страхом умереть с голоду, у них имеются всевозможные припасы, но они боятся к ним прикоснуться. Из-за конкуренции настоящие голодающие получают меньше и реже. Есть и другого рода нищие, которые не побираются. Видел на одном из дворов на улице Саркана старичка, занятого вытаскиванием картофельной шелухи и случайных корочек из мусорной ямы. Делал он это с такой опаской, чтобы никто не заметил, что было ясно - это не профессионал, он, видно, в первый раз. Меня он заметил только тогда, когда я прошел мимо, и так растерялся, что сделал вид, будто занят совсем другим. Почему люди в нашем положении ещё стесняются? Вообще очень интересно наблюдать за людьми. Я заметил, что все жалующиеся на отсутствие припасов, имеют всё, а уклоняющиеся от этой темы не имеют ничего. Для этого простое объяснение – имеющие боятся, чтобы у них в случае нужды не попросили, а не имеющие спокойны - им нечего дать.

*  *  *

Муравейник в лесу на случайного прохожего не произведет особенного впечатления - куча муравьев, да и только, что там может быть, все муравьи одинаковы, - их просто много. Посвященный остановится. Он знает, что в муравейнике - полная, разнообразная жизнь. Есть королева, рабочие, бездельники, пленные, рабы, дойные коровы. Вот и наше гетто - внешне всё серо, суетливо, напугано, полуголодно. Когда приходится, как мне, бывать в разных домах у разных людей, то видишь, что и у нас имеются бездны и чуть ли не высоты. Имеется тюрьма, куда наша полиция прячет воров и взломщиков. У нас есть проститутки, даже негласные публичные дома, собственно, квартиры. В приюте на Садовниковской, в каморке живет профессор Дубнов и пишет продолжение "Еврейской истории", в больнице на улице Лудзас врачи оперируют больных.

В одной квартире, во время починки плиты, подслушал такой разговор: "Маня, сходите за маникюршей, с моих ногтей сошел весь лак, пусть непременно зайдет..." - "Ах, милая Софья Григорьевна, так трудно без папирос, я вчера отдала 10 яиц за 40 штук "Спорта".

Роза Гиршберг живет с одной дамой, имеющей 25-ти летнего сына. На днях этот сын женился и справлял свадьбу. Молодожены сидели рядом,  чувствовалось, что они так счастливы своей любовью и возможностью любить,  что всё остальное для них не существовало.

Лиза Ракузина с мужем несколько лет жила у Алиных родителей на Антонинской. Она хрупкая, маленькая девочка,  он громадный мужчина, оба друг друга обожали. Их мечтой был ребенок, которого они не могли иметь из-за её слабого здоровья. В год советской власти они всё же на это решились, и она ждет ребенка через несколько недель. Муж её идейный большевик, был таким же добровольцем, как я, но исчез. Лиза надеется, что он в Союзе. Я уверен, что его там нет.

Живёт Лиза с матерью и ещё одной женщиной в кухоньке одноэтажного полусгнившего домика, которую отремонтировали, оклеили старыми газетами.  Вода и уборная, конечно, на дворе, Лиза бодра и,  несмотря ни на что, хочет для Герберта ребеночка выходить. У её матери был известный в Риге салон красоты, как ни странно, в гетто она продолжает заниматься этим делом. Красит дамам волосы, делает массаж лица и т.д. Надеется за свой труд получить достаточно продуктов,  чтобы прокормить себя, дочь и будущего внука.

Каждый день  в гетто несколько похорон, провожает только семья покойника, если она имеется. Часто в течение дня по улице Лудзас к кладбищу плетутся простые сани с черным ящиком,  за ними 2 – 3 человека. Иногда сани с ящиком проезжают быстро, значит, родных  нет.

Недавно у проволоки опять застрелили молодого парня.

Алино недоедание уже сказывается, на днях она долго стояла в очереди перед мясной. Когда она уже выстояла и собиралась уходить, у неё закружилась голова, и с ней случился обморок - первый в её жизни. По странной случайности Алю привела в сознание Феня Ф, после чего проводила Алю до дому и несла её пакеты, по дороге говорили про меня и подружились. Странно, как в настоящем горе то, что некогда лежало между нами пропастью, стало связующим звеном. На Даугавпилской улице работал в двух квартирах одного и того же дома для двух совершенно противоположных людей.

Первая квартира Иоэльсона, бывшего рижского зонтичного фабриканта и домовладельца. В дверях возится слесарь, вделывает английский замок, цепочку, задвижку наверху и внизу, Иоэльсон стоит рядом и ассистирует,  следит за тем, чтобы все было исправно, проверяет задвижку, пробует цепочку, дает свои указания. Довольно необычное для гетто явление - плита в полной исправности - только требует много дров, надо перестроить так, чтобы было экономней. Горячую воду получаю у дворника, мальчики готовят глину, я разбираю плиту. Иоельсон -  курляндский еврей (немецкое воспитание), старик лет 60, живет с женой и  дочерью с новорожденным. По всему видно, что припасов гибель, вся кухня завалена разными ящиками и банками,  чувствуется запах какао и настоящей еврейской колбасы. Не люблю, когда смотрят на мои пальцы во время работы и подают советы, к тому же глупые. Иоельсон боится покинуть кухню хоть на минуту, чтобы чего не сперли. Он меня не знает, в то время как я много о нем слышал. Вторая жена Натиного тестя А. Беньямина, сестра этого господина, я с ним в некотором роде состою в родстве. Начинается обычный разговор:

-          Скажите, вы до гетто тоже были печником?

-          Как же, это моя профессия, в свое время была очень доходной,

-          Странно, я и не знал, что существовали евреи-печники. Школу-то вы всё-таки посещали?

-          Да, конечно.

-          Между прочим, как вас зовут?

-          Ривош.

-          Фамилия знакомая, какой вы Ривош, как звали вашего отца?

-          Осип.

-          Погодите, не может быть, неужели вашу мать зовут Ревеккой?

-          Да.

-          И сестра ваша Ната замужем за Беньямином?

-          Да.

-           Боже мой, Анна,  Анна,  выйди  на минутку, этот печник - сын Иосифа Ривоша.

Выходит жена Иоэльсона и смотрит на меня, как на некое чудо. Видно, что я для них загадка,  они полны жалости. "Неужели вы ничем другим не могли стать, бедняга Иосиф Ривош, его сын печник". - "Вам нечего жалеть, а то, что среди ваших родственников затесалось такое несчастье, вам теперь уже не повредит, печное дело – ремесло хорошее, и званье печника во всяком случае почетнее зонтичного фабриканта". Мне хочется его ещё подразнить:  "Скажите, господин Иоэльсон, к чему вам все эти задвижки и цепочки, неужели вы боитесь воров, или это от немцев? Вы же жалуетесь, что у вас ничего нет, значит, воров нечего бояться, а немцев это не задержит". - "У меня, конечно,  ничего нет, но всё-таки спокойнее". Стук в дверь,  хочу открыть, Иоэльсон меня опережает и приоткрывает только щелку. Нищий просит подаянья.  "Что вы являетесь, у вас больше, чем у меня, я сам голодаю, уходите, не то позову дворника!  Из-под мешков виднеются мешки с картошкой. Запах, как в лавке съестных припасов. Ну и сволочи же бывают на свете. Хочу поскорее кончить работу, так меня раздражает этот "недорезанный буржуй". За свои деньги он желает получить максимум возможного. Следит за тем, чтобы я не пожалел ни глины, ни кирпичей, чтобы как можно красивее и чище сделал работу, разводил как можно меньше грязи, вспоминает с грустью о квартирах в своих домах, о трудности иметь дело с ремесленниками и т.п. Хотел заставить моих мальчиков вымыть пол, чему я, конечно, воспротивился,  это не входит в наши обязанности. Хотя дверь в комнату прикрыта, запах жареной колбасы с луком щекочет ноздри.

Стучу в квартиру этажом ниже.  Никто не открывает. Прислушиваюсь. Нажимаю ручку - дверь не заперта. Кухня, рядом закрытая дверь. Из-за двери раздается:  "Господи. Господи, когда кончится моя мука, неужели ей не будет конца!" Голос жуткий, полный, безграничного отчаяния. И снова: «Хаим, это ты, войди же,  что ты всё удираешь?" Открываю дверь. Первое, что вижу - кровать, на ней измученная женщина, рядом с ней под одеялом ребенок с повязанной шеей, у ног кровати, как зверьки,  прижавшись друг к другу, сидят  ещё трое ребятишек в пальтишках. У противоположной стены дверь, поставленная на кирпичи, на ней одеяло и несколько серых подушек. Горшок, ведро и стул – вся обстановка,  "Кто вы, зачем вы пришли?" Объясняю,  что из-за плиты и печки. - "Хорошо,  хорошо, но лучше бы пришел мелах хамовес (ангел смерти), ох, боже мой, что будет". Справляюсь, нельзя ли ей чем-нибудь помочь.  "Как вы сможете мне помочь, у меня желчные камни и, кажется, рак, нам нечем топить и нечего есть, нам только мелах хамовес может помочь.  Ах, вот и он, этот изверг, который произвел на свет этих несчастных". В кухне, как привидение, стоит какой-то жалкий человек, собственник этого богатства. Не могу заниматься созерцанием. Надо работать. Хаим засуетился, побежал за горячей водой. Словом, ожил. Видно, ему страшно оставаться наедине с семьей, он рад чужим людям. В кухне полутьма. Часть окна заклеена бумагой. На полу несколько горшков, грязная посуда, корзинка мерзлой картошки, ящик - это, кажется, всё. Холод жуткий, и опять из-за двери:  "Бедный мой, бедный Хаим. На кого я вас оставлю, что ты будешь делать с этими червяками без меня, ты ведь такое ничтожество, ты ведь ни на что не годен, Боже мой, дай нам поскорее всем умереть!"

То она его проклинает, то жалеет, то любит и снова ненавидит. Сколько муки в её воплях. Тяжело сознавать, что можешь только слушать, ничем не помогая. Как тяжело, должно быть Хаиму. Хаим с интересом наблюдает за работой, старается, где может, принести и подать. Хочет быть полезным, не то, что Иоэльсон! Как будто для контраста стук в дверь. Хаим впускает молодого человека, говорящего по-немецки с иностранным акцентом. Он, - мол, никого в гетто не имеет как чешский эмигрант. Три дня ничего не ел, может быть, что-нибудь для него найдется. Хаим, ни слова не говоря, вытаскивает один горшок, в нем вареная картошка, ещё теплая. Откуда-то достает чашечку с солью и сожалеет,  что кроме этого больше ничего нет. - "Кушайте прямо из горшка, тогда она не так быстро стынет, кушайте, сколько хотите, картошки хватит, не стесняйтесь". Парень голоден, но видит, что угощает его нищий, да ещё упрашивает ничего не стесняться. На прощанье Хаим насильно запихивает парню в карман несколько картофелин, - "Если опять проголодаетесь, заходите".

*  *  *

После четырех часов зашел для частной работы к Ревекке Абрамовне Лихтенберг. Аля её называет Люсиной свекровью и, судя по её отношению к Люсе, она этого, видно, заслуживает. Аля от меня потребовала, чтобы я с неё ничего не брал за работу, с чем я не согласился. Я с Люсей не так близок, чтобы матери её друга дарить время и материал. За это Аля считает меня свиньей - пусть.

Живет Ревекка Абрамовна на улице Лудзас 29 в маленькой низкой комнате без воды, света и т.д. Электричество я ей провожу, относительно воды и уборной могу только посочувствовать. Вместе о ней живет ещё одна женщина, и Ревекка Абрамовна всё беспокоится, где она поместит сына, когда тот явится. Он в тюрьме. Мать настолько живет любовью к сыну, что не допускает и мысли, что он может не вернуться. Хранит все его вещи, даже табак и сигареты держит наготове, просила меня поместить у себя его одежду, т.к. боится обыска. Занимается по-прежнему маникюром и имеет много работы. Как сильно у женщин желание быть красивыми! За проводку электричества получил коробку овсянки и табак. Поклялся всем святым доставить ей пачку табака взамен, как только вернется сын. Я ничем не рискую.

*  *  *

Постепенно становлюсь «великим комбинатором». Р. Г. надо застеклить окно, но нет стекол. За это окно обещают фунтовую баночку клубничного варенья. Другие нуждаются в полках. Знаю, что у них имеются большие портреты предков под стеклом, за эти стекла делаю им полки. Стекло идет на окно Р.Г.,а банка с вареньем попадает к Диме и девочке. Случается, что сбиваюсь с толку, в конце концов, не знаю, что у кого получить и что кому мастерить. Дни летят, а работы всё больше и больше.

По гетто распространяется слухи один другого фантастичнее. Стараюсь на них не обращать внимания и не думать о них. Мы все равно ничего не можем предпринять, так зачем заранее портить себе и другим кровь. Когда разразится несчастье, успеем.  Кто может знать, что принесет завтра. Может быть, вместо ещё большего горя придет спасение? Живем между страхом и надеждой.

В гетто новое объявление: все евреи обязаны немедленно заявить полиции о скрывающихся в гетто неевреях. В случае невыполнения приказа пострадает всё гетто. Говорят, что в гетто скрываются немецкие дезертиры. От знакомого еврейского полицейского узнал, что была облава, двоих поймали, судя по описанию, один из пойманных тот самый нищий, что выдавал себя за чеха, которого я встретил в доме на Даугавпилской улице. Жаль парня, теперь вместо картошки получит пулю. Немцам на фронте плохо, нам становится ещё хуже.

По субботам я для юденрата не работаю – «выходной день», тем более занят своими частными заказами, т.к. в этот день хожу к таким близким друзьям, от которых не беру плату. (Отступление от принципа, но есть люди, по отношению к которым принцип теряет силу).

В эту субботу решил отдохнуть и никуда не ходить. За неделю настрелял голубей сверх нормы, и сегодня голуби будут на обед для всех. Мама нас сегодня балует, подала чай в кровать. Лежим с Алей и Димой, даже девочку мама принесла к нам. Хорошо, что кровать широкая. За последние месяцы и недели не заметил, как Лидочка быстро развилась, стала совсем другая, чем в Зассенгофе. Уже говорит на каком-то иностранном языке,  в котором изредка попадаются знакомые слова. Как подобает будущей женщине,  научилась целовать, становится маленьким человечком. Дима, видно, считает её своей собственностью и страшно ею гордится, все старается мне её показать с лучшей стороны.

Бумага на окнах поднята,  солнце заливает всю комнату. На дворе всё бело,  на столбиках забора большие белые папахи. Чудесный морозный день. В такие мгновенья в тепле,  рядом с любимой женой и  ребятишками наслаждаешься настоящим отдыхом и близостью любимых и забываешь всё, что вне этих стен.  В такие минуты не верится, что может придти час глубокого, безысходного горя.  Наша дочка расшалилась и не заметила, как с ней произошло несчастье - лужица в кровати  родителей. Это происшествие как-то расстраивает всю идиллию, к тому же бессовестно поздно и можно смело вставать. Пока убирают и проветривают, выхожу с Димой на двор, катаю его на саночках. Чарли бежит рядом и нас облаивает. От солнца и белого снега больно глазам. Хотим с Димой лепить снежную бабу, но снег слишком сухой. Мы сегодня друзья и не ссоримся, и Дима сегодня, кажется,  не хочет другого папу. Потом дома, держа его на коленях и уютно развалившись на постели, читаю ему Пушкина "Сказку о попе и работнике его Балде". Это Димина любимая сказка, и может он её слушать без конца. Мама и Аля возятся с обедом, и до нас доходит аромат голубей. На ковре шалит Лидочка, стараясь ухватить Чарли за хвост, которого у него нет. На подоконнике Цапкин жадно следит за воробьями. Как уютно жить в этом маленьком домике.

 

Элмар Ривош за работой над скульптурой

 

Вот уже Самуил Львович стучит палочкой в окно, чтобы не ждать у двери. Старички пришли обедать. Чарли с радостным лаем вертится у дверей. Я их дней пять не видел. Моя старушка с лошадиным лицом сказала правду насчет людей здоровых и дохлых. Все толстые тают на глазах, а худые почти не меняются. Анна Григорьевна стала почти, стройной, в то время как Самуил Львович почти не изменился. Для них хождение на обед - большое событие. При возвращении  подниматься на четвертый этаж для них дело нелегкое. На время обеда расставляется складной стол между окном и Диминой кроваткой. За столом имеется только одно Алино место, с которого можно вставать и опять садиться.  Все остальные обедающие неподвижны, раз сел, значит, сиди до конца, в противном случае вся постройка  рушится. Чтобы вылезти из-за стола, его приходится складывать. В нашем домике Аля и мама сохраняют "культуру". Ножи, вилки, скатерти - всё, как когда-то. После большинства моих клиентов мне всё это кажется совсем лишним и ужасно "буржуазным". Большинство это всё уже отбросило, скатертей почти никто не употребляет и т.д. У нас это делается ради стариков, они выросли и долгую жизнь прожили в подобных условиях, к ним так привыкли, что примитивность их лишний раз угнетает. Не нам их перевоспитывать.

Как прежде, Самуил Львович кладет себе салфетку на колени. Анна Григорьевна всегда отличалась аппетитом, теперь ей приходится очень трудно, но за столом она ест с таким невозмутимым спокойствием и сдержанностью, что невольно восхищаешься её умением владеть собой. Обед сегодня у нас, как в "Римском погребе": суп из тертых овощей, жареные голуби с румяной картошкой, после обеда чай с клубничным вареньем, которое Аля подает скрепя сердце, ради этой исключительной субботы, что я провожу дома.

После обеда пришла Циля и увела Диму гулять. Анна Григорьевна нянчит девочку, мама пошла к Раммам, а мы с Алей, после обеда лежим и читаем. Целый день провели "вне гетто", ни разу не затронули гнетущие вопросы. Жаль, что зимние дни так коротки, скоро вечер, а завтра опять гетто. Читали мы недолго, т.к. скоро заснули. Мама разбудила меня тем, что устроила затемнение. Анна Григорьевна и Самуил Львович ушли, Дима дома, день клонится к концу. Наша суббота, уютно проведенный всей семьей день прошел. Он единственный, больше таких дней не будет, даже некому будет о нем вспоминать.

*  *  *

Слухи, слухи без конца. Иду к Герцмарку за инструкциями  по работе. Он каждый день в юденрате, он там свой человек и знает больше других, что творится. Герцмарк вне себя, работа, как видно, его не занимает, налицо забота поважнее.  юденрат прилагает все усилия, чтобы выторговать у немцев для нас какое-нибудь облегчение. Немцы хотят следующего: так как при нынешнем положении большая часть еврейского населения не используется властями, отделить всех работоспособных мужчин, а в самом гетто оставить только работающих для юденрата т.е. для гетто. Это решение ещё не большое бедствие,  но имеется, якобы, другая возможность, в части гетто оставят работоспособных мужчин, а остальных с женщинами и детьми отправят в лагерь, может быть, даже в резерват, т.е. в Люблин. Само гетто будто бы нужно для другой надобности. Вторая версия только слух,  но всё же с некоторыми ножками.

Загадкой для нас является непоследовательность распоряжений. Ещё на днях  юденрат получил приказ выстроить баню,  дали целое здание для устройства различных мастерских и назначили новых еврейских «полицейских». К чему эта комедия, к чему вводить нас в заблуждение - ведь мы всё равно безоружны и беспомощны. Хотя знаешь, что эти слухи могут оправдаться, всё-таки они кажутся невероятными. Зачем было на несколько месяцев устраивать гетто, выселять из него неевреев - для чего?

Как-то сразу пропала охота к работе, Внешне сохраняешь беззаботный вид, на душе скребут кошки. Работа тоже в этот день в неприятном месте – в женском общежитии. Низкое, длинное здание, как в казарме или в больнице расположены кровати, кушетки, только более тесно. В помещении около 50 женщин различного возраста. Одна большая кирпичная плита и печь на всех. Утро, все ещё в кроватях и, видно, не собираются их покидать. Сравнительно чисто, порядок, но невыносим запах всяких выделений - пота, запах сна и ночной посуды. Всё это в таком насыщенном виде, что захватывает дух. Работы здесь на несколько часов. С женщинами поближе вступаю в беседу. Они ещё ничего не знают, и я их не посвящаю. Шучу и заверяю, что всё скоро кончится в нашу пользу. С теми, кто помоложе, затрагиваю темы легкомысленные, "поднимаю настроение". Мне кажется, что они не стесняются при мне одеваться и  совершать свой туалет.

Ко мне подходит мадемуазель Лена, бывшая воспитательница моей племянницы, и незаметно для других дает мне маленькую коробочку, в ней колечко и золотые часики, и просит спрятать за плитой, это её единственное богатство, она боится, чтобы его не отняли во время возможного обыска. Хочу её от этого отговорить, т.к. неизвестно, что ждет впереди,  но не решаюсь, прячу за кирпичи, указываю, как в случае спешки, оттуда извлечь. Нарочно вожусь, желая отодвинуть надвигающуюся грозу, и не тороплюсь узнать новости. Если так часто, как сейчас, буду закручивать махорку, её ненадолго хватит. Так неспокойно на душе.

После работы захожу к Гутманам, старички просили кое-что для них сделать. Гутмана нахожу в слезах, его жену вчера оперировали, она лежит в больнице, а каждый день могут выселить. Еврейские врачи будто бы получили приказ всех опасно больных лишать жизни. В Германии, по слухам, в больницах всех безнадежных больных и нежизнеспособных отравляли, всё это слухи. Вспоминаю, что Лиза Р. не сегодня-завтра должна родить, может быть, уже родила.

Хотя ещё ничего достоверно не известно, всё гетто до крайности взволновано. Женщины позабыли о красоте, а это уже очень много. На этот раз волнение выражается необычным образом. Нет шума, крика, оживленных бесед. Наоборот, тихо, как на похоронах. Разговаривают шепотом, боятся услышать свои же слова. То, что нет никаких распоряжений, усиливает волнение и страх. Ждут чего-то страшного, сами не зная, чего. Вечером новостей ещё нет. Может быть, страх напрасен, может быть, погода переменится? Гроза разряжается дождем и бурей. А эта разрядится слезами и кровью.

 

НАЧАЛОСЬ

На следующий день раньше обычного отправляюсь к Герцмарку. Сегодня он спокойнее, надеется, что юденрат всё как-нибудь уладит. Возможно, что за ценности немцы оставят всё по-старому. Стало легче на душе, может быть, грозу пронесет мимо.

Сегодня работаю на Ликснас 24 в 10 квартире. На дворе во время охоты за кирпичами подстрелил голубя. Синее небо, мороз, хороший день, настроение тоже лучше, чем в прошлый день. На дворе несколько рабочих чистят выгребные ямы, работают, как специалисты, их эта работа уже не угнетает, привыкли.

Работаю у милых людей - семья состоит из старика лет 60, его жены и дочери с внучкой 11 лет. Маленькая комната и кухня, чистота и порядок, Люди, как видно, устроились не на один день, Говорим о тревожащем нас всех вопросе, передаю им то, что слышал от других, строим различные предположения, радуемся тому, что слухи, пока, не оправдались. Время проходит за работой и  в беседе. Девочка пошла на двор поиграть с детьми. Часы идут. Работы осталось немного, в общем, я её закончил. Хочу просто растянуть время, чтобы сегодня не начинать другой. В такую погоду следует отправиться по дворам на охоту, хочу для субботы наловить опять дичь.

Мысли обрываются. Девочка с криком врывается в комнату. - "Мама, мамочка, мы должны отсюда уходить, в два часа квартира должна быть оставлена. У нашего дома строят забор..." Значит, всё-таки… Машинально чищу и складываю инструменты в портфель. Странно, ни волнения, ни беспокойства. Хозяева квартиры тоже как-то сразу притихли, ни слез,  ни воплей. До этого волновались, потом успокоились, и вдруг удар, короткий и жестокий. Женщины начинают возиться, собирать пожитки, старик спешит на улицу узнать подробности, Мой мальчонка тоже удрал. Жму руку женщинам, может быть, слишком сильно, твержу успокаивающие слова, не вникая в их смысл: "Не падайте духом, верьте и  надейтесь, всё кончится хорошо". С напускным спокойствием, с фальшивой улыбкой и тоской в душе прощаюсь.

Насколько лучше корове, барану. Их кормят, общество покровителей животных следит за тем, чтобы их понапрасну не мучили - на бойне их принимает специалист, их глушат и ловкой рукой перерезают горло. Нас перед тем, как перебить, кидают из стороны в сторону, лишают самых примитивных прав человека - прав животного и тех нам не оставляют. Постепенно тупым ножом режут душу, оставляя открытым вопрос о том, когда перережут глотку.

По обе стороны улицы Ликснас спешно воздвигают забор, у каждого столба работает человек. В конце улицы Лиела Кална уже натягивают проволоку. По одну сторону евреи, по другую "арийцы" копают ямы. Немцы следят за темпом работы.  Чего они так торопятся - никто не убежит. У некоторых домов уже стоят саночки, уже складывают пожитки. На углу Лудзас и Ликснас плакат, вокруг много женщин. Прочитавшие с тихим плачем пробиваются сквозь толпу и спешат к себе. Большинство ещё не знает содержания, знают только, что дурное. Проталкиваюсь и громко, чтобы всем было слышно, читаю:  "Все жители участка от Ликснас до Лудзас, и от Лудзас до Лаувас должны в течение двух часов переселиться в общее гетто. Жители могут забрать всё своё имущество, за исключением кроватей, кушеток и т.п. В течение этих двух часов за порядком будет следить еврейская полиция". 

После короткого молчания толпа тает, все спешат, для всех один вопрос - куда? Куда деться семье из нескольких человек? В гетто и так уже всё уплотнено.  Но это еще не драма. Нас, как видно, из человеколюбия хотят поставить в такие условия, чтобы мы могли считать последний   акт избавлением.

*  *  *

Дома у нас хаос. Сарайчик и кухня завалены разными тюками - Ната Бекер лихорадочно перетаскивает свое добро. Вещи она оставляет у нас, а сама будет жить у родственников. Раньше плакалась, что у неё нет припасов, теперь их оказалось слишком много. На нашем столе десятикилограммовая банка меду, Дима ковыряется в  ней ложкой, он этим так занят, ему так нравится вкусный душистый мёд, что он не замечает общего волнения.

Мимо наших окон тянутся саночки, детские коляски  с тюками. Иные свою поклажу тащат на спине. Дети тянут саночки  с дровами, сложенными в детскую ванночку. С минуты на минуту ждем следующий приказ. В том, что он будет, нет сомнения. Промелькнуло слово "акция". Оно прошло как-то мимо нас, и мы его не поняли. Скоро это слово нам станет слишком знакомым, от этого слова будет стынуть кровь.

Ждать пришлось недолго. Появилось даже два приказа, приказ № 1: 29 ноября 1941 года в 7 часов утра на Садовниковской улице должны выстроиться в колонны все мужчины, начиная с 17-ти летнего возраста. Приказ № 2: Все неработоспособные мужчины, все женщины и дети должны приготовиться к переселению в лагерь, каждый имеет право забрать с собой вещей до 20 кг. О дне и часе переселения будет объявлено особо.

После второго приказа приказ № 1 как-то отступил на задний план. Приняты эти приказы по-разному, в зависимости  от характера людей. Все старики, без исключения, поняли свой смертный приговор, для них было ясно, что из лагеря не вернуться. Тяжело было их видеть - смертников, не знавших за собой вины. К Але пришла её тетка, Софья Осиповна, очень сдержанная старушка, Сидит как будто спокойно, только слезы текут. У неё, кроме сына в Америке, нет никого, просит меня и Алю передать ему, когда будет возможно, привет, но не рассказывать, как она кончила жизнь.  В эту минуту мать одержала верх  над человеком. Зачем сыну лишние огорчения?

О том, что будет с мужчинами - не знаю,  но и не беспокоимся. Если наших жен и детей отправляют в лагерь, в неизвестном направлении, то не всё ли равно, куда отправят нас?

Женщины занялись шитьем рюкзаков, вышивают фамилии на тот случай, если смилостивятся и повезут вещи на телегах. За мной пришла соседка - Каплан, живущая над Магариком. Её муж совсем растерялся и только плачет, она просит меня повлиять  на него. Иду. Каплан полулежит на столе, голову обхватив руками. У него истерика, рыдает навзрыд. Рядом, с беспомощным видом, стоит его сынишка, лет семи. - "Каплан, брось, не распускайся, возьми  себя в руки. Чего ты сходишь с ума, ну, отправят на работы, жена у тебя молодая, здоровая, тоже выдержит это время.  Всё проходит. Наступит для нас час освобождения, сильные доживут, погибнут только те, кто сами себя потеряют" Говорю так и верю сам своим словам. Понемногу Каплан успокаивается. Он знает, что у меня любимая жена, двое детей,  что я говорю не со стороны, а как действующее лицо надвинувшейся драмы. Переходим к обсуждению технической стороны, что забрать, как уложить  и т.д. Уславливаемся утром пойти группой, постараться быть среди знакомых. У меня узкая обувь и мерзнут ноги. Теперь  моё и твоё потеряло прежний  смысл.  У Каплана имеются запасные  "тапки",  они мне впору. Я их беру без "спасибо". У нас, кроме своих, и себя, ничего больше нет ценного.

Все соседи снабжают друг друга чем могут. Теплые вещи, обувь, провизия, всё стало как будто общим. Как мало бы не было всякого добра, сегодня его слишком много, сегодня все широки и щедры. Как жаль, что только в такой момент нужда стала общей, моего и твоего больше нет, есть только наше. Сегодня это так, больше это не повторится, после этих дней я такого отношения больше не увижу. Будет опять только Я и МОЁ.

По дороге захожу к Магарику.  Его теща сегодня не заговаривается. Клин вышибают клином. Она сегодня как все - нормальна. Или, быть может, все мы сошли с ума? Магарик сидит у печки, держит на коленях сынишку. Он всегда спокоен - сильный, плотный парень, его не легко сразить. С его женой целуемся как сестра с братом.  Мне все женщины стали дорогими и любимыми, мне их жаль, они так геройски держатся, Женщина лучше переносит серьезные потрясения, я убедился в этом за эти несколько часов. Большинство мужчин сдало, и женщины их подбодряют, внушают надежду. Дети как-то инстинктивно чуют свою погибель, они тихи и пришиблены, ни капризов, ни слез, ни суеты. Мои тоже, как мышки, куда-то забились. Мама двигается с окаменелым лицом, такого выражения на нем я никогда не видел. Аля отбирает для меня теплые вещи. Теперь вечер, завтра чуть свет уходить. Вернусь ли, увижу ли когда-нибудь моих дорогих. Я уже раз уходил почти на верную смерть, по тогда меня эта возможность не пугала, я шел с воодушевлением и желаньем борьбы. Теперь мы идем, как бараны, это больно и пугает.

*  *  *

Аля поджарила яичницу со шпеком. Чай с сахаром, мед, варенье. Пир во время чумы. Дети спят. Мама, Аля и я. Полумрак. Аля говорит: "Рыжий, я чувствую и знаю, что с нами хотят покончить, бежим, заберем детей и бежим"; - "Я согласен, но бежать мы можем только с Димой, я беру его, девочку мы взять не сможем, побег с девочкой на руках - безумие". - "Ты прав, но я не могу ее оставить, если так,  погибну с ней", - "Мама, Аля, вы вправе решать - хотите, умрем все вместе'';  Как это произойдет - мое дело,  никто не увидит смерти другого, если согласны, пусть одна из вас последует за мной". Мама и Аля знают, что это не пустые слова. Они в этот момент ощущают ужас. В моем воображении проносится такая картина: Мама идет со мной в сарай. Там у меня имеется острый топор, я им рубить умею, один сильный удар в висок. Аля выходит со мной во двор, и опять то же самое. Потом дети, затем я на петле. Всё так просто.

Мама:  "Я подчиняюсь Алиному решению, она имеет право решать за детей, я сама согласна". Не чувствую под собою ног, может быть, через минуту картина,

стоявшая в моем воображении,  станет реальностью. Я этого хочу для них, может быть, для себя тоже. Будущие страдания кажутся лишними и ненужными, но быть убийцей против их воли  не могу. У меня хватит сил выполнить решение, исполнить желание моей Али, но моё решение не есть закон над жизнью и смертью моих близких.

"Рыженький, не смейся, но я верю в Бога, я согласна всё перенести, годами страдать, но не хочу, чтобы ты стал убийцей своих детей, поклянись, что ты этого не сделаешь. Как и что с нами, зависит от Бога, поцелуй меня".

Выпьем чашу до дна.

*  *  *

Мы знаем, что это наша последняя ночь вместе. Увижу ли еще Алю, но что с мамой больше никогда не проведу ночь под одной крышей, я уверен. Мы устали, но уйти в сон боимся, это конец нашей близости, после сна - прощание. С мамой вечно ссорился, любил её последние годы, кажется, только жалея. За день она стала опять моей любимой, бедной мамой. Как трудно напускать на себя мужество к силу духа, когда плачешь про себя никому не видимыми слезами. Девочка, если погибнет, то, как цветок,  как травка, без душевных мук. Она маленькая и глупенькая. О Диме больно думать. Он для своих лет очень развит, у него уже внутренняя жизнь, он уже страдает не как зверек, маленький человечек со всеми чувствами. Сидим молча за столом. У каждого свои думы, у всех одна.

За перегородкой у мамы свет, она не спит, лежим рядом, Аля и я. У  ног Чарли. Дети мирно спят.  Ночь. Тишина. Что будет завтра? Мы не спим, но боимся шелохнуться.  Неужели это правда, неужели завтра этих женщин с детьми погонят куда-то как скотину? Неужели это явь, а не бред? Почему, для чего,  ведь мы уже изолированы, повредить никому не можем, кому помешает, что в этом домике будут жить эти люди? Аля лежит с широко раскрытыми глазами, ни слезы, ни стона, каменная маска. У меня, наверно, тоже. Мерно тикает будильник, стрелка безжалостно совершает свой путь. Часы проходят. За перегородкой мама сажает сонную Лидочку на горшочек. Она со сна что-то бормочет. Слышно журчание струйки, потом опять все тихо.

Не могу больше молчать. - "Лапушка, послушай, ты  храбрая женщина, пусть мы будем разлучены, наша любовь будет нам порукой, что  не падем духом, будем бороться до конца за жизнь до нашей встречи". - "Если бы ты знал, сколько во мне душевной силы, то был бы спокоен, боюсь только, что не выдержу физически, я же стала совсем слабой, потом дети - как, куда нас посадят голых, зимой, без вещей и еды. Нас  просто уничтожат, но обещаю тебе до последнего всё переносить. Обними меня, я хочу несколько часов поспать у тебя на плече, как  девочка". 

На плече у меня ее голова, рубашка в том месте становится мокрой. Беззвучные тяжелые слезы. Что происходит в этой женской душе, в тысячах таких душ - этого никто не знает, потому что этого словами нельзя передать. Я чувствую, что она переживает,  но и себе не могу этого рассказать, для этого нет слов. Будильник всё тикает. Скоро ночь пройдет.  Чарли попросится на двор. Мама растопит плиту. Скоро настанет утро.

*  *  *

На дворе ещё ночная темнота, но будильник говорит, что уже утро. Чарли вернулся со двора. Цапкин пришел с ночной охоты. Вода на плите кипит. Ещё хоть минуту почувствовать рядом с собой Алю.

*  *  *

На дворе уже суетятся люди. Стоят кучками, маленькими группами. Темно, лиц не видно, может быть, это хорошо. Иду к Каплану и Магарику. Квартиры сразу потеряли свой обычный вид. О порядке все позабыли. Видно, что искали наиболее целесообразную одежду, другая валяется на палу. Она потеряла свою ценность, теперь по ней можно ходить. Каплан сидит в пальто и в шляпе, он уже свыкся с ожидаемым и спокоен. Со вчерашнего дня, за одну ночь, все как-то постарели. Жена Каплана, вчера ещё молодая женщина, сегодня кажется пожилой, усталой еврейкой. Вместе с Капланом спускаемся за Магариком.  Он уже готов и ждет нас. Странный  человек, такого невозмутимого спокойствия я не встречал. Я знаю, что он любит свою жену и ребенка он любит. Но всё это  великолепно скрыто. Он кажется  человеком безразличным ко всем и  ко всему. Жена Каплана умоляет нас не покидать её мужа, быть ему поддержкой. На лестнице встречаем Фридмана. Он перед уходом должен побывать во всех квартирах и предупредить женщин, чтобы они в течение дня не выходили на улицу. Только что были из полиции и передали это распоряжение.

Улица полна народу. Все направляются на Лудзас, там выстраиваются в нечто наподобие колонны, и колонны текут к Садовниковской. Стало светать, мелькают серые лица с глазами загнанных зверей. Многие с мешками за спиной. Это глупо. Логика говорит, что нас или ещё отпустят на короткое время домой, или расстреляют. Как в одном, так и в другом случае мешки излишни.

По мере приближения к Садовниковской ряды колонн становятся всё длиннее и гуще. У Даугавпилской улицы так запружены, что останавливаемся. Стало совсем светло, и в толпе мелькают знакомые лица. Выхожу из рядов, взбираюсь на крыльцо дома, чтобы увидеть, какой длины колонна. Почти вся Садовниковская черным-черна. По тротуару проходят группы "повязочных" [латышская вспомогательная полиция с зелеными нарукавными повязками]. Всего по, грубому подсчету, нас должно быть не более 6-8 тысяч,  по впечатление такое, что нас десятки тысяч. Странное зрелище наше шествие. Напоминает грандиозные похороны. Многих стариков ведут под руку молодые. Колонна медленно ползет вперед, пока на Садовниковской не останавливается совсем. Тротуары очищают от людей, всех сгоняют на мостовую. Из подворотен, из-за приоткрытых дверей и калиток высовываются пугливые женские лица, но ненадолго, набирается слишком много «повязочных» патриотов.  Как видно, опасаются "восстания рабов", на каждом шагу группы из 4-5 до зубов вооруженных борцов за справедливость.

Солнце давно уже высоко, всё им залито. Блестят кресты на церквах, издалека они кажутся символом смерти. Лютый мороз, Чтобы не замерзнуть, большинство делает какие-нибудь движения. Если не глядеть на лица, забыть про суть,  смотреть только на ноги, можно подумать, что людям весело. Стоим уже больше трех часов и все ещё не знаем зачем. Кроме "повязочных", никого не видать, а «повязочные» - сами ничего не могут решать.

Многие старики расселись на тротуаре, иные на своих мешках. Постепенно колонна теряет свой вид, превращаясь в большую, длинную толпу. Люди меняют свои места, разыскивают знакомых, встречаю архитектора Генриха Розенберга, отца Сильвы Буф. Знаю его давно, много с ним и для него работал, человек с изумительным юмором, стопроцентный оптимист и в то же время скептик. Он в жизни остался совсем один и чувствует себя беспечным и свободным. Что ему могут сделать? Что нам вообще могут сделать? Распорядиться нашей жизнью или смертью - это всё. Америка как будто уже выступила против Германии, не то выступит на днях. Союз с каждым часом становится сильнее, Германии и её идее всё равно крышка, а мы - ну, это роли не играет!

Издали вижу Григория Яковлевича Рамма, Стоит там, опираясь на палку. Кажется, что она - его единственная поддержка, что это всё, что его поддерживает, подхожу к нему. Его глаза вспухли от слез и мороза и превратились в еле заметные щелочки. Усы уже не черные, а рыжевато-серые. При виде меня у него начинают дрожать губы, и он долго не в состоянии вымолвить слово. Держится за мою руку и судорожно, урывками её пожимает. - "Прощай, Элик, последний раз тебя вижу, тяжело знать, что скоро буду уничтожен, как старая, никому не нужная тряпка, уничтожен вместе с Фанни, как все старики. Смотри,  не падай духом, ты ещё молод, ты до многого можешь дожить, вспоминай иногда своего старого учителя и друга, дай я тебя на прощание поцелую".

Как будто по заказу, в эту минуту проходит еврейский полицейский и выкрикивает распоряжение, что все инвалиды и перевалившие за 60 лет могут отправляться по домам. Без единого слова, да и что я могу сказать, обнимаюсь и прощаюсь с Григорием Яковлевичем. Неуверенной стариковской походкой он исчезает в толпе. Почему-то нигде не могу найти Алиного старичка. Видно, с ним мне не удастся проститься, да и ни к чему?

Толпа вдруг ожила и зажужжала. Вдали слышна команда и громкие немецкие голоса. Все поспешили занять свои места. Старики торопятся исчезнуть. По рядам проносится шепот: "Идут!". Быстрым шагом по тротуару приближаются Станке, Тухель и остальные. Их лица выражают только безразличие, презрение, была бы хоть ненависть!

Еврейской полиции поручают разбить колонну на группы. Все служащие и технический персонал юденрата - вперед. Работающие у немцев, на частных предприятиях вне гетто,  "безработные" и т.п., все отдельными группами с определенным промежутком должны выстроиться на смотр. Для такой расстановки улица оказывается слишком короткой, и нам, как первым, приходятся завернуть и  выстроиться на одной из боковых  улиц. Снова ждем и мерзнем. Курить опасно, но все имеющие табак курят; если дым пускать соседу в спину, то он распыляется, и облачка не видать. Скоро час дня, а мы всё ещё стоим. Что это, тренировка? К двум часам наша группа опять оживает. Мы выстраиваемся, рядом со мной Герцмарк и мой мальчишка Фридман - представители "печного цеха". Его величество Станке обходит наш фронт, как на параде. Речь и приказ его лаконичны: "Теперь два часа, бегом по домам, забрать свои пожитки и к двум с половиной часам собраться у ворот «маленького гетто». Марш!”

30 минут времени не слишком много, терять его нельзя, к тому же неплохо после такого ожидания пробежаться. Уславливаюсь встретиться с Герцмарком на углу Лудзас и Маза Кална, а теперь - бегом!

Улица, как муравейник, все торопятся, бегут, не хотят терять драгоценных минут. Человек не из гетто, наверно, подумал бы, что улица полна безумных. Ни разговоров, ни возгласов, одна лишь дикая спешка. Запыхавшись, вваливаюсь в дом. Десять минут третьего, через 20 минут надо быть у ворот. Необходимые вещи летят в чемодан, инструменты в мешок, одеяло, подушка - узел. Десять минут могу посидеть "спокойно". Узнаю новость - Лиза Р. родила ребенка, роды были очень тяжелыми, но и она, и ребенок "вне опасности". Ой ли?

Уславливаемся с Алей, что куда бы нас ни отослали, что бы с нами ни случилось, при первой возможности дать о себе знать, Я сообщаю в Зассенгоф, Аля, кроме Зассенгофа, ещё Люсе. Таким образом, мы всегда сможем друг друга найти. С мамой такого уговора нет, он лишний. У мамы губы холодные, лицо всё ещё каменное. У Али губы теплые, податливые, но в них уже нет жизни, девочка спит, лежа на животике, вылезает розовая пяточка из-под одеяла, пяточке щекотно от усов, и она исчезает под одеяло. Диму слишком сильно прижал, он не крикнул. - Что с ним будет? Куда их денут? Для чего, за что? Ненависть, отчаяние, надежда сплелись в один ком. Этот ком нельзя проглотить, он давит и сжимает горло. Самые сильные страдания причиняет нам не наше личное горе, а горе наших близких и нами любимых.

*  *  *

У ворот "маленького гетто" уже толпа. С чемоданами, мешками, тюками, некоторые даже привезли ворох добра на саночках. Многие и теперь сохранили манию спасения вещей. Прошедшие ворота пускаются бегом, чтобы захватить лучшие места. У ворот стража следит за порядком, иногда работая прикладом. В иных случаях вполне уместно. Люди, желая как можно лучше разместиться, потеряли человеческий облик, стали толпой. У ворот, как статуя,  стоит красавец офицер бывшей латвийской армии, новый помощник коменданта гетто. Узнаю его с первого взгляда, его нельзя не узнать. Я его помню лейтенантом, взводным командиром.

В 1937 году я проходил повторное месячное обучение резервистов в Саласпилсе. Служил я в третьем взводе, лейтенант Данцкоп командовал вторым. Среди  профессиональных военных в армии было достаточно сволочей, но Данцкоп и среди них занимал выдающееся  место. Садист по природе, злой для собственного развлечения. Неевреев он третировал с удовольствием, евреев с наслаждением. Он красив, такие глаза, как у него, редко встретишь. Видел только у латышей и эстонцев, говорят, что встречаются и у финнов. В общем, я бы их назвал не глазами, человеческими глазами, а просто органом зрения. Они как светлое, прозрачное стекло, как мертвый красивый камень. В них нет ни злобы, ни скуки, нет ни любви, ни ненависти, они видят,  но ничего не выражают. Искать жалости, пощады в этих глазах так же безнадежно, как заставить их засмеяться. Хороший помощник коменданта, слов нет.

*  *  *

Герцмарк встретил своего знакомого С. Финкельштейна. Жил он на Ликснас 26 и намеревается попасть в свою квартиру. Предложил и нам устроиться там же. Торопимся, чтобы успеть прибыть туда прежде других. Протолкавшись через ворота, становимся составной частью той же дикой толпы. Толкаем, наступаем на ноги, бежим с нашими пожитками за Финкельштейном. Хорошо, что дом ещё пуст и не приходится брать угол с бою, но нельзя терять лишней минуты, за нами уже мчатся другие. Двухэтажный деревянный дом, квартира во втором этаже,  небольшая кухня, очень большая комната, в конце её дверь, ведущая в крохотную комнату. Вот сюда мы и устремляемся. В ней имеется одна кушетка, а нас трое, Герцмарк остается оберегать место, а Финкельштейн и я бежим ни поиски тахты или дивана. В квартире нижнего этажа брань, друг друга толкают и чуть ли не дерутся. Мы этим пользуемся и вытаскиваем узенькую тахту и матрац. Кражу замечают, когда мы уже на лестнице, без драки добычу всё равно не выпустим, нам вслед летят проклятья, но до рукопашной не доходит. Потные и возбужденные втаскиваем добычу к себе и затворяем дверь. Один шаг в борьбе за существование совершен. Герцмарк страшно хозяйственный дядя, ему хочется иметь "комфорт и удобства". Теперь  он отправляется на охоту за обстановкой. Через несколько минут  является с маленьким туалетным столиком, затем следуют стулья, разные хозяйственные принадлежности - метла, горшки, банки, сковородка и т.д.

В этой самой квартире ещё вчера Финкельштейн жил со своей семьей. Ему 35 лет, высокий, красивый брюнет, представитель так называемой декадентской  интеллигенции. У него жена и двухлетняя дочь. Ему в данную минуту труднее, чем нам. Мы в чужом месте и не можем так сосредоточиться на происходящем, как он. Для него каждая мелочь, каждый предмет вызывает образ его жены и девочки. Ведет он себя вообще странно. Минутами напускает на себя удаль, предлагает звать друг друга на "ты" и по имени, жить, как на военной службе или в походе,  ни о чем не думая, кроме часа мести и расправы. То на него находит волна отчаяния,  он кидается навзничь и трясется от рыданий. Слов успокоения у нас для него нет, где мы их найдем? Нам тоже тяжело, но мы это иначе проявляем или скрываем.

В дверь то и дело врываются,  но при виде такой тесноты покушения на жилплощадь не происходит. Большая комната уже заселена разношерстным народом. В ней ещё шум и гам, возня и споры, там не пришли в себя и заняты устройством своего жилья. Уже смеркается, скоро вечер. Завтра всем нужно собраться на улицу Виляну для работы. Что сегодня происходит в "большом гетто"? Что будет ночью? Что будет с нами? "Vernichtungsaktion". Что значит это слово? Звучит так "культурно". Что за ним кроется?

Ночь. Несмотря на горе, муки и тревогу, после стояния на морозе и борьбы за жилище всё "маленькое гетто” спит крепким сном. Никто не слышал выстрелов, окриков пьяных патриотов. Ночь, как черная губка, впитала в себя всё.

*  *  *

Улица Виляну между Лиела Кална и Лудзас. Короткая и широкая, как площадь. У Лиела Кална новые ворота, ведущие из гетто на волю. Вся улица полна народу. Кое-где строятся колонны. Расхаживают немцы, набирая себе людей. Некоторые стоят на месте и время от времени выкрикивают:  "Люфтваффе",  "СС" и т.п. Слышны и латышские голоса: "Скотобойня" и т.д. Я впервые на рынке рабов и не понимаю всего происходящего. Есть такие наборщики, что вербуют рабов, хватая за шиворот. Места работы не объявляют, поставив своего "юда" в колонну под надзор другого ловчего, продолжают это дело, пока не наберут нужного количества. Место работы у таких господ имеет плохой привкус, туда приходится тащить людей силком.

В это утро я и этого не знал и стал в колонну, не ожидая, чтобы меня ловили, не всё ли равно, где работать. Моя колонна носит красивое название "кабель". В каждой такой рабочей колонне имеется свой оберюде. Если он сволочь, то ему сравнительно хорошо. Для меня по сей день загадка, становятся ли они сволочью, чтобы стать "оберюде", или становятся "оберюде" потому, что сволочи. Некоторые мои товарищи по несчастью, знающие этот "кабель", ищут случая улизнуть, в темноте это некоторым удается, и немцу трудно набрать 120 человек, при подсчете всегда нехватка - дойдя до 119, пересчитывает раз пять. Наконец колонна в 120 человек набрана. Не понимаю, как в нашем положении могут из-за неприятного места работы огорчаться. Мне трижды наплевать, куда погонят, и какая будет работа. Набьют морду - тоже не беда, Единственно - заранее себе внушить не отвечать ударом на удар. Один ответный удар будет стоить жизни очень многим. Это нужно помнить и никогда не забывать.

Выходим за ворота и быстрым шагом направляемся вверх по Маза Кална. Вот мы на Московской,  мимо проходит трамвай №  5. В нем, наверное, сидят мои фабричные знакомые. Недавно я ездил на этом трамвае каждое утро на "Кузнецовку". С Московской сворачиваем на узенькую улочку, ведущую мимо фабрики Брауна, и выходим на Двину, на острове лесопильный завод, а остров соединен с берегом дамбой, вот на этой дамбе и прокладывают этот знаменитый кабель. Место работы неуютное, ветер так и свищет, а мороз не маленький. Дамба длиной в 200-250 метров,  на второй её половине видны следы начатой работы, Чем ближе подходим к лесопилке, тем глубже ямы. У конца дамбы часть ям уже готова. В кабельной  колонне имеется несколько типичных буржуйчиков, для которых один вид этих ям и песка является чуждым и враждебным. Проскальзывает мысль, что если бы при других условиях их заставили покопать землю, - не как евреев, а как людей, презирающих работу, любящих легкий хлеб, заработанный чужими руками, - то было бы не вредно поучить их недельку-другую. Теперь мне их жаль, теперь они страдают, не зная за что.

*  *  *

У фабричной колонны навес, под ним кирки, лопаты, ломы. Все по очереди подходят и берут лопату, лом или кирку. По одну сторону дорожки уже вырытые ямы, по другую стоит немец и наблюдает. Лишь только колонна повернула назад и растянулась гуськом, как заработали ноги этого господина, как у футболиста, стараясь всадить проходящим удар в место пониже спины. Не удивительно, мороз, у него тоже стынут ноги,  нужно согреться. На всех нас у него не хватило выдержки или он уже согрелся, я пробегаю, не удостоившись этой чести.

Вот как копают ямы для прокладки кабеля: летом, когда земля рыхлая, роют просто канаву 140-150 см глубиной. Зимой же немного иначе. Сначала намечается направление, в котором затем роют ямы длиной в человеческий рост с соответствующей человеческим плечам шириной и глубиной 120-150 см. Роют ямы приблизительно на расстояние три с половиной метра одну от другой, потом дно соединяют туннелем. Прокопать его можно только лежа на боку или на животе. Самое неприятное и трудное  - добраться до мягкого песка. Не зная земляных работ и не умея обращаться с мерзлой землей, это так же трудно, как вырыть яму в камне. Мне часто приходилось зимой вкапывать у себя заборные столбы, да и на военной службе копал землю, так что меня это не пугает. Правда, вначале надо приложить некоторое усилие, зато потом легко. Физически слабому человеку, конечно, эта работа не под силу, и для него она мука.

Имеются у нас три начальника. Главный - инженер-немец. Крупный мужчина с обветренным красным лицом, холодными крошечными глазками, узкими губами и широким подбородком. Говорят, что в молодости он был любителем бокса и предпочитает пользоваться кулаками, а иногда ногами. Зеленое пальто, такая же шляпа, высокие резиновые сапоги. Это руководитель всех работ, и мы его прозвали „эр“(он). Его ближайший помощник, парень лет 25-ти, брюнет с безвольным, испитым лицом. Ходит с палкой, иногда пускает её в ход. Довольно часто «играет в футбол». Это "шейгец" (нееврейский парень). Третий просто надсмотрщик, "погонщик скота", неопределенного вида поляк, тоже ходит с палкой, но только для фасона. Евреям продает папиросы, 50 пфеннигов за штуку. Следит за работой только тогда, когда вблизи "эр" или "шейгец". Его прозвали просто - "бауэр" (мужик).

 Работаем во дворе над одной ямой. Один из нас откалывает ломом куски мерзлой земли, другой её отбрасывает в сторону. Самим хочется поскорее влезть в яму, чтобы хоть немного укрыться от режущего ветра. Работая на голодный желудок, страшно мерзнешь, мороз наш самый лучший погонщик. Когда вдалеке показывается "эр", весь ряд начинает лихорадочно быстро копошиться.  Ему доставляет удовольствие наступать стоящим уже в довольно глубоких ямах на плечи, делает это, как бы вминая в землю, "шейгеца" работа интересует мало, он только время от времени пропускает палочкой по спине какого-нибудь ярко выраженного семита. Меня он не замечает, чему я только рад.

Часов в 11 приходят наш «оберюде» - Гликсман и "шейгец". У последнего в руках две зарезанные курицы. Гликсман оживленно с ним о чем-то беседует, он не работает, разгуливает в роскошном полушубке и теперь, как видно, отправляется с "шейгецем» заказывать обед. Мы тоже имеем обед. На 30 минут имеем право собраться кучей и считать, что мы пообедали. В помещение нас не пускают, там рабочие завода,  мы с ними не имеем права разговаривать. Отдельные рабочие уходят с завода на обед домой. Среди них узнаю хорошего знакомого по фабрике А., были с ним мы большие друзья, сотрудничали в разных комиссиях. Незаметно для других сталкиваюсь с ним на дорожке и несколько минут идем рядом. Он сует мне в карман горсть папирос - "фронт приближается, не жди, пока вас всех перебьют, тикай, вот мой адрес...” “Ещё рано, но может быть, уже скоро". Незаметно крепко пожимаем друг другу руки.

В общем, странное положение. Животное кормят, чтобы оно могло работать. Нас за работу не только не кормят, но ещё и бьют. В самой  скверной жизни есть своя логика, здесь её никак не найду. Хорошо, что работа здесь кончается рано, в 4 часа, до гетто всего 10 минут, так что засветло будем дома.

Вторая половина дня проходит, как первая, только трудней работать - очень холодно и хочется есть. С нетерпением поглядываем на берег мола, не идут ли наши провожатые.  Наша яма уже сантиметров 70 глубиной. Мы сидим в ней, защищаясь от ветра и холода, пока не видно погонщиков, увидев их, вскакиваем и опять работаем. Наконец, в начале мола появляются две фигуры в длинных шинелях. Бежим снова к навесу, аккуратно ставим на место наши инструменты и выстраиваемся колонной. Немцы нас наскоро подсчитывают, и мы трогаемся. Мы так голодны, что скорее хотим попасть домой, идем быстро, вот уже забор гетто, уже видны ворота. Немцы что-то рассказывают Гликсману. Через мгновение по колонне проносится слово "акция". В гетто была акция! КАКАЯ?

*  *  *

Забыт голод, мороза не чувствуешь, скорей бы узнать, в чем дело. Последние несколько десятков метров мы не шагаем, а бежим. Стража в воротах нас не пересчитывает, обыска нет. Часовой глядит мимо нас, неужели у него зашевелилась совесть? Наша колонна одна из первых, другие приходят гораздо позднее, и гетто почти пустое. На бегу узнаю, что часть гетто этой ночью была уведена, было много убитых, весь день работали рабочие команды по уборке трупов. Теперь из «маленького гетто» пускают в «большое». Бегу к воротам. У ворот префект нашей еврейской полиции Ванд и латышская стража. Постовой, повернувшись к нам спиной, смотрит куда-то вбок, теперь никто из них не смотрит нам в глаза. Мимо меня проходят несколько евреев с лопатами, их одежда в песке, полы и  рукава замазаны кровью. Лица ничего не выражают, кроме усталости.

Наконец я за воротами, я в "большом гетто". Улица пуста, ставни домов закрыты, на многих окнах затемнение опущено. Вспоминаю, что вчера ещё местами был нетронутый белый снег, теперь всё как-то умято, на краю тротуара следы подков и конский помет, и - лужи крови. Лужи, пятна, полоски, отдельные капли. Видно, что улицу убирали, но местами встречаются втоптанные в снег перчатки, детские калоши, разная мелочь. Снова лужи крови. То и дело наступаешь на маленькие медные трубочки - гильзы револьверных патронов. Мысли где-то далеко, не замечаю, как попадаю ногой в кровь. Странно - мороз, а она ещё липкая. На ней лежал убитый, согревая её, его, наверно, недавно подобрали - проносится в мозгу. Ощущаешь, как внутри что-то оборвалось, ещё каким-то чувством стало меньше, акция стала понятной в простой. Навстречу попадаются отдельные евреи с мешками и чемоданами, переносят к себе из своих пустых квартир, там уже не нужные, продукты. По тротуару проходят двое "повязочных" полицейских, слышны обрывки разговора, мелькнуло слово "убийство".

У нас на дворе ничего не изменилось. Ещё светло, но окна в нашем домике затемнены. Чтобы не испугать, стучу два раза в окно, это условный знак Самуила Львовича. Открывают мне мама и Аля вместе. На них нет лица. - "Рыжий, я так испугалась, подумала, что папа в такое неурочное время". В квартире необычный беспорядок, посуда не мыта с вчера, кровати не постелены. Всю ночь не спали, сидели, не раздеваясь, и ждали, что придут, детей уложили одетыми. Узнали уже вечером, что на Католической, Садовниковской и Московской уже началось. До утра не поднимали стрельбы. Утром, когда Аля хотела выйти на улицу, её задержал Фридман, посоветовал не выходить. Улица усеяна трупами стариков. Стариков, мол, не хотят в лагере понапрасну кормить и для экономии и удобства расстреляли в самом гетто. Приходил еврейский полицейский, заявивший, что акция прервана, возможно, что второй не будет, во всяком случае, в ближайшие дни можно быть спокойными и постараться жить по-старому, только без мужчин. Как утопающий, за соломинку, так и мы ухватились за этот клочок надежды, но внутри какой- то голос говорит, что всё безнадежно.

В эту ночь многие покончили с собой, в том числе несколько врачей, Алина двоюродная сестра Леля Бордо себе и своему пятилетнему Жоржику перерезала на руках артерии. Её утром нашли в постели с ребенком на руках, залитых кровью. Жоржик был уже мертв, она  теперь в больнице, ей сделали переливание крови, и она будет жить. Врачебная совесть и этика бывают преступней  убийства. К чему спасать Лелю. Слова:  «Леля перерезала артерии себе и Жоржику" доходят лишь до поверхностного сознания. Постарайтесь вдуматься, понять, что должно происходить в душе такой Лели, матери, когда она бритвой перерезает артерии на ручках своего обожаемого маленького Жоржика. Неужели не понимают, что, возвращая её к жизни, заставляют её ещё раз пережить ужас, неужели не понимают, что она убьет себя вторично, это её единственное спасение. Леля - избалованная, слабая женщина, оказалась сильнее, чем можно было от неё ожидать, и кто знает, может быть, умнее нас.

Многих знакомых и родных уже нет, дошли до двадцатых номеров по Лудзас. Гутманы и старики живут в 35 номере, нескольких домов не хватило. Мария Ивановна, Данцигеры, Ваги и много-много других уже где-то, в каком-то мифическом лагере. Может быть, вообще нет никакого лагеря. Глупые мысли.

Является Изя Фридман и спрашивает, не хочу ли я пойти за табаком и папиросами. Уже многие побывали в оставленных квартирах и многое нашли, ему одному неуютно, зная, что мне нечего курить, надеется, что я к нему присоединюсь. Надо торопиться, а то ничего не найдем. В первое мгновение мелькает мысль - это мародерство. Её сменяет другая - почему бы нет? Если не мы, то заберут немцы или "повязочные". - "Конечно, подожди только, пока я поем, я сегодня ещё ничего не ел". Где-то в сознании мелькает мысль, неужели я ощущаю голод, могу думать о табаке, неужели мы так отупели, так озверели?

Ната Бекер поселилась у своих родственников на Католической улице, значит, её тоже уже нет. Большая часть её съестных припасов осталась у нас, их теперь можно истреблять, не жалея. Аля приготовляет для меня яичницу из трех яиц. Несколько сот лежат в ящике, недаром Ната у себя на Садовой разводила кур. Ещё стакан настоящего чаю с  Натиным медом, и я готов, можем отправляться.

В людях скрыто непонятное чувство. Помню, много лет тому назад в Риге шел фильм "Западный фронт" (не по Ремарку). Показывал он очень реалистично и художественно войну на Западе, оканчивалось сценой в лазарете, где врач сходит с ума. Кроме неприятных ощущений, этот фильм других не вызывал, но имел большой успех, и были любители, посетившие его по нескольку раз. Я с Изькой иду за табаком, но в то же время ловлю себя на мысли, что нужно побывать в квартирах после разгрома, нужно самому увидеть следы драмы. Знаю, что кроме страшных и отвратительных картин, ничего не увижу, но что-то влечет.

Лужи крови стали чем-то неизбежным, на Лудзас они стали за один день обычным явлением. Мы проходим мимо них, попадаем ногами и не ужасаемся. На углу Даугавпилской и Лудзас входим в небольшой дом. Первое, что бросается в глаза, - разбитая топором входная дверь. Первая квартира раскрыта настежь. Кровати разрыты, на полу подушки, одежда, хаос всяких вещей. На столе разные объедки, недопитый чай. Видно, что люди были выгнаны неожиданно. Кто-то забыл паспорт, сую его в карман, после отдам в секретариат «маленького гетто». Совсем забыл, зачем сюда шел, передо мной проходят картины, происходившие в этой квартире. У кровати ночной  столик, на нем нечто вроде пепельницы с окурками, они напоминают деловую сторону экспедиции.  Открываю ящик. Фотографии каких-то людей, в купальных костюмах, за свадебным столом, дети, какие-то пилюли, лекарства, очки и три папиросы "Рига".

Все очень обыденное, нет ничего ужасного, но для новичка всё так тягостно, всё думаешь, как будет выглядеть у тебя через неизвестное число дней, что переживали обитатели этой квартиры, и кто они. Изька в шкафу нашел пачку "Спорта", ему больше везет. В кладовой, среди всяких припасов,  Изька нашел баночку с маринованными боровичкам. Суем себе несколько штук в рот и идем в другую квартиру.

Всякое начало трудно, скоро мы станем специалистами по мародерству. В следующей квартире общий вид такой же, папирос и табаку нет, мы не задерживаемся и идем на второй этаж. В квартире налево дверь полуоткрыта, сильный сквозняк. Проходим через кухню в комнату, в ней разбито окно и гуляет ветер. Пол, стол, как всюду, только кровать по-другому, она не разбросана, в порядке и на ней кто-то лежит. Подходим и вглядываемся в лицо покойника. Старик, небольшая седая бородка, глаза стеклянным взором упираются в потолок. Открываю одеяло, чтобы убедиться, нет ли раны на теле. Ее нет, видимо, разрыв сердца или удар. Не зная для чего, прикрываю его опять, даже слежу, чтобы не было щелей - окно ведь открыто. В ящике стола нахожу распечатанную пачку табака "Брикман". Темнеет, надо спешить. Для первого впечатления достаточно, ещё насмотримся на такие квартиры. По дороге захожу домой. Мама, впуская меня, делает знак, чтобы не шумел. В неубранной комнате, на неряшливой кровати, прикрывшись пальто, спит Аля. Дети тоже уснули, хотя всего 7 часов. Зачем мне их будить, пусть спят, сон теперь единственная радость. Мама уговаривает взять кое-что из съестного и осеннее пальто. Пальто можно забрать, может быть, правда, пригодится, съестное пусть остается, мы ведь надеемся, что акции больше не будет. Алю и детей мама поцелует за меня, мне надо торопиться, до восьми часов все обязаны быть на месте.

*  *  *

Надежда и сомнение. Те, что лишились своих, чьи семьи уже угнаны, уверены, что и остальных выселят, они больше не надеются. Они смотрят на вещи яснее, они убиты, но трезвы. Мы, у кого родные ещё на местах, живем надеждой, мы почти верим, что наше самое сокровеннее желание сбудется, мы ещё слепы, ещё не понимаем всей последовательности, всей системы акций.

(окончание следует)

 От редакции. Фотографии для этого номера любезно предоставлены семьей Флят, за что редакция сердечно благодарит.

---

   

---

    
         

___Реклама___

---